ТРУДЯЩИМСЯ ГОРОДА-ГЕРОЯ КЕРЧИ
И ВОИНАМ-УЧАСТНИКАМ
ГЕРОИЧЕСКИХ СРАЖЕНИЙ НА КЕРЧЕНСКОМ ПОЛУОСТРОВЕ

Сердечно поздравляю вас с присвоением городу Керчи высокого и почетного звания "Город-герой", награждением орденом Ленина и медалью "Золотая Звезда"!

Величайший героизм и самоотверженность, проявленные Вами в борьбе с фашистскими захватчиками, получили достойную оценку. В этой награде — благодарность Родины, партии, правительства и всего советского народа героическим воинам, непосредственным участникам сражений на Крымском полуострове, мужественному подвигу советских, патриотов в Аджимушкайских каменоломнях, веем трудящимся города, проявившим огромную выдержку и стойкость, отдавшим все силы во имя нашей победы.

Желаю Вам, дорогие товарищи, доброго здоровья, личного счастья и успехов в труде на благо нашего социалистического Отечества!

Слава городу-герою Керчи!

Вечная слава героическим защитникам свободы и независимости нашей великой Родины!

Л. БРЕЖНЕВ

Письмо матери

1

В комнате сижу один. Мать ушла на колхозный огород. Скоро вернется. Придет, как всегда, сядет у стола и будет молча перебирать бахрому шали: в это время она думает об отце. Зашумлю — обижается: посмотрит на меня большими темными глазами и упрекнет:

— Быстро ты забываешь отца...

Мне становится обидно: я любил отца и никогда не забуду его. Он испытывал на себе какое-то изобретенное им лекарство, чуть изменил дозировку — и организм не выдержал... Его уважали в станице, но похороны прошли как-то незаметно. Людям было не до врача — в тот день радио сообщило о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Мама этого не понимает.

Перед нашим домом здание райвоенкомата. Здесь днем и ночью толчея — формируются роты и отправляются на фронт. Мать опасается, что я тоже могу уйти с какой-нибудь частью и ей придется одной остаться со своим горем. Но, дорогая мама, я уже взрослый, перешел на второй курс литфака. О моя умная, трудолюбивая! Как ты этого не поймешь — я не могу остаться дома.

Убираю в комнате, развожу примус, готовлю обед. На это уходит час. Потом подхожу к окну и снова смотрю на людской муравейник. Весь мир представляется горящим факелом... И дым, дым, густой, черный, стелется по земле. Так в воображении рисуется война.

Выхожу на крыльцо. У порога стоит Шапкин. Он одет в красноармейскую форму,

— Захар, ты откуда?

— А-а, признал... Я, брат, теперь боец... С прошлым покончено, отпустили. Не успел порог переступить, как тут же и повестка; явиться на призывной пункт,

Он поднимается по ступенькам, что-то рассказывает о своем скитании, но я слушаю его плохо. Прошлым летом Шапкина судили за какие-то фальшивые документы, по которым он устроился заведующим гастрономическим магазином. Тогда Захар приходил в больницу, упрашивал отца выдать ему справку о том, что у него плохо со здоровьем. Родных у него не было, жил на частной квартире, снимая маленькую комнатушку. Не знаю почему, но Захар часто приводил меня к себе, угощал колбасой. И вдруг узнаю: Шапкин совершил преступление. Я не поверил этому и просил отца помочь Захару. Шапкину нужна была справка, что он нервнобольной. Конечно, отец на это не пошел. Захар был осужден на один год.

— Пришел поблагодарить твоего батюшку... Впрочем, старое вспоминать не время. Тебя-то еще не забирают?

— Сам думаю идти. Здесь формируется часть. Как — возьмут?

Захар окидывает меня взглядом с ног до головы:

— А чего тебе там делать? В первом же бою заскулишь... Я, брат, фронт знаю. На Хасане приходилось ходить врукопашную...

— Ну и что?

— Да ничего.. А ты что, серьезно решил? — вдруг спрашивает он, улыбаясь одними глазами.

— Серьезно.

— Правильно поступаешь. Если бы мне повестки не прислали, я все равно пошел бы. Вон школу видишь? Приходи, там наша рота, вместе будем служить. У нас хороший командир... лейтенант Сомов. Он меня отпустил на два часа. Так что, ты давай. Нынче каждый обязан быть там, лицом к лицу с врагом. — И, сбежав с крыльца, повторяет: — Приходи, приходи, Самбуров, Уж мы им там покажем, как на Россию поднимать руку.

Гляжу ему вслед и думаю: "Вот вам и Шапкин. Молодец!".

Поздно вечером приходит мать. Не раздеваясь, она тихонько садится рядом, прижимает меня к груди.

— О чем думаешь, Коленька?

— Ни о чем, мама.

— Не оставляй меня одну... Я знаю, ты уходить задумал.

— Мама...

— Не обманывай... Все уходят, и ты должен быть там.

У ворот нос к носу столкнулся с часовым,

— Товарищ, мне бы в часть попасть...

— А ты кто? — Голос знакомый: это же Захар!

С радостью отзываюсь:

— Захар, это я, Самбуров!

— Валяй отсюда, чего стоишь, здесь тебе не пункт скорой помощи. — Он освещает меня карманным фонариком. Не узнает, что ли?

— Слышишь, это я, Самбуров.

— Уходи, уходи, нечего тут стоять, — повторяет он.

— Товарищ Шапкин, вы с кем там разговариваете? — спрашивает кто-то издали.

— Да вот тут какой-то рвется в роту.

Слышатся шаги. Передо мной вырастает высокая фигура военного. Глухой щелчок — и пучок света выхватывает меня из темноты.

— Пойдемте.

Входим в помещение. На полу, плотно прижавшись друг к другу, лежат бойцы. Многие в штатском. Из-за стола навстречу нам поднимается огромного роста красноармеец.

— Командир роты не приходил? — спрашивает его высокий, с большими красными звездами на рукавах. "Политрук", — определяю я.

— Был, товарищ Правдив, ушел в штаб, вроде как завтра отправляемся.

— Значит, на фронт желаешь? — спрашивает меня Правдин, потом поворачивается к бойцу. — Как, Кувалдин, возьмем? Паренек вроде подходящий.

— Хрупок больно, — окает красноармеец.

— Оружие знаешь? — продолжает политрук. — Из винтовки стрелял?

Он достает из сумки гранату.

— Разбери. Смелее, капсюля нет... Та-ак, — тянет политрук. — Правильно действуешь. — Он дает мне винтовку и просит назвать основные части. Когда я успешно выдерживаю экзамен, Правдин решает: — Хорошо. Утром получите обмундирование, винтовку. — Он встает, набрасывает на плечи шинель, закуривает:

— Война, братец ты мой, война... Весь народ встает под ружье, — произносит политрук и, погасив папиросу, скрывается за дверью.

Спрашиваю Кувалдина, твердо ли решил Правдин зачислить меня в роту. Может, он пошутил?

— Таким делом не шутят... Ложись и отдыхай, — советует Кувалдин и первым опускается на разостланный брезент. Через минуту он спрашивает: — Говоришь, в Ростове учился, в пединституте?.. Случаем, Сергеенко Аню не встречал там?

Отвечаю не сразу. В памяти ожил один воскресный день. Редкий лесок. Неожиданно полил дождь. Прижавшись к ветвистому дубу, мы стоим с Аней Сергеенко: этого момента я давно ждал. "Знаешь что, — вдруг осмелел я. — Сейчас поцелую". Аня, прикрыв ладонью губы, засмеялась: "Опоздал". И погрозила пальцем: "Я другому отдана и буду век ему верна". — "Кто же он?" Она тряхнула кудрями: "Красноармеец молодой, статный и лихой". Мокрая, с большими лучистыми глазами, она отпрянула в сторону и убежала. Потом почти каждую ночь я видел ее во сне, стоящую под ветвями дуба. Неужели о ней спрашивает Кувалдин?

— Знал. Когда началась война, она оставила институт и поступила на курсы радистов.

— Ты спи, спи, — вдруг заторопил Кувалдин,

2

Идем шестой час без отдыха. Ноги и кисти рук отяжелели, словно к ним прицепили свинцовые гири. В горле жжет: возьми глоток воды — и она закипит во рту.

Впереди, метрах в двадцати, — командир и политрук роты. Сомов среднего роста, с выгнутыми ногами, с широкой спиной и короткой шеей, на которой посажена голова с плоским крепким затылком. Политрук очень высокий. Говорят, он попал с Черноморского флота, где был секретарем комсомольской организации корабля. Сомов и Правдин идут не оглядываясь, будто и нет позади них колонны. Но стоит только замедлить движение, они сразу поворачиваются и раздается звенящий голос Сомова:

— Подтянуться!

Рядом со мной шагает Кувалдин. На лице его слой пыли, глаза воспалены, большая кисть крепко сжимает ружейный ремень. Егор с виду тяжел и неповоротлив. Он служит в армии с тридцать девятого года. Родом из Москвы. Когда на второй день там, в школе, разговорились с ним, он признался: "Я-то вначале подумал, что ты из музыкантов. Хрупок больно. А, оказывается, ты — Пупкин — генерал Кукушкин".

Бойцы засмеялись. Я тогда не обиделся на этого здоровяка, только подумал: "Война и студента делает солдатом".

Сомов и Правдин останавливаются.

— Прр-и-и-вал!

Падаю на жухлую траву и лежу неподвижно. Гудят ноги, горит спина, натертая вещевым мешком; слышу говор. Потом все пропадает. Просыпаюсь от толчка в бок стоит Правдин.

— Положите ноги выше, быстрее отойдут, — говорит он, чуть склонившись надо мной.

— Студент, литератор, — глядя на меня, говорит Кувалдин. В его чуть припухших губах дымит самокрутка, один глаз прищурен.

Поворачиваюсь на спину и кладу ноги на вещевой мешок.

— Сними сапоги, — советует Егор.

— Правильно, — поддерживает политрук и идет к другим бойцам.

Надо мной висит опрокинутая чаша голубого неба.

В детстве я мечтал стать строителем межпланетного корабля, увлекался литературой о Галактике. Думаю сейчас об этом просто так, лишь бы не лезли в голову мысли о доме. Издали доносятся глухие звуки бомбежки, далеко, почти у самого горизонта, скользят по небу крохотные точки самолетов. Тяжелый молот войны уже который месяц колотит землю.

Над кем-то подшучивает Кувалдин. Ему возражает лихой свистящий голос:

— Списали Чупрахина? Нет, Егор, так обо мне не думай. Просто корабль наш вышел из строя. А куда податься? Вот и пришлось надевать пехотную одежонку... Но ничего, матрос и на земле не потеряется, Так, что ли, философ?

Философом ребята уже успели прозвать Кирилла Беленького за его длинные Речи. Кирилл, до того как попасть в нашу роту, два года служил в кавалерийской дивизии и работал в многотиражной газете корректором. Хотя такой должности в штабе не было, но, по его словам, он чувствовал себя там довольно прочно.

— Так-то оно так, — глубокомысленно отзывается Кирилл. — Но если посмотреть в корень твоего дела, мы увидим прежде всего наличие такой ситуации: с одной стороны, ты человек моря, с другой стороны, — пехотинец...

— А с третьей стороны? — подзадоривает кто-то Беленького.

— Третьей стороны у человека не бывает, — продолжает Кирилл с прежним глубокомыслием. — А почему я говорю так? Почему? — настаивает он.

— Потому что ты философ, — шутит Кувалдин.

— Глупости! — сердится Кирилл.

Поднимаюсь, смотрю на спорщиков. Егор, поджав под себя ноги, жует сухарь, глядя с ухмылкой на рассерженного философа. Третий лежит, из-под расстегнутой гимнастерки виднеется тельняшка. Это и есть Чупрахин, все еще тоскующий по морю, по своему вышедшему из строя кораблю. Рядом с ним Алексей Мухин. Он, как и я, попал в маршевую роту добровольцем. С ним мы сошлись быстро. Алексей сказал мне, что у матери он один. Отец в действующей армии, командует полком.

Мать не отпускала Мухина, и он ушел тайком. Таких в роте много. Мы стараемся быть ближе к кадровым бойцам, считая их опытными и подготовленными людьми.

— Как, по-твоему, Кувалдин, война долго протянется? — Мухин смотрит на Егора, и в его взгляде отражается любовь и доверие к тихому великану.

— Я не генерал. Вот, может, студент ответит, — улыбается одними глазами Кувалдин и начинает протирать винтовку куском суконки, которая хранится у него за голенищем.

— А что тут знать? Конечно, недолго, — отзывается Шапкин, сидящий в стороне возле пулемета.

Егор прищуривает один глаз:

— Ты что же, пророк? — Он аккуратно складывает суконку и прячет ее на прежнее место,

— Пророк не пророк, а соображение имею, — отвечает Захар.

— Говорят, что мы отступаем добровольно, — тенорком произносит Мухин, глядя на Беленького, который почему-то на этот раз молчит.

— Вот заманим в глубь страны, потом трахнем по башке. Стратегия! — продолжает Шапкин с видом знатока фронтовых дел. В роте уже все знают, что Захар — участник хасанских боев, и нам нравится его слово "стратегия", хотя никто из нас и не понимает, что оно, в сущности, означает. Только Егор не поддерживает Шапкина:

— Ишь ты, "стратегия"! Слыхал, Чупрахин? — Иван застегивает ворот гимнастерки:

— Слово-то какое — "стратегия"! Ты что, Шапкин, военную академию окончил или без образования морочишь нам головы?

Подсаживается политрук. Он успел побриться, подшить чистый подворотничок. Глядя на него, не скажешь, что мы прошли пятьдесят километров, дыша едкой и густой дорожной пылью. Правдин приказывает позвать к нему всех бойцов: он намерен что-то сообщить нам и, видимо, хорошее. Плотным кольцом окружаем политрука.

— Товарищи! — обращается к нам Правдин. Голос у него чистый, чуть приподнятый. — В Москве, на Красной площади, только что состоялся традиционный парад.

— Как прежде, седьмого ноября? — спрашивает Мухин.

— Да, как прежде, в мирное время.

У Чупрахина загораются глаза, и он, работая локтями, протискивается ближе к Правдину.

— Парад, Егорка.. Слышишь, о чем говорят?

— Тихо!-останавливает его Кувалдин.

— Сталин поздравил народ и Красную Армию с великим праздником, он сказал, что на нас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища фашистских захватчиков.

В наступившей тишине вдруг раздается басок.

— А чего же город за городом сдаем фрицам? Утром Шапкин сказывал: под Ростовом опять неустойка.

Шапкин нервно дергает плечами, на его сухом, бесцветном лице появляется неестественная улыбка,

— А чего тут объяснять? — спешит он опередить политрука. — Если отошли, значит, так надо. Стратегия, понимаете, — глухо заканчивает он.

— Вот и неверно, — замечает Правдин Шапкину. — Если отошли, значит, на том участке фронта противник оказался сильнее наших войск. Зачем же так просто сдавать территорию врагу? Ведь это не спорт, а война, жестокая, смертельная.

— Значит, он, проклятый, все же сильнее нас, а? — с детской откровенностью спрашивает Мухин.

— Сильнее? — повторяет политрук и, подумав немного, отвечает убежденно:

— Нет, товарищи, не сильнее! Враг опытнее нас. Но это только сегодня, завтра уже он не будет таким...

— Да и внезапность на его стороне, — коротко вставляет Кувалдин.

— Вещь серьезная, внезапность-то, — подхватывает Чупрахин. — Я — вот такой пример приведу. У нас в деревне печник жил, Бушуем его прозвали. Здоровенный, что слон. Бывало, выпьет, шумит на всю деревню, а придет домой — бьет жену. Однажды этой бабенке умный человек посоветовал: "Ты, Дарья, хорошенько проучи своего Бушуя". — "Как же я его проучу, — отвечает жена печника. — Он быку шею воротит". А умный человек свое: "А вот так; Переоденься во все мужское — и вечерком из-за угла с поленом". Так и сделала баба-то. Караул кричал. А когда прибежали соседи, разобрались, а перед Бушуем стоит его Дарья. Печник зверем взвыл: хотел жену решить. Соседи не дали, говорят: "После драки кулаками не машут". Вот как получается, если неожиданно напасть, как они на нас, немцы-то. Словно кирпичи на нашу голову свалились.

Просит слово Шапкин, политрук перед выходом назначил его командиром отделения.

— Печник... дурак твой печник, — говорит Захар, отталкивая в сторону Чупрахина. — Бабы испугался. Вот что я скажу: они, германцы, начали войну, а мы ее кончим. Мы — это не Бушуй, разберемся, кто встал против нас. Правильно я говорю? Правильно.

Беседу прерывает команда ротного. Выстраиваемся в походную колонну и снова идем по пыльной дороге. Справа у меня Кувалдин, слева, как и прежде, Мухин, рядом с ним Чупрахин, впереди шагает Беленький, гордо, чуть склонив на плечо голову.

Солнце клонится к закату. Проходим притихшую станицу. Кувалдин толкает локтем в бок, показывая на плетень, возле которого пугливой стайкой столпились малыши:

— Смотри, как воробушки чирикают, Тоже соображают.

У колодца рота останавливается. Подходит сухой и тонкий старик. Кряхтя и опираясь на палку, он снимает запыленный картуз и высохшей рукой показывает на запад.

— Туда идете? Сколько вас тут идет, а он все пре и пре. Срам! — дребезжащим голосом говорит старик и ковыляет к воротам.

В наступившей тишине раздается голос Шапкина!

— Паникер!

— Отсталый элемент, — поддерживает его Беленький.

— Смирно! Ша-го-ом марш! — Сомов взмахивает рукой, и мы вновь пылим по дороге.

Сгущаются сумерки. На небе вспыхивают звезды. Кругом тишина. В душе черт знает что творится! И всему причина — этот старик. Может быть, и в самом деле он паникер? Я еще не видел живых паникеров. Стараясь отвлечься от назойливых мыслей, напряженно вглядываюсь в темноту: впереди идут командир и политрук. Вдруг их фигуры сливаются, и передо мной снова вырастает дед. Вижу старика отчетливо, словно он рядом, вижу каждую морщинку на его усталом лице, реденькую белую бороденку, бесцветные глаза, широкий лоб, сухую руку, испещренную синими венами. "Что ты, старый, ко мне пристал?" А он в ответ: "Что, нехорошо? Ты, брат, не отворачивайся от меня".

Слышу голос Кувалдина:

— Ты, студент, запомни слова старика.

— По-твоему, он не паникер? — поспешно отзывается Чупрахин.

— Я с ним не служил, — отвечает Кувалдин.

Егор скуп на слова, а если приходится ему вступать в разговор, с его губ слетают короткие фразы, похожие на загадки. Сожалею, что сейчас поблизости нет Шапкина или Кирилла, а еще бы лучше, если бы был политрук. У Правдина, видимо, прямое и чистое сердце. Почему-то кажется, что сейчас нет труднее дела, которое он несет на своих плечах. Почему мы отступаем, почему как-то не так получается, как мы думали раньше о войне? Для многих из нас эти вопросы — что для первоклассника алгебраические задачи. А политрук обязан ответить на них. Обязан.

— Рота, стой! — командует Сомов.

К колонне подъезжает легковая машина. Открывается дверца, и перед командиром и политруком роты вырастает коренастая фигура военного, затянутого ремнями,

— Кто здесь старший?

— Я, лейтенант Сомов.

— Вы команда двадцать два тридцать пять?

— Так точно, товарищ полковник.

— Я командир дивизии Хижняков, вот мои документы. Вам необходимо изменить маршрут и следовать в район Темрюка. — Полковник включает карманный фонарик и, развернув карту, поясняет: — Вот здесь, у развилки дорог, вас встретит мой начальник разведки подполковник Шатров. Вы поступите в его распоряжение. Поторапливайтесь. О маскировке не забывайте. Может появиться воздушный противник,

Машина, фыркнув, пропадает в темноте.

Стоим молча в ожидании новых распоряжений. С нарастающей силой доносится гул самолетов. Гул прерывчатый, странный. "Вез-зу, вез-зу", — металлическим голосом выговаривает мотор.

— Воздух!

