Крепкие корни
Был поздний осенний вечер. В штабной землянке шло совещание. В помещении было всего трое — Рабцевич, Линке и Змушко. На столе стояла коптилка. Рыжевато-коричневое с черной бахромой пламя отбрасывало на бревенчатые стены колеблющиеся, ломаные тени.
Змушко доложил добытые разведданные. Пикунов и Игнатов подобрали среди местного населения надежных людей, которые не только информируют о всех передвижениях противника, но и отправляются в качестве проводников на диверсии, потом устанавливают размеры нанесенного фашистам урона. Змушко побывал в родных местах, рассказал о земляках, готовых помогать отряду.
— Спасибо за информацию, — сказал Рабцевич, когда начальник разведки закончил доклад.
Командир достал топографическую карту, расстелил на столе.
— Вот зона действия нашего отряда: Осиповичи, Бобруйск, Жлобин. В каждом из этих городов крупный железнодорожный узел. Вот сюда теперь и должно быть нацелено наше внимание. Твоя задача — помочь группам установить связь с патриотами на этих узлах. Потом займешься Калинковичами. Ясно?
Змушко кивнул.
— Еще раз прошу тебя, предупреди командиров групп, всех, кто работает со связными: быть как можно осторожней.
То, как важна конспирация в работе со связными, Рабцевич хорошо познал на собственном опыте. Еще с гражданской он помнил, что бывает, когда оккупанты пронюхивают о связях с партизанами.
Зимой восемнадцатого года белопольский генерал Довбор-Мусницкий поднял мятеж. Его корпус легионеров, созданный ещё Временным правительством, занял Могилевскую губернию. Последовали грабежи, насилия… Рабцевич вместе с Кириллом Орловским и Константином Русановым организовали партизанский отряд, чтобы бороться с белополяками. Бойцом отряда был и брат Александра Марковича — Михаил.
Оккупанты проведали, что в партизанском отряде, который встал на их пути, словно кость в горле, воюют два брата Рабцевича. Белополяки схватили их отца и бросили в бобруйскую тюрьму. Они требовали выдачи сыновей. Марк Евстафьевич мужественно перенес жестокие пытки. Но после тюремных застенков так и не поднялся…
— Товарищ Игорь, — сказал Змушко, — я уже говорил вам, что на конспирацию всегда обращаю особое внимание.
— Да, да, знаю. И все-таки…
С полянки послышалась песня. Рабцевич вышел из-за стола, открыл тяжелую бревенчатую дверь. В землянку потянуло дымком.
— Хо… картошку пекут! — радостно потирая руки, воскликнул Линке. — Сейчас полакомимся!
Вышли из землянки. Бойцы у костров приглашали:
— Товарищи, к нам идите!..
У Рабцевича, Линке, Змушко, на заботливо постланном возле ближнего костра лапнике, появились дымящиеся картошины.
— А что же петь перестали? — спросил Рабцевич. — Не годится так. — Он поискал глазами Храпова. — Запевай, Сергей, мы поможем, только вот с угощением разделаемся.
Храпов тихо запел. Голос у него был сочный, чистый. Пел он свободно, без напряжения, как поет только одаренный человек. Что там печеная картошка, все забыли про нее. Даже деревья, плотно обступившие полянку, казалось, замерли. Волшебно звучал в ночи голос. Тихо потрескивали сучья в костре, но эти звуки не мешали песне, вплетались в слова, придавая им особую романтичность.
Рано утром Змушко ушел вместе с группой Пикунова. Он решил начать штурм железнодорожных узлов с Осиповичей. Однако проникнуть туда оказалось нелегко. Сильно укрепили фашисты Осиповичи. Все подступы были закрыты. Змушко, Пикунов и его заместитель Шевчук решили хитростью взломать фашистский заслон. Стали искать надежных людей близ города. Установили связь с Константином Яковлевичем Берсеневым — учителем из деревни Корытное. Он, в свою очередь, — со своими знакомыми, живущими под Осиповичами, а после и в самом городе. Так постепенно, шаг за шагом, они пробирались к намеченной цели. Несколько дней ушло на поиски, и наконец вышли на электромонтера железнодорожной электроподстанции Федора Андреевича Крыловича.
Первый разговор с Крыловичем (как, впрочем, и вся последующая работа с этим энергичным человеком) был не из легких. Узнав, кто перед ним, Крылович тут же попросился в отряд. Дело обычное: все, с кем приходилось говорить, просили о том же.
Комсомольцу Крыловичу было двадцать шесть лет. Еще в начале войны он попытался уйти на фронт, но его, как железнодорожника, у которого была бронь, не взяли. Потом пришли фашисты. Они принудили его вернуться на подстанцию. Тогда Крылович сколотил подпольную группу. Комсомольцы добыли приемник, стали слушать Москву, распространять листовки, по возможности портить оборудование. Однако этого Крыловичу было мало. Он мечтал громить фашистов с оружием в руках. И вот он встретился с чекистами…
Змушко было нелегко убедить Крыловича, что гораздо больше пользы он принесет отряду, работая на подстанции.
С тех пор Центр стал регулярно получать сообщения о движении фашистских составов через Осиповичи.
Впоследствии связь с Крыловичем предложили осуществлять Шевчуку. Непростым делом оказалась работа с ним. Горячий, эмоциональный по натуре, Крылович при каждой встрече требовал одно — взрывчатку. Пойти на это Шевчук и Рабцевич не могли. В отряде не было малогабаритных магнитных мин со взрывателями замедленного действия, обычное же минное устройство, которое использовали при подрыве железнодорожных путей, трудно было не только незаметно заложить, но и взорвать в нужный момент.
На последнюю встречу Крылович пришел особенно возбужденный.
— Принесли взрывчатку? — едва увидев Шевчука, спросил он.
Вместо ответа Шевчук протянул кисет. Сам он не курил, но, когда выходил на связь, прихватывал на всякий случай табак.
— Вы не уклоняйтесь, а скажите прямо, — отстранив руку, сказал Крылович, — когда я смогу уничтожать фашистов? Стар и млад воюют, а я?!
— Да ты, горячая голова, не кипятись, — урезонивал Шевчук. — Обещаю принести мины в следующий раз. Товарищ Игорь на последнем совещании командиров групп, их заместителей говорил, что Москва вот-вот пришлет специальные мины, предназначенные для диверсий.
— Надоело ждать! — не в силах сдержаться, выкрикнул Крылович. — Не принесете мины, сам добуду взрывчатку, кстати, мне обещали надежные люди.
Эти слова не на шутку встревожили Шевчука: самостоятельный поиск и добыча взрывчатки могли привести к провалу Крыловича, других подпольщиков. Надо было остановить Федора. Шевчук вынул газету «Правда», протянул ему.
То, что случилось в следующую минуту, превзошло все ожидания. Крылович схватил газету, на лице появились удивление, радость, восторг. Он торопливо развернул её, пробежал первую полосу, затем перелистал. Не выпуская газету из рук, жадно закурил и улыбнулся.
— «Правда»! — Глянул на число газеты, почесал затылок. — Да она совсем свежая! Вот здорово! — И с упреком уставился на Шевчука. — Да что ж вы сразу-то мне её не показали, разве ж так можно?
Шевчук хотел ответить, но Крылович уже на него не смотрел, разглядывал первую полосу.
— Портрет Сталина. — Он вновь улыбнулся. — Как живой! А тут Указ о присвоении звания Героя Советского Союза гвардии лейтенанту Красной Армии… — Стал читать. Его большие карие глаза влажно заблестели. — Вот спасибо! Оставьте мне эту газету, покажу товарищам…
— Конечно же дам, я ведь её вам принес. И даже не одну. Вот, здесь за целую неделю… — улыбнулся Шевчук.
Но это было в прошлый раз, и Шевчук просто не знал, как и с чем пойдет на следующую встречу. Своими сомнениями он поделился с Рабцевичем. Однако волнения оказались напрасными — Москва слово сдержала.
