Глава седьмая

1

Всю осень дивизию готовили к наступлению. Полки поочередно выводили в тыл на учения с боевыми стрельбами, с точным подсчетом пробитых мишеней, разбитых дзотов, разрушенных ходов сообщений и с преследованием «отступающего противника». Приучали пехоту ходить вслед за огневым валом, и поняли солдаты, что так и надо наступать — безопаснее и надежнее.

А взвод Шарапова в середине декабря почему-то перебросили под Новгород, в район бывшей деревни Городище, где во время похода на Новгород останавливался Иван III, а позднее чинил расправу над непослушными боярами Иван Грозный. Разведчики должны были наблюдать за противником и засекать его огневые точки.

Пришли на новое место ночью и ничего как следует не рассмотрели. Утром первым делом поднялись на вал недостроенной дороги и ахнули: до города рукой подать и через Волхов шагают на тот берег быки недостроенного моста.

Поначалу освещенный лучами восходящего солнца, запорошенный свежим снегом, украшенный десятками белоснежных церквей Новгород показался целехоньким, однако первая радость узнавания длилась недолго: сколько ни смотри в бинокль, целого здания не увидишь. Мертвый город простирался перед разведчиками. Черные трубы над сгоревшими крышами, просматриваемые насквозь остовы разбитых зданий, сбитые, исковерканные маковки церквей.

Прищуренными от гнева глазами рассматривали вражескую оборону. Она начиналась на той стороне реки Юрьевым монастырем, левее которого виднелось озеро Ильмень, напротив быков подходила несколькими дзотами на валу. С юго-восточной части город прикрывал старинный земляной вал, а перед ним, на вытянутом с юга на север острове между рукавами Малого Волховца, Левошней и Правошней, подступы к валу сторожил Кириллов монастырь.

Шарапов разыскал командира местной роты и убедился, что огневые точки фашистов он знает плохо.

— Да и вы их не засечете. Сегодня стреляет из одной, завтра из другой. У них в каждом доме по несколько амбразур приготовлено, любая церковь — и наблюдательный пункт, и пулеметное гнездо. Последнее время и совсем редко стреляют,— уверял командир роты.

Через несколько дней и в другом пришлось убедиться. Выскочил утром Шарапов свежим снежком бодрость нагнать, поднял глаза и застыл, голый по пояс и с полотенцем за спиной: с вала с поднятыми руками и в каком-то странном одеянии — серая куртка с капюшоном, серые же брюки и белые бурки — спускался немец ростом едва ли не с Бербица, а от него со вскинутой навстречь винтовкой пятился щупленький солдат, не то узбек, не то таджик. Заметив Полуэкта, расплылся в улыбке:

— Товарищ младшая лейтенанта, моя пленного поймала!

— А что же ты задом от него идешь?

— Дистанция надо держать? Надо. А в канаве как разойдешься?

— Молодец! — похвалил Полуэкт солдата.— Веди его в нашу землянку — нам «язык» вот так нужен,— полоснул ладонью по горлу.

Но номер не прошел. На смуглом лице солдата лишь на секунду появилась растерянность, потом он хитро прищурил глаза и заявил:

— Нельзя, товарищ младшая лейтенанта, я к своему командиру вести должна.

И «язык», целый, невредимый, прошествовал мимо.

При допросе перебежчика выяснилось, что он раньше служил на аэродроме под Харьковом и там был ранен. После госпиталя получил отпуск и ездил домой. Его город разбомбили американцы, три брата погибли на Восточном фронте, и мать очень просила его не воевать больше, а при первой возможности сдаться в плен, что он и сделал.

Жил перебежчик в землянке за быками, утром покинул ее, перешел Волхов, поднялся на вал и еще долго плутал по нему, прежде чем увидел солдата, который привел его на КП роты. Все это- немец поведал спокойно, лишь изредка умолкая, чтобы подобрать нужное слово. О своем необычном костюме рассказал:

— Первой авиаполевой дивизии видаль зимняя форма. Ошень, ошень удобна. Куртка теплая и с капюшон. Обратно вывернешь — белая. Шапка тоже карош. Уши! Уши! — Шапка была типа финской, с козырьком и опускающимся на уши и затылок задником.

