День рождения

В то время наша дивизия жила ожиданием больших боев. На сей раз немецкие войска глубоко зарылись на высоте, которая господствовала над местностью. Они источили ее траншеями и ходами сообщения. Мы сосредоточились на невысоких сухих буграх. Естественно, что в предвидении скорого приказа на наступление основная наша позиция по-настоящему не оборудовалась, а личный состав, техника и оружие были укрыты кое-как. Стоило ли стараться, коль скоро все равно не сегодня завтра вперед?!

Между нами и противником лежало болото, поросшее, как ковром, зеленой осокой и мелким кустарником. Кое-где росли одинокие деревья. Через всю ничейную землю шагали, как по струнке, телеграфные столбы с натянутыми проводами. Красивое зрелище яркой нетронутой зелени настораживало: бежать по гладкому ровному лугу семьсот-восемьсот метров враг не позволит. Придется ползти по жесткой, колючей, режущей осоке — удовольствие ниже среднего. Танков не будет, артиллерия прямой наводки не пройдет. Заранее было видно, что болото для этих средств непроходимо.

На совещании в штабе, куда были собраны командиры рот, майор Петренко, командир полка, говорил бодро:

— Нам с вами, товарищи, предстоит сделать не очень много: преодолеть болото — всего семьсот метров, и взобраться на бугорок. Как видите, не так уж далеко продвинуться и не столь высоко подняться. Командование решило взять высоту, на которой сидят отборные фашистские головорезы, во что бы то ни стало! Любой ценой! Помните, что на вас смотрит Родина, к вам обращают свои надежды, свою любовь и верят вам беспредельно отцы и матери, братья и сестры, друзья и невесты, весь советский народ!

Майор Петренко умел говорить: не только сказать нужные слова, но и придать своему голосу такое выражение, от которого перехватывало горло. Я не любил Петренко, но и меня он своим разговором переломил. Действительно, появилось желание сделать все, чтобы взять высоту, пусть даже погибнуть самому, а высоту взять.

Полк поутру вошел в болото и потом несколько дней метр за метром упорно продвигался вперед, с каждым днем все больше и больше теряя людей и веру в возможность преодолеть проклятую трясину. Избитое снарядами болото горело.

Ежедневно в вышестоящий штаб шли донесения о продвижении наших войск с просьбой помочь авиацией и артиллерией.

Командование, естественно, делало вид, что оно довольно успехом. Оно гордилось, что не позволило противнику снять с нашего участка войска и бросить их на помощь тем, кто в это время на других фронтах чувствовал себя ненадежно и нуждался в поддержке или кто имел успех и не имел достаточно сил, чтобы развить его.

Нас такое объяснение устраивало. Оно льстило молодому самолюбию. Мы верили в то, что делаем важное дело и выполняем важную задачу по разгрому общего врага.

Наш батальон в первые же дни боев почти полностью лег в болоте, и только мне с девятью солдатами и сержантами чудом удалось добраться до высоты и окопаться у самой подошвы ее. Вечером мы вылезли на сухое место и принялись за лопаты. Всю ночь копали, под утро уснули, выставив наблюдателей. Когда проснулись, то ужас продрал по коже: наша траншея была полна воды. Весь день мы продрожали в ней. Промерзли как собаки, но ни один не заболел. С вечера, как только стемнело, выползли ближе к противнику и стали отрывать новую траншею. Опять всю ночь копали. Днем мы уже сидели в сухих окопах и радовались: холодом от земли не несло, болотом не пахло, и под ногами не чавкало.

Еще несколько дней продолжалась болотная операция, но мы почувствовали, что наступление иссякло. По приказу командования остатки полка вернулись в исходное положение. Раненых, которые сумели выжить и попались на глаза санитарам, вынесли... Большинство убитых затянуло в трясину, некоторые еще плавали на виду.

Вскоре, однако, началось новое наступление. Через каждый день-два на высоту через болото стали бросать по батальону.

Из траншеи нашей основной позиции выходил испытать счастье очередной батальон. Картина боя проигрывалась каждый раз по известному сюжету, как в кинотеатре повторного фильма. Сначала наша артиллерия бросала в опорный пункт врага несколько десятков снарядов, будто для того, чтобы предупредить о нашей предстоящей атаке. Наши несчастные солдаты спускались с бугров в болото и устремлялись вперед, предоставленные самим себе. Немецкая артиллерия с ожесточением рвала болото на куски, а пулеметы беспощадно уничтожали всех, кто приближался, и очередной батальон на наших глазах и, видимо, не без ведома начальства исчезал, испарялся, прекращал существование.

