Как живой с живыми говоря...
Письма с фронта
25 июня 1941 г. Москва, поселок СоколЗдравстуйте, папа, мама, Лиля, Эвир! Шлю вам свой привет и желаю вам всего наилучшего. Жив я и здоров совершенно, царапинки даже нет (это, конечно, вас интересует в первую очередь больше всего), несмотря на то, что нам уже пришлось познакомиться с войной. Врасплох немцы нас так и не могли застать, правда, несколько бомб упало на аэродром, но безрезультатно. Все свое «хозяйство» они сбросили в соседний сад и на поля да попробовали пулеметами, какой прочности наше шоссе. Скажу вам только одно. Это видел и испытал я впервые, и было вначале очень жутко. Мы в щели сидели и слушали, как осколки свистят. Ушли немцы безнаказанно, а во второй их налет мы дали им жизни из пулеметов! В это время я сидел и дежурил у самолетной турели, когда они налетели (метров 20 высота). Выскочили они из-за леса. Начали стрелять. Экипажи в щелях, а мы — стрелки [84] и штурманы — остались у пулеметов. Подпустили их метров на 400 — 500 и давай строчить. Туго, видимо, им пришлось — сразу же повернули назад.
Зенитчики наши, будьте уверены, как их долбают. 2 — 3, самое большее 4 выстрела — и один самолет к праотцам отправляют. Нам с нашего аэродрома все, что делается над городом, замечательно видно. Видели мы и бомбардировки его (и самую первую 22-го в 5.20), и воздушные бои над ним, и подбитые немецкие самолеты, возвращающиеся назад, которые падали на землю с двух пулеметных очередей, видели и их парашютистов-десантников и сами ловили их. В общем, постепенно понимаем, что такое война.
Питание у нас замечательное, только спать-то вот и не приходится. За все время с 21-го я в сумме и 8 часов не спал. Ну, пока. Много писать не могу: на вышке штаба сигнал боевой тревоги. Итак — кончаю.
Адрес мой пока прежний, посылку, если выслали уже,— хорошо, а не выслали — подождите высылать. Пока я остаюсь в том же звании и должности. Писать буду много реже, но это не значит, что со мной что-нибудь может случиться. Если случится, то вам-то уж сообщат. Буду осторожен. На днях вышлю ненужное мне барахло. Ну, пишите мне, как и что у вас, все ли дома. И, главное, за меня не волнуйтесь.
Юра
9 сентября 1942 г. Москва, поселок Сокол
Здоров и жив, дорогие мои.
Бью фрицев бомбой, пулей, снарядом. Жгу их, гадов, огнем. У меня уже к ним личный счет. Несколько замечательных людей, друзей моих, героически погибли в борьбе с гадами. Сколько подлости и коварства приходится встречать на поле боя. Но мы бодры духом и верим в победу, которую мы же и завоевываем. Положение сложное, тяжелое. Борьба жестокая и насмерть. И если мне придется отдать жизнь за Родину, а она ей и принадлежит, то считайте, что трусом я не погибну. Сотни незнакомых, но близких мне друзей отомстят за меня, за наши города и села, за наш народ.
Большой привет вам. Привет Люсе.
Юра
10 сентября 1942 г. Москва, поселок Сокол
Жив, здоров и цел в настоящий момент, дорогой папа. Живем хорошо, веселые ребята всегда отгоняют дурные мысли, даже если они появляются.
Вчера летал в первый раз на боевое задание. Его выполнил отлично. Фрицам здорово досталось. Страха — никакого, есть только злоба к зарвавшимся гадам. [85]
Маме тоже пишу письмо, но тебе буду писать чаще, чем ей. А ты уж ей сообщай обо мне.
Ну, пока, передай привет всем остальным нашим.
Юра
14 октября 1942 г. Москва, поселок Сокол
Добрый день, папа и Вы, тетя Дуня, Нюся, Вася и Галя! Пишу вам после такого большого перерыва. Но вы уж меня извините — не до писем мне здесь. Вы не обижайтесь. А обидно-то мне должно быть. Мне весточки от вас нужны, как воздух. Ведь я от вас еще ни одной не получил. Отправляясь в боевой вылет, часто думаешь о вас, маме и ребятах. Тяжелые иногда думы бывают. Но, когда дело доходит до выполнения задачи, все позабывается. Это, я вам скажу, — самые яркие и лучшие минуты в работе и жизни.