Магнитные мины передали Крыловичу и от Шевчука, и от Павла Воложина. И наступили для него мучительные дни: без мин тяжело, а с минами ещё тяжелее. Станция почти всегда была забита эшелонами, но Крыловича сдерживал приказ Рабцевича: мины ставить только на транзитные поезда. Летели дни, а с транзитными получалась прямо игра — стоило Крыловичу уйти с путей, как там появлялся нужный состав. Сразу же вернуться он не мог — это вызвало бы у охраны подозрение. Дожидаться на путях нового состава — ещё опаснее. И он терзался от мыслей, что в отряде его бездействие могут истолковать по-своему: прежде настойчиво требовал взрывчатку, а когда дали — тянет.
Тогда Крылович решил приучить фашистов к необходимости своего присутствия на путях. Умышленно стал портить электропроводку, оборудование — там провод поставит другого сечения, «жучок», там исправный прибор на неисправный заменит, «посадит» мотор. А начальству постоянно говорил: мол, электрооборудование в парке поставлено в незапамятные времена, чем постоянно латать, его лучше заменить на новое.
…День 31 июля сорок третьего года выдался на редкость беспокойным. Через Осиповичи шли и шли составы. Крылович издергался, а поставить мину так и не смог. Тогда перед уходом домой он оголил провод входного светофора. Давно собирался дождь, и Крылович подумал, что, если ливень разразится, светофор непременно закоротит.
Пришел домой, наработался по хозяйству, устал, а дождя все не было. Не заметил, как сморил сон.
Проснулся от настойчивого стука в дверь.
Домашние всполошились: «Кто бы это?..»
На всякий случай Крылович достал из-под кровати топор.
Оказалось — охранник. Станционное начальство требовало Крыловича к себе. Пока шел — извелся: «По работе вызвать меня вроде бы не должны — в депо и на станции есть дежурный электрик, значит…»
В темном переулке хотел броситься на охранника: задушить — и дело с концом. Но что-то удержало его, и не напрасно. Выяснилось — из строя вышел светофор, а дежурный электрик внезапно заболел.
Крылович побежал за инструментом. Вернувшись в диспетчерскую, охранника уже не застал. Дежуривший на станции старый немец приказал:
— Полицай потом будет прийти, идти один делать ремонт.
Крылович бросился к тайнику, прихватил мины.
Над станцией стояла темень, крепко пахло мокрым шлаком. А кругом ни души. Впереди тяжело запыхтел паровоз. Из глубины выбился слабый луч прожектора, блеснули рельсы, замелькали черные силуэты цистерн. «Вот то, что нужно!» Крылович достал из-за пазухи мину, выдернул чеку. «Все! Механизм должен сработать через три часа, поезд к этому времени уйдет далеко…»
Крылович протянул руку к цистерне и разжал пальцы. Мина прилипла к металлу. «Вот и все!» Он смотрел, как исчезает в темноте поезд. Но вдруг, звякнув буферами, состав затормозил. «Новость…» Было похоже, что останется здесь на ночь, Крылович уже хотел бежать к вагонам, чтобы отыскать злосчастную мину, как услышал властное:
— Хальт! — Перед ним выросли два солдата с автоматами.
«Неужели видели?» — застучало в висках.
Солдаты встали с разных сторон. Крыловичу сделалось жарко. «Будут обыскивать?..»
— Документы!
Федор через силу улыбнулся, показал пропуск, объяснил, куда и зачем идет. Луч карманного фонаря ослепил его, задержался на пропуске.
— Хорошо, — наконец сказал солдат.
Со светофором, чтобы не навлечь подозрение, решил повозиться. Не торопясь, заизолировал провод, переменил лампу и только тогда пошел обратно.
Где-то впереди метался в темноте тусклый зайчик переносного фонаря, звонко постукивали молоточки обходчиков вагонов, позвякивал металл.
«Готовят к отправлению…» — понял Крылович и пошел на удаляющийся свет. Перед ним оказался прежний состав с горючим. Вторую мину, для верности, он поставил на цистерну, недалеко от хвоста поезда.
Крылович поспешил к станции, доложил начальству о том, что было со светофором. Думал, отпустят домой, но дежурный, подслеповато щурясь, посмотрел на часы и усмехнулся.
— Спешить дома не сто-о-ит, скоро работа приходит… — и приказал в соседней с диспетчерской комнате заменить электропроводку.
Хочешь не хочешь, а надо подчиняться. Крылович взялся за работу. Но чем ближе время взрыва, тем беспокойнее на душе.
С путей послышался долгожданный гудок. Крылович распахнул окно. Так и есть! Маневровый локомотив затаскивал в тупик злосчастный состав.
Не зная, как поступить, Крылович вернулся к проводке. Все валилось из рук. Опять глянул в темноту. Маневровый тянул новый состав.
Не заметил, как в комнату вошел, словно прокрался, диспетчер — неприятный, желчный старик.
— Ты, парень, чего у окна вертишься, почему не работаешь? — подозрительно покосился он.
Вопрос заставил насторожиться: мало ли что на уме у фашистского прихвостня?
Вновь взялся за работу. Но попробуй успокоиться, когда вот-вот грохнет, а тебе хоть краешком глаза не терпится глянуть на это зрелище. «Подойти к окну нельзя — если после взрыва начнут разбираться, этот фашистский холуй на меня первого укажет…» — подумал Федор.
И все-таки Крылович увидел взрыв. Когда начал соединять провода, обнаружил, что забыл принести изоляционную ленту. Пришлось идти за ней.
На станции было темно и тихо. Смолк маневровый, растолкав по путям заночевавшие составы. Парило, как перед грозой. И тут в ночи, там, где чернели стальные цилиндры, раздался хлопок. Во мраке вспыхнуло багровое пламя — словно кровь, просочившись, потекла сквозь черную ткань…
«Что-то теперь будет?..» Крылович уловил слабое шмелиное жужжание… «Самолет! Вот она, спасительная мысль!..»
— Русские самолеты! — закричал он и побежал по платформе.
По станции, опережая его, понеслось эхо: «Русские самолеты! Русские самолеты!..»
Завыла сирена, вспыхнули прожектора, разом осветив вереницы вагонов, железнодорожные пути…
Диспетчер, бледный и потный, стоял у раскрытого окна и охрипшим голосом кричал в телефонную трубку:
— Над Осиповичами русские самолеты, горит состав с горючим!
Увидев Крыловича, он зажал микрофон трубки рукой и процедил сквозь зубы:
— Где тебя черти носят? Беги на пути, посмотри, что к чему, и сюда. Начальство требует.
Станцию уже оцепили. На путях началась паника. Русская речь мешалась с немецкой. Все кричали. У горящей цистерны суетились солдаты, полицейские из железнодорожной охраны, рабочие аварийной бригады. Они пытались отогнать горящую цистерну, чтобы огонь не перекинулся на другие цистерны. Отцепили, но так и не сдвинули с места. Помчались искать маневровый. Нашли. Но он долго не мог попасть на нужный путь. Сквозь гвалт пробился истошный крик:
— До стрелки чеши, раззява, и сразу сюда. Того гляди жахнет.
Из разодранного, как после жестокой собачьей драки, брюха цистерны выбивалось пламя. Оно обволакивало землю, полыхало, текло…
Локомотив приблизился к горящей цистерне, стал оттаскивать её. Наконец она взорвалась. Сделалось светло как днем. Огонь разметало на сотни метров. Потом взорвалась вторая цистерна, третья, четвертая. Пламя перекинулось на составы с танками, авиабомбами. Казалось, горело все — составы, земля, небо. Будто ад разверзся. Все бежали куда-то, кричали. И вдруг земля словно приподнялась и зашаталась. Огромный взрыв потряс округу. Над станцией взметнулся гигантский огненный смерч. Бомбы и бочки, падая, взрывались.
Десять часов полыхало пламя над городом, и десять часов земля беспрестанно вздрагивала от взрывов…
В радиограмме Рабцевич сообщил о диверсии Крыловича следующее:
«…В результате пожара сгорели 4 эшелона, в том числе 5 паровозов, 67 вагонов снарядов и авиабомб, 5 танков типа «тигр», 10 бронемашин, 28 цистерн с бензином и авиамаслом, 12 вагонов продовольствия, угольный склад, станционные сооружения. Погибло около 50 фашистских солдат».