Только отдельным счастливчикам удавалось добраться до нас. Я забирал их себе, под свою команду, ставил на котловое довольствие.

Таким образом, как бы само собой, стихийно, у дивизии образовалось боевое охранение. К нам протянули связь. Сам майор Петренко поставил мне, как старшему по званию, боевую задачу и велел объяснить всем, что отныне мы — глаза и уши дивизии. При этом он особо подчеркнул, что подчиняемся мы ему, то есть Петренко, напрямую.

Я уже бывал в таких ситуациях. Знал, что делать. Потребовал снабжения пищей и боеприпасами, организовал службу наблюдения. Подкрепить нас личным составом полк не мог.

Сначала думалось, что немцы не заметили нашего появления на их высоте или не придали этому значения. Но не тут-то было. Как только кончились бои, они бросились на нас в контратаку. Мы твердо решили: лучше умереть, чем уйти обратно, в эту грязь, в этот смрад, в это проклятое место, которое наши солдаты прозвали "долиной смерти". И мы отбили первую неожиданную вылазку врага.

Немцы снова и снова кидались на нас, и, когда показалось, что они вот-вот отбросят нас в болото, или истребят всех до одного, они прекратили атаки. Видно, мы озверели, и это их образумило. Так я думал тогда. Когда остервенеешь, тогда ничего не страшно, и чтобы тебя победить, надо остервенеть еще больше, чем ты.

Болото, некогда поросшее высокой осокой, кустарником и отдельными деревьями, оголилось. Из зеленого оно превратилось в грязно-коричневое. Залитые водой воронки от снарядов и мин блестели днем под солнцем, а ночью — под луной и при свете немецких ракет. Обгорелые и искалеченные осколками и пулями деревья и телеграфные столбы торчали из болота, как черные костыли.

Днем болото казалось пустынным и мертвым. Поначалу, правда, к нам пытались пробиться пешие посыльные. У меня был телефон, и связь со штабами работала хорошо. Но майор Петренко считал, что пеший посыльный — самое надежное средство управления войсками в боевой обстановке, и, выполняя его волю, посыльные безропотно направлялись в "долину смерти", чтобы выполнить приказ начальника.

В этом случае кто-то из наших кричал:

— Ребята, смотрите, к нам идет!

Мы с ужасом и негодованием наблюдали, сердцем своим желая несчастному выжить в условиях, в которых выполнить задачу и остаться живым было практически невозможно,

Он выходил из первой траншеи основной позиции. Уверенно и спокойно, даже бравируя (он не мог не знать, что за ним наблюдают и товарищи, и начальники), он проходил половину пути и где-то в середине болота, метров триста не дойдя до нас, попадал вдруг под перекрестный огонь вражеских пулеметов. И они били до тех пор, пока обреченный не падал, сраженный пулей у всех на глазах, так и не добравшись до конечной цели своего опасного путешествия.

Некоторым, правда, везло. Попав под огонь противника, посыльный замирал, изображал убитого и ждал весь день, когда стемнеет, чтобы подобру-поздорову выбраться живым из болота.

После многих таких случаев днем в боевое охранение уже никто не рисковал ходить. Немцы, как видно, пристально всматривались в "долину смерти". Их пулеметы, минометы и орудия открывали огонь, как только в болоте кто-то подавал признаки жизни.

Ночью высота, на которой сидели немцы, извергала каскады ракет: свистящих, хлопающих, бесшумных, цветных, бесцветных, быстро сгорающих и медленно опускающихся на шелковых парашютах, долго освещающих местность. Всю ночь трассы ракет и пуль, прорезая темноту, тянулись над нами к основной обороне, освещая мертвую зыбь "долины смерти". У нас в траншее было от этого светло как днем.

Позиция, которую занимал наш полк, угрожающе темнела, мрачно нависая над болотом. Мы смотрели на нее с надеждой, ожидая, что наши вот-вот наберутся сил, хорошо подготовятся, снова бросятся в болото, выйдут к нам и столкнут противника с высоты или кто-то из больших начальников проникнется к нам жалостью, поймет бессмысленность наших страданий, прикажет вывести нас в основную оборону, мы будем тогда как все — сыты, одеты, обуты, спокойны и, главное, живы.. Нам казалось: там-то уж можно рассчитывать на то, что проживешь сто лет.

