Много подвигов было совершено в годы Великой Отечественной войны. Конечно, обо всех рассказать невозможно. Однако были и в годы войны герои, которые среди воинов своей специальности считались передовиками, или, говоря языком трудовых побед, ударниками своего дела. Лучшие среди летчиков, снайперов, связистов и так далее. Причем это не придумка автора. На завершающем этапе войны своеобразный итог достижений фронтовиков по профессиям был подведен официально.
Итак, октябрь 1944 года. Война еще, как говорится, в самом разгаре: завершено изгнание фашистов с советской земли, наша славная армия начала свой великий поход за освобождение народов Европы. Мы гнали гитлеровскую нечисть из Румынии, Польши, Чехословакии, Болгарии. Недавно освобождены София, Белград. Советские части вступили на землю Восточной Пруссии. Об этих событиях, о героях боев рассказывал октябрьский номер журнала «Фронтовая иллюстрация» за 1944 год. Как обычно, много было фотографий с мест событий, а последняя страница этого журнала выглядела вроде плаката, на котором были изображены знатные фронтовики всех родов войск — своеобразные чемпионы или рекордсмены в своей военной профессии. Летчиков представлял трижды Герой Советского Союза Александр Покрышкин, сбивший 59 вражеских самолетов. Снайперов — Илья Григорьев, истребивший 328 гитлеровцев. Артиллеристов — наводчик Вениамин Пермяков, подбивший из своего орудия 16 танков, из них 12 «тигров». Танкистов представлял гвардии старший сержант Иван Калинин, который вместе со своим экипажем уничтожил в боях 11 вражеских танков, 15 пушек и более 280 фашистов. Связист Ярославцев одним из первых переправился через Днепр и обеспечил бесперебойную связь. Матушку пехоту олицетворял Роман Смищук — он в первом же своем бою гранатами и бутылками с зажигательной смесью подбил 6 вражеских танков. Ну а от войсковых разведчиков был представлен я — как участник захвата 79 «языков».
Все мы были Героями Советского Союза, а Покрышкин, как я уже сказал, — трижды Герой. На каждого из нас художник И. Семенов нарисовал дружеский шарж, а поэт В. Гранов под каждым рисунком написал шуточные стихи. Эта полоса журнала получилась веселая, броская, она многим запомнилась. Ну и, конечно же, очень понравилась нам — тем, кто на ней изображен, и нашим друзьям и близким. Я до сих пор храню этот номер журнала. Не раз у меня мелькала мысль — хорошо бы разыскать людей, изображенных на этой странице, и рассказать о них подробнее — ведь люди-то замечательные, не просто герои, а рекордсмены войны!
И вот я разыскал всех изображенных на последней полосе № 22(94) за октябрь 1944 года, и сейчас расскажу о том, как сложилась их судьба до и после того, как были опубликованы о них материалы в журнале.
Ну, судьба трижды Героя Советского Союза маршала авиации Александра Ивановича Покрышкина всем хорошо известна. Его не надо было искать. Прославленный ас, депутат Верховного Совета СССР, у всех на виду — не только вся страна, весь мир его знает. А в годы войны, когда он поднимался в небо, сами фашисты оповещали всех и вся: «Ахтунг, ахтунг — Покрышкин в воздухе!» Сейчас он руководит ДОСААФ СССР, передает боевые традиции новому поколению молодежи. Лучшего наставника будущим воинам трудно отыскать: Александр Покрышкин в боях за Родину проявил все самые прекрасные качества советского воина-патриота, беспредельно любящего свое Отечество. Ну а мне лично искать его тоже не надо было. Мы сразу после войны вместе учились в академии имени М. В. Фрунзе и в течение нескольких лет встречались почти ежедневно. Нет, я не причисляю себя к близким друзьям Покрышкина, я был только его однокашником по академии, но и тогда и сейчас преклоняюсь перед ним — замечательным, легендарным нашим Героем, которому не было равных в небе. Разве только трижды Герой Советского Союза И. Кожедуб. Я с ним тоже знаком, мы не раз выступали на различных встречах с москвичами. Но на плакате, о котором идет речь, нет изображения И. Кожедуба, потому что в 1944 году он еще набирал свой боевой счет и, как говорится, в рекордсмены еще не вышел.