Утреннее происшествие взбудоражило всех, о нем то и дело заходил разговор и в землянке разведчиков: добровольно немцы переходили на нашу сторону крайне редко.

— Не тот стал фриц! — подвел итог случившемуся Шибаев.

— Почему не тот? — не понял Карянов.

Шибаев ответил не сразу. Подбросил в печку дров, прикурил от добытого из нее уголька, затянулся два раза крепко-накрепко.

— А потому что без веры уже воюет. Из-под палки, можно сказать. В сорок первом, во время контратаки, я в воронку заскочил, а там немец. Я в полном здравии, у него вся грудь в крови и пулемет рядом разбитый. Теперь бы такое случилось — он бы руки вверх поднял, «Гитлер капут!» залопотал, а тогда приказывает на чисто русском, будто в Подмосковье родился: «Иди сюда — помоги перевязаться!» Сам перевяжешься, говорю, я тебя к нам не звал. Зубами заскрипел, глазищами сверкает, здоровой рукой шарит, чем бы в меня запустить, шипит: «Наши придут, я из тебя ремней нарежу!» Вот какие они были в сорок первом.

— Дал ему девять граммов? — поинтересовался Карянов.

— Чесались руки, но сдержался. Раз русскому выучился, пусть поговорит — хорошие «языки» и тогда нужны были.

— Не нравится мне эта история,— как всегда тихо и внушительно продолжил разговор рассудительный Вашлаев, поглаживая небритый подбородок.

— Какая? Что не шлепнул?

— Сегодняшняя. Фриц через Волхов перешел, на минном поле не подорвался, в наши окопы залез, и никто этого не заметил. А если бы десяток разведчиков вместо него пожаловали? Что бы они натворили! У меня предложение есть.

— Выкладывай,— не сдержал улыбки Шарапов. Вашлаев начал неторопливо обосновывать свое предложение:

— Пока мы на КП полка жили, там и без нас сторожей хватало. Здесь, поскольку хозяева ненадежные, надо одного в траншею на вал определять, а второго у землянок. Вот так я думаю, а то спим, храпим и в ус не дуем.

Стоять на постах разведчики не любили, но на этот раз Вашлаеву возражать не стали.

— Все, командир? — спросил Бахтин.— Тогда, кто хочет побороться на сон грядущий под охраной двух надежных часовых, за мной.

— Кто желает поползать, на выход,— поднялся Шиканов.

— У кого есть силенки меня из траншеи на божий свет вытащить, прошу до меня,— пробасил Бербиц и, не увидев желающих, пожаловался:— Командир, они боятся.

— А ты не очень свою силу показывай,— посоветовал Шарапов.— Идем, охотники найдутся.

Бербиц хорошо прижился во взводе. С ним стало даже веселее. Повесят носы ребята, Миша им парочку анекдотов подкинет, и смех в землянке. Нравилось и то, что он умел подтрунить над собой. Первыми начинали смеяться глаза, посматривая на собеседников хитровато и с обещанием — а я вас сейчас ошарашу! — потом начинал подрагивать горбатый нос и слышалось хорошо знакомое: «Гы-ы».

Один недостаток был замечен за Бербицем — он боялся снарядов. «Если погибну, то от артиллерии»,— говаривал Миша. У всех в памяти был недавний случай на занятиях. Немцы повели обстрел, но снаряды ложились так далеко, что никто и бровью не повел. Бербиц же сразу прыгнул в окоп и залег там намертво. Потом разрывы приблизились, и все — чем черт не шутит — тоже укрылись в окопе. Один Бахтин остался наверху, стоял на бруствере, покусывал соломинку и пытался «завязать» разговор с Бербицем: «Миша! Мишенька, вылезай ко мне, маленький. Я тебе бумажку дам, ты закуришь моего табачку, у меня даже спички есть». Ребята хохотали, а Бербиц даже не огрызнулся. И раньше, стоило на немецкой стороне раздаться орудийному выстрелу, Миша начинал искать для себя спасительную ямку. Можно было просто крикнуть: «Летит!» — и он бросался на землю. От таких шуток отвадил Вашлаев:

— Чего ржете? Он большой, а в большую мишень и попаданий больше,— сказал шутливо, а когда стали возражать, спрашивать, почему Бербиц пулеметов не боится, разъяснил серьезно:— Он вам говорил — пуля его не возьмет. Это проверено — с простреленной грудью сам до своих дополз и в госпитале два месяца всего пролежал. А на снаряды у него предчувствие. Будто у вас его не бывает.

Разведчики в предчувствия верили и перестали подсмеиваться над Бербицем: пусть чудит, кому от этого плохо?

Лобатов вернулся из полка озабоченным:

— Ермишев далеко, но нас не забывает,— сказал Полуэкту.— Приказал еще одни «занятия» провести: сходить на тот берег Ильменя.

— Все?

— По пути проверить состояние льда на озере. И доложить.

На это задание Шарапов взял с собой новеньких и Бахтина с Каряновым. К вечеру, перед выходом, занялся легкий ветерок, пошел снег. Без происшествий сходить можно, не таясь, но Лобатов такой погоде не обрадовался:

— Будь моя власть, отменил бы вашу «прогулочку», да наверху опять что-то приспичило,— сказал хмуро.

— Почему отменили бы? — не понял Шарапов.

— Да потому, что буран будет.

— Пойду спрошу у Тинибаева. Он у нас мастер по погоде.

— Ты мне эти шуточки брось, — рассердился ПНШ-2.— У Тинибаева он спросит! Наша разведка уже блуждала. На Северо-Западном, под Старой Руссой вышла. Свои едва ее не побили. Так что глаз с компаса не спускай и предупреди, чтобы тебя контролировали.

Ширина Ильменя в месте перехода около трех километров. На случай, если кто провалится, прихватили веревку. Взяться за нее пришлось на своем берегу: погода резко испортилась, все смешалось в непроглядной мгле и злой круговерти.

На озере и совсем почувствовали себя беспомощными. Ветер — хоть руками раздвигай, тело ощущает каждый шов на одежде. Провалишься, так никто не увидит и не услышит, разве что веревка спасет. А толку от этого. На таком ветродуе все равно загнешься. Осторожно шли, ощупью. Лед походил под ногами и окреп, но при подходе к западному берегу снова стал истончаться. «На глазах», если было бы что видно. Сказывается течение Волхова, догадался Полуэкт. Пришлось растянуться, чтобы н.е угодить двоим, а то и троим, в одну полынью, и ползти.

Шарапов вытащил нож, ударил им вполсилы и пробил лед насквозь. Снова ударил — то же самое. Помедлил, соображая, стоит ли двигаться дальше, но приказ был «сходить на тот берег», а не просто «побродить по -озеру». Надо его выполнять. А если кто провалится? Не отогреть ведь и всей кучей. Лед, словно живой, изгибался под телами, но командир полз вперед, и разведчики тянулись за ним. По одному, с облегчением, только теперь понимая, какая беда их миновала, выбирались на спасительную землю.

На берегу отдышались, покурили не торопясь и без опаски — в такой метели немецкие часовые не рассмотрят огоньки цигарок — и еще полежали: не хотелось снова ступать на ненадежный лед. Вперед пропустил. Выпустит ли обратно? Двинулись наконец по своим следам, растянувшись еще более, поползли с великой осторожностью, не дыша, распластываясь на снегу, чтобы хоть этим уменьшить нагрузку на лед. Поднялись, не веря в свое спасение, лишь почувствовав надежную твердь под ногами. Освобождая натруженные шеи, автоматы закинули за спины.