Рассыпаемся по обочинам дороги. Падаю в какое-то углубление и чувствую под собой копошащегося человека. Горячая тугая волна срывает со спины вещевой мешок. Рвутся бомбы. Захлебываясь, в воздухе со свистом и шипением прилетают осколки. Человек подо мной уже не шевелится. Он притих, словно скованный мгновенным крепким сном. Пытаюсь ощупать его и вдруг под ладонью чувствую ствол пулемета. Торопливо вставляю в приемник диск и, ни о чем не думая, длинными очередями стреляю в темный полог ночи.

— Сумасшедший! Ты же демаскируешь! — срывающимся голосом кричит Шапкин и выхватывает из моих рук пулемет. — Лежи и не шевелись! Приказа стрелять не было. Понимать надо! — гневно заключает он.

Внезапно наступает тишина. Пахнет гарью. Захар вскакивает на ноги и посылает куда-то две короткие очереди. Молча ищу вещевой мешок, сталкиваюсь с Чупрахиным.

— Чью-то сумку ко мне забросило, — говорит он.

— В колонну по четыре, рота стройся! — командует Сомов.

Построив нас лейтенант спрашивает:

— Раненые есть?

Раненых оказалось шесть человек. Их выделяют в отдельную группу и, назначив одного из них старшим, оставляют дожидаться попутной машины, Сомов обращается к нам с короткой речью:

— Вы получили боевое крещение, правда, маленькое, но все же это боевое крещение. Мне нравятся действия командира отделения Шапкина. Он не испугался бомбежки, открыл огонь по фашистским самолетам. Так должен поступать каждый боец.

Идем без остановок. Мучает вопрос: сказать ли Егору о том, что огонь из пулемета открыл не Шапкин, а я? Наконец решаю — дело не в том, кто это сделал, важно другое: нашелся такой боец, и главное — командир признал такие действия правильными. Да и зачем в неудобное положение ставить Шапкина, еще сочтут, что я пытаюсь прославиться.

Что-то отстает Мухин. Тревожно посматриваю на него;

— Алексей, устал?

— Ранен... Молчи, никому ни слова.

Чупрахин кладет его руку себе на плечо.

— В строю не разговаривают, — полушепотом произносит Кувалдин. — Крепче опирайся на матроса Самбуров, возьми у Мухина винтовку,

3

Шапкин дает нам по очереди бинокль и велит посмотреть на чернеющий в море берег Керченского полуострова. Прикладываю к глазам прибор. Холодный металл обжигает переносье, терплю и с затаенным дыханием стараюсь увидеть там фашистов.

Но, кроме серой расплывчатой массы, ничего не вижу. Молча передаю бинокль Мухину. Чупрахин, сбив ушанку на затылок, сидит на бруствере окопа и говорит:

— Зря стараешься, Алеша, расстояние большое.

— Наблюдение продолжать! — упорствует Шапкин. Месяц назад приказом командира дивизии ему присвоили воинское звание старшего сержанта и поставили временно командовать взводом. Отделение теперь возглавляет Кувалдин. Шапкин одет в новенькую шинель с треугольниками на петлицах. Она ему очень идет, как-то по-особому оттеняет, суровое, немного настороженное лицо.

— По всему видать: будем высаживаться в Керчи, — говорит Шапкин. — Это, пожалуй, труднее, чем на Хасане было. Хотите, расскажу, как мы там самураев утюжили?..

Кирилл подмигивает мне:

— Наш командир — огонь! Я о нем заметку во фронтовую газету послал. Все рассказал, как он на марше по самолетам открыл огонь, как вот командиром стал... Хочется, чтобы меня там, в редакции, заметили. Писать я умею. Заметят?

— Обязательно, и тебя и Шапкина, — отвечаю я и, взяв кирку, начинаю углублять окоп. Под ударами звенит и крошится схваченная морозом земля.

Приходят подполковник Шатров и лейтенант Сомов. Шатров невысокого роста, прямой, на нем ладно сидит обмундирование. Если бы не шрам на щеке, он был бы красавцем. Но рубец с голубым отливом испортил лицо. Шатров приказывает отвести роту в укрытие и построить в две шеренги,

— Медленно работаете. Другие уже отрыли окопы, — упрекает Шатров.

Он достает из планшета какой-то листок.

— "Шапкин Захар Петрович", — читает он.

— Я, — чуть подавшись вперед, откликается старший сержант.

— Правильно назвал вашу фамилию, имя и отчество?

— Правильно.

— Десять шагов вперед, марш!

Шатров обходит кругом Захара и вдруг неожиданно для нас палит из пистолета в воздух, Шапкин вздрагивает, виновато улыбается.

— Закалки не чувствую! Становитесь в строй.

Подобную операцию Шатров проделывает с каждым. Сзади Кувалдина он поджег взрыв-пакет. Егор, тихо вздохнув, и ухом не повел.

— Как у вас со слухом?

— Хорошо, не обижаюсь,

— На сколько метров бросаете гранату?

— Когда как, со злости швырну метров на шестьдесят.

Шатров отступает назад и вопросительно смотрит на Сомова, потом на Егора.

— Я серьезно спрашиваю.

— Понимаю, — роняет Кувалдин.

Подполковник вынимает из кармана шинели деревянную болванку, обитую железом, и передает ее Кувалдину.

— Бросайте!

Егор мощным взмахом рассекает воздух. Граната с клекотом описывает в воздухе дугу и падает далеко за курганом.

— Со злостью бросали? — с улыбкой спрашивает Шатров и приказывает измерить расстояние.

— Семьдесят шагов, — возвратясь, докладывает Сомов,

— Подходяще, становитесь в строй. Беленький!

— Я!

— Наденьте противогаз!

— Есть!

Кирилл торопится. Но движения его неуверенны и неотработанны, Видимо, не часто приходилось заниматься таким делом, Когда наконец он надевает противогаз, подполковник приказывает:

— Бегом до той высоты и обратно. Марш!

Кирилл, бежит тяжело. Но все же преодолевает расстояние. Встав в строй, Беленький жадно глотает воздух.

— Трудно? — спрашивает у него Шатров.

— Почему трудно?.. Я грамотный человек, понимаю, что к чему.

— Хорошо. А все же трудно?

— Нет, — глотнув очередную порцию воздуха, упорствует Кирилл.

— Похвально. Где служили?

— В кавалерийской дивизии. В маршевую роту попал из госпиталя. Животом болею. От грубой пищи это.

— Бывает и не от пищи, — чуть улыбнувшись, замечает Шатров и обращается к Сомову: — Тренироваться и тренироваться, метать гранаты, рыть окопы, преодолевать проволочные заграждения.

Живем в землянках у самого моря. Здесь много войск. Для чего они сконцентрированы, нам, конечно, неизвестно. Одни утверждают, что будем десантом высаживаться на Керченский полуостров, другие поговаривают о создании резервной армии, которая якобы будет переброшена по воздуху для обороны Москвы.

Уже изрядно наскучила игра в перебежки, Нет уж сил ковырять мерзлую землю. Наш ротный — непоседа. Мы называем его Будильником. Он не дает нам ни минуты покоя. Уметь быстро отрыть окоп — это, наверное, потребуется в бою, но, кроме этого, он заставил нас вчера четыре часа заниматься строевой подготовкой. Потом два километра мы бежали в противогазах. У Мухина открылась рана. От сильной боли он застонал и начал петлять, словно подстреленный заяц, но все же не остановился, достиг намеченного рубежа.

Вечером сидим в землянке. Потрескивают поленья в печурке. Кувалдин бреется, примостившись у коптилки, сделанной из снарядной гильзы. Бритва в его огромной руке кажется игрушечной. Глаза у Кувалдина спокойные, с поволокой. Но — странное дело — на его лице я никогда еще не видел следов усталости. Егор улыбается редко, скупо. Но когда улыбается, — черт возьми! — как бы тяжело ни было у тебя на душе, все проходит. Я беру газету и начинаю читать.

— Ну, что там, прет? — спрашивает Кувалдин. Он аккуратно вытирает бритву, кладет ее в футляр.

— Выдохнется, — отзывается Чупрахин.

Мы разговариваем короткими фразами. На душе у нас тревожно. Ходят слухи, что немцы заняли Ростов.

Мухин лежит в углу землянки. Он осунулся, побледнел.

Егор присаживается к нему, говорит:

— Алеша, есть у меня в дивизии знакомая девушка. Она дружит с одним хорошим врачом, который не выдаст твоей тайны.

— Надоел я вам, — грустно вздыхает Мухин. — Ничего вы не понимаете. — Он приподнимается и, сидя, долго смотрит в маленькое окошко землянки. — Помните, говорил, что у меня отец на фронте? Он погиб, ребята.

Кувалдин, набросив на плечи шинель, уходит. Через. полчаса он возвращается с двумя девушками и обращается к нам:

— Товарищи, освободите на минуту помещение, доктор посмотрит, что за болячки на теле у Мухина.

Я задерживаюсь у выхода. "Аннушка, ты что же, не узнаешь меня?" — хочется крикнуть. Но Сергеенко стоит ко мне спиной, взяв Егора под руку. Так вот почему Кувалдин интересовался Аннушкой, он уже тогда знал, что она в нашей дивизии.

Захлопываю за собой дверь. Падает редкий снег. Бьются волны о берег. Темень. Ни звука. Кажется, нет никакой войны на земле; все: и мы, стоящие у входа в землянку, и немцы в Ростове, политрук, который каждый день рассказывает нам о тяжелых боях на подступах к Москве и Ленинграду, — сон; только стоит открыть глаза — все это исчезнет.

— Заходите, — приглашает Егор.

Занятый своими мыслями, не трогаюсь с места. Слышу голос Кувалдина:

— Я провожу, Аннушка.

— Не надо, Егор, — отвечает она и вскрикивает: — Ой, руку, медведь! Ладно, проводи.

Голоса удаляются, глохнут. Подходит Чупрахин.

— Видал, как наш Егор Васильевич околдовал радистку, — говорит он мне и тут же с наигранным пренебрежением заключает: — И что в ней хорошего, в блондинке? Зачем только таких на фронт берут?

— Вот как вы о девушках! — Это голос врача. Она подходит к нам незаметно. Бледный пучок света, идущего из землянки через полуоткрытую дверь, падает на ее лицо.

— А-а, доктор, — как бы извиняясь, обращается к ней Чупрахин. — Кажется, если не ошибаюсь, товарищ Крылова?

— Да, Маша Крылова, и тоже почти блондинка, — шутит она и грозит пахнущим лекарством пальцем. — Когда-нибудь ты мне попадешься в операционной, вот там и посмотрим, зачем нас берут на фронт, — с улыбкой добавляет Крылова и спешит догнать Егора с Аннушкой.

Иван шумит ей вслед:

— Уж я-то вам никогда не попадусь, запомните, моя фамилия Чупрахин.

Спускаемся в землянку.

— Коля, — радостным голосом встречает Мухин, — болячка моя пустяк, скоро пройдет.

Мы смотрим на него, и нам делается весело.

Приходит Егор, вслед за ним появляются Шапкин и Беленький. Раздеваясь, Захар сообщает:

— Завтра начнутся настоящие дела.

— Значит, решили? Под Ростов? — спрашивает Мухин.

— Нет, приступаем к регулярным занятиям.

— Академия! Значит, тетради, карандаши, двойки, тройки и прочие подъемы по расписанию? Люблю учиться! А гауптвахта будет?

— Для тебя и гауптвахта найдется, — строго посмотрев на Ивана, говорит Захар.

— А кто будет воевать? Тот старик, который в станице нас встречал? Интересная академия!

— Учиться всегда полезно, — роясь в вещевом мешке, замечает Беленький.

— Ученому море по колено, а неграмотный в луже утонет...

— Эх ты, философ в противогазе, — смеется Кувалдин. — Куда собираешься?

Беленький не без гордости отвечает.

— Командир роты просит помочь ему наладить ротную канцелярию.

— На повышение идешь? — вмешивается в разговор Чупрахин. — Валяй, оттуда, смотри, и в редакцию попадешь. Только не забывай своих друзей, что-нибудь напиши. А уж мы тут тебя прославим. Будем всем показывать твои статьи: смотрите, что наш Беленький сочинил!

Кирилл забрасывает мешок за спину, обращается к Ивану:

— Вот что я тебе скажу... Нет, ты послушай...

— Прорвало философа, спасайтесь! — кричит Чупрахин, дурашливо пряча голову под охапку соломы, — Уходи скорей, командир ждет...

— Отбой! — командует Шапкин.

Не спится.

— Алеша, ты не спишь?

— Нет, что-то жарко.

— Разговоры! — строго обрывает Шапкин. — Распарило, завтра не то скажешь.

...Утром после завтрака опять выходим в поле, метаем гранаты. Под вечер войска выстраиваются вдоль берега. Серая лента строя уходит далеко за выступ. На волнах покачиваются небольшие суденышки. Они приторочены к наспех сделанным причалам.

— Будем отрабатывать способ высадки на берег десанта, — коротко поясняет Сомов и ведет нас к высотке, приказывает окопаться.

Кувалдин первым отрывает окопчик. Он советует мне рубить землю под малым углом: так легче лопата входит в грунт. Смышленый этот Кувалдин.

Лейтенант, подобрав полы шинели и словно любуясь своим голосом, командует:

— Повзводно, первый, второй, за мной бегом, марш!

Бежим что есть силы. Вот и причал. Сомов одним махом первым взлетает на сейнер. Шапкин, оступившись, падает в воду. Кто-то пытается помочь ему выбраться на трап.

— Не задерживаться! — кричит лейтенант.

Но Шапкин уже на борту. Вздрагивает корпус судна. Опоздавший Мухин прыгает в воду, хватается за приклад винтовки, поданной ему Чупрахиным, с трудом взбирается на палубу. К нему подходит Сомов:

— Мухин?

— Мухин, товарищ лейтенант.

— Ловко взобрался! Молодец! На, закури, согреет. И вы, Чупрахин, молодец, помогли товарищу,

— На море я хозяин, товарищ лейтенант.

— Понимаю, кажется, с корабля, матрос?,

— Матрос, — с грустью роняет Иван.

Сейнер уходит, в море. Холодный ветер пронизывает насквозь. Густым, крупным дождем летят на палубу брызги. Лейтенант курит и неотрывно наблюдает за берегом, лицо посинело, покрылось гусиной кожей. Что еще он готовит нам? Шапкин бегает по палубе, стараясь согреться. Егор, прикрыв собой от ветра Мухина, о чем-то сосредоточенно думает. Вспоминаю вчерашний его разговор с Сергеенко. "И Аннушка на войне", — вздыхаю я и, подойдя к Кувалдину, на ухо говорю ему:

— Ну как, медведь, проводил вчера?

— Черт! Откуда тебе известно?

— Сорока на хвосте принесла.

— Сам ты, ворон, подслушал! Узнал ее? Это же Сергеенко. Помнишь, в школе спрашивал о ней?

— Помню.

Сейнер круто разворачивается, ложится на обратный курс. Командир роты предупредительно поднимает руку!

— Внимание!

"Неужели сейчас прыгнет в воду?" — думаю я. Берег приближается. Сейнер резко стопорит.

— За мной, ур-ра-а-а! — с криком прыгает за борт Сомов.

— Ур-ра-а-а! — дружно подхватываем и спешим за лейтенантом. Холодные волны бьют в спину.

— Не задерживаться! — выскочив на берег, предупреждает Сомов. — — Быстрее! За мной! Ур-ра-а-а!

Мы бежим, не чувствуя под собой земли.

— Ложись! Окопаться! — приказывает Шапкин.

Рядом слышу голос Кувалдина:

— Дотошный лейтенант-то... Это хорошо, крепкого духа человек.

— Эх, братва! — звенит Чупрахин. — Пусть командует, лишь бы море гудело, а тетрадочки, карандашики не страшны. Ведь учиться всегда полезно, как сказал наш философ Кирилл-первый.

Темнота заполнила все пространство: и море, и землю, и воздух. Усталые и мокрые, строимся в колонну по четыре, идем к землянкам. На полпути роту останавливает Шатров.

— Ну как? — спрашивает у Сомова.

— Получается, товарищ подполковник.

— Завтра пришлите мне троих бойцов. Будут работать на передовом наблюдательном пункте.

Рядом, справа, слева и впереди, покачиваясь, плывут длинные колонны бойцов, слышится глухой топот бесчисленного множества ног. Это возвращаются с занятий соседние подразделения. Хотя до сих пор никто официально не сообщал о десанте на Керченский полуостров (вероятно, это держат в строгом секрете), но теперь каждый убежден: готовят войска именно для этого дела. Только, политрук еще продолжает упорствовать: "Не знаю, товарищи, и командир не знает, и вам советую поменьше думать и говорить об этом". А по глазам заметно, что он знает, да только, наверное, нельзя об этом говорить.

Землянка встречает сухим, перегретым воздухом. Круглая печурка превратилась в раскаленную тумбу, только что вынутую из горна: нажми металлическим стержнем — проткнешь насквозь.

При свете не шинели на нас, а тонкие ледяные панцири, причудливо искрящиеся всеми цветами радуги. Молча снимаем обмундирование, помогаем друг другу отодрать ушанки, примерзшие к волосам. Вскоре помещение наполняется густым паром, а мы в нижнем белье походим на рыб, плавающих в вертикальном положении, со странными головами и узкими длинными плавниками.

В таком же ледяном панцире появляется политрук. Ему уступают место у печки. Раздевшись, он угощает курящих сухим табаком, потом сообщает, что в штаб дивизии прибыл представитель Ставки Верховного Главнокомандования, что наши войска вступили в Ростов.

Забрасываем Правдина вопросами. Их у нас столько, что политруку хватит на всю жизнь отвечать. У Правдина слипаются глаза, голова клонится на грудь, голос становится глуше. Думали, что он железный, оказывается, устает, как и мы. Первым это замечает Чупрахин.

— Хватит, дайте человеку передохнуть.

Егор заботливо укрывает шинелью прикорнувшего политрука.

Приносят ужин. Громыхая котелками и ложками, причмокивая и перебрасываясь шутками, быстро опорожняем термосы и кастрюли. Размещаемся на свежей соломе. Поднимается Правдин. Он надевает полупросохшую шинель и, расчесав густые каштановые волосы, обращается к Шапкину:

— Не забудьте завтра к шести часам прислать к Шатрову Кувалдина, Самбурова и Чупрахина. А я сейчас пойду во второй взвод, у них сегодня ночные занятия: преодоление проволочных заграждений.

И, согнувшись, скрывается за дверью. Шапкин присаживается к печке. Он долго сидят неподвижно, о чем-то напряженно думает. Лицо его чуть-чуть подергивается нервной дрожью. Может быть, простудился? Хочется спросить: позвать врача?

Шапкин замечает, что я не сплю, подзывает к себе.

— Ну как? — спрашивает он. — Что же ты тогда не сказал, что по самолетам стрелял не я? Ты кому-нибудь говорил про это? Нет? Молодец. — Он сует мне в руки банку мясных консервов. — Возьми, земляк... Молод ты еще, но со мной не пропадешь.

Шапкин вдруг торопливо натягивает сапоги, надевает шинель и уходит. За окном надрывно стонет ветер. Просыпается Кувалдин. Поежившись, растапливает погасшую печурку.

— Ты немецкий язык знаешь? — спрашивает он меня. — Политрук вчера интересовался. Сомова назначают командиром разведроты и Правдина туда же забирают. Наш взвод якобы полностью перейдет в разведроту.

4

Идем вдоль берега. Сегодня на море тихо. Даже не верится, что где-то там, на противоположном берегу пролива, находится враг, а правее, к Ростову, идут бои. Огибаем выступ, и сразу открывается Керченский полуостров. Даль сглаживает обрывистые берега: они кажутся покатыми, темными, и весь клочок земли похож на огромную чугунную болванку, глубоко ушедшую в воду.

Чупрахин вполголоса говорит:

— Что-нибудь замечаешь? Посмотри, сколько тут наблюдательных пунктов.

Проходим тщательно замаскированные холмики с темными глазницами амбразур, обращенными в сторону Керчи. В одном месте откуда-то из-под земли появляется лейтенант с артиллерийскими эмблемами на петлицах. Он подходит к Шатрову, докладывает:

— Лейтенант Замков, старший передового артиллерийского наблюдательного пункта.

Опускаемся в небольшое углубление, прикрытое со стороны моря уплотненной подковообразной насыпью.

