Глава пятая

1

«Место выбирайте сами». Легко сказать. Где его ни выбирай, через Волхов плыть надо. За ним пятьсот — шестьсот метров нейтральной полосы. За два с лишним года немцы нашпиговали ее и минными полями, и рогатками с колючей проволокой, и кольями с нею же, и МЗП — малозаметными препятствиями из тонкой проволоки, выпутаться из которой почти невозможно и потянуть нельзя, иначе взорвутся соединенные с нею мины,— и спиралями Бруно, и еще десятками других сюрпризов и неожиданностей. Это все надо преодолеть без звука и малейшей оплошности.

Напуганные частыми вылазками русских разведчиков, немецкие часовые службу несут бдительно и глаз с нейтральной полосы не спускают. Подкрадись-ка к ним незаметно и неслышно. Ну ладно, преодолели все, часовой рядом, в каких-то пяти метрах. Бросились на него. Он сопротивляется всеми доступными и недоступными средствами, а ты оружия применить не можешь, брать его надо живым и невредимым и голыми руками. Связали, кляп в рот затолкали, а в немецких траншеях переполох, задействованы все пулеметы, артиллеристы на пути отхода поставили отсечный огонь, а тащить пленного надо все те же пятьсот — шестьсот метров и еще Волхов .переплывать, будь он неладен. Река кипит от рвущихся снарядов, на ней к земельке не припадешь, голову под бугорок не спрячешь. Сидишь, как голый, и богу молишься, чтобы не разнесло лодку прямым попаданием, не прошлась по ней очередь из крупнокалиберного.

Прошлым летом полк стоял на плацдарме на левом берегу Волхова. До немецкой обороны было всего четыреста метров. В случае чего до своих можно добраться в считанные секунды. Там и немцы часто ходили за «языками». Здесь сидят тихо, считают, что выкрасть пленного за рекой немыслимо. Что же делать Шарапову, как поступить, чтобы взять «языка» и живым доставить на свой берег?

Утро последнего дня перед вылазкой выдалось морозным, тихим. Иней выбелил травы, высветлил землю и воздух. За Малым Волховцем, освещенная поднявшимся солнцем, четко просматривалась линия обороны противника. Хорошо была видна и пустынная дорога от Новгорода на Зарелье. Ее булыжная мостовая, вымощенная в прошлом веке по приказу Аракчеева, обтекала Хутынский монастырь и подходила к Малому Волховцу, где до войны была паромная переправа. Окрестные берега и дорогу сторожили два немецких дзота, сооруженные по обеим сторонам насыпи. Нападать решили на левый: стоит недалеко от берега, подобраться можно по придорожной канаве. Такое удачное место выбрали, что удивлялись, почему не использовали его при первом поиске?

В полдень выработали окончательную тактику, распределили обязанности. Все было готово, только туч на небе не хватало.

— Будут, командир,— пообещал Тинибаев.

— Кости болят? — пошутил Полуэкт.

— Кости у моего деда больные, а я так знаю. Темная, темная ночь будет.

«Сын степей» знал толк в погоде. Небо вскоре начало хмуриться, на нем стали умащиваться тучи. Первые были еще светлыми, но за ними надвигались и настоящие. Тесня друг друга, они громоздились в несколько ярусов, прогоняя с земли остатки ясного дня.

— И что у нас за Тинибай! Сказал — и сделал! — начал задирать своего соперника высокий и светловолосый Андрейчук.— Чего доброго, лбы себе порасшибаем.

Тинибаев промолчал.

— Тинибай! Если я тебя автоматом по уху съезжу, отвечать не буду. Слышишь?

— Зачем отвечать? Я тебе тоже заеду, и расквитаемся,— невозмутимо ответил Тинибаев.— У тебя ухо острое, а глаз тупой, да?

— У меня брюхо острое,— хохотнул Андрейчук.— Мне бы сейчас котелок борща.— Сибиряк был могуч телом и поесть любил.