Погода стала еще хуже. Ветер изменился и дул с севера. Снег превратился в крупку. Она больно била по глазам. Шли, отвернув от нее головы вправо, защищая лица руками. Скоро берег, по нему до дома доберутся быстро. От этой мысли и сил вроде прибавилось, и чуть посветлело, показалось Шарапову, будто луна пробила толщу туч и дала ничтожный свет земле. Он оторвал левую руку от лица, чтобы взглянуть на компас, и увидел немцев. Немцы шли левее, и было до них не более десяти метров, иначе бы не рассмотрел их. В белых масккостюмах, с автоматами наперевес.

Вражеская разведка!

Тело стало невесомым, сердце, сделав громадный скачок, застряло где-то у горла, дыхание затаилось. В такие минуты мозг работает с быстротой молнии: «Немцы заметили их раньше. Они подошли с наветренной стороны и находятся в более выгодном положении. Автоматы у них наготове, а огня открывать не собираются, давая этим понять, что хотят разойтись. Он обнаружил их случайно, ребята могут и не видеть. ППШ у всех за плечами, пока их достанешь... Надо пропускать!» Десятки других «за» и «против» пронеслись в голове, и правая рука, впившаяся пальцами в веревку, готовая дернуть ее, замерла, ноги продолжали идти в том же размеренном темпе.

Передний, офицер, поравнялся с Шараповым, смотрит в упор. И другие вцепились глазами. Второй миновал, третий, пятый, седьмой, десятый, двенадцатый. Последний скрылся в ночи.

Разошлись!

Вздохнул полной грудью и, увлекая за собой разведчиков, бросился влево, чтобы оказаться с наветренной стороны. Упал с автоматом на изготовку. В ту же секунду, еще не понимая, в чем дело, залегли все.

Лежал, до рези, до светлых огоньков в глазах всматриваясь в метельную мглу: немцы могли уклониться от боя, не зная, много ли русских, а теперь, убедившись, что силы почти равны, могли и переиграть.

Немцы огонь не открыли, и Полуэкт начал сомневаться, видел ли он их. Спросил у ребят. Они недоверчиво закрутили головами — мало ли что померещится в такую погоду.

— Тогда и мне «померещилось». Рядышком прошли,— возразил Карянов.

Разведчики не поверили и ему. Полуэкт приказал искать следы. Они нашлись и привели к берегу. Метрах в ста от него вражеские разведчики постояли кружком и пошли назад. Похоже, тоже лед проверяли.

Всю оставшуюся дорогу Шарапов шел в подавленном состоянии. Встретились две разведки и благополучно разошлись, как расходятся на многолюдной улице случайные прохожие. Ни читать, ни слышать ни о чем подобном ему не приходилось. Да и возможно ли такое, допустимо ли? Разведчики шли с этими же мыслями и потому просили утаить от Лобатова о случившемся:

— Ему это знать ни к чему.

— Опять яриться будет.

Полуэкт и хотел промолчать, но не смог, и все, как на духу, выложил Лобатову. Ждал, что полезут вверх тонкие брови ПНШ-2 и сломаются в негодовании. Полезли и сломались, но по другой причине:

— Правильно поступил. Молодец! Полуэкт не поверил своим ушам и спросил первое, что пришло в голову:

— А почему немецкий офицер не навязал нам бой?

— Да потому, Шарапов, что он вас тоже в самый последний момент увидел, иначе обошел бы стороной, и понимал, что ты начнешь с него, а умирать дуриком кому хочется? Побили бы друг друга гранатами, порезали автоматами и все на льду остались. Пронесло вас от такой беды, что ты и не представляешь.

Полуэкт недоуменно помаргивал воспаленными, избитыми крупкой веками, виновато улыбался, а Лобатов продолжал:

— Есть такая поговорка: «Умный найдет выход из затруднительного положения, а мудрый не попадет в него». До мудрости тебе далековато, в уме же на этот раз не откажешь. Иди, отдыхай.

Разведчики не спали и встретили командира настороженным молчанием.

— Все в порядке. Даже похвалил,— сказал Шарапов.

