Часть третья.

От Новгорода до Чехословакии

1

Медсанбат встал на колеса вечером и через несколько часов остановился недалеко от деревни Холыньи. Последовал приказ развернуться по полному профилю. Развернулись, и тут же приказали свернуться и распределить имущество по машинам равномерно, чтобы ни одна из них не была перегружена. Недоумевая, сели на машины и ощупью, в кромешной тьме, поехали к Ильменю. Почему? Зачем? Наступления ждали со дня на день, но не через озеро же! Побьют всех на льду, никто и до берега не доберется!

А замысел операции по освобождению Новгорода в том и состоял, чтобы форсировать Ильмень силами скрытно сформированной южной группы войск, которую возглавил генерал-майор Т. А. Свиклин, и нанести отвлекающий, вспомогательный, удар. В случае успеха обойти город с юга и соединиться с главными силами, наступавшими севернее Новгорода.

В южную группу вошли 58-я отдельная стрелковая бригада, 299-й полк 225-й дивизии, ее лыжный батальон, 34-й и 44-й аэросанные батальоны, которые должны были обеспечить быстрый подвоз боепитания и такую же быструю эвакуацию раненых.

Пошуметь и сбить фашистов с толку такими малыми силами можно, а продвинуться далеко вперед — вряд ли. Это хорошо понимал Свиклин и решительно отказался от артиллерийской и авиационной подготовки. «Предупредим немцев, и положат на льду, — рассуждал он, — а вот если внезапно нападем, захватим хотя бы несколько прибрежных деревень, тогда нам что-нибудь подбросят и можно будет главную задачу выполнять».

Это решение окрепло к утру, когда над Ильменем разыгралась хорошая метель.

* * *

Батальоны полка пошли на западный берег в походных колоннах. Тамара Антонова (ей же всегда надо быть впереди!) обогнала одну роту, вторую и добралась до полковых разведчиков. Зыркнули на нее из-под капюшонов, но не прогнали. Среди белых фигур увидела кого-то в телогрейке. Узнала оперуполномоченного батальона старшего лейтенанта Высочина.

— Тебе чего тут надо? — спросил он шепотом.

— А тебе? — огрызнулась Тамара.

Дальше пошли вместе. Тамаре так и надежнее — у Высочина автомат, у нее неизменный наган и пара «лимонок» на ремне.

До первой деревни уже рукой подать. На берег вышли, подниматься по нему начали, а немцы молчат. Огородами пробирались, когда встревоженный окрик часового раздался. Ответили на него автоматным огнем, бросились вперед. В разных концах деревни взлетели ракеты. В их свете немцы разглядели скрытые ранее метелью цепи атакующих и, отстреливаясь на ходу, бежали из деревни. Так быстро захватили Береговые Морины, что даже первый батальон не весь развернулся и подходил к южной окраине в походных колоннах.

58-я стрелковая бригада в это же время атаковала и взяла с ходу деревню Троицу. К началу артиллерийской подготовки на главном направлении южная группа войск с минимальными потерями успела захватить до десятка деревень и продолжала расширять плацдарм. Фашисты пришли в себя и начали контратаковать только после полудня.

* * *

С последним раненым Тамара возвращалась в санроту в двенадцатом часу ночи безлюдным и темным полем. Посвистывали пули, рвались снаряды, но не было сил падать даже при близких разрывах или пережидать обстрел. Изгибаясь дугой, упираясь ногами в снег, как заезженная лошадь, тянула постромку волокуши. И довезла семнадцатого за день. Прислонилась к крыльцу, чтобы отдышаться, и тут ее застала Маша Варламова. Всплеснула руками:

— Ой, Томка, на тебе же лица нет! Давай помогу затащить, — кивнула на раненого.

— Мужиков позови — мне не поднять.

— Да никого нет сейчас. За девчонками, что ли, сбегать? А вон Сеня идет. С ним утащим, а ты подожди меня здесь, ладно? — Переверзеву коротко приказала: — Помоги, Сеня.

Вдвоем они легко подняли раненого и понесли в дом, а Тамара опустилась на крыльцо, привалилась к перилам и заснула бы, если не Маша.

— Девчонки в соседнем доме отдыхают, и ты там поспать можешь — помогла подняться Тамаре, и подхватила, и повела.

— Фельдшер Переверзев для тебя уже просто Сеня? — спросила Тамара подругу.

— И я для него просто Маша, — ответила та и засмеялась.

— Ну-ну, — только и сказала Тамара — ей даже говорить не хотелось. В доме, однако, не удержалась: — Прачкам физкультпривет! — крикнула. — «Все живы и здоровы?

— Все, все, — охотно откликнулись девушки. — Проходи, не стесняйся.

Перед наступлением прачек подучили новому делу и передали кого в санроту, а кого в батальоны санинструкторами. Они первый раз побывали в деле, никого при этом не убило и не ранило, и настроение у всех было отличным.

— Ты как? — подсела к Тамаре Нина Рябова.

— Нормально, если не считать, что ни рукой, ни ногой двинуть не могу.

— А мы часа три отдыхали.

— Когда? Где?

— Спроси Женьку Коблову. Она лучше меня расскажет.

— А что? Могу, — охотно согласилась Женя. — Значит, так. Вечерком посадил нас врач Бадьин на подводу и повез в какую-то деревню. Там в доме раненые были, а здоровых никого, Мы — основная боевая сила. Во! — хохотнула баском Женя. — И Бадьин нас караулить оставил. Два карабина выдал. Мне без затвора. Я говорю: «Товарищ капитан, как же я стрелять из него буду?» Смеется, дескать, мне стрелять необязательно, я, по его мнению, и прикладом от десяти фашистских собак могу отбиться. Уехал, несколько человек с собой забрал, а обещанных подвод нет, пальба кругом такая, хоть уши затыкай. Мы с Нинкой от страха ни живы ни мертвы. Шеи поотвертели, немцев выглядывая. И тут наша ленинградская умница предлагает: «Если немцы придут, мы с тобой застрелимся, но живыми не дадимся». — «А как мы стреляться будем?» — спрашиваю. «А так, — говорит Нинка, — сначала я тебя застрелю, потом ты меня». Я, дура, согласилась, но скоро и призадумалась: если она меня убьет, то кто же в нее стрелять станет? Объясняю ей эту нелепицу, а она свое толмачит: «Что тебе непонятно? Сначала я в тебя, потом ты в меня». Отвечаю ей: «Давай лучше наоборот — я первой стрелять буду, а ты второй». Тут до нее дошло. Так рассыпалась мелким горошком, что и я не выдержала.

— — Подводы-то хоть приехали? — перебила Тамара. — Ну ты даешь! — удивилась Женя. — А как бы мы здесь оказались? Ты думаешь, мы знали, в какой стороне санрота, а где немцы? Так все перемешалось, что сам черт не разберет.

— А я столько ездок на своих двоих в деревню Запростье сделала, что с завязанными глазами нашла бы дорогу, — позевывая, сказала Тамара и провалилась в сон.

— Смотрите-ка, спит! — удивилась Женя. — А у меня ни в одном глазу, я еще домой письмо напишу.

К началу войны Жене Кобловой не исполнилось и семнадцати, однако она была рослой, сильной и потому считала себя вполне пригодной для службы в армии. Родители, потомственные орехово-зуевские ткачи, об этом и слышать не хотели, в военкомате — тоже. Только в январе сорок третьего добилась своего.

Через три месяца Женя стала поваром 120-миллиметровой минометной батареи полка, сразу же начала проситься в какой-нибудь батальон и до того надоела командиру батареи, что он «откомандировал» ее в прачечную. О новой должности Женя помалкивала, теперь же родителям можно было кое-что и сообщить. Со всеми подробностями описывала Женя минувший день, не сознавая по младости, что повергнет родителей, особенно маму, в великое смятение.

А девчата разговорились. Приключений с каждой было много, надо же ими поделиться. Еле угомонились.

На другой день уже не до смеха было. И раненых больше стало, и обстановка резко изменилась. Воспользовавшись ясной погодой, немцы начали бомбардировку льда у западного берега озера, чтобы отрезать путь отступления, потом свежие силы подбросили, танки. Несколько деревень пришлось отдать. На помощь сражающимся на плацдарме был спешно переброшен с северного направления 1347-й полк дивизии, вступила в бой свежая 372-я дивизия, стала прорываться на запад, чтобы замкнуть кольцо вокруг Новгорода.

Местность в поозерье ровная, открытая, одни кустики кое-где растут. Плацдарм вытянулся клином на запад, в некоторых местах его ширина не более четырех километров, а батальон уже оседлал шоссе Шимск — Новгород. На себе раненых до санроты не потаскаешь.

Тамара везла на санях пятерых. У одного хорошо знакомого ей пожилого заряжающего из минометной роты Хаирова нога раздроблена до колена. Ему каждый толчок болью отзывался, и Тамара, пока было можно, ехала тихо. В том же месте, где немцы простреливали дорогу с двух сторон, разогнала лошадь вскачь.

— Больно! Больно! — закричал Хаиров. — Куда гонишь?

Не оглядываясь, Тамара ткнула кнутом направо и налево, показывая на видневшиеся там деревни, из которых уже ударили по повозке пулеметы.

Хаиров замолчал, постанывал только, когда сильно встряхивало на ухабах. Перед деревней Медвежья Голова Тамара придержала лошадь: и снаряды рвутся на улице, и без устали бьет пулемет с недалекой колокольни. Раздумывала недолго. Решила проскочить.

— Терпи, Хаиров! — крикнула и погнала лошадь. Сдала раненых, хотела тут же в батальон возвращаться, но ее задержали.

— Подожди конца налета, — предложил Переверзев. — Обед вот-вот готов будет. Перекусишь.

Но пообедать Тамаре не удалось, а ужинать она и сама не захотела. Снаряд разорвался у кухни. Убило двух повозочных, тяжело ранило повара. Притащили его на стол — раны осмотреть и перевязать. Тамара помогать стала. Матка — Анна Николаевна Новикова, что над прачками старшей была и со слезами упросила не демобилизовывать ее перед наступлением, в голове фонарем подсвечивала, Женя Коблова ноги держала, Тамара с капитаном Бадьиным в центре стола находились. Во дворе новый снаряд рванул. Взрывная волна разметала всех по комнате. Тамаре почему-то показалось, что убило Коблову. Вскочила на ноги с криком:

— Женьку убило! Женьку.

