Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Тайное становится явным

Как-то ещё весной сорок третьего года, просматривая газеты, полученные с Большой земли, Рабцевич обнаружил в «Правде» заявление английского правительства, переданное агентством «Рейтер», о намерении Германии применить отравляющие вещества на русском фронте.

Известие озадачило Рабцевича. Если это действительно так («Рейтер» отмечало, что сведения получены из различных источников), значит, фашисты должны подвозить отравляющие вещества к линии фронта. Вполне возможно, что специальные составы могут пройти и по железным дорогам, контролируемым отрядом…

Вскоре из Центра поступила радиограмма. В ней сообщалось об опознавательных знаках составов, автомашин, в которых фашисты могут перевозить отравляющие вещества. Гитлеровцы держат в строжайшей секретности эти перевозки, усиленно охраняют железнодорожные вагоны, автомашины, на которых нанесены эмблемы в виде подков или горшков.

Рабцевич тут же собрал командиров групп, их заместителей, зачитал радиограмму из Центра.

Среди присутствующих послышалось:

— Да они не посмеют применить газы, это запрещено!

— Фашисты все могут, — сказал Рабцевич.

Обязав командиров усилить наблюдение на контролируемых дорогах, он приказал объяснить всем бойцам, связным, на что следует обращать особое внимание, что делать и как себя вести, обнаружив подозрительные составы, автомашины.

Спустя некоторое время связные из городов Жлобин, Калинковичи, Мозырь сообщили, что фашисты концентрируют там отравляющие вещества. Особого внимания заслуживала информация, полученная в начале июня от связного Григория Науменко, с которым поддерживали тесную связь Игнатов и Таранчук.

Науменко работал электромонтером в аварийно-спасательной бригаде на станции Красный Берег. Этот невысокий, худенький восемнадцатилетний паренек выглядел совсем подростком. Но его смелости, находчивости удивлялся даже отец, работавший с ним в одной бригаде.

Григорий рассказал, что на станции Красный Берег, в железнодорожном тупике крахмального завода, он обнаружил подозрительный состав. Окна всех вагонов, за исключением того, в котором размещается охрана, закрыты черной материей. В начале и в конце состава на открытых платформах установлены крупнокалиберные зенитные пулеметы. У охранников автоматы, противогазы. Близко никого, даже немцев, к составу не подпускают.

Игнатов и Таранчук попросили Науменко побольше разузнать о составе, а после подобрать место для совершения диверсии.

Науменко имел возможность часто бывать на участке железной дороги, обслуживаемом аварийно-спасательной бригадой. Он знал не только, как и где охраняется дорога, но и обо всех изменениях на ней. Григорий не раз указывал командирам лучшие места для совершения диверсий, советовал, как незаметно подойти к железной дороге. И диверсии у Игнатова всегда проходили удачно. Группа подрывала состав, потом на это место немцы высылали аварийно-спасательную бригаду, и отряд получал точные данные об уроне, понесенном фашистами.

Григорий подсказал Игнатову, что лучшее место для диверсии — перегон между станциями Красный Берег и Малевичи. На участке, кроме патрулей, охраны нет, единственная трудность — подход к дороге: местность открытая, безлесная.

— Вряд ли там фашисты нас будут ждать, — сказал Игнатов.

Ночью шестого июля сорок третьего года он с группой, в которую входили Николай Рослик, Сергей Храпов, Алексей Плетнев, Иван Дашковский, Николай Брюшко и Федор Говор, отправился на диверсионную операцию. Удачно преодолели реку Добысну — мост оказался неохраняемым — и подошли к железной дороге. Не видно ни зги. Но все же участок, где насыпь была покруче, подобрали. В придорожных кустах залегли. Казалось, ничего-то на свете не было, кроме этой темноты. Немного подождали. Игнатов с Брюшко уже взобрались было на полотно, чтобы поставить мину, как со стороны станции Малевичи послышались шаги и собачье поскуливание… Прислушались. Бесшумно скатились с насыпи, отползли к своим, затаились. Шаги приближались. Изредка вспыхивал луч карманного фонарика, шарил по шпалам. Это был патруль — два автоматчика с собакой. Дойдя до того места, где только что находился Игнатов с товарищем, собака громко залаяла и, натянув поводок, потащила немцев к кустам.