— Не может быть! И не ругался?

— Я вам врал когда-нибудь?

Во все еще недоверчивой тишине раздался размеренный голос Вашлаева:

— Лобатов тоже может быть человеком. Почаще бы это случалось. А вообще, утро вечера мудренее. Давайте-ка спать ложиться.

Полуэкт долго не мог согреться, все крючился на нарах и кутал в шинель ноги. Заснул позже всех, и снились ему немцы. Шли они гуськом по льду озера в ясный солнечный день, и было их так много, что последние еле виднелись, а ему отказали и руки и ноги, не мог даже до гранаты дотянуться. Но и немцы не стреляли, проходили мимо, чтобы оставить у себя в тылу и взять в плен живым.

Проснулся весь в поту—Вашлаев только что сменился с поста и вовсю раскочегарил печку. Он.брился. И так ловко у него это получалось, что Полуэкту тоже захотелось попробовать. Пора было и начинать — уже и усы чернели, и о подбородок рука кололась.

Бритва была острой и без порезов не обошлось, но Шарапов остался доволен. С лицом, украшенным бумажными наклейками, показался себе очень даже значительным и взрослым. Несколько седых волосков в висках заметил и совсем обрадовался. Еще позаглядывал в обломок зеркала и чуть не хватил себя по лбу: день рождения у него сегодня!

Сказать ребятам? Не стоит, пожалуй. Если бы двадцать исполнилось, еще лучше двадцать один — другое дело, пока же лучше помалкивать. А вот домой, в городок Данилов хоть на часок заглянуть, отца с матерью, сестренок повидать — захотелось до смерти. И, как наяву, увидел всех, дом свой, недалекий сквер, в котором играл с ребятами в сыщики-разбойники, школу, лыжню, что, поплутав по городу, в лес уводила. Пушка к чему-то самодельная вспомнилась. Смастерил ее с друзьями в летние каникулы после окончания финской войны. На пробный выстрел пороха не пожалели, вместо ядра натолкали в ствол камней и гаек, пыжи забивали поленом и до того усердно, что застряло оно и не вынималось. Побились, потужились с ним и бросили — заряд все равно выбьет.

Пушка бабахнула сильно, весь городок содрогнулся, а она целехонькой осталась. Прибежали милиционеры и конфисковали смертоносное орудие. «Артиллеристы» разбежались и порку от родителей получали вечером, а он даже подзатыльника не схлопотал. Отец уехал в командировку, а мать по-своему рассудила: «Что мне с тобой делать, прямо и не знаю,— начала советоваться с ним.— Нравится мне, что ты всем интересуешься — пригодится когда-нибудь, но почто же вы, дурьи головы, пороха-то столько натолкали? Сыпанули бы немного, и ладно. Все равно бы бабахнула».— И, задумавшись о чем-то своем, забыла про него.

Он любил и уважал отца, а мать считал необыкновенной женщиной, подлинным самородком. Она вышла замуж из большой семьи и работу знала всякую, а расписаться не могла. Стала учиться. Сначала ликбез закончила, потом на домашний рабфак поступила, а когда ему исполнилось десять лет и родились двойняшки, Аля и Вера, мать решила, что ей надо учиться дальше. Кто будет помогать детям, если сам все время в разъездах? Пошла в вечернюю школу. И очень гордился Полуэкт, что перед этим она не с отцом, а с ним посоветовалась: «Возьмешь на себя новую обузу — пойду, а откажешься, так не знаю, что и делать. Нинушке бы надо нянчить, девчонка все-таки и на год всего младше, но с тобой мне как-то надежнее».

Зашлось сердце от такой похвалы и доверия такого, пообещал: «Учись, чего уж там. Я справлюсь». И справлялся. Вечерами с маленькими сестренками возился, днем и в школу успевал сходить, и в магазин за продуктами, и уроки приготовить, и в футбол поиграть, и на лыжах походить.

Хорошая жизнь была до войны. В детстве.

