Есть же такие люди

Когда я вспоминаю "долину смерти" и свое пребывание к боевом охранении, в моем сознании оживает один необыкновенный человек, судьба которого мне неизвестна.

Я уже рассказывал, что в боевом охранении не было пункта снабжения: ни кухни, ни боепитания, ни медицинской службы. Пищу, боеприпасы нам должен был принести кто-то из района основной обороны.

Потому дважды за ночь, лишь немного стемнеет и за час до рассвета, из первой траншеи основной обороны выходил к нам подносчик пищи Павел Кочнев, полный и грузный солдат. За спиной у него был термос с супом, в левой руке — ведро с кашей из концентратов, в правой — длинная палка, на ремне — фляга с водкой.

Его мы ждали словно бога, а называли не иначе как "Павлик", не скрывая любви к нему. Когда он приходил к нам вечером, это означало, что задача дня выполнена. А когда появлялся перед рассветом, это настраивало всех благодушно: ночь прошла, днем будет легче.

Если требовалось кого-нибудь из полка провести к нам, то лучшего проводника, чем Павел Кочнев, невозможно было найти. Всякий, кто шел без него, рисковал заблудиться, попасть под обстрел или по крайней мере искупаться в болотной жиже.

Я не раз уходил в полк и возвращался в боевое охранение вместе с Павликом. Признаюсь, было и неприятно и страшно.

Как только ты выходишь с твердой земли в болото ночью, так тебя охватывает, будто забирает в себя, сырой мрак, в болоте что-то посвистывает и скрипит, бурлит и чавкает, и кажется тебе, что ничего хорошего уже не будет с тобой, что смерть где-то рядом в этих страшных местах.

А Павлик шел, казалось, беззаботно — легкой, скользящей и бесшумной походкой, ни разу не проваливался в воду, не цеплялся ни за что, не ругался. Я же, сколько ни ходил туда и обратно, всегда проклинал все на свете, возвращался мокрый, грязный, озябший и злой.

В полку меня спрашивали:

— Ты что, купался в такой холод? Я отвечал:

— Иди-ка сходи туда! Тогда узнаешь, купался я или нет.

В боевом охранении меня встречал ординарец и сразу предлагал:

— Товарищ капитан, давайте быстро переодеваться. Черт придумал это болото...

Павел Кочнев с закрытыми глазами, наверно, мог пройти через болото. И конце концов я хорошо изучил его дорогу и отчетливо представлял, как он ходит туда и обратно.

...Вот он выходит из землянки, задерживается в траншее, чтобы приучить глаза к темноте, и направляется к тропе, известной только ему. Извилистая и незаметная на первый взгляд, она приводит его к бревну, переброшенному через ручей.

Пройдя по нему, он забирает резко вправо. Потом перепрыгивает воронку, около которой торчат останки какой-то машины, чудом занесенной в эту трясину, а затем идет прямо, на крайнюю левую высоту немцев: она всегда видна отчетливее других. Сейчас самое трудное для него — отыскать боевое охранение. Выйдя на мокрый песок у подножия высоты, он снова забирает вправо и движется до тех пор, пока не натыкается на поваленный телеграфный столб. Когда-то такие столбы шагали через болото, соединяя между собой какие-то деревушки, которых сейчас уже не существовало.

Здесь Кочнев усаживается, приводит себя в порядок. Снимает сапоги, выливает воду, переворачивает портянки и немного отдыхает, Как-то Павлик сказал мне, что именно здесь, выбравшись на сухое, ему всегда хочется покурить. Несмотря на зверское желание, здесь он ни разу не закурил: боялся, что немцы могут открыть огонь, тогда придется ложиться и можно разлить обед. Так объяснял он сам. О том, что его могут убить, Павлику и в голову не приходило!

Как-то, возвращаясь с Кочневым в боевое охранение после очередного вызова в полк, я спросил его:

— И не страшно тебе каждую ночь, два раза туда и обратно, ходить? Мне, например, страшно,

— А почему вы думаете, что мне не страшно? — ответил он. — Но что делать? Надо же кому-то,.. Да и не каждый пойдет! Страшно, конечно. Но когда подумаешь, так разве сейчас мы воюем? Недаром говорят: бои местного значения. А вот вспомнишь, как в прошлом году, в такое же время, когда танки немцев то на одну, то на другую дорогу прорывались... Города один за другим захватывали... Да по нашим тылам, никого не жалея... Обозы, медсанбаты, ДОПы — все давили! А несчастная пехота? Вспоминать не хочется...