Подходим к цели. Начинает бить немецкая зенитка. Красные трассы их пушек и пулеметов проходят рядом. Небо покрывается черными разрывами снарядов. Пикирует ведущий, другой, третий... Вот и моя очередь. В прицеле фашисты, танки, автомашины. Вперед — снаряды, пули, бомбы. Ненависть к врагу. Видно, как разбегаются они — фрицы, падают, как рвутся снаряды, горят машины. Выхожу за вперед идущим из пике, из атаки. Зенитка их бьет еще яростнее. В правом моем крыле рвется один ее снаряд, другой отщипывает правый элерон. Потом в самом конце пущенным вдогон снарядом уродует рули глубины. Назад в форточку вижу только лохмотья вместо руля. Я шел последним. Управление становится тяжелым, но машина идет. Идет и маневрирует. Получаю по радио от ведущего приказ охранять хвосты самолетов от «мистеров». Иду сзади «змейкой». Вижу, как один заходит для атаки. Отгоняю его пушками. Он еще раз атакует меня. Ухожу вверх влево и веду по нему огонь, когда он проскакивает вперед меня. Но справа в плоскости рвется пара его снарядов, в кабину залетели две пули и вывели из строя приборы. Машина резко повалилась вправо. Справа у меня почти полплоскости. Силой, только силой удалось мне удержать самолет и довести до своего аэродрома. Сел. Это был один из первых моих боевых вылетов. Рука и нога зажили, зажила и рана на голове. Только челюсть немного болит. С тех пор уже летал много раз. Многому научился, многому учусь. Есть у нас замечательные летчики, хорошие люди. Отношение к нам хорошее. Нас все уважают и ценят. Нас — летчиков.
У вас, наверное, наступили холода. У нас они уже тоже начинают о себе давать знать. Живем мы по-фронтовому. Но очень много приходится работать. Все о нас заботятся, все получают письма и весточки из дому, от знакомых. Ну, а я... Полк для меня стал сейчас большой семьей. Что я вам могу написать — жив и здоров. Но ваши письма, они мне нужны, как кислород телу. Одними ими можно жить. В моем планшете лежит наша последняя семейная фотография 40-го года. Она всегда со мной в бою и в жизни. В бою... это стало для меня первым и единственным, а жизнь, она принадлежит сейчас не мне — Родине. [86]
Черт подери — и какие только мысли лезут в голову. Это, наверно, потому, что ночь всю эту спать не пришлось. Голова сейчас свежая, как никогда, слабость только большая. Все отдыхают после трудов ночных. А я сижу на крыше землянки. Сильный северный ветер дует мне в лицо. От вас он, наверно, прилетел ко мне и летит дальше. Ну что ж, доброго пути ему пожелаем. Холодный осенний ветер.
Адрес новый на конверте.
Юрий
17 октября 1942 г. Матери и брату
Добрый день, дорогие мамочка и Эвирушка!
Пишу вам, извините, не часто, но что поделаешь? Я и сам еще не получил ни от кого ни одного письма. Правда, мне сегодня вручили письмо от одной знакомой девушки, с которой я еще давно-давно был знаком. И вот мне обидно несколько стало, что первой-то она именно отозвалась на мое письмо. Но тебя я не виню, а наоборот — себя. Ведь ты не знала моего адреса. Ты простишь меня за это, моя дорогая мамочка. Я ни на минуту не забываю о вас. Сижу ли я в землянке, лечу ли бить фашистскую мразь — везде вы со мной. Наша последняя семейная карточка постоянно лежит в моем планшете, и нет-нет в полете я взгляну на нее, на вас. И сердце мое наполняется дикой злобой к врагу, нарушившему нашу мирную плодотворную жизнь и работу, заставившему нас разъехаться в разные концы, заставившего страдать вас, дорогие мои. За все это, за муки десятков тысяч нашего народа, за поруганную честь моей Родины вожу я и сбрасываю смерть на головы озверелых бандитов. Моя жизнь — это капля в будущем море гнева нашего народа. Мы смоем врага с лица земли нашей, и тогда вы вспомните о нас, рядовых бойцах, борющихся за вашу хорошую светлую жизнь, за счастье наших детей.