— Зачем борща? На реку придем, пей, как лошади пьют. Я тебе и голову в воде подержу,— смеялся Тинибаев узенькими щелочками черных глаз.

— Я и напьюсь, так не утону. Это ты как топор плаваешь.

— Зачем топор? Топор совсем не плавает, а я совсем не умею,— под общий хохот возразил Тинибаев.

— Во-во. Топор «совсем», и ты «совсем». Два сапога пара.

— Я человек! Зачем меня с сапогом равняешь? — рассердился Тинибаев. Он хорошо говорил по-русски, но смысл поговорок понимал не всегда.

— Хватит вам. Развеселились не к добру,— прервал перебранку слухачей Спасских.

* * *

Переправа прошла спокойно, и в берег ткнулись удачно, под небольшой бугорок, но едва двинулись к дороге, Тинибаев тревожным взмахом руки положил группу.

— Будто железо звякнуло о камень,— прошептал Шарапову.

— Где?

— Впереди и слева.

Полуэкт поманил Андрейчука:

— Что-нибудь слышал?

Андрейчук отрицательно помотал головой.

— Пойдешь вместе, с Бахтиным и Тинибаевым. Да слушай, Андрейчук, слушай!

Двинулись. Бахтин полз первым в сопровождении эскорта слухачей, но едва вошел в ритм, Тинибаев прижал Васю к земле. Полуэкт двинулся к тройке:

— Почему встали?

— Этому опять показалось, а у Андрейчука уши заложило. Обычная история,— сердито ответил Бахтин.

— Как лопатой по земле,— виновато прошептал Тинибаев.

— Фрицы в Новгороде могилы роют, а он слышит,— внушал с другой стороны Андрейчук.

Тинибаев лежал, припав ухом к земле. Полуэкт последовал его примеру, но кроме трескотни пулеметов — старались свои, специально шумели — ничего не услышал. Взглянул на Тинибаева. Тот беспомощно развел руками.

— Вперед! — подал команду Полуэкт. До дороги добрались без остановок, нырнули в канаву, и Тинибаев замер снова:

— Где-то недалеко копают. Честно.

— Забороздил свое! Может, в траншеях? — начал злиться Шарапов.

— Да нет, ближе к реке вроде бы.

Андрейчук покрутил пальцем у лба и отвернулся.

Черт бы побрал этих слухачей! Один слышит — другой нет. Каждая остановка била по нервам, расхолаживала, сбивала с темпа. Еще одна, и снова запросятся назад. И так крутят головами во все стороны. Ну уж нет! Не хватило у Шарапова терпения подождать, подтолкнул Бахтина, пристроился за ним. Тинибаеву показал на свои ноги,— ползи за мной и, если что, дай знать. Остальные, с замыкающим Спасских, разобрались по своим местам.

Как и предполагали, мин в канаве не было, но двигались медленно. И до противника рукой подать, и предупреждения Тинибаева не выходили из головы. Шарапов то и дело оглядывался на него, но казах каждый раз отрицательно мотал головой, его лицо выражало неудовольствие.

Перед рогатками канаву разрушила большая воронка. Бахтин и Полуэкт укрылись в ней. Разведчики залегли в канаве. Из дзота ни звука. И часовой не топчется у него, и сигаретным дымком не наносит, и ни одной ракеты в такую темень. В Хутыни время от времени пускают, в Кречевицах беспокоятся, а тут «полная потеря бдительности».

— Сползай, посмотри, где лучше проход делать,— приказал Бахтину.

Когда лежишь под носом у противника, время обманчиво. То тянется, как резина, то спрессовывается в доли секунды. До рогаток метров десять, а Бахтин пропал. Сколько ни вглядывался Шарапов, сколько ни вслушивался — впереди ни движения, ни звука. Умеет ползать! Что-то щелкнуло позади и отдалось в голове орудийным выстрелом. Бешено оглянулся на разведчиков и тут же дернулся вправо — в воронку спускался Бахтин.