Бадьин посмотрел на Тамару внимательно — что это с ней? — и тихо сказал:

— По-моему, тебя ранило.

Тамара взглянула на свой халат. По левому боку сквозь него просачивалась кровь. Сморщилась от боли, а еще больше от досады — опять отвоевалась!

В медсанбат Тамару и Хаирова увозили на одних аэросанях.

* * *

Машины головного отряда медсанбата пересекли озеро на полном ходу по дороге, обставленной вешками, Справа и слева чернели воронки.

— Как нырнем, так и не вынырнем, — усмехнулась Таня Дроздова.

Ей не ответили.

— Что в борта вцепились? — рассердилась Таня. — Здесь даже мне по грудь, а тем, кто повыше, всего по колено.

Снова отмолчались. Не до разговоров, когда колеса воду разгребают. Ожили на берегу, почувствовав под ногами землю, обрадовались большому дому, который приказали занять. Поживут здесь в тепле, отоспятся как следует. И как будто не было позади бессонных ночей, забегали, загомонили, приводя жилище в порядок. Таня в подвал нырнула, наткнулась там на кадушку капусты. Вкусна! Так и тает во рту. Вбежала в дом:

— Девчонки, готовьте котелки. В подвале целая бочка соленой капусты!

— Сама ешь. Чтобы мы после фрицев?.. Да ни в жизнь!

— Фрицы ее и не пробовали. Полна бочка. И ходики где-то чакают.

— Какие ходики? — насторожился санитар Крохмаль,

— Не рассмотрела.

Крохмаль мигом оказался на ногах.

— Товарищ лейтенант, выводите людей, — обратился к Кате Мариничевой, — а я за саперами побегу. Там же мина с часовым механизмом!

Магическое слово «мина» произвело впечатление. «Выводить людей» необходимости не было. Похватав что попало, выбежали на улицу, отошли на всякий случай подальше от дома и в другой зайти побоялись — вдруг и он заминирован, — мерзли, пока не пришли саперы и не обезвредили мину.

Дом остался цел. Двадцатого января, вечером, загрохотали на крыльце сапоги и к девчатам ворвался замполит капитан Коршунов:

— Девушки! Комсомолки! Только что передали сводку: Новгород освобожден! В приказе товарища Сталина упоминается наша дивизия, ей присвоено наименование Новгородской!

Было построение батальона. Коршунов торжественно читал Приказ Верховного Главнокомандующего. В нем перечислялись освобожденные деревни, взятые трофеи, потери противника. От всей души кричали «ура!», обнимались, плакали. Двадцать девять месяцев ждали этого дня. Дождались, помогли его наступлению своей малой толикой.

На радостях собрались за столом, на котором розовела и согревалась капуста. Крохмаль и тут проявил бдительность — может, отравлена? Таня отмахнулась.

— Я еще в подвале попробовала — и нигде не болит. Девчата засмеялись — они тоже успели похрустеть сочной капусткой.

— Так дело пойдет, скоро мои Подгощи освободим, — размечталась Таня. — Возьмем Подгощи — приглашаю всех в гости! — срифмовала и замолчала, подумав, будет ли куда приглашать, остался ли кто из родных жив, но худые мысли тут же отогнала прочь и сказала весело:

— Товарищ Сталин узнал, что я санбат Новгородским прозвала и, чтоб было полное соответствие, нашу дивизию так же назвал. Благодаря мне, учтите.

— Ой, Танька, говори, да не заговаривайся!

— Что, даже в такой день пошутить нельзя? Ладно.

Иду инструменты кипятить, — у двери, однако, задержалась, чтобы оставить последнее слово за собой: — Думаете, так не может быть? Вполне. Спросите Любу Филиппову и Ольгу Максимову, как они из тылового госпиталя к нам перевелись. Писали, писали, рапорты, им все отказ приходил. Набрались комсомольской смелости и самому товарищу Сталину письмо накатали: так, мол, и так, хотим в действующую армию, чтобы на переднем крае борьбы с лютым фашизмом быть. И что вы думаете? Немедленно пришло в госпиталь распоряжение товарища Сталина — удовлетворить просьбу юных патриоток. И подпись внизу зелеными чернилами. Верно я говорю, Ольга? Так было?

— Так, так. Все правильно, — потвердила Ольга Максимова.

— А раз так, — продолжала размышлять вслух Таня, — то можно допустить, что товарищ Сталин через некоторое время поинтересовался, как служат на новом месте медсестры Филиппова и Максимова, почему, им долго наград не выдают? Узнал, что служат хорошо в «Новгородском» медсанбате, и тут как раз дивизия при взятии Новгорода отличилась, ну а дальше сами догадайтесь, что произошло, — и Таня закрыла за собой дверь.

2

Люба не видела Сашу Высочина больше месяца и не знала, жив ли он. Приглядывалась к каждому раненому, особенно к тяжелым, с забинтованными головами, просматривала регистрационный журнал. Фамилии Высочина в нем не было. Хотела написать письмо, несколько раз начинала его и рвала. Что-то мешало довериться бумаге. Преодолев смущение, стала спрашивать раненых из 299-го полка, не знают ли они что о старшем лейтенанте Высочине. Говорили, что жив и здоров, один же, услышав, кем интересуется Люба, сказал, что его разорвало прямым попаданием.

— На второй день, как мы шоссе Шимск — Новгород перерезали, немец нам такую баню устроил, что не приведи боже. Из «фердинандов» как начал хлестать, так в небо только ленточки от шинелей полетели. От «фердинандов» ведь не спасешься. Выстрел, и тут же разрыв, выстрел, и...

— Высочнн в полушубке или телогрейке ходит, — перебила Люба, и было в ее голосе что-то такое, что раненый поспешил усомниться:

— Может, и не его разорвало. Там такая мясорубка была, что разглядывать некогда было.

После такого утешения Люба и совсем потеряла голову. С передовой вести до медсанбата доходят быстро. Пока крутишься среди раненых, кормишь их с ложечки, делаешь уколы или сидишь рядом с капельницей, чего только не наслушаешься. О жестоких боях на шоссе Люба знала. Оттуда поступил в санбат с оторванной рукой капитан Засухин, простроченный тремя автоматными пулями командир роты Евдокимов, в тот же день был убит заместитель командира полка подполковник Моряхин, еще раньше погиб парторг Сашиного батальона старший лейтенант Жучков. Может, и Саши уже нет?

От этих мыслей не было избавления. Думала Люба о Саше и по пути в Новгород — послали ее в госпиталь за медикаментами, — вспоминала последнюю встречу с ним за несколько дней до наступления. Разговор вначале не клеился, оба чувствовали себя стесненно, пока Саша не спросил, почему место, где стоял санбат, называется Чайными водами? Она засмеялась — вода в ручье коричневая, вот девчонки так и прозвали.

И сразу все изменилось, разговор больше не пришлось подгонять. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Оказалось, что оба побывали на финской и на этой с первых дней. Столько оказалось общего, интересного для обоих, что не заметили, как дошли до Мшаги и перешли, на «ты».

Пошел снег, мохнатый и мокрый. Укрылись в домике. Пола в нем не было. Присели на оставшейся балке. Саша начал рассказывать о своем детстве, о том, как в голодном тридцать третьем году совсем мальчишкой ходил в Белоруссию с сумой на плече, размахался, задел ее. Чтобы не свалиться, Люба ухватилась за Сашу, и оба упали. Смешно до слез стало. Но больше всего, пожалуй, сблизило их стихотворение Симонова «Жди меня». Саша вдруг начал его, она подхватила. Закончив, почему-то долго молчали, и Саша сказал: «И ты меня жди, ладно?» — «А может, тебя и без меня ждут?» — неожиданно для себя спросила она и содрогнулась от сказанного и еще больше от того, что не хотела, чтобы его ждал кто-то. «Кроме родных, меня ждать некому», — твердо сказал Саша. И она поверила.

* * *

— Воробейка, — кивнул шофер на длинную, вытянутую вдоль дороги деревню с разбитыми и недавно сгоревшими домами.

За деревней простиралась обширная поляна, сплошь изрытая воронками. На обочине, упираясь носами в снег, стыли немецкие грузовые машины, танк и легковушка шоколадного цвета. Если верить тому солдату, то здесь и Саша?.. Нет, нет, не может этого быть, — закричало все в Любе.

Поляна начала сужаться, к дороге подступили кусты, потом снова стали отходить от нее и справа открылось немецкое кладбище с ровно поставленными березовыми крестами. Впереди замаячили маковки церквей Новгорода.

— Нам в Колмово надо. Знаешь дорогу? — спросила Люба шофера.

Он кивнул. Машину вел уверенно, а она потеряла всякую ориентировку, не могла отыскать хоть каких-то примет города, в котором прожила до войны пять лет, и шофер ничего не мог объяснить. Он знал, как проехать до госпиталя, но по каким улицам или пустырям проходила дорога, не имел понятия.

В Колмово тоже сплошные развалины, каким-то чудом уцелели лишь остатки березовой рощи и два этажа основного корпуса бывшей психиатрической больницы, в которой до войны работала Люба. Шофер повернул к ним.

Все, что нужно, Люба получила быстро и уже садилась в машину, как ее окликнула какая-то женщина в черном платке, черной же рваной фуфайке и больших подшитых серых валенках:

— Люба, ты ли это?

— Я. А как вы меня знаете? Женщина усмехнулась:

— Не признаешь? Я Ольга Кильк.

Перед глазами встала полная, пожилая санитарка, До войны ей было лет сорок, а женщине, которая стояла перед Любой, можно было дать все шестьдесят, если не больше.

— Да Кильк я. Кильк. Не сомневайся. Ольгу Васильевну Передольскую помнишь?

Еще бы не помнить. Ольга Васильевна без нее обедать никогда не ходила, а когда Люба пришла в больницу с повесткой, завела в свой кабинет и, благословляя, три раза перекрестила, к большому смущению Любы.

— Она жива?

— Не знаю. Эвакуировали ее, а я вот здесь осталась. При немцах жила.

— Больных успели вывезти?

— Где там? Немцы всех отравили. Сварили кашу, подсыпали в нее яда. Девятьсот, не помню уже с чем, человек.

— Не может быть! — ужаснулась Люба.