Противник иногда на всякий случай обстреливал нашу основную позицию. В районе полка вдруг вспыхивало белое облачко разрыва, красное у основания, а через две-три секунды до нас добирался через болото звук взрыва. Потом такое же облачко — в другом месте, а после него — в третьем. Иной раз внезапно такие грибки из дыма возникали одновременно.

Мне стыдно признаться в гнусных мыслях, которые возникали у меня, да и только ли у меня одного? Как-то немного успокаивало, что и в основной обороне не совсем безопасно находиться. Им тоже достается.

Наши артиллеристы временами отвечали вражеским батареям, Но то ли орудия не могли перебросить снаряды через немецкую высоту, то ли кто-то ошибался в установках, целился недостаточно метко, только снаряды нередко падали около нашей траншеи.

Мы, конечно, злились, опасаясь, что в конце концов накроют нас и тогда — конец боевому охранению: дивизия ослепнет и оглохнет.

Сказать по правде, глядя на противника из-под бугра, мы видели у него только бруствер первой траншеи, зато слышали команды, звуки губной гармоники, долетавшие к нам с переднего края немцев. Мы были полны решимости не допустить внезапного нападения врага на нашу основную оборону. Нам льстило, что где-то в больших штабах на оперативно-тактических картах наше боевое охранение было показано (так нам думалось), как отвоеванный плацдарм для будущего решительного и победоносного наступления.

Мало-помалу в боевом охранении установился своеобразный режим. Ночью мы бодрствовали и несли службу разведки и наблюдения, а утром все, кроме дежурных смен, ложились спать, К вечеру, снова начиналась боевая работа.

Четвертого августа, и на всю жизнь запомнил это, выдался солнечный, знойный день. Я проснулся часов в пять, когда жара немного спала.

— Товарищ капитан, умываться будете? — спросил меня ординарец.

— А почему нет?!

Мы вышли из блиндажа, если можно было так назвать нелепое сооружение из обломков дерева и кусков дерна, которое служило для нас жильем, В траншее ординарец полил мне на спину, благо воды кругом было — залейся. Я намылил лицо, сполоснул его и потянулся за полотенцем, вместо которого ординарец использовал чистую неношеную портянку.

— А бриться не будете? — спросил он меня.

Признаться, в этом году я только начал брить бороду — пух неопределенного цвета, который начал расти на лице. И начал брить, пожалуй, только потому, что комбат подарил мне красивую английскую безопасную бритву, полученную нами, по-видимому, по ленд-лизу.

— А может, не будем? Посмотри, — попросил я ординарца, — может, обойдемся?

— Да надо бы, — посоветовал он. И тут я заметил в нем некоторые перемены и спросил:

— Ты что это вырядился как на праздник?

Он был не только чисто выбрит (надо сказать, борода и усы росли у него более заметно). На гимнастерке был подшит даже белый подворотничок.

— Не к девкам ли собрался?

— Да нет, товарищ капитан, — сказал он, и рожа его расплылась в радостной и смущенной улыбке. — У вас, товарищ капитан, день рождения сегодня.

"Милый, дорогой, мой незабываемый Анатолий, — подумал я, — какой же ты добрый и хороший!" Но сказал совсем другое:

— Конечно, всему боевому охранению раззвонил?!

— А все и без этого знают. Звонить незачем.

Я побрился, обошел всю траншею, сейчас она уже протянулась метров на сто, проверил наблюдателей. И везде меня поздравляли, по-разному, конечно.

— Так вам, значит, сколько? — спрашивали одни. — Двадцать-то уже есть?

Это меня, надо прямо сказать, несколько обижало. Значит, я выгляжу так несолидно?! Приятнее было, когда говорили:

— А я думал, что вам уже двадцать два-то наверняка!

Это меня воодушевляло: не хотелось выглядеть особенно молодым. Доверия не будет, думалось мне.