— Рогатки раздвинуты! Проход сделан! — задышливо прошептал на ухо.

— А дальше, в проволочном заграждении?

— Не знаю. Решил сначала предупредить.

— Посмотри,— задохнулся Полуэкт, лихорадочно соображая, что немцы и на самом деле могут быть на нейтральной полосе и пленного можно взять на ней.

Бахтин уполз. Шарапов оглянулся, чтобы предупредить разведчиков, и на фоне темного неба увидел семь или восемь солдат с лопатами в руках и с винтовками за плечами. Позади еще трое. Немцы шли по дороге.

«Вот оно, счастье-то! — закувыркалось в груди сердце.— Первых срежу, а из тройки кого-нибудь возьмем!»

Вскинул автомат и на уровне груди дал длинную очередь, слева, по первому и направо. Автомат еще бился в руках, как яркая вспышка на дороге хлестнула по глазам, ослепила, а взрывная волна отбросила назад. «Какой идиот бросил гранату? Зачем?» Кто-то споткнулся о ноги Шарапова и распростерся рядом.

Бахтин!

— Берем! — крикнул Шарапов громко и выскочил из воронки.

На четвереньках поднялся на насыпь. В ушах звенело, глаза еще не освоились с темнотой. Заметался на дороге, обшаривая метр за метром. Никого. Убежали? Не может быть. Разбросало взрывом? А те трое, что шли последними? Бросился в ту сторону и наткнулся на человека в шинели. Стонет. Значит, живой!

— Вася,— позвал Бахтина.— Потащили!

Схватили за руки, поволокли, почти не чувствуя тяжести раненого. Карлик, что ли, какой попался? И вслед за этой запоздало мелькнула другая мысль: почему они вдвоем на дороге?

— Где ребята, Бахтин? — спросил, останавливаясь.

— Не знаю.

— Может, еще кого взяли?

— Я их не видел.

Поверить в случившееся было невозможно. Оставив Бахтина с немцем, сбежал в канаву, кинулся по ней в одну сторону, в другую. Никого. Поднялся на насыпь и услышал от Бахтина:

— Пленный-то наш скончался.

— Как? Почему? — не поверил Шарапов.

— Ему ноги оторвало. Вот бумажник и. солдатская книжка.

Полуэкт в изнеможении опустился на землю, закрыл глаза. В них все еще плясала вспышка гранатного разрыва. Вскочил на ноги, огляделся — нет ли живых немцев?

— Надо рвать когти, командир,— напомнил Бахтин.— Я уже проверил.

Они побежали к реке, потом, боясь подорваться на мине, шли кромкой воды и на полпути к лодке увидели человека. Он тихо свистнул. Бахтин ответил тем же — голоса лучше не подавать. Держа автоматы на изготовку, пошли на сближение и по контурам масккостюма определили, что впереди свой.

Их искал Костя Скуба.

— Мы вас ждем. Все уже в лодке,— сказал укоризненно.

— С пленным? — радостно выдохнул Шарапов.

— Не-е-ет... Откуда?

— От верблюда! Вот откуда,— по-ребячьи огрызнулся Шарапов.

Земля стала мягкой и закачалась под ногами. Ярость, она начала копиться еще на дороге, захлестнула сердце, сбила дыхание и требовала выхода. Едва сдержался, чтобы не двинуть Скубу прикладом, шел не таясь, по-бычьи наклонив вперед голову. Увидев лодку,, побежал и, задыхаясь, гаркнул:

— Вылезай!

— Товарищ командир, не кричите! Даст огонь и всех перестреляет,— приглушенно молил кто-то.

— Да вас, сволочей, и надо перестрелять! — заорал еще громче и пожалел, что нет в руках увесистой дубины.— Вот рвану гранатой! — И она мгновенно оказалась в руке.— Выходите! Повторять не буду.

Разведчики выскочили из лодки, но перед Полуэктом возник, заслоняя их собой, Вася Бахтин.

