Венок на братскую могилу

Сколько помнится, 9 Мая у нас всегда хорошая погода, теплая и солнечная. Если и выпадает дождик, так и то в конце дня, такой светлый, тихий, не страшный.

В этот день под весенним небом в парках и скверах, за околицей деревни, на рубежах обороны на высотах, в лесах, на перекрестках дорог, на полях, где шли битвы, собираются наши люди. Они наряжаются во все лучшее, идут с цветами целыми семьями и в одиночку, торжественные и благостно настроенные на самый великий праздник.

Снег и дождь давно смыли с земли кровь павших. Время заровняло окопы и воронки, люди снова засеяли поля хлебом, восстановили города, понастроили много новых домов, проложили дороги.

И остались от того тяжелого и страшного времени могилы, обелиски, книги, картины, фильмы да наша память. Память о тех, кто счастливо прославлен, и тех, кто прошел сквозь войну незаметно, но столь же честно. Я вспоминаю капитана Карпова, моего первого фронтового друга, командира стрелковой роты. Александр Федорович родился в деревне Новгородской области, в семье председателя сельсовета. Он все умел: звездочки на пилотки бойцам и кубари на петлицы средним командирам делал из жести консервных банок. Часы ремонтировал. Из двух-трех разбитых пулеметов "максим" мог собрать один работающий. Ручки из плексигласа к ножам набирал. Был снайпером и уже в сорок первом имел Красную Звезду.

В боях под Синявином увидел немецкий танк, брошенный экипажем, понял, что он на ходу, влез в люк механика-водителя и привел его к своим. Чтобы наши не подбили, поднял ствол вверх насколько было можно: дескать, сдаюсь!

Добрый и красивый был парнишка. Рубашку последнюю отдаст товарищу. А вот ушел в разведку и не вернулся. Вся его группа пропала, как в воду канула под Карбуселью, в июле сорок третьего...

Вспоминаю Ишмурзина. Маленький, узкоглазый, с широким плоским лицом. Был в моей ячейке управления связным, когда я командовал ротой. Послал я его как-то во взвод, с которым связь оборвалась. Жду, беспокоюсь: должен был бы возвратиться. А его нет и нет, и послать некого.

Побежал сам. Артиллерийский обстрел жуткий. Бегу по траншее, смотрю — из лисьей норы башмаки торчат. Потянул за них — Ишмурзин напуганный вылезает. Оказывается, укрылся в норе от огня, да так и не смог от страха вылезти.

Вытащил я его и опять послал во взвод с поручением: узнать обстановку и, вернувшись, мне доложить. Ишмурзин пошел, вроде повеселел даже. Вот прибежал он во второй взвод, а в нем только трое в живых остались. Некому оборону держать. Он там и застрял. Весь день контратаки немецкие отбивал.

Потом, после боя, пришел ко мне сержант, который за командира взвода был, пришел и доложил, что Ишмурзин погиб. "Без него, — сказал сержант, — мы бы все погибли. Он один из пулемета "максим" стрелять умел. Ну и уложил он врагов бессчетное количество". А когда бой кончился, Ишмурзин уже собирался в ячейку управления возвращаться, уже сержанту пообещал:

— Попрошусь у ротного пулеметчиком к тебе.

Побежал и в траншее опять под обстрел попал. Там-то его артиллерийский снаряд и разорвал в клочья...

Вспоминаю Степана Овечкина, капитана, с которым мы в дивизионной разведке были. Краснощекий, упругий, с пружинистой легкой походкой, он был убит на марше. Маленький осколочек ударил в голову (каску Овечкин не признавал) и остановил жизнь.

Тут же, около дороги, похоронили. Надпись на столбике химическим карандашом сделали. И местность будто бы запоминающаяся была. А через двадцать лет я был в тех местах, проезжал по дороге, где он погиб, но не нашел захоронения — болото заросло кустарником, деревьями и стало неузнаваемым.

За платформой Турышкино шли мы на Шапки и попали под артиллерийский огонь. Начали все разбегаться кто куда. Я бросился в какой-то погреб. А там уже народу и без меня полно. Конечно, одного потеснил, он повернулся ко мне и говорит:

— Ну-ко, подвинься-ко, однако. Совсем задавил.

Я не обиделся, а услышав в его голосе что-то с детства знакомое, родное, спросил, еще не видя его лица!

— Откуда ты родом?

— Дак ведь из тех же мест, — ответил он.

— Я спрашиваю серьезно, — повторил я вопрос. Он повернулся ко мне.

