Утро победы
«Ну, на этот раз, кажется, отвоевался», — подумал Иван Тимофеевич, нежась в тепле госпитальной постели. Четыре раза его сваливали пули и осколки, и вот зацепило в пятый, не сильно — в руку, чуть ниже плеча. Вроде бы и ранение несерьезное, даже хотел остаться в своем взводе, но уж очень кровь пошла, видно, перебило вену. Солдаты из взвода перетянули жгутом, забинтовали, шутили: «Ну, это ранение как награда — теперь жив остался».
Думая с удовольствием о конце войны и о том, как согнали сюда немцев со всей Европы, Иван Тимофеевич сразу же с больших таких масштабов переключался на свою роту. Вспоминались боевые друзья, их лица, слышались их голоса. Где-то они сейчас? Может быть, все в том же доме, где ранило его вчера, а может быть, уже и очистили тот дом и перебрались в соседний? За ночь, наверно, все же продвинулись. Иван Тимофеевич вспомнил своего друга, Николая Прохорова, такой же пожилой, такой же неторопливый, как и он сам, может быть, этим и приятен Ивану Тимофеевичу. Николай до войны был колхозником, а Иван — кадровым рабочим-токарем. Когда Николай допускал промашки, Иван беззлобно над ним подшучивал: «Эх ты, деревня». Но это случалось, когда приятель действительно был в чем-то по-настоящему виноват. Где же он сейчас, жив ли? Был бы ранен, так сюда угодил, в этот же самый близкий полевой госпиталь. А может быть, и совсем? Может быть. Там все может быть. Ну, а взводный, лейтенант Лобода, наверное, шумит, командует, любит он покомандовать.
Иван Тимофеевич осмотрелся, только теперь, с рассветом, когда белый, молочного цвета свет проник в окна, стало видно помещение, в которое принесли его, и даже не принесли, а привели под руку прошлым вечером. Дом двухэтажный, может, бывший жилой особняк. Комната, в которой лежал Иван Тимофеевич, — небольшая обычная комната, видно, вынесли из нее старую мебель, поставили солдатские наши госпитальные кровати, и превратилась она в палату. Было этих коек всего три. Соседняя, аккуратно застеленная, — пустая, а на дальней кто-то лежал тихо, не шевелясь, может, спал. «А может, уже и кончился?» — подумал Иван Тимофеевич, глядя на небольшого ростом соседа, одеяло едва взбугрилось над ним.
Подумав, что сосед, может, умер, Иван Тимофеевич стал прислушиваться, дышит ли. И обнаружил — сосед не только дышит, а даже как-то хлюпает. Иван Тимофеевич обеспокоился еще больше: может быть, у него кровь идет через нос или через горло, чего он там хлюпает? Приподнявшись на локте, Иван Тимофеевич стал с беспокойством, тщательно вслушиваться в эти звуки. И вдруг с удивлением понял — сосед плачет. Чего же он плачет? Неужто его так скрутило, что даже держаться не может, слезу пустил? Надо человеку помочь. Иван Тимофеевич поднялся с кровати, вставил босые ноги в холодные сапоги и, придерживая болью напомнившую о себе раненую руку, пошел к кровати соседа. Еще не видя лицо, укрытое одеялом, тихо спросил:
— Слышь-ка, ты чего?
Одеяло над головой шевельнулось, опустилось, видно, рукой его потихоньку стягивал тот, кто лежал под ним, показались глаза, мокрые, полные слез, с удивлением смотревшие на Ивана Тимофеевича. По глазам и по темным молодым волосам Иван Тимофеевич понял, что лежит перед ним человек молодой. Присев к нему на край койки, Иван Тимофеевич спросил:
— Чего молчишь-то, аль говорить не можешь? Как зовут тебя?
Парень отодвинул одеяло от лица, и Иван Тимофеевич убедился, что перед ним действительно совсем молодой парнишка.
— Куда тебя зацепило?
— В плечо, — коротко буркнул парень.
— Ну и чего ж ты плачешь? Гложет тебе кость или рана горит?
— Душа у меня горит, а не рана, — сердито сказал парень.
— Ах так! Что ж тебе, в душу, что ли, попало? — усмехнулся Иван Тимофеевич.
— Вот и попало...
— Ну ладно, не ерепенься. Кто тебя обидел, чем? Растолкуй, может, вместе разберемся.
Парень помолчал, протер глаза, лег поудобнее на кровати, выпрямился, положил руки под голову и все тем же обиженным тоном сказал:
— Надо же, ведь всего несколько сот метров до передовой не дошел. Столько я об этом фронте мечтал, так уж мне хотелось дорасти до призывного возраста хотя бы к концу войны, и вот на тебе — и дорос, и призвали, и форму надел, и на фронт приехал, а до переднего края несколько сот метров не дошел, снаряд какой-то дурной, случайный совсем бухнулся неподалеку и осколком зацепило плечо.
— И все дела? — Иван Тимофеевич улыбнулся.
— Вот и все дела.
— Ты откуда родом?
— Челябинский.
— А чем занимался? Кто ты есть по делам твоим?
— Рабочий, кто же еще.
— Рабочий? Какой же ты рабочий, ты еще ученик, наверное.
— Был и ученик, а теперь токарь четвертого разряда.
— А звать-то тебя как?
— Миша Люленков.
— Ну вот что, Миша, ты не огорчайся, что до передовой не дошел, война — дело временное, а труд наш с тобой — это дело вечное, всегдашнее. Вот и радуйся, вернемся мы скоро к этому нужному для всех делу. Веселись, а не плачь, могло тем же осколком тебе не по плечу, а по головке твоей умной шибануть — и все, нет токаря. Ну, а теперь поднимайся, где твоя одежда? Надевай ее, пойдем искать, где тут помыться, да и харч нам с тобой положен.
После завтрака Миша куда-то юркнул, а Иван Тимофеевич вышел на крыльцо покурить. Он свернул толстую — теперь табачку было вдоволь — самокрутку и с удовольствием задымил, присев на ступеньку. А Люленков тем временем вернулся в палату, отыскал свой вещевой мешок и, спрятав его под шинель, направился к выходу. Обнаружив сидящего под навесом крыльца Ивана Тимофеевича, Миша остановился и, вроде бы отдыхая, стал безразлично поглядывать на сад. А Иван Тимофеевич, заметив вещевой мешок под шинелью Люленкова, вроде бы не глядя на него, а так, обдувая пепел с цигарки, спросил:
— На войну, стало быть, собрался?
Миша с вызовом:
— Ну и собрался, а тебе-то что? Ты что — мой командир?
— Я, конечно, не твой командир, но мой тебе совет — не подставляй ты свою глупую башку в последние дни войны, пропадешь ты как пить дать. Ты в нашем боевом деле ничегошеньки не понимаешь.
— Ну, это моя забота. А ты скажи тут, чтоб меня за беглеца не считали, я ведь не в тыл ушел, а на передовую. Того, кто ушел вперед, дезертиром считать нельзя. Понял, дядя? Ну, бывай.
И Миша решительно пошел через двор к воротам.
Иван Тимофеевич неожиданно для себя поднялся и пошел за ним. Они вышли за ограду на мокрую каменную брусчатку улицы и некоторое время шли рядом молча. Иван Тимофеевич застегнул шинель и подпоясался ремнем поверх шинели.
— Ты-то куда идешь? — спросил Миша. — Чего ты ко мне привязался?
— Не привязался я к тебе, а жалко мне тебя, дурака. Отведу я тебя в свою роту и сдам на руки своим боевым друзьям. К примеру, Николаю Прохорову, скажу, чтобы приглядел за тобой, а то ведь ты, как мотылек, в этом огне сгоришь.
— Вот за это тебе, дядя, спасибо. Это ты мне удружил. Доведи меня, а сам тут же назад и расскажешь, что не убегли мы с тобой, вернее, я не убег, а ты определил меня в подразделение.
— Да ладно уж, расскажу, что там толковать, да и сам товарищей посмотрю, как они, думаешь, мне не интересно знать, кто там живой, кто чего поделывает.
Дома, мимо которых они шли, не то чтобы горели, а дымили и чадили. Ближе к передовой пожары были уже настоящие, кое-где пламя пришлось обходить, оно вырывалось из оконных проемов наружу. Сверху сыпались пепел, мелкие головешки. Под ногами хрустели песок, битый кирпич, штукатурка.
— Ну, теперь совсем близко, — сказал Иван Тимофеевич. — Вот здесь меня зацепило.
У одного из проходивших солдат он спросил:
— Слышь-ка, дружок, а где взвод лейтенанта Лободы?
— Шуруйте туда, во-он в том конце пролом есть, перейдете в соседний дом.
Иван Тимофеевич, а за ним и Миша направились в указанном направлении. Они отыскали небольшой лаз в стене, по которому надо было ползти, и перебрались в подвал соседнего дома. Здесь Иван Тимофеевич вздохнул свободней и, узнав уже некоторых из бойцов, сказал спокойно Мише:
— Ну вот мы и дома, прибыли, сейчас Лободе доложимся.
Он отыскал знакомую и со спины фигуру взводного и, подойдя к нему, думая, что он это делает очень четко, а на самом деле не так-то уж и форсисто, приложил руку к шапке и доложил:
— Товарищ лейтенант, рядовой Крахмалев с пополнением прибыл.
Лейтенант оглянулся и весело спросил:
— О, ты откуда? Быстро тебя вылечили! А может, ты убег из госпиталя?
— Ну, а если и убег, то вот Миша Люленков говорит, что дезертиры только в тыл убегают, а на передовую можно.
Лобода засмеялся и ответил:
— Соображает! Нам пополнение очень нужно, взвод шибко поредел. Веди пополнение, да и сам с ним в свое отделение, там теперь твой друг Прохоров командует.
— А где ж Филимонов? Или в генералы выдвинули? — пошутил Иван Тимофеевич, соображая, может, напрасно это делает и с Филимоновым случилось недоброе.
Лобода ответил не сразу:
— Нет Филимонова, фаустник его накрыл, теперь Прохоров там за командира, двигай к нему. А мы вас зачислим на все виды довольствия. Как фамилия, новенький?
— Рядовой Люленков, товарищ лейтенант.
— Молодец, обученный, — с удовлетворением сказал Лобода, — ну давай, воюй.
Когда они двинулись дальше, Миша спросил:
— Ты ж хотел меня доставить, а сам вернуться.
— Побуду маленько, на ребят посмотрю, — ответил Иван Тимофеевич.
Прохорова они нашли около узкой амбразуры, выходящей на улицу. Он сидел в сторонке от белого света, который ровным бруском опускался в подвал через амбразуру. Иван Тимофеевич подошел к нему и сказал так буднично, словно расстались они несколько минут назад:
— Здорово, Коля. Обошел ты меня, говорят. Стоило мне ненадолго отлучиться, а ты уже в командиры выбился. Ишь как! А все деревней прикидывался.
— О, ты откуда взялся, тебя же вроде в госпиталь отправили? — воскликнул Прохоров, явно с удовольствием разглядывая друга.
— Уже готов, отремонтировали, там ведь знаешь как, заплатку положили, нитками пришили — и дуй воюй, — отвечал Крахмалев. — Вот сам пришел и подмогу тебе привел, парень хороший, из нас, из рабочих.
— Значит, еще один гегемон во взводе прибавится? Иди сюда, парень, будем знакомиться, расскажи о себе.
Миша коротко рассказал. Прохоров, как и полагается командиру, все это выслушал, хлопнул его по плечу (хорошо еще не по тому, которое ранено!), но все же Михаил и от этого шлепка слегка присел. Прохоров сказал ему:
— Ну, поначалу ты очень вперед не лезь, приглядись к нам, а там поймешь, что к чему, и вместе воевать будем. А ты, Тимофеич, поучи парнишку, побереги его.
— Ладно, затем и пришел. А какая задача отделению нашему?
— Вот сейчас подготовит начальство нам огоньку, и дом брать будем, что напротив.
— А над нами, там, на этажах, есть кто?
— Там уже всех расчистили. На очереди тот вон большой серый, видишь? По сигналу пойдем, как огонь дадут артиллеристы да танки прямой наводкой поддержат, они здесь, за нашим домом, стоят, так и двинем, понял?
— Ясно. Сделаем.
Примерно через час, за который Миша пообвык здесь, послышался топот сапог сзади, где-то по подвалу, крики полетели в разные стороны:
— А ну подъем, подъем, славяне! Приготовиться к атаке, приготовить гранаты, зарядить оружие.
Загомонили, зашумели солдаты в подвале, сразу стало видно, что здесь немало бойцов, они подходили к проломам в стенах, к окнам, через которые можно было выскочить, к лестницам, которые выводили наружу. Бойцы готовили оружие, гранаты, поправляли шапки, что-то негромко говорили друг другу, без суеты, спокойно готовились к очередному бою. Бросок предстоял недлинный, всего через дорогу, и Михаилу казалось, что это не так уж трудно, всего несколько прыжков — и вот соседний дом. Иван Тимофеевич, подергав его за рукав, предупреждал:
— Ты не очень-то, не очень лезь вперед, держись за стариками.
И вот как-то сразу, по какому-то невидимому и непонятному для Михаила сигналу ударили пушки, которые находились поблизости за стенами дома, ударили так громко, что дом задрожал и, казалось, вот-вот рухнет на людей, находящихся в подвале. Пушки били непрерывно, и взрывы были так близко, что от них летели и осколки снарядов, и осколки кирпича и штукатурки, и вот надо было броситься в это клубящееся пылью и дымом месиво. Сначала не было слышно выстрелов из дома напротив, из этого адского смятения взрывов, огня и дыма, но потом Михаил разобрал четкие стрекочущие звуки пулеметов и услышал бьющиеся в стены пули, их было так много, что казалось, стоит только выскочить из подвала — и они вмиг разорвут тебя на части. И все же, уловив какой-то момент, какую-то секунду, когда казалось, что этих пуль стало чуточку меньше, солдаты стали бросать гранаты в окна дома напротив и в подвальные амбразуры, и как только эти гранаты захлопали частыми взрывами, все ринулись через дорогу в соседний дом. Михаил побежал вместе со всеми, постоянно ощущая, что рядом с ним Крахмалев. Он вбежал в дом через дверь: дым, пыль, грохот гранат. Стреляли всюду, пули щелкали над головой и в стены. Он тоже стрелял вверх, боясь попасть в кого-нибудь из своих в этой кутерьме. Потом Иван Тимофеевич потащил его за рукав куда-то в сторону. Миша стал вырываться, думая, что Иван Тимофеевич опять, оберегая его, хочет увести в дальний угол, но оказалось, что Иван Тимофеевич тащил его к лестнице.
— Туда! Туда! — кричал он. — Давай туда, — а сам стрелял вверх по лестнице, где мелькали над головой чужие фигуры в зеленом. И Михаил, поняв, что это враги, стал направлять свой автомат туда же. Немного придя в себя, он кинулся по этой лестнице вверх, непрерывно стреляя перед собой, за ним побежали Иван Тимофеевич и еще несколько солдат. На втором этаже Иван Тимофеевич схватил его за полу шинели и потянул за угол. Запаленно дыша после короткого, но стремительного бега, Иван Тимофеевич кричал ему в ухо, перекрывая треск боя:
— Ты не очень-то, не очень! Погоди, они сейчас затаились на третьем, надо их оттуда выкуривать гранатами.
С другого конца коридора кто-то крикнул:
— Давай сюда, ребята, здесь еще одна лестница.
Михаил с Тимофеевичем кинулись туда, быстро вбежали по этой лестнице на третий этаж и осторожно пошли по коридору к тем гитлеровцам, которые ждали их около центральной лестницы. И тут Миша увидел их, этих затаившихся за углами гитлеровцев, они сидели, глядя на ту лестницу, по которой пытались подняться вверх русские солдаты. В шуме боя они не заметили приближающихся к ним сзади. Затрещали очереди, один за другим падали сраженные немцы. Миша был охвачен своеобразным восторгом победного боя, он был счастлив в этом дыму и грохоте.
В середине дня, когда взвод и вся рота освободили еще один дом и Миша побывал еще в нескольких коротких, но очень опасных схватках, он уже чувствовал себя вполне освоившимся и понимающим всю сложность боевого дела, происходящего вокруг. Когда Иван Тимофеевич, желая что-то ему посоветовать, одернул его за шинель в очередной раз, Миша без злобы, но все же довольно решительно сказал ему:
— Определил ты меня, Иван Тимофеевич, во взвод, спасибо, и шел бы ты в госпиталь долечиваться, я уж дальше как-нибудь сам.
— Значит, все уже ты превзошел? Я четыре года эту мудрость усваивал, а ты в один день изучил?
— Да не обижайся ты, дядя, не обижайся, я и говорю тебе, спасибо, ну, а дальше я сам.
Иван Тимофеевич отошел от него, но остался здесь, со стороны наблюдая за Михаилом. А Люленков, охваченный так долго в прошлые годы ожидаемой им этой романтикой боя, как нарочно лез вперед и старался везде быть первым, за что был отмечен командиром взвода. Лейтенант сказал ему:
— К медали тебя представлю. Как наступит большая передышка, доложу наверх о твоей храбрости.
К ночи взвод лейтенанта Лободы, очистив очередной дом до верхнего его восьмого этажа, проломил стену и перебрался в соседний дом и на этот раз оказался наверху, а гитлеровцы под ними. Теперь, очищая этаж за этажом, взвод продвигался сверху вниз. Дом был большой, в несколько лестничных клеток. Проломив стены смежных квартир, вся рота растеклась по этому дому. И когда осталось очистить всего два последних нижних этажа, вдруг кто-то прибежал сверху и не то чтобы доложил, а закричал лейтенанту, еще не добегая:
— Немцы наверху, над нами! Полный чердак! Мы вниз пошли, а они там затаились...
Капитан Стукачев, оказавшийся здесь недалеко, крикнул лейтенанту:
— Лобода, забирай свой взвод и наверх, очистить чердак от фрицев, а мы здесь будем этих добивать.
Лейтенант коротко крикнул:
— Есть!
И тут же, уверенный, что все узнают его по голосу, подал команду:
— Взвод, за мной! Ребята, не отставать! — Он тут же зашагал по лестнице за тем, кто пришел с этим неожиданным сообщением.
Михаил и Крахмалев побежали со всеми наверх. Добрались до верхнего этажа.
— Там они, — показал проводник на люк, выводящий на чердак.
Прислушиваясь и приглядываясь, солдаты думали, как добраться туда, на этот чердак, где засели фашисты. Дали несколько очередей по чердаку, но оттуда ответного огня не последовало. Тогда один из солдат бросил туда гранату. Граната громко рванула и осветила короткой вспышкой лестничный проем. Но с чердака опять никто не ответил ни огнем, ни гранатами. Подождав некоторое время, солдат, ловко бросивший первую гранату, еще раз вышагнул на несколько ступенек вперед и запустил гранату в дверной проем, на этот раз в глубь чердака. Взрыв получился глухой и вспышка не такая яркая. Но после взрыва не было слышно крика раненых.
Лобода скомандовал:
— Крахмалев и Прохоров, после взрыва за мной.
Крахмалев и Прохоров, поняв, что хочет от них командир, метнув гранаты на чердак, сразу после взрывов кинулись вверх по лестнице, и за ними весь взвод, с ними и Лобода — он кричал:
— Вперед, ребята, вперед!
Они ворвались на чердак и, еще не видя никого, в сплошном мраке быстро стали стрелять вправо и влево, голубоватые огоньки пламени вылетали из автоматов. Затем наступила тишина, на огонь взвода никто из гитлеровцев не отвечал. Миша даже через дым от выстрелов и взрывов гранат ощутил запах застарелой пыли, которую подняли на чердаке забежавшие солдаты. Вслушиваясь в темноту и мрак, солдаты осторожно стали продвигаться по чердаку вправо и влево. Обойдя весь чердак и осмотрев самые дальние углы, они возвращались к командиру взвода и докладывали, что гитлеровцев нигде нет.
— Куда же они подевались? Не могли же вниз проскользнуть, мы-то на лестнице были.
— А может, они по крыше ушли на соседний дом? — спросил кто-то.
— А ну, осмотреть крышу! Проверить, нет ли их на соседнем доме.
Солдаты побежали в конец чердака к люку, выводящему на крышу. И первого, кто откинул люк, встретила неожиданная в этой тишине громкая очередь автомата. Солдат упал, а люк, выводящий на крышу, тут же захлопнулся.
— Вот они где, гады!
Солдаты начали стрелять вверх, по люку, в настил крыши, оттуда тут же донеслись ответные очереди. Постепенно стрельба прекратилась. Затаились и те, кто был вверху, и те, кто остался жив на чердаке. В тишине было слышно только тяжелое дыхание да стон раненого.
— Кого зацепило? — негромко спросил лейтенант Лобода.
— Меня, Прохорова, — так же негромко ответил из мрака командир отделения.
— Куда тебя?
— Да не пойму, то ли в живот, то ли в грудь. Вроде хана мне, братцы.
— Да ты погоди паниковать, есть кто около тебя, есть кому перевязать?
— Да есть, уже перевязывают. Слышь, кто ты?
— Не узнал? Я, Иван, Иван Тимофеич.
— А-а, ты, Ваня? Ну, спасибо, друг, и тут ты оказался рядом, спасибо. Куда ж мне засадило?
— Правильно говорит лейтенант, не паникуй, так, немножко зацепило тут сбоку, повыше живота, пониже груди, в общем, все у тебя в порядке.
На голос из мрака, также невидимый, отозвался Лобода:
— Иван Тимофеич, вот ты и принимай командование отделением. А где твой молоденький-то?
— Где-то тут. Миша, где ты?
— Я здесь, я здоров, — громче других откликнулся Люленков, и тут же в направлении его голоса ударила очередь сверху из-под черепицы.
— Тихо, тихо, — зашептал лейтенант. — Ты обнаружил себя, — а сам ответил очередью туда, откуда только что строчил немецкий автомат.
— Не задело тебя, Люленков? — негромко спросил лейтенант.
— Нет, пронесло.
Миша подполз к Ивану Тимофеевичу и тихо спросил:
— А тебя как, не зацепило, дядь Вань?
— Нет, порядок.
Прохорова лейтенант хотел отправить с сопровождающим вниз, но он отказался:
— Сам добреду как-нибудь до нашей Ниночки, а она уж там определит. Ну, ни пуха вам, братцы, держитесь, — и он сам дополз до спуска с чердака и стал уходить, опираясь о перила лестницы.
Страшная смертельная охота по голосу, по шуму на крыше или на чердаке продолжалась всю ночь. Стоило кому-нибудь кашлянуть внизу или неосторожно ступить по черепице наверху, тут же летела одна или несколько автоматных очередей по этому звуку. Пули немецких шмайсеров, видно, не пробивали черепицу — рикошетили, поэтому гитлеровцы не могли стрелять напрямую вниз по чердаку, иначе всех бы давно прошили своими очередями. Приходилось им сначала осторожно вынимать черепицу, а потом уже в образовавшуюся дыру просовывать ствол автомата и, водя им вправо и влево, поливать чердак пулями. Но солдаты на чердаке, поняв это, бдительно следили за каждым шорохом, и как только где-то начинала поскрипывать черепица, которую гитлеровцы пытались вынуть, туда сразу же летели пули наших автоматов.
Михаилу Люленкову впервые за этот день на войне стало страшно. Он был смелым в открытом бою, когда точно знал, где находятся враги, он не боялся их и готов был с ними биться хоть под огнем, хоть врукопашную. А здесь, в этом черном мраке, пахнувшем старой пылью, в этой неопределенности, подкарауливает смерть от одного неосторожного движения, от одного неловко оброненного звука, немцы над головой, в метре, а то и меньше, и каждый из них невидимый, но нависший над тобой, может прошить очередью.
Время шло тягуче и долго. Не видя друг друга во мраке, солдаты и лейтенант Лобода лежали где-то здесь, недалеко друг от друга, стараясь не проронить ни звука. На чердак только в одном месте проникала очень слабая не то чтобы струйка света, а какое-то пятнышко, словно размытый жир на темной, бумаге. К этому пятнышку тихо стал подкрадываться вновь назначенный командир отделения Крахмалев. Он ступал по мягкой пыльной поверхности чердака и неслышно приближался к этому пятну. Пятно оказалось небольшим окном. Выглянув в окно, Иван Тимофеевич на некоторое время затаил дыхание от того, что он там увидел. А увидел он картину поистине невероятную: по прикрепленной к стене пожарной лестнице из металлических прутьев, хорошо ему видимой из этого отверстия, сплошной вереницей, словно муравьи, спускались с крыши на землю гитлеровцы. Их было так много, что они облепили всю пожарную лестницу и, казалось, наступали друг другу на головы и руки, торопясь скорее уйти с этой проклятой смертоносной крыши. Обнаружив противника, Иван Тимофеевич вскинул автомат и хотел срезать так хорошо видимых ему фашистов и одним махом расчистить всю лестницу. Но вспомнив своего подопечного Михаила и его желание повоевать и отличиться, он опустил автомат и замахал рукой на фоне блеклого света, надеясь, что увидят его этот взмах, позвал тихим шепотом:
— Люленков, ко мне скорее...
Миша вскинул автомат, оперся о край стены поудобнее и, вдруг рассмотрев этих опускающихся очень осторожно, старающихся не произвести ни единого звука гитлеровцев и видя их полную беспомощность в том положении, в котором они находились, — ответного огня не могли открыть, поскольку держались руками за лестницу, вдруг опустил автомат и, еще не поняв толком, что с ним происходит, снял руку со спускового крючка.
— Чего ты? — тихо выдохнул ему в ухо Иван Тимофеевич.
— Не могу, — коротко ответил Миша.
— Чего не можешь? Бей их, гадов!
— Не могу, — повторил Миша и добавил: — Они безответные, беззащитные.
Иван Тимофеевич грубо оттолкнул его локтем от проема и с ненавистью выдохнул:
— Ах ты, сопляк! Ты, видать, не видал в своем Челябинске, что творили эти сволочи на нашей земле.
И без долгих размышлений выставил автомат в отверстие и застрочил по фашистам, спускающимся по лестнице. Раздался истошный крик. Кричали те, в кого попали пули, кричали от ужаса те, кого они еще не зацепили, вся лестница визжала и вопила от своей беспомощности, от неминучей смерти, которая через несколько секунд сшибет каждого из висевших на этой железке. А Иван Тимофеевич со злостью ругал Михаила и все строчил и строчил по фашистам до тех пор, пока лестница не осталась тонкая и голая вдоль стены, без единого фашиста.
— Ну вот и все, — спокойно и деловито сказал Крахмалев и доложил официально: — Лейтенант Лобода, задача выполнена, дом очищен, наверху ни одного гада не осталось, всех я их посбивал с лестницы, они тут вот спускаться решили.
Солдаты сразу поднялись, поспешили к окошечку и, не видя никого, кроме голых металлических прутьев на фоне стены да какой-то груды там, внизу, у основания лестницы, однако понимая все, что произошло, хвалили Крахмалева. А Лобода сказал:
— Ну вот, старина, теперь и ты награды достоин. Будешь представлен. И взвод спас, и задачу выполнили, и дом очистили, спасибо тебе за службу.
— Служу Советскому Союзу, — как и полагается, ответил Крахмалев, ему казалось, что он это делает лихо, по-солдатски, а на самом деле он сказал все это только громко, но обычным и не очень бравым голосом пожилого человека.
В наступившей тишине послышался топот одиноко бегущего вверх по лестнице человека. А потом, где-то совсем недалеко, видать, у последнего поворота к чердаку, тот человек закричал:
— Эй, братцы, эй, славяне, где вы тут? Лобода, лейтенант Лобода, наши флаг над рейхстагом водрузили! Слышите меня, ребята, флаг, говорю, над рейхстагом!
Бойцы пошли навстречу принесшему эту радостную весть, а Лобода, опередив всех, спрашивал, еще не узнавая того, кто бежал к ним на чердак:
— Точно? Кто сказал?
И тот ответил:
— Да по радио, по радио сообщили. Победа, братцы, скоро победа, остались совсем уже немногие недобитые немцы.
Иван Тимофеевич, посмотрев на осунувшееся закопченное лицо Михаила и, видно, понимая его состояние, хотя и сам Михаил толком не знал, что же, собственно, с ним произошло, коротко и иронично спросил:
— Ну что, токарь, навоевался?
Иван Тимофеевич и Миша шли не торопясь посередине улицы, рядом со стенами идти было опасно: то головешка, то кирпич могли упасть на голову. Шагали не торопясь, обходя завалы, перешагивая через неубранных убитых.
— Придем в госпиталь, влетит нам, — весело сказал Иван Тимофеевич, — обыскались, наверное.
— Расскажем, где были, простят.
— А поверят?
— Почему же нет? Мы правду скажем, проверить можно.
— И ты всю правду скажешь? — прищуря глаз, спросил Крахмалев.
Миша отвел глаза, помолчал и ответил:
— Скажу. Ничего я плохого не сделал.
— А чего думал хорошее и плохое, тоже скажешь?
Миша не успел ответить, ему показалось, где-то над головой, треснув, переломилась какая-то недогоревшая деревяшка. Он быстро взглянул туда — как бы на голову не рухнула. И тут почувствовал, а потом и увидел, как Иван Тимофеевич, беспомощно пытаясь ухватиться за него, за шинель, оседает на землю. Не понимая, что происходит, но чуя недоброе, Миша подхватил Крахмалева и, не в силах удержать, положил на каменную брусчатку.
— Ты чего, дядь Вань?
— Все, Миша, конец мне...
Люленков почувствовал на руке теплое и, посмотрев на нее, увидел густую липкую кровь, а потом такую же кровь и на затылке Ивана Тимофеевича. А тот уже глаза закатывал, с бульканьем в горле давил из себя:
— Это один из тех... из тех... кого ты пожалел... кто с лестницы успел спрыгнуть. По доброте твоей уцелел... Не терзайся, не виню. Ведь и я тебя мог погубить по доброте-то. На передовую, на смерть водил. Эх, доброта наша, сколько ты бед приносишь...
— Я сам ушел, ты ко мне только пристал.
Иван Тимофеевич его уже не слышал. Он полулежал, опираясь спиной на подставленное колено Михаила. Небритый, запачканный гарью да известью, совсем не похожий на убитого — каким был при жизни, таким и остался.
Михаил глядел по сторонам. Пробивался серый свет пасмурного и дымного утра. Старый немец с опаской выбрался из подвала, озирался.
А Михаил знал: здесь же, в одном из разбитых выгоревших и разрушенных домов, сидел, затаившись, и тот, кто стрелял. Хотелось вскочить и закричать так, чтобы услышал весь разрушенный огромный город:
— Мир наступил, бросьте вы наконец оружие!
Утренний свет становился все белее, Михаил увидел цветущие вишни, срубленные совсем недавно и брошенные в баррикаду.
— Вот и цветы тебе, дядя Ваня, приготовлены.
Он поднял Крахмалева и, тяжело ступая, понес его к госпиталю.
Он шел медленно и трудно, часто отдыхал, мягко опуская свою скорбную ношу на брусчатку дороги. Вокруг все больше было работающих — наших солдат и цивильных немцев. А Михаилу все казалось, что в развалинах, внутри домов, похожих на черепа с пустыми глазницами, все еще сидят враги, не бросившие оружия.