В психиатрической больные разные. И буйные, за которыми глаз да глаз нужен, и тихие, от них слова худого не услышишь. Почти все лежат долго, многие по нескольку раз. К ним привыкаешь, даже привязываешься, да и как без этого, если все они, и буйные, и тихие, словно дети малые, не отдают отчета в своей беспомощности. Состраданию к чужому горю, уважению к нему Люба научилась здесь, в Колмово, и не поверила сказанному:

— Быть такого не может!

Горькая усмешка снова скользнула по лицу женщины:

— А что нашим раненым они уколы смертельные делали, тоже не поверишь? Эх, Люба, Люба, ты в армии, и немцев не знаешь, а мы насмотрелись.

Ольга Кильк говорила тихо, каким-то бесцветным голосом, казалось, даже равнодушно, а в глазах ее стояла боль, мелькало в них что-то такое, что Люба еще ни у кого не видела. Шофер нетерпеливо поглядывал на нее, торопя взглядом, а женщина все рассказывала и рассказывала о том, что она и другие перетерпели во время оккупации, и остановить ее Люба не смела. Ольга Кильк сама подтолкнула ее:

— Залезай в машину — меня ведь не переслушаешь.

Угоняя осенью население в Литву и создавая у себя в тылу «зону пустыни», фашисты дотла сжигали там все дома, однако в прифронтовой зоне населенные пункты сохранили для размещения своих войск, и Люба пока видела почти целые деревни.

В Новгороде фашисты заранее подорвали все промышленные здания, все исторические памятники, все пригодные для жилья дома. Люба ощутила в городе неведомую ранее сторону войны, и это так потрясло, что она решила немедленно рассказать девчатам об увиденном и услышанном. И раненым буду о том же рассказывать, думала Люба, чтобы были злее и беспощаднее, когда вернутся в строй. Однако первым ее слушателем оказался Саша. Он ждал ее. Живой и невредимый! С улыбкой до ушей. Увидела его Люба и побежала навстречу. Он, движимый таким же порывом, устремился к Любе, но, заметив беспокойно прижатые к груди руки, полные слез глаза, остановился, спросил тревожно:

— С тобой что-то случилось, Люба?

— Со мной ничего, но тебя так долго не было... Мне говорили, что ты убит, а вчера поступил раненый из твоего батальона и сказал, что ты куда-то исчез. Я не знала, что и подумать... Почему ты так долго не приходил, Саша?

Люба переживала за него, беспокоилась! Теплая волна признательности подхватила и понесла Сашу, ему захотелось обнять, прижать к себе девушку, но не посмел, только приблизился к ней и сказал, сглатывая комок в горле:

— Я не мог, Люба. Меня перевели в 1009-й артполк...

— Ну и что? Он же нашей дивизии.

— Я каждый день думал о тебе, но не было никакой возможности.

Как и в Чайных водах, они снова стояли на виду, кто-нибудь все время проходил мимо, пристально разглядывая Сашу. Вначале, обрадованные встречей, они не замечали этого, но скоро любопытные взгляды стали мешать, и они двинулись к лесу. Еще возбужденная поездкой, Люба рассказывала о Новгороде:

— Если бы услышала от кого-нибудь, не поверила. Ни одного целого дома, ни большого, ни маленького! Не укладывается в голове, что такое могут творить люди. Целый город надо будет строить заново, или его перенесут в другое место? — спросила Люба и сама же отвергла такое предположение: — Нет, на старом месте он должен быть, где всегда стоял. Одно меня порадовало: немецкое кладбище при въезде в город. Мы их потери не знаем, думаем, что они только у нас есть, а березовые кресты на несколько километров тянутся. Одинаковой высоты, ровными квадратами, по линеечке. Но зачем немецким матерям могилы сыновей в России, которые они никогда не могут навестить? И зачем они нам? — Люба прикусила губу, быстро взглянула на Сашу. — Чему радуюсь? Кладбищу! Жестокими нас делает война, правда?

— Отойдем.

— Так оно, но я сегодняшний день не забуду, детям своим расскажу, внукам, — возразила Люба и спохватилась — как истолкует ее слова Саша? И, чтоб не подхватил он ее мысль, перевела разговор на другое: — Замерз? Хоть бы телогрейку застегнул.

Он же, еще до встречи, специально распахнул ее, старался держаться боком, чтобы Люба увидела орден. А Люба все время смотрела на его лицо, заглядывала в глаза и не замечала новенького, сверкающего Красного Знамени. Лишь когда ее пальцы прикоснулись к холодному металлу, взглянула на гимнастерку и ахнула:

— Тебя наградили таким большим орденом? Поздравляю!

— Спасибо, Люба! — Саша осторожно пожал протянутую Любой руку и задержал в своей.

— За что тебя наградили, Саша? Расскажи.

: — Даже не знаю. Может быть, за то, что танк подбил?..

— Гранатой? — испугалась Люба.

— Нет, из пушки. В деревне Запростье. Артиллеристов побило, а немцы прут. Я — к пушке. У нее, понимаешь ли, прицел разбит, — начал горячиться Саша. — Я тогда через ствол навел — и попал. Потом еще. Тут полковая артиллерия огонь открыла. Отбились.

— Ой, страшно-то, поди, как было?

— Страх всегда позднее приходит, а в горячке не до него.

— А как же ты из пушки? Умеешь, что ли?

— Так я же танкистом был. Башнером!

— Вот как? Не знала. Меня тоже медалью «За боевые заслуги» наградили, а Катю Мариничеву и Машу Прокофьеву даже орденами Красной Звезды! И еще похвастаюсь: кандидатом в члены партии меня приняли! Все не решалась подавать заявление, а Новгород освободили, написала. На днях кандидатскую карточку получила. Что со мной было, не представляешь! Руки и ноги от волнения тряслись. Ой, заговорила я тебя. Идем в палатку, погреемся.

— А разве можно?

— Нельзя, конечно. Но в шоковой пока, слава богу, никого нет.

Зеленая снаружи палатка внутри была белой. Пол устлан хвоей, топилась печка.

— Как ты назвала эту палатку? — спросил Саша, осматриваясь.

— Шоковой. Сюда самых тяжелых, без сознания, которых даже оперировать нельзя, приносят. — Люба на миг задумалась о чем-то, озорно улыбнулась и попросила: — Ты посиди здесь. Я скоро.

Вернулась загадочная, на Сашу посматривала как-то по-другому. Достала из кармана сверток.

— Держи, — подала кружку, флакон с какой-то жидкостью. — Это гостинец тебе.

— А я ничего не принес. Не догадался, понимаешь ли, — смутился Саша.

— Мне ничего и не надо, а ты выпей, Саша, обмой свой орден.

— И ты выпьешь, — обрадовался он.

— Я еще не научилась, и на дежурство мне ночью, а ты выпей, сразу и согреешься.

Невелико угощение, но не ожидал его Саша. Как лихой казак опрокинул кружку и задохнулся, закашлялся. Ни слова сказать, ни вздохнуть. Руками только мог махать.

— Что это? — спросил наконец.

— Спирт.

— Я его никогда не пил, — сквозь слезы признался Саша, — и закусить нечем.

— Прости, совсем забыла. Вот хлеб с маслом, — развернула Люба сверток.

Он торопливо откусил и снова сморщился.

— Я масло сахаром посыпала, чтобы вкуснее было. Он рассмеялся:

— Солью надо было, солью. Кто же сахаром закусывает?

Действительно, солью, вспомнила Люба. Когда у них собирались гости, всегда в первую очередь за солеными огурчиками да грибками тянулись. Смешно ей стало от своей оплошности, Саше — и того смешнее. Сидели и хохотали, глядя друг на друга, не в силах вымолвить и слова.

На улице смеркалось. В палатке с ее маленькими окнами и совсем темно стало. Заглянул санитар Крохмаль, передернул пышными усами и протянул удивленно:

— Филиппова, с кем это ты тут балакаешь? Я раненого на морозе держать буду.

Как песню спугнул. Пришлось возвращаться к действительности, выходить на улицу. Полная луна поднялась в небе, усыпанном крупными и яркими звездами. Одна искрой метнулась к земле.

— А я загадала! — трепетно воскликнула Люба.

— О чем? — живо спросил он.

— А вот этого не скажу.

— Не говори. Я догадался, и все знаю.

— Что знаешь? Что? — встревожилась Люба.

— А вот этого я тебе не скажу.

Они посмотрели друг на друга и смутились — не так уж трудно было догадаться, о чем могла загадать Люба.

— Пусть все сбудется, как ты загадала.

Вместо ответа Люба потянулась к нему, застегнула телогрейку и пригрозила:

— Не смей распахиваться. Простудишься. Ты еще придешь?

— Непременно.

— Поскорее. Хорошо?

— Постараюсь. До свиданья, Люба. Мне пора.

— Постоим еще немножечко?

— Постоим.

— Тебе далеко идти?

— Километров пятнадцать.

— Ой как далеко! Иди давай, — сказала Люба, но рука ее, мозолистая и шершавая от частого мытья, еще долго покоилась в руке Саши и не хотела расставаться с нею.

3

После освобождения Новгорода дивизия быстро очистила западное побережье Ильменя, а под Шимском вступила в тяжелые и изнурительные бои. Оборона немцев здесь оказалась крепкой.

Таня Дроздова соображала: «Старая Русса не освобождена, и фрицы держат не Шимск, а дорогу, чтобы иметь запасной путь отхода из Старой Руссы». И что там думают на Северо-Западном? Шуганули бы немцев как следует, они бы и тут деру дали. Понимала Таня и другое: чем дольше продержатся фашисты, тем больше зла причинят. Если и целы ее Подгощи, то теперь спалят непременно, жителей угнать могут или перестрелять всех от мала до велика. В работе забывалась, а как оставалась без дела, иногда взрывалась:

— Ну что стоим? Что? Может, мне в пушкари пойти или на «катюши»? Я бы им такую баньку устроила — до Сольцов бы без памяти катились.

Повеселела, когда загрохотал фронт по-настоящему и вперед двинулся, а медсанбат получил приказ на передислокацию. Залезла на машину, глаза на дорогу, и застыла. Показался Шимск.

— Я думала, Шимск — город, а это деревушка небольшая. Ты что нам плела, Дроздиха? — подковырнула Таню Клава Отрепьева.

