Глава двенадцатая

В начале лета в лесах Псковщины вовсю резвились кукушки. «При первой кукушке брякни деньгами, чтобы водились»,— вспомнил кто-то из разведчиков. И о другой молве не забыли: «Сколько раз кукушка натощак кого обкукует, столько лет тому и жить». Денег у ребят не было, и к первой примете отнеслись равнодушно, на вторую же погадали вдоволь и всем выпало жить долго, все после войны домой должны были вернуться. Шарапов однажды тоже спросил: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить?» Досчитал до пятидесяти и бросил — пустое дело.

Пока ему везло. Сколько раз мог быть убитым, изувеченным, но проносило. Как многих. Любой фронтовик мог привести десятки примеров небывалых избавлений от смерти: сделал шаг вперед — и уцелел, мимо пуля просвистела; снаряд в двух метрах упал, но не взорвался почему-то; граната совсем рядом рванула — и ни одного осколка. Все это до поры до времени, а еще шагать и шагать до Германии и по ней, и сколько впереди будет хуторов, деревень, городов, которые надо «проверять» и брать. Тысяча смертей впереди! От одной утром спас автомат. Не попади,пуля в диск, прошила бы живот, и лежать бы ему рядом с Капитоненко безучастным ко всему на свете.

Балвы немцы оставили без боя, а за Гулбене будут драться. Это угадывалось по возросшему в последние дни сопротивлению фашистов и по усиливающемуся с каждым часом впереди бою — батальоны, видимо, вступили в соприкосновение с противником.

Укрытый высокой травой, Шарапов лежал в своем случайном прибежище между хутором, где были ребята, и лесом с засевшими в нем немцами и благодарил судьбу за то, что избавила его от курения. Окажись на его месте кто-нибудь из ребят, давно бы задымил и выдал себя. Даже у него, когда долго приходится ползти, все время сдерживая дыхание, или лежать без движения в засаде, начинает першить в горле и хочется прокашляться. Ребята запасаются впрок корочками, чтобы пожевать, сбить кашель, умудряются сделать две-три затяжки под плащ-палаткой, но что они курящему человеку? Уговаривал бросить, но куда там! Уверяют, что невозможно. В госпитале, на покое, еще можно попробовать, а когда каждый день нервы на пределе, надо же их чем-то успокаивать, чтобы не свихнуться. И то верно. Совсем другими стали ребята. Тот же Скуба. Был тихий, спокойный, а и то срываться начал...

На хуторе раздался звук пилы. Она была старая и тупая, а дерево свежее, и пила вгрызалась в него немощно, часто останавливаясь и спотыкаясь. Шарапов насторожился: что там задумали ребята и как на эту затею отреагируют немцы?

Лес молчал. Огрызнулся утром пулеметом, подбил Капитоненко и Скубу и затих.

Сначала пилили размеренно, потом начали злиться; вжик, вжик, вжик. Застучал топор. Тесали умело, не торопясь. Гриха Латыпов! И тут нашел какое-то дело. Изгородь решил починить или калитку поправить? Чуть выкроится свободная минута, достает Гриха свои инструменты и давай «молотить». Всем ребятам портсигары, мундштуки наборные сделал и рукоятки для ножей — гляди на них и не наглядишься, и рука потная не соскользнет. Тисочки ручные, резцы, напильники — все с собой таскает.

Утром, когда немцы только положили Полуэкта, ему вспомнились слова Лобатова: «Умный найдет выход из затруднительного положения, а мудрый не попадет в него...», застучали молоточками в голове, и он начал лихорадочно отыскивать свой выход, единственно верный. В предельно простой ситуации: он не может отойти без трупа Капитоненко, ребята — без них обоих, перебрав десяток вариантов, остановился на двух. Первый привлекал быстротой и привычностью исполнения. Он отходит немедленно короткими зигзагообразными бросками, каждый раз подтягивая за собой труп Капитоненко. Ребята прикрывают. В веревке пятнадцать метров. Десять раз перебежать, упасть, отползти в сторону, подтянуть... Стоп! Стоп! Стоп! Здесь его укрывает трава, метров через двадцать начнется чистое поле, взгорок к тому же. Он будет виден немцам как на ладони, и они подшибут его тоже десять раз, если не больше. Ребята бросятся на выручку, и их перебьют. Нет уж, двоих потеряли и хватит, больше он не отдаст ни одного!