За меня, мамочка, не беспокойся. Свой долг я выполняю честно. Я еще пока не герой, но именно с них я беру пример, с людей, ради великой идеи и жизнь свою отдающих. Ты не скучай по мне и не грусти. Береги себя, мамочка, и братишку. Тяжело вам будет этой зимой — это не секрет ни для кого. Всем, чем могу, я вам буду помогать. Думая, что ты переехала в Москву, я послал денег для тебя с Эвирушкой через папу.
Милые, дорогие! Большущий, большущий вам шлю я привет, целую крепко, крепко.
Сын твой Юрий
Октябрь 1942 г. Москва, поселок Сокол
Добрый день, дорогая Лиля!
Письмо я твое, сестренка, получил. И премного тебе благодарен за него. Большое тебе спасибо за твою заботу о папе. Это очень хорошо, что у вас всего в достатке, что вы особенно много не испытываете [87] нужды. Я и за маму с Эвиром тоже более менее спокоен. Но деньги вам, а главным образом маме, посылать буду. Они мне не нужны, а ей будут не лишними. У нее ведь на руках Эвир. А вы с папой на его деньги с трудом, но проживете. Учиться ты, Лилечка, не бросай ни за что. За эту возможность мы, и я непосредственно, бьемся на фронтах. Бьемся жестоко. Я попал сразу на самый важный и ответственный участок. Мне почему-то не очень было страшно. Но, люди, которые много уже воевали и летали, говорят, что таких еще воздушных боев они не видели, что очень сильно бьют зенитки. Вы не думайте, что я волновался только в первый вылет. Каждый вылет заставляет волноваться. Ибо каждая пуля, каждый снаряд, направленный в летчика, имеет целью поразить его. А как силен огонь с земли! Но сила воли, чувство долга, заставляют не бояться смерти и бить врага крепко, жестоко. О себе я много не могу сказать.
Вообще, я здоров, цел и невредим. Ну а если суждено уж мне погибнуть, то не унывайтe и не падайте духом. Я себя берегу. Беречь себя — это значит выполнять долг перед Родиной. Бережет себя и трус, но трус погибает в первую очередь. Герой — бессмертен.
Недавно я выполнял задание. У меня над целью забарахлил мотор. До линии фронта, до своей территории, было далеко, я имел еще возможность долететь до нее и имел на это полное право, но я продолжал атаковывать противника, и только когда боеприпасы подошли к концу, повернул домой. Полчаса летел я, мотор едва тянул, его зверски трясло. Но я долетел. И сейчас продолжаю летать на этой машине. Видишь, это есть выполнение своего долга перед Родиной. За это я получил благодарность.
Тебе очень, очень благодарен за то, что ты так хорошо отозвалась о Люсе. Это очень замечательная, милая девушка. Я скажу тебе по секрету: люблю ее. Такая она хорошая, добрая. Когда я был в Москве, так хотелось увидеть ее. Но неожиданно получил приказание вылететь на фронт.
Мой друг (она с ним разговаривала) на другой день рассказывал мне, как она горевала о том, что мы не смогли встретиться. Ведь более двух лет мы не виделись. Но я еще буду в Москве, я не погибну, я не хочу этого!
Ты поцелуй ее крепко, крепко и тихонько скажи ей, что это от меня.
Прошу тебя!
Дорогая Лилечка, живите дружно, весело, это поможет вам перенести все трудности. А они могут быть и очень большие.
С большим приветом брат твой Юрий
Октябрь, 1942 г. Москва, поселок Сокол
Добрый день, дорогие мои папочка и Лиля!
Вчера я получил ваше письмо и очень за него благодарен. Я по-прежнему работаю в той же части и по-прежнему нахожусь на том же участке фронта, о котором мы с тобой так много говорили. Наши друзья бьют немцев у Владикавказа, а мы у себя. [88]
Жарко у нас сейчас. Летаем прямо-таки в очень плохую погоду. Фрицы вот не летают — мандрашат. Ну а в остальном все в порядке у меня. Бьем мы сейчас фрицев крепко, папа. Я понимаю прекрасно, что непосредственно мы решаем судьбу нашей Родины. Эту святую задачу мы выполним. Это говорю я — твой сын, это говорят мои друзья, это говорят все бойцы Красной Армии. Скоро вы все будете свидетелями Великого наступления Красной Армии. Оно уже началось на Кавказе, начинается у нас. Родина была и будет свободной. В этом клянемся мы — рядовые воины великого народа.
