А как поступить иначе?

От Николаевки до Борков, многолюдной деревни, оседлавшей шоссе Новгород — Шимск, идти-то всего километров пятнадцать. Но пока дошла Марта, ее три раза останавливали и проверяли документы. Без специального пропуска можно было и из дому не выходить. А идти надо было: чтобы посмотреть, как и что на дороге, в каких деревнях по пути стоят фашисты, а где их нет, узнать, сколько времени уходит, пока идешь от одной деревни до другой, и вообще днем ко всему как следует приглядеться, чтобы потом, ночью, не плутать.

В Борках Марта сразу же направилась к свекру — Медонову Николаю Федоровичу — и, едва успев поздороваться с ним, передать домашние гостинцы, которые послала с ней мать, сразу же уложила его в постель:

— Вам нездоровится. Придется полежать несколько дней, и об этом должны узнать как можно больше людей — это может когда-нибудь пригодиться. — Отвечая на его молчаливый вопрос, усмехнулась: — Наврала коменданту, что вы очень больны, чтобы получить пропуск. А мне надо посоветоваться с вами... месяц назад к нам пришли люди с обмороженными ногами. Командиры — политрук и комиссар. Сейчас они поправились, и их нужно переправить на ту сторону.

Николай Федорович приподнялся на локте.

— Они жили у вас месяц?!

— Да, в ямке под полом.

— У вас что, нет немцев?

— Постояннно нет, но иногда наезжают. Ночевали несколько раз и у нас, но пока обошлось. Нет ли у вас чего перекусить? Есть хочу — ужас. Вы лежите, я сама.

На крыльце кто-то застучал валенками, дверь распахнулась, и в избу влетела соседка. Зыркнула любопытно глазами, увидев аппетитно жующую Марту, удивленно воскликнула:

— Марта! А ты чтой тут делаешь? — Маленький, пуговкой, нос дрогнул от нетерпения.

— Как видишь, расправляюсь с капустой, — оторвалась от еды Марта и пояснила: — Николай Федорович вот приболел, дали пропуск навестить...

— Вон что! А я и не знала, а чтой это такое?

— Простыл, — махнул рукой Николай Федорович, закашлявшись.

Когда соседка, обрадованная тем, что ей так легко удалось перехватить щепотку соли, ушла, Николай Федорович снова поднялся на кровати.

— Так значит... немцы в доме, а они под полом? Марта пожала плечами:

— А что делать?

Он долго молчал, соображая что-то про себя и всматриваясь в осунувшееся с тех пор, как он не видел ее, лицо, вроде бы потемневшие волосы, и неопределенно произнес:

— Да... дела...

— Так как же? — подогнала его Марта.

— Не знаю, что тебе и сказать. Слышал я, будто мужики ушли к нашим через Ильмень, так опять же их деревня на самом берегу озера. Им это запросто. А от вас пока до Ильменя доберешься, семь потов сойдет. Форафоново опять же на пути, а там карательный отряд. Ночью на дорогах засады устраивают. В маскхалатах — поди разгляди их лешаков. В Дубне вроде бы тихо, но и там немцы стоят — сама видела. Патрули ихние везде шастают... Они местные? Нет? Тогда не пройдут. Вот ежели бы местные были, дорогу знали...

— Но должен же быть какой-то выход?

— Конечно, должен, а как же. Вот ежели так... слушай меня: в первую ночь дойти до Сидорково. За ним сарай есть с сеном. В нем схорониться до следующей ночи, а потом уж по реке — и к озеру. Там не заблудятся. По берегу сплошного фронта нет, «между деревнями могут и проскочить, если на патруль не нарвутся. Но найдут ли они тот сарай? Пройдут мимо, замерзнут — до озера идти сколько надо, да и через него, пока на тот берег выйдешь, киселя похлебаешь. Они в сапогах?

— Одному валенки подшили, а другому ботинки нашли большие — куда сейчас в их хромовых сапожках сунешься?

— И рукавицы есть?

— Снабдили. Даже маскхалаты сшили.

— Ну что ж, пригодятся и они... значит, политрук и комиссар? Вот ведь напасть-то какая — в случае чего вас всех на лесине вздернут и внучонка не пожалеют. Как назвала-то его?

— Борисом. Миша так хотел — в честь его друга.

— Мог бы и об отце подумать, — проворчал Николай Федорович, — чем Николай плохое имя? Вот же времена пошли — внуку два с лишним месяца, а я и не видел его, не знал, как назвали! Надолго это, как думаешь?

— Ненадолго. Не может быть, чтобы...

— Да, да, понятно, — заспешил согласиться Николай Федорович, отводя свои глаза от ждущих глаз Марты.