Когда стали рваться вагоны со снарядами и с авиабомбами, разбежалась не только станционная охрана, но и охрана фашистского концентрационного лагеря в ста пятидесяти метрах от железнодорожного полотна, и узники оказались на свободе…
Крыловичу передали ещё несколько магнитных мин. Через два дня ему удалось заминировать проходящий через станцию состав с горючим. Поезд взорвался в пути.
Фашистское начальство рассвирепело. Оно приказало арестовать чуть ли не всех рабочих депо. Подпольщики предложили Крыловичу немедленно покинуть город, но он колебался: как быть с семьей? И тогда ему разрешили уйти в соседний партизанский отряд.
День ото дня рос отряд Рабцевича. Вскоре появилась возможность создать новую разведывательно-диверсионную группу и направить её под Калинковичи. Встал вопрос о выборе командира. Нужен был испытанный и проверенный в деле человек. Рабцевич ещё раз перебрал всех, кто с ним прилетел, и остановился на Михаиле Владимировиче Синкевиче. Ему тридцать два года. За плечами уже немалый жизненный опыт, семья…
Родился и вырос Синкевич в Минске. Войну встретил на границе с Маньчжурией.
В то время он был электромонтером поездов дальнего следования. Поезд, на котором прибыл на границу, тут же отправился в Москву. В столице Синкевич попытался добровольцем уйти на фронт — не отпустили с работы. Вывозил заводское оборудование из Смоленска, работал электромонтером на железнодорожных вокзалах в Рязани, Воронеже и наконец в сентябре после настойчивых просьб вновь попал в Москву. Его зачислили в ОМСБОН* НКВД СССР. С тех пор Синкевич неразлучен с Рабцевичем.
_______________
* Отдельная мотострелковая бригада особого назначения. (Прим.
авт.).
В памяти Александра Марковича ещё свеж был случай, происшедший с Синкевичем (в отряде его звали Сенькой) в начале сорок третьего года. Это была обычная диверсия недалеко от станции Татарка. Связной из Осиповичского депо сообщил, что станционное начальство со дня на день ожидает какой-то важный поезд. Вот и решили его взорвать.
К дороге группа Пикунова (был в ней и Синкевич) подошла уже ночью. На опушке леса залегли — осмотреться. Дождались, пока прошел фашистский патруль, потом контрольная дрезина, и полезли на насыпь. Мину заложить поручили Синкевичу и Громыко. Финскими ножами выдолбили лунку. Щебенка смерзлась и была подобна граниту: перед этим несколько дней стояла оттепель, даже дождь шел, а потом ударил мороз. Наконец подложили под рельс десятикилограммовый заряд взрывчатки, прикрыли щебенкой — и к своим.
Лежали на стылой земле, ждали. К полуночи послышался слабый стук колес — словно листва прошелестела. Из ночи выплыла дрезина. Спустя некоторое время показался состав. Все складывалось, как и хотелось… Но что это? Бойцы не верили глазам своим: поезд шел по другому, не заминированному пути. Значит, фашисты схитрили, рассчитали: если партизаны вдруг заминируют путь, ведущий к фронту, поезд все равно спокойно минует опасность.
— Мать честная, — не сдержался Пикунов, — да что ж это такое?..
И тут все увидели, что с земли вскочил Сенька и полез на насыпь.
— Ты куда? — окликнул Пикунов. И поняв, что бойца уже не остановишь, в сердцах добавил: — Сумасшедший!
Все в напряжении замерли, наблюдая, как к товарищу, копошившемуся на полотне, черной сопящей громадой приближался состав.
— Вот голова, — не выдержал Шахно, — раздавит ведь!..
И вдруг в то самое время, когда между Синкевичем и составом уже и расстояния-то не осталось, словно из-под колес выпрыгнул боец и покатился под насыпь. Прогремел взрыв.
Отойдя подальше от железной дороги и убедившись, что группу никто не преследует, бойцы остановились перекурить. Свернули по цигарке, Синкевич чиркнул спичкой, и все увидели его руки — они были в крови…
Рабцевич уважал Синкевича за смелость и находчивость. Недаром, когда надо было отправиться на совещание руководителей партизанских отрядов в Любаньские леса, где размещался подпольный обком партии, на встречу со связным или по другим каким делам, брал с собой именно его. Раз Синкевич с ним, все будет в порядке. Казалось, шло к тому, чтобы назначить его командиром. И тем не менее Рабцевич не торопился с назначением, решил посоветоваться с Линке. Разговор с ним начал неторопливо, издалека.
— Давай-ка, Карл, разберемся, что за картина у нас вырисовывается со связниками.
Линке, писавший конспект для своего выступления перед местным населением на митинге, оторвался от бумаг.
— А получается не совсем то, что хотелось бы, — продолжал Рабцевич. — Возьмем Осиповичи — Бобруйск, там у нас действует целая группа, со связными поддерживает постоянный контакт. Прикрыт у нас и Жлобин — там хорошо справляется со своими обязанностями группа Игнатова. В Калинковичах и Мозыре работает пока один Змушко. Но он ведь отвечает за разведку всего отряда. Ему надо успеть вовремя побывать и под Бобруйском, и под Жлобином, проверить, как там обстоят дела, помочь, если надо. Да ещё тут свой участок. Вот и вынужден разрываться человек на части. А со связными, замечу тебе, что со школьниками, постоянная работа нужна: воспитание, обучение, моральная поддержка — хотя бы своим постоянным присутствием. Ясно: необходима новая группа. Люди у нас есть, дело за командиром.
Стараясь уловить реакцию комиссара, Рабцевич не спускал с него глаз.
Линке молча вздохнул, собрал в аккуратную стопку исписанные листочки, задумчиво наклонил голову. В его голубых глазах блеснула лукавинка.
— Ты, наверное, ждешь от меня кандидатуру? — Улыбнулся широко, отчего на щеках появились ямочки. — А ведь ты правильно решил.
— Ты что имеешь в виду? — Рабцевич поперхнулся.
— Знаю, что думаешь назначить командиром Синкевича.
На усталом от постоянного недосыпания лице Рабцевича обозначились растерянность, удивление.
— Откуда знаешь, что я решил?
Линке покачал головой.
— Ну если комиссар не знает, о чем думают бойцы и тем более командир — то грош ему цена. Не сомневайся, достойная кандидатура…
Рабцевич рассмеялся.
— Ну и хитер!.. — А про себя подумал не без удовольствия: «Повезло мне с комиссаром, понимает с полуслова».
Спустя несколько дней Синкевич с новой группой ушел под Калинковичи.
Надежды Рабцевича оправдались: Синкевич оказался не только находчивым, смелым человеком, но и способным руководителем. Все у него ладилось. Он сделал несколько удачных вылазок на железную дорогу Калинковичи — Птичь, с помощью молодых учителей Ольги Негрей и Ольги Войтик из деревни Михновичи вышел на калинковичских подпольщиков. Вскоре у него появились свои, надежные люди в железнодорожном депо, на лесозаводе, мясокомбинате. Синкевич приступил к организации диверсий на этих предприятиях. Для поддержания связи с патриотами Калинковичей он привлек Домну Ефремовну Скачкову — жительницу деревни Антоновка, мать четверых детей. Впоследствии доставленными Скачковой минами Николай Дворянчиков взорвал токарно-механический цех железнодорожного депо станции Калинковичи, уничтожив все электрооборудование цеха и тридцать станков. Екатерина Матвеева и Екатерина Белякова вывели из строя на мясокомбинате колбасный цех с его механическими мясорубками и запасами сырья…
Осенью сорок третьего года появилась возможность взорвать пилораму калинковичского лесокомбината, выпускающую железнодорожные шпалы для гитлеровцев. Осуществить диверсию вызвался рабочий комбината Антон Клещев. Доставить ему мину Синкевич опять попросил Скачкову. Тяжелой оказалась эта поездка.