А сейчас что? Хоть и плохо и народу тьма гибнет, а все-таки стоим. С другой стороны, фашист не только не идет, а, того и гляди, обратно побежит. Если, конечно, поднапрем.

Павел Кочнев считал, что появляться в боевом охранении усталым и озабоченным нельзя. Поэтому он и сидел на бревне, отдыхал и успокаивался. Умный человек, он знал: чавканье сапог и тяжелое его дыхание мы в боевом охранении издалека различали среди звуков, доносившихся из болота.

Вместе с солдатами я часто видел Павлика сидящим на бревне. И сердцем радовался, и слюнки глотал от нетерпеливого ожидания предстоящей еды, и с тревогой думал: "Господи, хотя бы с ним ничего не случилось!"...

Как-то во время минометного обстрела, осколок влетел мне в колено, в чашечку, и застрял в ней. Ночью Павлик привел ко мне фельдшера Веселова, того самого лейтенанта медицинской службы, который был с нами уже в те дни, когда убило Белякова. Он вытащил осколок, очистил рану, забил ее стрептоцидом и забинтовал.

— Скоро будете ходить, — сказал он, — У меня легкая рука.

Действительно, рука у него оказалась легкой. Я вскоре поднялся и ходил по траншее с палочкой, еле заметно прихрамывая. А в то утро, разделавшись с ранением, он воскликнул:

— Ну и дорожка к вам!

— А что, не понравилась? — спросил я.

— Да как она может понравиться, когда того и гляди провалишься по горло в эту грязную жижу?

Павлик стоял рядом, ухмыляясь, Веселов показал на него:

— Он идет, и идет, как лось! Только сучья трещат, А я все падаю: то в воронку, то запнусь за что-нибудь...

Мы смеемся. Веселов всем понравился. Действительно — Веселов. Такой веселый. Длинный, худой, как жердь, с тяжелой санитарной сумкой на боку.

— Ну, страху натерпелся, — продолжает откровенно Веселов. — А Павлик кричит: "Давай-давай, не отставай! Да гляди под ноги-то"...

— Так ведь, товарищ капитан, — оправдывается Кочнев, — с такими-то ногами как не споткнешься. Ноги-то — как у жирафа!

А Веселов не может остановиться:

— Он все знает. Где что. Как-то в одном месте перепрыгнул через кочку, а я возьми да наступи. Так она подо мной пошла, да как вздохнет человеческим голосом: "О-о-о-ох!" Чуть с ума не сошел. Оказывается, на труп наступил.

Я прекратил этот разговор, предложив фельдшеру поесть вместе с нами. Тот категорически отказался — деликатный человек был,

— Что это, объедать вас буду? — сказал.

Собрались Веселов с Павликом уходить, вдруг по телефону распоряжение пришло: оставить фельдшера в боевом охранении.

Веселов слова поперек не сказал, но стал требовать:

— Ну-ка немедленно мне обед подать сюда. Сейчас я равноправный с вами! А голодный я куда годен?

Так он и остался с нами. Павлик ушел один. Привычное дело.

Осенью дождь размыл тропинки и сделал их почти неразличимыми, наполнил водой все воронки до краев. Ходить стало еще труднее.

Однажды Павел Кочнев вечером не принес обед, Я позвонил в полк, там сказали, что вышел как обычно. Мы ждали всю ночь, Даже постовые больше всматривались в болото, чем в высоту, откуда мог появиться враг Мы прислушивались к каждому звуку. Начинало подмораживать, в чистом и легком воздухе отчетливо слышался каждый шорох.

Мы боялись за Павлика. Болото, раскинувшееся сзади, казалось безграничным. Приютившиеся в траншее подносом у немцев, мы испытывали смутную тревогу и остро чувствовали себя затерянными и забытыми.

Весь день болото не подавало никаких признаков жизни. Мы ждали. Вот с немецкой стороны полетели трассирующие пули или ударили минометы и начали шлепать да чавкать по мокрому, разрытому и сожженному болоту, мы — в траншею: не по Павлику ли стреляют?

Наконец вечером, когда начало смеркаться, кто-то крикнул:

— Идет!

