В церкви

Старший лейтенант Беляков, командир минометной роты, остался не у дел. Сначала кончились боеприпасы, а потом последний батальонный миномет с расчетом был выведен из строя прямым попаданием артиллерийского снаряда.

Солдаты убиты, миномет искорежен... И комбат принял решение передать оставшихся в живых минометчиков ко мне, в седьмую стрелковую роту, а Белякова оставил при себе, на всякий случай.

Прошла неделя, как Беляков и его солдаты превратились в пехоту, если честно говорить, то ту пехоту, на которую артиллеристы всегда смотрят свысока, и теперь уже отличались от нас лишь артиллерийскими эмблемами, которые все еще красовались у них в петлицах. Конечно, эмблемы были вырезаны ротным мастером из консервной жести, но все же это были артиллерийские эмблемы.

Бывшие минометчики уже не раз участвовали в атаке вместе со стрелковой цепью и отражали контратаки противника, действуя вместе с нами в первой траншее. Это, конечно, особого восторга ни у кого из них не вызывало. Само собой разумеется, батальонный миномет — это еще не орудие, но уже и не винтовка. Это вооружение особое, требующее кое-каких знаний, потому любого к нему не поставишь.

Они продолжали гордиться своей бывшей специальностью, ибо считали себя причисленными к артиллерии — роду войск образованному, интеллигентному, достойному всяческих привилегий.

Пожалуй, старший лейтенант Беляков раньше своих подчиненных приспособился к новым условиям и среди матушки-пехоты чувствовал себя превосходно: как рыба в чистой воде. Хоть он числился при комбате, но во время боев убегал от него и действовал с нами.

Однажды мы захватили большое, разрушенное дотла и сожженное село, и командир полка разрешил личному составу роты сутки отдыха в этом селе. Вскоре через наши боевые порядки прошел соседний батальон.

Мы возвратились в село и ждали, когда придет походная кухня, чтобы первый раз в этот день плотно поесть: позавтракать, пообедать и поужинать заодно, а после этого забыться в спокойном сне.

Когда начало смеркаться, на улице села появилась дымящаяся походная кухня. Вокруг нее начали роиться солдаты. Они сбегались, позвякивая котелками, касками и лопатками. В это время противник внезапно обрушился на село огнем артиллерии. Потерь, к счастью, не было. Но налет мог повториться.

Укрыться в селе можно было только в огромной каменной церкви. Сколько ни били по ней из орудий, сначала наши, а потом немцы, она выдержала все и стояла сейчас мрачная, обгоревшая, но еще мощная и надежная. Когда начался обстрел, солдаты увидели в ней защиту и бросились туда, чтобы спастись от огня.

Я распорядился ввезти кухню в церковь и ужин раздать там. Лошадь выпрягли и поставили за церковью, между кладбищенскими памятниками и оградой. Походную кухню на руках подняли по ступенькам паперти и вкатили внутрь церкви. Вскоре туда ввалились все солдаты и офицеры, свободные от несения службы караула.

Чтобы хоть как-то осветить внутри, от стены к стене протянули телефонный провод и зажгли его с обоих концов. Стало светло. Запах резины, плесени, покрывавшей стены, человеческого пота и пищи повис над всеми. Сотня солдат, конечно, скоро надышала тепла, и в церкви стало, можно сказать, даже уютно, тем более что человек ко всему привыкает быстро.

Старшина выдал водку, раздал хлеб, повар разлил по котелкам содержимое походной кухни, полную суточную дачу по фронтовой норме. Люди оживились. Самодельные алюминиевые ложки скребли и стучали по котелкам, от кружек с чаем поднимался пар. Слышались разговоры и шутки, сначала сдержанные, потом все более громкие и свободные.