Работая над этим очерком, я навестил Александра Ивановича, прочитал стихи под нарисованным на него шаржем:
Растет его трофеев счет,Маршал улыбнулся и сказал:
— Трудное было время, но все же это наша молодость. А в молодости всегда и ощущение радости.
— Может быть, это ощущение шло от радости побед? Кроме большой общей победы, вы одержали еще около шестидесяти своих личных побед в воздухе.
— Возможно.
— Александр Иванович, вам, наверное, уже надоел традиционный вопрос всех журналистов о самом трудном им эпизоде показать и трудность, и ответственность, и высокое мастерство летчика-истребителя, и тем более такого, как вы, которому не было равных.
— Поскольку ваша книга и мой рассказ адресованы главным образом молодежи, мне кажется, нужно учесть один важный психологический момент. Если рассказать о самом сложном бое, то будет мало поучительно, молодой читатель посчитает для себя недостижимым то, что доступно асу. Поэтому я расскажу о самом первом моем воздушном бое. Это будет понятней. В таком же положении оказался бы каждый из читающих, не имеющий опыта, если он летчик, конечно. Ну а состояние человека, впервые ведущего бой, будет поучительно не только для летчиков.
В первые дни войны я получил задачу в паре с младшим лейтенантом Семеновым разведать: построены ли переправы противника через реку Прут. Подлетели к реке, и я обнаружил пять «мессершмиттов». Три на одной высоте с нами и два — в стороне и выше. Что делать? Их пять! Я ведущий, мне принимать решение. А три «мессера» уже нас догоняют! Я разворачиваюсь. Семенов за мной. Иду в лобовую атаку. Что-то лютое пробуждается во мне при виде вражеских самолетов. Даю полный газ. Резко нарастает скорость. Открываем огонь почти одновременно — они и мы. Огненные трассы перехлестнулись и пронеслись выше машин. Круто, почти вертикально, бросаю свой «миг» вверх. Надо сохранить высоту — это преимущество для следующей атаки. Горка вверх оказалась настолько крутой, что потемнело в глазах от перегрузки. Своего достиг. Враги ниже. Но где Семенов? И вдруг вижу: его машина летит вверх животом и дымит, а за ней «мессер». Все ясно: его подбили и сейчас добьют! Не теряя ни секунды, бросаюсь в пике на преследующего «мессера», чтобы выручить Семенова. Даю одну очередь, вторую и вижу, как «мессер» вспыхивает и валится под меня. Не могу оторвать от него взгляд. Это же первый сбитый враг! Чтобы лучше увидеть, где упадет и взорвется гитлеровский самолет, немного опускаю нос своей машины, совершенно забыв об опасности. И тут мне врезали! Треск, грохот. Моя машина переворачивается вокруг оси. Это мне влепил один «мессер», а второй заходит для атаки. Моя машина повреждена: в правом крыле дыра, плохо слушается, норовит перевернуться, нет подъемной силы. Но у меня есть еще горючее, боеприпасы. И главное — где Семенов? Неужели упал? Пробую вести бой. Но машина не слушается. Да и Семенова нигде нет. Придется уходить. Снижаюсь до бреющего полета. Дотянул до аэродрома. Вот говорят, хорошее чувство — радость победы. Хорошее. Но я его не сразу ощутил. После приземления охватила такая усталость — не было сил выбраться из кабины. И потом — потерял товарища, самолет поврежден, задачу на разведку не выполнил! Какие уж тут радости! И вдруг вижу: бежит ко мне Семенов! Он, оказывается, дотянул! И сразу все переменилось: товарищ жив, самолет врага сбит! Ну а переправы я разведал, тут же пересев на исправный самолет! Ну вот, а выводы делайте сами. Подскажу только один — надо быть готовым к тому, чтобы даже самый первый бой вести по-настоящему. Опыт, конечно, приобретается, но необходимо умение для того, чтобы его накапливать, нужен фундамент, на котором он выстроится. А фундамент этот закладывается в мирные дни, в напряженной учебе, тренировках, в укреплении моральной стойкости и готовности к трудным испытаниям.