— Слушаю, — Шатров закуривает.

Замков, с широкими плечами и совсем короткими ногами, обутыми в хромовые, до блеска начищенные сапоги, разворачивает зеленоватую карту и неожиданно детским голосом докладывает:

— Сегодня в районе Еникале никакого движения не обнаружено. Уснули, что ли? Или чувствуют, что за ними наблюдают? Смотрим, смотрим, ну хотя бы один показался. Взять бы да и трахнуть из тяжелого дивизиона — зашевелились бы.

Шатров гасит папиросу о припудренную инеем землю.

— Дайте вашу карту.

С минуту он рассматривает какие-то непонятные для нас условные знаки, окаймляющие изогнутую линию берега. Лицо его хмурится, а шрам совсем подступает к уголку рта.

— Какое задание на сегодня?

— Наблюдать за берегом, засекать огневые точки.

— А вчера что делали?

— То же самое.

— Глубину полуострова изучаете? Командир полка рассказывал вам о промежуточных рубежах? Нет? Плохо. Вы что же, думаете только о высадке на берег? Нет, милейший лейтенант, высадиться на берег — это полдела; главное — удержать плацдарм, развить успех. А для этого надо хорошо знать, что делается в глубине обороны противника.

— Но я в этом не виноват, товарищ подполковник, — оправдывается Замков.

— Знаю, что вы не виноваты. Это я так, авансом, лейтенант, на будущее пожурил. — И, несколько подумав, продолжает: — Наш десант — дело нешуточное, товарищи. Таких десантов, как наш, и в такой сложной обстановке, кажется, еще никто не высаживал. Надо все взвесить, ко всему быть готовыми... Пошли, товарищи. А командиру дивизиона, Замков, все же передайте мои слова, — уже выйдя из укрытия, напоминает Шатров лейтенанту.

Передовой наблюдательный пункт — это квадратная землянка, обитая досками, пахнущими смолой. Посередине стол, на котором полевой телефон, конторская книга и большой жестяной чайник с водой. В потолке дыра, в которую пропущена труба перископа, а в стене узкая амбразура. Это помещение куда уютнее нашей землянки с вечными испарениями от портянок и обуви.

— Что в матросском кубрике, — довольный порядком, определяет Чупрахин.

Пользуясь тем, что Шатров задержался наверху, Кувалдин с видом знатока поясняет:

— По всем признакам, мы попали на наблюдательный пункт самого командира дивизии. Надо это иметь в виду, вести себя прилично...

— Не дети, без напоминаний соображаем, — парирует Чупрахин, беря со стола бинокль и устраиваясь у амбразуры.

Входит Шатров. Заметив Чупрахина с биноклем, он ледяным голосом говорит:

— Между прочим, войсковой разведчик отличается от остальных бойцов высокой дисциплинированностью и выдержкой. Положите прибор на место!

— Есть! — быстро отзывается Иван и вытягивается перед подполковником в струнку, но выражение лица остается прежним: вот-вот он произнесет то, от чего самая строгая душа отойдет, потеплеет.

Шатров проходит к столу:

— Прошу слушать внимательно. Вот журнал наблюдений, — берет он со стола серую книгу. — Здесь есть графы: первая графа — в ней отмечается время обнаружения объекта, вторая графа — район, место обнаружения объекта, третья — что конкретно замечено: живая сила, огневая точка или транспорт, и четвертая графа — выводы наблюдателя, ваши предположения и заключения. Ясно? Какие будут вопросы? Нет? Прошу посмотреть журнал.

Склоняемся над книгой, листаем и искоса посматриваем на Шатрова, стоящего у стереотрубы.

— С оптическими приборами умеете обращаться?

— Изучали, — хором отвечаем Шатрову. — Командир показывал.

— Хорошо. Вы, товарищ Кувалдин, наблюдайте в стереотрубу. Объект наблюдения — южная часть крепости Еникале. Вы, товарищ Чупрахин, — в бинокль через амбразуру, объект наблюдения — северная часть крепости. Журнал ведет Самбуров. Обо всем замеченном докладывайте Самбурову. Вот вам часы, — он подает их мне и распоряжается: — По местам!

— Время! — пушечным выстрелом гремит Кувалдин. От неожиданности подпрыгиваю, дрожащей рукой стараюсь попасть в нужную графу, докладываю:

— Десять часов тридцать пять минут.

— Южнее поселка тридцать метров, — продолжает Егор, — группа солдат во главе с офицером. Производят оборонительные работы.

Подполковник выхватывает изо рта трубку и, оттолкнув Кувалдина, припадает к окуляру стереотрубы. Минуту он топчется на месте, потом уступает место Егору:

— Продолжай наблюдать, начало хорошее: — И подходит ко мне. — Записали? Четче ведите журнал, не торопитесь.

Он садится у входа. Вновь наступает тишина. Но теперь она уже не томительная, какой казалась в начале работы, И журнал кажется не таким сложным. Теперь даже можно немного помечтать. Сколько сейчас таких, как мы, наблюдают за противником! День и ночь непрерывно они следят за врагом, регистрируют малейшее движение, замеченное на той стороне. И все это где-то в большом штабе суммируется, обобщается, наносится на карты, делаются выводы, предположения, намечаются планы. Сколько людей готовят эту трудную десантную операцию! И в Москве, наверное, сейчас кто-то занят нашим делом: может быть, так же вот, как и мы тут, ночи не спит — думает, планирует, с тревогой и надеждой дает указания, получает сведения с южного крыла гигантского фронта.

— Бурса! — вдруг кричит мне Чупрахин. — Запиши: сволочи тянут на тракторе какое-то большое белое колесо. Не иначе как дот оборудуют у самого мыса. Запиши, чего смотришь?

Шатров поднимается. Его лицо делается бурым, потом неожиданно для нас подполковник улыбается.

— Кто же так докладывает? Четкости нет,

— Четкости? — еще находясь в первоначальном возбуждении, переспрашивает Иван. — А суть, самую суть доложил?

— Суть-то понятна. Дайте бинокль... Та-ак, правильно схвачено. Разведчику нельзя ошибаться. — Он достает из планшета карту и синим карандашом наносит условный знак. — Об этом надо доложить артиллеристам, они возьмут эту огневую точку на учет, — поясняет он нам.

Видимо довольный нашей работой, Шатров теперь стал более разговорчив. Он рассказывает о проливе, о рельефе прибрежной части полуострова, о крутых, скалистых берегах. Потом узнаем, что подполковник до войны служил в Бакинском пехотном училище, в начале войны командовал стрелковым полком в Крыму, оборонял Керчь и последним переправился через пролив на плоту, построенном из кузова автомашины и колес. Плот отнесло в море, и Шатров пять дней болтался там, пока его не подобрал наш сторожевой катер. Затем полмесяца он пролежал в госпитале и вот снова на фронте.

В блиндаж входит командир дивизии полковник Хижняков. За ним, осторожно отсчитывая ступеньки, спускается генерал, сопровождаемый двумя офицерами. Шатров сразу принимает прежний официальный вид и с достоинством докладывает генералу:

— Товарищ командующий, подполковник Шатров, начальник разведки дивизии. Ведем наблюдение за районом крепости Еникале, Замечены оборонительные работы и движения мелких групп противника.

Командующий, с воспаленными глазами, гладко выбритым лицом, подает Шатрову руку:

— Добро, добро... — И обращается к командиру дивизии, застывшему у стола в положении "смирно": — Видать, Хижняков, твои глаза хорошо работают. Но успокаиваться на этом нельзя. Наблюдать и наблюдать...

Он устало опускается на поданную лейтенантом табуретку и, видимо вспомнив прерванный по дороге разговор, несколько оживляется:

— Вчера поспорили с представителем Главного командования. Собственно, спора, как такового, не было. Он говорил, я слушал. Он, как и ты, Хижняков, утверждает, несмотря на сложность высадки десанта, все же основная трудность операции заключается в развитии успеха, в организации безостановочного продвижения наших войск в район Перекопа и затем в оказании помощи севастопольской армии. Конечно, бой в глубине обороны противника будет нелегким. Но я придерживаюсь другого мнения. Успешно высадим войска — и дальше у нас пойдут дела хорошо. Поэтому требую: изучать и изучать прибрежную часть полуострова, все внимание — высадке десанта. Надо вначале перепрыгнуть, а потом говорить "гоп".

— Это верно, товарищ командующий. Но можно перепрыгнуть и не сказать "гоп": ноги подломятся, застрянешь на плацдарме, а противник тем временем оправится от удара.

— Мрачные картины. — Генерал говорит тихо, медленно. Его глаза то загораются, то, блекнут. Мы, затаив дыхание, с любопытством рассматриваем командующего. Я впервые вижу настоящего генерала, и не в кино, а рядом: простой, самый обыкновенный человек. Его медленные движения, тихая, неторопливая речь вызывают симпатию к нему. Только непонятно, почему упорствует командир дивизии, что ему стоит согласиться с этим усталым человеком: ведь он командующий, все знает и, конечно, не может ошибиться.

— Вам известны данные авиаразведки? — чуть склонив на сторону голову, спрашивает генерал.

— Да, начальник штаба знакомил. По ним можно предположить, что гитлеровцы не ожидают нашего десанта.

— Вот, вот, — продолжает командующий. — Значит, главное — вцепиться в прибрежную часть, перепрыгнуть через пролив. А там нас никто не задержит. Для большей уверенности в успехе операции я приказал сразу же вслед за передовыми частями перебрасывать войсковые тылы. Имейте это в виду.

Генерал поднимается и с минуту смотрит на Шатрова.

— А вы что скажете?

— Товарищ командующий, мы готовы выполнить любой приказ. Но вот данные авиаразведки, на мой взгляд, как раз говорят о том, чтобы мы здесь больше уделяли внимания бою в глубине обороны немцев, организации взаимодействия, чтобы потом меньше тратить времени на эти вопросы...

— Ух какие вы тут стратеги! — повышает голос, генерал, и на его лице появляется снисходительная улыбка. — Дайте-ка бинокль.

Чупрахин освобождает место у амбразуры. Командующий припадает к глазнице и, согнувшись, тем же спокойным, неторопливым голосом продолжает?

— Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Обзор хороший... Да, а на Шипке затишье. Или они хитрят, или действительно не подозревают об угрозе. А что вы скажете, товарищ красноармеец? — спрашивает командующий у Чупрахина.

— Скажу вам, товарищ генерал, наше дело — бить врага, так сказать, разминировать, обезвреживать его, — одним духом выпаливает Чупрахин, и, посмотрев на Шатрова, добавляет! — Скорее бы туда, а наблюдениями их не запугаешь.

— А не страшно через пролив да на такие кручи карабкаться против огня?

— Страшно бывает только кассиру, когда он берет казенные деньги. А мы, бойцы, идем освобождать свою землю. Может быть, кому и страшно, не без этого. Но я так понимаю, товарищ командующий, страх живет одну минуту, а смелость всегда при человеке.

— Орел! Молодец! — генерал вынимает платок и вытирает увлажнившиеся глаза. — Пойдемте, Хижняков. — Он направляется к выходу, приглашая с собой и подполковника Шатрова, который на ходу бросает нам:

— Вечером вас сменят. Обо всем замеченном доложите командиру взвода, а он пусть передаст Сомову.

— Ну что? — как только мы остались одни, спрашивает Чупрахин. — Поняли? Все уже готово. Скоро будем в Крыму. А насчет Москвы — это болтовня, Егорка. Никуда нас не пошлют, тут будем молотить фашистов.

Кувалдин отвечает:

— Для меня, Иван, Москва всюду, не только там, в Москве. Понял?

— Очень даже. Не один ты так думаешь.

С наступлением темноты покидаем наблюдательный пункт, идем не берегом, а прямо, кратчайшим путем. Местность — сплошной муравейник: то там, то здесь слышатся команды, топот ног, глухие удары саперных лопат о мерзлый грунт, проходят взводы, роты, производятся тренировочные посадки на катера и баржи. Пролетает вражеский самолет. Кругом все замирает, и тотчас же в стороне, километрах в полутора от берега, вспыхивает яркий шар осветительной ракеты, сброшенной на парашюте фашистским летчиком. В мирное время можно было бы и полюбоваться этим висящим в небе пучком света. Но сейчас он кажется зловещим, холодным светящимся пауком с вытянутым брюхом.

В землянке застаем одного Шапкина, сидящего с газетой в руке возле фонаря. Заметив нас, он поднимается и кладет раскрытую газету на вещевой мешок. Кувалдин докладывает о результатах наблюдения.

— Значит, все-таки они там барахтаются, — выслушав Егора, произносит Шапкин. Его бесцветные, реденькие брови смыкаются у переносья, а плечи поднимаются кверху. — Не понимаю! Откуда вы взяли такие данные? Ведь немцы совершенно не подозревают о десанте. Проверю, возможно, рыбаков приняли за фашистов. В термосе ваш обед, я пошел к командиру роты.

Беру газету. Внимание привлекает заголовок "По фашистскому самолету из ручного пулемета". Читаю вслух:

— "Рота совершала марш. Неожиданно в воздухе появились вражеские самолеты. Командир отделения Захар Шапкин, пренебрегая смертельной опасностью, смело открыл из ручного пулемета уничтожающий огонь по воздушному врагу. Вокруг рвались бомбы. Но мужественный боец продолжал единоборство с фашистскими стервятниками да тех пор, пока самолеты врага не были отогнаны, Командир роты объявил Шапкину благодарность. А недавно за новые ратные дела Шапкина назначили командовать взводом. Однополчане горячо поздравили мужественного бойца и пожелали новых славных боевых дел.

Красноармеец К. Беленький".

— Написал все же, — говорит Кувалдин. — Надо поздравить старшего сержанта.

— Обязательно, — соглашается Чупрахин, открывая термос с горячими пахучими щами.

Вбегает Беленький. Он шепотом сообщает!

— Только вам, по секрету, смотрите — никому... Через два дня в бой, туда, — он показывает на оконце и тянет; — Де-ла-а! Пришла пора желанная, пришла...

— Писать будешь о нас? — спокойно, без тени иронии спрашивает Чупрахин, набивая рот гречневой кашей. — Пиши, Кирилка, пиши. Ты теперь там, в верхах, при командире, тебе виднее...

— Да нет, товарищи, — поясняет Беленький. — Я же, как и все, пойду вместе со взводом. В штабе временно работал. Оно, конечно, — переходит на шепот. — С одной стороны, если бы кто-нибудь из вас сказал политруку обо мне: так, мол, и так, газетчик; с другой стороны, нельзя ли его как-то зачислить ну, скажем, в медсанбат, пусть освещает нашу боевую жизнь. А самому неудобно об этом говорить.

— Конечно, — соглашается Чупрахин и трясет газетой. — Читали, как ты тут о взводном написал. Радуйся, философ, в люди выходишь. И выйдешь, если тебя волной с палубы не сшибет.

— Так бывает? — интересуется Беленький. — Нет, серьезно, Иван? Я никогда не бывал на море. Первый раз в жизни придется...

За окном поднимается ветер. Он гудит протяжно, с надрывом. Чупрахин успокаивает Беленького:

— Ничего, Кирилка, море как море. Перепрыгнешь. Только зайцы боятся воды.

5

Завтра во взаимодействии с моряками Черноморского флота и Азовской флотилии пойдем на штурм Керченского полуострова. Только что закончилось открытое партийное собрание собрание, В нашей разведроте — восемь коммунистов и пятнадцать комсомольцев. Почти все выступили в прениях. Чупрахин говорил, что он будет разминировать фрицев аккуратно, без лишнего шума, но так, что от страха закрутятся в гробу ихние большие и маленькие фридрихи и кайзеры, а Гитлера по этой же причине хватит падучая болезнь.

Кувалдин, как всегда, был немногословен. Теребя в руках шапку, он пробасил:

— Как командир первого отделения приказываю всем быть в первых рядах. А остальное я доскажу в бою автоматом и гранатой. Фашист, он такой язык понимает лучше.

С подъемом произнес речь Беленький. Говорил он долго, делая большие отступления "в глубь веков". От усердия у него нос покрылся обильным потом. Закончил призывом бить германца по-шапкински, не зная страха. Сам Шапкин не выступал. Он только с места заявил:

— Я человек беспартийный. Но свой голос присоединяю к словам коммунистов и комсомольцев.

Решение было коротким. Его зачитал политрук:

— "Мы, коммунисты и комсомольцы, бойцы и командиры разведроты, заверяем советский народ, родную партию в том, что без страха и колебания идем на штурм Керченского полуострова и, чего бы это нам ни стоило, с честью будем сражаться за полное освобождение советского солнечного Крыма от фашистской оккупации. Всем коммунистам и комсомольцам быть в первых рядах, штыком, огнем автомата и гранатой бить гитлеровцев до полного разгрома. В бою поддерживать друг друга, не оставлять в беде товарища".

Потом пели "Интернационал". Его подхватила в стороне соседняя рота. И песня покатилась по всей окрестности. Пели артиллеристы, саперы, моряки, танкисты, пели авиаторы в капонирах полевого аэродрома.

Звуки гимна и сейчас еще продолжают звучать в ушах. Беленький готовит корреспонденцию о прошедшем собрании. Кирилл уже не раз бегал к политруку, и, кажется, Правдин сказал ему: "Пиши — отошлем". Теперь Беленький всем нам не дает покоя: требует, чтобы выслушали начало, или, как он говорит, запевку к статье. Это начало он дополняет и изменяет через каждую минуту и сразу же после этого просит послушать. Больше всех достается Егору: он коммунист, и ему нельзя отказать в просьбе Беленькому, но Кувалдин на слова удивительно туг, ему легче отрыть окоп в полный профиль, чем на глазах у людей произнести десяток слов.

Кирилл хватается за голову и начинает отчаянно тереть виски. Он всегда так делает перед чтением своих корреспонденции. Кое-кто пытается выскочить из землянки. Но Беленький спешит загородить собой выход:

— Товарищи, дело общественное, я, собственно, для вас же стараюсь.

— Ведь слышали же! — говорит Мухин. Беленький уходит. Мухин тут же начинает вспоминать, как первый раз прыгнул с причала в воду и удивился: очень холодная.

— Неженка! — режет Чупрахин. — Лично я с детства привычный к холодной воде. Когда мне было двенадцать лет, один дружок посоветовал обливаться холодной водой. Говорит: "Ты, Ванька, хилый, полезай в колодец и закаляй организм". — "Как же туда полезу?" — спрашиваю. Отвечает: "Пара пустяков! Садись в ведро, я тебя спущу". Согласился, дурак. Дело было вечером. Опустил и кричит: "Ванька, поболтайся там маленько, я отнесу воды домой!" Понес и забыл про меня, подлец. Сижу, совсем окоченел. И кричать боюсь — отец выпорет. И сам выбраться не могу. "Ну, думаю, пропала моя организма!" К счастью, в это время у колодца остановились старик со старухой лошадей напоить. Опустили ведро. Я, конечно, сел в него и молча держусь за цепь, боюсь слово произнести: как бы дед с испугу вновь не окунул. Только начал приближаться к срубу, как прыгну — и уцепился за край сруба. Старик как заорет: "Свят, свят, свят! Водяной!" Старуха — в обморок. Кони рванули в сторону. Беда-а...

— И ты проснулся? — замечает кто-то.

— Это правда. Потом отец так закалил мне ремнем одно место, что месяц не мог сесть. Ел стоя.

Бойцы смеются. Чупрахин, довольный своим рассказом, хитровато улыбается, поглядывая по сторонам. В землянку заходят Шатров и Сомов.

— Весело живете! — говорит подполковник и обводит строгим взглядом, кажется, вот-вот с его уст слетит команда. Он строен, подтянут, будто собрался на парад и забежал что-то сообщить нам.

Иван уступает Шатрову место у печки:

— Погрейтесь, товарищ подполковник.

— Спасибо. Не замерз. Скажите, кто из вас в Крыму бывал?

Поднимается Шапкин:

— Я.

— Где и когда?

— В поселке Владиславовка. Родился там, но жить почти не жил. Мальчонкой уехал оттуда в Ростовскую область.

— Это и у меня бабушка родилась в Багерово, — хихикает Чупрахин, держа в руках полено.

— Шутки неуместны! — поворачивается к нему Сомов. — А вы, товарищ Мухин, где жили? — спрашивает лейтенант Алексея.