«Учуяла, подлая!» — выругался Игнатов и приготовил автомат. Не хотелось открывать огонь, но…

На насыпи вновь вспыхнул карманный фонарик, его тусклый луч пошарил в вязкой темноте и, не достав до кустов, погас. Немец потоптался на месте, резко дернул собаку, отчего она жалобно заскулила, и пошел дальше. Когда шаги наконец затихли в ночи, бойцы облегченно вздохнули: «Пронесло!» Игнатов с Брюшко ещё немного выждали и опять поползли к насыпи. Брюшко быстро выкопал лунку, Игнатов поставил мину, тщательно её замаскировал, припал ухом к рельсу: он еле слышно вибрировал.

— Идет от Красного Берега!

Отползли в кусты, немного переждали там и пошли прочь от железной дороги, чтобы избежать столкновения с фашистами.

Услышали взрыв, скрежет металла, увидели пламя, вздыбившиеся вагоны и заторопились на базу…

* * *

Григорию Науменко в ту ночь спать почти не пришлось. Едва сомкнул глаза, как с улицы донесся шум машины. Затем — беспокойный стук в дверь.

Оказалось, за ним приехал сам начальник аварийно-спасательной бригады лейтенант Юган.

— Быстро собирайся! — приказал он.

Такие вызовы были далеко не редкими, к ним привык сам Григорий, привыкла и его семья. Вызов ночью — значит, где-то опять поработали партизаны.

О том, что причиной вызова является диверсия группы Игнатова, подумал лишь тогда, когда машина поехала в сторону Малевичей. Место диверсии было плотно оцеплено, но подходить к составу под откосом фашисты не решились.

По приказу Югана Науменко тут же подключил телефон к линии. Прибывший на место происшествия жандармский офицер приказал ему пройти к железной дороге и осмотреть состав.

У Науменко мелькнула страшная догадка; пошел, а тревога не оставляла. Это был тот эшелон, который он видел в тупике крахмального завода. Возле разрушенных вагонов валялись какие-то баллоны: большие — голубого цвета и маленькие — коричневые. Кое-где трава присыпана белым порошком. Из-под перевернутой платформы, на которой стоял зенитный пулемет, слышались стоны…

У Науменко защипало глаза, они заслезились, началась тошнота. Григорий повернул обратно, сделал несколько шагов — и замер. «Черт возьми, надо было собрать немного порошка. Теперь уже поздно!..»

Жандармский офицер, выслушав Науменко, приказал ему надеть противогаз и попытаться спасти оставшихся в живых немцев.

Радость захлестывала Науменко, но он сдержался.

Под обломками вагона Григорий нашел прорезиненную сумку и торопливо стал складывать в неё пакеты с порошком серого и белого цвета; положил и маленький баллон (большой было просто не унести), противогаз, прорезиненную накидку. Он торопился — уже светало, гитлеровцы могли заметить, что он занимается не тем, чем приказано. Наполнив сумку, он вытащил из-под платформы немца, который не подавал признаков жизни, и поволок его к командному пункту. У кустов остановился, чтобы спрятать сумку и передохнуть.

Наконец к месту крушения прибыл специальный поезд с эсэсовцами и группой солдат в защитной одежде. Полицейских, стоявших в оцеплении, сняли. С ними отпустили домой и Науменко, почувствовавшего себя совсем плохо.

Едва добрался до постели, как забылся крепким сном. Родители, помня о ночном вызове, не тревожили сына. Целые сутки проспал он, а когда проснулся, сразу же вспомнил про сумку. Он спрятал её далеко от железнодорожного полотна, но душа болела — кто их, фашистов, знает, может, вздумают прочесать прилегающую местность.

Голова болела отчаянно, но делать нечего — надо идти на работу. Он рассчитывал, что Юган непременно пошлет его на линию, к месту диверсии, как это делал всегда.

Так и случилось. Стоило Науменко появиться в конторе, Юган тут же выписал ему специальный пропуск и немедленно отправил осматривать участок телефонной проводки под Малевичами.

— Ты есть честный работник, — сказал он вдогонку.

Место диверсии Науменко не узнал. Со времени взрыва прошло немногим более двух суток, но искореженных вагонов и паровоза, рассыпанных порошков, баллонов не было и в помине. Поврежденные рельсы и шпалы заменены новыми. И вдобавок ко всему вдоль железнодорожного полотна выросли дзоты.

Часовой, остановивший его, тщательно проверил документы, осмотрел тяжелую сумку с инструментами…

Повреждений на телефонной линии вроде бы не было. Делать здесь нечего. Но в кустах оставалась сумка.

И Науменко приступил к работе. Нацепив кошки, стал залезать чуть ли не на каждый столб. Насвистывая задорный мотивчик, он менял изоляторы, которые ещё долго могли служить, подтягивал провода. Он работал и все время думал, шарил глазами по земле, а когда наконец сверху увидел серенький краешек, чуть не вскрикнул: «Цела, родимая!»