Спокойно, на виду у всей деревни, проехала Домна Ефремовна вдоль домов. Любопытным (а такие и в Антоновке имелись) ответила, что едет на мельницу — мука вот-вот кончится, — а лошадь купила в соседней деревне.
Выехала за околицу. Впереди неизвестность, а Домна мыслями с домом никак не расстанется. Все дела свои, какие помнила, перебрала в уме. «А вообще-то счастье мне подвалило с лошадью, завтра непременно из леса заготовленные дрова перевезу. Заодно, если в дальнем стогу ещё не сгнила прошлогодняя солома, привезу и её возок — крыша-то в сенях совсем провалилась…» Потом в памяти Домны всплыла меньшая дочь: стоит кроха совсем разутая, а на дворе того гляди снег появится. «Что же делать? — Но тут же успокоила себя: — После мельницы загляну на базар».
Размышляя так, не заметила, как миновала поле, лес и выехала к железнодорожному переезду, за которым начинался город с его окраинными одноэтажными домишками. У шлагбаума увидела фашиста — такого дюжего, что жутко стало. Другой выглядывал из будки. Здоровяк нехотя поднял руку, приказывая остановиться. Домну будто ледяной водой окатило.
— Аусвайс!
Она отвернулась, покопалась за пазухой, протянула документ. Здоровяк взял его, глянул на мешок.
— А это что такое?
— Да рожь на мельницу везу.
Фашист, уписывавший хлеб с большим куском мяса, что-то прокричал из будки. Здоровяк неторопливо просмотрел аусвайс, похлопал мешок, словно поросячью тушку, ткнул его кулачищем, сказал, «гут» и, крутнув рукой — мол, проезжай, — пошел к будке.
«Кажется, пронесло!..» — вздохнула Домна. На душе полегчало. И когда уже совсем успокоилась, когда ничего страшного, как ей казалось, не могло случиться, перед ней, словно из-под земли, выросли два полицая. Один — молодой, высокий, узкоплечий, в уголке рта длинная травинка; другой — средних лет, надутый, как индюк. Встали на пути, нацелив новенькие карабины.
— Документы, — не вынимая травинки изо рта, сказал молодой.
— Какие такие документы? — возмутилась Домна. — Эвон на перекрестке только что проверил.
— Документы, — потирая пальцами так, как показывают, когда требуют денег, повторил молодой.
Пожилой искоса смотрел на Домну.
Домна, приняв все это за розыгрыш, натянула было поводья, прикрикнула на лошадь.
Молодой схватился за оглоблю.
— Кому говорю!..
Домна опять достала из-за пазухи цветной платочек.
— Куда и зачем едешь? — вертя в руках аусвайс, спросил молодой.
— На мельницу.
— А почему вдруг в Калинковичи?
— Да где же мне ещё молоть?!
— Ты мне зубы не заговаривай, отвечай толком. Не скажешь, поедем в управу.
Домне не по себе стало от ледяного голоса, колючего взгляда.
— Да ближе нет у меня мельницы, нету, понимаешь ли?
Полицай будто и не слышал её.
— А может, не зерно везешь? — Он примкнул к карабину штык, замахнулся на мешок.
Но проколоть его Домна не позволила, разъяренной тигрицей бросилась на полицая.
— Ты что, ирод поганый, детей моих без хлеба оставить задумал или хочешь, чтобы глаза тебе выцарапали?! — И толкнула его с такой силой, что он чуть было не свалился.
Пожилой заржал, точно племенной жеребец.
— Не баба — огонь, ну как есть моя Нюрка! — Он отстранил молодого, подошел к Домне. — И чья же ты такая будешь? — Масляно прищурясь, нагло оглядел её с ног до головы.
Все ещё тяжело дыша, Домна, как могла, улыбнулась.
— Скачкова я, Домна Ефремовна, из Антоновки…
Полицай взял у молодого пропуск, для приличия мельком глянул в него и отдал Домне.
— Вообще-то мы проводить тебя можем, а если после мельницы часть муки на горилку променяем, и вовсе породнимся.
Домну чуть не перевернуло от этих слов. Полицай между тем уселся на подводу. Молодой потянулся за вожжами. Домна замахнулась на него концами.
— Уйди, сосунок!
Пожилой едва успел схватить её за руку.
— Уймись, баба, дай мальцу порезвиться.
Делать было нечего, пришлось подчиниться, а душа так и зашлась, пресвятую богородицу вспомнила. «Что же теперь будет? Высыпет мельник в бункер зерно, и всем станет ясно…» В её глазах свет стал меркнуть, будто фитиль в лампе кто подвертывал, совсем как при куриной слепоте, хотя на улице был солнечный день. Вспомнила детишек, пожалела, что старуху-мать не отвела с ними в лес. «Если меня схватят, нагрянут в деревню, дом спалят, а их, крошек…»
Пожилой полицай что-то говорил ей. Слова у него были как пуховые подушки — мягкие, ласковые, но значения их Домна не понимала, все о своем печалилась: «Крошки, мои крошки!..» Искоса глянула на полицаев. Пожилой что-то нашептывал ей на ухо. Молодой внимательно наблюдал, хитровато улыбался. Его маленькая голова на длинной шее покачивалась в такт движению, а тонкий нос с загнутым, как у лыжи, кончиком все время пытался что-то поддеть. «Оружие крепко держат, не вырвешь», — подметила Домна.
Когда они подъезжали к мельнице, от её ворот отъехала телега, груженная белыми, словно напудренными, пузатыми мешками.
Внутри у Домны все похолодело. «Неужели конец?»
Пожилой слез с телеги и, придерживаясь за край, с хрустом в коленях присел раз, другой, от удовольствия крякнул, прогнув спину, и потянулся. Молодой хихикал, от чего рот у него растянулся, будто резиновый, от уха до уха.
— А я-то думал, Фомич, и к чему это у меня с самого утра нос чешется?
Домне надо было тоже что-то сказать, сделать, ну, хотя бы встать для начала, но пошевелиться она не могла. «Да что же это со мной? — ужаснулась и, мысленно прикрикнув на себя, как делала не раз в трудную минуту: — А ну, вставай!» — вскинулась и вместе с полицаями вошла в здание мельницы.
В просторном помещении кроме паровой машины и мельницы ничего не было. Из топки доносилось гудение, в прорези чугунной дверки виднелось бушующее пламя.
«Ну придумай же что-нибудь, пока время есть, — попросила себя Домна, — ведь ты можешь, недаром к тебе чуть ли не всякий за советом бежит…» Но былая находчивость покинула её.
Пожилой полицай, стоявший за ней, спросил громко:
— Есть тут кто аль нет? — Его глухой голос, словно булькающая вода, ударился о запыленные стены и застрял в паутине углов.
— А-а, — послышалось откуда-то из-за стены.
И тут же из боковой двери вышел средних лет мужик. Вытирая мокрые руки о подол белой от муки, а когда-то черной рубахи, облизывая сальные губы, недовольно спросил:
— Чего надо?
Домна даже вздрогнула от этих слов. Мельник показался ей похожим на проходимца, который в прошлом году продал ей на рынке кожаные сапоги на картонных подметках. На второй день угодила она под дождь и домой принесла одни голенища. «Вот совпадение, — удивилась она, — даже глаза такие же — маленькие, как у сурка». И тут её осенила мысль. Домна подошла к мельнику и схватила его за грудки, да так, что рубаха под её цепкими пальцами, давно привыкшими к мужской работе, затрещала.
— Ах, вот ты где мне попался, поганец… — Она трясла его что было сил.
— Да ты бешеная, что ли? — забормотал мельник, тщетно пытаясь высвободиться.
Этого только и ждала Домна.
— Вот паразит, — взъярилась пуще прежнего, — он меня ещё и бешеной обзывает. Да ты знаешь, кого обокрал?.. — У неё на глазах проступили слезы. Она сделала вид, что готова его исцарапать, избить.
Растерявшиеся было полицаи еле оторвали её от перепуганного мельника. Домна не унималась: вырывалась, кричала, топала ногами, плевалась в сторону мельника.
— Да он моих детей обокрал!
Мельник до сих пор никак не мог взять в толк, что же все-таки происходит, а тут вдруг прозрел.