В блиндаже уже вовсю шло приготовление к праздничному обеду. Анатолий ножом от самозарядной винтовки вскрывал банку американской тушенки. Радист Лев Славин, открыв термос, в котором хранился водочный запас, разливал по кружкам. Разведчик Степан Овечкин резал хлеб. Я распорядился собрать ко мне всех, кто свободен от наряда. Предстоял пир на весь мир.

В это время меня позвали к телефону.

— Слушаю, — бросил я весело в трубку.

— Это "Десятый", — голос Петренко, командира полка, я узнал сразу.

— Слушаю, товарищ "Десятый"!

— Явитесь немедленно ко мне!

— Товарищ "Десятый", сейчас по болоту не пройдешь, — начал было объяснять я. — Через пять-шесть часов...

— Явитесь ко мне немедленно, — повторил Петренко железным голосом.

— Товарищ "Десятый", только что утром убили связного. Сто метров не добежал.

Но Петренко был неумолим. В трубке голос его уже гремел:

— Вы совсем разболтались! Я научу вас выполнять приказания!

Телефон замолчал,

— Надо идти, — сказал я,

— Я с вами, — сказал Анатолий.

— И я, — выразил желание разведчик.

— Давайте всей ротой, — заключил я и решил идти вдвоем с ординарцем.

Открыли термос. Зачерпнули водки. Я предложил тост:

— За вас, за Победу!

— Да погибнут наши враги, — сказал разведчик.

— С днем рождения, товарищ капитан! — произнес ординарец.

А приказ Петренко бил как молот в виски. Ну и что, решил я про себя, пойду. Назло пойду, чтобы он кому-нибудь не сказал потом, что я струсил.

"Вот оно, нависло надо мной, — подумал я. — И черт меня дернул!"

Как-то в штабе полка я встретил связистку. Столкнулись у столовой, чуть ее с ног не сбил — торопился. И все-таки мы остановились. Я извинился, она улыбнулась. Ямочки на щеках, глаза веселые и зубы один к одному.

— Вы могли убить человека, — воскликнула она.

— Я только это и делаю, — гордо ответил я.

— Вот вы какой! — опять весело сверкнула она глазами.

— А вы-ы-ы! — с восторгом протянул я.

И она пробежала мимо. Я обернулся и посмотрел вслед: во девка! Даже сердце заколотилось.

Сержант подошел, поприветствовал и сказал не то в шутку, не то всерьез (сержант, видно сразу, был штабной, строевой так не вел бы себя с капитаном):

— Вы рот на нее не разевайте.

— А что? — спросил я, — Кто-то уже глаз положил?

— Командир полка.

— Петренко?

— Да.

Все так бы и сошло, если бы не было второй встречи.

Однажды, выполняя личное задание командира дивизии, мы втроем (я, капитан Царюк и старший лейтенант Бельтюков) прошли через первую позицию обороны немцев и в тылах захватили повозочного. Притащили его домой. Комдив предоставил всем нам пять суток отдыха и отправил в тылы дивизии.

Мы жили в лесу, в деревянной избе, чудом сохранившейся и отремонтированной дивизионными умельцами. В этот домик присылали командиров и бойцов на отдых и называли это учреждение санаторием. Пять суток мы спали в кроватях, нас кормили как на убой, давали наркомовский паек, мы ничего не делали, то есть отдыхали. И вот тут-то я снова, опять случайно, встретил ее. Она узнала меня.

— О, товарищ капитан! — произнесла она, обрадовавшись.

Я был зол на нее, вам не зная за что, но хотел было сначала скрыть это. Мы разговорились.

— А вас не узнать, — сказала она. — Такой чистенький, такой беленький.

И что мне в голову взбрело спросить:

— Ну, как старик?

— Какой старик? — удивилась она.

— Петренко, какой еще.

— Какой же он старик? Он вас на пять лет старше.

— Да ну-у-у... — удивился я.

Я, конечно, не думал, что Петренко старик. Конечно, он еще по возрасту не старый. Но где-то, подспудно, мыслишка торчала — он обременен такой властью, задушен такими заботами и ответственностью, настолько он деловой человек, что, конечно, любые страсти и все человеческие чувства ему чужды. Это не то, что мы. У нас сердце горячее, оно вспыхнуть может при первом взгляде. Но связистка меня просветила:

— Это вы ему завидуете... Он пользуется у девушек большим успехом. Он такой деликатный, умный, и все-все понимает. Не то, что вы.