— Не надо, командир. Уже ничего не исправить. Немцы опомнились и открыли огонь. Снаряды рвались в районе дороги.

* * *

— Товарищ младший лейтенант, товарищ младший-лейтенант, проснитесь! Вас к командиру полка вызывают,— сначала осторожно, потом все сильнее тряс Шарапова Спасских и не мог разбудить, пока не посадил.

Полуэкт поднял руки, чтобы протереть глаза, и повалился снова. Тогда Спасских стащил его с нар, и только на полу Шарапов пришел в себя, вспомнил о вчерашнем и вскочил на ноги.

Разведчики молчали и отводили глаза. Он тоже старался не смотреть на них и, не сказав ни слова, выбежал из землянки. На улице было ветрено, низкие тучи обещали скорый и обильный снег. Он уже начинался редкими пока хлопьями и, попадая за воротник, холодил шею. После тепла землянки кожа на лице стала гусиной, руки покраснели, из носа некстати потекло. Таким и предстал Шарапов перед Ермишевым. Кроме него на командном пункте были заместитель командира полка по политической части подполковник Щукин, начальник штаба капитан Цыцеров и Лобатов.

В последнее время Полуэкт не раз встречался с Ермишевым. Черный, кавказских кровей, подполковник всегда был хмур и озабочен, выглядел недовольным. 'И нынче сидел за столом нахохлившись, сутуля квадратные плечи. Доклад слушать не стал, видно, все знал ют Лобатова, сразу перешел к делу:

— В чем видите свои ошибки?

— Не прислушался к предупреждениям Тинибаева.

— А как бы поступили, если прислушались?

— Напали бы во время работы.

— Надо было еще подобраться. Через минные поля,— напомнил Ермишев, поглядывая на Полуэкта из-под насупленных бровей.

— По кромке воды подошли бы. Там мин нет.

— Разумно. Но главная беда в том, что взвод вышел из-под вашего контроля. Стыд и позор: разведчики бежали от десятка солдат, уже перебитых. Тоже ошибка— надо было и живых оставлять,— командир полка в гневе отодвинул от себя какие-то бумаги.

— Я так и рассчитывал, товарищ подполковник, но кто-то бросил гранату...

— Кто?

— Пока не в курсе.

— Почему? Обязаны знать. Утро наступило, а командир взвода все еще «не в курсе»,— повысил голос Ермишев.

Шарапов потупился и сказал едва слышно:

— Не мог я разговаривать с ними, товарищ подполковник, даже видеть-то их не мог.

— Придется. Разберитесь с каждым в отдельности и примите меры. Не-мед-ле-нно! — подполковник помолчал, обвел тяжелым взглядом всех и спросил:—Вы более или менее познакомились с обороной противника — можно при всей ее сложности и недоступности взять пленного?

— Можно, товарищ подполковник,— вскочил Шарапов.— Вчера могли привести. Я по первым ударил, трое живыми оставались. Они же у нас в руках были! — простонал Полуэкт от вспыхнувшей с новой силой обиды за провал операции.

Ермишев и Щукин переглянулись, и командир полка смягчился. Щукин и не пытался скрыть удовольствия от такого уверенного ответа. Начальник штаба оставался невозмутимым. Лобатов ерзал на стуле, хотел что-то сказать и не смел.

— У нас есть возможность для подготовки следующей операции дать вам пару недель. Как думаете использовать это время?

— Кое-кого надо заменить... И учиться будем днем и ночью, особенно ночью, а то я и сам не во всем разбираюсь, и они, мне кажется, тоже.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался командир полка.

— Считаю, что каждый разведчик должен уметь резать проволоку, обезвреживать мины, быть санинструктором...

Зазуммерил телефон. Из разговора Ермишева со штабом дивизии Шарапов понял, что там рады даже захваченным документам. Это, как он понял позднее, и решило его судьбу.