— Да она, гляньте, того… бешеная… Гоните ее…
Пожилой полицай отшатнулся, пропустил Домну и внимательно глядел на нее. На лоснящемся лице появилась гримаса. Он брезгливо сграбастал её, подошел к двери и вышвырнул во двор.
Домна не сразу поняла, что произошло.
— А как же с помолом? — забарабанила в закрывшуюся дверь, заплакала.
На стук вышел пожилой полицай. Глаза — что у хищника, лапищи, сжатые в кулаки, хрустят.
— Сгинь, нечистая сила, и чтоб духу твоего здесь не было!
Домна испуганно попятилась, коснулась телеги, села, нащупала вожжи, дернула…
Больше в тот день у Домны приключений не было. Знакомой дорогой доехала до Клещева, передала мину и со спокойной душой поехала к детишкам…
Спустя несколько дней в дневнике Рабцевича появилась запись: «На станции Калинковичи связными Клещевым и Беликовым взорваны локомобиль и пилорама. Завод выведен из строя. Мину Клещеву доставила Домна Скачкова».
…Стоял вьюжный и холодный февраль сорок третьего года. Рабцевич только что возвратился в Рожанов после встречи со связником. Несмотря на то, что ездил на встречу на лошади, устал. Сказывалась бессонная ночь.
Хозяйка заботливо накрыла на стол. Он взялся было за еду, но кусок не шел в горло. Опять вспомнился Линке. Вчера Рабцевич проводил его к Ваупшасову — командиру партизанского отряда, действовавшего неподалеку. На последнем совещании руководителей партизанских отрядов, организованном подпольным обкомом партии, Ваупшасов пообещал Рабцевичу выделить одного из своих радистов вместе с радиостанцией для налаживания постоянной связи с Центром.
Необычно быстро собрался комиссар. Рабцевич даже удивился такому проворству. А когда глянул в его голубые глаза, понял — комиссар надеялся встретиться с сыном, который воевал в отряде Ваупшасова.
Ходко пошел Линке, сопровождавшие его бойцы едва поспевали следом.
— Привет Гейнцу! — крикнул вдогонку Александр Маркович.
Линке обернулся. Во все лицо — радостная улыбка. А у Рабцевича под лопаткой что-то судорожно дернулось и неприятно ожгло. Вспомнилась семья — дети, жена. Вроде бы и беспокоиться было не из-за чего — живут в Куйбышеве, далеко от фронта, — а душа болит. Съездил на встречу со связником. Думал забыться — не получилось. «Да что это со мной, — досадливо подумал Рабцевич, — не годится так…» Достал тетрадку, принялся составлять сообщение в Центр по сведениям, полученным от связника…
На улице радостно заскулил хозяйский пес — грязный, хвост в репейнике. Рабцевич накинул на плечи полушубок, вышел на крыльцо. Во дворе Пикунов гладил визжавшего от радости пса, за калиткой выстроились бойцы, в снегу, мокрые… Командир привычно сосчитал их. «Двадцать. Все». И что-то сдвинулось с сердца, вздохнулось легко, свободно.
Пикунов увидел Рабцевича, скомандовал: «Сми-ирно!» — и побежал к крыльцу. Насмерть перепуганный пес, зажав хвост между прогибающимися лапами, шарахнулся в сторону…
Приход групп на базу всегда был праздником: бойцы могли здесь хоть немного отдохнуть, а Рабцевич рад был увидеть товарищей здоровыми.
Выслушав доклад о прибытии, Рабцевич приказал Процанову распределить бойцов по дворам и вместе с Пикуновым вошел в хату.
Скинув полушубок на скамейку, он весело посмотрел на Михаила.
— Пришел?!
— Пришел, товарищ командир! Разрешите доложить?..
Рабцевич сел за стол.
— У тебя срочное?..
Пикунов, отняв руку от козырька, отрицательно мотнул головой.
— Тогда присаживайся к столу, вместе поедим.
— Не откажусь, — обрадовался Пикунов.
От его светящейся улыбки на сердце у Рабцевича потеплело, словно погрел иззябшую душу у жаркой печки.
Хозяйка принесла ещё миску картошки, кринку молока, лепешки. Пикунов подсел к столу, вчетверо сложил хрустящую ржаную лепешку, откусил.
К Пикунову Рабцевич всегда питал какие-то особые чувства, совсем не похожие на чувства командира к подчиненному. Еще в Москве, формируя отряд, он обратил внимание на этого симпатичного сержанта и сразу же выделил его среди других.
Обычно, прежде чем принять в отряд бойца, он просматривал анкетные данные, потом наблюдал за ним на занятиях, вызывал к себе на беседу либо приходил сам. И лишь после предлагал вступить в отряд или уходил, так и не объяснив, зачем отнимал у бойца время. Пикунов понравился сразу. Потом уж узнал его биографию. У него было среднее образование. В школе верховодил комсомольцами, в армии окончил курсы младших командиров, понюхал пороху, прошел через бои с фашистами… Впервые Рабцевич увидел его на практических занятиях по топографии. Из всего взвода он первым пришел по азимуту к контрольной точке. Потом сержант стрелял из пистолета и автомата. Такой стрельбе мог позавидовать любой — все пули легли в центр мишеней. Рабцевич видел Пикунова и на других занятиях. Ну а беседа с ним покорила: начитанный, сообразительный, культурный. Однако Рабцевича настораживала излишняя лихость сержанта. Стараясь выполнить задание возможно лучше, он подчас забывал об осторожности. Так случилось и на учебном гранатометании. Кинул гранату и не спрятался в укрытие — захотел посмотреть, куда она упадет…
И все же Рабцевич взял его, а когда решался вопрос о назначении командиров групп, сразу остановился на нем. Пикунов, как никто другой, умел ладить с людьми, хорошо ориентировался в любой обстановке. Но тревога за него осталась и была не напрасной…
Справившись с едой, Рабцевич поблагодарил хозяйку за вкусный завтрак и стал неторопливо скручивать цигарку.
— А теперь давай выкладывай, Михаил, что там у тебя за груз. На сытый желудок оно ведь лучше рассказывается.
В глазах Рабцевича появились веселые огоньки, две резкие морщины, расходящиеся по обеим сторонам, обозначились сильнее, он улыбнулся.
Пикунов неторопливо рассказал, что за прошедший месяц его группа совершила две удачные диверсии на железной дороге, установила связь с медицинской сестрой бобруйского фашистского госпиталя Анастасией Игнатьевной Михневич, вышла на связь с официантками столовой фашистского аэродрома в Бобруйске Клавой и Ниной. И самое главное, через них добыла сведения о количестве самолетов, базирующихся на аэродроме, о ремонтных мастерских, об обслуживающем персонале.
«Молодец», — подумал Рабцевич, с интересом слушая Пикунова. Уже собирался поблагодарить Михаила, как вдруг он стал рассказывать о своей последней вылазке с бойцами Шахно и Пархоменко на станцию Татарка, чтобы расправиться с предателем.
Они удачно миновали казарму фашистского гарнизона, подошли к хате. И все бы хорошо, не залай пес. Поднялась тревога, пришлось поспешно уходить.
Лицо у Рабцевича сделалось каменным, неприятным холодком блеснули глаза.
— Мальчишка, — сказал глухо, — в войну играешь…
Александру Марковичу было трудно дышать. Он расстегнул ворот гимнастерки. У него в памяти был ещё свеж случай, когда Пикунов днем со своей группой пришел в деревню Замен Рынья и на виду у крестьян разоружил полицейских. Благодаря счастливой случайности все обошлось благополучно — полицейские поначалу приняли его за свое начальство. Впоследствии полицаи этой деревни доказали, на что они способны. Они устроили засаду на группу Игнатова, возвращавшуюся с задания. И только выдержка командира, его боевой опыт спасли группу от разгрома. Но в этом бою Игнатов потерял своего верного друга и помощника Ивана Ивановича Шинкевича. Было это всего несколько дней назад.
— Вот что, Михаил, последний раз тебя предупреждаю. — Рабцевич встал, взял с печки кисет.