Я стоял растерянный, обескураженный, а связистка вдруг влепила мне ни с того ни с сего:

— Вы все растяпы!

Не знаю, какой смысл она вкладывала в это обвинение, но я понял это как побуждение к действию.

— Ах, мы растяпы?! — взвыл я, схватил ее обеими руками и приподнял. Она взвизгнула.

— Это что еще такое?! — услышал я голос майора Петренко и опустил девушку на землю. Она бойко ответила:

— Ничего, товарищ майор.

Я не знал, что сказать. Стоял как идиот.

— Поедешь? — спросил Петренко связистку. — У меня здесь лошадь.

— Ага, — с удовольствием согласилась она.

Когда они проезжали мимо, она чуть заметно помахала мне рукой. Петренко посмотрел на меня сурово.

Когда я вернулся после отдыха в роту, командир батальона сказал откровенно и напрямик:

— Слушай, брось ты эту девку.

— Какую? — сделал я удивленное лицо,

— Да командира полка, конфетку эту!

— А что случилось?

— Пока ничего, но может случиться. Ты знаешь, какой он носорог необузданный, когда дело касается его собственных интересов. Я тебя предупреждаю. Отойди, пока не поздно. Он думает, что ты виды на нее имеешь, и зубами скрипит, когда слышит, что о тебе говорят хорошее.

— Ну и что? Вот возьму и назло ему...

— Не шути.

— А что он может сделать? Я на самом переднем крае. К немцам в тыл пошлет? Я уже там бывал.

— Он не только тебя, но и всю роту твою подставит под удар. Помнишь, у Вольтера: "Царь утопил свои добродетели в чудовищной страсти к прекрасной капризнице".

Комбат любил и знал много таких выражений великих людей.

После этого разговора с комбатом и на меня будто просветление нашло. Решил больше даже не останавливаться, если с ней встречусь.

Со временем стало мне казаться, что моей роте командир полка почему-то вдруг лично ставит задачи, и все такие, что связаны с неизбежностью потерь! То бросит в контратаку, то в разведку боем. При этом выискивает самые благовидные предлоги. Комбат это тоже, видимо, заметил, потому даже как-то сказал:

— Ну что, предупреждал я тебя?

Вот так и четвертого августа. Приказал, чтобы я в светлое время пробежал по болоту почти километр по пристрелянным местам, где убивали наверняка. Были же такие жестокие и бессердечные люди!

Но приказ есть приказ. Прежде в уставе было записано, что любой приказ должен быть выполнен, кроме явно преступного. А когда меня в армию призвали, так к этому времени из устава слова "кроме явно преступного" были уже исключены.

Выполняя приказание Петренко, мы с ординарцем выползли из блиндажа — дверь была низкой и узкой. Какое-то время лежали и рассматривали путь к еле заметной гряде высот, где нас ждет не дождется Петренко. Договорились бежать сколько есть сил, не залегать, не падать, несмотря ни на что.

Поднялись, встали в рост, схватились за руки. Ординарец был высок, я был ему по плечо.

— Я боюсь за тебя, — шепнул я Анатолию, — уж больно ты большая цель.

— А я за вас, вы важнее для немцев.

— Значит, договорились, — сказал я, и мы побежали.

Сначала с радостью, пружинисто, играючи. Вскоре немцы открыли огонь. Одиночные выстрелы не пугали нас. Потом вступили в дело пулеметы. С нашей стороны — тишина. Неужели, думалось, оттуда никто не смотрит?

Немцы стреляли длинными очередями. Но страха не было. Пули свистели и проскакивали вдалеке. Мы бежали с Анатолием, прыгая с кочки на кочку, не оглядываясь, и что-то кричали, и по тому, как он сжимая мне руку, я чувствовал, что тоже торопится пробежать эти проклятые семьсот метров.

Потом какое-то время никто не стрелял. Стало страшно оттого, что могут убить неожиданно. Мы бежали уже тяжело, дышали с хрипом, Анатолий матюгался.

Вдруг, прежде чем услышать выстрелы, мы увидели справа и слева красные, оранжевые, синие огни, как стальные полосы. Я понял, что это трассирующие пули. Они отгораживали нас от всего мира, будто загнав в длинный и узкий горящий коридор, чтобы убить. Ужасно было оттого, что стоило какому-то пулемету случайно повернуть влево или вправо на сотую долю градуса, и наступит конец.