Бывшего прославленного снайпера Илью Леоновича Григорьева я разыскал в Министерстве транспортного строительства. С первой встречи мы подружились и потом встречались много раз. С Ильей Леоновичем легко дружить — он простой, открытый, как говорят, душа нараспашку, идет на сближение с человеком без всякой дипломатии.
В отделе материально-технического обеспечения, где трудится Илья Леонович, напротив его стола всю стену занимает карта СССР с шоссейными и железными дорогами. Красными флажками на ней отмечены участки трассы БАМа, от Усть-Кута в Забайкалье до Комсомольска-на-Амуре.
Постоянно раздаются телефонные звонки: чаще междугородные. Звонят представители Главснаба СССР, заводов, предприятий и научно-исследовательских институтов, поставщики инженерного оборудования для пусковых объектов. Илья Леонович обстоятельно перечисляет виды промышленного оборудования, помнит все сроки и очередность поставок заказчикам. И почти всегда лаконичным бывает разговор с представителями стройки: «Вас понял. Обеспечим выполнение вашего заказа. Желаю успехов. Нет, нет, не беспокойтесь, не подведем!» И после такого разговора строители могут не беспокоиться: все необходимые стройматериалы будут доставлены своевременно. Наряд-заказ принял Григорьев, он не подведет. Его слова не расходятся с делом.
Конечно же, я с ним беседовал не о стройматериалах, а о наших фронтовых делах. Меня интересовало, в чем особенность героизма снайпера, где и как проявляется особое мужество этих «охотников» на мушку.
О фронтовых делах Илья Леонович всегда рассказывает с азартом, о друзьях — с теплой улыбкой, о врагах — с хитрым прищуром, будто и сейчас смотрит на них через оптический прицел. Для начала я попросил:
— Расскажи, Илья Леонович, о простом, будничном дне снайпера.
— Самом обыкновенном? Пожалуйста. Наблюдением я установил: в 16.00 у одного блиндажа появляется офицер. Это я видел издали. Надо подобраться туда поближе. Вот я ночью и занял удобную позицию. За день мне в прицел попадались многие гитлеровцы, но я не стрелял, ждал офицера. И вот настало 16 часов, а офицера нет. Или опоздал, или вовсе не придет? Я лежал в снегу, промерз за день... Темнеть начало. Хотел уж ползти к своим. Вдруг вижу — пришел мной избранный офицер. Взял я его в прицел. Выстрелил. Офицер упал. Я жду — сейчас к нему кинутся. Все же офицер упал! И правда — подбегают солдаты — их трое. Я им дал возможность поднять убитого, чтоб они заняты были ношей и потом делаю еще три выстрела, и еще трое лежат. У меня на каждого фашиста один патрон. Вот вам простой, будничный день снайпера.
— Ну, а теперь какой-нибудь особенный случай, — попросил я.
— Бывают у снайпера и не будничные дела, а особенные. Вот однажды против нас стояла гитлеровская дивизия СС «Мертвая голова». Мы, снайперы, делали все, чтобы она соответствовала своему названию — чтоб было в ней больше «мертвых голов». И добились больших успехов. Для борьбы с нами фашисты привезли на этот участок своих лучших снайперов. Надо сказать честно — неплохие у них были мастера. В общем, и они и мы довели жизнь на этом участке до того, что никто не смел носа высунуть ни на их, ни на нашей стороне. Как высунулся — так покойник! Однажды по радиоусилителю фашисты сказали, и я слышал: «Рус! Вы уберите Илью, тогда мы уберем наш суперснайпер Ганс».