— Плела! Не твоя Москва, конечно, но райцентр был, а сейчас домов осталось, что у столетнего зубов во рту. Стой! Стой! Остановись! — забарабанила по кабине, увидев в проезжающих мимо санях соседку Екатерину Лапину.

На ходу выскочила из кузова, бегом к ней:

— Екатерина! Как там мои? Все живы? Не врешь? Ой спасибочко! Я тоже жива — что мне сделается?

Шофер отчаянно сигналил. Уже с машины Таня крикнула: — Если отпустят, приеду. Так и скажи маме.

Пять километров от Шимска до Подгощ. Бегом бы туда слетала Таня, да отпроситься не у кого. Замполит капитан Коршунов остался на старом месте, а новый комбат, майор Березовский, такой строгий и неприступный, что не решилась к нему обратиться, чтобы все не испортить. Два дня промаялась, но дождалась Коршунова. Он отпустил, и полетела Таня домой.

До Шимска добралась на попутной, а после него, случается же такое сплошное везенье, догнала Таню Екатерина Лапина, возвращавшаяся из Новгорода. От нее узнала, убедилась, что дома все живы, только сыпным тифом переболели. И деревня почти целой осталась. Немцы убегали днем и поджигать побоялись. Повыбивали палками окна и драпанули.

— В домах-то они сами жили, а мы летом в окопах да шалашах, зимой — в банях да землянках, вот они «подарочек» напоследок и преподнесли, чтобы мы их дольше помнили, — рассказывала Екатерина Лапина, погоняя приставшую лошадку.

Двадцать третьего февраля, в годовщину Советской Армии, заявилась домой Таня Дроздова и до утра не заснула. Вся деревня сбежалась расспросить, как служит Таня, что в стране делается. Два с половиной года прожили односельчане в оккупации без газет, радио, магазинов и больниц и такие вопросы задавали, что Таня диву давалась. Особенно мать поразила. Все смотрела на нее с любопытством и одновременно с жалостью и вдруг всплакнула:

— Милая моя, какая же ты стала! Верно немцы говорили, что вас одной капустой кормят и вы опухшие от голода.

— Какая же я опухшая? С чего ты взяла? — не поняла Таня.

— Уходила вон какой здоровой, а теперь?... Дай-ка рученьку пощупаю, она все и скажет, — надавила пальцем выше запястья раз, другой, уже посильнее. Рука полная, сразу и не обхватишь, но никаких следов от надавов на ней не остается. — Неужели поправилась так?

Таня прикусила язык. До войны было, накричала она из-за чего-то на мать. Отец вышел, не сказав и слова. Вернулся с палкой, бухнул ею по столу и сказал, глядя на нее прищуренными глазами: «Еще раз услышу такое, палку не об стол, а о тебя обломаю. Запомни это, Татьяна!» Остались в памяти эти слова. Сдерживая себя, пошла к вещмешку, развязала его:

— Вот, мама, хлеб, вот сало, вот американская колбаса, тушенка, вот сахар, а в этих банках консервы из крабов.

В доме наступила изумленная тишина. Десятки глаз впились в невиданные сокровища.

— Откуда это у тебя, Таня? — сглатывая голодный комок в горле, хрипло спросила мать.

— Это мой паек, мама, — не моргнув, соврала Таня. В вещмешке был не только ее паек. Коршунов приказал выдать побольше, чтобы привезла домой гостинцы, девчонки, врачи, кто что мог насовали, но это была необходимая ложь, та, что святою называют, и даже не совсем ложь, потому что все прихваченные продукты входили в солдатские и офицерские пайки, и Таня ее не устыдилась. — Угощай гостей, мама.

Вот этого не надо было говорить. Люди засовестились, стали расходиться, уводить за собой упирающихся ребятишек. Таня успела сунуть кое-кому по куску сахара, и изба опустела.

— Что это они? — спросила у матери.

— А ты бы как поступила, Танюша? У нас народ гордый, голодом не сломленный и себя не потерявший. Побегу к председателю, похлопочу лошадь, чтобы тебя отвезти. Поди даст по такому случаю?

Мама довезла Таню до Сольцов, а после них Татьяна еще двое суток гналась за санбатом, еле отыскала его на забитых войсками дорогах.

4

Февраль и март медсанбат был на колесах, а больше всего на ногах. Попадешь в головной отряд — уедешь на новое место на машине, а оставят раненых дохаживать — пешочком топай.

Преследуя противника, «спрямляющего линию фронта и отходящего на новые рубежи», дивизия шла по тем же дорогам и по тем местам, где вела оборонительные бои летом сорок первого года: от Шимска на Сольцы, от них к Порхову.

Многое напоминало о том многотрудном и горьком пути. Остановились в круглой, одиноко стоящей среди полей роще, и раненный в руку офицер, бывший танкист, долго высматривал что-то, а потом хмуро рассказал, как застали в этой роще его батальон немецкие бомбардировщики и сколько полегло здесь его боевых товарищей. И Катя Мариничева узнала то место, где самолеты расправлялись с беженцами, и ту опушку близ Порхова, где Овчинников остановил бегущих красноармейцев.

Наступление шло почти такими же, что и в сорок первом, затяжными изнурительными маршами, но настроение было иным — население встречало солдат как своих спасителей, и не стыдно было смотреть людям в глаза. И раненые были другими. Чуть подлечившись, просили о досрочной выписке — царапина, что я с ней валяться буду, — протестовали при отправке в госпитали, упрашивали оставить в медсанбате, чтобы по выздоровлении вернуться в свою часть; тяжелые — искренне сокрушались, что выбыли из строя — надо же, только пошли вперед, и подковырнуло.

Перед последним переходом к деревне Ломы на Псковщине с ранеными остались шестнадцать сестер и санитарок во главе с зубным врачом, добродушным и квадратным капитаном Омелькиным. Долечили и отправили в госпитали последних раненых, двинулись дружной кучкой, но в первый же день и растянулись: кто стер ноги и начал отставать, кому-то посчастливилось заскочить на попутные машины. Катя Мариничева, Люба Филиппова, Таня Дроздова и Ольга Максимова, с которой Люба начинала войну еще в Старо-Русском госпитале, держались вместе. На второй день их догнала артиллерийская часть. Забрались на лафеты пушек, часа три проехали, артиллеристы куда-то налево повернули. Никто не знал почему, но всем показалось, что им прямо надо путь держать. Соскочили. После отдыха намокшие валенки пудовыми показались, а к вечеру застывать начали. Катайся на них, как на коньках, по покрывшейся льдом дороге.

Одну деревню прошли — сплошное пепелище, другая — и того хуже. Двинулись дальше, чтобы не замерзнуть. Часа через два огонек в ночи засветился. Единственный, и не поймешь: костер ли где-то полыхает или сквозь окошко теплый свет пробивается.

— Вы как хотите, а мне туда, — уперлась Таня Дроздова.

— И что ты там будешь делать?

— Не знаю, но свет не без добрых людей.

Ничего особенного не сказала Таня, но у всех, как по команде, заныли голодные желудки. Сухой паек получили на один день, сжевали его на ходу еще вчера, а сегодня лишь снежку похватали. Пошли на огонек все, и привел он к бане. В ней какой-то штаб размещался. Таня для начала пить попросила, а потом, разговорившись и отогревшись, к слову сказала, что у ее подруг с утра маковой росинки во рту не было. На столе тут же появились котелки с горячей еще кашей. Была она сварена из надоевшей солдатской пшенки, но вкуса необыкновенного.

Переспали на полке, а утром Таня снова воды попросила — и второй раз наелись. Распрощались, поблагодарили за хлеб-соль, отошли подальше и давай сценки разыгрывать, Таню в них представлять. А ей хоть бы что, смеется вместе со всеми и еще от себя добавляет:

— Учитесь жить, девоньки. Я, когда сильно есть хочу, всегда с воды разговор начинаю. Ее никому не жалко, а нальют, так потом и кусок хлеба не пожалеют. Лиха беда начало, а там, если язык есть, так он до главного все равно доведет.

До полудня, сытые, в просохших за ночь валенках, шли бодро, потом на попутку устроились, а в какой-то маленькой деревушке свою санитарку увидели. Бегом к ней. Машина была загружена до отказа, и уехать не удалось, но термоса с пищей нашлись. Опять пообедали, отдохнули, своих дожидаясь, и дальше зашагали, уже все вместе, шестнадцать человек.

До места двадцать километров оставалось. По сравнению с тем, что прошли, совсем немного, но день к вечеру клонился, и капитан Омелькин предложил заночевать в следующей деревне. Все дома обошли — везде вповалку. В некоторые и заглянуть не удалось — часовые не пустили.

— Постучимся еще раз. Все ко мне. — Капитан Омелькин выбрал дом побольше, первым вошел в него и приказал зычным командирским голосом:

— Вот этот угол освободить! И тихо у меня, тихо! Разлеглись, как бояре, а девушки должны на ногах стоять или на улице утра дожидаться?

Немного места выкроилось, но разместились, заснули без всяких сновидений. Ненадолго, правда. До первых петухов, если бы они были в деревне, растолкал спящих старшина Гусев:

— У нас раненых полно, а они дрыхнут себе. Быстро, быстро в машину! — Увидел Омелькина: — Виноват, товарищ капитан, но приказ комбата.

Трудно поднимались, с воркотней. Одна Таня легко встала, в кузов машины запорхнула первой, чтобы местечко потеплее у кабины занять, и завела:

— Всегда у нас так: не нужна, так топай, а понадобишься, так хоть в волчьем логове укрывайся, Гусев все равно найдет.

— Ох и юмористка же ты, Татьяна, — смеясь, сказал Омелькин. — Где ты такая только родилась?