2

Время было послеобеденное, ленивое. Поели без аппетита. Если повар свой и готовит по заказу, а между завтраком и обедом можно чаи погонять, сильно не проголодаешься. Не спеша помыли котелки. Кому положено— ушли на посты, кому стоять на них ночью — спать завалились. Бахтин попросил Бербица, чтобы анекдоты потравил, но тот рыкнул, чтобы Вася отвалил.

Последнее время перепалки между Андрейчуком и Тинибаевым отошли на второй план, а вот если схватывались Бахтин с Бербицем, тут было что послушать. Но Вася почему-то промолчал, взял гармонь, поперебирал лады, откинул назад челочку и тихо запел:

Эту перефразированную каким-то обманутым женихом песню во взводе любили и пели тревожно, словно в предчувствии будущих измен. Но какое отношение она имела к Бербицу? Ему лишь моргнуть, и любая на якоре будет. Вася, видно, это понял и завел другую, и тоже где-то с середины:

Бербиц открыл глаза и насторожился.

Спел Бахтин еще один куплет, сжал меха и вздохнул:

— Хотел Мишу развеселить, да все слова не те попадаются. «И в грудь навылет раненный» — подходит, а дальше? Полковник его не навещал, и не с Васильевского острова Миша, и пулемет он только издали видел.

Бербиц не откликался.

— Миша, тебя, часом, пчелы не покусали? Нет? А что ты такой тихий и печальный? Не отвечает. Заснул,— понизил голос Бахтин,— Тогда я вам, ребята, об одной охоте расскажу. Леса вокруг нашей деревни гу-стущие, и чего в них только нет, а уж медведей! Летом к ульям как тракторы прут и ничего не боятся. Так вот, собрались мы зимой одного из берлоги поднять, а он храпит, аж в Москве слыхать...

— Ты, конечно, в группе захвата был? — не удержался Бербиц.

На него зашикали — не мешай, дай высказаться.

— Я его должен был раздразнить, Миша, чтобы он из берлоги вылез. Вырубил жердинку подлиннее, один конец заострил, и как пикой его под седьмое ребро.

Взревел так, что у меня чуть барабанные перепонки не лопнули. Снег от его рева обвалился, и в берлоге как бы амбразура получилась. Лапа из нее показалась, вторая, и вылезает из берлоги прямо на меня Миша-Бербиц.

От потрясшего землянку хохота проснулись спящие, стали спрашивать, что случилось? Отвечать было некому, даже Бербиц покачивался из стороны в сторону, его глаза довольно поблескивали, а нос возбужденно подрагивал.

— И дальше что было? — спросил Миша у Бахтина, когда смех пошел на убыль.

— Больше ничего. На этом все и кончилось,— уже чувствуя какой-то подвох, настороженно ответил Бахтин.

— Ну, не скажи, Василек. Вылезал я, если ты помнишь, не прямо, а чуть-чуть накось. Вылез и попер на Васю, как трактор. Он жердинку в сторону, валенки — в другую, чтобы бежать было легче, и босиком, аж пятки сверкают. До дому, значит. Зачем, вы думаете? В огород. В самый дальний угол, под дырявый навесик, который они уборной называют. И потом еще целую неделю через час туда бегал,— перекрывая смех, рокотал Бербиц.

Ребята катались на нарах, охали, повизгивали.

— Побрил он тебя, Вася, по-бри-ил,— стонал повар Забаров.— Ой, держите меня — упаду.

Всхлипывал, словно икал, Вашлаев. Сгибаясь и разгибаясь, отвешивал поклоны Шиканов.

В шуме и не заметили, как в землянку вошел связной полка, достал из противогазной сумки пачку писем, газеты и стоял, помаргивая и не понимая, почему так развеселились разведчики. Постоял, постоял и гаркнул:

— Тихо! Почта пришла!

Письма разбирали, еще похохатывая, поглядывая на Бербица — надо же, как вывернулся, самого Бахтина на лопатки уложил. Начали было читать послания из дому и прервались, услышав от Шарапова:

— Письмо от Скубы, ребята!