За два раза содержимое сумки перенес в безопасное место и там спрятал. Часовые больше не проверяли его, видели, как старательно он работал, и, очевидно, думали, что в деревню действительно ходил передохнуть и подкрепиться.

К Игнатову Науменко пришел на следующий день.

По рассказу связного командир группы написал справку о совершенной диверсии, её последствиях и вместе с трофеями отправил на базу в отряд. Нести трофеи, уложенные в вещмешок, поручили Геннадию Девятову, Николаю Ежову и Аркадию Зарубе. Бойцам предстояло пройти около двухсот километров. Отправляя их в дальний путь, ни Игнатов, ни Таранчук не знали, какие злоключения выпадут на их долю.

За десять дней бойцам удалось пройти около ста пятидесяти километров, миновать реки Олу, Березину, Ипу, Вишу, порядком изодраться, наголодаться. Шли кружным путем, по непроходимым болотам, лесным чащобам, далеко в стороне оставляя человеческое жилье. Через особенно трудные участки проходили ночью. Наконец выбрались в партизанскую зону. Выбрались — и вздохнули облегченно. Теперь до базы рукой подать, а если учесть доброе отношение населения к партизанам, то и вовсе почти дома.

Тем не менее они торопились. В первой же свободной от фашистов деревне поели, раздобыли лошадь и дальше поехали, дав возможность отдохнуть в кровь истертым ногам. Ехали осторожно, ни на минуту не забывая о возможности неожиданной встречи с карателями. В попадающихся на пути селениях выспрашивали надежных людей о том, что делается в соседних деревнях, и лишь когда убеждались, что кругом все спокойно — карателей поблизости нет, — ехали дальше…

И вот уже на землю опустилась ночь. Решили не останавливаться, отдыхать по очереди. Ежов и Заруба удобно устроились на свежем сене. Девятов остался за возницу. Спокойно шла в темноту дремавшая лошадь.

«Скоро будем у своих, хорошо, — думал Девятов, — отдадим груз и двинем обратно…» На душе у него было светло и радостно.

Вот-вот должна была показаться деревня Первая Слободка. Там Девятов рассчитывал напоить и накормить лошадь, поговорить с селянами. Ну откуда было знать жителям соседней деревни, что этим вечером на станции Птичь остановился фашистский эшелон и каратели под прикрытием темноты заняли ряд селений и среди них Первую Слободку…

— Хальт! — словно выстрел, прозвучал в ночи голос.

Дремавшие бойцы вскочили.

— Фашисты, уходить надо…

Девятов с силой ударил вожжами лошадь, крикнул «Но-о!», схватил драгоценный вещмешок и спрыгнул на дорогу. За ним — Ежов, Заруба. Лошадь, громыхая телегой, помчалась в деревню. И тут же послышалась автоматная очередь, за ней ещё и еще.

Бойцы побежали прочь от деревни. Пули, тинькая, посвистывая, летели вслед.

Девятов с налету ударился обо что-то острое. Затрещала одежда, заныла нога, рука, грудь. Перед ним был забор из колючей проволоки. Пошарил — высокий.

Звуки стрельбы, перемешиваясь с немецкой речью, приближались. Девятов полез по прогибающейся шаткой проволоке. Что-то резануло спину. Перевалился через забор, побежал. Ноги заплетались. Упал. Нестерпимая боль пронзила все тело.

«Неужели ранен?!» Вскочил, побежал… И снова упал… «Мешок, где же он?» Стал искать. Мешали высокие жесткие стебли… «Так это же хлебное поле! Значит, недалеко лес…» Схватил мешок, побежал. «Только бы не догнали!»

Стрельба помаленьку стихала, уходила в сторону.

«Товарищи уводят…» Он вновь упал, встать не хватило сил, пополз…

Уже утром около себя услышал чьи-то тихие шаги. Открыл глаза, попытался подняться — и не смог…

Словно из тумана выплыли ржаные колосья, кусочек дрожащего синего неба и склонившееся над ним настороженное женское лицо.

— Кто вы? — спросил он.

— Мотя, — растерянно сказала женщина и опустилась перед ним на колени. Это была Матрена Митрофановна Степук — жительница деревни Первая Слободка. — Жи-ив?!

Осторожно расстегнула ворот его гимнастерки. Попробовала снять, но мокрая от крови гимнастерка в некоторых местах присохла к телу. Попыталась разорвать ее…

Девятов вскрикнул.