— В Развильном, что под Сальском.

— Значит, никто из вас не жил на Керченском полуострове? — продолжает, подполковник.

Он прикалывает к стенке газету, на которой красным карандашом аккуратно вычерчена карта полуострова.

— Смотрите сюда. Это, — говорит он, показывая карандашом на черные кружочки, — населенный пункт Мама-Русская, это мыс Зюк, мыс Тархан, мыс Хрони, это крепость Епикале, город Керчь и южнее населенный пункт Камыш-Бурун... А вот здесь Аджимушкайские катакомбы.

Рассказав о населенных пунктах, прибрежных высотках, подробно охарактеризовав место высадки дивизии, нашей роты, он заключает:

— Запомните, все это пригодится. — И, повернувшись к Сомову, спрашивает: — Водку сегодня получали?

— Получали. Но все берегут, чтобы в море погреться.

— А закусить у вас есть чем?

— Найдется! — отвечаем хором.

— Тогда будем веселиться, что же скучать.

На импровизированном столике вырастает гора консервных банок, хлеба, сухарей, появляются кружки, раскрытые фляги.

— А за что же, товарищ подполковник, выпьем? — спрашивает Шапкин.

— За нашу победу! — звенит Чупрахин. — Что тут спрашивать! Помнится мне один случай...

— Погоди трещать, — останавливает его Кувалдин.

— Нет, товарищи, за нашу победу мы выпьем потом. А сейчас — за знакомство! Ведь мы как следует не знаем друг друга, a знать нам надо: в бой идем, не на вечеринку. Выпьем и поговорим.

Выпиваем: по сто граммов. Сомов закуривает:

— Зовут меня Сергеем, величать не обязательно. Мне двадцать пять лет, окончил Тамбовское пехотное училище. В боях был мало, но был. Родом я из Воронежа. Характер у меня жесткий, люблю дисциплину, воинский порядок. Но в этом я не виноват, так воспитали в училище. Предоставим слово, товарищ подполковник, командиру взвода Шапкину.

Захар поднимается, брови смыкаются в переносье, в глазах суровый блеск.

— Начну с хасанских боев, — будто рапортуя, говорит он. — Мы это, значит, на них в штыки, а японцы-то маленькие...

— Погоди, погоди, — останавливает его Шатров. — Родились вы где?

— В станице...

— Как в станице? Говорили же, в Крыму, во Владиславовне.

— Правильно, во Владиславовке. Жил в станице...

Шатров смеется, смеемся и мы. Растерявшийся Шапкин сильнее хмурит брови и кое-как заканчивает рассказ, поглядывая в мою сторону, будто просит, чтобы я подтвердил.

— Он мой земляк, — наконец отзываюсь, чтобы успокоить Захара.

— А вы что скажете? — обращается Сомов к Чупрахину, рассматривающему пустую кружку.

— Маловато, товарищ лейтенант, еще бы по махонькой: градусов для красноречия не хватает. Но если нельзя, тогда я так, без красноречия, как могу... По рассказам моего дедушки, родился я в городе Каменске. Ну, первым делом назвали Иваном в честь деда. Тут и революция совершилась. Опять же как было дело с моим крещением? Когда выздоровела мать — она после родов легла в больницу — спросила отца: "Крестил?" — "Нет, говорит, теперь Советская власть, можно и без попа обойтись. Ванюшкой назвали". Вот вы смеетесь, а мне тогда было не до смеха, так как между родителями возникли настоящие военные действия.

— Остановить бы, опять его прорвало, — наклоняется ко мне Кувалдин.

— Пусть выскажется.

— Врет же он, — сокрушается Егор, потом смеется вместе со всеми.

— Мать говорит: "Нехристей в семье не должно быть. Это надругание над верой христианской", — воспользовавшись одобрительным взглядом Шатрова, продолжает Чупрахин. — Отец стоит на своем: "Дура, говорит, что ты смыслишь в этой вере!" — "А то, — говорит мать, — что у нехристей не растут на голове волосья. Какой девке полюбится плешивый парень?" Дед потушил пожар. "Вот что, говорит, аники-воины, окрестим мы его дома, купим у горшечников трехведерный кувшин и с богом обряд совершим". Так как деда в семье считали человеком рассудительным, согласились. Купили огромный кувшин, макитрой у нас называется, наполнили водой. Дед вооружился какой-то книжкой, потом выяснилось, что это был учебник по арифметике, прочитал молитву. Ну, значит, бултых меня в эту посудину: расти Иваном. Так что я — дважды Иван. Это надо бы знать фашистам! — вдруг сурово восклицает Чупрахин.

— Узнают, — в тон ему отзывается Шапкин.

— А дальше моя биография неинтересная, — разводит руками Иван. — Кончил ФЗУ, служил на флоте, там и в комсомол приняли. До армии работал на транспорте, в ростовском депо. За хорошую работу премию получал. Был со мной такой интересный случай... Маленько к наркому на чай не попал. Приезжаю в Москву, а там в наркомате выяснили, что нарком другого Чупрахина приглашал... Море люблю... Это вам, наверное, неинтересно, — опуская голову на грудь, тихо заключает Иван.

Рассказываем о себе часа полтора. Шатров слушает внимательно, кое-что записывает.

— А кто из вас поет? — интересуется подполковник.

— Мухин, — отвечает Сомов и обращается к Алексею: — Спой, Леша. — Лейтенант кладет на его плечо руку. Вижу на руке лейтенанта, выше кисти, синий шов недавно зарубцевавшейся раны.

Грудь Мухина поднимается, и с его почти детских, обветренных губ начинает литься ровная песня. Вначале тихо, потом все громче и громче. Щеки Алексея вспыхивают нежным румянцем. У Мухина приятный, звонкий и чистый тенор.

Мухин обрывает песню. Несколько минут в землянке стоит тишина. Шатров застегивает шинель, говорит:

— Да-а, подходяще спето!.. Хорошие люди у тебя, Сомов.

— Леша, спой "Варяга", — вдруг просит Иван.

— Хватит, товарищи, отдыхайте, — распоряжается Шатров и уходит вместе с Сомовым.

А мы никак не можем освободиться от мыслей, навеянных песней. Все куда-то исчезает. Передо мной степь... Далеко, где чистое небо сливается с землей, идут тракторы. Тянется широкая лента пашни. Зябь мягкая, пушистая, как сдоба, — так и хочется потрогать ее, взять в горсть, растереть на ладони и вдыхать сыроватый, отдающий перегноем запах. Прошли теплые осенние дожди. Степь бурно зеленеет. Ожил мятлик, покрываясь свежим зеленым ворсом. Ярко краснеют морозоустойчивые солянки. Придет первый мороз и своей неумолимой рукой оторвет их от земли и бросит на потеху ветру, который соединит солянки в большие шары и погонит по степным просторам до первого оврага или зеленого заслона, где они найдут свой вечный покой.

Люблю осеннее поле! С первыми ночными заморозками над степью пролетают птицы. Высоко в небе черными треугольниками плывут журавли. А воздух до того прозрачен, до того чист и целебен, что чувствуешь, как наливаешься силами. Забываются все мелочи жизни, и перед тобой только она, богатая, необъятная, сильная и вечно молодая наша земля!

С шумом врывается Беленький:

— Товарищ командир взвода! Сомов приказал выходить и строиться — перед посадкой на корабли митинг будет.

— Одеться и проверить оружие! — командует Шапкин.

Осматриваем винтовки, гранатные сумки, противогазы. Захар предупреждает, чтобы у каждого в брючном кармане имелся медальон с адресом и фамилией. Медальон предназначен на случай гибели, чтобы потом можно было опознать и сообщить родственникам по указанному адресу. С легкого словца Чупрахина этот черный резервуарчик бойцы называют "пропуском в рай". Иван, отвинтив крышку медальона, с озабоченным видом набивает его табаком, старается засунуть туда пару спичек и кусочек терки. Проделав эту операцию, он подмигивает Егору:

— Соображать надо, в море идем.

Выходим на улицу. Вечереет. Грохот штормового моря заглушает наши голоса. Будто пьяные, пляшут на волнах сейнеры. Они кажутся маленькими, как спичечные коробки, брошенные в огромный водоворот. Войска выстраиваются большим четырехугольником вокруг стоящего посредине грузового автомобиля. На машину поднимаются командир дивизии, комиссар и Шатров, одетый в белый полушубок.

Митинг открывает комиссар дивизии. Голос у него простужен, хрипловат. Положив руку на кобуру маузера, он говорит о священной мести врагу, о том, что настал решительный час ударов по гитлеровским захватчикам, что Красная Армия развивает наступление под Москвой, освобожден Ростов, враг отступает на запад.

Стоим неподвижно. Глаза наполнены радостным блеском. Лица у всех строгие, руки сжимают оружие. "Наконец-то, наконец-то, — стучит сердце, — заговорила и наша сила..."

— Нам выпала честь первыми нанести удар по врагу здесь, на левом фланге великого фронта, в районе Керченского полуострова. Клянемся, что преодолеем все трудности и точно выполним приказ Родины! — поднимаясь на носках, рубит рукой воздух комиссар дивизии.

— Клянемся!

— Клянемся!

"Клянемся!" — вся земля вместе с нами произносит это слово, заглушая тяжелый шум волн.

— Согласно боевым расчетам, по кораблям! — приказывает командир дивизии.

Живой черный квадрат раскалывается. Сомов ведет нас к причалу. Высокая волна с рокотом бросается под ноги.

6

Темная ночь. Упругий, порывистый ветер силится сбросить с палубы. Сейнер то взлетает, то, срываясь с высоты, долго летит в пропасть. Кажется, не плывем, а болтаемся в воздухе, проделывая головокружительные петли.

"Бьются два мира, бьются насмерть, — про себя повторяю слова Шатрова, как-то услышанные от него на наблюдательном пункте. — Мы верим в нашу победу, потому что ведем справедливую, освободительную войну. Сегодня фашисты в экстазе от успехов, но завтра они рухнут..."

— О чем задумался? — спрашивает Егор, дыша мне в ухо.

— О победе.

— Ты что, адмирал? — вступает в разговор Чупрахин. — Вот удивительно: в такую маленькую головенку, а какая мыслища забрела! Слыхал, Кирилл, о чем речь идет?

Беленький, ухватившись за перила, стоит на коленях. Ему, как и некоторым другим, не до разговоров. Качка начисто опорожнила его желудок, и теперь он при очередном приступе тошноты только мычит, ухватившись за леера.

Порывы ветра делаются резче. Волны кажутся белогривыми львами. Вот они, оскалив пасть, большими скачками несутся навстречу судну. Мгновение — и как щепку швыряет сейнер. Отряхиваемся от воды, жадно глотаем воздух и только успеваем раскрыть глаза, как с прежним ревом обрушивается на нас очередная волна.

Словно молодая необъезженная лошадь, упрямится баржа, прикрепленная к корме сейнера длинным тросом. Она то встает на дыбы, то вдруг шарахается в сторону, зарываясь в кудлатые волны. Надрывно, жалобно стонет буксирный трос.

— Не выдержит, оборвется, — опасается Мухин.

— А ты думай: выдержит, — отзывается Кувалдин.

— Да ведь как треплет!

— Все одно... лопаться тросу нельзя.

На барже среди бойцов второго взвода находится Аннушка. Спрашиваю Кувалдина, где и когда познакомился он с Сергеенко. На мой вопрос Егор раздраженно кричит:

— Нашел время спрашивать!

— Смотрите!

— Трос лопнул!

Налетают очередные волны. Баржа, как подбитая птица, то исчезает, то вновь появляется на поверхности.

— Пронеси, — слышится чей-то голос.

— Я те спаникую! — кричит Чупрахин. — Пехота!

— Надо бы, товарищ лейтенант, помочь, — умоляет Кувалдин Сомова, подошедшего к нам.

— Разрешите, прыгну за тросом? — сбрасывая шинель, обращается к командиру роты Иван.

— Приготовиться к высадке! — не слушая Чупрахина, командует Сомов.

Навстречу из мрака выплывает берег. Лейтенант выхватывает из сумки ракетницу и дает сигнал для высадки.

Содрогается воздух. Это открыли огонь корабли, прикрывающие десант. С тяжелым, надсадным кряканьем рвутся снаряды, окантовывая желто-красным поясом выступ полуострова.

Метрах в ста левее, освещенная заревом разрывов, беспомощно раскачивается на волнах буксирная баржа.

Кричу Егору:

— Смотри, их гонит к берегу!

— Вижу!

Но в это время баржа, высоко поднятая на волнах, тяжело кренится на борт. И сразу вокруг нее, будто брошенная горсть семечек, заколыхались на воде черные точки бойцов.

Сейнер резко стопорит. По коленям хлещут волны. Справа и слева, вровень с нами, останавливаются другие корабли.

— За Родину! Вперед! Урр-а-а! — что есть силы кричит Сомов и скрывается за бортом.

— Урр-а-а! — подхватывает клич Чупрахин и прыгает вслед за лейтенантом.

— Вперед! — призывает Егор, борясь с отливными волнами, которые, ударяя в грудь, стремятся отбросить его назад.

В воде сталкиваюсь с лейтенантом Замковым. Он, чертыхаясь, кричит на артиллеристов, выкатывающих противотанковое орудие на берег. Замечаю Правдива. Он переправляется с третьим взводом. У него в одной руке пистолет, в другой граната.

— Шапкин, бери правее! — командует политрук.

— Черт возьми, уперлись в отвесную кручу! — поглядывая по сторонам, сердито отзывается Захар.

Чупрахин прыгает в сторону, бежит вдоль обрыва:

— За мной, братва, здесь выход!

Устремляемся вслед за Иваном. Неожиданно на пути вырастает пулемет противника. Падаем между камней. Пули звонко секут скалы. Егор поворачивается к Шапкину:

— Надо убрать этого гада. Разрешите?

— Погоди...

— Что "погоди"! — возражает Чупрахин, ерзая на животе. — Пошли, Егорка, линия одна — вперед! — поднимается он.

Ползем к проходу. Одна за другой рвутся гранаты. Карабкаясь по скалам, преодолевая кручи, наконец достигаем небольшого плато. Впереди виднеется населенный пункт. Оттуда бьют немецкие минометы. Мины падают почти рядом. Их разрывы похожи на тявканье молодых собак. Снова вижу политрука. У него на левом рукаве пятна крови.

— Кто здесь коммунисты? — громко спрашивает он залегших бойцов.

— Все мы сейчас коммунисты. Я коммунист, — быстро орудуя саперной лопатой, отвечает Кувалдин.

— А я комсомолец, матрос, — кричит Чупрахин, продолжая наблюдать за поселком.

К политруку, запыхавшись, подбегает Беленький:

— Товарищ политрук, командир роты тяжело ранен, не может встать.

— Приготовиться к атаке! — раздается голос политрука. — Я командир, слушай мою команду!

Из-за скалы артиллеристы выкатывают орудие. Замков подбегает к Правдину.

— Сейчас поможем, — говорит он и тут же подает команду расчету: — Огонь!

— В атаку! — зовет Правдин и, согнувшись, бросается вперед. В правой руке он держит автомат и стреляет на ходу.

Догоняю политрука. Чувствую, что он задыхается. Рядом замечаю Кувалдина и Чупрахина. Стараюсь не отстать от них.

— Урра-а! — басовито кричит Кувалдин.

Десятки голосов подхватывают призывный клич. Кто-то, сраженный пулей, падает справа, слева, впереди... Но остановиться уже нельзя: до вражеской траншеи не более двадцати метров. Отчетливо видны перекошенные лица гитлеровцев.

— Урра-а!..

— Аа-аа-аа, — откликается на флангах.

— Аа-аа-аа, — напрягаю голос и прыгаю через траншею.

Кто-то хватает меня за ногу. Падаю, повернувшись назад, вижу: бледный, с оскаленным ртом фашист. Пытаюсь вырваться. На помощь подбегает Мухин. Он бьет гитлеровца прикладом по голове.

Поле боя уже не оглашается сплошным гулом. "Ура" гремит лишь в местах, где немцы еще оказывают сопротивление.

— Не останавливаться! — предупреждает политрук. — Выходить на западную окраину поселка. — У Правдина черное лицо, раненая рука лежит на груди, подвязанная поясным ремнем. Без шинели, в ватной телогрейке, он кажется еще выше.

Залегаем у каменной ограды. Наступает затишье. Вдруг с крыши дома ударил автомат. Пытаемся определить направление огня. Шапкин приказывает мне узнать, кто это стреляет. Делаю несколько коротких бросков — и вдруг с крыши падает на мерзлую землю фашист.

— Ха-ха-ха, — кто-то хохочет вверху. — Не бойся, он обезвреженный.

Задираю голову: Чупрахин прилаживает к коньку крыши кусок кумача. Вражеская мина рвется за оградой.

— Ишь как злятся, цвет им не нравится. Водрузив флаг, Иван спрыгивает на землю.

— Воюем! — говорит он. — Знамя-то развевается... Красное, наше, советское.

Из окошка подвала выглядывает стриженая головка мальчика.

— Дяденька, теперь можно? — спрашивает паренек Чупрахина.

— Теперь вылезай, — отвечает Иван и протягивает руку, помогая мальчишке выбраться из подвала. Мальчик по-взрослому докладывает Чупрахину:

— Геннадий Захарченко, разведчик из катакомб.

Иван тащит его за угол, в безопасное место, и рассказывает мне:

— Подполз к дому, вижу: из подвала смотрит на меня эдакая симпатичная рожица и серьезно предлагает мне свою помощь. Сиди, говорю, там, без тебя управлюсь. Ты как же сюда попал? — спрашивает Иван у Геннадия.

— Я из катакомб. Ночью ходил в село за картошкой, а когда возвращался, фашисты взорвали вход в каменоломни. Наши, конечно, там погибли. Пришлось обратно в село идти. Спрятался в подвале. Пять дней сидел... И тут вы пришли. Возьмите меня с собой. Я здесь все тропы знаю, умею стрелять из автомата. Возьмите, не пожалеете. У меня даже граната есть, — похвастал вдруг он и достал из кармана завернутую в тряпицу лимонку. — Настоящая, только нет запала.

— Нет, хлопец, останешься здесь. Вот тебе дом, и хозяйничай в нем, — решительно возражает Чупрахин и отводит мальчика в подвал.

Политрук вновь поднимает роту в атаку. Огородами и садами выходим на западную окраину поселка. Далеко в складках местности теряются мелкие группы отступающего противника.

Поступает распоряжение окопаться.

— Фриц бежит, а мы остановились, — недовольно замечает Кувалдин, па минуту разогнув спину.

— Разговорчики! — обрывает его Шапкин, примостившийся в воронке от снаряда. Его лицо испачкано пороховой гарью, вырван кусок шинели, и сквозь дыру виднеется нательная рубаха. Вспоминаю, что в моей ушанке приколота иголка с ниткой. Предложить разве взводному в роте, не сообщать о нем тому "косолапому матросу", который запер его в подвале.

— Как же ты сюда попал?

— Как все, — с серьезным видом отвечает он. Я советую ему залезть в нишу и сидеть там, пока не наступит ночь.

— И ты никому не говори. Ладно? — выглядывая из укрытия, обращается он к Мухину.

— Хорошо, — соглашается Алексей.

В траншее появляется Замков. Вытирая платком лицо, лейтенант интересуется:

— Ну, как вы тут, товарищи, устроились? Что-нибудь заметили подходящее для нас? Мои огневики не подведут! — Он ползет к Шапкину и оттуда наблюдает в бинокль за противником.

Кувалдин развязывает вещевой мешок и открывает банку консервов.

— Ешь, — предлагает мне, но сам не ест, а, сев напротив, молчит.

— О ней думаешь? — спрашиваю Егора. — Может быть, выплыла. Говорят, многих спасли, — утешаю Кувалдина, а заодно и себя.

— Не до них было.

— Почему?

— Ладно меня успокаивать. Вон Кирилку успокой, а то совсем парень скис. Попрыгай — замерзнешь, — советует ему Егор.

— Вот бездельники, — укоряет нас Чупрахин, появившийся с большой вязанкой поленьев на спине. — Я и дров принеси, и соломы для растопки, и нишу для очага ковыряй. Черти невысушенные, ведь простудитесь. Сейчас устрою вам комфорт.