Мое имя гитлеровцам, наверное, стало известно вот по этим самым фронтовым иллюстрациям, где мы нарисованы и где написаны стихи. Газеты и листовки сбрасывали в тыл врага наши самолеты. Конечно, меня не убрали. Так начался мой поединок с немецким «сверхснайпером» Гансом. Мы постоянно подкарауливали друг друга. Каждому достаточно было хотя бы на секунду увидеть соперника. Однажды я выстрелил по фашисту, не по Гансу, по другому, и тут же в край моей каски щелкнула пуля. Это ударил Ганс. Но, к счастью, неточно. Чтоб выявить его позицию, я пошел на хитрость. Повесил карманное зеркальце на колышек, воткнул колышек в землю, привязал шпагат к колышку. Сам отполз в сторону и стал подергивать за шпагат. Зеркальце поблескивает, дает «зайчик». Ганс принял его за мой оптический прицел и выстрелил. Я не обнаружил его при этом выстреле. Переполз в другое место, опять приладил колышек. Опять Ганс принял зеркальце за оптику и выстрелил. Ну, тут я его засек... В общем, не пришлось фашистам отзывать Ганса с нашего участка, он остался лежать там навсегда.
— Илья Леонович, в чем секрет твоего большого мастерства?
— Родился я в семье лесника под Смоленском. Когда подрос, мечтал стать хорошим охотником, стрелком, но у меня не было ружья. Иногда отец мне доверял свое ружье, и я научился стрелять. Скоро в Осоавиахиме меня уже считали хорошим стрелком. Когда началась Отечественная война, мы, пять братьев, ушли в первый же день на фронт. Никита был у нас артиллерист, Иван — связист, Роман — разведчик, Петр — танкист, а мне повезло, я стал снайпером. И вот я со своим 3-м Белорусским фронтом дошел до Кенигсберга, где был второй раз тяжело ранен.
Я уничтожил 328 фашистов, из них 67 офицеров и 18 снайперов. И еще я считаю: зоркость моего глаза — от большой любви к лесам и полям, к родной земле. Не хотел, чтобы враги топтали эту нашу красу.
В журнале под шаржем на Григорьева такие стихи:
Твердят о снайпере бывалом:Не ошибся поэт. Илья Григорьев действительно создал своеобразный «снайперский университет»: в годы войны он, не уходя с передовой, «без отрыва от производства», подготовил 180 отличных стрелков-снайперов. Причем учил их больше на практике стрельбой не по мишеням, а по гитлеровцам. А в наши дни знатный снайпер передает свой опыт членам ДОСААФ, где проводятся стрелковые соревнования на «кубок Григорьева». Часто этот почетный приз вручает победителям сам Григорьев. Так что «стрелковый университет» состоялся!
Про артиллериста Вениамина Пермякова в журнале сказано, что он подбил 16 танков, из них 12 «тигров». Это не совсем точно. Вернее, было точно на октябрь 1944 года, когда вышел этот номер журнала. Но война продолжалась, и увеличивал свой боевой счет герой-наводчик. Он дошел до Берлина, участвовал в боях за Прагу. Окончательный итог его схваток с врагом таков: 24 подбитых танка, из них 18 «тигров».
На фронте сержанта Пермякова звали «витязь в тигровой шкуре», и поэт в журнале отмечает его «тигровую» специализацию:
Артиллерист неутомим,Пермяков — участник Парада Победы, он нес Знамя своей артбригады. После войны он живет в Москве. Кроме танков ему, как артиллеристу, приходилось на войне много разрушать укреплений и сооружений. Может быть, поэтому захотелось после боев строить, создавать новое. Он стал строителем и вот уже тридцать лет строит новую Москву. Многие москвичи, пользуясь всеми удобствами в своей квартире и многими благоустройствами нашей столицы, даже не подозревают, что в это вложен труд и прославленного героя-артиллериста, «мастера по тигровой охоте» Вениамина Михайловича Пермякова.
Плечистый и прочный, лобастый и неторопливый, с громким, «артиллерийским», голосом — таким мне представлялся настоящий наводчик, именно таким и оказался Пермяков.
Как это обычно бывает у фронтовиков, разговор пошел у нас непринужденный и доверительный. Вот что я запомнил из его рассказов о поединках с вражескими танками.
— На Курскую дугу мы пришли из-под Сталинграда. Во время подготовки к боям нам сообщили, что здесь будут самые сильные фашистские танки типа «тигр». Когда пошли в атаку фашистские танки после артподготовки и бомбежки, то каждый из нас переживал — сумеем ли мы что-то сделать против них? Подпустив танки на четыреста метров, я с большим волнением наводил орудие и думал: «Подобью ли его? Пробьет ли подкалиберный снаряд броню, которую так восхваляли фашисты?» Раздался выстрел. Снаряд попал под башню, и внутри «тигра» все загорелось. Танк остановился и взорвался. Меня обуяла такая радость, что чувство опасности, невольно охватывающее в бою, отступило. Забыл про него!