— Потерпи, родной, — ласково прошептала Мотя, — могут услышать. — Она стала потихоньку заворачивать гимнастерку, нежно дуя себе под руки, будто так можно если не унять, то хотя бы ослабить чужую боль. А завернув, ужаснулась. — Как же они тебя?!

Девятова поразили эти испуганные глаза. Мотя сдернула с себя косынку, попыталась обвязать простреленную грудь. Косынка оказалась короткой.

— Я сейчас…

Мотя, не разгибаясь, вошла в рожь и вскоре появилась с сорочкой в руках. Привстала, беспокойно огляделась и торопливо начала рвать её. Потом осторожно принялась пеленать окровавленное тело. Ее худое, милое лицо, на котором от выстраданного и пережитого легли преждевременные морщинки, разрумянилось, покрылось капельками пота. Перепеленав, устало разогнулась, хотела что-то сказать и вдруг замерла, прижавшись всем телом к Девятову.

Ветер донес звуки шагов, чужую речь.

— Тебе здесь оставаться нельзя, — прошептала она, когда все стихло. Подсунула под мышки бойца руки, попробовала его тащить.

В глазах Девятова небо сделалось огненным, лицо Моти тоже запылало, и он потерял сознание…

Очнулся нескоро. Лежал на одеяле, рядом увидел автомат. Вместе с Мотей теперь стояли ещё две женщины, скорбно смотрели на него.

Заметив, что боец наконец открыл глаза, Мотя просветлела лицом:

— Что, родной?

— Мешок, — высохшими до шуршания губами прошептал Девятов. — Где мой мешок?

— А его возле тебя не было, — растерянно сказала Мотя.

— Поищите, мне без него никак нельзя…

Мотя моргнула и поспешно встала.

Все трое, не разгибаясь, вышли из кустов.

Девятов терпеливо ждал. Прошло, наверное, с час. Хотя в его положении, когда не было сил молча сносить страшную боль, и мгновение могло показаться вечностью. Со стороны деревни послышалась стрельба. Навязчивое беспокойство овладело бойцом: «Уж не Мотю ли?..»

Поднялось над головой и медленно стало сползать в сторону солнце, а её все не видно. Без Моти Девятов был беспомощен и потерян.

Она появилась, когда небо стало чернеть, густой тенью налились кусты. В руках держала вещмешок и ещё какой-то узелок.

— Заждался, наверное, — сказала виновато. — Немцы мешали… — Мотя положила рядом с Девятовым вещмешок. — Вот, брат нашел в поле, недалеко от забора… — Присела, стала разворачивать узелок. — Я тут поесть тебе принесла, попить…

— Это по нему стреляли? — спросил Девятов.

Мотя грустно улыбнулась.

— Увернулся…

Девятов вздохнул, и тут же его пробил мучительный кашель. Мотя испугалась, быстро достала из свертка бутылку. Кашель отступил. Потом смочила остатками воды косынку, заботливо, что-то пришептывая, протерла бойцу пылающий лоб, лицо. Девятов, забыв про боль, смотрел на неё и думал: «Бывают же на свете женщины с такими руками!..»

На следующий день сквозь тревожную дремоту он уловил что-то похожее на скрип телеги. Насторожился. В его сторону кто-то ехал.

Оказалось, Мотя, а с нею мужчина.

— Я сделала, как ты хотел, — сказала она. — Федос Рыбак отвезет тебя к своим.

Они положили Девятова на телегу.

— Только не волнуйся, — укрывая бойца сеном, успокаивала она, — все будет хорошо.

Федос привез Девятова в урочище Печек. Ну а там его встретили сбившиеся с ног товарищи по отряду.

Рабцевич приказал доставить в Москву с таким трудом добытые у врага отравляющие вещества Николаю Прокопьевичу Бабаевскому, который только что заменил Змушко, направленного в Полесское партизанское соединение.

Рабцевич хотел отправить в Москву на излечение Девятова, но боец чуть ли не со слезами упросил оставить его в отряде.

— Я с вами прилетел сюда, — сказал он командиру, — вместе с вами хочу и дальше воевать.

— Да ты посмотри, ранение-то у тебя какое, — сочувственно проговорил Рабцевич, — а у нас ведь нет врача.

— Я сильный, поправлюсь…

Девятова поместили в местный лазарет под наблюдение медсестры Наташи Андриевич.

Через несколько дней Центр получил вещественные доказательства намерения гитлеровцев применить отравляющие вещества на советско-германском фронте.

Дальше