Он быстро разводит костер.

На левом фланге гулко разрывается несколько снарядов.

— Злится, — замечает Иван, старательно отвинчивая крышку медальона и извлекая оттуда кусочек терки и спичку.

Политрук сообщает, что наши части подошли к Керчи, десант успешно справился с боевой задачей.

— Это хорошо, но вот остановились мы напрасно, оторвется фашист и уйдет, — басит Кувалдин.

Я замечаю, с какой строгостью посмотрел на него Шапкин.

— Ты что все долбишь: напрасно, напрасно! — прикрикивает он на Егора, когда уходит политрук. — Ты что, лучше командующего разбираешься в стратегии?

В костре шевелятся синеватые языки пламени. Падают легкие, пушистые снежинки. Слышатся раскаты шторма.

Иван предлагает мне плитку шоколаду:

— Бери и помни: — где Чупрахин, там знай наших! Ребята, кому подштанники заменить, у меня есть чистое белье. Люблю порядок. Это у меня от деда такая наследственность. Жил у нас в селе гражданин, по прозвищу Митрофан — незаштопанный сарафан. Ух как не любил его дед! Однажды Митрофан у деда рубль взаймы попросил...

Глаза слипаются, сквозь дрему слышу, как сокрушается Иван:

— Здрасте, я им про Митрофана, а они спят. Ну и пехота, матушка-рота.

Ночью во взводе появляется Шатров. Он предупреждает:

— Если гитлеровцы пойдут в атаку, высоту не сдавать, постараться захватить пленного. Вас будет поддерживать дивизионная артиллерия.

7

Впереди полыхают разрывы; небо дымное, черное. В двух метрах сидит Кувалдин и, как это он часто делает, грызет сухарь, медленно, долго. Меня это раздражает.

— Перестань!

Егор и ухом не ведет. Подползаю, дергаю за рукав:

— Слышишь?

Егор лениво смотрит в лицо, на скулах шевелятся желваки.

Час назад фашисты опрокинули на окопы огромную чашу огня и металла и льют эту тяжелую смесь без конца. Я тревожусь за Генку: он еще в нише, и, если Егор узнает о нем, он устроит мне нахлобучку.

— Хилый ты, студент! — кричит Кувалдин, пряча в карман недоеденный сухарь. — Сейчас они пойдут, готовь гранаты.

...Гитлеровцы идут плотными рядами, плечом к плечу: издали кажется, не цепи, а зеленые морские волны. "Хо-хо-хо!" — перемешиваются с выстрелами их выкрики.

Бьет наша артиллерия. Катящаяся гряда начинает редеть: в ней появляются просветы, одни фигурки отстают, другие спотыкаются, неуклюже падают, замирают на месте.

— Огонь! — заглушая выстрелы, командует Егор.

"Трах-тах-тах... Тррр-тррр, тах-тах". Стреляем дружно, почти в упор.

— Танки! — вскрикивает Беленький.

— Что орешь? — одергивает Кирилла Кувалдин. — Перестань метаться!

На гребне высотки вырастает длинная цепь неуклюжих коробок. Тотчас же среди них вспыхивают яркие снопы разрывов.

Неожиданно в траншее появляется Правдин.

— За Родину! — он взмахивает тяжелой связкой гранат, но голос его сразу тонет в гуле орудий и лязге гусениц.

Я тоже сжимаю в руке гранату и смотрю на Егора: он уперся ногой в стремянку окопа, нацелился в подползающий танк.

— Получай!

Машина, будто споткнувшись, останавливается, потом сердито кружится на месте, словно гигантское чудовище, лишившееся одной ноги. Из-за подбитых и остановившихся черных коробок выползают другие — тяжелые, дышащие жаром.

Минуту, другую танки висят над головами, плотно закрыв траншею стальными днищами.

Неподалеку падает снаряд. Комья земли поднимаются кверху, летят нам на головы. Раздается оглушительный взрыв. Траншея наполняется дымом. Некоторое время лешим неподвижно.

— Это Замков влепил в танк, — едва слышу Чупрахина. Усиленно протираю уши: в голове шум.

...Иван что-то говорит мне. Потом вытаскивает меня из траншеи. Впереди колышутся желтые языки пламени. Словно лягушки, лежат в зеленых шинелях трупы гитлеровцев. Гляжу на них и не чувствую ни злости, ни сожаления, будто вижу какие-то предметы, на которых случайно остановился взгляд, поскольку они попали в поле зрения.

Позади, в десяти метрах от траншеи, раздавленная танком сорокапятка. Из укрытия вылезает Замков. Он подходит к остаткам орудия, долго смотрит на изогнутые части,

Наши продвинулись вперед, и теперь высотка, на которой находилось боевое охранение, стала передним краем. Не вижу Мухина. Егор утверждает, что Алексей был на своем месте до конца боя, а куда делся — не заметил.

Я бросаюсь к нише: мальчика нет. Странная усталость давит на плечи. Я сильно заикаюсь, Чупрахин советует говорить нараспев и тут же приводит случай, который произошел с его бабушкой, когда она еще ходила в девках.

— Волк напугал ее, — рассказывает он, угощая меня папиросами и тыча под бок Кирилла, сосредоточенно рассматривающего немецкий автомат. — Но она же барышней была. Кто заику полюбит? Начали лечить. И каких трав не давали ей! Поди, с тонну она съела всякой растительности, а заикание не проходит. Тогда один старичок посоветовал: "Вы ее еще раз напужайте — пройдет". Напугали. После этого она месяц хворала. Старик говорит: "Перепускали. А перепуженных одно средство лечить — пусть песий играет". И начала бабушка петь. Все поет: разговоры поет, с родителями говорит — поет. И что вы думаете, так развила голосовые штуковины, что потом в церковный хор ее приняли. Так что ты, Николай, не отчаивайся, а говори спасибо, что тебя маленько пришибло, все нараспев тяни, потом Лемешева заменишь в Большом театре.

— Смотрите! — Шапкин показывает вдоль траншеи. По косогору поднимается Мухин. Впереди Алексея шагает гитлеровец с поднятыми руками, а чуть в сторонке с видом бывалого вояки идет Генка с трофейным автоматом.

— Убежать хотел, — докладывает Алексей взводному. — Ох и шибко бегает, зверюга! Вот Геннадий помог мне.

Егор подходит к мальчугану и берет его за подбородок:

— А ты, малыш, откуда взялся тут?

— Так я же, товарищ командир, служу у вас!

— Как служишь? Давно? — удивляется Кувалдин.

— Да уже часов двадцать, — бойко отвечает Геннадий.

— А лет тебе сколько?

— Осенью будет четырнадцать.

— Кто это его взял? — обращается к нам Егор. Чупрахин, взглянув на меня и, видимо, поняв все, спешит объяснить:

— Егорка, пацан, видать, с морской закалкой. Я его вчера запер в подвале, а он, чертенок, оказался на передовой. Чего ты на него шумишь, малыш уже обстрелянный.

— "Обстрелянный", — повторяет Егор. — Надо отвести к Шатрову, он устроят его в тылах, а здесь ребенку не место.

Окружаем гитлеровца. Он отчаянно моргает, словно еще не веря, что попал в плен. Шапкин приказывает Мухину отправить пленного на КП роты.

— Зачем? Шлепнем его здесь, и пусть себе отдыхает в Крыму, — предлагает Чупрахин, тыча стволом автомата в живот немцу.

Фашист прячется за Шапкина.

— Понимает, кто здесь старший, — удивляется Иван. — Вот сейчас как трахну по твоей чугунной башке, красной юшкой умоешься!

— Убери оружие, он пленный, — останавливает Шапкин Чупрахина, — отвоевался. Ведите, Мухин.

— Погоди, товарищ командир, — просит Кувалдин.

На лице у Егора вздуваются желваки, глаза темнеют, округляются. Вот такое лицо было у него, когда мы прыгали с сейнера в воду.

— Дай солдатской душе потолковать: Студент, ты по-ихнему, кажется, можешь говорить? — Кувалдин поворачивается ко мне: — Можешь?

— Мы-мы-ммогу.

— А ты говори нараспев, — советует Чупрахин. — Спроси у него, почему он полез на нас.

— Правильно, — поддерживает Егор. — Попытай, много их тут в Крыму-то?

Стараюсь говорить, но у меня получается сплошное заикание. Чупрахин злится:

— Вот дурья башка, тебе советуют: пой, пой, нараспев говори. А то я с ним сам, он поймет меня на всех языках!

— Ска-жи, м-мно-но-го ва-ас, в Крым-му-у? — пою по-немецки.

— Чуйт, чуйт, софсем чуйт...

— Слышите? — сверкает глазами Чупрахин. — Заговорил по-русски. Тогда слушай, фриц, что я спрошу.

— Мы ни фриц, ни, ни...

— Не возражай, когда с тобой говорит Ванька Чупрахин. Это я Ванька Чупрахин; Понял? А вот это — Егор Кувалдин. Это — Мухин. А вот этот — Кирилл Беленький. Вот, значит, мы тут промеж себя такое дело порешили: отучить вас, колбасников, в чужие хаты факелами швыряться. Осилим эту задачку, а?

— О-о! Да, да! Гитлеру капут, рус большой медведь.

— Ах ты гадина, медведем обзываешь! — Чупрахин замахивается на гитлеровца. — Я твой танк спалил и твоего Гитлера прикончу!..

— Не смей! — останавливает его Шапкин. — Мухин, отведите пленного к командиру роты и сдайте его под расписку. Выполняйте. И мальчишку захватите с собой...

— Эх ты, Чупрахин, испортил все, — вздыхает Егор и садится на свое прежнее место.

— "Испортил", — отзывается Иван. — Как тут можно удержаться, когда перед глазами такой экспонат. На кой черт Мухин привел его сюда? Они нашего брата под расписку не сдают. А тут, видите ли, сдайте под расписку. Как это, по-твоему, Кирилка, хорошо? Молчишь? Значит, нехорошо?

— Злой ты человек, — замечает Шапкин, помогая Кириллу зарядить трофейный автомат. — Этого пленного допросят в штабе, возможно, он сообщит важные сведения. Понимать надо!

— Злость на врага человеку не помеха. Правду говорю, Егор? — роясь в вещевом мешке, парирует Иван.

Кувалдин молчит. О чем он думает? Подхожу к нему. Вчера узнал от политрука, что Аннушка выплыла на берег, сейчас находится на КП дивизии. Сообщить об этом?

— Слышал, Аннушка спаслась? Герой, а? — стараюсь ободрить Егора.

Кувалдин ничего не разобрал.

— Ты что промычал? — наконец говорит он. — А ну пропой, слышишь, пой!..

— А-анну-уш-шка-а, на-а-а ка-а пэ-э...

— Врешь, все успокаиваешь...

— Ки-ке-кляну-усь.

Кувалдин хватает за плечи, трясет. И начинает смеяться, смеется долго, заразительно. Потом вдруг говорит:

— А знаешь, Николай, ты уже годишься в подносчики патронов. Хорошо сегодня дрался... Значит, Аннушка жива. Ты не смотри так! — прикрикивает он и переходит на шепот: — Тебе откроюсь, знаешь, что для меня Анна?

И, сбив шапку на затылок, мечтательно рассказывает, как познакомился с Аннушкой, переписывался с ней. Перед войной на одном занятии Егор сильно ушиб ногу. Его положили в госпиталь. Полк ушел на фронт, а он, разыскав Сергеенко в Ростове, где она училась на курсах радистов, вместе с ней попал на формировочный пункт. Рассказывает неумело, сбивчиво и неожиданно заключает:

— Аннушка — моя жена.

— Чи-чи-что?

— Хватит, сказал — больше ни слова!

Вздохнув, принимает прежнюю позу. Ослышался или действительно он сказал: Аннушка его жена? Лучше бы этого не слышать.

А Егор говорит о другом:

— Тишина какая! Будто и не было боя... Окопается на Акмонайских позициях, тогда придется лишнюю кровь проливать. Сидеть нам тут не дело.

— Опять он свое. Куда пойдешь, когда так контратакует.

— Немцы, они хитрые, у них боевого опыта больше, — словно отвечая на мои мысли, продолжает Кувалдин. — Частью сил контратакуют, а остальные отводят на более выгодные рубежи.

Шапкин тихонько останавливается за спиной у Егора. Вытянув шею, настораживается, замечает мой взгляд, произносит:

— Гений! Талант! Эх, Кувалдин, шел бы ты помощником к командующему фронтом. Болтаешь тут всякую глупость... Собирайся, пойдешь за ужином.

Через час Егор возвращается. Вместе с ним приходит Шатров. Он расспрашивает о вновь выявленных у противника огневых точках. Вооружившись биноклем, устраивается в отдельном окопе. Сидит там до утра. Со стороны Керчи доносится какой-то гул. Шапкин предполагает: фашисты готовят контратаку, и приказывает подправить разрушенные места траншеи. А когда Шатров покидает окоп и спускается к нам, задаем ему вопрос:

— Фашисты готовят контратаку?

Подполковник набивает трубку табаком и, словно рассуждая вслух, говорит:

— Не то, не то... Товарищ старший сержант, усильте наблюдение за выходом из Керчи. Похоже на то, что противник готовится к отдыху.

Он уходит. Сейчас, видимо, доложит командованию о своих наблюдениях, и, возможно, завтра пойдем вперед, Скорее бы.

8

Заря расплескала краски. Розовая заводь занимает полнеба. Чувствуется приближение дня. И от этого радостнее становится на душе.

В ночь на 29 декабря были высажены новые десанты наших войск на побережье в районе Керчи и Феодосии. Гитлеровцы дрогнули. Мы совершили рывок на сто километров и вышли на Акмонайские позиции: впереди крымский простор, а там — Севастополь, где ждет нас Приморская армия, вот уже много дней отбивающая бешеные атаки гитлеровцев.

— Вот так, Алеша, русский немцу всыпал перцу! — Чупрахин угощает очередным случаем, который произошел с ним во время преследования противника.

— Вгорячах-то маленько вырвался вперед, — рассказывает Иван, — а останавливаться неохота, потому как злости не позволяет. Я, когда разозлюсь, могу самого себя поднять одной рукой. Да! Вот так возьму за воротник — и будьте любезны, Иван, повисите в пространстве. А впереди же немцы! Какой резон русскому солдату перед фрицами останавливаться. Жму на самой высшей скорости и слегка поругиваюсь. И вдруг впереди огневая точка затараторила. Пули так и поют над ухом. Эх, думаю, худо бы не вышло. И поблизости лейтенанта Замкова нет. Он бы со своими боженятами быстро усмирил фашиста. Осмотрелся на ходу: с бугорка сечет. Я немного в сторону. Заметил, змей! Прижал меня к земле, и нет никакой возможности подняться...

— А дальше? — воспользовавшись тем, что Чупрахин раскуривает погасшую папиросу, спрашивает Беленький. — И злость не помогла?

— Помогла! Моя злость на врагов без осечек. Сбросил с себя шинель, сбил ее попышнее и оставил на виду у фрица, — а сам в сторонку да лощинкой ловчусь с тыла зайти. Подполз к нему и глазам не верю: обер-лейтенант лежит за пулеметом и мою шинель дырявит. Думаю: возьму живьем и заставлю штопать каждую дырочку. И в этот миг он поворотил ко мне голову: глазищи навыкат, брови на лоб, губы буквой "о" — испугался, значит. Руки вверх, говорю! Нет, не поднял, то ли от испуга, то ли офицерский гонор в нем заговорил... Самому придется штопать шинель. Но ничего, обер не последний! — восклицает Иван, обжигая окурком пальцы.

Приходит Кувалдин. Его вызывал к себе командир роты. Он молча подсаживается к нам, вытаскивает из-за голенища суконку, протирает автомат. Тщательно протерев оружие, говорит:

— Шапкина отозвали в штаб дивизии, новое назначение получает.

— Шагает здорово, в генералы попадет, — замечает Чупрахин.

Вспоминаю марш: если бы я тогда сказал, что стрелял по самолетам вовсе не Шапкин, наверное, по-другому все сложилось бы. Случай этот кажется настолько далеким и ничтожным, что неудобно и вспоминать о нем. Шапкин растет в бою. Интересно получается: до войны ходила худая слава о человеке, а вот столкнулся он с настоящими трудностями — стал другим.

— А кто же взводом будет командовать? — спрашивает Мухин.

— Приказали мне, — отвечает Кувалдин.

Чупрахин, заметив на прикладе автомата грязь, торопливо счищает ее. Мухин расправляет на груди лямку противогаза. Губы Егора вздрагивают в легкой улыбке: он заметил, как мы реагировали на его сообщение. Только один Беленький остается неподвижным. Он вздыхает:

— Что-то из редакции не дают поручений. И в животе штормит — не разогнешься. Разрешите в санроту сбегать, — обращается он к Кувалдину.

— Иди, коли штормит, — отпускает Кувалдин, — только доложи политруку.

Кирилл, согнувшись, срывается с места и вскоре исчезает за поворотом траншеи.

— Штормит, — посылает ему вслед Иван. — Слово-то какое! — И немного погодя трогает Кувалдина за плечо: Егорка, то есть товарищ командир, надо бы того, — Иван выразительно щелкает по шее, — обмыть твое назначение. У меня трофейный коньяк есть: выпьем, и командуй нами вплоть до генеральского чина. По внешности генерал тебе очень идет. Только улыбка у тебя бабья. Но ничего, ту улыбаешься раз в неделю, этот брачок не заметят. Нальем, что ли, товарищ командир?

— Коньяк, говоришь, трофейный? Дай-ка флягу.

— Пожалуйста, чистейшей трофейной марки, обер-лейтенантский. А они, эти оберы, вкус в нем понимают.

Кувалдин берет флягу, открывает, тянет носом:

— Запах приятный.

— Ангельский напиток, — хвалит Чупрахин. — От всех хвороб микстура, примешь сто граммов — и чувствуешь себя Ильей Муромцем.

— Пробовал? — интересуется Кувалдин,

— Воздержался.

— Почему?

— Забыл.

— Хорошо сделал, что забыл. — И Егор выливает коньяк на землю. Чупрахин некоторое время молча смотрит на желтоватую лужицу, потом на Кувалдина.

— Это как же понимать? Товарищ командир? — ледяным голосом спрашивает Иван.

Кувалдин стоит перед ним, высокий, с широкой грудью, с опущенными по швам руками.

— Запрещаю! Отравиться можно. По местам!

Закурив, Егор смотрит в сторону противника. Впереди слегка всхолмленная местность, припудренная легкий снежком. В утренних лучах солнца искрится земля.

— Нехорошо получилось.

— Что нехорошо?

Кувалдин гасит папиросу, отбрасывает окурок в сторону.

— Ты вот скажи мне, — оживляется он, — много видел пленных? Отпрянул фашист, поэтому мы так быстро проскочили эти сто километров. Проскочить-то проскочили, а хребет фашисту не сломали. Главное в бою — сломать противнику хребет, а потом бери его — не уйдет. Нынче война не та, что раньше... Раньше пространство брали, города завоевывали, а теперь надо живую силу брать. А у нас получилось не так, не так. — И признается мне: — Это не мои слова. Когда я был в штабе, Шатров так говорил комдиву. И полковник Хижняков соглашался с ним.

— Он же -полковник. А мы — маленькие люди.

В воздухе появляются немецкие самолеты. Они идут друг за другом длинной вереницей, словно нанизанные на шпагат.

Бомбы падают между первой и второй траншеями. Комья земли попадают в окопы. Отряхиваемся и смотрим вслед уходящим бомбардировщикам. Стрекочут пулеметы, рвут воздух ружейные выстрелы, серыми кляксами вырастают на небе разрывы зенитных снарядов. Чупрахин таращит глаза на тающие в воздухе точки немецких бомбардировщиков и кроет наших зенитчиков:

— Фронтовой паек жрут, а как стреляют! Руки отбил бы за такую работу. Ну мыслимо ли столько сжечь снарядов и ни одного не сбить! Лоботрясы! Кашу съели, сто граммов выпили, а на порядочную стрельбу, видите ли, у них умения нет.

— "Ястребки" наши! — кричит Мухин.

Вспыхивает воздушный бой. Он длится не более трех минут. А когда сбитый вражеский бомбардировщик падает в море, Иван потрясает автоматом:

— Молодцы, свалили одного чижика-пыжика!