Сын твой Юра
Декабрь, 1942 г.
Добрый день, дорогой Эвир!
Наконец получил от тебя лично письмо. Это очень хорошее письмо. Я рад за тебя, мой братик. Ты уже стал совсем большим. А я тебя помню еще маленьким второклассником. Старайся, Эвирчик, учись как следует — хорошо учись. И не надо ссориться со своими друзьями-одноклассниками. И также очень хорошо и замечательно то, что ты овладеваешь тем оружием, которым воюет наша армия. Вы же нам на смену идете. Ну а я и мои друзья бьем немцев, гоним их прочь с нашей земли. Ты, наверное, читал, как наша армия погнала, гонит и бьет немцев, румын, итальянцев под Сталинградом. И я своим оружием помогаю нашей великой пехоте в этом большом наступлении. Ты бы посмотрел только, как эта арийская мерзость разбегается, падает, взлетает на воздух, когда ведут огонь грозные штурмовики. Это я с товарищами уничтожаю врага. И в эти моменты очень приятно думать, что вы в тылу хорошо работаете, хорошо учитесь. Учись, браток, хорошо учись. Во всем слушай маму, заботься о ней. Ну, будь умницей. Шлю тебе большой братский фронтовой привет.
Брат твой Юрий
16 декабря 1942 г. Москва, поселок Сокол, из письма сестре и отцу
...У меня сейчас здорово возросло количество получаемых писем. Напечатали про мои скромные боевые успехи в нашей армейской газете. Вот теперь и пишут — то «счастливому летчику», то просто «Зыкову Юрию». И все девушки. Прямо отбою нет. Главное, отвечать всем приходится. Бумаги прямо не хватает. Сегодня вот получил наивное письмо от двух девчат. Немного смешно стало, когда читал его. Все, правда, это меня очень радует, это — хорошо. Вот какие дела у меня творятся... [89]
31 декабря 1942 г. Москва, поселок Сокол
Добрый день, Лиля! Пишу это письмо только для тебя, но можешь показать его и папе. Журить тебя я уже не буду, буду, прямо говоря, ругаться. Ты поступила в институт учиться, это хорошо. Что именно в этот институт — тоже хорошо: твое дело выбирать. Но у тебя нехорошие мысли. Будто твоя учеба в тылу — бесполезная и даже вредная штука. Говорить много не буду. Надо только понять, что отличная, самоотверженная работа в тылу сказывается громадным облегчением на плечах нашей армии. Что было, если бы все вдруг захотели в армию. Глупо это, даже думать не хочется. Тем паче, ты стоишь во главе вашей комсомольской организации. Поставили на руководящую работу — руководи. А уйдешь куда-то... что это? — дезертирство. Понятно? Все об этом.
Насчет меня ты здорово расписала. И сам не пойму, что во мне особенного. Но что армия, фронт да еще непосредственное участие в бою действительно сказываются на человеке — это правда. Я сейчас сам себя не узнаю.
С приветом Юра
15 февраля 1943 г. Москва, поселок Сокол
Добрый день, дорогие папа и Лиля!
Пишу вам это письмо и сообщаю вам, что у нас сейчас очень большая радость. Нашей части присвоили гвардейское звание. Теперь я — гвардии старшина Зыков. Эту великую честь быть гвардейцами мы собственной кровью завоевали на полях Великой Отечественной войны. Страна по заслугам оценила нас — теперь мы гвардейцы! Это звание мы не опозорим. Куда, на какой участок фронта ни послала бы нас Родина, мы будем драться, как дрались и дерутся гвардейцы, герои народной войны.
С приветом Юра
Москва, поселок Сокол
Добрый день, дорогие папа и Лиля!
Жизнь моя сейчас течет своим чередом. Мирно и спокойно. Можно сказать, что мы сейчас находимся на отдыхе. Занимаемся, тренируемся. А вообще, заслуживающего внимания в нашей жизни нет ничего. Посылаю вам карточку. Она у меня единственная. Снимался еще в январе, а достал только сегодня. Сейчас у меня вся правая сторона в медалях и орденах, и на левой есть орден — приеду и не узнаете.