Фашисты в течение дня предпринимали шесть яростных атак. Перед каждой атакой они бомбили, обстреливали из орудий, но ничего у них не получилось. Наши войска отстаивали свои позиции, не дали продвинуться противнику в течение дня. На поле боя осталось много фашистских «тигров», на которые враги очень рассчитывали! Не прошли! Не удалось им смять нас! В этот день наш орудийный расчет подбил 8 фашистских «тигров». Многие товарищи были награждены орденами, а я, как наводчик, был представлен к ордену Ленина.
После форсирования Днепра я участвовал в боях по уничтожению фашистской группировки под Корсунь-Шевченковским. Когда группировка была окружена, фашисты решили бросить ей на выручку около ста танков. 15 января мне исполнилось двадцать лет. 24 января я был принят в Коммунистическую партию.
Утром был сильный туман. Танки подошли к нашим огневым позициям примерно на 400 метров. Как только рассеялся туман, появились «юнкерсы», которые начали обрабатывать наши огневые позиции. Вслед за ними «мессершмитты» обстреляли нас из пушек и пулеметов, и только после этого пошли танки. Но мы уже знали, что это за хваленые «тигры»! И в первой же атаке на нашем участке было уничтожено их более тридцати. Атака захлебнулась. Наше орудие подбило десять танков. Фашисты пошли еще в одну атаку. Опять бомбили нас самолеты. Одна бомба разорвалась примерно в десяти метрах от нашей огневой позиции. Меня засыпало землей. Заряжающий Асмадяров остался невредим. Выскочив из своего окопа после бомбежки, он взглянул, где же я? И увидел кусок моей шинели, торчащий из засыпанного окопа. Окопчики были мелкие. Он сразу же отрыл меня и вытащил. Если бы не он, я бы остался лежать в этом окопе. А жители села Рахняны, где это произошло и у которых я бываю в гостях, считают меня с той поры своим земляком в полном смысле этого слова — с их землей я породнился.
О танкисте старшем сержанте Иване Калинине в журнале были опубликованы такие стихи:
Из вражьих танков — винегрет.
При этом разговор не длинен:
— Товарищи, раскрыт секрет.
Все ясно: здесь прошел Калинин.
После этой публикации жизнь героя сложилась так. Его направили учиться в Ташкентское танковое училище на курсы младших лейтенантов. Окончив эти курсы, Калинин попадает на Дальний Восток, где участвует в боях с японскими войсками. 14 августа 1945 года погиб под Муданьцзяном. Такие краткие данные остались в официальных бумагах. Но мне хотелось найти о Калинине более подробные сведения. И я нашел их! Мне очень повезло. Дело в том, что до войны я учился в Ташкенте, в школе. И узнал, что одна из моих соучениц — Рая Сафиулина в годы войны работала в госпитале, который находился рядом с танковым училищем. Оказывается, она не только знала Ивана Калинина, а дружила с ним. Я попросил Раю рассказать о тех днях и приведу здесь, за неимением возможности пересказать все подробно, лишь несколько строк из ее писем. Она познакомилась с Иваном Калининым, возвращаясь из увольнения. Он был дежурным по КПП. Вышел старший сержант — высокий, со светло-русыми волосами, карими глазами, здоровый, плечистый, настоящий русский богатырь.
Время было позднее, темно. Иван дал девушке свой карманный фонарик, сказал: «Утром вернешь». — «А кого спросить?» — «Ивана Калинина». Так они познакомились. Иван приглашал Раю несколько раз в кино, в клуб части. Он всегда был в шинели, и она не знала, что он Герой Советского Союза. А однажды замполит госпиталя сказал: «Пригласил к нам Героев, они выступят, расскажут о боях». Одним из Героев оказался Иван Калинин. Он рассказал, что удостоен этой награды за бои при форсировании Днепра, где он на плацдарме отбил вместе с товарищами много контратак фашистов, подбил гитлеровский танк и уничтожил несколько пушек. До армии он работал в колхозе. А отец его тоже воевал и погиб на Курской дуге.