Чупрахин долго не может уняться.

— Хватит, разошелся! — стаскивает его с бруствера Кувалдин. — Подправь окоп. И ты без дела не стой, — обращается он ко мне, — займись нишей для боеприпасов.

Повесив автомат на грудь, Егор уходит по траншее на левый фланг взвода. Чупрахин бросает ему вслед:

— Круто Егорка берет! Но ничего, он парень, видать, с искрой в голове.

— Командир, — говорю я, вынимая из чехла саперную лопату.

— Коньяк загубил, а так, что же, солидный командир. — Чупрахин, поплевав на ладони, приступает к делу. — Люблю ковырять землю. И откуда у меня такой талант — сам не знаю.

Возвращается Беленький. Он разглядывает нас так, будто мы вернулись из преисподней.

— Целы? А бомбы? — не говорит, а ловит воздух. — А там угодило в тылы.

— Врешь! Убитые есть? — подбегает к нему Мухин.

— Не рассмотрел... Из санроты прямо сюда. И зачем так близко к передовой расположили медиков?

Вижу, вприпрыжку бежит Егор.

— Ты правду говорил: выплыла она. Смотри тут. Правдину звонил, он разрешил на часок. К ней бегу. И, не задерживаясь, уходит.

— Что это с ним? Никак, немецкого генерала взяли в плен? — спрашивает Чупрахин.

— Похоже на то, — отзывается Мухин со своего места.

— Это он побежал к знакомой девушке, — поясняю ребятам.

— К бабе, и так бегать? — удивляется Чупрахин.

— Смотри, сам не так побежишь! — замечаю Ивану.

— Чупрахин ни за одной юбкой пока не бегал, — расправил плечи Иван. — Я к нежностям не расположен. А без нежностей, какая же, любовь — так, вроде этой обгорелой спички: огня не жди.

— А Машу Крылову сразу приметил, — напоминаю Ивану о докторе.

— Это хирурга-то? Ничего девушка, только она же врач. Боюсь одного — вдруг меня ранят, и я попаду в ее руки... Спаси меня, боженька, от вражеской пули и осколка, — дурашливо крестится Иван.

Отчетливо представляю Аннушку, их встречу с Кувалдиным. Какая-то чертовщинка волнует сердце, волнует и щемит. На минуту перестаю замечать все, что окружает меня, вижу только одно лицо Аннушки с большими глазами, в которых сверкают живые звездочки.

...Кувалдин приводит с собой красноармейца с рыжей бородой и такими же рыжими усами, крупным носом и щербатым ртом. Он представляется нам деловито, словно пришел учить нас какому-то важному ремеслу, в котором мы совершенно не разбираемся.

— Прохор Сидорович Забалуев, — подает каждому из нас свою шершавую руку. — Значит, вот такая статья, — добавляет он, — будем вместе немчишку постреливать. — И, заметив у Чупрахина под ногами валяющийся боевой патрон, прикрикивает: — Добро топчешь, подними! Соображать надо: ведь в этой боеприпасе твоя же сила, парень! Учить вас надо!

Иван круто поворачивается к Забалуеву, с удивлением смотрит на него:

— Это ты, отец, мне?

— Не таращь глаза, подними!

— Слушаюсь, товарищ генерал! — нарочито вытягивается Чупрахин перед Забалуевым. Подняв патрон, говорит: — Скажи мне, Прохор Сидорович, на какое расстояние полетит вот эта самая "боеприпаса", если пульнуть из твоей винтовки? И может, ты ответишь заодно на такой пустячный вопрос: когда кончится вот эта канитель, которую называют войной?

Забалуев поглаживает бороду. Его взгляд останавливается на Мухине.

— Когда я был вот таким мальчонкой, — показывает он на Алексея, — первая мировая война шагала по планете. Потом началась гражданская. Так вот эту боеприпасу я, брат, четыре года пулял...

Начинаем спорить: высадятся ли Англия и Соединенные Штаты в Европе, чтобы нанести удар фашистам во Франции.

— Все идет к этому, — проявляет свою осведомленность Беленький. — По этому поводу, говорят, идут правительственные переговоры. Скоро гитлеровцам придет крышка, время работает против них.

— Крышка-покрышка, — ворчит Чупрахин. — Не верю я этим американцам и англичанам. Они ведь за здорово живешь помощи нам не окажут. Империалисты делают все с выгодой для себя. Так я говорю, Кирилл Иванович?

Беленький, подтянув ремень, длинно отвечает:

— Если говорить с точки зрения стратегии, то есть основного удара, и учитывать политические события, которые сейчас происходят, то надо прямо сказать, Чупрахин не прав. Вот я, когда учился в институте...

— Погоди, погоди, Кирилл Иванович, — прерывает Кувалдин Беленького. — Прямо говори: выступит Америка на нашей стороне против гитлеровцев?

— А чего тут отвечать: все зависит от места, условий и времени. Понимаете, я вам сейчас разъясню...

— Пошел философ петлять! И где его такой мудростью начинили? — удивляется Чупрахин и обращается к Егору: — Ты сам, Кувалдин, ответь: выступят они на нашей стороне?

Артиллерийский налет прерывает спор.

После обеда приходит Правдин. Нос у него заострился, фуфайка вся иссечена, рука по-прежнему на перевязи. Хочется подойти к политруку, сказать что-то хорошее, теплое.

— И чего этот проклятый фриц вдруг замолчал? — возмущается Чупрахин. — Не выношу тишины! Товарищ политрук, скоро мы двинемся вперед? Что за стратегия сидеть в окопах? Мы же не какие-нибудь англичане, чтобы комфорт в окопах устраивать, правда, дядя Прохор?

Забалуев поглаживает бороду:

— Не знаю, браток. — И добавляет: — Война долгая будет. Привыкай сидеть в окопах.

— "Привыкай"! — передразнивает Чупрахин Забалуева. — Это вам не четырнадцатый год, отец! Сказал же, "Долгая!" Ты, видать, старой закваски солдат, но ничего, мы тебя перевоспитаем.

— Есть, товарищи, очень важное дело, — сообщает политрук. — Надо к немцам сходить — разведать. Кто из вас пойдет добровольно?

Некоторое время длится молчание. Правдин поправляет повязку. Забалуев посасывает самокрутку. Мухин теребит в руках ружейный ремень. Беленький смотрит себе под ноги.

Первым отзывается Чупрахин:

— Пишите, товарищ политрук: матрос Иван Чупрахин, это я, значит... Ну, что молчите? — кричит он на нас. — Языки проглотили?

Делаю шаг вперед. Правдин окидывает меня испытующим взглядом. Видимо, мое телосложение не внушает ему доверия.

— Он по-ихнему говорит. Очень может пригодиться, товарищ политрук, — поясняет Чупрахин. — Пусть идет.

— Я пойду, — поднимается Кувалдин.

— Пишите, — поправляет автомат на груди Мухин.

Дядя Прохор толкает в бок Кирилла, шепчет на ухо:

— Не робей, сынок, отзовись!

Горячая волна срывает с голов шапки.

— По местам!

Пригнувшись, мы разбегаемся по траншее. Артиллерийский обстрел длится несколько часов.

Ночью политрук, собрав нас к себе, рассказывает, как будем готовиться для перехода линии фронта, говорит, что группу возглавит Шапкин.

— Но это не сегодня и не завтра, — поясняет нам Правдин и лощинкой уходит на свой наблюдательный пункт.

9

С левого фланга, где находится Феодосия, доносится гул артиллерийской канонады. Он начался ранним утром, когда еще светились на небе звезды, и продолжается уже больше часа. Когда он прекратится, никто не знает. Дядя Прохор, положив рядом с собой автомат, штопает шинель. Дырочка небольшая, но на видном месте — на плече: это след осколка. Но Забалуев умалчивает об этом. Чупрахин, глядя, как Прохор ловко орудует иголкой, замечает:

— Портным, что ли работал?

— Нет, не угадал, садовник я. Есть такая станица Ахтапизовская, слышал?..

— Как же, знакомый населенный пункт, — отвечает Иван. — Помнишь, Бурса, у колодца индюка встретили, говорил нам: сколько вас тут иде, а он все про и пре. Помнишь, па Петра Апостола похожий, с длиннющей белой бородой... Георгиевский крест у него на груди.

— Ну и что? — настораживается Забалуев.

— А то, что индюком он, тот крестоносец, оказался. Шибанули мы фрица, и будь здоров! — Чупрахин надевает каску, поднимается на бруствер. Улегшись поудобнее, он наблюдает, как мечутся за холмами вспышки разрывов. Забалуев дергает его за ногу:

— Слышишь, слезай браток, нечего тебе там торчать, а то шальной осколок черябнет, и будет тебе индюк.

— Отстань, — брыкается Иван. — Опять бомбардировщики летят, — сообщает он. — Заходят, разворачиваются. Ребята, наши появились... Под хвост им! Так! Горит один вислобрюхий!

Покачнулась земля, дохнула в траншею горячая волна воздуха, даже руки ощутили прикосновение тепла. Забалуев силой стаскивает Чупрахина вниз. Иван отряхивается и сердито спрашивает Прохора:

— Чего мешаешь смотреть на их смерть? Ведь сбили одного вислопузика.

— А это, это что? — Забалуев тычет пальцев в черную дырку на левом рукаве Ивана.

— Пошел ты к черту! — отмахивается Чупрахин и бежит в укрытие.

— Ершистый парень, — говорит мне Прохор. — Пойди посмотри, по-моему, его ранило.

Меня опережает Мухин. Когда мы остаемся вдвоем, Прохор сообщает:

— Старик-то, которого вы видели в Ахтанизовской, мой тесть, если, конечно, при Георгии был. Такой у нас один на всю станицу. И напрасно матрос индюком обзывает его. — Забалуев достает кисет, неторопливо скручивает папиросу. И, уже забыв про тестя, спрашивает: — Устоят наши на левом-то?

— Должны, — коротко отвечаю, прислушиваясь к гулу канонады.

— И я так же полагаю: устоят, иначе нельзя, — зажигая спичку, соглашается он. — Трудный у нас участок фронта, с трех сторон море, в случае неустойки беда может случиться. Я врангелевцев в двадцатом тут доколачивал. Серьезный противник был. Вооружение английское да хранцузское, и личный состав — одно офицерье. И все же, когда мы под командованием товарища Фрунзе штурмом взяли Сиваш, тут барон и выдохся: в несколько дней мы его порешили. Нам стоять на месте не дело, надо идти вперед, — рассудительно заключает Прохор. — Кувалдин так же говорит.

"У Егора искра в голове", — вспоминаю слова Чупрахина. А может быть, никакой "искры" у Кувалдина и нет: мало ли в наших головах нетерпеливых мыслей.

...За поворотом траншеи Чупрахин сталкивается с Кувалдиным.

— Куда бежишь? — останавливает его Кувалдин.

— Я? А черт его знает куда... Видишь, нос расквасил, даже шинель испачкал. И кровь не остановишь. Надо на медпункт смотаться. Обернусь быстро.

— Иди, — разрешает Егор. — Кстати, поможешь Беленькому обед принести, Кирилл только что ушел.

— Ты уж никому не говори, что я ушел на медпункт. Понимаешь, Чупрахин — и вдруг с разбитым носом идет к врачу... Нехорошо!

— Ладно, иди, секрет твой никто не узнает.

До медпункта метров триста. У входа в палатку, защищенную со всех сторон высокой насыпью, Чупрахин встречает хирурга Крылову. Маша сразу узнает его:

— А-а, старый знакомый, заходи, заходи...

"Нет, с этой я не договорюсь", — подумал Иван и почувствовал, как что-то оборвалось внутри. Когда бежал, рассчитывал: рана пустячная, перевяжут — и сразу на передний край. Никто и не узнает, что был ранен. Конечно, можно бы сделать перевязку и там, в траншее, но тогда бы пришлось краснеть за свою оплошность перед старым солдатом — дядей Прохором. "Накаркал, щербатый садовник", — ругнул в душе Забалуева Чупрахин и отозвался:

— Это вы мне говорите?

— Да, вы же ранены? Заходите! — Крылова берет его под руку, вводит в палатку: — Раздевайтесь,

— Зачем раздеваться, у меня только с носом что-то не в порядке.

— Разрешите взглянуть, — она пристально смотрит Ивану в лицо. — С носом у вас все в порядке. Как это вы испачкали лицо кровью?

Дальше хитрить невозможно. Помедлив с минуту, Иван решительно сбросил шинель. Весь рукав гимнастерки пропитался кровью. Но рана была небольшая: чуть пониже локтя осколок коснулся мягкой ткани, оставив разрез сантиметра три длиной. Крылова даже не стала накладывать швы. Она быстро обработала рану, перевязала руку и предложила Чупрахину отправиться в палату выздоравливающих.

— С недельку отдохнете — и опять в роту, — сказала Маша, вручая Ивану заполненный бланк.

— С недельку? Маловато, доктор, мне бы с месячишко полежать.

— Хватит, ничего серьезного я не вижу, чтобы продлить срок. Идите!

Иван облегченно подумал: "Вот и пронесло, наивная девчонка: она полагает, что я и взаправду прошусь на отдых, черта рыжего Чупрахина туда, в эту команду выздоравливающих, заманишь". Он, весело подмигнув Крыловой, направился к выходу.

— Погодите! — вдруг остановила Маша Ивана. Чупрахин насторожился. Не поворачиваясь, спросил:

— Что, еще прибавить решили?

— Как старому знакомому, я вам провожатого дам, чтоб не блуждали в поисках палатки.

— Да нет, не надо, я сам найду, — шмыгнул за дверь Чупрахин.

Беленького он догнал на полпути. Взяв у него бачок с кашей, зашагал впереди, покусывая от боли нижнюю губу.

...Под вечер узнаем: гитлеровцы заняли Феодосию и сильно потеснили наш левый фланг. Но распоряжение о посылке разведчиков в тыл к фашистам остается в силе. Мы собираемся покинуть траншею. Я слышу, как Прохор в стороне говорит Чупрахину:

— Зачем обманул Егора? Не годится так, он командир, перед ним солдат должен быть как на духу. Понял?

— Дядя, вот что... Старой ты закваски человек. Не задерживай меня. В разведку иду, а ты мне молитвы читаешь. Егорку я никогда не подведу, — бросает он Прохору и направляется ко мне: — Я тебе как другу сказал о ранении... Зачем этому садовнику передал?

— Я ему ничего не говорил. Забалуев все видит, он тебя понимает больше, чем ты сам...

— Ну? — удивляется Иван.

И все же, когда приготовились в путь, Чупрахин первым подает руку Прохору:

— Ну, дядя, бывай здоров, хорошенько следи за фрицем, коли ты такой глазастый. Еще встретимся. И не обижайся на меня.

— Иди уж, перец окаянный. Я-то думал, тебя действительно малость черябнуло осколком, но не похоже на это. Вот я и рад, что ошибся. Но, однако, ты понапрасну не рискуй, негоже так солдату...

— Так я же матрос, Прохор Сидорович!

10

Я заметил, что Шапкин не любит ходить на передний край вместе с Шатровым. Может быть, потому, что подполковник долго задерживается там? Скажет, на часик, а пойдет — останется на сутки, а-то и больше. Начинается обычно так. "Ну пошли, Захар, — скажет он, — взглянем одним глазком, как они там ведут себя". Шапкин немного подумает, пожмет плечами и согласится: "Можно, конечно. Только что же я один, разрешите взять кого-нибудь из разведчиков?" А подполковник уже смотрит на меня. И всегда так получается. И сегодня тоже. После обеда, только было я собрался написать матери, появился Шатров, пришлось отложить письмо.

От места, где мы готовимся к операции для перехода линии фронта, до переднего края не больше километра. Но это только напрямую. Ходим же туда, делая большие петли. Вернее, не ходим, а продвигаемся. А это не одно и то же: продвигаться приходится ползком.

Шатров предупреждает:

— Из травы голову не высовывать.

А трава здесь ниже кочек. Мартовские ветры начисто слизали небольшой снежный покров, обнажив рыжеватую щетку прошлогодней растительности. С виду вроде и сухое место, а ступишь — по самые щиколотки вязнешь в липкой, как клей, грязи. Это еще сносно. Но вот подполковник сгибается, потом ложится на землю. Ползти надо метров шестьдесят до хода сообщения, который приведет нас к первой траншее. Приходится прижиматься к земле так, что подбородок касается холодной студнеобразной жижи. Но это только на первых метрах, потом ничего не чувствуешь — ни липкой, проскальзывающей между пальцами рук грязи, ни жесткой, колючей щетки стерни. Захлебываясь в тугом неподвижном воздухе, над нами пролетают снаряды, они могут шлепнуться рядом или угодить одному из нас па спину. Тут уж, конечно, не до удобства... И все же вскоре и к этому привыкаешь, как будто так и должно быть. Что же думать об опасности, когда есть цель, и не лучше ли смотреть вперед, туда, где, извиваясь, тянется к переднему краю небольшой хребетик земли, — это обозначается ход сообщения. Там можно будет встать на ноги, разогнуть спину и пройтись по-человечески, как и должны ходить люди.

Первым спускается в траншею Шатров. Когда я приближаюсь к нему, подполковник уже успевает привести себя в порядок, очистить шинель от грязи и даже умыться в студеной лужице; лицо его выглядит свежим и вообще сегодня он какой-то другой — менее ворчливый, даже встречает шуткой:

— Ты, лейтенант, почисть шинель, а то на черта похож, еще немцев перепугаешь, — замечает он Шапкину. Захару и Егору Кувалдину недавно присвоили звание лейтенанта.

Когда же мы обретаем нормальный вид, Шатров угощает нас папиросами:

— Прошу, курите... Сначала мы побудем у артиллеристов. Лейтенант Замков — парень глазастый, он все замечает.

Противотанкисты находятся на окраине небольшого полуразрушенного поселка. Их орудия зарыты в землю, только стволы торчат над брустверами темными трубочками, похожими на оси из-под телег. Впереди, метрах в трехстах, виднеются позиции гитлеровцев. Там никакого движения — безмолвная, набухшая от дождя степь, теряющаяся в тумане мороси. Но все это только на первый взгляд. Замков полулежа докладывает подполковнику:

— Вот за этим курганом, — показывает он рукой, — у них стоят танки, правее, в лощине, сосредоточена дивизионная артиллерия, не меньше трех-четырех батарей.

Шатров прикладывает к глазам бинокль. Минут десять оп молча изучает местность. Потом передает прибор Шапкину:

— Взгляни-ка, Захар!

Пока Шапкин наблюдает в бинокль, я успеваю осмотреть помещение наблюдательного пункта. Это небольшая землянка с ветхим дощатым потолком. Возле амбразуры сооружена полочка, на которой стоит несколько книг. По корешкам узнаю знакомые произведения Лермонтова, Пушкина, учебник химии. Замков, перехватив мой взгляд, наклоняется ко мне, шепчет:

— В поселке достал. Мои ребята любят читать. А я химией увлекаюсь. Интересная наука!

— Ну как, лейтенант, есть артиллерия? — спрашивает Шатров у Шапкина.

— Есть, товарищ подполковник.

— А что ты говорил в прошлый раз?

— Тогда я ничего не заметил. Видимо, ее только что подтянули.

— Нет, она здесь давно стоит, — возражает Замков. Он снимает фуражку и перчаткой трет козырек, и без того чистый, поблескивающий лакированной поверхностью.

— Не может быть! — настаивает на своем Шапкин. Захар любит ходить на наблюдательный пункт один. Иногда он берет с собой Мухина, которому нравится ходить с лейтенантом, потому что тот все больше сам ведет наблюдение, а Алексею даже разрешает спать.

— Точно, — надевая фуражку, говорит Замков, — две батареи, а позапрошлой ночью еще подтянули. Готовятся, сволочи, точно вам говорю, готовятся к наступлению.

— Ну конечно! — иронизирует Шапкин. — Так-таки и готовятся! Чепуха!

Шатров берет учебник химии. Полистав книгу, спрашивает:

— Кто это у вас читает?

— Я, — отвечает Замков.

— Вот как! — подполковник кладет учебник на место и продолжает: — Интересно! С виду вы, Замков, такой служака — и вдруг химия. Глядя на вас, не подумаешь этого. Так что ж, Захар, какой мы вывод сделаем?