Мы не могли ошибиться в том, что это он. Из болота к поваленному телеграфному столбу вышел Павлик. Сейчас, подумали мы, он опустится на бревно, снимет сапоги, выльет из них воду, перевернет портянки, посидит, отдохнет и, бодро поднявшись, направится к нам. На этот раз Павлик даже не остановился, а устало, пошатываясь из стороны в сторону больше, чем обычно, прошел мимо. У него будто подкашивались ноги. Чтобы не упасть, он придерживался руками за осклизлую стенку траншеи. Подойдя к нам, сел, даже не снимая со спины термоса. Когда солдаты сняли с него термос и отстегнули с пояса флягу, Павлик повалился на дно траншеи. Его приподняли, с трудом втянули в укрытие, и он, извиняясь, сказал:

— Ведро потерял, братцы. Второго не будет.

Я осветил Кочнева карманным фонарем. Лицо его стало неузнаваемо. Это была сплошная рана: щека разорвана от рта до уха, нос и губы разбиты, на руках, ногах и груди — следы ножевых ран.

Веселов раздел его, промыл раны, засыпал стрептоцидом, забинтовал лицо, руки, грудь, ноги, Павлик уснул. Когда он проснулся, я спросил:

— Что с тобой случилось?

Он сказал, что ему повезло: его вполне могли утащить к немцам,

...Вечером у выхода на тропу, когда Кочнев поравнялся с обгорелым деревом, его ударили сзади по голове — видно, прикладом, — и он потерял сознание. Когда пришел в себя, понял, что тянут к немцам, то есть туда, откуда взлетают ракеты. Если бы несли на себе или везли по ровней дороге, то, может, и не пришел бы в сознание. А перли по болоту, с силой дергали, когда обмундирование и снаряжение задевало за что-нибудь, тащили по воронкам, заполненным холодной водой. И это его спасло, словно разбудило от сна. Кочнев сообразил, что немцы тащат его в трясину, в самое топкое место. Это его обрадовало: значит, они не знают дорогу домой. Павлик притворился мертвым, надеясь, что враги бросят его в пути (какой же смысл принести мертвого?). Ну в крайнем случае, обыщут и заберут документы, письма и все, что у него в карманах.

Но его все волокли и волокли, пока один немец не обессилел и не отстал. Другой, видимо, был покрепче. Он что-то негромко крикнул своему товарищу, но тот не ответил.

В свете горящей ракеты Павлик рассмотрел немца. Он наклонился над Кочневым, видно, хотел убедиться, живого ли он везет.

Павлик не выдержал, схватил немца за ноги и с силой дернул на себя. Тот потерял равновесие, упал, но быстро отполз, вытащил нож и бросился на Павлика. Кочнев закрывался руками, отбивался ногами, не решаясь встать, ибо, вставая, он будет наиболее уязвим.

Фашист наносил ему ножом удар за ударом. Первый был — по лицу. Павлик на миг потерял сознание. Потом схватился рукой за нож, не почувствовав боли, перехватил выше, намертво захватил руку с ножом, сдавил ее, дернул с такой силой, что немец вскрикнул от боли и упал.

Тогда Павлик на четвереньках добрался до него, дотянулся до горла, стиснул что было силы, услышал хрип, почувствовал, как нож скребет по термосу, а немец обмяк и утих.

Придя в себя на рассвете, Кочнев понял, что он спасется, если удастся неподвижно вылежать весь день в этой грязной жиже. Он лежал на голом месте, далеко в стороне от тропинки, по которой обычно ходил. Теряя кровь, он иногда думал, что приходит конец.

Вечером он выполз на свою дорогу. Снял термос, отстегнул флягу, выпил и закусил. Пожалел, что потерял ведро со вторым. Посидел и почувствовал, что совсем здоров. С трудом надел термос за спину, прицепил к ремню флягу и пошел к своим, в боевое охранение.

Закончив свой рассказ, Павел Кочнев попросил меня:

— Я уж вечером не приду, товарищ капитан, — он усмехнулся своим изуродованным лицом. — Придется вам искать нового подносчика. Куда я такой?!

— Что же делать? — сказал я. — Главное, что ты живой.

— Да живой-то живой, а кому я такой-то нужен? Жене, что ли? Дети и те бояться будут. Видите, губа-то отвисла, как у собаки ухо. Видел я таких собак вислоухих...

Со стоном он поднялся на ноги, с трудом надел на спину термос, взял в руки мою палку, с которой я ходил после ранения в колено, и поклонился:

— Ну, ребятки, прощайте, а то скоро солнышко. Мне надо до свету. Поминайте добром!

Повернулся ко мне, тоже поклонился:

— И вы, товарищ капитан, прощайте. Дай вам бог домой возвратиться, к отцу, к матери.