За Сталинград я получил знак и звание гвардейца, медаль «За оборону Сталинграда», орден Отечественной войны II степени и орден Красного Знамени. На снимке орден Отечественной войны II степени, но, вот беда, я его в один из последних боевых [90] вылетов сильно повредил. Придется ждать, когда приеду в Москву. Только там его смогут исправить.
Ну, пока, дорогие. Где сейчас мама?
С приветом Юра
27 мая 1943 г. Москва, поселок Сокол
Добрый день, Лилечка!
Открытки, твою и Эвирушкину, получил и спешу ответить вам обоим сразу. Но много писать о себе я не знаю о чем. Слишком обыкновение и проста моя жизнь.
Эвир спрашивает, сколько я сбил самолетов врага? Ни одного. Ведь я не истребитель, а штурмовик. А это самый благородный род авиации. Перед штурмовиками должны преклоняться все. В тяжелый туман, в дождь, в снег, в любую погоду и в любое время громят они живую силу и технику врага. А сколько зенитного огня, сколько «мессеров» и «фоккеров» посылают на них! Но я за все время боев не знал ни одного случая, где бы «илы» не выполнили своего задания. Даже немцы не могут скрыть ужаса и восхищения перед летчиками-штурмовиками. В воздухе я не сбивал противника, но сколько самолетов уничтожено мною на земле бомбами и пушками, сколько танков и автомашин, а сколько пехоты врага навечно легло под огнем моих пулеметов!
Ты, Эвир, просишь рассказать о каком-либо подвиге моем или товарища. Это могут сделать корреспонденты газет, а я не в силах. Ведь вся работа штурмовика — это один большой эпизод. Со стороны смотря, в нем можно иногда увидеть и даже нотки героического. Но для меня лично борьба с врагом превратилась в необходимость, как здоровый и полезный труд для здорового человека. Иногда работаешь вполне спокойно, иногда бывает трудно, тяжело и даже страшно. Только все переживания в себе хранишь и не показываешь их другим.
Ну извините за короткое письмо.
С приветом Ю.
1943 г. Москва, Зине Смирновой
Добрый день, Зина!
Давно нет от тебя ответа, хотя, правду говоря, и я давно тебе не писал. Не обижайся на меня. Я по-прежнему неисправим: опять эта самая лень-матушка. Хотя у меня есть большое оправдание. Сейчас у меня очень много боевой работы. Часто, когда под плоскостями моей боевой машины проплывают берега седого Днепра, я вновь испытываю чувство радости, что вижу великую украинскую реку, ставшую нам такой родной и близкой.
Красивый, тихий, ласковый. Помнишь, как его описывал Гоголь? Я видел его таким еще до войны. Но сейчас он другой — седой и хмурый. Его холодные осенние волны пенятся от разрывов [91] снарядов и бомб. Небо над ним содрогается от гула моторов десятков самолетов, а берега политы кровью героев, отдавших жизнь свою за счастливое и радостное будущее нашей Родины.
Врагу не топтать больше берегов Днепра, ему не быть там, откуда прогнала его наша Красная Армия.
Моя машина летит дальше на запад, там, впереди, где черными шапками встают передо мной разрывы зениток — враг. Он мечется подо мной в страхе и злобе, трясущимися руками посылает в меня огонь или, если в воздухе, до пота сжимает управление своего полосатого «фокке-вульфа».
И тут во мне загорается огонь борьбы, мести за нашу поруганную землю, чувства, которые всегда сопровождают меня в бою. Внизу враг. И послушная рулям машина с ревом несется вперед, вниз, туда, где засуетились, забегали черные козявки-фрицы, где неуклюже застыли серые коробки танков с черными крестами на боках. Глаз никогда не подводил меня, а руки всегда уверенно жали гашетки пушек и пулеметов. Огонь, огонь, больше огня!
Прерывистые нити трасс связывают сейчас мой самолет с целью. Это летит на немцев смерть — черная, верная смерть. Хватит стрелять, вниз идут бомбы. Вывожу из пикирования, разворачиваюсь. Внизу огонь, дым. Несколько самолетов повторяют мой маневр. Это мои товарищи.