Это уже касается данных наблюдения, и Шапкин сразу соображает, о чем идет речь.

— Разрешите мне выдвинуться вперед. Враг — не полотно художника, его надо рассматривать вблизи.

— Вот это мне нравится. Давай, Захар, действуй.

Возвращается Шапкин под вечер. Весь облепленный грязью, он долго приводит себя в порядок. Шатров не торопит его с докладом. И только когда лейтенант выпивает кружку чаю, подполковник спрашивает:

— Удачно или нет?

— Замков прав, артиллерия есть — два орудия в лощине.

— Два? — переспрашивает Шатров;

— Два, — повторяет Шапкин.

— И все? — поднимается Шатров и, подойдя к амбразуре, о чем-то задумывается.

— Нет, не все, — отзывается Шапкип.

— А-а-а, значит, не все... А я-то подумал, что ты только орудия увидел. Ну, ну, рассказывай.

— Стык у них здесь. По-моему, это подходящее место для перехода линии фронта.

— Хорошо, Захар, потом мы с тобой потолкуем подробно.

Утром Шатрову сообщают, что в штаб полка прибыл представитель командования Мельхесов. Я его еще ни разу не видел, но из разговоров знаю, что это крутой человек и что его многие побаиваются, особенно командиры полков и дивизий. Но Шатров обрадовался этому сообщению, с желанием отправился в штаб полка.

В полдень он вновь приходит в траншею. Набив трубку табаком и словно не замечая ни меня, ни Шапкина, вслух рассуждает:

— Ничего не понимаю! Полчаса Мельхесов распекал Хижнякова и командира полка за то, что они укрепляют траншеи, назвал их оборонцами и тут же потребовал активнее готовиться к наступлению. Только он уехал — прибыл командующий. Совершенно другое потребовал: зарываться в землю и ни о чем больше не думать, пока не прояснится обстановка. Как замахнулись, какой высадили десант! И вдруг такая разноголосица. А если опоздают договориться?..

— Вы думаете, немцы скоро начнут наступление? — отзывается Шапкин, глядя на высоту, которую неделю назад захватили гитлеровцы неожиданной контратакой.

— Я, Захар, ни о чем не думаю, — будто пробуждаясь, отвечает Шатров. — Наша с тобой задача — побольше разведать у противника огневых точек, хорошенько изучить его боевые порядки, определить слабые места и быть всегда начеку. Да вот еще: найти прореху, сквозь которую ты со своими ребятами мог бы успешно проникнуть. Хотя такое место мы с тобой уже нашли.

Он вытаскивает из сумки карту и, развернув ее на коленях, что-то быстро чертит карандашом.

— Что же вы сидите, отправляйтесь к месту тренировки, — вдруг говорит Шатров. — Я остаюсь здесь.

На обратном пути встречаем Замкова. Он советует не идти прежним путем.

— Видите, как пристрелялся, — показывает на разрывы вражеских мин, дробящих землю на всем маршруте, по которому мы шли, а вернее, ползли сюда.

Шапкин с обидой в голосе бросает Замкову:

— Ладно учить, и так пройдем.

И, пригнувшись, скачками бежит, огибая опасное место. Замков успокаивает меня:

— Иди тихонько, снаряд в одно и то же место не падает. Понял?

Я догоняю Захара, когда он уже выходит из зоны огня.

— Садись, Самбуров, передохнем, — предлагает Шапкин, тяжело дыша и обмахиваясь платком.

Темнеет. Уже не видно курганов. У горизонта дрожит одинокая звезда, и ничего похожего нет на то, что вот на этой промокшей земле идет война.

Мы поднимаемся.

Всю дорогу молчим. Когда подходим к землянке, Шапкин вспоминает Шатрова:

— Ползает он теперь по переднему, вглядывается в темноту и все рассчитывает, прикидывает, Шатров-то! Вроде бы не доверяет своим подчиненным, а?

— Что вы, товарищ лейтенант!

11

Шатров велит мне разыскать Правдина. Политрук только что возвратился с наблюдательного пункта и, едва успев позавтракать, сразу же, утомленный бессонной ночью, уснул у всех на глазах прямо за столом. Мы втроем — Егор, Чупрахин и я — снесли его в повозку, укрыли шинелью: он даже не открыл глаза. Теперь надо его поднимать, а не прошло и часа, как он уснул. В нерешительности стою перед Шатровым.

— Он только лег отдохнуть... Всю ночь там был, — показываю в сторону переднего края.

Шатров смотрит на часы:

— Ладно, пусть поспит... Не найдется ли у вас кружки чаю? — спрашивает офицер, присаживаясь за стол. Сегодня я помогаю повару: должен помыть посуду, наколоть дров и бежать туда, где Шапкин занимается с разведгруппой... Быстро наполняю кружку крутым чаем, доволен тем, что политрук теперь может поспать лишних несколько минут, а может быть, мне удастся уговорить Шатрова выпить еще кружечку — тогда совсем будет хорошо: подполковник обычно пьет вприкуску, стараясь подольше растянуть удовольствие.

Но на этот раз он пьет большими глотками. "Надо подогреть, чтобы не спешил", — решаю я и ставлю чайник па угли.

— Еще одну, Иван Маркелович? — предлагаю, стараясь сильнее раздуть жар.

— Да, чаек у вас ароматистый, только больно уж горяч, а ты, смотрю, еще больше раздуваешь угли.

— А как же! Теплый чай — это не чай. Надо, чтобы губы обжигал. — Ой, Микола, молодой ты, да ранний! Вижу по глазам: что-то ты хитришь. Старого разведчика не проведешь. Думаешь, я не знаю, что ты замыслил? Знаю: политрука жалеешь. Ладно, наливай, продрог я что-то сегодня.

Он попросил и третью. Потом решительно поднялся и стоя начал набивать трубку. Я подношу ему на жестянке уголек. Прикурив, он говорит:

— Против Замкова действительно четыре немецкие батареи. Правдин сегодня уточнил. Выходит, Захар ошибся. Вот этого я не ожидал от него. Человек он, видно, храбрый, а опыта маловато. Матери-то пишешь? — вдруг интересуется он, присаживаясь на скамейку. — Еще не писал? Это нехорошо, сегодня напиши и отправь. Ну, давай, поднимай политрука. — Он разворачивает карту, молча склоняется над ней, постукивая пальцами по столу.

— Садись, Правдин, отдыхать будем, когда севастопольцев выручим, — говорит Шатров подошедшему политруку. — Надо подготовиться к докладу, приезжает Мельхесов. Хижняков просил подготовить данные разведки. А ты сам знаешь, Мельхесов ошибок не прощает. Так что присаживайся, еще раз посмотрим, что у нас перед дивизией.

Они по карте уточняют места расположения огневых точек противника, стыки между подразделениями немцев... Многое из того, о чем они говорят, мне знакомо, я знаю, какими трудами, каким потом добывались эти сведения. В душу закрадывается жалость к этим людям: дни и ночи без отдыха, под огнем им приходится переносить и шипение вражеских осколков, и душераздирающий свист авиационных бомб, и лихорадочные судороги земли, когда враг опрокидывает на наши позиции тонны металла, начиненного взрывчаткой. Такие огневые налеты повторяются почти каждый день, а иногда по нескольку раз в сутки. Но для Шатрова и Правдина этого словно не существует: они всегда — под дождем, в темень, в слякоть — на переднем крае. У многих из нас нет-нет да и подвернутся минуты, а то и часы, когда можно расслабить тело, прикорнуть в траншее или в землянке, зная, что тебя подменили, что кто-то из товарищей зорко всматривается в сторону противника.

А они почти не имеют такой возможности. Замков сообщает: ночью слышал гул танков. Командир стрелковой роты докладывает: в таком-то месте наблюдал группу противника; мы, рядовые разведчики, находясь на наблюдательном пункте, обнаружили появление у врага нового вида оружия — не то многоствольного миномета, не то орудия. Все это надо уточнить, все это надо проверить, взять на учет, сообщить в штаб. И они работают, утюжат землю животами, сутками не смыкают глаз.

...Я уже помыл посуду, наколол дров, мне остается только пожелать повару наваристых щей, и я могу отправляться туда, где Шапкин занимается с группой.

— Ох ты, чего захотел, командира ему подавай! А ты что, не командир! — пряча карту в сумку, восклицает Шатров.

— Я политрук.

— И политруки должны командовать ротами. Я тоже когда-то был политруком, а на Хасане принял батальон. Скажу тебе, настанет время, когда в нашей армии для пользы дела будут приказами назначать политических работников на командные должности, а командиров — на должности политработников. И это будет замечательно! А почему не так? Ты окончил военно-политическое училище. Изучал там не только одни общественные дисциплины, но и тактику, оружие, организацию боя. Чем же ты не командир, Василий Иванович!

— Тогда политрука давайте... Одному тяжеловато, — настаивает Правдин.

— Знаю, — соглашается с ним Шатров. — Скоро выпуск фронтовых курсов командного состава, и ты получишь своего ротного, а пока не вижу, кто бы мог тебя заменить. Так что потерпи немного.

Подбегает Беленький. Запыхавшись, докладывает:

— Товарищ подполковник, прибыл Мельхесов. Младший лейтенант приказал тут порядок навести. Сейчас они сюда придут.

— Кто — они? — спрашивает Шатров.

— Да он же и наш командир дивизии с ним. Мельхесов похвалил Шапкина, — добавляет Кирилл с улыбкой.

...Мельхесов плечистый, чуть сутуловатый, черные глаза, мясистый нос, голос властный, требовательный. Хижняков предлагает ему скамейку, но Мельхесов только повел бровью на полковника и, словно не замечая стоящих возле него командиров, говорит:

— Очень уж вы тут зарылись в землю. Разве пришли сюда вековать? Нет. Наша задача — как можно быстрее прорваться к Севастополю, к Сивашу. Моральный дух у немцев подорван. Они уже не в состоянии вести такие наступательные бои, как летом и осенью сорок первого года. Значит, мы должны делать все, чтобы каждый боец понимал, пропитывался бы наступательным духом. Правильно я говорю, товарищи?

— Правильно, — спокойно отзывается Егор.

— Как ваша фамилия? — уже другим тоном спрашивает представитель командования.

— Егор Кувалдин.

— А ваша? — Мельхесов делает шаг к Ивану.

— Чупрахин, — отвечает Иван.

— Как вы думаете, прорвем немецкую оборону? Вы разведчик, вам и карты в руки. Ваше мнение для нас очень важно.

— А чем мы хуже других, вон на харьковском направлении, как говорил нам политрук, наши здорово жмут фрицев, только шерсть от них летит. — Чупрахин даже чуть приподнимается на носках.

— Слышали? — поворачивается Мельхесов к Хижнякову. — Люблю разведчиков — золотой народ! И командир взвода у вас хороший. Пора ему ротой командовать. Надо оформить, товарищ Хижняков.

Беленький толкает меня в бок, шепчет:

— Слышишь, огонь товарищ Шапкин!

— А взвод он примет... Кувалдин. Справитесь?

Егор только вытягивается, отвечает за него Шатров:

— Справится, товарищ Мельхесов.

Мельхесов садится на скамейку и начинает рассказывать о положении на фронтах, об истощении резервов фашистской Германии, о боях на Западном фронте.

— Надо больше думать о наступлении, — уже другим тоном говорит он командиру дивизии. — Оборонцев ненавижу. А сейчас прошу, товарищ Хижняков, провести меня в штаб, захватите с собой начальника разведки.

Они уходят цепочкой. Замыкает цепочку Шатров.

Мы долго не можем уснуть. Политрук, как всегда, ушел на наблюдательный пункт, Шапкин, потолкавшись между нами, вышел из землянки, — видимо, он решил наедине осмыслить неожиданную радость. Будто угадав мои мысли, Мухин восторженно говорит:

— Ловко наш взводный показал себя представителю командования. На все вопросы, не задумываясь, ответил.

— Шапкин-то хорошо действовал, а вот ты, Кирилл, в проволоке запутался, не мог преодолеть заграждения, — замечает Чупрахин, сидя возле нагретой печурки в одном нижнем белье.

— Растерялся малость, с кем не случается, — оправдывается Беленький и начинает раздеваться. — Скоро пойдем в наступление... Это хорошо!

К полуночи землянка выстывает. Я поднимаюсь, в потемках ищу топор, чтобы наколоть дров. Тихонько выхожу на улицу. Слышатся редкие артиллерийские выстрелы. На холодном небе ярко светит луна. Глухо доносятся вздохи моря — тяжелое, усталое дыхание: видно, и морю нелегко достается эта война.

У штабеля дров натыкаюсь на Шапкина.

— Ты чего не спишь? — спрашивает он.

— Холодно в землянке, печку решил разжечь.

— Ну, ну, это ты молодец, правильно решил.

Я колю дрова. Шапкин, поеживаясь, стоит в сторонке.

— Шли бы в землянку, товарищ лейтенант. Сейчас там будет тепло, — советую ему, собирая поленья.

— Понимаешь, Самбуров, что-то у меня на душе неспокойно. Бывает же так.

— Он достает папиросы, щелкнув портсигаром, предлагает закурить. — Слухи пошли, что под Харьковом наши попали в окружение. И тут может случиться такое. Силен еще этот проклятый немец.

Захар выжидательно смотрит на меня. А что я скажу на это? "Силен... Конечно, слабый не пошел бы на нас. Но придет же весна, и ручьи запоют", — думаю я, а вслух произношу:

— Под Харьковом, говорите? Как же так, а политрук вчера говорил другое — наши наступают.

— Да, наступали, но ничего не получилось, — спешит ответить Шапкин и предлагает мне: — Посиди немного. — Он опускается на бревно. Помолчав, продолжает: — И здесь они скоро пойдут. Ты-то как думаешь, пойдут?

Я разгибаю спину, из рук сыплются поленья: да что он мне такой вопрос задает, вроде бы пытается проверить! Шапкин, как будто не заметив моего смущения, уже говорит о другом:

— Человек иногда бывает слеп... Ты вот в институте учился, а что ты понимаешь в жизни? Садись, — показывает он на бревна. — Что, неправда? — наклоняется Захар ко мне. — Скажи, ты меня хорошо знаешь?

— О чем вы, товарищ лейтенант? — отшатываюсь я от Захара.

— Да о том, что хочу спросить тебя, веришь ли ты мне или нет?

— В чем?

— Ах, все ты понимаешь, да только притворяешься. — Шапкин резко поднимается. Закуривает и, не глядя на меня, продолжает: — Как же, человек сидел в тюрьме, а вот теперь ему доверяют командовать ротой. Но кое-кому наплевать на мои боевые заслуги...

— Да о чем вы? — удивляюсь я.

— А зачем ты сюда пришел?

— За дровами...

— Шутишь! Наверное уже все рассказал обо мне — и тот случай на привале, и как я просил у твоего папаши справку для суда, и что у меня в деревне нет никаких родственников, и черт знает что приплел. Вот я и говорю: человек иногда бывает слеп, хотя и имеет хорошее зрение.

Захар бросает на землю окурок и долго топчет его каблуком. Мне становится душно. Дрожащей рукой я расстегиваю ворот гимнастерки.

— Мне и в голову не приходило такое!

— Верно? Никто и ни о чем обо мне не спрашивал?

— Нет, никто.

Захар кладет свою руку мне на плечо. Он долго молча смотрит в лицо:

— Ну, хорошо, хорошо. Это я так. Может быть, завтра пойдем в тыл врага. Так вот я немного тебя проверил, каков ты, веришь ли мне, можешь ли в трудную минуту быть до конца преданным своему командиру. Ведь там... всякое может случиться. Только о нашем разговоре никому! Понял?

Уже потускнел лунный свет. Я собираю дрова. Поленья вываливаются из рук. На душе нехорошо. Шапкин ушел, не сказав больше ни слова. "Понял?" Ничего я не понял, только как-то вот тревожно. "Под Харьковом наши попали в окружение" — откуда он знает?.. Нагруженный дровами, иду в землянку. У входа сталкиваюсь с Захаром.

— Шатров вызывает на наблюдательный пункт, — сообщает Шапкин и, измерив меня с ног до головы, бросает: — Понял? Никому ни слова.

И опять я ничего не понял. Растапливаю печку. Дрова горят дружно. Желто-синие лепестки пламени тянутся кверху. "Шатрову бы рассказать об этом". Лепестки подмигивают: правильно, правильно, будто соглашаются со мной.

12

В землянке нас трое — Шатров, Правдин и я. Минут двадцать назад ушел врач. Крылова предупредила Шатрова: "Лежать и не двигаться, через недельку все пройдет. Но если попробуете ходить, я вас отправлю в катакомбы, в тыловой госпиталь". Шатров, сощурив глаза, отрицательно покачал головой вслед Маше: мол, ни за что он туда не пойдет.

Шатров говорит медленно, с большими паузами. Он лежит на соломенном матрасе, укрытый по грудь шинелью. Я смотрю на него и с тревогой ожидаю конца рассказа.

...Прошлой ночью подполковник решил "прослушать" впереди лежащую местность, избранную им для перехода линии фронта. Ранним вечером, когда в сумерках еще видны предметы, когда звезды начинают робко проклевывать небосвод, в это время степь как бы мгновенно засыпает — слышимость необыкновенная! Такие минуты не мог пропустить Шатров. Конечно, для прослушивания местности хорош и предрассветный час. Он знал об этом и решил на рассвете послушать вместе с Шапкиным, чтобы проконтролировать свои наблюдения.

На этот раз солнце почему-то очень медленно приближалось к горизонту, а достигнув края земли, вдруг, как показалось подполковнику, остановилось. На левом фланге артиллеристы вели контрбатарейную стрельбу. Три истребителя, сделав круг над передним краем, уходили на аэродром. Рокот их двигателей едва слышался. Наконец с трудом зашло солнце. Задрожала над морем одинокая звезда. Позади, в расположении огневых позиций батареи Замкова, кто-то уронил на металлический предмет пустую гильзу. Неподалеку проползли два уставших снайпера. Ему хотелось остановить их, спросить, что они интересного заметили, но тут же подумал: "Этот народ никогда не возвращается прямым путем, они охотились где-то в стороне, и их сведения не так важны".

Напрягая слух, Шатров всматривался в густеющие сумерки. Шум слышался справа и слева, а впереди местность как бы вымерла. Это убеждало его в том, что пересекать линию фронта надо именно здесь, на этом направлении,

Минуты особой слышимости иссякли. Но подполковник не покинул своего места.

Фронт жил своей обычной ночной жизнью. Подвозили на огневые позиции боеприпасы, продовольствие. Дежурные отделения, расчеты время от времени прошивали темноту разноцветными строчками трассирующих пуль, вспыхивали осветительные ракеты. А намеченный Шатровым участок для переброски разведчиков молчал, и это еще больше убедило подполковника в правильности принятого им решения.

Заранее установленным сигналом Шатров сообщил Замкову, чтобы тот вызвал к нему Шапкина. Шапкин приполз под утро с небольшим опозданием. Но у них еще было время для прослушивания местности. Они лежали рядом затаив дыхание.

— Ну что? — спросил Шатров у Захара.

— Да, именно здесь надо переходить линию фронта, — понимающе ответил Шапкин.

— Сами вы как настроены? Дело трудное.

— Да мне хоть сейчас. Ведь обстановка требует этого, — горячо заговорил Захар. — Сидеть на месте уж нет сил. А он, проклятый, говорят, опять зашевелился на харьковском направлении. Верно, что ли, товарищ подполковник?

— Не знаю. Но, конечно, враг еще будет наступать. Сил у него достаточно.

Налетел ветер. На востоке посветлело. Теперь оставаться здесь было рискованно: местность хорошо просматривалась со стороны противника. Они решили продолжить наблюдение с передового наблюдательного пункта, от которого их отделяла шестисотметровая равнина. Сначала они шли по небольшой лощинке, слегка пригнувшись. Потом — ползли. Впереди Шатров, за ним, в двадцати шагах, Захар. На половине пути их застал рассвет. Очень уж быстро в это утро взошло солнце. Началась бомбежка. С наблюдательного пункта Замков увидел, как рядом с ними черным столбом поднялась земля. Одна бомба упала неподалеку от Шатрова. Он стряхнул с головы землю, попытался продолжить путь, но ноги не двигались. В ушах сильно гудело.