И когда всем стало хорошо, в это-то веселое время на помост и поднялся старший лейтенант Беляков. Он остановился перед царскими вратами. Изобразил молитвенный ритуал, опустился на колени, смиренно перекрестился. И вдруг резко повернулся и, подпрыгнув вверх, начал дикую пляску. Все встрепенулись, повернули головы, перестали жевать и замерли в ожидании. Что будет дальше? Что он еще оторвет?

А Беляков снова подпрыгнул, ударил ладонями по голенищам сапог и пошел вприсядку, легко подскакивая, смешно (потому что криво) ставя ноги на пол, играючи поворачивался вокруг и, как бесенок, понесся по церкви, отбивая такт и выкрикивая что-то нечленораздельное.

Солдаты захлопали. Это воодушевило Белякова. Он снова прыгал, крутился, кувыркался, вскрикивал и замирал.

А солдаты хлопали и подбадривали.

Ко мне в это время подошел высокий рыжий солдат. Я знал его и, обернувшись, спросил:

— Что тебе, Порхневич?

Солдат нагнулся ко мне и с обидой проговорил:

— Нехорошо это, товарищ капитан. Грех! Разве в храме можно плясать? Кто пляшет в храме?!

— Ну ладно, — успокоил я его, повернулся к Белякову и крикнул: — Хватит, отдохни! Тот еще раз крутнулся, подпрыгнул высоко и встал как вкопанный:

— Есть, товарищ капитан. Хватит так хватит!

Кое-кто из солдат, однако, разошедшись, начал выкрикивать:

— Кто следующий? Кто еще может? Выходи!

Я сказал:

— Отставить!

Желающих больше не нашлось. На время все утихли, присмирели: нашкодили и теперь осознали, что делали не то.

Порхневич сел около меня. Беляков подошел и примостился рядом.

Я сказал ему:

— Ты что это в церкви пляшешь?!

— Суеверие это все, товарищ капитан, — отмахнулся он от меня.

Порхневич всем корпусом повернулся к нему, неторопливо облизал ложку, пропихнув ее за валенок и заметил Белякову серьезно:

— Вот вы не верите ни во что, товарищ старший лейтенант, потому вам в бою-то и страшно.

— Почему страшно? — спросил Беляков. — Кто сказал, что мне страшно? Кто это может сказать такое про меня?

— Так ведь всем страшно, я думал, и вам тоже.

— То-то... Думал! Индюк думал, а ты человек. Я, когда в атаку иду, так мне не только себя, мне никого не жалко. Только бы до немецкой траншеи добраться. А ты говоришь, страшно.

— Полно врать-то, товарищ старший лейтенант, — прервал его солдат, пожалуй, еще более могучего сложения, чем Порхневич. — Какой храбрый нашелся!

— А что? — подхватился Беляков.

— Да то, товарищ старший лейтенант, что смешно слушать. Чего уж тут? Перед кем выхваляться-то? Все свои. Кому не страшно?

— А мне — никогда, — решительно выпалил Беляков.

— Так что вы, озорник, что ли, какой, коли ничего не боитесь?

— Не о том речь, — огрызнулся Беляков. — Мы о боге рассуждаем. Я говорю, что суеверие это все.

— Погодите, — сказал могучий солдат, — прижмет, так вспомните, не то запоете. Хотя, может, вы еще к жизни не привязаны. Тогда и судить еще ни о чем не можете. Я вот в бога, например, не верю, с детства не приучили. А плясать в церкви не стал бы. Не-е-ет, не стал бы.

Снова наступила тишина, пока ее не нарушил Порхневич.

— А я вот, — сказал он, — когда в атаку иду, так тоже вроде особого страху не испытываю. А почему? Да потому, что знаю, что все в его власти. Убьют так убьют. Значит, так надо.

— Кому надо-то? — вдруг спросил Порхневича кто-то.

— Ему, — ответил он. — Вот кому. Видно, так надо. Ничего без него не бывает. Ведь, подумать только, как бывает. Когда бы я еще в церкви побывал, если бы не война? Свою-то у нас в селе давно на склад переделали. Зерно хранят. Вроде элеватора... А тут вот немцы обстреляли нас, и мы все — в храм, все в дом к нему. Он не обидит, он сохранит!