1 января 1945 года курсанты пригласили девушек отметить Новый год. Один из преподавателей дежурил и разрешил им побыть на своей квартире, которая находилась на территории училища. Рая так пишет об этом праздновании: «Ваня, Николай и Кузьма пришли к замполиту госпиталя и просили отпустить нас, их знакомых, пятерых девушек. Нам разрешили уйти после ужина и вернуться к отбою. Пошли Шура, Рахиля, Маруся — наш комсорг, Тося и я. На кухне нам дали борща, капусты, буханку хлеба. Мы взяли с собой каждая по табуретке. И вот собрались ребята, от мороза румяные, два Героя — Иван Калинин и Николай Козлов, у остальных тоже грудь в орденах, все ведь фронтовики. Пуговицы надраенные, подворотнички белые, гимнастерки от солнца полинявшие, но чисто стиранные, наглаженные... Ребята принесли конфеты, орехи, урюк сушеный. Был баян и аккордеон. Танцевали, плясали. А потом много пели, ребята и девушки наши голосистые, хорошо получалось. А потом смотрим, в дверях стоит и давно, видно, слушает хозяин квартиры, дежурный по училищу, говорит: «Ох, мои дети, как же хорошо вы поете!» Мы спели ему еще. А потом прибрали квартиру, помыли полы, и ребята проводили нас домой.
Это были чистые, честные парни, они много раз смотрели смерти в лицо. Но с нами они обращались бережно, без пошлости. Они были сами стеснительные, как барышни, особенно Ванечка Калинин. Сейчас этому кто-то не поверит, но я пишу правду».
После сдачи экзаменов Иван пришел к Рае. Она рада была каждой встрече и на этот раз видела только его. А он сказал: «Ну, посмотри на меня внимательно». И тут обнаружилось, что на плечах его погоны младшего лейтенанта! Через несколько дней Рая с подругой Рахилей проводила Ивана Калинина и других ребят на фронт. Часть из них уехала на Запад, часть — на Дальний Восток. «Единственный и последний раз поцеловал меня Ваня, когда стояли уже у поезда. И сейчас он перед глазами — высокий, здоровый, двадцать два года ему было... Жалко не сфотографировались вместе, времени не было, он ведь на фронт спешил... С дороги прислал два письма...». Рая разыскала мать и сестер Ивана Калинина, они переписываются. «Ванечка погиб. А я всю жизнь прожила одна... И всю жизнь я тех ребят вспоминаю и все думаю, не ошибка ли, может, живы они, не умерли? Во всяком случае, я их всегда только живыми представляю...»
Чтобы коротко рассказать о подвиге Калинина, я приведу один документ. Короче слов военного приказа, наверное, сказать невозможно.
«Приказ Министра Обороны СССР 3 декабря 1971 г., г. Москва.
О зачислении Героя Советского Союза младшего лейтенанта Калинина Ивана Андреевича навечно в списки N-ской части.
Механик-водитель младший лейтенант Калинин в боях с немецко-фашистскими захватчиками проявил образец мужества, геройства и отваги. 2 октября 1943 г., действуя в составе танкового батальона, экипаж младшего сержанта Калинина ночью форсировал Днепр в районе Машурин Рог на участке, где противник пытался уничтожить наши пехотные части, находившиеся на плацдарме.
Удерживая этот плацдарм, батальон танков за три дня боев отбил 19 яростных контратак противника, нанося ему большие потери. Младший сержант Калинин И. А. тринадцать раз водил в атаку свой танк, беспощадно громя врагов. В этих боях огнем его танка был подбит один немецкий танк и уничтожено два орудия, минометная батарея и 70 гитлеровцев.
За мужество и героизм, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 декабря 1943 года младшему сержанту Калинину Ивану Андреевичу присвоено звание Героя Советского Союза.
В последующем младший сержант Калинин успешно окончил военное училище, получил звание младшего лейтенанта и был направлен для прохождения дальнейшей службы на Дальневосточный фронт, где участвовал в разгроме японских захватчиков.