— Шапкин! — позвал он лейтенанта.

Захар, прижавшись к земле, чуть приподнял голову. Тяжело ухали вокруг снаряды.

— Захар! — вновь крикнул Шатров, поняв наконец, что у него контужены ноги и ему самому не выбраться из-под огня. Крикнул и на какое-то время потерял зрение. Когда темнота рассеялась, он увидел под собой Захара, а рядом лежали два бойца, видимо посланные на помощь Замковым. Шапкин громко ругал их, не подпуская к себе:

— Пошли к черту! Сам справлюсь.

Он полз, тяжело дыша.

— Держитесь крепче, за шею не надо, за плечи, — говорил он Шатрову, придерживая его одной рукой, чтобы подполковник не сполз с его спины. — Вот так, так, — повторял Захар и все полз и полз. Уже в траншее, усадив Шатрова так, чтобы он опирался о стенку окопа, сказал: — Осколком не задело. Контузия пройдет. Ну и влипли мы с вами, товарищ подполковник!

— Спасибо, Захар... Выручил из беды.

Сквозь маленькое оконце пробился солнечный луч, светлой полоской лег на лицо Шатрову. Я с облегчением вздыхаю: вот он какой, Захар! Как же я мог подумать о нем плохое, он спас жизнь человеку, из огня вынес. А я-то думал, что Шатров сейчас скажет о лейтенанте что-то плохое... Глупый!

— Занятия с разведчиками надо продолжать, — оживляется Шатров. — Ты уж, Василий Иванович, проследи, — обращается он к Правдину. — А ноги мои отойдут, это я точно знаю. Нервный шок от удара воздушной волны. Полежу дней пять и встану. Думаете, нет?

— Встанете, — соглашается Правдин. — Ну не через пять, а через десяток дней будете ходить.

— Нет, Василий Иванович, раньше надо. Понимаете, раньше!

В помещение входят связисты.

— Разрешите телефон поставить?

— Ставьте, — о чем-то подумав, соглашается Шатров. А когда связисты уходят, он говорит Правдину: — Понял что-нибудь? Телефончик поставили, неужто они думают, что я тут задержусь? В сумке карта, подай-ка ее сюда, Василий Иванович.

Шатров, чуть приподняв голову, долго рассматривает карту.

— Смотри, Василий Иванович... Только вот здесь пересекайте линию фронта. Тут у них стык между подразделениями. И, как тебе известно, на этом направлении есть пещеры, катакомбы небольшие. В случае неудачи разведчики могут укрыться в них. Шапкину об этом я уже говорил. Командиру дивизии я тоже докладывал. Он одобряет этот вариант. Как жаль, что самому не придется довести дело до конца. — Шатров пытается пошевелить ногами, потом, потрогав их, качает головой: — Н-нда, целью, а не действуют. Спешился конник в самый неподходящий момент. Но лишь бы в катакомбы не упрятали.

Раздается телефонный звонок. Шатров, взяв трубку и повеселев как-то сразу, отвечает:

— Слушаю... Спасибо, товарищ полковник. Чувствую хорошо. А что такое? Врач? Что он говорил? Не меньше двух недель? Это тяжело... Я все рассказал политруку... Да, да, маршрут знает... Что? Гудит немного в ушах... Понятно. Как только поднимусь, поговорю с Замковым, и тогда, видимо, можно будет оформить наградной лист. Он сейчас у вас?.. Конечно заслуживает... Товарищ полковник, по секрету говорю: узнайте у Крыловой, как она думает, скоро я поднимусь? Понимаете, две недели — это много... Спасибо, до свидания...

Подполковник кладет трубку.

— Хижняков звонил, — говорит он, сворачивая карту. — Предполагают, что две недели буду лежать. Это много, очень много. Понимаешь, Василий Иванович, это четырнадцать дней! Роскошь для солдата. Ну идите, готовьтесь к делу.

Первым покидает землянку Правдин. Я поднимаюсь медленно. Шатров подает мне руку:

— Ты что такой грустный? — спрашивает он, — Выше голову, Коля!

13

Сегодня занятия будет проводить Шапкин, политрука вызвали в штаб.

После завтрака собираемся в лощине. С лейтенантом нас шестеро. Одеты в маскировочные халаты. У каждого автомат, гранаты, финский нож.

Захар, забросив за спину собранную восьмеркой длинную веревку, ведет к месту тренировок. На пути встречаем лейтенанта Замкова с группой красноармейцев: его батарею вывели на отдых.

— Разведчикам артиллерийский привет. Как дышится? — спрашивает лейтенант.

— Лучше всех! — отвечает Чупрахин. — Четыре раза в день едим и немца не видим. Одним словом, как в Крыму.

Моросит дождь, холодный, противный. Захар медленно распускает веревку. Теперь, после того как спас жизнь Шатрову, он ведет себя с видом независимого человека, часто рассказывает бойцам, как все это случилось. Вчера он отозвал меня в сторону и спросил: "Теперь ты прозрел?" Я, взглянув ему в лицо, промолчал. Тогда он похлопал меня по плечу: "Ничего, землячок, мы себя покажем и в другом деле". И посоветовал мне, когда пойдем в разведку, держаться к нему поближе. "Я, брат, понимающий, со мной не пропадешь. Только твой папаша смотрел на меня как на чужака", — с укором сказал он. "Зачем вы об отце?" — коротко возразил я. Он передернул плечами: "А-а, нехорошо! А мне тогда каково было. Судили... А что ему стоило написать справку... Теперь-то ты видишь, каков я человек. Враг ли я своему обществу? Нет". Как-то нехорошо было слушать это. Мы сидели друг против друга. Он заметил мое смущение и вдруг рассмеялся: "Да ты тут при чем? Не вешай голову. Вот возвратимся из разведки, рапорт подам о твоем награждении. Старайся".

Сегодня вновь преодоление минного поля и проволочного заграждения. Для этой цели по приказанию Правдина саперы понаставили на учебном поле всяких ловушек, даже настоящие мины установили, не говоря уже о проволочных препятствиях. Мины, конечно, без запалов, но нам об этом не говорят.

Мы соединяемся веревкой и по сигналу Шапкина ползем к серой паутине проволочного заграждения. У Кувалдина в руках ножницы, он должен бесшумно перерезать проволоку. Егор научился это делать так ловко, что даже Шатров как-то сказал о нем: "Подходяще работает". А по-нашему — отлично. Сзади Захар с протянутой к нему веревкой молча управляет нашими движениями. Прижавшись грудью к земле, вижу одним глазом Кирилла. Он лежит, опершись щекой о какой-то металлический предмет. Это мина. И хотя в ней вынут запал, на лице Беленького выступает пот. Замечает это и Чупрахин, тихо шепчет Кириллу:

— Медальон с адресом в кармане? Тогда лежи, Кирилка, все будет в порядке.

— Отставить! — приказывает Захар. — Имейте в виду, мы преодолеваем минное поле ночью, и разговоры тут недопустимы.

И, передав командование Егору, отходит в сторону. Скрестив на груди руки, вслушивается в гул артиллерийской дуэли. Вновь начинаем с исходного рубежа и ползем молча, как тени.

Вечером, мокрые, грязные, возвращаемся в землянку. Не успеваем поужинать — вырастает Правдин.

— Самбуров, одевайтесь, пойдемте со мной.

Дует сильный ветер. Иду вслед за политруком. То и дело попадаются блиндажи, землянки, повозки. Правдива это злит.

— Черт знает что! Боевых частей меньше, чем складов, — ворчит он.

Неожиданно упираемся в отвесный скат высокого капонира. В темноте замечаем две фигуры в белых халатах.

— Опять балаган! — резко произносит политрук.

— Не балаган, а передовой армейский медицинский пункт, — подходя к нам, говорит человек. — Вы что ищете?

— И кто вам разрешил здесь расположиться? — не останавливаясь, продолжает Правдин.

У землянки окликает часовой. Политрук спрашивает:

— У командира дивизии кто есть?

— Был начальник штаба, только что ушел, — узнав Правдива, охотно отвечает боец.

Землянка маленькая, уютная, теплая. Над столом висит фонарь. Хижняков, не поднимаясь из-за стола, приглашает сесть. Командир дивизии уже пожилой, у него седые волосы, у самых глаз пучки морщин, которые делают его взгляд лучистым и добрым. Такие глаза у моей матери. "Ты слышишь, мама, у командира нашей дивизии такие же глаза, как у тебя... И оттого я чувствую тебя рядом, И оттого силы мои неистощимы".

Хижняков берет со стола коробку со спичками, начинает стучать ею по столу. Стучит он долго. А взгляд задумчивый.

— Имеются сведения: немцы из Мелитополя перебрасывают в Крым танковую дивизию, — наконец чиркает спичкой он и закуривает.

— Та-ак, — не говорит, а стонет Правдив. — И что же он, Мельхесов, не может повлиять на командующего?

— Командующий вновь упрашивает Москву перенести срок наступления.

— Но это очень опасная нерешительность...

— А сами вы как бы поступили? — поднимается Хижняков, испытующе смотрит Правдину в лицо.

— Трудно сказать.

— Ага, трудно, а ему, командующему, легко? Подходит лето, вероятно, немцы предпримут наступление. А горячие головы не считаются с этим. Надо бы укрепить глубину обороны. Но разве Мельхесов пойдет на это? А командующего он, видимо, крепко подмял под себя... Сильная личность... Доложи-ка лучше, как разведгруппа, готова? — уже другим тоном интересуется Хижняков.

— Готова. Я считаю, товарищ полковник, надо включить в группу радиста.

— Кого именно?

— Сергеенко, из роты связи. Комсомолка.

— Вот так, уже облюбовал! Но что ж, бери. Завтра я свяжусь с командующим и доложу ему свое решение.

В роту возвращаюсь вместе с Сергеенко. За спиной у нее радиостанция. Аннушка рассказывает мне, как тогда, при высадке десанта, выбралась на берег, думала, что заболеет, но все обошлось благополучно.

— И ты тоже идешь в разведку? — спрашивает Аннушка.

— Иду.

— И Кувалдин? — наконец вспоминает о Егоре.

— Конечно, — живо отвечаю. — Егор — славный парень.

— Неужели? — она смеется, беря меня под руку. Чувствую: что-то хочет сообщить мне. "Не надо, Аня, я все знаю", — мысленно возражаю ей,

— Хочешь, один секрет открою? — спрашивает она, замедляя ход.

— Я о нем знаю.

— Нет, не знаешь.

— Тогда говори.

Она поправляет за спиной рацию,

— Егор парень действительно хороший. Знаешь, что он придумал, когда мы уходили на фронт? Предложил мне выйти за него замуж. Я отказалась. Тогда говорит; "Значит, не любишь?" Я и сама не знаю, люблю я его или нет.

Что же я могу ей ответить? Ах, Егор, Егор, славный ты парень. Теперь ты для меня самый лучший друг.

А Аннушка все говорит и говорит. И я ей верю, верю каждому слову.

— Как ты, что у тебя нового в жизни? — наконец интересуется она мной.

— Как видишь, разведчик. Теперь вместе будем.

— А я все время думала о тебе, — признается она и начинает вспоминать институтскую жизнь.

Впереди вырастает темный бугорок. Это наша землянка,

14

Сидим в приемной командующего фронтом. Трещат телефоны. Стены помещения исполосованы проводами. Заходят офицеры, генералы, приходится то и дело подниматься, отдавая им честь. Редко кто из них обращает на нас внимание: или не знают, кто мы, или потому что своими делами заняты, — несколько дней назад гитлеровцы внезапно перешли в атаку. Они нанесли удар по стыку между северной и южной группами наших войск и заняли ряд населенных пунктов. Но на нашем участке линия фронта не изменилась. И все же мы вынуждены были повременить с разведкой. Сегодня вечером пойдем. Наша группа уменьшилась на одного человека. Правдин отчислил Беленького — не вынес парень тяжести тренировок. Кирилл был откомандирован снова в роту. Прощаясь с нами, он вдруг заявил:

— Не каждый может быть героем, война ведь особый случай в жизни народа. Я в другом деле покажу себя.

Кувалдин заметил:

— Рады будем, Кирилл...

А Беленький, сняв шапку, пятерней расчесал густые волосы и на этот раз ничего не сказал. Он удалялся по косогору, чуть перекосившись в плечах, отчего казалось, что он все же вот-вот обернется и произнесет очередное поучение, но так молча и скрылся за сопкой, прихрамывая на одну ногу.

Сейчас с нами будет беседовать командующий. В дверях появляется Мельхесов. Он узнает Шапкина, подает ему руку, интересуется настроением группы.

— К выполнению задания готовы, — громко отвечает Захар.

Мельхесов, взглянув на Правдива, скрывается за дверью.

Снова оживают телефонные звонки. Егор изредка бросает взгляды на Аннушку. Любит он ее, наверное, крепко, но скрывает это от других. Как-то на тренировках Аннушка не смогла быстро настроить радиостанцию на заданную волну. Правдин, считая секунды, хмурил лицо.

— Помочь бы надо, — шепнул я Егору. Кувалдин повернулся ко мне, отгрыз кусочек сухаря, сказал:

— Сама настроит.

— Пентюх, — возмутился я.

— Ну-у, — улыбнулся Егор, продолжая хрустеть сухарем.

— Торопитесь! — крикнул Правдин, не отрывая взгляда от часов.

Я вскочил и подбежал к Аннушке. Мои пальцы быстро забегали по рукояткам настройки. Политрук одернул меня:

— Отставить! Кто вам разрешил помогать?

Я отскочил от рации, споткнулся и упал, расцарапав себе о камни руку. Потом, после занятий, не мог смотреть Егору в глаза.

В приоткрытую дверь из смежной комнаты слышен голос Мельхесова:

— Чепуха, враг не может организовать серьезного наступления...

Кто-то прикрывает дверь. Теперь доносятся лишь отдельные слова. Лицо Шапкина вытянулось, глаза вновь стали сухими, поблекшими.

— Заходите, — зовут нас в кабинет командующего. В дверях Чупрахин шепчет мне:

— Плечи расправь, а то забракует. Отвечай генералу громко. Понял?

Первым политрук представляет генералу Шапкина. Захар делает три шага вперед, громко докладывает:

— Командир разведгруппы лейтенант Шапкин!

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, — командующий мягким движением подает Шапкину руку. — Да, да, теперь вы старший лейтенант. Это звание вы заслужили. — И, повернувшись к нам, замечает: — Подчиненные у вас, вижу, орлы. Ваша фамилия?

— Красноармеец Иван Чупрахин.

— Ого, голос крепкий.

— Так точно, товарищ генерал, крепкий. Чупрахины хрипотой не страдают и кашлем не болеют. Кашель, он хвороба для разведчика поганая, — заканчивает Иван.

— Орел, орел, — командующий одобрительно качает головой и спрашивает: — Вы хорошо знаете, куда идете?

Хором отвечаем:

— Знаем!

— Трудно, очень трудно будет.

Мельхесов в упор ставит вопрос:

— Сможете ли вы при угрозе плена живыми не даться врагу?

Об этом с нами говорил и полковник Хижняков. Мы знаем, куда идем, там все может случиться. Хором отвечаем:

— Можем!..

Знакомимся с оперативной обстановкой, с расположением немецких частей, пунктами сосредоточения фашистских войск.

На прощание командующий и представитель Ставки пожимают нам руки, желают удачи.

С наступлением темноты выдвигаемся на ничейное поле и здесь лежим, ожидая команды, чтобы двинуться вперед. Позади маячат высотки. Там находятся наши войска, прижатые друг к другу, как спрессованные.

Мы, разведчики, многое видим. Например, мало кто даже из больших командиров знает, что район наших позиций опутан густой сетью проволочной связи, ночью трудно пройти, чтобы не запутаться в проволоке. Шатрова это тревожило. "Не дай бог фашистской авиации совершить массированный налет: порвут провода, и штабы останутся без связи", — говорил подполковник.

Вокруг тишина. Как хочется вырваться из этой серой холодной горловины перешейка с постоянными дождями, сырыми ветрами! И кому пришло в голову назвать эту землю солнечным Крымом? Тянет сыростью. И ни одного звука.

— Онемели, вражьи души! — шепчет Чупрахин. Он лежит вниз лицом, обвешанный гранатами, в темноте похожий на бесформенный ком.

Падают тяжелые капли дождя. Я протягиваю руку к Ивану:

— Скоро, что ли, пойдем?

— Не туда звонишь, Бурса, — почему-то со злостью отвечает Чупрахин, — жди сигнала от старшего лейтенанта.

— Внимание, — с хрипотцой в голосе предупреждает Шапкин.

— Отставить! Не двигаться! — вдруг распоряжается Правдин и вопросительно смотрит на Захара, как бы говоря: заметил вспышки ракеты, это знак приостановить разведку. Шапкин возмущается:

— Да что они там, шутят? Разрешите уточнить...

— Нет, я сам. Всем лежать на месте и ждать моего распоряжения. Если все в порядке, слышишь, Шапкин, будет дана длинная очередь из пулемета зелеными трассирующими пулями вдоль линии фронта в южном направлении, тогда продолжайте выполнять задачу, а если красную трассу увидите — немедленно возвращайтесь. Следите за сигналами.

Правдин бесшумно, как это может делать только он, ползет в сторону рубежа, где притаилась наша поддерживающая группа. До нее метров двести. Это оттуда был дан сигнал.

— Всем наблюдать! — предупреждает Захар и спустя минуту спешит туда, где только что скрылся политрук. — Я сейчас, — бросает он Егору.

Возвращается очень быстро.

— Ну, все в порядке, сигнала никакого не будет, по-пластунски за мной!..

И первым трогается с места по намеченному маршруту. Вздох облегчения вырывается из груди: наконец-то состоялась наша вылазка.

Впереди меня передвигается Аннушка. У нее на спине рация. Порой мне кажется, что я слышу тяжелое, прерывистое дыхание. Напрягаю слух. Ничего не услышав, все же шепотом спрашиваю:

— Аня, тяжело?

В ответ ни слова.

— Сигнал, товарищ старший лейтенант! — сообщает Кувалдин.

— Это не для нас, — резко обрывает его Шапкин, — тут есть катакомбы. Встать, за мной!

Мы лежим между камней у самого входа в пещеру, метрах в сорока за линией переднего края. Надо спешить иначе утром гитлеровцы могут обнаружить нас. Шапкин, чуть выдвинувшись вперед, лежит неподвижно. Наконец он сползает с бугорка. Но не успевает Захар произнести и слова, как раздается громоподобный гул. Впечатление такое, будто где-то наверху бьют молотками в пустые железные бочки. Без труда определяем: открыли массированный артиллерийский огонь.

— В укрытие! — приказывает Захар.

Гул канонады не прекращается: он льется сплошным, надрывным потоком с шипящим, захлебывающимся выговором.

— Самбуров, за мной, остальным отойти в глубь катакомбы, занять оборону, — отдает распоряжение Шапкин. Выползаем на бугорок. Уже настолько посветлело, что далеко просматривается местность. Из-за высоты, расположенной несколько левее, выползают немецкие танки. Они быстро принимают боевой порядок, увеличивают скорость.

— В наступление идут.

Захар, повернув ко мне голову, смотрит прищуренными глазами:

— Не ошибся ты, землячок, в наступление.

— Что будем делать?

Шапкин подвигается ко мне. Теперь он лежит со мною плечо к плечу. Я слышу его учащенное дыхание.

— Что делать, спрашиваешь? Покурим, подумаем. А вообще ты громко не удивляйся. Видишь, и самолеты немецкие пошли, — показывает он на небо. И вдруг предлагает папиросу: — Кури.

— Да что вы в самом деле! — вскрикиваю я. — Надо же что-то предпринимать!

— Не кричи громко, — повторяет Захар. — Видишь, танки уже прошли нас, теперь ихняя пехота валом валит.

Мельком бросаю взгляд в сторону: по косогору спускаются цепи гитлеровцев.

В ушах стучит кровь. Треск пулемета приводит меня в чувство.

Захар лежит с простреленной головой. Что-то липкое и тепловатое течет у меня по щекам. Подбегает Мухин. Я вижу Алексея, как в тумане.

— Убит? — глухо доносится голос Алексея. Пули свистят над нами. Делается холодно. Алексей тащит меня в убежище.