Она подошла к нему, обняла широкие плечи, заглянула в большелобое, как у мужа, лицо свекра и, полная благодарности и тепла к нему, спросила:

— Где-то наши сейчас? Как они?

— Воюют, где им еще быть, а ты рисковое дело задумала, шибко рисковое! Как решилась-то на такое?

* * *

Октябрьской ночью в их дом постучали трое промерзших, изможденных людей. Одного выходить не удалось: справишься ли без лекарств с запущенным воспалением легких? А двое живы-здоровы. Зажили обмороженные ноги, сами окрепли, хотя свежим воздухом не часто дышать приходилось. Не раз за это время жизнь всех висела на волоске, но пока пронесло. Пока... А самое главное впереди. Если обойдется и на этот раз, можно считать, что каждый в рубашке родился...

Все, что нужно для перехода линии фронта, приготовлено днем, еще вчера и позавчера, но кажется, что-то еще забыто, не сделано или сделано не так хорошо, как надо, и поэтому все бестолково и ненужно суетятся, мешают друг другу.

Борисов и Романенко, уже одетые в белые балахоны, сшитые наподобие маскировочных халатов, разминают затекшие ноги, размахивают руками, приседают, затаенно кряхтя и охая: после долгого лежания в неглубокой и узкой яме под полом делать это не только трудно, но и больно.

Мать еще раз развязывает мешок, проверяет, все ли упрятала в него, и добавляет несколько картофелин, которые ей протягивает бабушка. Марта всматривается в светлую ночь за окном и ругает про себя полную, яркую луну. Вздохнув, отходит к кроватке сына, присаживается около нее, замирает.

Тревога, ожидание становятся все невыносимее. За длинный, истомивший каждого вечер обо всем переговорено, все условлено. Не один раз сказаны ничего не значащие, но обязательные при прощании слова. Ни на что не похожая жизнь, когда до смерти не «четыре шага» даже, а четыре вершка, вот-вот кончится, но это почему-то не радует. Они уже втянулись в нее, привыкли и к караулящей их опасности, и к откровенным разговорам по ночам, когда без утайки произносились такие слова, о которых днем было лучше и не вспоминать, когда, несмотря на всю зыбкость положения, то и дело вспыхивал смех.

Смешил всех обычно неунывающий чернявый политрук Романенко, и они, цыкая и предупреждая друг друга, кивая на темные окна и зажимая рты, смеялись до слез, как смеются дети. Больше всех при этом сердился сам Романенко: «Що вы лыбитесь — я же ничего такого не сказав?» — и этим только подливал масла в огонь.

И странное дело: жизнь на грани смерти не тяготила Марту. Наоборот, она выпрямилась за этот месяц. В глазах появился прежний блеск, улыбка все чаще озаряла ее похудевшее лицо. Отрешенность, апатия прошли — нужно было все время держать себя в руках, быть начеку.

Общая опасность сблизила и породнила их, и сейчас казалось, что без нее будет хуже. Борисов и Романенко могли погубить их, но могли и защитить — у них были пистолеты. Но Борисов и Романенко вот-вот, может быть завтра, будут у своих, а они останутся здесь, и неизвестно, что с ними будет.

Марта понимает, что надо бы повременить: чем позднее они выйдут, тем меньше опасности встретить кого-нибудь на дороге, но нервы не выдерживают, и она, тронув за рукав мать, шепчет:

— Как уйдем, сразу же убери все под полом, чтобы никаких следов. И засыпь туда картошку. Что еще? В случае чего — вы с бабушкой ничего не знаете. Слышишь? У нас никто не жил, и никто к нам не заходил. Спросят меня, скажешь, что еще не возвращалась из Борков. И что бы с тобой ни делали, не признавайся. И ты, бабушка, тоже. Вы ничего не знаете — поняли? Если попадемся, я все возьму на себя — скажу, что случайно встретила на дороге, отбрешусь как-нибудь. Борька... да ладно — ничего с нами не случится... Будем действовать, как договорились, — обращается она к мужчинам. — Я иду первая, вы — чтоб только не терять меня из виду. Если задержат, выручать не надо. Одна я как-нибудь выкручусь, а с вами — сами понимаете... — У нее мелькает мысль: не будь Борьки, она могла бы уйти тоже. И сразу бы пошла на фронт — снайпером, пулеметчицей, санинструктором, разведчицей, переводчицей, кем угодно... Забрать его с собой? Нет, пустое, об этом нечего и думать. И нельзя ей уходить: как оставить мать и бабушку? Исчезнет она — возьмутся за них, и неизвестно, что с ними сделают. Но может случиться так, что у нее и не будет другого выхода — ей придется уходить с ними, и тогда... Марта в отчаянии прикусывает губу. — Идемте же!