14 августа 1945 года в боях за город Муданьцзян Герой Советского Союза младший лейтенант Калинин пал смертью героя за нашу Советскую Отчизну.
Его беззаветная преданность социалистической Родине и верность военной присяге должны служить примером для всех военнослужащих Вооруженных Сил СССР.
Приказываю: Героя Советского Союза Калинина Ивана Андреевича зачислить навечно в список 1-й танковой роты N-ской части.
Приказ объявить всему личному составу.
Заместитель Министра Обороны генерал армии Куликов В.».
Изображенного в журнале связиста Героя Советского Союза А. Ярославцева мне разыскать не удалось.
Роман Смищук, как сообщили мне из его родных мест, несколько лет назад умер.
В том журнале на меня тоже был нарисован шарж и сделана подпись в стихах:
Он как спортсмен известен нам,И еще там было написано: «79 «языков» привел отважный разведчик — Герой Советского Союза капитан В. Карпов. До войны он был спортсменом-боксером».
Мне хочется сразу внести поправку в эту подпись под моим изображением. Не я один привел этих «языков», в разведку я ходил со своими замечательными друзьями-разведчиками, правильнее было бы написать, что я участвовал в захвате 79 «языков».
Я всегда испытываю затруднение, когда меня просят рассказать какой-нибудь случай или задание из работы в разведке. Как-то неудобно о себе говорить. Вот я и придумал литературную форму изложения своего фронтового опыта. Придумал разведчика Василия Ромашкина, писал о нем рассказы, а потом и роман «Взять живым!», в котором, конечно же, отражена и моя биография, из него читатели узнают, чем я занимался в годы войны.
Жизнь нашей армии в годы войны и в мирное время является главной темой моего творчества. Хочется показать соотечественников в серьезных делах. Очень метко об этом сказал писатель Леонид Леонов:
«...Хорошо, если Родина обопрется о твое плечо, и оно не сломится от исполинской тяжести доверия.
...Народы надо изучать не на фестивалях пляски, а в часы военных испытаний, когда история вглядывается в лицо нации, вымеряя ее пригодность для своих высоких целей».
Наше поколение эти испытания выдержало.
Во время войны во многих полках и батальонах были воспитанники. Это дети, потерявшие родителей, прибившиеся к частям. Иногда солдаты находили их в деревнях, в разрушенных городах, одичавших, голодных, испуганных. И по доброте сердца брали с собой этих сирот, подкармливали их, одевали. Дети приживались в воинских частях. Их называли «сыны полков».
Обычно дети выполняли роль связных, посыльных или находились при кухне, при штабе работали. Но случалось, ребятам приходилось участвовать в боях. И очень часто дети вели себя мужественно. Вот и подумалось мне, что эти мальчишки, ближе всех находившиеся к непосредственным участникам боев, они-то и стали, наверное, самыми первыми наследниками, кто принял боевую эстафету из рук самих фронтовиков.
Однажды мне на глаза попала фотография, на которой были сняты мальчишки лет двенадцати — четырнадцати в морской форме, с боевыми орденами и медалями на груди. Фотография старая, военных лет, а мальчики эти были нахимовцы первого набора Ленинградского нахимовского училища.
Поехал я в Ленинград разыскивать юных фронтовиков. Ну, конечно, лучше всего было искать их через родное училище. Туда я и направился. Нахимовское училище стоит на берегу Невы, рядом с ним легендарный крейсер «Аврора». Очень символично это соседство — «Аврора» и будущие морские офицеры.
В старинном здании со сверкающими паркетными полами, лепными карнизами, широкими светлыми коридорами было тихо — шли занятия. Командование училища помогло мне разыскать своих бывших питомцев. И вот в один из дней они пришли. Мы разместились в небольшом уютном зале, куда были приглашены и нынешние нахимовцы. Здесь у нас произошел очень интересный разговор. Я смотрел на сегодняшних юных нахимовцев и на тех, которые на фотографии. Они очень похожи. Такие же веселые, улыбчивые мальчишеские лица. Однако я понимал — сходство лишь внешнее, это люди очень разные. Фотографии тридцать пять лет. И вот мне захотелось узнать не только их боевые дела, но и мечты. О чем думали тогда те мальчишки, которые запечатлены на фотографии, и о чем мечтают сегодняшние нахимовцы?