Еще один заход, и еще, и так до последнего патрона. В воздухе черно от зенитных разрывов. Они рвутся справа, слева, впереди — кругом. Легко маневрирую среди этих маленьких, но злых облачков. Кое-где шныряют «фоккеры». Они тоже не так страшны. Впервой с ними что ли встречаться? Мой стрелок недавно двух сбил. «Яки» наши с ними уже ведут бой. Разворачиваюсь над полем боя и беру курс на свою территорию, домой. И снова подо мной Днепро. Сейчас, кажется мне, улыбается он и благодарит. Действительно, неплохо поработали.
Впереди аэродром, посадка. Это было вчера, а сегодня командир полка поздравил меня с четвертой правительственной наградой — вторым орденом Красного Знамени. Как бы мне хотелось побыть сейчас дома, но нельзя, слишком много впереди еще дел предстоит. Уж лучше вернемся, когда совсем разобьем врага. Эх, и заживем же мы тогда!
Ну а пока всего хорошего, Зина, Извини меня за немного лирическое настроение.
С приветом Юра
Август, 1943 г. Москва, поселок Сокол
Добрый день, дорогие папа, мама, Лилечка и Эвир!
У меня все в порядке, есть сейчас свободное время, и я сел вам писать письмо. Живу я помаленьку, неплохо. Меня приняли в члены партии. А вчера я праздновал свой юбилей (сотый боевой вылет) и годовщину своего пребывания на фронте. Ты, папочка, наверное, помнишь, когда я приезжал прошлым летом домой. Кажется, и немного времени прошло с тех пор, но сколько «воды утекло», сколько пришлось пережить...
С приветом Юра [92]
1943 г. Москва, Зине Смирновой
Добрый день, Зина!
Вчера вечером письмо твое получил, ну а сегодня утречком решил ответить. Сразу, правда, не удалось это сделать. Только пошел в столовую позавтракать (после думал приняться за письмо), как вызвали и дали задание сходить на разведку. Есть у нас небольшое «колечко», а в нем войск немецких — слава богу. Вот туда я и полетел, побыстрее хотим мы с ними разделаться. Да встретил туман по пути, машина льдом стала покрываться. Пришлось вернуться: тяжело было лететь. У меня и сейчас еще руки дрожат, когда пишу, это все от напряжения большого. А вот после вчерашних полетов я хотел кое-что записать в блокнот, да не смог. Ну и отложил до сегодняшнего дня. Сейчас тяжеловато стало работать. Погода плохая стоит. Вот и посылают нас, и меня, в частности, как «старого» (не по годам, конечно) летчика в полет. Ну а нас таких не особенно много, вот и приходится в день по нескольку раз летать. Но мне что-то не очень хочется сегодня говорить и думать об этих осенних полетах. Виной всему — настроение неважное и, быть может, вчерашний полет, когда я уже подумал, что ниточка жизни моей к концу подошла.
Шел на малой высоте и выскочил на группу немецких танков. Они меня таким дружным огнем встретили, что, поверь мне, редко я видел такое. Не успел опомниться, как в машину несколько снарядов попало. И такая злость меня охватила (ведь со времени Сталинградской битвы меня так не колотили), что сделал я по ним три захода. Два танка после этого горели на земле, а напарник мой машину с каким-то грузом взорвал.
Ты, Зина, писала мне о моем письме, что хорошее оно, что из меня писатель получится. Едва ли это будет так. Видишь ли, я не стремлюсь к этому и не думаю об этом. Моя профессия — летчик. Я и сейчас себя всецело отдаю летному искусству. Как дальше — будет видно, если и получаются иной раз хорошие письма, но только благодаря впечатлениям от пережитого.
Но нельзя отрицать того, что здесь во многом сказываются труды Анны Федоровны, Леонида Андреевича, Анны Семеновны и многих других наших с тобой прекрасных преподавателей, сумевших воспитать в нас любовь к своим предметам и научить уму-разуму. Действительно, как хороши были годы юности, проведенные в стенах школы! Но мало мы понимали и ценили их. Я и сейчас сожалею о том, что не был на выпускном вечере, а пошел на аэродром летать (я сдавал госзачеты по практике). Но все-таки это сделало меня летчиком и дало возможность летать на прекрасных машинах Ильюшина.