— Да разве он сохранит тебя, когда себя уберечь не может? — вступил в разговор Беляков. — Видел, в церкви-то всю макушку снесли, и ни одного стекла не осталось?

— А это он нас испытывает. Смотрит, до чего мы еще дойти можем, до чего докатимся.

— А что испытывать-то? Помоги, если ты всесильный, — опять выкрикнул недовольный Беляков.

— Да, — подхватил маленький и тихий солдат, который до сих пор прислушивался и молчал. — Я согласен, товарищ старший лейтенант, что это он, такой добрый, бог-то твой, по всей земле войну-то раскинул? Уж больно испытанье-то тяжелое. Детей-то и баб-то наших за что испытывает? От такого испытанья одна дорога, выходит, на тот свет. А кто на земле-то останется?

— Останется, не беспокойся, — спокойно ответил Порхневич, — кто ему угоден, тот и останется.

— Значит, если кого убивают, то туда тому и дорога, — по-божески-то выходит?

— Выходит так.

Кто-то из угла вспомнил:

— Я до ранения в двенадцатом полку был, так у нас в роте после обстрела трое рассудку лишились. Больно тяжелыми снарядами немец бил. Голова не выдерживает. Вот как он нашего брата испытывает... А фюрер небось в таком каземате сидит, что и господь бог до него не доберется. Где справедливость-то?!

— Да, скажи, Порхневич, за что испытанье-то такое? — еще поинтересовался кто-то.

— Вот так, испытывает, и все, нам знать не дано, — не торопясь объяснил Порхневич. — Я так думаю, чтобы узнать, какие мы люди с вами и какие немцы. Прежде народ разве такой был? У нас ведь все выветрилось из головы-то.

— А что выветрилось-то?

— То, что от него шло.

— А что же от него-то шло?

— Добро.

— Ну и ну.

— Вы меня не расспрашивайте. Я все понимаю, а объяснить не могу. У меня все в сердце, а вот на языке нет.

Порхневич вспомнил о Белякове и обратился к нему:

— Вот вам, товарищ старший лейтенант, например, все понятно, а мне ничего. Вот и мучаюсь. Видно, вы счастливый такой.

Но их разговор перебили.

— А я вот, братцы, сон страшный вчерась видел, — вдруг донеслось из угла.

— Ну?

— Деревню свою. Тихая стоит, все дома целы, а никого нет. Одна трава кругом растет да цветики, маки алые, подсолнухи головами к солнцу повернулись. А людей будто ветром выдуло. Только ходит одна баба в черном, высокая и сухая, будто неживая. А мне приглянулась. Думаю: "Кажись, ничего". Повернулась она ко мне. Я лицо-то не видел, а так сразу холодно стало. Так озяб, что проснулся.

— Дак это к тебе смерть приходила.

— Да ну?!

— Вот тебе и ну... Хорошо, что ты лица ее не увидел.

— А тогда бы что?

— А быть бы тебе покойником.

— А я-то об ней размечтался. Думаю, ничего баба!

Но тут их разговор прервал Беляков:

— И что это я сразу в пехоту не пошел? Все в артиллерии крутился.

— А у нас разве слаще? — спросили его.

— Не слаще, а веселее, — ответил он насмешливо. — Чего только не наслушаешься. Ну и серые же вы, мужики! А вот насчет смерти я вам вот что скажу по секрету. Война и смерть всегда рядом ходят. Не будет смерти, так и войне конец. Что войны без смерти не бывает, к этому привыкнуть надо. И тогда безо всякого бога жить можно.

— Да как же к ней привыкнешь?

— А ты сюда зачем пришел? Правильно, чтобы победу одержать. А за нее что? Верно, платить надо. Тогда и победа будет. С этим примиришься — и все хорошо. Ничего даром не дается! Вот люди-то и погибают. И ты можешь завтра жизнь отдать, и я утром могу... А что делать? Правильно я говорю, товарищ капитан?