Второй выход — схорониться в ямке до наступления темноты — замаячил одновременно с первым, казался надежнее, но был не по душе тем, что обрекал на бездействие и полную зависимость от немцев. Перед тем как принять окончательное решение, Полуэкт взвесил возможности ребят, не попытаются ли они обойти фрицев лесом, ударить по ним с флангов или тыла, чтобы отогнать от опушки? Немцы «показали» им пока один пулемет. Что у них еще в запасе и сколько их, неизвестно, а ввязываться в бой, не зная сил противника, опрометчиво. Ребята так не поступят. «И здесь придется действовать по второму варианту,— усмехнулся Шарапов.— Ни у меня, ни у ребят другого выхода нет».

Раскаленное, обезумевшее от собственной жары солнце занимало полнеба, накалило стволы автоматов, землю, воздух. Одежда давно не защищала от его прицельно бьющих лучей, сама накалилась и жгла распластанное на земле тело. Воздух был сух, как в парилке, приносивший незначительную прохладу ветер унялся, и наступило, казалось истомленному жарой Шарапову, удушливое предгрозовое затишье.

Помимо непроходящей настороженности — лежал он совеем недалеко от немцев — Полуэкту приходилось бороться с собой, чтобы ежеминутно не смотреть на стрелки часов. Он ненавидел их, почти остановившиеся, и все-таки смотрел. Запрещал себе думать о воде, и думал безотрывно, мысленно тянулся к ней спекшимися черными губами, всем своим маленьким, усохшим на жаре телом. Не мог избавиться от мысли о преждевременном отходе. «Зачем столько терпеть и мучиться? Не лучше ли решить все быстрее. Может, и повезет, как везло до сих пор?—думал Полуэкт, укрепляя себя надеждой на уход немцев.— Что им столько времени делать в лесу? За ним не полезли. Выходит, поверили в его смерть. По хутору не стреляют.— Изгоняя остатки терпения, стыдил себя: хорош он будет, если немцы и на самом деле ушли, а он станет дожидаться вечера... Так-то оно так, но ребята тоже не предпринимают активных действий. Что-то кажется им подозрительным. Не сговариваясь, не видя друг друга, они пришли к одному решению, и он не имеет права подвергать разведчиков ненужной смертельной опасности».

Это и удерживало готового сорваться и совершить опрометчивый поступок Шарапова. Он оставался на месте.

Глоток бы воды! Холодной! Из колодца! Не пить даже, а почувствовать, какая она?

Едва ли не первый раз за полтора года пребывания на фронте лейтенант был один и ему нечем было заняться. О многом передумалось, но почему-то чаще всего вспоминались не бои, а тяжелый, нечеловеческий труд на войне. На особой полочке память хранила дожди, холод и слякоть. Без конца виделось глиняное поле. По нему надо ползти. В проложенной борозде на глазах копится вода. Весь ты в глине и жмешься к ней же, холодной и мокрой. Ползешь, думая о том, как лучше выполнить задание, и подспудно — о теплой землянке, в которой можно обогреться и обсушиться. Возвращаешься полуживой от усталости, с тебя ручьями стекает вода, ножом соскабливаешь с одежды и сапог грязь и глину, а порой и на это не хватает сил, и одежда летит в угол. Остановились где-то — надо копать ячейки, потом окопы, строить землянки. Все сделали, не успели обжиться, и снова вперед, до следующей остановки, а там опять зарываться в землю и начинать все сначала. «Но пусть лучше дожди, бураны, холод и голод, чем эта адская жара, это осточертевшее солнце, и немилосердная жажда., и томительное, изнуряющее бездействие»,— думал Шарапов, без конца поглядывая то на часы, то на небо.

Лес безмолвствовал. В нем начали копиться вечерние тени. Жара пошла на убыль, а солнце, перед тем как уйти на отдых, стало полнеть и набирать красноту. Лейтенант дал зарок пролежать еще час, честно выдержал его — кто бы знал, чего это ему стоило! — и стал готовиться к отходу. Загнул усики чек, пристроил гранаты на одном боку, чтобы не мешали ползти на другом, оба автомата закинул за спину, пополз, подтягивая за собой Капитоненко.