— Так и действуйте,— закончив разговор, одобрил намерения Шарапова повеселевший командир полка,— и не забудьте о «практических занятиях». Раза два сплавайте на ту сторону порезать проволоку и поснимать мины, просто побыть там. Надо приучить разведчиков не бояться реки за спиной. От этого многое зависит. Все. Вы свободны.

После ухода Шарапова Ермишев хитро посмотрел на своих помощников, как бы спрашивая: ну и что вы на это скажете? Поднялся Лобатов:

— Товарищ подполковник, вы же снимать его хотели,— сказал недовольно.

— Сни-мать? А кого поставим? У тебя есть подходящий человек?

— Да любой командир стрелкового взвода лучше справиться. Постарше только поискать.

— Это несерьезно,— не согласился командир полка.— Пока снимать не будем. Подождем. Ты, кстати, поменьше на него жалуйся и побольше давай самостоятельности. Тогда он быстрее на крыло станет. Николай Осипович,— повернулся к Щукину,— подбери солдат надежных, комсомольцев, чтобы пополнить взвод. А ты,— приказал Цыцерову,— прикомандируй к Шарапову опытно-то офицера-сапера и фельдшера. Пусть поучат и примут зачеты по всей форме. Чем-то понравился мне сегодня этот парнишка, переживанием своим, что ли? Или уверенностью? И держался хорошо. Чувствовал, поди, грозу над собой, а не заискивал и не лебезил. Люблю таких.

2

Направляясь к командиру полка, Полуэкт был уверен, что взвода ему больше не видать. Из-за кого бы ни случился вчерашний провал, отвечать за это ему. Вышел от Ермишева в полном недоумении: не снял, даже не отругал как следует, разговаривал как с равным, на «вы» обращался! Выходит, доверяет, надеется! Горячая волна признательности захлестнула сердце, прошла даже злость на разведчиков. Объясниться же с ними он решил немедленно и с глазу на глаз. Для этого увел взвод на небольшую поляну и там, вдали от ненужных свидетелей, неожиданно для себя предложил всем, кто хочет, уйти из разведки. Это заявление сделал в таких извинительных выражениях, с таким сочувствием в голосе, что окажись рядом Лобатов, его наверняка бы хватила кондрашка.

— Повторяю, кто устал, не может или не хочет служить в разведке,— после непродолжительной паузы уже более твердо сказал Полуэкт,— прошу сделать шаг вперед.

Гаранин вызывающе сделал два, повернулся лицом к строю. За ним вышли еще четверо и застыли, горбатя плечи. Оставшиеся засмотрелись на белесое ноябрьское небо.

— Есть еще «добровольцы»? Нет? — Вы свободны,— обратился к пятерым.— Возвращайтесь в землянку и приготовьте к сдаче оружие, второе обмундирование и масккостюмы.

— Мир этому дому. Пошли, ребята,— позвал Гаранин.

Трое поспешили за ним. Четвертый остался.

— Что у вас? — спросил Шарапов.

— Не хочу, чтобы вы плохо о нас думали... Все лето неудачи, потери, а мы не железные... Извините, если что не так.

— Я понимаю. Идите.

— Прощайте, ребята! Не поминайте лихом,— согнулся в полупоклоне разведчик.

— Топай. На том свете, мабуть, свидемось,— угрюмо отозвался Капитоненко.

Простились вроде бы легко, а всем стало не по себе, и, сколько ни старался Полуэкт, откровенного разговора не получилось. Выяснил все же, что все заметили приближение немцев раньше его. Гранату кинул Скуба. Хотел перебросить, чтобы не убежали, а попал в самую кучу. И Спасских бросал с той же целью и с таким же результатом, и из автоматов они успели полоснуть. Полуэкт не помнил ни очередей, ни взрыва второй гранаты. Бахтин тоже удивленно покачивал головой и растерянно теребил свою челочку:

— Вашу очередь видел, потом взрыв, мне еще в руку чем-то ударило, до сих пор ноет, а потом... Нет, не подтверждаю, командир.

— Да была вторая, и стреляли мы. Можете диски проверить.