— Читай, командир. Вслух читай.

Костя писал, что спина его поправляется, скоро обещают выписать, и он желал бы вернуться в свой взвод, если, конечно, примут.

— Какой разговор? Пусть возвращается!—обрадовались разведчики.

— С Костей можно в разведку ходить. Я думаю, командир, надо написать хорошее письмо и всем подписаться. Попросить, чтобы приезжал к нам. Вот так я думаю,— сказал Вашлаев, оглядел всех ясными голубыми глазами и добавил:— Как хотите судите, но я тогда загадал: выдержит Скуба — живой с войны вернусь, нет — пропасть в ту же ночь. И вот видите — живой! Хорошее письмо надо написать.

— Договорились, а что с фрицами будем делать? — Противник упорно не раскрывал свои огневые средства, и начатая было схема оставалась почти пустой.— Как раздразнить их, чтобы взбесились? — продолжал свою мысль Шарапов.

— Я давно говорю, что надо костерок запалить на нейтралке, так вы не соглашаетесь,— укорил Бахтин.

— Правильно. Кубометров двадцать дровишек погрузить на сани, Вася на тракторе их в любое место доставит, а Карянов на его пути будет мины снимать,— гоготнул Бербиц.

— Согласны, если ты костерок поджигать будешь,— рассмеялся Карянов.

— Костерок ерунда, а вот дымовые шашки можно попробовать. И тащить легче, и в разных местах гореть будут. На них лучше купятся,— перевел разговор в деловое русло Спасских.

— А ты подумал о том, что пока шашки растаскивать будем, все минные поля перепашем,— возразил Вашлаев.— Тут надо все основательно взвесить.

— Пока ты «взвешиваешь», командиру втык сделают.

— Ребята, взгляните-ка на этот рисунок, — снова подал голос Карянов.

На только что полученном с Урала конверте была карикатура на Гитлера.

— Хочешь фрицам письмо отправить в этом конверте? — усмехнулся Шарапов.

— Да не-е-ет. Нарисовать покрупнее и повесить. Вот тут-то они огонь откроют!

Конверт пошел по рукам. Ребята загорелись. Половину разведчиков война, как и Шарапова, оторвала от школьных парт, и поозорничать они любили, а тут представлялась такая возможность. Даже старички, Родионов и Селютин, одобрили предложение Карянова, даже Вашлаев не предостерегал, а Латыпов предложил:

— Если рисовать, так мою.— Достал давно вырезанную из журнала карикатуру на Гитлера и пояснил:— Это он после Сталинграда. Все лицо в наклейках.

— А где найти художника? — голосом Вашлаева спросил Полуэкт.

— Фью, сами будто не нарисуете? — разведчики давно обращались к нему на «ты», но иногда по непонятным причинам начинали вдруг «выкать».

— На листок бы перерисовал, а тут же большую надо.

— Сумеете, товарищ младший лейтенант. Здесь важно главное сходство уловить, а чем дурнее получится, тем лучше.

Один раз Полуэкт карикатуру рисовал. В третьем классе, на Мистера Твистера, бывшего «министра» и миллионера, и получил за нее первую премию — линейку и резинку. Домой мчался со всех ног, распахнул дверь и крикнул с порога: «Мама, мне премию дали! Вот посмотри!» Протянул зажатые в вспотевшей руке сокровища. Мать поняла его возбужденное состояние, полюбовалась подарками и похвалила: «Постарался — и получил. Надо, сынок, все хорошо и по уму делать, в любую работу усердие вкладывать, тогда и уважение к тебе будет». Слова матери запомнились.

Мистер Твистер у него получился, а Гитлер?..

— Не нарисовать мне, ребята. Да и на чем?

— Сходите к ПНШ-2. Пусть простыней привезет. Остальное сами достанем.