С приветом Юрий
5 ноября 1943 г. Москва, поселок Сокол
Добрый день, дорогие папа, мама, Лилечка и Эвир!
Поздравляю вас с 26-й годовщиной Великой Октябрьской революции, хотя знаю, что мое письмо придет гораздо позже. [93]
У меня все в порядке, здоров, как и всегда. Осень у нас уже глубокая, так что сидим вынужденно без работы.
Меня недавно назначили на должность заместителя командира эскадрильи. Вот и все, что есть у меня нового.
Посылаю Эвирчику открытку с рисунком. Сидел, делать было нечего, вот я и занялся художеством.
Скоро день моего рождения. Четвертый раз я его буду отмечать вдалеке от вас. Но это не беда. Вы только меня не забудьте и за счастье наше общее, и мое, в частности, выпейте, если будет что выпить.
Ну вот и все.
С приветом Юра
Зима 1943 г. Москва. Зине Смирновой
Добрый день, Зина!
Получил твое письмо, лежа в госпитале. Писать немножко тяжеловато, потому что мне часа два тому назад сделали маленькую операцию. Левая рука очень разболелась, а правая ей в этом помогает. Видимо, между ними какая-то существует связь. Доктор говорит, что дня через четыре меня выпишет, и то только благодаря моим неустанным просьбам и требованиям.
Лежу я, где все ребята почти здоровые, мы все просимся по частям, но нас сразу-то не отпускают. Вот мы и даем здесь довольно-таки часто такие «концерты», что сестры бегают по всем комнатам и не знают, куда деться. Я, сам не знаю почему, по их мнению, являюсь заправилой всего. Вот и сейчас пишу это письмо и поглядываю на дежурную сестру. Она на меня тоже смотрит, видимо, ожидает чего-то. А писать действительно трудно. Рука болит и болит. Только не обижайся на такое короткое письмо. Я тебе, Зина, после еще напишу.
Юра
Декабрь 1943 г. Куйбышев. Из письма Ирине Брунс
...Будучи в Москве, встретил я наших одноклассников Катерину Васину, Ирину Макаревич. Они мало изменились и по внешности, и по характеру. Первая до сих пор не нашла себе в жизни дорогу, вторая работает в метро. Виделся и разговаривал с Зиной Смирновой (между прочим, в свое время к ней я был неравнодушен). Она учится в институте и одновременно работает педагогом. Обещала время от времени писать и понемногу свое обещание выполняет. По-прежнему очень простая, по-прежнему хороший товарищ.
Лешка Кац ведет большую переписку с Катериной Васиной, шлет ей в каждом письме тысячи поцелуев, а мне ни одной строчки не написал, хотя адрес мой знает. Вот как неожиданно рвется старая дружба. Жалко, конечно, что это так. [93]
Заходил в нашу школу. Все там по-старому. Те же картинки висят на стенах классов и коридоров. Был в нашем классе, нашел свою парту и сидел за ней. Но какой она стала маленькой. Из учителей осталась одна Анна Семеновна. Я хотел ее увидеть, но не успел. Начались военные действия, и я улетел срочно на фронт. Дома побыл всего семь дней. Как во сне пролетели они. А я ведь не думал уже в эту войну и дома побывать.
Кончаю письмо и прошу тебя, Ирочка, если можешь, то пришли мне свою фотокарточку. Я ее буду с любовью хранить, ведь память о лучших друзьях юности мне очень дорога.
Ну, всего хорошего, Иринка.
Еще раз счастья в жизни желаю тебе в новом 1944 году.
С приветом Юрий
24 декабря 1943 г. Москва, Зина Смирновой
Добрый день, Зина!
Пишу тебе это письмо не в совсем обычной обстановке. Второй раз сажусь на вынужденную посадку. Уже вечер. Пришлось переночевать проситься в крестьянскую хату. Не обедал еще, а доберусь до дому только к завтрашнему вечеру. Хочется кушать, но просить не хочется, неудобно как-то. Вот и сижу, думаю о завтрашнем ужине. Ну да это ничего, не то еще бывало — всякое. В комнате чисто, лампочка тускло горит. На полу возится двухлетний ребенок (Ваней, кажется, его зовут) со своей сестренкой. Славный, все интересуется моими унтами. Они пушистые такие. Поздно уже, лягу лучше спать. Завтра допишу письмо.