Ему начали говорить:

— Постой, Павлик! Мы тебя отнесем!

— Нет, я должен сам уйти. Пока в силах. Нести меня будет тяжело, экого борова. Измучаетесь...

Мы долго смотрели, как он растворяется во тьме, и потом вслушивались в звуки шагов, потрескивание и плеск, которые можно было еще уловить, если знаешь, что по болоту кто-то идет.

Павла Кочнева отправили в медсанбат, оттуда, говорят, в госпиталь, и больше в дивизии его никто не видел.

Еще долго мы сидели в боевом охранении под немецкой высотой, изрядно изрытой нашими и немецкими снарядами и минами. Один за другим уходили (некоторых уносили) от нас солдаты, отмеченные то пулей, то осколком. Пятерых пришлось зарыть тут же, на правом фланге траншеи.

Вместо них приводили к нам новеньких: ровно один за один. Одного ранят или убьют, и из полка пришлют тоже одного, чтобы у нас не было липших..

Казалось нам, что сидим мы в этой траншее полжизни. Что так оно и должно быть. Ни днем, ни ночью нам нельзя было расслабиться, хоть на минуту забыть об оружии. Патронами были снаряжены все магазины автоматов и ленты пулеметов. Гранаты лежали грудками в подбрустверных нишах. Ели мы только утром и вечером, а спали урывками. И все время ждали...

После Павлика каждую ночь к нам присылали нового подносчика пищи. Но долго ни один не мог выдержать проверки болотом: то заблудится и придет с ужином только к утру, то зачерпнет в ведро с кашей грязной воды, оступившись в воронку, то вернется от нас и откажется:

— Расстреляйте, второй раз не пойду!

В конце концов нашелся-таки маленький и щупленький Санька, который не испугался болота, а нашел в нем свою дорожку и спокойно, уверенно бегал по ней. Ночи стали темные, холодные. Но он так же тихо и бесшумно, как Павлик, выходил из болота, садился на бревно, переворачивал портянки и входил в траншею спокойный, отдохнувший, уверенный. Только на груди его висел автомат с металлическим прикладом. Пищу приносил аккуратно.

— Здорово, славяне, — говорил он, увидев нас. — Ну, все сидите, как мыши, и ждете, когда принесу поесть?! Кота боитесь?!

Всем было ясно, что он мужественный и храбрый человек, но никому не нравилось, что он с мышами нас сравнивает, все время подтрунивает.

Солдаты вспоминали Павлика — тот был такой деликатный и вежливый — и потому говорили между собой:

— Далеко Саньке до нашего Павлика. Тот был орел!

— Да, этому немца не задушить... Тщедушный больно.

— И автомат повесил на шею. Подумаешь, герой!

Я пытался было разубедить их:

— Ну скажите, чем Санька хуже Павлика?

Мне отвечали:

— Этот, пожалуй, на лицо-то поглаже будет. У того уж больно рот был широкий и нос большой, Да ведь с лица воду не пьют! Что нам лицо-то? Зато Санька уж больно горделив.

— Этот, видите, товарищ капитан, с автоматом придумал ходить. Подумаешь, подносчик пищи!

— Ну и что? А ты пошел бы подносчиком пищи?

— Я пулеметчик. Мое дело стрелять.

— Ну а пошел бы, если бы приказали?

— Да что мне, жизнь надоела, что ли?

— Ну вот, ты струсил бы.

— Я ведь только, товарищ капитан, о чем говорю. Зачем ему автомат? На спине термос, в руке ведро, в другой — палка. Он только мешает в его деле. Наш Павлик и без автомата того фашиста задушил, голыми руками. Ну а когда по башке ударят, так никакой автомат не поможет.

А я полюбил Саньку сразу. Маленький, увертливый, веселый, он, видно, дома, в школе язвительным был мальчишкой и большим озорником. Я же в детстве был мальчиком тихим и потому Саньке завидовал. Но любил его.

Как-то солдат-пулеметчик подошел ко мне вечером, когда я, как обычно, ожидал появления подносчика пищи, прислушиваясь и присматриваясь к болоту, Он встал рядом со мной, кивнул в сторону, откуда должен был подойти Санька, и сказал:

— А что, товарищ капитан, Санька-то ничего, аккуратный! Не хуже Павлика,

— Не хуже, — согласился я.

— А я вот думаю: есть же у нас такие люди. А? Я и в этом с ним согласился.