Упоминание о Лобатове и совсем расхолодило. Высмеет, детский сад упомянет... А ребята завелись, им не терпелось действовать. Они бунт подняли, грозили, что сами пойдут к ПНШ-2 и рисовать будут сами, если он отказывается. Пришлось пойти. Лобатов, пойми его попробуй, тоже в азарт вошел:

— Дело придумали! На Новый год мы им такой «праздничек» устроим, что не вытерпят, раскошелятся.

Не откладывая дела в долгий ящик, съездил Лобатов в тыл, привез четыре сшитые вместе простыни и ведро колесной мази. Взводные умельцы тут же растолкли ее, добавили уголь, чтобы была почернее, сделали кисти и выровняли площадку. Все готово, рисуй, командир!

Он хотел сначала сделать углем контур, но всмотрелся в карикатуру и решил, что этого носатого изверга «схватит» и без наброска. Храбро ступил на полотно, фуражечку помятую с высокой тульей нарисовал, челочку из-под нее растрепанную выпустил, нос, глазки маленькие и растерянные изобразил, поднялся на вал к многочисленным зрителям, чтобы взглянуть на работу издали, и дальше рисовал еще смелее. И получилось! Подпись после жарких споров сделали самую простую: «Не стрелять!» Решили на психику давнуть, чтобы упрямство фашистское взыграло. Ночью вывесили карикатуру на берегу Волхова.

Первый день нового, тысяча девятьсот сорок четвертого года начинался медленно и неуверенно. Долгое время карикатура была не видна, разведчики забеспокоились даже, не сняли ли ее немцы ночью, но вот огромное красное солнце приподнялось над землей, бледнея, поползло вверх, на какое-то время скрылось за тучей, а когда вышло из-за нее, высветило полотно так, что рисунок стал виден и с обратной стороны.

Ликующие возгласы пронеслись по окопам, а на обороне противника первозданная тишина. Как будто ничего не случилось, как будто не карикатуру, а настоящий портрет повесили русские, и все радуются этому и почтительно взирают на своего фюрера. Полуэкт недоуменно взглянул на Лобатова.

— А ты как думал? Стрельни, и загремишь в концлагерь, если на месте не шлепнут.

— Согласовывают. К начальству побежали,— расплылся в улыбке Латыпов.

Через час с южной окраины без маскхалатов — не оказалось, видно, под рукой, поползли шестеро. Это днем-то, при ясном солнышке!

— Не стрелять! — крикнул Лобатов.— Пусть поползают в праздничек.

— Надо было мины поставить, маленькие, пехотные.. Почему не подсказал, Вашлаев? — подковырнул, приплясывая от холода и нетерпения, Тинибаев.

— И без них не снимут,— не сводя глаз с немцев,, отмахнулся Вашлаев.

С остановками, медленно, немцы ползли вперед и были уже метрах в ста от столба, на котором висела карикатура, когда Лобатов попросил пулеметчиков пугнуть их. Очередь только началась, а шестерка вскочила и, петляя, понеслась назад под улюлюканье и свист разведчиков. Через полчаса еще четверо показались. В маскхалатах. Эти сначала двигались короткими перебежками, затем деловито поползли. Шустряков пришлось отгонять по-настоящему. Одного убили или ранили, и снова наступила тишина.

В полдень гитлеровцы где-то в глубине улицы установили противотанковую пушку. Первый снаряд продырявил Гитлеру щеку, второй — слизнул челочку. Появилась дыра на подбородке, слетела фуражечка, но, видно, подрагивали руки у наводчика, отказывал глаз — не мог попасть он в столб или перекладины, а от соприкосновения с тонкой простыней снаряды не рвались, и карикатура продолжала висеть, пока не была искромсана в клочья.

Номер не прошел: систему огня фашисты не раскрыли даже частично. Но стрелять по Гитлеру им все-таки пришлось, и разведчики были довольны. Латыпов и Шиканов на радостях устроили борьбу. Тинибаев кружился в каком-то казахском танце. Андрейчук передразнивал его. Глядя на них, посмеивался Вашлаев, улыбался даже самый невозмутимый и тихий во взводе Селютин.