— Как идемте? А посидеть? — Романенко так жалобно протягивает это, что они прыскают и посмеиваются над ним, глядя, как деликатно усаживается он на краешек сундучка и как чинно отсиживает на нем положенное по традиции время.

Поднимаются. Борисов протягивает Марте часы:

— Возьми, Марта, на память, чтоб не забыла о нас...

— Ой, что вы! Не надо. Вам надо воевать, а мне они зачем? А забыть?.. Я вас и так не забуду. Никогда! Нам пора! — мягко напоминает она.

Они выходят из дому. Благополучно миновав деревню, углубляются в проселок. Морозный воздух пьянит Борисова и Романенко, они шагают по промерзшей, едва припорошенной снегом земле неуверенно, но Марта дает мужчинам возможность втянуться: идет небыстро, часто останавливается и, сдвинув платок, прислушивается к шелесту тонких, стынущих на морозе веток придорожного кустарника.

Марта ведет Борисова и Романенко до Кукановского кладбища — так решили они со свекром, — дальше пойдут одни, там уже не заблудятся. День проведут в сарае, а на следующую ночь, если повезет, если не нарвутся на засаду, будут у своих. Она могла бы уйти с ними...

По небу несутся легкие белые облака. Холодно и жестко светит луна. «Плохо — мы как на ладони», — думает Марта и тут же застывает на месте. Будто скрип колес по мерзлому снегу послышался ей. Она напряженно вглядывается в тревожно блестящую поляну, в четко вырисовывающиеся зубчатые верхушки деревьев на том, дальнем, краю ее и в следующую секунду бросается прочь с дороги. Убедившись, что Борисов и Романенко последовали ее примеру, спешит к раскидистой сосне. Из-за нее выглядывает на дорогу.

Вовремя!

Отделяясь от леса, растут на глазах повозки. На них горбятся немцы. Марта прижимается к холодному стволу дерева, сливаясь с ним. Колеса скрипят рядом — рукой подать. Немцы сидят на повозках молчаливые, настороженные, готовые на любой подозрительный звук ответить всплесками автоматных очередей. Оттого и молчат, мертво возвышаясь на скрипучих повозках, нацеленные лицами и автоматами в разные стороны, заблаговременно занявшие круговую оборону.

Проехали! Не заметили свежих следов, уводящих в лес! Марта переводит дыхание и усмехается — не услышали же бы они, как она дышит.

Надо успокоиться, выждать — вдруг еще один обоз впереди. Марта вольно облокачивается на сосну, чуть распахивает шубейку.

Полная луна подергивается легкой пеленой. На глазах густеют облака, а за ними низко по небу надвигается туча. Занявшийся ветер раскачивает верхушки деревьев, пригибает к земле трепетно забившиеся в его струях кусты, упруго толкает в грудь.

Шумно становится в лесу, весело. Взглянув на дальний край поляны, где недавно еще целились в небо копья елей, и не увидев их, Марта идет вперед, не выходя на дорогу, — близко уже деревня Дубня и не стоит лишний раз испытывать судьбу.

Борисов и Романенко трогаются по ее следу. Их почти не видно. Если даже задержат ее, они смогут уйти незамеченными, спасутся. Только что пережитое острое ощущение опасности растворяется в радостном предчувствии — все будет хорошо. Нетерпение вновь охватывает Марту и гонит вперед. Она идет все быстрее и увереннее, едва успевая отводить от лица ветки деревьев...

А в Николаевке, в ее доме, не могут найти себе места мать и бабушка. Никогда не было Эмилии Ермолаевне так страшно, как сегодня. Даже когда на ночь набивался их дом немчурой „и неосторожный кашель, прорвавшийся стон могли выдать и погубить всех, когда Борисов и Романенко лежали в своей ямке со взведенными пистолетами.

Как могла она отпустить свою единственную дочь на такое? Но как было и не отпустить ее? Разве был выбор? Разве в ту промозглую ночь, когда пришли к ним дошедшие до отчаяния и потому постучавшие в первый попавшийся дом эти люди и когда они укрыли их под полом, не заложила она свою жизнь, жизнь старой матери своей, дочери и внука за их жизни? И разве, варя настой из трав, чтобы вылечить их обмороженные — страшно было смотреть на них — ноги, выводя ночами на улицу размяться, глотнуть свежего воздуха, не знала она, что грозит за это? Не она ли, наконец, вместе с ними обсуждала план перехода линии фронта, не ей ли пришла в голову мысль послать Марту к свекру?

Но могла ли она поступить иначе? Отвергнуть этих людей и этим обречь их на гибель? Нет, ни у нее, ни у Марты не было другого выхода...