— Я-то? Из Кирова, товарищ капитан.

— Так мы с тобой земляки.

— А откуда вы-то?

— С Большого Перелаза.

— Лико-лико, — говорит, — где повстречаться-то пришлось, а я из Верхобыстрицы. Знаете, поди, Верхобыстрицу-то?

В это время налетел самолет и начал из пулеметов бить. Мы все на дно опустились. Пролетел, а сосед так на коленях и стоит, не поднимается.

— Земляк, вставай, пролетел уже, — говорю ему, а он, смотрю, мало-помалу набок, набок и падает мне под ноги. Посмотрел я на него, а он уже мертв — двумя пулями сверху вниз прошило. Выходит, все пули, которые в нас летели, на себя собрал.

Когда самолеты ушли, выскочили мы из воронки и побежали, а земляк так навек и остался безымянным: все старались это гиблое место быстрее проскочить.

А другой раз вылезли мы из болота. Мокрые, продрогшие, зуб на зуб не попадает... Идут, как на счастье, туман поднялся. Думаем, вот хорошо, что туман, значит, авиации нечего бояться. Кто-то даже команду по боевым порядкам пустил:

— Разжечь костры!

Начали костры разжигать. Кустарник не очень-то горит хорошо, а валежника нет. Но солдаты — народ хитрый и смекалистый. Смотрим, уже там огонек задрожал, в другом месте, как птица какая, затрепетал. И у нас в роте нашлись мастера.

Я подошел к солдатам, которые уселись кружком, а двое или трое костер шуруют. Вот и у нас сначала какие-то дымные, колечки пошли, ,а потом и свет появился: сначала зыбкий, неуверенный, а потом как сердце выскочило и заполыхало.

Кто-то, уже котелок приспособил воды согреть. Уже костер как костер!

Помню, солдат говорит:

— Вот сейчас чайку согреем, кипяточком побалуемся.

А в котелке над огнем снег на глазах темнеет и тает. И в это время команда пришла:

— Командиры рот — к командиру батальона!

Я встал с нежеланием: так хотелось бы еще обогреться, обсушиться немного. Но все-таки встал, отошел от костра, увидел, что уже совсем стемнело и кругом одни костры пылают.

Тут начали кричать:

— Погасить огонь! Возду-ух!

Кто-то быстро выполнил команду, кто-то медлил.

— Ну-ко, пульни туда, чтобы погасили! — раздался окрик..

В это время из-за леса бесшумно выплыл самолет, полетели гранаты и мины. Когда я вернулся к своим, то оказалось, что мина, выброшенная с самолета, попала прямо в костер, потушила его и погубила людей, которые грелись. Кругом все было черно, солдаты укладывали рядком убитых, проклиная немца, который подкрался к людям, нуждавшимся в обогреве, и порешил их всех до единого.

На Северо-Западном фронте весной в сорок втором году, помню, умирал боец из моего взвода. Фамилию забыл. Как сейчас вижу, лежал он в траншее, думали, совсем отошел. А он поманил меня пальцем и говорит тихо, еле разберешь, лучше уже не мог:

— Товарищ лейтенант, там у меня банка тушенки. Возьмите да с ребятами нашими съешьте. Хоть меня вспомните...

И вскоре умер.

В медсанбате видел другую картину, и поразила она меня на всю жизнь. Солдата кладут на операцию — весь живот ему разворотило, а он хирурга спрашивает:

— Как там наш командир-то? Жив, слава богу?

— А кто твой командир? — спросили его.

— Да как же кто? Вержбицкий.

Это он за командира дивизии перед смертью беспокоился.

Я вспоминаю, как, развивая успех первого эшелона под рекой Великой, выскочили мы вперед и увидели, как лежат вповалку в огромной воронке раненные кто в живот, кто в грудь, кто в голову. Между ними ползает санитарка, плачет и уговаривает:

— Ну потерпите маленько. Сейчас, только машина придет... Всех заберу!..

Пробежали мы мимо, поднялись на высоту и оттуда увидели, что раненых накрыл шестиствольный миномет. Всех разбросало...

Бесчисленное множество таких историй можно было бы рассказать! И в каждой из них действующие лица — это наши люди, достойные вечной памяти.

Каждое такое событие, когда на него смотришь сейчас, издалека, много лет спустя, — трагедия, разрывающая сердце.

Сколько наших людей не дошло до Дня Победы, и я кладу венок на их братскую могилу, и минута молчания, в которой склоняюсь перед памятью их, продолжается всю мою жизнь.