Пикунов побледнел. Под столом, словно близкая автоматная очередь, хрустнули пальцы его рук, сжатых в один большой кулак.
Михаил хотел что-то сказать, но не успел. В сенях скрипнули половицы, потом постучали в дверь.
— Кто там? — спросил Рабцевич. Ему сделалось неприятно оттого, что кто-то мог подслушивать.
В комнату робко втиснулся Процанов.
— Что, всех бойцов распределил? — вопросом встретил хозяйственника Рабцевич.
— Всех, товарищ Игорь.
Рабцевич посмотрел на все ещё бледного Пикунова, с болью ощутил его недружелюбность.
— А как у тебя, Федор Федорович, обстоят дела с баней? — спросил он Процанова.
— Да что с ней может быть? — удивился хозяйственник. — Стоит…
— Затопили?
— Так у нас сегодня, товарищ Игорь, не банный день. — Все ещё не понимая вопроса командира, Процанов развел свои длинные жилистые руки.
— Не банный, говоришь? — сдержанно повторил Рабцевич. — Сам не мог додуматься, что бойцы не из теплых хат пришли, — из леса и что для них сейчас нет ничего важнее горячего пара?.. Так вот, — сказал он тихо, но удивительно ясно выговаривая не только каждое слово, каждую букву, — сейчас же наладь баню и, когда бойцы помоются, доложишь.
— Слушаюсь, — нахохлился Процанов. — Можно идти?
За старшиной мягко закрылась дверь, затих за калиткой деревянный стук задубевших на холоде и не успевших отойти в хате кирзовых сапог, а Рабцевич ещё не скоро нашел, что сказать Пикунову.
— Ладно, Михаил, — наконец промолвил он примирительно, — иди готовь людей в баню.
Пикунов облегченно вздохнул, улыбнулся всегдашней своей доброй улыбкой.
— Но прошу тебя, Миша, без нужды не лезь в омут головой, ты же чекист и знаешь, что врага умом и хитростью одолевать следует…
Через два дня Пикунов с группой вновь ушел на свою базу.
Поход Линке затянулся. Уже пришел радист Глушков с рацией и дружеским письмом от Ваупшасова, а Линке все не было. Рабцевич забеспокоился…
Линке возвратился лишь в начале марта. Оказалось, он по пути заглянул к Пикунову. Там провел с бойцами и населением окрестных деревень несколько бесед о положении на фронтах и даже сходил с группой на диверсионную операцию. Потом встретился с Федором Михайловичем Языковичем, секретарем Полесского обкома, уполномоченным ЦК КП(б) Белоруссии для дальнейшего развертывания партизанского движения и подпольной работы в Полесье. Теперь отряду необходимо поддерживать связь не только с Минским обкомом, но и с Языковичем, который вскоре после своего прибытия создал штаб партизанского соединения Полесья. Для Рабцевича эта встреча была очень важной. Многие вопросы по координации действий разведывательно-диверсионных групп (и прежде всего — вопросы партийной жизни, ведения агитационно-массовой работы среди населения) согласовывались с подпольными партийными органами. С ними решались и различные хозяйственные вопросы: размещение отряда, групп, обеспечение продовольствием… Кроме того, подпольные партийные органы постоянно информировали отряд о пленуме ЦК КП(б) Белоруссии, совещаниях руководителей соединений и отрядов, проходивших в Москве.
Ф. М. Языкович обещал Линке в ближайшее время побывать в деревне Рожанов. Выполнить свое обещание Языкович не успел. Во время проведения одной из дерзких диверсионных операций на железной дороге Брест — Гомель он погиб. Однако созданный им подпольный обком Полесской области, утвержденный в апреле 1943 года ЦК КП(б) Белоруссии, продолжал действовать…
Закончив свой рассказ, комиссар решил закурить. Он достал аккуратно разрезанную на дольки газету.
Рабцевич пододвинул ему свой кисет.
— Э-э, нет! — Линке улыбнулся.
— Почему?
— После твоего табака мое горло на ленточки рвется.
Посмеялись.
Рабцевич посмотрел на Линке, и по его глазам почувствовал, что комиссар намеревается ещё что-то сказать, но, очевидно, не знает, с чего начать.
— Ты все сказал?
— Да нет, Игорь, не все… Пикунов женится.
— Что? — Рабцевич изумленно откинул голову. — Как?
— А как женятся? Конечно, со свадьбой…
— А ты что?
— А что я? Война, она ведь свадеб не отменяет. — Однако, видя, что известие ошеломило командира, добавил: — Вообще-то я попросил, чтобы он немного со свадьбой обождал, ну… до возвращения на базу. Я обещал, что мы в отряде справим ему свадьбу.
Рабцевич бросил в печку прижегший пальцы окурок.
— Доконает меня этот мальчишка, право, доконает.
Рабцевич решил в ближайшие дни побывать на базе у Пикунова, проверить, как у него дела, и заодно поговорить по душам. Но Пикунов, словно предчувствуя намерение командира, сам пожаловал в Рожанов — в группе кончились боеприпасы. Поговорить сразу с ним Рабцевичу не удалось. Пришел Игнатов со своей группой. А тут ещё радиограмма из Центра поступила:
«Игорю! В ночь с 17 на 18 марта к вам будет выброшена группа старшего лейтенанта Бочерикова. Встречайте. Фомич».
Пришлось организовать встречу.
Группа спустилась с парашютами на поле за деревней. В ней было одиннадцать человек. Только распределили бойцов по хатам, как из Центра последовала новая радиограмма — о высылке ещё одной боевой группы, под командованием сержанта Ежова. И на этот раз прилетело одиннадцать человек. А всего — двадцать два бойца. Двое — Бочериков и Ивченко — были коммунистами, остальные комсомольцами.
— Хорошее пополнение, — говорил Линке. — Теперь, Игорь, нам надо создавать в отряде комсомольскую организацию.
На следующий день после приземления последней группы в деревне Рожанов состоялось комсомольское собрание. Секретарем комсомольской организации избрали бойца группы Пикунова Василия Козлова. Он был из местных, учитель, хороший товарищ и человек отважный. В каждой группе избрали комсорга.
С прибытием пополнения отряду стало полегче — все до единого в обеих группах минеры-подрывники. Кроме того, в каждой группе был свой радист с рацией, и теперь отряду гарантировалась бесперебойная связь с Центром.
Чтобы новые группы быстрее освоились с обстановкой и начали действовать самостоятельно, Рабцевич группу Бочерикова направил вместе с Пикуновым, Ежова — с Игнатовым…
Вечером бойцы двух сводных групп выстроились на улице перед штабом отряда. Рабцевич сам провожал их. Сказал несколько напутственных слов и подошел к Пикунову. Прежде не довелось поговорить с ним.
— Миша, удачи тебе! — сказал и, отвернувшись, тяжело пошел к своей хате.
Вечером 17 апреля 1943 года группа Пикунова возвращалась с очередной операции. Все безмерно устали, но были счастливы — сбросили под откос фашистский состав с военной техникой и снаряжением из нескольких вагонов. Не часто случалось такое. Все разговоры вертелись вокруг последней диверсии. Бойцы шутили, смеялись, сыпали анекдоты. И вдруг дозорные сообщили, что от Сторонки ветер несет запах дыма и вроде бы варева. Это было странно: вот уже полгода деревня пустовала. Крестьяне, спасаясь от карателей, ушли в лес, поселились в землянках. Появление людей в Сторонке встревожило бойцов.
Разведка доложила, что в деревне местные крестьяне топят баню. Это известие обрадовало. Ночь бойцы пролежали в мокрой одежде на стылой земле — успех не дался даром.
— Пожалуй, и нам не грех попариться, — сказал Пикунов, — жаль пропустить такое. — И, не сворачивая, повел группу к бане, стоявшей метрах в двухстах от околицы, прямо у перелеска, — в случае чего из неё можно незаметно уйти.
Бойцы напилили и накололи дров, натаскали воды, Санкович сбегал в деревню за березовыми вениками. Добавили дров в притухшую было печку и сели на лавки в предвкушении блаженного чуда парилки, жадно и нетерпеливо поглядывая на остывшие булыжники каменки. Несмотря на то, что в бане было ещё жарко, кожа у всех покрылась мурашками — намерзлись прежде изрядно. Но вот в каменку плеснули кипятку, от сизых булыжников пошел пар, и люди повеселели.
— Хорошо-то как! Вот это да-а! — послышалось со всех сторон, дружно заработали веники.
Неожиданно на пороге в клубах пара, словно бог на облачке, в овчинном кожушке и самодельной шапке появился дед Жаврид с большим деревянным ковшом в руках.
— Хлопцы, дак я вам кваску принес. — И на лице у него появилась умильная улыбка.
Квас плеснули в каменку. Вместе с взорвавшимся паром в нос ударил густой хлебный дух. Можно было подумать, что бойцы были не в бане, а в пекарне, где шло колдовство над заварными караваями.
— Вот те квас, ай да квас! — Еще подбавили. — Ну и банька! Ах да банька!
Бойцы усердно хлестали друг друга вениками, обливались ледяной водой, блаженствовали…
Наслаждению этому, казалось, не будет конца. И вдруг откуда-то из-за слезящегося окна в баню пробился детский голосок:
— Не… не… — Сил у него никак не хватало на то, чтобы полностью одолеть непомерно тяжелое слово.
Враз в бане оборвался шум, сделалось тихо-тихо, так, что слышно было, как под половицами, гулко шлепаясь, стекала вода.
— Фашисты! — прокричал появившийся на пороге Шкарин.
С силой ударившаяся о наружную стенку дверь, жалобно скрипнув ржавыми петлями, чуть было не втолкнула его в баню.
В узком предбаннике сделалось тесно. Бойцы хватали одежду, втискивались в неё и выбегали на улицу. Раньше всех выскочил из бани Пикунов. Подпоясывая телогрейку широким ремнем, озабоченно спросил у растерявшегося Шкарина:
— Где, говоришь, фрицы?
Ответил вывернувшийся откуда-то из-под ног белесый малец.
— Да там они, дяденька! — И показал ручонкой на большак, что тянулся за деревней. — Приехали на лошадях и на машинах… Тикать вам надо!
Пикунов поправил шапку-ушанку, задумчиво прикусил губу.
— Командир, — сказал Шахно, — хлопец прав, уходить надо.
— Это мы всегда успеем сделать, — ответил Пикунов, — но сначала надо прикинуть, что к чему. — И приказал: — За мной, товарищи!
Бойцы, увлекаемые Пикуновым, побежали к опушке леса.
Добрались до места, залегли. До большака, на котором виднелись два грузовика и десяток подвод с фашистами, было не больше ста метров. На подножке головной машины стоял гитлеровский офицер, что-то кричал, отдавал распоряжения.
— Командир, уходить надо, каратели, — опять сказал Шахно.
Пикунов ответил не сразу.
— Видишь, у двоих солдат, что стоят во второй машине, шесты обмотаны материей, — проговорил он, — должно быть, плакаты, а в кабине рядом с водителем сидит кто-то в гражданском. Это не иначе как агитпоезд.
Чуть ли не с первых дней войны гитлеровцы создали специальные агитационные бригады, которые, разъезжая по белорусским деревням, пропагандировали фашистский образ жизни, уговаривали обеспечивать гитлеровскую армию продовольствием и фуражом, призывали местное население сотрудничать с оккупационными властями. На одном из последних совещаний актива отряда Рабцевич подробно рассказал об агитпоездах. Он требовал от командиров групп делать все, чтобы не дать возможности фашистам вести агитационную работу среди белорусского населения.
Откуда могли знать Пикунов и его бойцы, что шесты в руках фашистов — всего-навсего дорожные указатели, что это был не агитпоезд, а карательный отряд и что такие же отряды остановились и с другого конца Сторонки, за деревней Корытное и дальше. А не развертывались они в боевые порядки потому, что ждали сигнала к началу действий.
— Сейчас мы им покажем, как надо агитировать, век будут помнить!
Пикунов весело подмигнул Шахно и приказал рассредоточиться, ждать его сигнала. Рядом залег Козлов с ручным пулеметом, с другой стороны пристроился Санкович, за ним Пантолонов.
Фашистский офицер тем временем спрыгнул с подножки грузовика, нетерпеливо зашагал взад-вперед, то и дело посматривая на часы. Пикунов взял его на мушку.
— Огонь!
Бойцы открыли пулеметную, автоматную, ружейную стрельбу. Ярко вспыхнул и загорелся головной грузовик, ткнулся лицом в дорогу офицер, послышались крики, стоны.
— Вот как надо произносить речи!
Пикунов засмеялся. Он рассчитывал, что фашисты драпанут и тогда он поведет людей в атаку… Но вышло иначе: гитлеровцев не ошеломило внезапное нападение. Под градом пуль они ловко соскакивали с машин, повозок и, занимая оборону, открывали огонь.
Пикунов понял, что ошибся, когда поблизости стали рваться мины. Как ни обидно было это сознавать, но он сам вовлек бойцов в ловушку. Надо было срочно искать выход из создавшегося положения, пока каратели не развернулись в боевые порядки. Лучший вариант отхода — стремительный бросок через большак и болото в бурелом.
Он приказал передать по цепочке, чтобы все пробирались на сухую гряду к шалашу. Лес с этого края почти вплотную подступил к дороге, и преодолеть расстояние до болота было сравнительно легко, если не считать сам большак, всего несколько метров… Ведя огонь и тем самым отвлекая внимание на себя, Пикунов дал возможность удачно проскочить большак Шкарину, Козлову, Храпову, остальным.
«Всего несколько метров, потом небольшая лощина, какое-то время вне досягаемости пуль, а там пойдут кочки, кусты, деревья — родная природа прикроет». Пикунов уже почти пробежал большак и даже подумал о том, что удачно все-таки выпутался, оставалось всего с метр-полтора… Собрался прыгнуть с насыпи, как что-то больно дернуло его за бок. Ощущение такое, будто зацепился за острый крюк. Земля вздрогнула, качнулась в одну сторону, в другую, и он на мгновение, всего лишь на мгновение соскользнул с нее…
Открыл глаза и подивился — все небо в кровавых точках. В ушах зазвенело. До него донесся знакомый голос, но он никак не мог понять, чей, пока близко перед собой не увидел озадаченного Шкарина.
— Командир, да ты, никак, ранен?
И только тогда Пикунов понял, где он находится, что с ним стряслось.
— Как, успели? — спросил, с трудом шевеля враз пересохшими губами.
— Да, командир. — Шкарин осторожно сволок Пикунова с большака, за насыпью взвалил на плечи, подхватил два автомата и, широко расставляя ноги, пошел к кустам.
Страшная боль пронзила обмякшее тело Пикунова.
— Подожди, друг, — умоляюще простонал он, — дай отдохнуть.
Боец сделал несколько шагов и бережно опустил командира за грядкой сиротливо торчащих, совсем раздетых ивовых кустов. Глянул на свои руки и обмер — они были в крови, в крови оказалась и одежда.
— Да тебя, командир, перевязать надо. — Он стал было расстегивать свою телогрейку, но в это время на большаке послышался топот кованых сапог.
— Фашисты!
Шкарин схватил автомат, дал короткую очередь, и пяток фашистов сразу вывалились из шеренги бегущих.
Рывком, забыв про боль, Пикунов перевернулся на живот, схватил автомат, нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало — кончились патроны. Он судорожно полез в подсумок за другим магазином и нащупал полевую сумку. Страшная мысль помутила сознание: он ранен и, теперь уже ясно, не уйдет от карателей. А в сумке донесения связных, документы. Нельзя, чтобы они достались врагу.
— Так как же быть, Миша? — спросил сам себя и посмотрел на Шкарина. Это была его надежда.
Шкарин, пристроившись за кочкой, вел огонь по карателям.
«Надо торопиться, Миша», — подумал Пикунов, с трудом снял сумку, кинул Шкарину.
— Друг, бери и беги к нашим, а я прикрою.
Шкарин продолжал лежать.
— Командир, не оставлю тебя!..
В глазах Пикунова опять появились кровавые точки.
— Что?! — Ветер донес обрывки немецкой речи. Михаил увидел выглядывающего с большака фашиста, прицелился, выстрелил и, собрав последние силы, приказал Шкарину: — Выполняй!
На глаза бойца навернулись слезы.
— Друг, нельзя, чтобы документы попали к врагу! Понял? — Михаил больше не смотрел на Шкарина, знал: не ослушается.
Пикунов положил перед собой пару лимонок, пистолет — все, что осталось с ним. Странное дело, он не чувствовал боли, забыл про нее. Внимание его теперь было приковано к большаку — там фашисты, их нельзя подпускать к полевой сумке.
— Прощай, командир, — услышал он за собой знакомый голос, потом торопливые шаги, но ничего не ответил.
…На следующий день группа возвратилась к месту, где остался командир. Жители деревни Сторонка после ухода карателей подобрали Пикунова и перенесли в хату.
Лицо у него было спокойное, лишь немного бледнее обычного. Казалось, он просто спал.
Похоронили Пикунова в лесу около деревни.
Смерть Михаила Рабцевич воспринял как личное горе. Словно сына любимого потерял. Ни с кем не хотелось говорить. Он вывел из стойла лошадь, взнуздал её и поехал за деревню на строящийся аэродром. Думал уехать тайком, но Линке, понимая состояние командира, снарядил охрану. Рабцевич ехал и вспоминал Пикунова. «Смерть, как она некстати… А когда, собственно, она бывает кстати?..»
Мысли Рабцевича перекинулись на далекую Испанию. Вспомнилась ночь на семнадцатое июля тридцать седьмого года. Это было спустя несколько месяцев после приезда его на Пиренейский полуостров. Командование республиканской армии готовило наступление. Во что бы то ни стало требовался «язык». Добыть его поручили Рабцевичу. На задание Александр Маркович отправился с адъютантом — двадцатидвухлетним рабочим Леоном и ещё несколькими бойцами. Линию фронта преодолели легко. Еще днем Рабцевич тщательно изучил местность по карте, побывал на наблюдательном пункте. Все благоприятствовало походу. Во вражеских окопах было тихо, казалось, что там все спят. Дневная изнурительная жара сменилась приятной, убаюкивающей прохладой. Незаметно подкралась безлунная ночь, но высокое небо густо усеяли звезды, их света вполне хватало, чтобы разглядеть каждую тропку, каждый кустик. Рабцевич с трудом сохранял спокойствие — нервы натянулись в струну. Это было первое задание, которое ему предстояло выполнить с такими юными бойцами. И от того, насколько это окажется удачным, зависело будущее группы. Стали подниматься в гору. Бойцы шли за ним осторожно, шаг в шаг, но постепенно к этой осторожности прибавилась уверенность. «Языка» они решили добыть на шоссе, ведущем к городу Санадопулосу. Южные ночи длинные, и Рабцевич рассчитывал, что до рассвета они успеют не только дойти к шоссе и вернуться обратно, но и, если потребуется, пробыть в засаде не меньше четырех часов. Притаились метрах в пятидесяти от шоссе, в колючем кустарнике. Кругом все спало. Спали горы, зубцами вершин упершись в черное искристое небо, спало шоссе, источавшее накопленное за день тепло. И надо всем этим стояла какая-то хрустальная тишина. В горах прозвучал выстрел — и затих вдали эхом слабеющей очереди. Рабцевич увидел: сжал автомат Леон, нацелил в темноту винтовку Хосе, Антонио прижался к Марчелло… Для них, толком ещё не обстрелянных, это была первая ночь в тылу врага. «Да, — подумал Рабцевич, — им ещё надо свыкнуться с обстановкой». И поэтому, когда из-за склона донесся шум мотора, приказал бойцам оставаться на месте, а сам перебежал к дороге и залег в кювете.
Шум нарастал. В небо уперлись два расходящихся кверху светлых столба. Прошло мгновение, и вот из-за горы, как призрак с горящими глазами, выехала легковая автомашина. Рабцевич подождал, пока она подъедет ближе, вскочил на ноги и почти в упор швырнул бутылку с горючей смесью. Глухо звякнуло разбитое стекло, машина превратилась в яркий костер, из неё выскочило три франкиста. Увидев офицера республиканской армии, молча нацелившего на них карабин, все как по команде подняли руки. Подбежавшие бойцы помогли Рабцевичу связать пленных, отвести в сторону от дороги. Рабцевич снова залег в кювет, рассчитывая, пока темно, ещё попытать счастья. Пролежал пластом около двух часов, однако никто больше не появился.
Двинулись в обратный путь. Шли прежней дорогой. Но идти стало тяжелее: пленные оступались, падали, из-под их ног шумно осыпались камни. Рабцевич приказал Леону идти впереди, сам пошел рядом с пленными — приближалась линия фронта, и за ними нужен был глаз да глаз.
Все складывалось как нельзя лучше. На темном фоне спящей земли закурчавились силуэты деревьев. Теперь надо было взять несколько левее и пройти садом, чтобы франкистские окопы оказались справа. Остаток пути по вражескому тылу предстояло пройти так, чтобы ничем не потревожить часовых. Когда шли туда, с этим легко справились. Теперь с ними были пленные. Почувствовав близость линии фронта, они стали упираться. Пришлось каждого взять за руку.
За деревьями мелькнул долгожданный просвет звездного неба. Скоро должна быть лощина, а там в нейтральной зоне можно и отдохнуть. Все шли мелким чутким шагом, поддерживая друг друга. И тут их окликнули:
— Стой, кто идет?!
Словно выполняя эту команду, остановились. Наступила короткая, но похожая на вечность пауза. На размышление не было времени. Да этого и не требовалось — Рабцевич ещё на наблюдательном пункте продумал возможные варианты перехода линии фронта.
— Кто идет? — вновь раздался настойчивый голос, и тут же прозвучал выстрел, за ним другой. Послышались голоса и со стороны окопов, расположенных справа.
Темнота, совсем недавно мешающая идти, теперь была на руку.
— Леон, — сказал Рабцевич, — уходите влево, тут недалеко.
И, сделав несколько прыжков вправо, швырнул гранату в сторону, откуда послышался окрик. Рабцевич бежал, падал, вставал, стрелял — отвлекал внимание франкистов. А мысли его были с группой, с «детьми». «Как они там, ушли?..»
Ожила вражеская сторона. Франкисты стреляли трассирующими пулями. Они словно решили высветить ночь. И пули летели справа от Рабцевича, слева, сверху.
Из этого пекла, раненный, он выбрался лишь на рассвете. Группа была уже в штабе. Среди бойцов не было только Леона. Шальная пуля настигла его…
Пленные оказались весьма осведомленными. Это были начальник транспорта одной из франкистских частей, его адъютант и шофер.
Давно все это случилось, ох как давно! Шесть лет минуло. Сколько воды утекло с тех пор, скольких товарищей уж нет в живых.
Рабцевич устало огляделся. Лошадь остановилась, пощипывала траву. Рабцевич нагнулся, поднял сползшие на гриву поводья, натянул их.
Работа на аэродроме, который строили бойцы отряда, соседней 123-й Октябрьской имени 25-летия БССР бригады, шла полным ходом. На огромном поле, усеянном островками деревьев, собралось с полсотни человек. Тут же стояло пять подвод. Бойцы расчищали поле: спиливали, выкорчевывали деревья, сравнивали холмики, закапывали воронки, траншеи. Работали старательно. Глядя на них, Рабцевич успокоился, забылся. Мысли его вновь перекинулись на дела и заботы, связанные с боевой жизнью отряда, выполнением каждодневных задач.
Вместо убитого Пикунова командиром разведывательно-диверсионной группы Рабцевич назначил Степана Бочерикова. Это был двадцатисемилетний кадровый военный. Перед самой войной окончил военно-политическое училище. До прибытия в отряд был политруком роты в 11-м отдельном гвардейском батальоне минеров-парашютистов, действовавшем на Западном фронте.
Возглавляемая им группа ушла на прежнюю свою базу.