Мы бежали долго под пулями, обреченные на гибель, Казалось, не будет конца ни болоту, ни стрельбе, ни зною, ни отчаянию. Солнце нещадно и бессмысленно палило. Откуда только брались силы преодолеть себя, добраться до нашего мирного берега, до нашей тихой траншеи — до своего спасения.

Мы бежали и думали не о немцах, которые рвали и рвали воздух вокруг нас трассирующими пулями, а о Петренко, о беспощадности приказа, о бессмысленной жестокости человека, который должен был бы оберегать наши жизни.

Мы бежали быстро и споро, ни разу не споткнулись, не упали, не промахнулись, не зацепились. Бежали как во сне, удачливо и легко. И казалось, что у нас одно дыхание и одно сердце. Почувствовав под ногами твердую землю, мы поняли, что спаслись. На скате высоты заметили разбитый сруб колодца. Подбежали к нему. Вода была близко. Ординарец сорвал с головы пилотку, вытер ею пот, обильно катившийся с лица, опустился в черноту и холод колодца, перевалившись грудью через бревно, оставшееся от сруба,, зачерпнул воды и подал мне.

Я поднес пилотку с водой ко рту и начал пить крупными глотками, окунув в воду не только губы, но и нос, и все разгоряченное лицо.

После меня долго и аккуратно пил Анатолий.

Усталые и мокрые, встали мы после этого в полный рост, снова взялись за руки и пошли по склону вверх, на нашу высоту, в нашу спасительную траншею. Из боевого охранения, с большой земли, с обеих сторон "долины смерти", как нам потом рассказывали, люди смотрели с удивлением на двух счастливых, которым удалось уйти от неминуемой гибели.

Когда мы прыгнули в траншею и уселись на дно, чтобы передохнуть, ординарец, задыхаясь, сказал:

— Вот вам и день рождения, товарищ капитан! Было жалко, что праздник не состоялся...

— Надо было нам, Анатолий, тушенку-то все-таки съесть, — вспомнил я. Ординарец вздохнул:

— Я ее берег вам специально на этот день.

— Ну ничего, — успокоил я и себя и его, — наши ребята съедят, не испортится.

— У них не заржавеет, товарищ капитан!

Отдохнув и успокоившись, я обнаружил, что в болоте потерял пилотку, и почувствовал себя неловко — еще с училища я привык строго соблюдать форму одежды,

При подходе к землянке командира полка нас окликнул часовой. Вышел адъютант, спросил:

— Кто такие?

Я ответил. Адъютант важно сообщил:

— Командир полка отдыхает. Делать вам у него нечего. Вам следует идти к командиру дивизии, который вызывает всех командиров рот на совещание на завтра, к десяти утра.

Я спросил:

— А зачем тогда он гнал нас по болоту в светлое время?

— Я ему говорил, — начал оправдываться адъютант. — Я говорил, что можно ночью вызвать. А он сказал, что ты везучий, что с тобой ничего не случится.

— Вот шкура, — сказал я.

— Я этого не слышал, — тихо проговорил адъютант и отошел от нас.

По дороге в штаб дивизии Анатолий сказал:

— Товарищ капитан! Когда мы бежали, так я ничего не боялся.

— Почему?

— А потому что с вами.

— Ну?

— Я заметил, что с вами всегда счастье. Вот как я к вам пришел, так будто в другой мир попал.

— А ведь не хотел ко мне, — вспомнил я. — Сапоги, говорил, чистить не хочу.

— Ну мало ли что, товарищ капитан. Кто вас знал? На первый взгляд все командиры одинаковы. Вот и не хотел.

— Сейчас не раскаиваешься?

— Я? Раскаиваюсь? — продолжал гнуть свою линию Анатолий. — С вами, товарищ капитан, не страшно. Сколько раз замечал: стоим с вами или бежим, и сколько их, пуль и осколков, на нас летит, а смотришь будто все в сторону свернули. Только взвизгивают да свистят, а у нас ни царапины.

— А разве с другими не так?

— Что вы! Возьмите капитана Хоменко. Он к себе пули и осколки будто притягивает. Как магнит.

— Ну это ты уж загнул, — придерживаю я его фантазию.

— А что? Да он только при нас с вами, у нас на глазах, семь раз был ранен. Вот и подумаешь!