Пусть так. Хотели сделать как лучше, но перестарались. Драпанули-то от кого? Замыкающим в цепочке был помощник командира взвода. Он почему не остановил бегущих, даже не пытался этого сделать?

— Не знаю, что и сказать, командир,— поднялся старшина.— Кто-то крикнул: «Отход!» Я думал, передают вашу команду...

— Но мы же за «языком» шли. За «языком»! А вы!.. Меня и Бахтина оставили! А если бы мы были убиты, ранены? — вышел из себя Шарапов.

— Мы послали за вами Скубу.

— Ког-да-а? На берегу хватились, в лодке уже сидели.

Спасских молчал. Разведчики без конца дымили цигарками и кашляли.

— Надеюсь, вы не забыли, как Гаранин высмеял офицерскую разведку, когда я пришел во взвод. «Вы бы из траншеи попробовали достать...» Вчера обстоятельства были более выгодными, а вернулись без пленного. Надо нам понять, почему так произошло?

Разведчики не откликнулись и на этот призыв, и Шарапову расхотелось продолжать разговор. Он не стал даже выяснять, кто вместо него подал команду на отход. Отпустил всех, сам остался на поляне, и хотелось ему уйти совсем в другую сторону: не представлял, как дальше работать со взводом, на кого надеяться и как решиться еще раз идти за «языком».

Пытаясь отвлечься от мрачных мыслей, стал думать о доме. Хотел что-то веселое и радостное вспомнить, но настроение, видно, для этого было неподходящее, всплыла в памяти первая военная зима. Вот уже когда хватили лиха! Осенью отца взяли на строительство оборонительных сооружений, огорода своего не было, на базаре стало пусто, а какие продукты получишь на четыре иждивенческих и одну, матери, рабочую карточки? Каждой корочке были рады. И уже доходили до ручки, уже пухли, когда вдруг немыслимым счастьем пришла записочка от отца к его старому товарищу, директору подсобного хозяйства с просьбой спасти семью, продать для нее немного ржи, овса или каких-нибудь отходов.

«Я схожу!» — вызывался он. Мать с сомнением посмотрела на его выпирающие из-под рубашки лопатки и вздохнула: «Тяжело ведь, сынок, далеко идти надо».— «Десять километров — далеко? Да ты что, мама?» Он считал себя сильным, зимами каждый день бегал на лыжах по пятнадцать-двадцать километров... «В войну все дальше и все тяжелее»,— непонятно возразила мать, и он не стал спрашивать, почему она так сказала.

Война шла далеко, диверсантов и шпионов никто не видел, пока больше разговаривали о них и по ночам караулили город. Он тоже ходил на патрулирование с увесистой палкой и камнями в карманах — другого оружия мальчишкам не давали,— в каждом прохожем мечтал встретить диверсанта, но попадались все свои, даниловские, и к тому же соседи.

В подсобное хозяйство вышел утром. Легкий морозец подбадривал, ветер дул в спину, и вначале шагалось легко. Он даже песни пел и посмеивался над матерью— ему за десять километров сходить трудно! Надо же, что придумала! Так подзадоривая себя, шел все быстрее и быстрее, пока не стал непривычно уставать. «Давно не ходил, придет второе дыхание, и добегу». Однако второе дыхание не наступало и сил не прибавлялось, хотя кусок хлеба, засунутый матерью в карман пальто, исчез до последней крошки.

На востоке растекалась по небу заря, показалась горбушка красного солнца, стала расти и светлеть, образуя огненный шар, и все вокруг: дорога, поля и деревья, припорошенные крепким инеем, словно ожили, заискрились, засверкали миллионами маленьких солнц. В другое время он засмотрелся бы на это утреннее чудо природы, теперь было не до него — голова гнулась к земле, ноги еле тащились, а глаза высмотрели на горизонте крыши первой деревни и тянулись к ней. Деревня была страшно далеко, и ему пришлось несколько раз отдыхать, пока до нее добрался.