Вот и опять вечер. Прошли сутки, как я начал писать тебе, Зина, это письмо. Добрался я, собственно говоря, не совсем плохо. Долго приходилось «голосовать» на дороге (т. е. поднимать руку перед попутной машиной), долго пришлось ехать, замерз ужасно. И проголодался, но все же получил большое удовольствие. Мне почему-то нравится ехать на автомашине. И чтоб дорога была дальняя. Чего только не увидишь. Новые края, новых людей. Зайдешь напиться в избу или у колодца, попросишь у какой-нибудь старушки воды, напьешься, а она на тебя так жалостливо посмотрит. Не все, конечно, такие. Молодые девчата, те обычно любят посмеяться, пошутить. В больших городах людей почти не увидишь, а что есть, то на окраинах живут. И стараются пройти мимо незаметно. Видимо, сильно на их психику повлияла двухлетняя оккупация немцами. Только сейчас они начинают постепенно осваиваться с новой обстановкой. Несмотря на то что снег покрыл все поля, там очень много можно встретить населения, которое выкапывает запрятанные от немцев зерно, картошку или какие-либо вещи.
И вот когда едешь по фронтовым дорогам и видишь все это и ощущаешь вновь зарождающуюся жизнь, то так тебя охватывает окружающая действительность, что с досадой думаешь о близком доме. Хочется ехать все дальше и дальше. Только зимой холод, а летом пыль смазывают всю прелесть этих поездок. Вам трудно понять все это, вам, не видавшим суеты прифронтовой жизни. Но найдутся, которые хорошо и подробно опишут все. Ну а наше дело [95] воевать. Как ни странно, война стала моей профессией. Живу хорошо, воюю — нормально. Боевых новостей интересных у меня нет. Ну вот и все. Еще раз поздравляю с новым годом.
С приветом Ю.
Январь 1944 г. Алексею Кацу
Здравствуй, дорогой Леша!
Первый раз за столько времени получил от тебя письмо. Как это меня обрадовало. Ведь ты понимаешь, сколько я перепортил бумаги на письма, чтобы найти тебя в вихре всех событий. И не смог. Ты меня нашел! Был я в Москве и у твоей матери адрес взял, да он, как видишь, не тот оказался. Но, слава богу, все в порядке. Лешка, дорогой, сколько воды утекло за это долгое время. Ты знаешь, наверное, начал я воевать под Сталинградом, когда немецкие войска стали прорываться к Дону. И вот начались бои, каких мир не видал и каких и я с тех пор не встречал. А много довелось мне пережить и увидеть. Большой путь мне пришлось проделать от степей Сталинграда до глухих болот и лесов Белоруссии. И хоть бы день отдыха. Много приходится летать. Был вот семь дней в Москве. В командировку летал... А после бои, да какие! Орел, Севск!.. И везде, где было трудно нашим наземникам, шли «пехотинцы воздуха» — штурмовики...
Вспомнил я только что один случай. Когда сбили меня (это было под Сталинградом), упал я в степи. Выскочил из самолета, он горит, патроны рвутся. Отбежал на несколько шагов и упал. Пришел в себя и, как сейчас, помню сухую траву кругом, а вверху на синем-синем небе бегут редкие белые облака. Кругом тихо, где-то голоса людей, которые меня искали. А по одной былинке ползет божья коровка, и нет ей до меня никакого дела. А лицо у меня все в крови, рука и нога перебиты, и так тяжело и тошно мне стало, а пошевелиться не могу. Хотел крикнуть, да какой-то хрип получился, вроде стона. Тут меня и подобрали. И долго я вспоминал это видение...
20 февраля 1944 г.
Москва, Шелепиха, Медведевой Люсе
Люсенька, дорогая!
Коротенько пишу, ты извини меня за это. Радость у меня сегодня-то какая! Вручили мне еще один орден — Александра Невского. Люсенька, как жаль, что не было тебя в этот момент со мной рядом. Люсенька, моя родная, как я люблю тебя! Целую и обнимаю, милая.
Твой Юрий
Это было последнее письмо с фронта. 21 февраля после выполнения боевого задания в неравном воздушном бою Юрий Николаевич Зыков погиб смертью храбрых.