— В Подгощах, товарищ капитан. Это весь санбат знает, кроме вас, конечно, — серьезно ответила Таня. — А юмористка не я, а Клавка Отрепьева. Был такой самозванец Гришка Отрепьев, так она его дальняя родственница по какой-то боковой линии. Она, товарищ капитан, как что-нибудь скажет, так у меня в животе три дня колики стоят. Я ее всегда стороной обхожу из-за этого. А еще у нас есть санитар Павел Васильевич Пашкевич, он же баянист ансамбля художественной самодеятельности в свободное время. Так этот вообще... Вам не приходилось с ним встречаться? Жаль. А вот Александр Александрович Вишневский — он главным хирургом фронта работает, — так вот Вишневский видел Пашкевича, и до того ему Павел Васильевич странным показался, что спросил его: «А вы что тут делаете?» — «Режу, товарищ генерал!» — отрапортовал Пашкевич. — По кузову уже давно перекатывался смех, но тихий, в ладошки прыскали, чтобы не заглушить голос Тани. — «Режете? — удивился Вишневский. — Вы хирург?!» — «Никак нет, товарищ генерал, я режу брюки, сапоги, телогрейки, шинели, гимнастерки — в зависимости от места проникновения пули или осколка, иными словами, от места ранения». Видели бы вы, товарищ капитан, Вишневского после такого ответа! В дугу согнулся, будто его радикулит схватил. Начнет выпрямляться, посмотрит на Пашкевича, и опять голову к земле гнет. Полчаса поклоны Павлу Васильевичу отвешивал и хохотал так, что палатки тряслись. Не слышали, товарищ капитан? Да где вам. Вы же все лето на вышке в шахматы проиграли. Помните, высокую такую соорудили, чтобы от комаров спасаться?

Была одно время такая вышка, но все забыли о ней, а сейчас вспомнили шуточки, которые ходили в ту пору по этому поводу, и понесли кто во что горазд. Так до места и докатили.

Машину встретил замполит Коршунов, его высокую и тощую фигуру заметили еще издали.

— Как самочувствие, девушки?

— Отличное, товарищ капитан.

— Завтрак готов. Поешьте, и по местам. Быстренько, девушки, ладно? — извиняющимся голосом сказал Коршунов.

— Ладно, мы понимаем. Вечером-то хоть дадите отдохнуть?

— Возможно.

Но случилось в этот день такое, что даже ночью мало кто спал в медсанбате. На рассвете пролетел недалеко одиночный немецкий самолет. Прислушались к подвыванию его моторов и забыли — не слышно, чтобы бомбил или обстреливал что-то.

Взрывы прогрохотали позднее. Жители деревни жили в землянках на берегу реки. Один из мальчишек заметил на льду какие-то яркие предметы, завопил радостно:

— Ребята! Игрушки кто-то потерял! За мно-ой!

Сыпанули с крутого берега наперегонки вниз, и загрохотали один за другим на реке взрывы — «игрушки» были начинены взрывчаткой.

Еще в сорок третьем году немцы разбрасывали с самолетов в прифронтовой зоне, чаще всего на дорогах или вблизи них, портсигары, зажигалки, мыльницы, и даже умудренные войной солдаты на первых порах попадались на эту удочку. Чиркнут найденной зажигалкой, и нет пальцев. Откроют портсигар — тяжелое ранение в живот, если не мгновенная смерть. Так что же взять с малышей? Разве могло им прийти в голову, что взрослые изобретут такие хитрые приманки специально для них, несмышленышей, и разбросают вблизи землянок?

Заряд у «игрушек» был крепкий. Лед повырывало, а мальчишек разнесло в клочья.

Свободных от дежурства медсанбатовцев поднял на ноги многоголосый крик женщин. В нем слышалась такая боль и такое отчаяние, что, не раздумывая, подхватили носилки, санитарные сумки и понеслись к реке.

По ней бродили выбежавшие кто в чем матери, отыскивая своих Миш и Вань.

На берегу, причитая, стояла толпа женщин и жавшихся к ним насмерть перепуганных детишек. От нее отделилась растерянная старушка, подошла и заговорила, вытирая светлые слезы:

— Это что же, товарищи военные? Как же мы их теперь хоронить будем? Что в гробики укладывать? Кого поминать, а?

Что было ответить ей и как жить после увиденного?

* * *

Дверь в госпитальный коридор была открыта, и в ней мелькнула девичья фигурка. Что-то знакомое показалось Тамаре в быстрой походке и своеобразной посадке головы. Через некоторое время девушка снова прошла мимо палаты. Тамара рассмотрела ее лицо и крикнула:

— Степанова! Зайди сюда! Девушка заглянула в дверь:

— Кто меня спрашивает?

— Да я, я, — отозвалась Тамара. — Проходи, не бойся.

— Ан-то-но-ва?! — не меньше Тамары удивилась вошедшая. — А мы тебя погибшей считали.

— Кто это «мы»?

— Да все. Первый курс из Пскова в Боровичи эвакуировали. Здесь полно наших. Учимся и работаем... Тебе, кажется, письмо приходило...

— Когда? От кого? — приподнялась Тамара.

— Давно уже, а от кого — не знаю. Спрошу в школе.

— Беги туда сейчас же и принеси письмо. Оно так для меня важно!

При третьем ранении Тамаре досталось пять осколков. Открылось легочное кровотечение, поднялась температура и стойко держалась. Плохо себя чувствовала Тамара, но не унывала и, как ни была слаба, утром и вечером слушала сводки Совинформбюро. А они были лучше всяких лекарств. Привычный голос Левитана становился все радостнее и торжественнее. Он сообщал стране об успехах Ленинградского и Волховского фронтов, об освобождении Петергофа, Ропши, Красного Села, Пушкина, Павловска, Гатчины. Затаив дыхание, вслушивалась Тамара в строчки Приказа Верховного Главнокомандующего о снятии блокады Ленинграда и о салюте в честь этого знаменательного события двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из трехсот двадцати четырех орудий. Не спала, весь госпиталь не спал, дожидаясь его начала. Вместе со всеми кричала «ура!», вслушивалась в ликующие голоса ленинградцев.

А о Сиверском, где жили родители, Левитан почему-то молчал. Тамара попросила принести газеты. Нет, и в них не упоминалось об освобождении рабочего поселка Сиверского. Но почему, думала Тамара, он же совсем недалеко от Гатчины? Долгожданное сообщение было передано в вечерней сводке Совинформбюро за тридцатое января...

Освобождены! Освобождены! — все трепетало в Тамаре, но живы ли? В смятении села писать письмо На другой день написала второе, потом третье. Они остались без ответа. И то, что приходило в школу, где-то затерялось. Узнать бы хоть, от кого оно. Может, брат Олег жив и ее разыскивает?

Он и искал ее. За несколько дней до выписки принесли его второе письмо, пришедшее на школу. Олег спрашивал, не знают ли что-нибудь о судьбе сестры, сообщал, что родители живут в деревне Старое Полено, куда были выгнаны немцами.

Тряслись руки, прыгали перед глазами строчки, пока читала и перечитывала письмо брата. Немедленно села строчить ответ, не сходя с места написала родителям, подробно рассказала о себе. Слова лились на бумагу легко, в конце, однако, карандаш замер: какой адрес сообщить? Написала, что даст его, как только прибудет на новое место службы. Рассердилась: «Почему это на новое? Она вернется в свой полк, куда бы ее ни направляли!» Сделала приписочку: «Мой адрес: полевая почта 57801 «л». Мамочка, сразу же напиши мне. Слышишь? А я тебе все время писать буду, каждый день».

* * *

Из госпиталя Тамару направили под Новгород, в девичий запасной полк. В полдень прибыла в него, а вечером схватилась со старшиной роты. Лежала Тамара на нарах — устала после неблизкой дороги, и бок побаливал, — хотела заснуть, и тут предстала перед ней рослая и упитанная деваха:

— Новенькая?

— Допустим, — еще не зная, о чем пойдет речь, но уже закипая от зычного командирского голоса, ответила Тамара.

— Утром пойдешь за хлебом с сержантом Пискуновой. Вот мешки, — бросила сверток на нары.

Любой старшина — черт, а не человек. Старшина в юбке — три черта, если не больше. Связываться с ними опасно, но не для Тамары.

— Н-не-ма д-дур-ных. С-са-ма с-схо-дишь, — заикание от летней контузии прошло, но, как на грех, появилось снова.

Старшина истолковала его по-своему и подняла голос до достигаемой только большими умельцами высоты:

— Старший сержант Антонова! Вы с кем разговариваете? Встать! Вста-ать, я вам приказываю!

Тамара тихо, чтобы не все слышали:

— Чего горло рвешь, д-ду-ре-ха? М-мо-жет, п-при-кажешь еще т-тебе с-сапоги п-по-чис-тить?

— И прикажу! Ты у меня попляшешь! Ты у меня на «губе» насидишься! Я самому комбату доложу о твоем поведении!

— Х-хоть к-командиру п-полка, — сказала Тамара, закинула руки за голову и пролежала так до утра, не смыкая глаз. Встала вместе со всеми, умылась, покосилась на вещмешок — нельзя его брать, хватятся быстро, — и после завтрака покинула запасной полк.

Яркое весеннее солнце слепило глаза. На обочинах и в лесу еще держался снег, а дорога была черной. Впереди маячила девушка в солдатской шинели. Длинной палкой она погоняла тощую корову. «Выполняет приказание старшины, — усмехнулась Тамара и прибавила шагу. — Шинель без ремня. Не с гауптвахты ли, которой меня пугали?» Пошла быстрее, догнала, окинула взглядом располневшую фигуру солдатки и присвистнула от изумления:

— Варламова!

— Томка! — воскликнула Маша, прикусила задрожавшие губы и повисла на шее Тамары, заливая ее щеку слезами.

И у Тамары они откуда-то взялись. Так и стояли, всхлипывая, оглаживая друг друга по щекам и по спине.

— Ты откуда взялась? И еще с коровой! Во сне бы привиделось, так не поверила.

— Рожать мне скоро, Томка. Вернулась домой, а мать в эвакуации. Вот гоню домой корову. Нам молока надо будет много, — объяснила подруга, и Тамара засмотрелась на ее сразу похорошевшее лицо, на сияющие глаза, которые совсем не портили не просохшие еще слезы.

— Счастливая ты!

— Скажешь тоже! Все косятся, шепчутся, будто я прокаженная какая, а каждому документ не покажешь, на чужой роток не накинешь платок. Сами здесь ребят неизвестно от кого нарожали, и ничего, так и надо, а на мою шинель да на медали глаза так и пялят, так и пялят, — с горечью стала рассказывать Маша. — И за Семена страшно. Пока был рядом, не боялась... теперь же... Вот сейчас шла и думала, а вдруг его уже нет? Что тогда, как жить дальше? Пусть уж лучше ранят, пусть без руки или ноги придет, я и такому буду рада.

— Хорошо тебе с ним было? — осторожно спросила Тамара.