Он вошел в улицу, когда хозяйки заканчивали топку печей. Пахло свежим хлебом, молоком и еще чем-то таким вкусным, что у него заныло в желудке и закружилась голова, а ноги сами направили в большой, недавней постройки дом, из трубы которого шел особенно густой и черный дым. Миновав порог, поздоровался с хозяйкой и заканючил вдруг чужим, противным самому себе жалобным голосом: «Тетенька, я эвакуированный из Ленинграда, отстал от поезда, дайте мне что-нибудь поесть...» Первый раз в жизни он просил незнакомого человека накормить его. Раньше всегда думал, что скорее умрет от голода, чем протянет ладошку, и первый раз так бессовестно и неумело лгал, потупя глаза, вспыхнув до испарины, не зная, что делать с ненужными руками. Было до того стыдно, что при первом окрике, недовольном движении бровей выскочил бы за дверь и побежал куда глаза глядят, но женщина как-то странно, точно узнавая его и сомневаясь в этом, посмотрела на него и тихо сказала: «Раздевайся. Рукомойник вон там». Налила полную миску супа, отрезала краюху черного хлеба и пожаловалась: «У меня трое, постарше тебя, на фронте. И сам. Пока живы, дай тебе господи». Потом села напротив и жалостливо смотрела, как он ест, обжигается и давится супом, и он все ждал, что она скажет: «И никакой ты не эвакуированный, наш, даниловский, землемера Константина Александровича старшенький». Хозяйка этих слов не произнесла, хотя обо всем догадалась и потому не спросила, как там у них, в Ленинграде?

Поел быстро, от добавки отказался, хотя съел бы еще пять таких мисок и столько же хлеба, поблагодарил и поспешил на улицу, а на обратном пути, неся на плече перевязанный надвое мешок с рожью, обошел эту деревню другой, более дальней дорогой.

В ноябре девятиклассников направили на строительство оборонительных сооружений под Рыбинск. Сказали об этом вечером: «Одеться потеплее, взять с собой еду, лопаты, кирки, ломы. Выход утром». Мать работала в ночную смену, хлеб на карточки выкуплен вперед. Сварил на завтрак свеклу, на дорогу приготовил икру из сушеных грибов — они еще имелись в доме,— из двух шапок, своей и матери, соорудил новую, некрасивую, но теплую. А во что обуться? На пятках валенок дыры от коньков. Вложил картонные стельки, для долговечности обернутые тряпками, и разбил валенки вдрызг за стокилометровый пеший путь, по кочковатой, жесткой, едва припорошенной снегом дороге.

Оборонцев разместили в частных домах на окраине Рыбинска. С утра до вечера кирками и ломами долбили мерзлую землю, готовя ров, который задержал бы фашистские танки на пути к Москве. Мерзли, как никогда— зима в сорок первом была лютой,— и животы пристали к спине, но и девчонкам помогали, и ни разу не уходили с работы, не выполнив дневной нормы всем классом.

Школьников отпустили домой в начале января, когда немцев отогнали от Москвы. С однокашником Вовкой Юматовым забрались на платформу, легли на заиндевелые рельсы, решили, что два часа как-нибудь перетерпят, а поезд шел до Ярославля десять часов. Сползли с платформы, на непослушных ногах поковыляли к вокзалу, чтобы отогреться, кипятку попить — мечтали об этом всю дорогу,— но увидели трогающийся состав, решили, что он идет в Данилов, и побежали назад. Он успел заскочить на подножку, а Вовка сорвался. Пришлось спрыгивать.

Поезд пошел не на Данилов, а повернул в Рыбинск. Увидев это, переглянулись — хороши были бы, если поехали в обратную сторону.

При одном воспоминании об этой ночи Шарапова охватил озноб. Он зябко передернул плечами, вскочил — куда бы пойти? «Назвался груздем — полезай в кузов»,— сказал себе и пошел по оставленным на свежем снегу следам разведчиков.