Азарт

Старшина Ершов возвращался в роту из штаба полка. По пути он срезал тонкий пружинистый ивовый прут. Шел легко, что-то напевая себе под нос, постегивая прутом по голенищу сапога. Он был молод и здоров. В штабе полка покормили, и Ершов был доволен и весел — поесть в то время удавалось не каждый день. Он сделал все, что ему приказывал командир, потому с чувством выполненного долга представлял себе картину, как он шагнет в землянку командира роты, встанет по стойке "смирно", браво доложит:

— Товарищ старший лейтенант, ваше приказание выполнил!

А ротный встанет, такой серьезный, важный, хотя ростом не вышел и до предела худ, и скажет:

— Благодарю за службу, товарищ Ершов!

Будет смешно и хорошо. Смешно оттого, что ротный, совсем еще мальчик (Ершову тридцать, а тому нет еще двадцати), в поведении своем будет копировать комбата, мощного, высокого, широкоплечего капитана, воюющего в пехоте с небольшим перерывом с финской кампании.

Хорошо потому, что этот честный, смелый, этот святой ротный, который любит, как отца своего, старшину, будет доволен тем, что' приказание выполнено, что Ершов жив, здоров, цел и невредим.

Ершов шел подпрыгивая и приплясывая, будто не было уже ни войны, ни опасности — ее главной стихии.

Когда он вышел на бугор, который на картах значился как высота с отметкой 88,2 (солдаты называли его Лысая гора), он услышал и вскоре увидел немецкий самолет. Это был истребитель. Он шел довольно высоко. Ершов не только не лег, но даже не сбавил шагу. А самолет подошел к переднему краю, круто развернулся, резко снизился, на бреющем полете пронесся над дорогой и обстрелял Ершова короткими очередями. Ершов привычно припал к земле. Когда самолет проскочил, встал, отряхнулся, погрозил летчику кулаком. Самолет снова резко развернулся, прошел над Ершовым совсем низко, выпустил длинную очередь.

Когда Ершов упал, самолет был уже высоко над передним краем, резко повернул назад и начал снижаться. Ершов погрозил ему кулаком и крикнул недовольно:

— Что, сволочь, выкусил?

Невдалеке от дороги, замаскировавшись с воздуха, занимала позиции зенитная батарея. Стрелять по отдельным самолетам ей запрещали, чтобы напрасно не демаскировать себя. Несколько солдат — зенитчиков из щелей наблюдали, как самолет нацеливается на человека, который от него не прячется. Кто-то крикнул Ершову:

— Эй, служба, ты лучше не дразни его! Полежи малость, пусть успокоится и улетит.

Но Ершов только приветливо помахал рукой, показал в небо, в котором немецкий летчик делал очередной заход по нему. На сей раз летчик выстрелил из пушки. Ершов упал. Видно было, что его чуть оглушило. Он встал, попрыгал на одной ноге, как это делают ребятишки, чтобы вылить воду из ушей. Это помогает, когда уши закладывает при разрыве. Когда самолет снова проходил над Ершовым, тот долго неистово тряс кулаком и громко ругался матом.

На обратном пути летчик, буквально проплыв над толовой Ершова, выпустил по нему длинную-длинную очередь. Пулеметы захлебывались от злобы — они были до предела скорострельны, потому звуки выстрелов переплетались между собой.

Ершов вспомнил фильмы о войне. Там пулеметы всегда стреляли ровно, как работает хорошо налаженная швейная машина:

"Так-так-так-так-так-так-так..."

Этот же хрипел, задыхался и кашлял:

"Хр-р-р-... Хр-р-р-рлы... Хр-р-р-..."

Ершов снова упал, потом поднялся живой, невредимый, только еще больше оскорбленный, обиженный и выведенный из себя безнаказанностью летчика и своим бессилием.

Он который раз поднял в небо кулак, крикнул вдогонку, как будто летчик мог услышать:

— Слышишь ты, гадина! Ты что думаешь, у тебя такая машина, так ты царь?!

Летчик снова шел над ним, а Ершов кричал:

— Дай мне такую машину, я из тебя кишки вымотаю...

А самолет снова стрелял, то снижаясь, то взмывая вверх.

Ершову, когда летчик опять подходил к нему на своей неуязвимой, ловкой и быстрой машине, показалось, что он видит его. Может, он и в самом деле видел, а может, солнечный блик так заиграл на стекле кабины, что ему это показалось. По крайней мере он остановился, расставил ноги прочно, будто для схватки.

— Ну-ну, иди ко мне, — иди, сволочь, иди без машины!

Летчик снова стрелял из пушки по одному-единственному человеку, а тот ложился плашмя на дорогу, чтобы выждать и снова встать, снова потрясти кулаком:

— Эй ты, фриц несчастный!

С батареи Ершову снова кричали:

— Парень, не шути, убьет!

Ершов слышал, приветливо махал им рукой, кричал:

— Какого черта не стреляете?

Но те отвечали:

— Приказ!

Когда самолет снова подлетел, Ершов вдруг вспомнил, что за спиной у него карабин. Он быстро сдернул его, приложил к плечу, выстрелил. Летчик резко ушел вверх.

Еще несколько раз Ершов и немец стреляли друг в друга. Еще несколько раз Ершов вскидывал кулак к небу, на чем свет стоит ругая немца, а тот снова и снова заходил на боевой курс, чтобы в конце концов убить одержимого русского.

Немцу показалось, что ему это удалось. Ершов в азарте стрельбы вдруг почувствовал толчок в грудь и в затуманенном сознании увидел, что самолет уходит, а сзади его тянется хвост и дымом все больше застилается горизонт.

Когда к нему подбежали, Ершов лежал, слегка прищурив левый глаз, уверенный, спокойный, даже веселый в своем азарте, оборвавшемся только что.

Зенитчики несли Ершова к батарее, чтобы похоронить с почестями как бойца. Сзади шел солдат, который по возрасту вполне мог быть отцом старшине Ершову. Сквозь рыдания было слышно, как он просил:

— Господи, чтобы он сгнил заживо, этот гад, вместе со своим самолетом. Чтобы отец и мать его были несчастны, господи, неужели ты не видишь?! Господи!