— Ой, и не говори. Так хорошо, так хорошо, — снова засветилась Маша. — Переверзева я теперь, поняла? Письма чуть не каждый день шлет и все просит, чтобы обязательно сына родила. А регистрировались мы знаешь где? В Броннице. Вон, ее отсюда видать.

— До наступления, что ли? И ты ни словечка!

— Да нет. Так все хорошо получилось, ну прямо как в сказке. Семену отпуск на десять дней дали, чтобы проводил меня до дому и устроил. ЗИС-5 выделили. Сели мы с ним на машину и покатили. А провожали как! Ой, Томка! Вся рота собралась, и столько всего хорошего наговорили, что я реву дала. Натащили всего. Старшина Сучков немецкий парашют в кузов забросил, сказал, что на пеленки и распашонки пригодится. Так и доехали до самого дома. — На глаза будущей матери снова навернулись слезы, а лицо сияет.

— И давно это у вас? — радуясь счастью подруги, спросила Тамара.

— Да, считай, с сорок второго года. Как в санроту перевели, так свет клином на нем и сошелся. — Маша взглянула на Тамару и покраснела: — Ты, наверно, не о том спрашиваешь? А это много позднее произошло. Он все берег меня, хотел конца войны дождаться. Я сама решилась. — Маша потупилась, потом снова подняла светлые глаза на Тамару: — Ты-то куда и откуда?

— Из госпиталя. Домой. Где полк стоит?

— Добирайся до Порхова, там скажут. Семену привет передавай, но не говори, что у меня пятна и все прочее. И присматривай за ним. Если кто вязаться будет, гони в шею. Зачем ты шинель-то снимаешь?

— Хочу тебе телогрейку подарить. Замерзла ведь.

— Что ты? Что ты? Не возьму! Как же ты без нее, — замахала руками Маша.

— Тепло уже. Не берешь? — Тамара набросила телогрейку на рога корове и побежала, чтобы не видеть в голос заревевшую подругу. Начнешь утешать ее, еще больше разревется, задержаться придется, а Тамаре хотелось поскорее добраться до шоссе, сесть на машину и уехать подальше от запасного полка.

* * *

Пока фронт стоял на месте, движение проходило по основным хорошо освоенным дорогам. Оставшиеся не у дел захирели и поросли травой. За зиму все переменилось. Пути наступления неисповедимы. Оно то замирает, то растекается в стороны, и тогда за несколько дней какая-нибудь забытая дорога приобретает первостепенное значение, прокладываются новые и обминают их тысячи сапог и валенок, оставляют свои следы гусеницы танков, самоходок и тягачей, колеса машин, скользят и разъезжаются на укатанных местах сани бесконечных обозов. Все терпят дороги, пока укрыты снегом и держит их холод, но как только начинаются первые потайки, становятся непроходимыми.

С большим трудом, на многих «перекладных» добралась Тамара до Луги и здесь решила зайти к военному коменданту, попросить продовольственный аттестат на два-три дня, а если попадет на хорошего человека, то и разрешение съездить к родителям. Каких-нибудь семьдесят километров до них от Луги. Ну, задержится она на два дня, даже на один — ей лишь бы маму с папой увидеть, убедиться, что живы они и здоровы, полчасика поговорить, и обратно. Кому от этого плохо будет, думала Тамара, и всю дорогу лелеяла свою мечту, всячески поддерживала ее.

Уже подходила к комендатуре, как из нее выскочила девушка с багровыми пятнами на щеках и загородила Тамаре дорогу:

— Не ходи. Не человек, а «тигра лютая»! Чуть на «губу» не отправил.

Солдатская книжка Тамары осталась в запасном полку. Посадит ее «тигра лютая» на гауптвахту до выяснения личности, а то направит в первую попавшуюся часть или, того хуже, вернет в запасной полк. Бог с ним, и с продаттестатом, и с обедом. Перебьется как-нибудь — не первый раз. Сглотнула голодную слюну и перестала об еде думать. Труднее было отказаться от поездки к родителям, в обратную от фронта сторону. И так прикидывала, и этак — нельзя рисковать. Человек, пробирающийся в тыл без документов, — дезертир, и разговор с ним короток. Скрепя сердце, с болью и досадой в нем, пошла на дорогу.

До Порхова добиралась тоже на попутных машинах, но действовала более осторожно, чем прежде. Распахивала шинель, чтобы водитель мог увидеть медаль «За отвагу» и нашивки о ранениях, рассказывала, что возвращается в полк после госпиталя. Иным признавалась, что сбежала из запасного и просила высадить перед контрольно-пропускным пунктом. Других, к которым не возникало доверия, просила о том же, но по иной причине — ее часть где-то здесь, будет искать ее на своих двоих, чтобы мимо не проскочить. КПП обходила стороной, за ним выходила на дорогу и снова голосовала. Если водители делились куском хлеба, не отказывалась. Сама же при всей своей отчаянности попросить не могла, что-то не позволяло так поступать.

Перед Порховом умылась снежком, привела в порядок шинель, ремень потуже затянула, чтобы встречному патрулю не к чему было придраться, и вошла в город. И здесь ей наконец-то повезло. Увидела старшину, увязывающего груз на машине. Показался знакомым, на всякий случай спросила:

— Старшина, ты не из двести двадцать пятой? Скосил глаза, выпрямился.

— Тамара! Какими судьбами?

— Домой едешь?

— Куда же еще? Залезай наверх и смотри, чтобы что не свалилось.

Тамара и рада-радешенька — ни голосовать больше, ни дорогу расспрашивать. Но до дивизии оказалось дальше, чем она думала.

Темнело. Ветер гнал над землей низкие тучи, гнул к земле придорожные кусты. Шинель продувало насквозь, мокрые сапоги не держали тепла, и вместе с холодом стала расти злость на старшину. Все вспоминала, где видела его, и не могла. Из-за этого и на себя рассердилась. В какой-то деревне не выдержала, застучала в кабину:

— Остановись где-нибудь погреться.

— На том краю привал будет, — отозвался старшина.

У него была «своя изба», и шофер привычно притормозил напротив нее. На непослушных ногах, отогревая дыханием руки, Тамара вошла в дом и задохнулась — так жарко было в нем натоплено, так сух был воздух. Сбросила сапоги, пристроилась к печке. Почувствовав ее настроение, старшина засуетился. Хлеб появился на столе, американские консервы.

— Выпей законные фронтовые, — протянул кружку, — Выпей, сразу и отойдешь. На тебя они еще не получены, свои отдаю.

— Свои! Тебе каждый день по фляжке выдают?

— У хлеба не без хлеба. Ешь давай и не лезь не в свое дело.

Тамара промолчала. Живут же люди! Кому война, а кому бесплатное продовольствие и обмундирование с иголочки. Впервые за дальнюю дорогу перед ней лежала куски только что нарезанного свежего хлеба, исходила паром картошка, поблескивали ломтики розового сала, а она не могла есть. Пожевала немного, выпила кружку чая и ушла греться к печке.

Перед тем, как трогаться дальше, старшина предложил поменяться местами. Он выпил, поел и стал добрым.

— Боишься, что увидят меня наверху и спросят, как ты в кабине в своем новеньком полушубке не изжарился? — съязвила Тамара. — Нет уж, дудочки, куда посадил, там и поеду.

Ночь наступила. В одном гиблом месте долго буксовали. Каждая жилочка вновь перемерзла в Тамаре, но характер она выдержала, в кабину, несмотря на настойчивые просьбы старшины, не пересела.

В землянку музыкального взвода ввалилась ледышкой. Ребята такой гвалт, такой шум учинили, что начальник дивизионного клуба капитан Загниборода прибежал. Увидел Тамару, похлопал длинными ресницами, руками всплеснул:

— Землячка приехала! Вовремя — мы как раз к смотру художественной самодеятельности готовимся, пока в обороне стоим, — подхватил Тамару, закружил в узком проходе.

На другой день музыканты проводили ее почти до командного пункта полка. Остановились перед ручейком:

— Вон по тому мосточку перейдешь — и по тропке через лес шагай. За ним и твой КП.

Вышла Тамара на поляну, большую палатку на ней увидела, доносившиеся из нее аплодисменты услышала и решила, что концерт идет. В дверь заглянула — все торжественные, нарядные, а артистов не видно. Командир полка подполковник Ермишев руку вперед протягивает, чтобы аплодисменты пресечь, заглядывает в бумажку и читает:

— Медалью «За отвагу» награждается сержант Абалкин Петр Николаевич.

Снова вспыхивают аплодисменты, к столу президиума подходит какой-то незнакомый паренек. Из новеньких, наверное, думает Тамара и догадывается, что идет награждение за зимнее наступление. Интересно ей, кто из старых знакомых отличился. Адъютант Ермишева лейтенант Акимов получает орден. Этого Тамара знает давно — смелый парень.

— Орденом Славы III степени награждается старший сержант Антонова Тамара Николаевна, — произносит Ермишев.

Тамара ушам своим не верит.

— Нет Антоновой, товарищ подполковник. Не вернулась еще из госпиталя, — узнает Тамара голос Семена Переверзева и, опровергая его, кричит:

— Я здесь, здесь, товарищ подполковник. Здесь!

В палатке на мгновенье устанавливается тишина, все головы поворачиваются к Тамаре.

— Смотри-ка, за орденом приехала! — удивляется кто-то, и взрыв хохота, аплодисменты обрушиваются на Тамару. Хохочет Ермишев.

Тамара продирается к столу, и все еще смеющийся командир полка достает из коробочки сверкающий орден высшей солдатской доблести, прикалывает к гимнастерке и троекратно целует награжденную.

Снова Тамара дома, среди своих, а раз дома, то можно и признаться. Станцевала с Ермишевым во время застолья его любимую лезгинку и рассказала о том, как и почему сбежала из запасного полка и что там у нее осталась солдатская книжка.

— Нашла о чем беспокоиться. Выдадим новую — воюй до следующего ордена, — успокоил ее Ермишев.

5

Ледяной и вьюжный февраль прошел, теплый март. Стояла на земле полноводная и светлая весна, а Саша все не появлялся. И уже обижалась на него Люба, и нехорошие мысли одолевали ее. Напрасно она дала волю чувствам, ничего не стоит та звезда, на которую загадала самое заветное. До того иногда додумывалась, что вставала перед глазами соперница, такая же черноволосая, как Саша, стройная, с бойким украинским говорком. Девчат в армии стало много, поди и артиллерия без них не обходится.