Пока я думал, как ответить, кто-то бойко начал объяснять:

— А я вот о чем. Почему мы смерти боимся? Потому что не знаем, что там. Кабы знать, так, может, и не страшно было бы.

— Ишь, чего захотел! Оттуда еще никто не возвращался.

Неожиданно раздался требовательный и недовольный голос:

— А что это вы, товарищи, панихиду-то завели? А?

Другой успокоил всех:

— Полно вам, мужики... Ложитесь-ко! Завтра, может, рано подымут, а мы разговорились.

— Так ведь комдив-то сутки отдыха дал, чего нас поднимут!

— Отбой! — скомандовал я.

И вскоре рота уснула в храме сном праведников, чтобы, набравшись сил, назавтра поутру снова вступить в бой. С сутками отдыха не получилось.

Утром роту подняли по тревоге. На левом фланге полка прорвались немцы. Развернувшись в цепь, мы прошли через боевые порядки подразделений, которые нас вчера сменили, и в лощине встретили контратакующую группу немцев.

Собственно, боя не было. Увидев, что мы охватываем их с трех сторон, немцы в замешательстве остановились и начали отходить. Они даже перестали стрелять. Нам была поставлена задача преследовать отходящего противника.

Когда рота вышла на высоту и стала переваливать на обратные скаты, я услышал, что кто-то кричит. Повернувшись, увидел Белякова. Тот бежал, размахивая руками и делая знаки, чтобы я остановился. Я встал. Беляков подлетел, подал мне сложенное треугольником письмо;

— Вам, товарищ капитан. Только что...

Не успев договорить, он упал передо мной как подкошенный. Опрокинулся на спину, прямо, не сгибаясь. Когда подскочил Веселов, длинный и худой фельдшер батальона, Беляков был уже мертв.

Мы осмотрели его, но ничего не обнаружили, ни одной дырки на обмундировании не нашли. Веселов осторожно перевернул его на живот. Мы увидели, как по телогрейке начало расплываться круглое пятно крови.

— Сквозное, — заключил фельдшер. — В грудь вошла, через спину вышла.

И тут подошел Порхневич. Он взял меня за пуговицу телогрейки, поднял предостерегающе палец и сказал тихо, чтобы никто не услышал:

— Вот, товарищ капитан, разве я не говорил вчера? А?

Вечером того же дня мой верный ординарец Анатолий Михеев, принеся мне ужин, сказал:

— Товарищ капитан, вы помните, летом на формировке у вас пропали хромовые сапоги?

— Конечно, помню. На танцы в рабочий поселок в кирзовых ходил.

— Вы еще на меня обиделись.

— Да нет, Анатолий, я не на тебя обиделся.

Я знал, что кто-то свой взял. Вот что возмущало. Наш брат офицер позаимствовал. Анатолий молчал.

— Ну и что? — спросил я.

— А вот то, товарищ капитан, что старший лейтенант Беляков в ваших сапогах убитый лежал.

— Не может быть!

— Точно. Царапина была на носке правого сапога. Вы по тревоге под Сутоками выскочили из землянки и на проволоку колючую налетели.

— Это могло и с ним случиться!

— Да я же их знаю... Я их сто раз чистил, когда в Вологде формировались...

— Ну ничего, не будем мелочными. Пофорсить захотелось, вот и взял.

— Да, товарищ капитан, и у меня уже сердце на него отошло.

Когда поужинали, Анатолий спросил:

— Товарищ капитан, а вы о письме забыли, наверно?

— О каком письме?

— Да что старший лейтенант Беляков принес.

Я снял с гвоздя телогрейку и вынул из бокового кармана письмо, свернутое треугольником.

В бумаге с официальным бланком мне сообщали, что мой младший брат, механик-водитель танка старший сержант Перелазов Александр Егорович погиб смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины.