Книга II
1.
Искусство восстания — самое трудное искусство в мире.
Это искусство требует не только ясного и мужественного ума, не только тонкого лукавства, не только расчетливости шахматиста. Оно требует прежде всего спокойствия: спокойствия, когда нужно гримировать лицо и изменять походку, чтобы из Выборгского подполья руководить революцией; спокойствия, когда план, выработанный бессонными ночами в шалаше, в болотах под Петроградом, готов рухнуть; спокойствия, когда пустая случайность готова вырвать из рук уже одержанную победу; спокойствия, когда сопротивление сломано; наконец, спокойствия, когда вчерашний политический беглец начинает руководить шестою частью мира.
Этим спокойствием в полной мере обладали те, кто 24 октября по условной телеграмме двинули отряды моряков на помощь восставшим солдатам, те, кто троекратным гудком с Трубочного завода вызвали к Николаевскому и Дворцовому мостам отряды василеостровских красногвардейцев и бросили на город восставшие рабочие районы, те, кто должен был из пушек Петропавловской крепости подать сигнал к всеобщему штурму...
Против красногвардейцев — прямолинейного авангарда революции, матросов — людей, привыкших с веселым спокойствием ставить свою жизнь на карту, и солдат, пропахших потом мировой войны, несущих на своих штыках ненависть, воспитанную в Мазурских озерах, — правительство буржуазии противопоставило свою гвардию — юнкерские училища, свою любовь к романтизму — ударные отряды смерти и свой комнатный героизм — женские батальоны, язвительно прозванные «дамским легионом при Временном правительстве».
Впрочем, вежливые адвокаты и осторожные промышленники были уверены в том, что враг будет побежден при помощи одних только заклинаний.
Они и не подозревали, что их власть окончится скорее, чем это можно было бы предположить с первого взгляда.
Вместо того, чтобы отдавать приказы — они отдавали приветствия, вместо того, чтобы попытаться хоть однажды опровергнуть блестяще доказанную неспособность к управлению государственными делами — они выражали друг другу соболезнование, вместо того, чтобы защищаться — они, как благовоспитанные люди, уступали насилию.
Впрочем, защита как холодным, так и огнестрельным оружием, справедливо казалась им бесполезным и хлопотливым делом. Подобно средневековым алхимикам, они предпочитали защищаться формулами магических заклинаний. На всякий случай это вежливое правительство организовало комитет общественной безопасности (иными словами — безопасности буржуазии), послало главного мага и волшебника в Гатчино за красновскими казаками и вызвало с фронта батальон самокатчиков.
Комитет безопасности буржуазии постановил немедленно умереть от негодования, главному волшебнику не суждено было возвратиться обратно, а батальон самокатчиков вступил в Петроград с требованием передачи всей власти в руки Советов.
А покамест адвокаты из провинции и демократы из сахаро-заводчиков уясняли себе смысл происходящих событий и раздували порох заклинаний, плохо разгоравшийся на ветру Октябрьской революции, восставший гарнизон, не тратя лишних слов и щелкая затворами винтовок, при помощи настоящего пороха, изобретенного Бертольдом Шварцем, готовился атаковать Зимний.
К четырем часам дня дворец был уже окружен кольцом войск Военно-Революционного Комитета. Возле Александровского сада и на улице Благородного Собрания за Полицейским мостом стояли Кексгольмский полк, Второй Балтийский и Гвардейский экипажи моряков; группы этих же частей прикрывали завод зенитной артиллерии.
С Морской улицы вход на Дворцовую площадь занимали броневики под прикрытием Павловского полка и Красной гвардии Петроградского и Выборгского районов.
Главный отряд Павловского и Преображенского полков продвинулся до Зимней Канавки и замыкал выходы с площади.
Все эти части с левого фланга и в центре опирались на резервы Егерского, Семеновского и Волынского полков.
Таким образом почти весь петроградский гарнизон по первому приказу готов был двинуться на Зимний дворец.
Именно тогда Временное правительство с удивлением заметило, что штыки, на которые оно опиралось, обратились против него, что меч, который в эти суровые дни должен был защищать буржуазию — висит над ее головой.
Правительству больше ничего не оставалось делать как доказать, что оно действительно умерло и что его остается только похоронить.
Впрочем, в этом случае, нужно отдать ему справедливость, оно проявило редкую сообразительность: так как прямой целью наступления на Зимний был арест Временного правительства, то для того, чтобы Военно-Революционному Комитету было удобнее арестовать его в целом, не тратя много сил и времени на арест каждого министра в отдельности, оно объявило перманентное заседание.
Оно заседало четырнадцать часов под ряд, послало пятьдесят телеграмм, подписало двадцать пять обращений к фронту и тылу, вынесло двенадцать с половиной резолюций протеста и издало один указ Сенату, пока, наконец, не уснуло, утомившись, за крепкими засовами Трубецкого бастиона.
Нужно полагать, что перед своей политической смертью члены правительства пожалели о том, что не знали всего этого раньше. А если бы они это знали, они знали бы и то, что дважды пьеса не разыгрывается, что если у господина министра есть долги, то нужно торопиться покрыть их двадцатым числом министерского жалования.
2.
По дислокации Военно-Революционного Комитета Павловский полк должен был занять участок от Миллионной до Невского проспекта по Мошкову переулку и по Большой Конюшенной.
Полк выполнил приказ — к 12-ти часам дня участок был занят.
Недалеко от мостика через Зимнюю канавку, у того места, откуда из-под овальных сводов видны по ночам тусклые огни Петропавловской крепости, была раскинута головная цепь полка — в каждой впадине, в каждой нише ворот прятались солдаты.
Между ними, замыкая расположение полка, двигались дозоры красногвардейцев.
Помня задачу всех красногвардейских отрядов «нигде не подпускать близко к войскам революционного гарнизона контр-революционные войска, верные Временному правительству», — Кривенко поставил свой отряд впереди головной цепи павловцев.
Это было опасное место — впереди, в глубоком секторе баррикад, закрывающих все входы в Зимний, простым глазом видны были пулеметы.
Шахов с дозором красногвардейцев обходил авангардные части.
Глубокая тишина стояла в головной цепи полка. Солдаты молчали.
Только время от времени слышался короткий приказ, и тогда Шахов понимал, что вся эта масса солдат находится в непрерывном движении, что это движение нужно во что бы то ни стало удержать до решительного приказа штурмовать Зимний, что вопреки приказаниям резервы сгущаются все плотнее и плотнее, а головные цепи двигаются все дальше и дальше.
Проходя мимо Мошкова переулка, он услышал, как молодой солдат, лихорадочно шевеля затвором винтовки, спрашивал сдавленным голосом у прапорщика, своего ротного или батальонного командира:
— Товарищ Кремнев, третья рота послала меня узнать, почему не наступаем на площадь?
Прапорщик ответил тем же сдавленным, напряженным голосом:
— Распоряжение Комитета — ждать!
---------------
А в резервах на Марсовом поле было шумно и весело. Солдаты разводили костры, беспорядочные пятна пламени возникали у Троицкого моста, у Летнего сада.
Возле одного из таких костров, неподалеку от памятника Суворову, собрались солдаты и матросы из разных частей. Все сидели вокруг огня на поленьях, опершись о винтовки — свет костра, неяркий в наступающих сумерках, скользил между ними, освещая черные бушлаты и почерневшие от дождя, дымящиеся паром шинели. Низкорослый, коренастый солдат ругал большевиков.
— Дьяволы, мать вашу так..., — говорил он, — что они там с бабами, что ли, спят?
— Ну, где там с бабами! Теперь по всему Петрограду с фонарем ходи, ни одной бабы не сыщешь! Теперь все бабы в ударный батальон ушли!...
— Почему нас не двигают вперед? — спросил низкорослый, держа голову прямо и глядя на огонь немигающими глазами, — для чего, язва их возьми, они языки треплют понапрасну?...
— Да ведь посылали к ротному, — лениво сказал молодой солдат. Он старательно сушил у огня промокшую полу шинели.
— Посылали! Много ты знаешь, говно такое! — проворчал низкорослый. — Мы тут никак с самого утра торчим! А теперь который час?
— Хорошие были часы, да вошь стрелку подъела, — равнодушно ответил молодой солдат.
— Что они, сволочи, в самом деле, смеются, что ли, с людей? — внезапно и быстро заговорил один из матросов, сидевших поодаль — стой, а спросить что ли у Толстоухова?
— А ты поди, понюхай ему ж..., может он тебе скажет, — проворчал другой.
— Тащи сюда Толстоухова, товарищи! — закричал первый матрос.
— Толстоухов! Толстоухов! сюда! — понеслось от одного костра к другому.
Высокого роста чернобородый моряк внезапно появился на грузовике у Троицкого моста. Свет костра падал на него сбоку, его голова и плечи огромной двигающейся тенью метались на голой стене.
Он сказал полнокровным, четким голосом, который был одинаково слышен в разных частях резервного расположения:
— Распоряжение Комитета — ждать!
---------------
Приказа наступать ждали не только в головных колоннах и в резервных частях — с неменьшим нетерпением его ждали в штабах.
Кривенко второй час сидел в казармах Балтийского экипажа, в одном из фронтовых штабов и несмотря на энергичные уговоры молодого мичмана, только что назначенного начальником штаба, решительно отказывался уйти.
— Товарищ Кривенко, — говорил мичман, — отправляйтесь к своему отряду. Вы знаете, чорт вас возьми, что вас за такое поведение нужно расстрелять на месте!
— Это не меня, а таких штабных начальников нужно расстрелять на месте. Я свое дело знаю!
— Да поймите же вы, наконец, что раз Военно-Революционный Комитет считает нужным не отдавать приказа, значит у него имеются для этого свои основания! Как же вы смели бросить свой отряд в такое время? — вдруг, начиная свирепеть, закричал мичман.
Кривенко досадливо усмехнулся.
— Ты, дружок, за мой отряд не беспокойся! Это я не сам пришел, меня мой отряд послал в штаб за приказом!
— Да за каким приказом?
— А за таким, что мы три часа стоим на одном месте и ни тпру ни ну...
Он вдруг с яростью ударил кулаком по столу.
— Да ведь ребята прямо на огонь прут...
Мичман побагровел, не сказал ни слова и, махнув рукой, выбежал в соседнюю комнату; немного погодя он приоткрыл дверь и просунул в щель голову:
— Между прочим, какого чорта вы ко мне пришли? Идите в свой штаб, в Павловские казармы!
Кривенко запыхтел, успокоился и, ворча что-то, принялся внимательно рассматривать голые стены казармы.
— Кронштадтцы приехали! — быстро сказал матрос, стоявший у окна и во время разговоров о приказе не проронивший ни слова.
Он выбежал из комнаты. Кривенко, вслед за ним, спустился вниз по лестнице и пошел на набережную, к Николаевскому мосту. На Неве стояла целая флотилия: направо у Николаевского моста вырисовывалась в тумане «Аврора», налево ошвартовался «Амур», — верхняя палуба его была полна черными бушлатами; за ним стояли колесные пароходы. Несколько тысяч молодых матросов с винтовками за плечами, с патронташами у пояса по веревочным лестницам взбирались на каменные парапеты набережной, легко прыгали вниз, бежали к своим частям, быстро строились в колонны.
Через полчаса вся набережная была полна кронштадтцами.
Они не успели еще построиться, как черный автомобиль со слюдяными окошечками в парусиновом верхе вылетел из-за угла Галерной и остановился.
Худощавый высокий моряк подошел к автомобилю и сказал несколько слов, которые не расслышал Кривенко. Невысокого роста человек в очках, в фетровой шляпе на длинных рыжеватых волосах, в распахнутом пальто вскочил на сиденье шофера и поднял руку.
— Кронштадтцы! — сказал он и замолчал на одно мгновенье.
Глухой шум еще катился внутри смыкающихся колонн.
— Приветствую вас от имени Петроградского Совета Солдатских и Рабочих Депутатов, от имени Военно-Революционного Комитета, от имени власти рабочих, крестьян, солдат и матросов!
Легкий ветер повеял с Невы и взбросил вверх ленточки над круглыми, матросскими шапками.
— Кронштадтцы! — продолжал человек в очках, — вы идете в бой не по приказу какого-нибудь жалкого русского Бонапарта, царящего милостью долготерпения революции. Вы идете в бой не во имя исполнения договора наших самозванных правителей с союзниками, спутывающих цепями руки русской свободы. Вы идете в бой с именем великой революции на недрожащих устах и в горячем сердце!
Он замолчал и нервным движением провел рукой по лицу.
— Русский флот всегда стоял в первых рядах революции. Имена моряков вписаны на почетном месте в книгу великой борьбы с царизмом. Так пусть же и теперь — в день величайшей из революций — моряки будут мощным авангардом пролетариата!
«Перед вами — Зимний дворец, последнее прибежище керенщины, последняя опора врагов народа. Ваша боевая задача — атаковать дворец. Ваши братья — солдаты и красногвардейцы выполнили свой долг, передав сегодня ночью в руки Военно-Революционного Комитета все правительственные здания, банки, телеграфы, вокзалы. Очередь за вами... Они ждут вас на баррикадах...»
Кривенко, не дослушав речи человека в очках, побежал обратно в штаб. Поднимаясь по лестнице он несколько раз всхрапнул басом — с некоторой натяжкой, это можно было принять за смех.
— Ты слышал, чорт побери? — весело закричал он, увидев мичмана, — давай сюда приказ!
Мичман потряс перед его лицом только что полученной телефонограммой.
— Распоряжение Комитета — ждать!
3.
Прапорщик Миллер медленно спустился по лестнице, на Дворцовую площадь.
На несколько минут он задержался на лестнице, придерживая рукой звякнувшую о ступени шашку.
В двадцати шагах от дворца юнкера строили баррикады. Они выносили со двора длинные бревна и нагромождали их у главного входа; они работали молча, несколько ударниц из женского батальона неловко и торопливо помогали им. Винтовки с примкнутыми штыками были прислонены к отлогим перилам лестницы.
Работа велась с утра — длинные штабеля дров тянулись уже вдоль всего фасада и закрывали все входы в Зимний. В баррикадах были искусно размещены пулеметы — подступы вливающихся на Дворцовую площадь улиц были в сфере их огня.
Прапорщик с видимой досадой отвернулся от работающих юнкеров и обойдя штабеля, вышел на площадь.
Огромный полукруг правительственных зданий казался покинутым — он встретил на площади только одного человека: высокого роста старик в изодранном полушубке стоял возле дворцовой решетки, что-то яростно бормоча и с сумасшедшей напряженностью всматриваясь в ярко-освещенные окна Зимнего.
Несмотря на холод, полушубок его был расстегнут и видна была старческая худая грудь, поросшая седыми волосами; к картузу его был приколот красный лоскут.
Прапорщик перешел через дорогу. На углу Невского голубоватым шаром горел фонарь; вокруг него была светлая пустота и в этой пустоте изредка мелькали тени.
Фонарь горел на демаркационной линии правительственных войск.
Каждый, кто в шесть часов вечера остановился бы у решетки Александровского сада, увидел бы, что направо и налево от этого фонаря неподвижно чернели колонны вооруженных людей, а в двух или трех кварталах от него, вдоль по Невскому шли трамваи, сверкали витрины магазинов и электрические вывески кино.
Город жил как обычно, стараясь, насколько это было возможно, не замечать революции, отмечая в своем календаре только повышение цен и понижение температуры.
На другой стороне улицы стоял пикет. Солдаты курили самокрутки и негромко разговаривали о событиях сегодняшнего дня.
Прапорщик услышал только одну фразу, произнесенную громче других:
«Кронштадтцы здесь!»
Он пошел вдоль решетки Зимнего, по направлению к Дворцовому мосту.
Три юнкера встретились ему по дороге; они шли не торопясь, как на прогулке, небрежно заложив винтовки под руку. Один из них остановился и двинулся было к прапорщику, как-будто желая предупредить его о чем-то, но вдруг ускорил шаги и побежал, догоняя своих товарищей.
Прапорщик дошел до конца решетки и остановился, настойчиво вглядываясь в темноту: ему показалось, что какие-то тени проскользнули мимо него, наперерез Дворцового моста.
Он нащупал в кармане револьвер и сделал еще несколько шагов вперед: на этот раз совсем близко от него, пригнувшись, держа винтовки наперевес, пробежали и скрылись в тени, отбрасываемой дворцом, четыре матроса.
— Да здесь же с самого утра стояли наши!.. Ведь если они со стороны набережной обойдут дворец...
Он повернулся и опрометью бросился обратно на площадь.
— Стало-быть, на нас с двух... нет, с трех сторон наступают...
Придерживая путающуюся между ногами шашку, он добежал до крайней баррикады. Мельком взглянув на площадь, он завернул было за угол, но тотчас же возвратился.
С того времени, как он проходил здесь, направляясь в сторону Дворцового моста — на площади что-то переменилось. Он стоял несколько секунд неподвижно, переводя взгляд с одной части площади на другую и вдруг заметил, что перед самыми баррикадами, выдвинувшись далеко на площадь со стороны Александровского сада — стоит какая-то воинская часть.
«Юнкера выдвинули авангард...» — подумал он и прошел мимо.
Однако же, не дойдя до входа несколько шагов, он возвратился.
Незнакомая воинская часть не была юнкерским авангардом — на солдатах не было ни юнкерских погон, ни нашивок ударного батальона — среди них было больше штатских пальто, чем военных шинелей.
— Да ведь это...
Он с бешенством схватил за плечо юнкера, стоявшего на часах у входа в сад.
— Что это за войска?
Юнкер с испугом отступил назад, но, вглядевшись в офицера, ответил спокойно:
— Это? Не знаю...
— Да ведь они же здесь, перед дворцом, на площади! — в исступлении закричал прапорщик, — они сейчас сюда войдут... Почему не стреляют? Почему...
— Это меня не касается, господин прапорщик, — холодно отвечал юнкер, совершенно оправившись, — об этом я предложил бы вам осведомиться у начальника сводного отряда.
— Так доложите об этом немедленно начальнику отряда, а кстати сообщите ему, что дворец со всех сторон окружают. Нужно полагать, что и это вашему командованию неизвестно!
Он прошел в сад; в саду маячил при свете, падавшем из окон дворца, фонтан; на затоптанных клумбах стояли и сидели юнкера и казаки.
В огромной прихожей Салтыковского подъезда, прапорщик встретил несколько офицеров, собравшихся вокруг овального стола; одни курили, другие, при свете канделябров, рассматривали висевшие на стенах картины.
Прапорщик подошел к одному из них, ходившему по комнате с заложенными за спину руками.
— Не знаете ли, где кабинет начальника обороны?
Офицер поднял голову, рассеянно посмотрел в лицо Миллера взглядом человека, которого разбудили, но который еще не пришел в себя, резко ответил: «не знаю», — и снова принялся, щуря глаза, ходить туда и назад по комнате.
— Такой и должности нет, начальник обороны, — весело сказал другой офицер, подходя к Миллеру ближе — вам, должно быть, начальника штаба...
— Все равно, хоть начальника штаба...
— Позвольте-ка! — вдруг удивился офицер, — а кто ж это теперь начальник штаба? Багратуни, кажется, еще утром отказался.
Первый офицер остановился и с неожиданным вниманием оглядел Миллера с головы до ног.
— Вам не мешало бы знать, — хмуро заметил он, — что начальника штаба следует искать в штабе Петроградского военного округа, а не в Зимнем дворце, являющемся местопребыванием Временного правительства.
Миллер махнул рукой и, не дослушав хмурого офицера, выбежал из прихожей.
Поднимаясь по лестнице, вся клетка которой по стенам была убрана гобеленами, он наткнулся на юнкера, стоявшего на часах, и от него узнал, наконец, что начальник всех вооруженных сил столицы Кишкин только-что вернулся из штаба и прошел в комнату, где заседает Временное правительство.
— Где заседает Временное правительство?
— Право не знаю, — вежливо ответил юнкер, — до сих пор правительство заседало в малахитовом зале, а теперь перешло куда-то во внутренние покои.
У Миллера вдруг передернулось лицо — он побледнел и схватился рукой за стену.
Юнкер подскочил к нему — он отстранился и молча пошел по длинному сумрачному коридору.
— Внутренние покои? Какие внутренние покои? Обстрела боятся, что ли? Матросы на набережной... Если бы эти офицеры там, в дежурной комнате узнали об этом, так, пожалуй, тотчас же вызвали бы начальника обороны... Или начальника штаба?.. Или нет... как его юнкер назвал? Ах, да! Начальник всех вооруженных сил столицы... А, быть-может, они все это знают отлично? Ведь нельзя же, в самом деле, не заметить эту толпу на площади... Что-то не то... Пустота... — вдруг вспомнил он пьяного капитана.
Он шел все дальше и дальше, проходя одну комнату за другой, не замечая недоумевающих взглядов юнкеров, солдат, каких-то штатских с нерусскими лицами — всех, кто попадался навстречу.
Наконец, он остановился в одной из внутренних комнат дворца, неподалеку от той комнаты, в которой он поутру представлялся коменданту дворца.
Он обвел комнату глазами, направился к дивану, врезанному в глубокую, дубовую нишу, и растянулся, подбросив руки под голову.
Короткий размеренный голос читал что-то за деревянной стеною. Слова были легкие, незвучные, пролетавшие мимо сознания, перед глазами стояли неподвижными черными мухами пулеметы, отраженные в стекле, сквозь строй николаевских гвардейцев.
Наконец, дважды повторенное упоминанье о Военно-Революционном Комитете заставило его прислушаться.
Тогда с удивительной ясностью вспыхнуло в памяти все, что только-что было прочтено за стеною:
«Военно-Революционный Комитет предлагает вам в течение 20 минут с момента вручения настоящего ультиматума прекратить боевые действия, сдать все имеющееся у вас оружие и передать здание Зимнего дворца в распоряжение Военно-Революционного Комитета».
— Так вот где Временное правительство заседает... — устало подумал прапорщик.
«... В случае отказа или неполучения на настоящий ультиматум требуемого ответа, по прошествии указанного срока артиллерией Петропавловской крепости и крейсером «Аврора» будет открыт огонь» — закончил голос.
И прибавил:
— Прошло уже полчаса, как я получил эту бумажку.
— Подобный случай был в 1871 году во Франции, — грустно сказал кто-то над самым ухом прапорщика; должно-быть, обладатель грустного голоса и любитель аналогий сидел с другой стороны дубовой ниши.
— Мы не можем отдать приказ к сдаче Зимнего, — взволнованно заговорил другой голос, — у нас нет точных сведений о том, каковы силы большевиков. Кто может поручиться за то, что это не простая угроза? Быть-может, этот ультиматум указывает даже на их бессилие? Неужели мы уступим угрозе, когда успех большевиков еще далеко не обеспечен когда...
— А кстати, Александр Антонович, что грозит дворцу, если «Аврора» откроет огонь? — спросил, перебивая, человек, читавший ультиматум.
После нескольких секунд ожидания другой голос, принадлежавший без всякого сомнения старику и, по всей вероятности, военному, ответил:
— Он будет обращен в кучу развалин. У нее башни выше мостов. Может уничтожить дворец, не повредив ни одного здания. Зимний расположен для этого удобно. Прицел хороший.
— Как раз подобный случай был в 1871 году, во Франции, — вздыхая, произнес грустный голос.
— Уступить мы можем только насилию! Но не нужно упускать из виду, что с одной стороны соотношение военных сил, с другой стороны общественное политическое поведение всех тех революционных организаций, которые в своей совокупности одни могут авторитетно и для нас обязательно решить вопрос об организации верховной власти — таково, что мы предоставлены самим себе — сказал солидный голос, судя по тембру принадлежавший, по меньшей мере, министру внутренних дел, — с одной стороны мы совершенно изолированы фактически, с другой стороны никто, как кажется самые большевики, не станут опровергать того, что мы наделены всей полнотой власти юридически. Мы должны показать, что наше сопротивление не есть только стремление сохранить власть, мы не хотим бесцельного кровопролития...
— Это они так, ультиматум о сдаче обсуждают! — с ужасом подумал прапорщик, — а покамест...
— Так значит, Андрей Иванович, что же вы предлагаете ответить на эту бумагу? — спросил человек, читавший ультиматум.
— Я предлагаю совсем не отвечать на это странное требование...
«Странное требование!» — усмехнувшись, подумал прапорщик.
— Это — единственное средство сохранить достоинство носителей народных полномочий, — уверенно сказал тот же солидный голос.
— Все это очень хорошо, разумеется, насчет народных полномочий — медленно сказал военный, только что известивший Временное правительство о разрушительной силе снарядов «Авроры», — а покамест мы обсуждаем ультиматум, большевики, нужно полагать, занимают Главный штаб.
Юнкер в изодранной гимнастерке с винтовкой в руке пробежал мимо Миллера, где-то за углом, в глубине коридора распахнул двери в комнату заседаний Временного правительства и вытянулся на пороге, поднеся руку к козырьку:
— Генерал-квартирмейстер Параделов просит известить Временное правительство, что Главный штаб занят большевистскими войсками!
4.
... по прошествии двадцати минут с момента вручения настоящего ультиматума артиллерией Петропавловской крепости...
Крышка часов щелкнула и отвалилась: часы показывали двенадцать минут седьмого — до истечения указанного срока оставалось восемь минут.
Комиссар сунул часы в карман и вытащил кисет с табаком и трубку.
— А ведь, должно-быть, не один я сейчас считаю минуты... еще семь... шесть... пять минут и...
— Товарищ Лобачев, крепостная рота отказывается стрелять!
Комиссар вскочил, сделал шаг вперед, вспылил было, но сдержался и спросил, не повышая голоса.
— Почему?
— Говорят: орудия заржавлены... Говорят, пускай сам комиссар из таких орудий стреляет!
Трехдюймовые орудия, которыми надлежало штурмовать Зимний дворец, были найдены на дворе арсенала и еще утром вытащены в «лагери».
«Лагерями» называлось небольшое пространство между крепостной стеною и обводным каналом Невы, когда-то служившее для лагерного расположения частей гарнизона, а теперь превратившееся в место для свалки мусора.
Не было возможности выбрать иную позицию — ни втащить орудия вверх на крепостные стены, ни оставить их за стенами. Слишком близка была цель — Зимний можно было расстреливать только прямой наводкой.
С наступлением темноты эти орудия были выдвинуты из-за куч мусора на заранее выбранные места у самого берега Невы.
Снаряды частью нашлись в арсеналах, частью были присланы с Выборгской стороны из склада огнеприпасов, — все было готово к тому, чтобы в условленный час начать бомбардировку Зимнего, подавая тем самым знак к всеобщему штурму — и теперь, когда этот условленный час пришел, когда через четыре минуты Военно-Революционный Комитет прикажет открыть огонь, теперь...
— Товарищ Павлов, я иду к орудиям. Вы замените меня до моего возвращения.
Тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы; октябрьский вечер легким дыханьем дождя оседает на лицо и руки.
Через Троицкий мост с резким звоном тянутся игрушечные трамваи, лепятся к перилам кукольные фигурки прохожих.
Комиссар выбрался, наконец, за крепостную стену.
Среди огромных куч мусора, в свете ручного фонаря казавшихся безобразной декорацией — стояли орудия.
В десяти шагах от них несколько артиллеристов жались к стволам огромных оголенных ветел. Один из них вышел вперед:
— Товарищ комиссар?..
Ручной фонарь направляется навстречу артиллеристу и свет его на одно мгновенье задерживается на офицерских погонах.
— В чем дело, поручик? Почему артиллеристы отказываются стрелять?
— Артиллеристы не отказываются стрелять...
Поручик держит голову прямо и смотрит в лицо Лобачева немигающими глазами.
— Артиллеристы не отказываются стрелять, в случае если им будут предоставлены исправные орудия. Эти орудия — неисправны. При первом выстреле их разорвет. Они — проржавели, в компрессорах нет ни капли масла.
Комиссар внезапным движением наводит свой фонарь прямо в лицо офицера.
Сухое, гладко выбритое лицо спокойно, брови слегка приподняты, глаза смотрят не мигая, только зрачки сузились под ярким светом; да и что там рассмотришь в этих пустых глазах, спасает ли этот вылощенный человек свою шкуру, надеется ли на то, что эти сумасшедшие большевики проиграют игру? И уж во всяком случае не узнать, ни за что не узнать, по этим глазам, есть ли в самом деле в компрессорах масло и проржавели ли в самом деле орудия, первые орудия революции, которыми во что бы то ни стало нужно подать условный знак к атаке, которыми во что бы то ни стало нужно сломить сопротивление «армии, верной Временному правительству»?
— Я вам не верю.
Поручик пожимает плечами.
— Как вам угодно! Впрочем вы в этом можете удостовериться сами!
— Вызовите сюда фейерверкера.
Фейерверкер, неуклюжий, широкий солдат в темноте возится возле орудий; его зовут; переваливаясь на коротких ногах он идет к комиссару.
— Какие неисправности в орудиях?
Фейерверкер молчит.
— Какие неисправности в орудиях?
— Из их давно не стреляно, — говорит, нахмурившись, фейерверкер. Заржавели. И в компрессорах...
— Что?
— В компрессорах — пусто. Масла нет.
Комиссар молчит; немного погодя, он подходит к артиллеристам ближе и говорит глухо:
— Сейчас я пришлю своего помощника для обследования орудий. В случае, если они окажутся исправными...
Он замолчал на одно мгновенье:
— Расстреляю!
Он повернулся и быстро пошел обратно.
У самой крепостной стены его догнал поручик, начальник крепостной роты.
— Простите, товарищ комиссар...
Лобачев, не замедляя шага, повернул к нему голову.
— Вы, может-быть, думаете, что я солгал... Даю вам честное слово офицера, что...
Он едва поспевал за комиссаром.
— Что стрелять из этих орудий, в самом деле, крайне опасно!
---------------
Снова тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы, снова ветер, дождь и сумрачные громады зданий.
Навстречу ему, размахивая рукой, в которой зажата записка, бежит какой-то солдат.
— Товарищ комиссар!
— В чем дело?
— Вас ждут... Вот записка.
При четком свете фонаря Лобачев читает записку и стиснув челюсти рвет ее на мелкие клочки.
— Опять приказ... Но, чорт побери, ведь можно же начать бомбардировку с «Авроры»!
— Где Павлов?
— В дежурной комнате, товарищ комиссар!
Лобачев бежит по лестнице, распахивает дверь в дежурную комнату и лицом к лицу сталкивается с человеком невысокого роста, в очках в распахнутом пальто и мягкой фетровой шляпе, сдвинутой на затылок.
— В чем дело, чорт возьми? Почему не открываете огонь. Из Смольного приказ за приказом, войска ждут, а вы...
Лобачев, крепко сжимая челюсти, смотрит на человека в очках.
Тот внезапно умолкает, сдвинув брови и тревожно вглядываясь в лицо комиссара.
— Вы больны? Если вы больны, так как же вы смеете браться за такое дело...
Лобачев разжимает залитый свинцом рот.
— Я здоров. Не имею возможности открыть огонь, так как орудия, по словам артиллеристов, неисправны и стрельба из них сопряжена с опасностью для жизни.
— Ваши артиллеристы — изменники! — кричит человек в очках. — Немедленно дайте знак из сигнальной пушки.
— Сигнальная пушка? — вспыхивает в мозгу комиссара. — В самом деле, как же так?.. Сигнальная пушка...
— Почему вы не вызвали артиллеристов с Морского полигона?
— Почему я не вызвал артиллеристов с Морского полигона? — бессмысленно повторяет комиссар и, придя в себя, отвечает:
— Потому что четверть часа тому назад я еще не знал, что орудия неисправны.
Человек в очках хватает его за руку и тащит к дверям.
— Идемте к орудиям!
Он уже бежит по лестнице, выбегает на двор, дождь сразу захлестывает лицо; он поднимает воротник пальто, глубже надвигает шляпу. Комиссар едва поспевает за ним. Они идут в темных проулках, между гарнизонными зданиями; со стороны Зимнего слышатся редкие ружейные выстрелы, фонари слабо мерцают у крепостных стен.
— Товарищ Лобачев, где вы?
Какой-то человек бежит за ними, проваливаясь в лужи, прыгая через выбоины.
— Я здесь. Что случилось?
Человек падает в лужу, вскакивает, ругаясь по-матери, и кричит весело:
— Зимний сдался и наши там!
Человек в очках с недоумением опускает голову и смотрит поверх очков.
— Зимний сдался? Навряд...
Комиссар, дрожа от напряжения, хватает его за руку.
Он отвечает на пожатие и, прислушиваясь к учащающейся стрельбе, говорит с сомнением, качая головой.
— Что-то не то... Однако ж едем туда... Посмотрим...
Они возвращаются обратно в дежурную комнату.
Высокий солдат, лицо его кажется знакомым комиссару, подходит к нему, едва только он появляется на пороге дежурной комнаты.
— Товарищ комиссар, — говорит он и, по старой военной привычке, подносит руку к козырьку фуражки — поручение выполнено.
— Какое поручение? — пытается вспомнить комиссар. — Ах да, это тот самокатчик... Я его посылал с ультиматумом в Зимний.
— Очень хорошо, товарищ, — отвечает он.
— Временное правительство отказалось ответить на ультиматум...
— Временного правительства больше не существует. Зимний взят.
— Вы давно с Дворцовой площади? — спрашивает самокатчика человек в очках.
— Не более, как минут тридцать...
— Ну как там?
— Да вот впервые от товарища Лобачева слышу, что Зимний сдался.
Человек в очках быстро идет к дверям и еще раз оборачивается на пороге.
— Я еду. На всякий случай необходимо немедленно послать за артиллеристами с Морского полигона.
На мостике, за крепостными воротами уже тарахтит автомобиль со слюдяными окошечками в парусиновом верхе.
5.
Кривенко вернулся из штаба мрачный и почти не отвечал на расспросы красногвардейцев.
Он хмуро выслушал сообщение своего помощника о том, что за время его отсутствия заставой Павловского полка были задержаны на Морской 150 юнкеров с четырьмя орудиями, за какие-то пустяки обругал его по-матери и принялся осматривать испорченный пулемет, с которым возился еще утром.
Раза два он пробормотал что-то про себя, но Шахов, вернувшийся с обхода расслышал только:
— Все дело губят... Засранцы! Что ж, подождем.
Шахов хотел было узнать от него о причинах замедления, но раздумал и отошел в сторону.
Недавнее ощущение необычайной новизны всего мира и странность того, что вещи и люди представлялись ему во всех мелочах с особенной свежестью и убедительностью — все это было сметено встречей с Главецким.
Это лицо, немного опухшее, тошнотное, но вместе с тем чем-то привлекательное выплывало перед ним за каждым углом. За три часа, которые он провел, бродя между Морской и Миллионной, оно не оставляло его ни на одну минуту. Он до мелочей припоминал давешний разговор в трактире и вместе с тяжелым чувством огромной и страшной для него (в этом он был почти уверен) неудачи, испытывал горечь от того, что встреча с Главецким произошла в этот, а не в другой день.
И теперь, когда первое ощущение свежести и новизны исчезло, он с новой силой вспомнил о Галине.
Теперь он тревожился о ней, жалел, что не отправился разыскивать ее тотчас же, упрекал себя в этом; ему странным казалось, что он так быстро и так просто забыл о ней. Он сидел, обхватив винтовку обеими руками, чувствуя щекой холодок шомпола, и прислушивался к глуховатому говору в цепи, раскинутой поперек Миллионной, к редкому треску ружейных выстрелов у Зимнего дворца.
Но эти звуки были уже привычными и неизбежными для сегодняшней ночи; он переставал замечать их и тогда снова отчетливо вспоминал жесты, мелочи одежды, чуть неверную походку Галины, как в тот год, который он провел в глухой деревушке под Томском, где напрасно старался ее забыть.
Этот бесконечный год, который он так старательно прожил в разлуке с нею, в который он пытался, наконец, свести личные счеты с собою — вдруг ухнул куда-то. Этот год был ошибкой, ребячеством, неуменьем совладать с собой, детским желаньем уйти от настоящей жизни, а настоящая
жизнь была в ней, в Галине, в этой теплой и глухой радости, которая снова начинала подмывать его.
Он поднял голову — автомобильные прожекторы косыми снопами света скользили по Миллионной — и снова опустил ее; в прижатых ладонью глазах на миг мелькнули круглые красные пятна...
— Стой!
Автомобиль взлетел на мостик через Зимнюю канавку и остановился.
Кривенко, сняв винтовку с плеча, бежал к нему вдоль тротуара.
— Кто такие? — в два голоса закричали из цепи.
Человек в очках и в фетровой шляпе, сброшенной на затылок, высунулся из автомобиля.
— Из Военно-Революционного Комитета. Нам только-что передали, что Зимний взят.
— Хм, вот как, взят? — с иронией переспросил Кривенко, — ну так он, стало-быть, само собой взялся. Мы тут четвертый час стоим ни туда ни назад, а от нас требуют, чтобы мы дворец взяли!
— Какое там взят, недавно нас оттуда здорово шпарили, туда ехать опасно! — закричали из цепи.
— Нужно полагать, что вы плохо осведомлены, товарищи...
Человек в очках поднял голову и некоторое время пристально смотрел перед собою, вдоль Миллионной.
Впереди, за цепью красногвардейцев, были огромные колоссы Эрмитажа, за ними спорная площадь с Александровской колонной, не бросавшей тени в эту безлунную октябрьскую ночь, и баррикады юнкеров и малахитовая зала Зимнего дворца и неизвестность, смотрящая с каждой крыши, из каждого угла круглыми дулами пулеметов.
— Либо дворец взят частями, действовавшими со стороны Невского...
Он опустился на сиденье и приказал ехать дальше. Вслед ему раздались предостережения.
— Либо он в самом деле еще не взят! — докончил он и приподняв шляпу нервным движеньем взбросил вверх длинные волосы.
Через пять минут ни у кого не оставалось сомнений в том, что Зимний еще не взят: едва только автомобиль подошел к Эрмитажу, как чей-то напряженный голос закричал «ура!», пули со свистом полетели вдоль Миллионной, со стороны дворца затараторил пулемет.
Автомобиль дал задний ход, пятясь пролетел горбатый мостик через Зимнюю канавку и остановился.
Человек в очках выпрыгнул из автомобиля и пошел к солдатам.
— Что, взят? — крикнули из цепи.
Человек в очках остановился посреди улицы и закинул вверх голову. Он сказал спокойно:
— Нет, Зимний дворец еще не взят революционными войсками. Но он будет взят ими через сорок минут!
Вокруг него столпились красногвардейцы.
— Кто здесь у вас начальник в отряде?
— А вот стоит, в воротах. Товарищ Кривенко!
Кривенко с досадой оттолкнул пулемет, убедившись в том, что сегодня стрелять из него все равно не удастся и вышел.
— Вы — начальник этого отряда?
— Да, я.
— Есть тут у вас в отряде артиллеристы?
Кривенко поднял голову и с усилием наморщил лоб.
— С арсенальных мастерских есть ребята. Еще пулеметчики.
— Нет, не пулеметчики, а артиллеристы?
— Кроме меня, в отряде артиллеристов нет.
Человек в очках взбросил очки на лоб и пристально посмотрел на Кривенку.
— Вы — моряк?
— Нет, не моряк... Я служил в артиллерии.
— В Петропавловской крепости какая-то путаница с орудиями — быстро заговорил человек в очках. — Нужно немедленно начать артиллерийский обстрел Зимнего. Вам придется наладить это дело. Передайте кому-нибудь отряд и поезжайте со мною.
— Слушаюсь, — коротко ответил Кривенко.
Автомобиль остановили только один раз, у Троицкого моста. Давешний, огромного роста моряк, передававший резервам распоряжение Военно-Революционного Комитета, направил внутрь автомобиля карманный фонарь.
Человек в очках зажмурил глаза от неожиданного света, с усилием открыл их и назвал моряка по имени.
— Ну да, да! В крепость!
Автомобиль поехал дальше.
Немного погодя спутник Кривенки, задремавший было, встрепенулся, спросил у Кривенки как его зовут и снова пробормотал что-то насчет того, что в Петропавловской крепости с артиллерией неладно.
Больше он ничего не сказал.
Он не сказал ни слова о том, что нужно было не только уметь стрелять из орудий, но также уметь жертвовать жизнью за революцию для того, чтобы открыть огонь по Зимнему дворцу из орудий Петропавловской крепости.
Он не сказал ничего о том, что в Петропавловской крепости было сколько угодно артиллеристов, умеющих отлично стрелять из орудий, но не желавших жертвовать жизнью за революцию.
Если бы он был разговорчив, он, может-быть, рассказал бы и о том что в Петропавловской крепости есть люди, готовые пожертвовать жизнью за революцию, но что эти люди не умеют стрелять из орудий.
Если бы он не был так утомлен, он, быть-может, сказал бы и о том, что в этот час готовность умереть за революцию в полной мере соответствует знанию артиллерийского дела.
Но он ничего не сказал. Он сидел, забившись в угол автомобиля, надвинув шляпу на лоб, выглядывая из-под очков до-нельзя утомленными глазами.
6.
Старший крепостного патруля остановил автомобиль, спросил пропуск.
Кривенко тронул своего спутника за плечо.
— Приехали, кажется.
Тот, еще не очнувшись окончательно, схватился за револьвер, лежавший в кармане пальто, однако тотчас же пришел в себя и сонным движеньем руки пытался отворить дверцу автомобиля.
Усталость схватывала его, время от времени, как судорога.
Они оставили автомобиль у ворот и пошли пешком. За те полчаса, которые прошли со времени получения ложных сведений о сдаче Зимнего, за стенами крепости не изменилось ничего: во дворе были те же лужи, так же бродили туда и назад солдаты, кое-где тускло горели фонари, с крепостных стен россыпью, видимо не целясь, стреляли из винтовок.
Ничто не нарушало простого, как будто издавна установленного порядка этой дождливой октябрьской ночи; только одно обстоятельство не сходилось с этим неслучайным строем: чей-то веселый звучный голос неподалеку от крепостных ворот пел песню:
Цыганочка дай, дай!
Цыганочка дай, дай!
Цыганочка черная
Ты нам погадай!
Это было так необычно, до такой степени не сходилось с пугливым светом фонарей, с этим коротким треском винтовок на крепостных стенах, что и Кривенко и человек в очках остановились и с удивлением посмотрели друг на друга.
Человек, певший про цыганочку, шел в нескольких шагах впереди них. При свете фонаря мелькнул ворот голландки и круглая матросская шапка, сдвинутая на затылок.
Цыганочка, дай, дай!..
Он вдруг оборвал, посмотрел назад себя и остановился.
— Братишки, где тут комиссара найти?
— Должно быть, здесь! — ответил человек в очках, проходя мимо и указывая головой на двери гарнизонного клуба.
— Счастливо!
Матрос захохотал беспричинно, сделал налево кругом и побежал вверх по лестнице.
На лестнице он обернулся и быстро заговорил:
— Здорово жарят, а? Никакого срока не дают, жарят и жарят. Мы им в лен, они нам в капусту!
Кривенко и его спутник молча прошли мимо; он посмотрел на них с недоумением, придержал дверь ногой, с размаху вскочил в комнату и остановился, оглядывая всех находившихся в комнате выпуклыми, голубыми глазами.
Он миновал патрульного красногвардейца, видимо только что принесшего пакет и рассматривающего с огорченным видом измотанные вдрызг сапоги и остановился глазами на человеке, сидевшем за письменным столом; на столе не было ничего, кроме кольта — справа и недопитого стакана чая, в котором плавала папироса — слева.
Матрос двинулся было к столу, но человек в очках пересек ему дорогу и подошел первый.
— Известие о сдаче Зимнего оказалось ложным.
— Да. Мне звонили. Спутали со штабом. Это штаб взяли.
Человек в очках указал на Кривенку.
— Вот... это для вас, товарищ Лобачев, — сказал он неопределенно, — объясните ему, пожалуйста, в чем дело. Он — артиллерист.
Лобачев поднялся и вышел из-за стола на середину комнаты.
— Вы говорили ему о том, что...
— Я ничего не говорил, — нехотя отозвался тот и сердито вытер мокрую щеку ладонью, — это уже вы будьте добры объяснить товарищу, что от него потребуется?
Лобачев обратился к Кривенке:
— В двух словах...
Он не окончил — давешний моряк сделал два шага вперед и со щегольской выправкой остановился перед комиссаром, мотнув по воздуху клешами и звонко щелкнув каблуками.
— Прислан с Морского полигона в ваше, товарищ комиссар, распоряжение.
— Хорошо, — коротко ответил Лобачев, — так вот значит вы и этот товарищ...
Он вытащил из кармана мундштук и принялся прилаживать к нему толстую самокрутку.
— В двух словах — нужно возможно скорее открыть огонь по Зимнему. Здешние артиллеристы из крепости отказываются стрелять... Дело в том, что...
Он остановился, втиснув, наконец, самокрутку в мундштук и шаря по карманам за спичками.
— Дело в том, что орудия, по их словам — неисправны. То-есть не только по их словам... Я обязан предупредить, — объяснил он вдруг, поднимая голову и вопросительно взглядывая на человека в очках.
— Разумеется, это ваша обязанность — нетерпеливо проворчал тот.
— Орудия, повидимому, действительно неисправны. Здешние артиллеристы указывают на то, что некоторые части заржавели и с этими... как их... с компрессорами тоже что-то неладно. Одним словом, стрельба из этих орудий сопряжена с большим риском.
— Так вот... если вы решаетесь, — закончил он и, найдя, наконец, спички, выпустил изо рта огромную струю вонючего дыма. Губы у него чуть-чуть вздрагивали от волнения, которое он напрасно старался умерить.
— Нужно сперва орудия осмотреть... Может врут, что испорчены, — хмуро проворчал Кривенко.
Матрос без всякой причины подмигнул на него человеку в очках, встретившему это довольно равнодушно и делая серьезное лицо, спросил у Лобачева:
— Товарищ комиссар, орудия полевые или крепостные и какого калибра?
— Полевые трехдюймовки.
— Ах ты, дьявол! — вдруг удивился матрос — из полевых ни разу не приходилось стрелять. Ну, да ладно!.. Справимся.
— Справимся, а? — весело спросил он у Кривенко.
---------------
На дворе стало еще темнее. Шел дождь. Сильная ружейная перестрелка слышалась со стороны дворца — изредка, как швейная машина, начинал строчить пулемет.
Патрульный — красногвардеец, провожавший Кривенко и матроса к орудиям, поминутно вваливался в лужи — грязь летела во все стороны — он ругался по-матери, проклиная весь свет — и юнкеров, и комиссара, и своих спутников, и какого-то Ваську Гвоздева, которому доставалось больше других.
Матрос время от времени останавливался и начинал вразумлять его:
— Ты, мать твою так, не имеешь права по мациону так выражаться на людей! Люди идут стрелять из орудий, которые к курициной тетке годятся, а он выражается. Щелкану тебя по шее, враз сядешь!
Неподалеку от «лагерей» Кривенко спросил у него:
— Как тебя зовут?
— Спирькой! — весело ответил матрос.
— Да не Спирька, а фамилию скажи, — хмуро поправил Кривенко.
Матрос смешливо посмотрел на Кривенку и свистнул.
— Спиридон Матвеевич Голубков, моряк Второго Балтийского экипажа, по профессии комендор, по образованию — большевик.
Огромные голые ветлы показались за крепостными стенами — за кучами мусора торчали неуклюжие дула орудий. Несколько солдат бродили возле них и, против всех артиллерийских законов, курили самокрутки.
В течение пятнадцати минут Кривенко и матрос с помощью солдат, державших фонари и лампы, готовивших пыжи протиравших тряпками каналы стволов, осматривали орудия. Вслед за тем между ними произошел короткий разговор:
— Предохранителей нет, — сказал матрос.
— Ладно, нужно будет не сразу открывать затвор, — отвечал Кривенко.
— Выбрасывателей нет...
— Ладно, выбьем пробойником!
— Ржавчина во всех стволах и на всех затворах...
— Ничего... сойдет!
— У этих двух забоины в камере, у наружного среза.
— Ну и что же забоины... Пустяки!
— У этой трубка ударника раздута.
— Не беда!
Наконец, матрос произнес самое страшное:
И насчет компрессоров тоже... не соврали. Мало масла...
Кривенко замедлил ответом:
— Да... Мало. Ну что ж...
Матрос подошел к нему ближе и сказал негромко:
— Разорвет...
Кривенко поднял на него глаза — у матроса было серьезное и бледное лицо.
Он ответил сухо:
— Не знаю...
— Э, была не была! — высоким голосом закричал матрос — заряжаем!
Он открыл затвор первого орудия. Кривенко уже подносил к каналу ствола снаряд.
Так начался штурм.
7.
Так начался штурм.
Зимний дворец не в первый раз был атакован революционными войсками. Не в первый раз растерявшееся правительство было свидетелем того, как восставшие солдаты располагались под стенами Растреллиева здания, заслуживающего лучшей участи, нежели быть следственной камерой декабристов. 14 декабря 1825 года дворец был взят лейб-гренадерским полком, предводительствуемым маленьким, с кривыми ногами, краснорожим офицером.
Этого офицера звали Пановым и вместе с необыкновенным счастьем, которое сопутствовало ему по пути от Гренадерских казарм до Сенатской площади, история сохранила трудно объяснимые черты его поведения.
Проходя мимо Петропавловской крепости, он занял этот важнейший стратегический пункт со своими четырьмя ротами и через четверть часа покинул его, не оставив в крепости ни малейшего следа своего пребывания.
Проходя мимо Зимнего дворца, он занял его — солдаты были уже во дворе, у тех самых входов, по которым девяносто два года спустя во дворец проникли петроградские красногвардейцы — и через три минуты ушел из дворца на Сенатскую площадь, чтобы влить свой Гренадерский полк в знаменитое карре декабристов.
Не в первый раз дворец был атакован восставшими солдатами.
Но в первый раз его стены видели не уланские кивера, а измызганные солдатские фуражки, не гвардейские мундиры, а черные матросские бушлаты.
Тогда революционное дворянство во имя свободы от тирании пыталось свергнуть деспотическую монархию и ценой смятений, колебаний, измен, надежд и опасений добилось вечной ссылки в Сибирь и пяти виселиц на кронверке Петропавловской крепости.
Теперь матросы, солдаты и рабочие — безмундирная армия пролетариата, руководимые умом, расчетом, спокойствием, мужеством лучших
революционеров в мире, руководимые классовой ненавистью, заняв Зимний дворец не ушли оттуда до тех пор, покамест последнее сопротивление не было сломано.
Во всяком случае нужно заметить, что правительство покинуло Зимний дворец значительно раньше петроградского пролетариата!
---------------
В грохоте орудий и непрерывной, сухой дроби пулеметов, Шахов не различал ближайших звуков — топота шагов, звона оружия, слов приказа, которыми ротные и взводные командиры пытались внести хоть какой-нибудь порядок в движение солдатской массы.
Вокруг него, заполняя всю улицу, шли солдаты.
И только время от времени звуки стрельбы затемнялись, спадали и тогда в сознании, напряженном и пустом, с неожиданной силой отпечатывался каждый шорох.
И тогда же он начинал чувствовать странную и звонкую легкость в голове и вспоминал, что он — голоден, что он целый день ничего не ел.
В густой темноте, вместе с отрядом Кривенки он вошел под арку на Морской и сквозь овал арки впервые за весь день увидел Дворцовую площадь.
Он остановился; и весь отряд на одно мгновение подался назад.
Площадь была озарена бледным, затуманенным, задымленным светом, со всех сторон, со всех прилегающих улиц, из-за каждого угла смутными тенями неслись, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь цепи солдат, красногвардейцев, матросов.
Все окна Зимнего были освещены; в этом свете у баррикад видны были броневики, облепленные темной массой людей.
Без одного слова команды, без возгласов и без пения, отряд продвинулся под аркой и вышел на открытое место.
Шахов вдруг бросился вперед, и четкое сознание отметило в ту же секунду, что весь отряд побежал вперед, пересекая Дворцовую площадь.
Он бежал, забывая нагибаться и заметил это только тогда, когда сзади раздался крик — «нагнись!».
И снова напряженное и звонкое сознание, которое как-будто было не в нем, в Шахове, а где-то отдельно, рядом, припомнило, что давеча днем солдаты шутили над тем, что красногвардейцы во время перебежек никогда не наклоняют голову.
— «Бежит и пулю ртом ловит!» — припомнил Шахов и остановился.
Он стоял у пьедестала Александровской колонны. Пулеметы, скрытые в глубоком секторе юнкерских баррикад, стали стрелять наперерез отряду. Рабочий, стоявший рядом с Шаховым был убит, едва только он выглянул из-за пьедестала колонны; Шахов машинально наклонился над ним, заглянул в лицо и разогнувшись некоторое время стоял неподвижно, оглядываясь вокруг себя бессмысленными и напряженными глазами.
И вдруг он снова почувствовал голод, сдавивший ему грудь и звонкой пустотой отдавшийся в голове. Неожиданно для самого себя он выбежал из-за колонны и поднял руку с винтовкой.
— Бегом! — закричал он с бешенством, полуобернувшись к красногвардейцам и указывая на дворец винтовкой.
А дальше все покатилось куда-то, сдвинулось — он на бегу обернулся и увидел, что из-за колонны разом выбежала темная масса людей и под разодранный треск пулемета побежала через площадь к дворцу.
Короткими вспышками сознания, точного до болезненности, Шахов отметил высокого матроса, стоящего перед баррикадой и размахивающего ручной гранатой, и труп солдата, на который он едва не наступил, подбегая к баррикаде.
Но еще через несколько мгновений и матрос с гранатой и труп солдата остались позади — перед Шаховым были высокие штабеля дров.
Он тотчас же, не останавливаясь ни на одну секунду, начал молча взбираться по скользким, вымокшим бревнам.
Два или три раза он поскользнулся, упал, и снова поднялся, стараясь не выпустить из рук винтовку. И повсюду вокруг него были такие же как он молчаливые, упорные люди, которые взбирались вверх по скользким бревнам, падали и снова поднимались и так же, как он, крепко держали в руках свои винтовки.
И вдруг грохот орудий сразу упал и, заглушая сухую, ружейную трескотню, поднялся длительный, бешеный крик.
Черная сплошная масса людей накатилась на баррикаду снизу и сразу обогнала Шахова, разбрасывая бревна, перекатываясь через штабеля.
Несколько гранат одна за другой разорвались впереди него; он стоял на баррикаде и по многу раз, не целясь, стрелял из винтовки.
Яркий свет лился из окон дворца, двое солдат у главного входа возились с пулеметом, высокий полный офицер, без фуражки, бежал к баррикаде, размахивая рукой, вооруженной револьвером.
Но все это было там, у самого входа во дворец; здесь рядом с Шаховым вразброд щелкали ружейные выстрелы и черные, забрызганные грязью, люди прыгали, бесновались, кричали и, размахивая винтовками, непрерывным потоком катились от баррикады к дворцу.
Шахов прыгнул вниз и вместе с другими красногвардейцами, перебравшимися через баррикаду, бросился к подъезду. Здесь, на лестнице второго этажа солдаты теснили юнкеров, стрелявших сверху:
Когда Шахов вмешался в толпу — сопротивление юнкеров было уже сломлено.
Стрельба сразу прекратилась, только несколько раз еще щелкнули одиночные ружейные выстрелы.
Чей-то звучный голос закричал сверху: «Прекратите стрельбу! Мы сдаемся!» — и в ту же минуту Шахов, как футбольный мяч, был вброшен толпою в одну из комнат второго этажа.
Повсюду на полу разбросаны были обоймы, патроны. В углу, сжатые толпою, теснились юнкера — невысокий лохматый матрос ругал их по-матери, грозил кулаками, яростно стучал об пол винтовкой. Немного в стороне, солдаты прикладами разбивали огромные упаковочные ящики и тащили из них ковры, занавесы, белье, фарфор, статуэтки.
Высокий человек в солдатской гимнастерке с сухим энергичным лицом и лихорадочными глазами грозил им револьвером и кричал:
— Назад! Назад клади! Мы не бандиты! Ничего не брать! — Товарищи! — прокричал он вдруг так громко, что все находившиеся в комнате к нему обернулись. — Все, что находится здесь — принадлежит народу! Ни одна вещь не должна пропасть из дворца! Не позорьте революции!
Шахов остановился посреди комнаты, не зная, что нужно делать дальше и чувствуя, что нужно итти куда-то, что кому-то нужна эта сила, которая заставляла его бежать наперерез пулеметам...
— Где ваши министры? — кричал матрос юнкерам, — сбежали? Сбежали? Говорите, сукины дети, корниловцы!..
— Вот оно что... Временное правительство... — вдруг вспомнил Шахов. — Вот куда...
Он выбежал на лестницу; по лестнице вверх и вниз непрерывной цепью шли солдаты.
И вдруг среди беспорядочной толпы началось какое-то движенье: снизу отхлынули назад, сверху подались вперед — толпа шпалерами расступилась вдоль перил.
Невысокого роста человек в очках и в фетровой шляпе, сброшенной на затылок, торопливо шел, почти бежал по этому живому коридору.
Давешний солдат с лихорадочными глазами выбежал навстречу ему и, протолкавшись сквозь толпу, окликнул его по имени.
— Временное правительство?
— Во втором этаже, через три комнаты от малахитового зала... Там еще...
— Что?
— Там еще юнкера... Не сдаются.
Они скрылись в толпе. Шахов бросился вслед за ними.
Небольшая колонна юнкеров — последняя гвардия Временного правительства — неподвижно стояла в караульной комнате у дверей, за которыми тринадцать министров, с упорством, достойным лучшего применения, все еще играли свою пьесу, не замечая, что занавес уже давно опустился. Вся колонна держала винтовки на-изготовку и ни одним словом не отвечала на бешеные крики, которыми толпа, втиснувшаяся вслед за человеком в очках в караульную комнату, встретила это последнее препятствие.
И вдруг все смолкло. Человек в очках поднял руку.
— Товарищи! Не нужно крови! Сопротивление бесполезно. Положите оружие! Временное правительство здесь?
Один из юнкеров за спиною своих товарищей открыл дверь в кабинет и вытянулся на пороге во фронт.
— Как прикажет Временное правительство? Защищаться до последнего человека? Мы готовы, если прикажет Временное правительство!
Он, молча, взял руку под козырек, выслушал ответ и, повернувшись, прошел сквозь колонну.
Человек в очках, подняв голову, смотрел ему в лицо, сощурив глаза, схватившись за рукоятку револьвера.
— Временное правительство просит сообщить, что оно уступает силе и сдается!
8.
С той самой минуты, как Шахов переступил порог этой комнаты, он почувствовал томительную неловкость, подобную той, которую испытывал он иногда на любительских спектаклях, следя за плохой игрой знакомых актеров, когда эти знакомые актеры сами не сознавали, как плохо они играют.
Он вдруг усомнился, точно ли из-за этих скучных, упорно старающихся поддержать свое достоинство, тринадцати начальников департаментов юнкера, казаки, ударные батальоны в течение долгих восьми часов стреляли из ружей, пулеметов и пушек.
Он почувствовал усталость; все напряжение его сразу упало.
Сквозь тяжелеющее сознание он слышал и видел, как человек в очках опрашивает членов Временного правительства, записывает их имена, составляет протокол об аресте, — несколькими короткими фразами сдерживает напор толпы, готовой, при известии о том, что Керенского нет, смыть и снести к чортовой матери и Временное правительство, и его самого, и все, что попадется под руку.
Он приходит в себя только тогда, когда давешний высокий солдат, наклонившись к человеку в очках, говорит ему что-то на ухо (человек в очках, не отрываясь от протокола, кивает головой) и, обводя комнату своими лихорадочными глазами, останавливается долгим взглядом на нем, на Шахове.
Должно-быть, лицо Шахова согласуется с тем, о чем он только что думал, он отделяется от стола и, пройдя сквозь кольцо матросов, подходит к Шахову.
— Вы — красногвардеец, товарищ?
— Да, смольнинского отряда!
— Возьмите двух людей и пройдите на чердак. Осмотрите все помещения — нет ли где телеграфа. Если найдете какие-нибудь бумаги, телеграммы — все отнесите ко мне, сюда. Я — комендант Зимнего. Сделайте все это без шума.
— Все будет сделано, — отвечает Шахов.
---------------
В караульной комнате он почти тотчас же отыскал одного из красногвардейцев своего отряда. Вдвоем они прошли длинный коридор, по обеим сторонам которого стояли, дожидаясь выхода арестованных, солдаты и матросы, и после долгих блужданий по комнатам первого и второго этажа наткнулись на старого швейцара в сине-красной, шитой золотом ливрее. Швейцар стоял посредине огромной, тускло освещенной, залы и в затруднении, почесывая затылок, смотрел, как веселый, длинноногий человек в кепке, лихо заломленной на затылок, аккуратно срезал с кресел перочинным ножом тисненую, японскую кожу.
Впрочем, при виде красногвардейцев длинноногий в кепке хладнокровно сложил ножик и отошел в сторону.
Швейцар молча выслушал Шахова, пожевал губами и с грустью прошамкал, что на чердак нужно итти со двора, а потом по круговой лестнице.
Лестница вела на пристройки третьего этажа.
Здесь было темно, фонарь лохматыми светлыми пятнами освещал пыльные стены.
Шахов одну за другой открывал двери, направлял внутрь комнаты фонарь, мельком оглядывал ее и шел дальше.
Он осмотрел таким образом почти весь чердак Зимнего и, не найдя ничего, решил было возвратиться обратно, когда его спутник, наткнувшись на пустые упаковочные ящики, сваленные один на другой, увидел за ними узкую дверь.
Он попытался отворить ее — за дверью послышался шорох. Не говоря ни слова, он жестом подозвал Шахова.
Шахов приложился ухом к двери — ничего не было слышно. Тогда он спросил ясным, отчетливым голосом:
— Кто здесь?
Голос гулко отдался под низкими потолками.
Никто не ответил.
Он постучал в двери рукояткой револьвера:
— Отворите! Ваши все сдались!
Снова никто не ответил; и вдруг в напряженной тишине Шахов явственно услышал шорох.
— Послушайте, — сказал он, — даю вам слово, что, если вы сдадитесь добровольно, вы будете отпущены. Всех сдавшихся юнкеров освободили на честное слово.
Он не успел еще договорить последней фразы, как за дверью ударил револьверный выстрел.
— Стреляет, стерва! — удивился красногвардеец.
Новый прилив бешенства начал подмывать Шахова; однако-ж он сдержал себя и снова пытался уговаривать.
— Да поймите вы, чорт возьми, что это бесполезно! Ну, вы убьете одного, даже двух людей. Все равно, вас возьмут через четверть часа!
За дверью стукнули обо что-то револьверным дулом.
Шахов едва успел отскочить — пуля пролетела от него на полшага.
Красногвардеец молча отошел на несколько шагов в сторону, приложился и, как на учебной стрельбе, выпустил все шесть пуль одну за другою.
Все шесть пролетели мимо — едва только последняя гильза выскочила из затвора, как раздался новый револьверный выстрел.
На этот раз человек за дверью попал в цель — красногвардеец выронил винтовку, коротко закричал и упал лицом вниз на пол.
Шахов приподнял его — пуля попала в ключицу, несколько капель крови брызнули на шею и грудь — и оттащил в сторону.
Красногвардеец, коротко и тяжело дыша, левой рукой ощупывал рану.
— Он видит, куда стрелять... — вдруг пробормотал он, пытаясь подняться и снова садясь на пол.
Шахов оставил его и, сжав зубы, вернулся обратно; он поставил фонарь на край ящика и, каждую секунду ожидая нового выстрела, принялся осматривать поверхность двери.
Это была довольно плотная дверь, скрепленная широкими планками; увидеть что-либо через такую дверь было невозможно.
Проводя по поверхности двери рукой, он уколол палец о дощечку, расщепленную пулей, и тотчас же эта легкая острая боль прояснила его отяжелевшее сознание.
— Так вот в чем дело... Стало-быть, он в темной комнате, а у нас здесь светло, фонарь... Он нас сквозь эти дыры, проделанные пулями, видит... Стало-быть, если потушить фонарь...
Он открыл дверцу фонаря и пальцем прижал фитилек: тотчас же на двери замаячили неярким светом несколько круглых отверстий.
Он приложился глазом к одному из них и увидел небольшой, слабо освещенный круг на голой стене; он сдвинулся немного ниже — в полумраке скользнула и тотчас же исчезла рука, сжимающая рукоятку револьвера.
Переходя от одного отверстия к другому, он осмотрел почти всю комнату — эта комната освещалась карманным фонариком или свечою; она была почти пуста, на полу, собирая что-то, ползал человек.
Шахов ясно различил блестки погон, скользнувшие в тусклом свете, — этот человек был офицером и этот офицер был в двух шагах от Шахова.
Юнкер, шесть часов назад стоявший на часах у ворот Зимнего, легко узнал бы этого офицера; это был тот самый прапорщик Миллер, который тщетно пытался оповестить защитников Зимнего о том, что дворец окружен войсками Военно-Революционного Комитета.
В одной руке он держал револьвер, а другою шарил на полу, должно быть искал оброненный патрон.
Шахов, напряженно щуря глаз, следил за каждым его движением.
Офицер встал, сделал несколько шагов по комнате и вдруг обернулся.
Лицо его осталось в тени, свет был за спиною, — но это движение, походка были мучительно знакомы Шахову. Напрягая память и в то же время не упуская из виду ни одного движения офицера, Шахов начал медленно поднимать руку с револьвером.
Офицер стоял теперь перед самой дверью и застрелить его было гораздо проще, чем оставить в живых.
Шахов тщательно целил ему в левую сторону груди.
И вдруг смутное чувство покатилось по телу, в горле пересохло; но он был попрежнему спокоен, рука не дрожала, палец не скользил по курку.
— Чего ж я, в самом деле, жду? — холодно подумал он и в ту же минуту понял, что ждет, когда офицер отойдет в сторону или повернется так, чтобы можно было обмануть себя и не убить его, а только ранить.
И в самом деле, едва он это понял, как офицер отошел от двери.
Тогда, наконец, Шахов наставил дуло в одно из отверстий и торопливо дернул курок.
И тотчас же он бросился к двери и начал вышибать ее частыми и короткими ударами приклада.
Дверь распахнулась, наконец.
В первое мгновенье он ничего не видел — вслепую сделал несколько шагов, двинул ногой сброшенный на пол телеграфный аппарат, из которого выползала длинная белая лента, и только тогда, обводя взглядом голые, запыленные стены, наткнулся на офицера.
Офицер стоял в самом темном углу, бессильно сползая вниз по стене и пытаясь достать выпавший из раненой руки револьвер.
Шахов вздрогнул и выпрямился.
Он подошел к нему вплотную и, вглядываясь в это бледное лицо с отпадающей нижней губою, выронил револьвер и схватил офицера за руку.
Он сказал сдавленным голосом, не веря тому, что сейчас произнесет это имя:
— Галя!
Офицер посмотрел на него в упор, с усилием попытался двинуть повисшей, как плеть, рукой, отделясь от стены, сделал шаг вперед и грохнулся на пол.
9.
В одной из комнат второго этажа Шахов опустил на диван беспомощно повисшее тело и, протолкавшись сквозь толпу солдат и матросов, добрался до комнаты, в которой час назад было арестовано Временное правительство.
— Спешное дело! — прокричал он красногвардейцам, пытавшимся его остановить, и с размаху толкнув дверь, лицом к лицу столкнулся с комендантом дворца.
— По вашему приказанию...
— Нашли что-нибудь? — быстро спросил комендант.
— Да... На чердаке. Вход со двора по круговой лестнице. Я поставил туда караул...
— Бумаги?..
— Вот все, что я нашел...
Комендант перелистал бумаги.
— Временное правительство, — прочел он про себя, — обращается ко всем классам населения с просьбой поддержать Временное правительство...
Он взял другую бумагу:
— Всем, всем, всем... Временное правительство на посту. Положение признано благоприятным. Городская дума на стороне правительства. Дворец обстреливается ружейным огнем без всяких результатов... Временное правительство обращается ко всем классам населения...
Он уронил телеграмму на пол.
— Товарищ комендант...
— Нужно наладить охрану дворца, — быстро сказал комендант, поднимая свои лихорадочные глаза на Шахова, нужно установить посты, караулы. Отыщите товарища Измайлова и скажите ему, что я направил вас в его распоряжение. А потом... Как ваша фамилия, товарищ?
— Шахов.
— Найдите меня завтра... Я буду здесь или в Смольном...
---------------
Молоденький прапорщик с опухшим, бледным лицом лежал там же, где Шахов его оставил.
Шахов наклонился над ним: дыханья не было слышно.
Тогда он повернул голову прапорщика так, чтобы свет белых глазированных ламп падал прямо в лицо, и приподнял веко: зрачок сузился.
Еще со времени Варшавы и фронта он знал, как одиночные санитары переносят раненых: он взвалил вялое тело на плечи и посадил его за своей спиною, продев свои руки под коленями прапорщика; с обеих сторон вдоль его плеч повисли маленькие белые руки.
От этих до-странности знакомых рук, которые он столько раз вспоминал в своем одиночестве, шел теперь сладковатый запах пороха.
Он торопливо прошел через комнату и, боясь, чтобы его не задержали (вокруг него мало-по-малу собирались солдаты, матросы, бродившие по дворцу толпами), бросился в первую попавшуюся дверь.
В темноте, толкаясь плечами о стены, он спустился по лестнице на двор; караулы еще не были поставлены и ему удалось, вместе с толпой, пройти через ворота.
На Дворцовой площади еще звенели оружием отряды матросов, с того берега Невы, где темнели неясные очертания крепости, раздавались хриплые крики.
Полуразрушенные штабеля дров еще заграждали выход на площадь — Шахов едва протиснулся в узкий проход между двумя поленницами.
Он обошел площадь со стороны Александровского сада и Невский, утомительно-ровный, открылся перед ним с холодным светом фонарей вдоль почерневших зданий.
У Казанского собора и на углу Михайловской видны были костры пикетов. Он свернул налево по Мойке — никто не остановил его и он шел около получаса.
Наконец, прислонившись плечом к стене, он медленно опустил тело на землю и отер пот со лба.
Прапорщик Миллер или тот, кто час назад называл себя прапорщиком Миллером, лежал на мокром тротуаре, далеко вверх закинув бледное лицо.
Он был без фуражки — спутанные, остриженные по-мужски, волосы падали на лоб. Свет фонаря тускло скользил по серебру погон, по кокардам на сапогах.
«Эти кокарды на сапогах, кажется, кавалеристы носят...» — смутно подумал Шахов.
Спустившись на колени, он снял посеребряный офицерский пояс, перочинным ножом срезал погоны и попытался вынуть кокарды.
Это не удалось ему и, расцарапав пальцы, он оставил кокарды и приложил руку ко лбу Галины: лоб горел под рукою, где-то у виска чуть слышно ударялся пульс.
Он поднялся с колен и только теперь заметил, в какой темноте он шел все время; и впереди была та же непроницаемая, сплошная темнота, ни в одном окне не горел свет.
Он присел на корточки, так же, как давеча, взвалил тело за спину, двинулся дальше и шел, не останавливаясь, десять, пятнадцать, тридцать,
сорок минут. И все так же качалось за спиной с каждой минутой тяжелеющее тело и все так же впереди была сплошная темнота и время от времени темнее темноты зияли разбитые подвальные окна, и он все шел и шел, и начинало казаться, что он никогда не дойдет, что до конца жизни будут качаться, свисая с плеч, маленькие белые руки...
— Кто идет?
Электрический свет фонаря ударяет прямо в лицо Шахова; несколько мгновений спустя свет скользит вниз снова на Шахова и снова на землю.
Шахов с усилием открывает глаза — и ясно видит на руке, которая держит фонарь, круглую нашивку с черепом и костями — знак ударного батальона смерти.
Он смотрит прямо перед собою — и видит блестящие офицерские погоны.
Он оглядывается вокруг — перед ним огромным комом лежит Инженерный замок, вокруг него стоят солдаты ударного батальона.
— Ваши документы?
Шахов опускает руку в карман пальто — первое, на что натыкается рука — наган, рассыпанные пули; он почти насильно разжимает пальцы, взявшиеся было за тяжелую, гладкую рукоятку нагана, и, несколько мгновений мучительно напрягая память, старается вспомнить, в какой карман он положил свой красногвардейский пропуск, единственную улику, которая может выдать его с головой.
Он опускает тело на землю — фонарь скользит по лицу прапорщика.
— Откуда несете раненого?
— Мой приятель, офицер, — глухо и медленно говорит Шахов, все еще шаря руками в карманах, — его ранили там, на Дворцовой площади... Я был вместе с ним... Он жив еще...
Офицер наклоняется над телом.
— Вот теперь вытащить наган и прямо в лоб и бежать, бежать, бежать...
— С него сорвали погоны, — ровным голосом объясняет он и находит, наконец, в боковом кармане старое служебное удостоверение.
И время почти останавливается, каждая секунда кажется ему часом, каждое движение проходит перед ним, как кинематографическая лента, пущенная пьяным механиком с медленностью, почти сумасшедшей...
Вот офицер осматривает изорванный китель на Галине, обыскивает карманы, останавливается взглядом на кавалерийских кокардах, выпрямляется, смотрит на Шахова...
— Да, это офицер!
Он мельком читает удостоверение, которое Шахов протягивает ему одеревеневшей рукой.
— Вам далеко нести его? Занесите сюда, здесь ему окажут первую помощь.
Он указывает рукой на Инженерный замок.
— Благодарю вас, — отвечает Шахов все тем же глухим, слишком ровным голосом, — теперь недалеко. На углу Садовой. Я уж донесу его прямо... Он, кажется, легко ранен. В руку, повыше локтя.
Патруль остается позади.
Но не успевает он, судорожно сжимая рукоятку нагана, отойти и десяти шагов, как слышит резкий оклик:
— Эй вы, послушайте, вернитесь!
Несколько секунд он стоит неподвижно.
— Итти, или?.. Или броситься бежать?.. или?..
Он оборачивается и мерным шагом возвращается к патрулю.
Офицер снова наводит на него фонарь и молча вглядывается в лицо.
— Я не был уверен в том, что вы вернетесь добровольно, — говорит он и заканчивает, поднеся руку к козырьку, — простите за беспокойство! Проходите, пожалуйста!
Шахов свернул за угол и, дойдя до угла Инженерной, снова остановился, задыхаясь, и снова положил тело на землю. Только теперь он почувствовал страшную усталость, в которой было что-то сходное со смертельной болезнью.
Он разогнул спину и снова с болью согнул ее, поднял руки и беспомощно опустил их. Ноги у него дрожали, он стоял прислонившись к столбу и бессмысленными, смертельно усталыми глазами смотрел на неподвижное тело, которое два часа назад он спас от верной смерти и которое несколько минут назад подарило ему неверную жизнь.
И вдруг это закостеневшее, бесчувственное тело, в жизнь которого он почти не верил, пошевелилось. Рука, закинутая вверх, согнутая в локте, медленно разогнулась...
---------------
В пятом часу утра он вернулся в Зимний. Дворцовая площадь была пуста. Только костры горели на углах и бродили туда и назад караулы солдат и красногвардейцев.
Каждый свой шаг делая ценою болезненных усилий, Шахов прошел во дворец и разыскал начальника охраны, невысокого бородатого моряка, который во все время разговора с Шаховым рассеянно играл своим револьвером, поблескивающим голубой сталью.
— Я направлен комендантом дворца в ваше распоряжение... — сказал Шахов, с трудом поднимая тяжелые чугунные веки.
Матрос пристально смотрел на него.
— В мое распоряжение? Это хорошо! Так, значит, в мое распоряжение?
Шахов, качаясь от усталости, старался преодолеть тупую боль в глазах. Он тяжело дышал, челюсти судорожно сжимались.
— Да. С тем, чтобы получить назначение по охране дворца.
— Идите спать! — яростно закричал матрос, — вы на ногах не стоите! Если в мое распоряжение, так я отправляю вас спать! Айда! Доброй ночи!