Эти мысли, возможно, и не возникали бы, если бы не болели так сильно обмороженные ноги. Теплых носков не было, портянки Люба не умела наматывать, а самодельные чулки из обмоток, с двумя швами, грели плохо. Попала однажды колонна санбата в пробку, долго стояла на семи ветрах в поле, еще дольше добиралась до места. С той поры и ноют ноги.

И постоянные артиллерийские обстрелы не давали покоя. Таня Дроздова не успела пошутить: «Если меня ранят, как я на костылях ходить буду? Я же не умею» — и осколок ей ногу пробил. Катя Мариничева попеняла; «Худой у тебя язык, Танька! Валя Егерева рядом с тобой была, и ее не задело, а ты сама напросилась». — «Угу, до самой Германии больше ни слова не скажу», — пообещала Таня, но не успела расстаться с костылями, под второй снаряд угодила. Осколки на этот раз пролетели мимо, а взрывная волна ударила крепко. Долго не слышала после контузии Таня. Скажешь ей что, головой затрясет — не понимаю.

Раздумалась Люба о Тане, а она тут как тут:

— Девчонки, одевайтесь! В дивизии кино сегодня. Одна нога здесь, а другая там. Нас дожидаться не будут.

Люба поднялась было и остановилась в нерешительности. Вдруг Саша придет? От Тани это не ускользнуло:

— Заплетай свои косы, и быстренько, быстренько, как говорит старшина Гусев.

Утащила, а сердце верно вещало.

— Очень огорчился, что тебя не застал, — рассказала Клава Отрепьева. — Спросил, с кем пошла? Я говорю, с девчатами, с кем еще. Вы идите, там и встретитесь, но у него времени не было. Очень просил прийти к нему в Козловичи. Недалеко, говорит, и план, чтобы не заблудилась, нарисовал. Надо сходить, Люба. Так он переживал, так переживал, — уговаривала батальонная насмешница.

Сомнениями, удобно ли и надо ли идти, Люба терзалась недолго. Пошла.

Из низких туч сочился дождь. Пока дошла до Козловичей, промокла насквозь. Саша ждал ее.

— Здравствуй, Люба! Пришла? — спросил прерывающимся голосом. — Приш-ла! — повторил радостно. — Не мокни под дождем, проходи.

Заглянула ему Люба в глаза, и все сомнения отлетели прочь. Зашли в землянку. Саша стянул с нее сапоги, помог снять шинель, спросил с надеждой:

— Ты надолго?

— До вечера, если не прогонишь.

— Правда? Вот хорошо-то! И у меня день свободный. Сам к тебе собирался. Вот тут сухое есть. Ты переоденься, я выйду.

Саша подал одежду, пошел из землянки и столкнулся в дверях с ординарцем командира полка. Вернулся другим:

— Люба, ты меня извини. Понимаешь ли, мне нужно ехать на передовую. На целый день, а может, и на ночь. Запомнила овраг между санбатом и Козловичами? Приходи туда послезавтра, часа в четыре Я буду ждать. Придешь? Там и поговорим, хорошо?

Повидались, называется! Но Люба и этим была довольна, всю обратную дорогу удивлялась своей смелости и решительности: пошла вот, сама пошла и не стыдно нисколько. И послезавтра пойдет.

День этот настал и был совсем летним. Все сбросили надоевшие шинели и ходили в одних гимнастерках. И настроение было по погоде, а на душе у Любы горько и муторно со вчерашнего дня, когда нашла она под подушкой записку: «Любаша, я точно знаю, что он женат. Неужели ты способна разбить семью? Твоя подруга».

Первое желание найти «подругу», разузнать все подробно, продержалось недолго. Второе — никогда больше не видеть Сашу — укрепилось прочно. Если обманул в главном, так что же ждать дальше? Она переживет и вида никому не покажет, даже ему, если придет. Поговорит о той же погоде, посмеется над чем-нибудь, а потом попросит никогда больше не появляться в санбате. Наступит на горло собственной песне, и не ойкнет. Здравая мысль — а вдруг все не так, вдруг кто-нибудь пошутил или хочет разлучить ее с Сашей — родилась намного позднее. Надо рассказать ему о записке, спросить, верно ли это? Если начнет врать, она поймет. Отец любил говорить: «Баба с печи падает — семь дум передумает». Чтобы не случилось с ней этого, немедленно собралась и пошла. Пересилить же себя, скрыть волнение не смогла. Саша заметил и ее осунувшееся лицо, и непривычную бледность на нем, но больше всего ему сказали отчужденные глаза Любы. Он сник и тоже стал не такой, как раньше. Любе показалось, что он заискивает перед ней, делает вид, что озабочен ее состоянием. «Догадался, что я все узнала, вот и лебезит», — решила она.

— Если обиделась на что, так скажи. Все так хорошо было, и ни с того ни с сего...

Люба прикусила задрожавшую губу и отвернулась.

— Не думал, что у тебя такой характер, — после продолжительного молчания и уже с раздражением начал Саша, но она перебила его:

— А какой у меня характер? Какой? Ну-ка, скажи!

— Да вот такой... Пришла сердитая, слова из тебя не вытянешь. Если так дальше пойдет, то...

Вот как он заговорил! Потеряв над собой власть, Люба повернулась к Саше:

— У нас дальше никак не «пойдет». Понял?

— Минуточку! — словно защищаясь, протянул руку Саша.

— Никаких минуточек! Я думала, у нас с тобой все no-честному, а ты женат. Эх ты!

Саша стоял растерянный, смотрел на нее широко раскрытыми немигающими глазами и даже не пытался оправдаться. «Значит, правда!» — решила Люба и пошла, нелепо размахивая руками, потом побежала. В висках молоточками стучала кровь, из глаз хлынули давно сдерживаемые слезы. Люба невольно перешла на шаг и шла, ничего не видя перед собой, пока руки Саши не обхватили за плечи и не остановили. Она рванулась, но он удержал ее и повернул к себе.

— Кто тебе наболтал на меня? Кто?

— Это мое дело, — не отвела Люба глаз от его искаженного гневом лица.

— И мое — тоже. Тебе наговорили черт знает что, а ты, вместо того чтобы спросить у меня, поверила? Это, по-твоему, честно, да?

— Пусти меня! — снова рванулась Люба.

— Отпущу, но сначала ты меня выслушаешь. Я с тридцать девятого года — с тридцать девятого! — в армии! Сама подумай, когда и на ком я мог жениться. И остынь.

— И ты успокойся.

— Успокоишься тут, — он убрал руки с ее плеч, подрагивающими пальцами стал свертывать папироску, закурил. — Надо же придумать такое! Да если хочешь знать... Мне до тебя и не нравился никто, я и не смотрел ни на кого, а ты... — Саша закашлялся.

Вот это и надо было услышать Любе. Виновато поглядывая на Сашу, тронула за рукав.

— Извини меня.

— И ты меня прости, но так обидно мне стало. Они отошли к бугру, сели на расстеленную Сашей плащ-палатку.

— Тебя не потеряют?

— Я сказал ординарцу, где буду. В случае чего прибежит.

— Пусть лучше не бегает.

— Я тоже так думаю. Ты мне веришь?

— Сейчас да, — не задумываясь, ответила Люба. — Давай не будем больше об этом...

Под вечер, солнце уже давно катилось в немецкую сторону, Люба несколько раз взглянула на Сашу и решилась:

— Я должна... в общем, в меня влюбился один капитан. Из выздоравливающих. Предлагает дружить с ним.

Лицо Саши стало напряженным и заговорил он, с трудом подбирая слова:

— Я бы, конечно, не хотел, чтобы так получилось, но... Зачем ты сказала мне это? — спросил он с такой болью в голосе, что Люба испугалась.

— Чтобы ты все знал обо мне и верил. Мы должны говорить друг другу правду без всяких утаек. Так ведь?

— Но он тебе нравится?

— Нисколечко. Не думай о нем, Саша. Мне никого, кроме тебя, не надо! — это признание вырвалось непроизвольно, от полноты охватившего Любу счастья и смутило ее. Она торопливо пожала Саше руку, попросила не провожать ее и пошла, не смея ни оглянуться, ни поднять глаза от земли.

В батальон вернулась однако веселой, и это не укрылось от рыжих, все подмечающих глаз Клавы Отрепьевой. С первого появления Саши в медсанбате, когда она заявила, что дает голову на отсечение, «если этот старший лейтенант очень скоро снова не появится», с участием следила она за развитием событий, хотя продолжала и насмешничать.

— Утром мрачнее тучи была, а к вечеру солнышко разгулялось. Почему бы это? — спросила своим четким московским говорком.

Люба рассказала о записке.

— Дай взглянуть. Я найду, кто это сделал, — загорелась Отрепьева.

— Порвала я ее.

— Напрасно. Это же подлость! А подлость надо пресекать в зародыше. На комсомольском собрании можно было такой поступок обсудить.

— Еще что? Ты бы согласилась, если была на моем месте?

— Я? Ни в жизнь! Я бы сама нашла управу.

— То-то и оно. Забудем об этом, Клава.

— Можно и забыть. Мне бы пусть каждый день такие записки подбрасывали. И пусть в них вся правда была, плевала бы я, если на моем горизонте такой парень появился. Не ужинала еще? Иди скорее — через полчаса на дежурство заступать.

6

Над дорогой, над перелесками висела въедливая, смешанная с дымом пыль. Догорали подожженные фашистами деревни, впереди, одна за другой, вспыхивали новые. Несусветная жара стояла на дороге. Пропотевшие много раз гимнастерки покрывались новыми пятнами солевых разводов, липли к спинам.

Пот застилал глаза, скатывался по лицу, разъедал шею, а конца затянувшемуся переходу не было видно. Всегда румяные щеки санитарки медсанроты Маши Семеновой давно покрылись толстым слоем пыли, голова клонилась к земле, будто выглядывала Маша что-то под ногами. А она, в свои двадцать с небольшим лет, просто устала и от марша, и больше всего от войны, которая постучалась в ее дом в августе сорок первого. Вышли тогда фашисты на левый берег Волхова, а деревня Маши — Змейско — стояла на правом. Пришлось перебираться в лес, ночами ходить за продуктами, ночами же убирать перезревший хлеб. Деревню немцы скоро сожгли зажигательными снарядами, лес тоже все время обстреливали и бомбили. Во время одного налета ранили обеих сестренок. Увезли их куда-то военные люди, и только через год пришло известие, что младшенькие в детдоме в Ивановской области. А что за этот год они с матерью и бабушкой пережили, лучше и не вспоминать. Какое-то время с утра до ночи строили и ремонтировали дороги к фронту, потом от него же, снова придвинувшегося вплотную, в холода и по первым сугробам, без корки хлеба, уходили на восток, чтобы не оказаться в оккупации.