Где-то вдали, за лесом, позеленело и косо понеслось к земле посветлевшее небо, донесся слабый хлопок ракетницы. Через несколько секунд уже ближе взвилась вторая зеленая ракета и с опушки, в обратную сторону,— третья.

Ракеты были сигнальными и приказывали либо атаковать хутор, либо отходить от него.

Шарапов вернулся в ямку. Снова два автомата под рукой, снова разогнуты усики чек и каждая жилка трепещет: «Если не наткнутся, пропущу и ударю с тыла — устрою им, гадам, заварушку!»

На опушке по-вечернему гулко загрохотали пулеметы. Строчки трассирующих пуль прошлись по хутору. Разведчики на огонь не ответили, но через некоторое время раздался трубный голос Бербица:

— Заходите, гости дорогие, чего стучитесь? Для вас и чаёк готов, и кое-что на присыпочку.

Из леса прокричали что-то на немецком, рассмеялись, но стрелять не стали. Шум шагов раздался и начал постепенно стихать.

Страдальчески-счастливое изумление охватило Шарапова. Верить или нет? Он поверил и пополз, потянул за собой Капитоненко. На половине пути встретил Шиканова и Латыпова. Они удивленно посмотрели на лейтенанта, но ничего не спросили. И у ребят на хуторе был непривычно растерянный вид, словно они провинились. Шарапов опустился на ступеньки первого крыльца и прохрипел:

— Пи-и-ить!

Он молчал весь день, и у него пропал голос.

Пил долго и жадно, захлебываясь, заливая водой одежду и радуясь, что она намокает и холодит тело. Остаток воды вылил на голову, мокрыми руками обтер сопревшую шею и откинулся к стене, щурясь от удовольствия, непередаваемого чувства избавления.

— Скуба жив?

— Метрах в пяти от дома еще в ногу ранили. Дополз, а дальше утащили. Вы-то как?

— Ничего,— Шарапов улыбался — не напрасны были его муки и не подвел он ребят.— Поесть найдется? И воды еще. Побольше.

В ямке он ни разу не подумал об еде с желанием, но хлеб и американская консервированная колбаса — «второй фронт», как называли ее солдаты,— оказались такими вкусными, что таяли во рту.

Разведчики терпеливо ждали.

— Могила готова?

— Да, командир, только...

— Что «только»?

— Сами увидите.

Повели к могиле, куда Шиканов и Латыпов сразу же подтащили Капитоненко. Полуэкт удивился необычайной ширине, нагнулся к свежеобтесанному столбику со звездочкой на нем из дранки и прочитал: «Лейтенант Шарапов П. К., 1924 г. рожд. Сержант Капитоненко П. А., 1915 г. рожд. Погибли в бою с фашистами 15.8.1944г. Вечная слава героям!»

Вот почему с таким удивлением и смущением встретили его разведчики! Не верили, что в такую адскую жару он мог пролежать под носом у немцев целый день и ничем себя не выдать.

— Это я уберу, лейтенант,— засуетился Латыпов.

Ухватил столбик, три точных удара топором — и надпись исчезла. Гриха стал делать новую.

— Так даже лучше, командир... Ну, что мы вас вроде как убитым посчитали, а вы живы. Таким, значит, и домой вернетесь. Не обижайтесь на нас, ладно? — оправдывался Гриха, и ребята уверенными кивками подтверждали, что такая примета есть и она верная.

Из окружающих поляну лесов низом ползла густая черная мгла, гася на земле остатки света. Шагов сто прошел Шарапов, оглянулся на хутор — его дома, недалекие от них деревья слились с вороненым небом и стали неразличимыми.

На гравийке разведчики встретили группу Спасских. Цыцеров послал ее на подмогу, но Шарапов узнал об этом позже всех, на рассвете. Как отошли от хутора, Шиканов подхватил его под руку и «повел». Спать на ходу разведчики научились во время длинных зимних переходов, знали, кого при этом «уводи?» направо, кого налево, кто натыкается на передних. Таким давали «поводырей» или подбирали особые места. Разведчики не остановились при встрече. Примкнув друг к другу пошли дальше, чтобы не разбудить своего лейтенанта! Приметы — наука спорная. А разведчики оказались правы: смерть не догнала Полуэкта Шарапова. Через два дня во время очередной разведки он был тяжело ранен и после войны — в госпиталях лежал долго, несколько операций перенес — вернулся домой.