Утром на совещании комдив объявил, что дивизия выводится в тыл на пополнение и подготовку.

Через полмесяца мы, пополнившись до штата, сменили части, стоявшие в обороне. Начались бои. Решительным ударом дивизия выбила противника с высот и закрепилась на них, отразив яростные, почти сумасшедшие контратаки врага. Вскоре противник, примирившись с потерей высоты, принял тактику изнурения наших войск непрерывными артиллерийским и минометным обстрелом и авиационной бомбежкой.

Но, видимо, запас снарядов, мин и бомб у него начал иссякать.

В обороне наступила тишина. На передний край стали чаще наведываться начальники и комиссии по проверке. Вот тут-то я и улучил момент и отыгрался: заставил человека, которому по положению своему не составляло труда жестоко поиздеваться надо мной, самому пережить страх, унижение и обидную зависимость от маленького человека, каким был по сравнению с ним я, командир стрелковой роты.

Майор Петренко прибыл в район обороны роты со свитой. Его сопровождали помощник начальника штаба, начальник связи и адъютант. Я, будучи предупрежден по телефону, встретил его в траншее. Он надменно выслушал мой доклад, одернул китель, который на нем очень хорошо сидел, и начал свысока, ничего не говоря, рассматривать меня. Он одновременно любовался собой, будто перед зеркалом, и старался унизить меня своим превосходством.

— Что это, товарищ капитан, — строго спросил он, — почему у вас такой затрапезный вид?!

Я еще не успел ничего придумать в свое оправдание, как, на мое счастье, недалеко чавкнула мина, в болоте булькнуло, и жижа густым веером поднялась, а потом опустилась недалеко от нас. Командир полка, еще минуту назад уверенный и медлительно важный, вдруг начал торопливо оглядываться по сторонам. Упала вторая мина.

— Вот откуда, товарищ майор, мой затрапезный вид, — весело сказал я.

— Укрытия хорошо оборудованы? — спросил майор Петренко.

— Хорошо. Укрытия надежные.

Совсем рядом упало еще несколько мин.

— Это далеко, товарищ майор! — ехидно и с вызовом проговорил я, стараясь казаться спокойным.

Откровенно говоря, мне тоже было не по себе, но я хотел, жаждал насладиться испугом и растерянностью, которая начинала овладевать майором. Конечно, он мог приказать, мог подать команду, произнести всего два слова: "В укрытие", и всех нас из траншеи смело бы как ветром. Но он не мог позволить себе так, в открытую сдаться. К чести его сказать, после того как обстрел закончился, я заметил, что он быстро пришел в себя, лицо его моментально сделалось холодным и гордым.

Противник продолжил обстрел. Мина разорвалась впереди, другая следом за ней взвизгнула сзади. Я сразу сообразил, что к нам пристреливаются. "Был уже недолет и перелет. Значит, сейчас будет делить", — подумал я. Третий разрыв оказался посредине, но почему-то правее нас.

Петренко посмотрел на меня со страхом. Я торжествовал. Его взгляд просил у меня разрешение укрыться в блиндаже или хотя бы лечь на дно траншеи. Стараясь сохранить хладнокровие, негромко, но так, чтобы было слышно всем, объяснил:

— И вот так каждый день. Стрельба на изнурение. Чертовски надоедает...

Майор смотрел на меня с надеждой. Мне казалось, он думал: "Раз командир роты не боится, значит, пока не страшно".

Я злорадствовал и просил про себя кого-то: "Ну давай; давай поближе: Еще хвати разок!"

Больше разрывов, к сожалению, не было. Но этого оказалось достаточно, чтобы я испытал чувство победы, смешанное с удовлетворением. Я был рад, что мне представился наконец-то счастливый случай отыграться, поставить майора на колени, сбить с него спесь.

Уходя, Петренко бодро и, как показалось мне, искренне выразил отношение ко всему, что только что произошло:

— А вы молодец, товарищ капитан! Присутствия духа не теряете.

Начальник связи подтвердил:

— Если бы все ротные были такие!

Помощник начальника штаба сделал свое заключение:

— Ершист.

Эти слова растопили мою душу как воск. Я не находил больше в себе зла на командира полка. До чего же мы, русские, отходчивы. Просто даже диву иногда даешься...