Не надо думать об этом, гнала от себя безрадостные мысли Семенова. Лучше о чем-нибудь хорошем, тогда и идти легче будет. Через силу заставила себя в детство заглянуть. До семи лет, пока не умер отец, все ладно было, а потом легли на нее все крестьянские работы. Учиться пришлось недолго, и все-таки школьные годы и школьные забавы остались светлым пятном в памяти.

Пробежала по лицу Семеновой улыбка — будто наяву увидела березовую рощу на бугре за деревней. По вечерам детвора устраивала здесь веселые игрища. Она носилась вместе со всеми, но любила и присесть где-нибудь у дерева и смотреть, как в красных лучах закатного солнца переливаются и сверкают золотые купола новгородской Софии.

Теперь в той светлой березовой роще дивизионное кладбище погибших зимой сорок второго. Вспомнились другие дивизионные кладбища — в Мшаге, где хоронили убитых в мартовском наступлении сорок третьего года, в Трех Отроках, в Малиновке и во многих других деревнях, поселках и городах, коими отмечен путь дивизии при освобождении Новгородчины, Псковщины, а теперь и Калининской области.

Псковщина напомнила о себе таким же тяжелым переходом. Потные, несмотря на крепкий ночной мороз, добрались до большого старого карьера. Ну, думали, простоят несколько дней на одном месте и в полной безопасности. С рассветом радость померкла: у немцев аэростат висит, а вокруг хоть шаром покати — ни лесов, ни оврагов, ни горок, одни кустики кое-где сереют.

Не надо об этом, не надо! И без того на душе кошки скребут, снова запротестовал рассудок, но память вопреки ему стала беспощадно восстанавливать картину тех дней.

Бои начались с ходу, и такого обилия раненых, такого человеческого горя Маше Семеновой видеть еще не приходилось. Не было другого подходящего места, и в карьере сосредоточились медсанроты трех полков дивизии. Все палатки без промедления были забиты самыми тяжелыми. Остальные дожидались эвакуации на земле, в лучшем случае на носилках. Немцы знали расположение карьера, знали, что только в нем можно укрыть раненых, видели, как их подносят. Снаряд угодил в расположение санроты соседнего полка...

Маша споткнулась и упала бы, если бы ее не удержала Тамара.

— Заснула, что ли? Ногу подвернула? — спросила, вглядываясь в искаженное болью лицо Семеновой.

— Оступилась. Пошли давай, а то не догоним.

Они снова заковыляли по вязкой от пыли дороге, и мысли Семеновой опять вернулись к тому злосчастному карьеру.

На третий, кажется, день, перед утром, доставили новую партию раненых. Она начала с кучерявого старшего лейтенанта. Искромсан осколками, но в сознании. Просил пить.

— Вот перевяжу и дам. Сначала надо кровь остановить, — утешала.

Терпел. Когда же вместо воды стала смачивать губы тампоном, протестующе закрутил головой и понес. Всех богов вспомнил, пристрелить хотел, по привычке за пистолетом тянулся.

— Я два дня черный снег глотал, а тебе воды жалко? На передовую вас, тыловых крыс, гнать надо! Засиделись тут!

— Нельзя тебе, милый. Никак нельзя, — уговаривала без толку.

Следующий тихим оказался. Из шока, видно, недавно вышел. Разрезала бинт, намотанный поверх гимнастерки, задрала подол — вся брюшина открыта, а он поднимает голову:

— Большая у меня рана?

Что ему сказать? Сорвалась, закричала:

— Да помогите же кто-нибудь, черт вас всех возьми! Капитан Бадьин тут как тут. И на ухо свистящим шепотом:

— Держи себя в руках, а то как двину, по-другому запоешь, — и тоже матом, не хуже старшего лейтенанта.

Фельдшера Переверзева, однако, на помощь послал. Ей парнишку до слез жалко, рану, чтобы не увидел, от него собой загораживает, а он опять:

— Я буду жить? У меня сестренка Аня в детдоме осталась. Мне ее поднимать надо.

От этих слов перед глазами круги замелькали. Но руки, однако, не дрогнули. Узнала, что парнишку Сашей Смирновым зовут, попросила:

— Ты голову не поднимай, Саша. Не мешай нам. Перевяжем — легче станет.

Вдвоем обработали рану и поспешили к другим, их перебинтовывать, свежие повязки накладывать.

Пока со всеми управились, мартовское солнце припекать начало, хоть шинель сбрасывай. И такая усталость навалилась, что, проверив пульс у старшего лейтенанта и Саши, укутав их получше одеялами, сама присунулась между носилками.

Сон, наверно, недолгим был, а очнулась — старший лейтенант мертв, и парнишка тоже.

Дремавший рядом Переверзев поднял голову, все понял и выдавил, пытаясь улыбнуться:

— Между двумя улеглась, а они «ушли» и до свиданья тебе не сказали.

Взглянула на него — голова снова в коленях. Спит. Не удивилась ни сказанному, ни мгновенному сну фельдшера. В мирной обстановке его шутка показалась бы дикой и неуместной. Но знают ли там, как грубо и жестко смеются медики, когда ни на что другое не остается сил? Нет, не покоробила ее шутка Переверзева. Другое скрутило. Знала, перевязывая еще, знала, что оба не жильцы, но все равно словно горячей петлей перехватило горло, и эта петля стала сжиматься, давить.

Поднялась, в ватных брюках, стеганке похожая на колобок, пошла, не сознавая зачем, к краю карьера и там невидящими глазами уставилась туда, где не затихал разноголосый гул боя.

Уловила сквозь него шуршание приближающегося снаряда. На землю от него не бросилась — было все равно, где он разорвется и что с нею будет после этого.

Снаряд взрыхлил землю, отскочил, снова упал и еще долго, крутясь и подпрыгивая, скользил по наледи, пока не остановился. И со вторым произошло то же самое, и с третьим. Вернулась, разбудила Переверзева и рассказала об увиденном.

— Ну ты и даешь! После войны своим детям рассказывай такие сказки, а не мне.

— Иди, посмотри сам.

Переверзева заело. Не поленился, сходил:

— Ты права. Болванками стреляют, видно, нет осколочных.

Может, и так. Вечером же снаряды у немцев нашлись. Не успели погрузить первую партию, как разбили машину. Раненых пришлось снова стаскивать в карьер, а потом всю ночь вывозить на лошадях через час по чайной ложке, чтобы не скапливались они на открытом месте.

Хватит, хватит об этом, снова убеждала себя Семенова, нечего ворошить. Было и прошло, быльем поросло, а перед глазами все стоял и стоял карьер, бесконечные носилки с ранеными. Вернула к действительности ее Тамара:

— Ты что, язык проглотила?

— Не ворочается. Все во рту пересохло.

Тамара покосилась на нее и больше не разговаривала — у нее тоже «не ворочался». А Семенова подняла голову, увидела впереди шатающуюся из стороны в сторону бесконечную колонну, пыль и дым вновь ощутила и такую безмерную усталость, что с трудом удержалась от соблазна послать все к черту, упасть под первый попавшийся на глаза куст, пусть и навсегда. Нет больше сил терпеть ни прошлую, ни нынешнюю муку. К черту! Все к черту, дьяволу, к кому еще?

Два всадника замаячили над головами солдат. Вот кому хорошо. Счастливчики! Один протянул руку, указывая на девушек. Второй пришпорил коня, поравнявшись с ними, спросил:

— Где остальные?

Тамара махнула рукой назад.

— Там где-то. Зачем понадобились?

Не отвечая на ее вопрос, заместитель командира полка по политической части подполковник Щукин оценивающе оглядел истомленных жарой и жаждой девушек, взглянул на начальника штаба капитана Цыцерова и беспомощно развел руками:

— Хотели вас в голову колонны направить, поддержать дух солдат.

— Так нам же не обогнать! Мы с ног валимся, — удивилась такой просьбе Тамара.

— На лошадях подбросим, — обрадовался Щукин, уловив в ее голосе согласие.

— А пить дадите? — спросила Семенова, облизывая пересохшие, потрескавшиеся губы.

— Все колодцы отравлены. Дойдем до реки, проверим воду, вот тогда...

— Тогда мы и без вас напьемся. А сейчас по глотку, чтобы горло смочить, дадите, а? — настаивала Тамара.

Семенова поддержала ее:

— По маленькому, товарищ подполковник. Чтобы песню затянуть.

— Нет воды. Да и не обязательно песню! Вы просто идите побыстрее — за вами потянутся.

— Побыстрее! Мы и так еле плетемся, — не в силах больше держаться на ногах, Тамара опустилась на траву.

Ее примеру последовала Семенова.

— Время уходит, девушки, — напомнил о себе Щукин. — Прошу вас. Надо, понимаете, надо. Вы же у нас все можете.

— Как, Маша? — не поднимая головы, спросила Тамара, ожидая, что Семенова откажется, тогда и ей проще будет сделать то же самое.

— Что как? Может, попробуем? Вставай, Томка, погибать — так с музыкой.

На лошадях в голове колонны оказались быстро.

— Мы поедем впереди. Не отставайте, пожалуйста, — попросил Щукин. — И, если сможете, хорошо бы песню, а?

— Ладно, — пообещала Тамара и засомневалась, повернувшись к солдатам и увидев их отрешенные от всего на свете лица, запекшиеся, потрескавшиеся губы, кровь на них, — не поддержат.

Пристроились в первый ряд. Пошли тем же тяжелым шагом, что и солдаты. Щукин несколько раз оглядывался, звал за собой, но куда там. Не было сил идти быстрее, пока Тамара не начала «Катюшу». Маша Семенова подхватила. Еще кто-то, но робко, неуверенно. Голоса окрепли, когда, не сговариваясь, запели на тот же мотив фронтовые слова песни:

Это наша, русская «катюша»
Немчуре поет за упокой!