Первым я попросил рассказать о себе капитана 1 ранга Николая Семеновича Сенчугова. Кстати, его фамилия занесена на мраморную доску, которая висит в вестибюле: он окончил нахимовское училище с отличием.
Сенчугов служит на флоте и сегодня. Он выглядит бравым моряком. Морская форма сидит на нем очень ладно. Сенчугов хорошо сложен, у него приятное, открытое лицо. Вот его рассказ.
— Я — ленинградец. Жил здесь еще до войны с родителями, на Восьмой Красноармейской улице. Учился в школе. Когда началась война, мне было всего десять лет. Отец сразу же ушел на фронт, а мать осталась в городе и работала. Я провел в Ленинграде всю суровую зиму. Летом 1942 года во время артиллерийского обстрела погибла моя мать. Отец находился на Ленинградском фронте, неподалеку от города. Узнав о гибели мамы, он приехал и забрал меня к себе. Был он старшиной в отдельном минометном дивизионе, который стоял на Пулковских высотах. Меня зачислили воспитанником. Так я начал свою службу в армии. Поручения мне давали несложные, но ответственные: я ходил с донесениями в штабы полков, в штаб дивизии. Передавал распоряжения на батареи. Это была моя повседневная работа. Участвовал в боях по прорыву блокады. Наш батальон наступал с Пулковских высот. Дошел я до Нарвы. 5 марта 1944 года под Нарвой был ранен в бедро. Попал в госпиталь. Как только стал поправляться, тут же сбежал из госпиталя в свой родной минометный батальон.
В июне 1944 года проводился первый набор в нахимовское училище, и меня направили туда. Здесь я проучился до 1952 года.
— Скажите, пожалуйста, а как дальше сложилась ваша служба?
— После окончания нахимовского училища я поступил в Высшее военно-морское училище подводного плавания имени Ленинского комсомола. Проучился там четыре года, до 1956 года. А по окончании училища получил назначение на подводную лодку. На ней прослужил несколько лет. Я и сейчас еще служу в кадрах.
Как и во многих других встречах, я не упускал из вида свою главную тему — о наследниках боевых традиций, об эстафете подвига. Слушая Николая Семеновича, я подумал: а кем может стать сын капитана 1 ранга, пойдет ли он по стопам отца, будет ли его наследником? И, конечно, спросил Сенчугова об этом.
— К сожалению, сына у меня нет. Две дочери — Ольга и Наталья. Обе пошли по моим стопам. Оля окончила факультет электронной радиотехники и автоматики. Младшая дочь, Наташа, сейчас кончает институт по этой же специальности.
Капитан 2 ранга Константин Дмитриевич Гавришин — плотный, немного располневший, с очками в позолоченной оправе. Внешне он больше похож на врача. У него добрые глаза, очень располагающая широкая улыбка. Он тоже из первого набора и первого выпуска. Я спросил его:
— Какие жизненные и фронтовые дороги привели вас в училище?
— В 1943 году погиб мой отец. Погиб здесь, под Ленинградом. Мать работала в больнице. Я уже перенес две блокадные зимы, был истощен, и меня приютили моряки. Они меня подкормили, обогрели и отправили на учебный корабль «Комсомолец», в школу боцманов. Я эту школу окончил и был направлен в первую бригаду траления в Кронштадт. Там я служил сигнальщиком на тральщике. Работа на тральщике, конечно, опасная. Мы расчищали залив и фарватер от мин, которые бросали с самолетов фашисты. Такую мину можно было встретить в любом месте. Она способна потопить корабль. И вот мы постоянно искали мины и обезвреживали. Однажды в Нарвском заливе при тралении налетело на нас больше двух десятков самолетов. Наш тральщик стал отбиваться от этих самолетов зенитным огнем. Два самолета врага были сбиты. Но самолетов было очень много, и несколько бомб попали в наш корабль. Он стал тонуть. Спаслось всего пять человек, я в том числе. Правда, я был ранен в голову, в руку и в ногу осколками бомбы. Когда корабль медленно погружался в воду, я вдруг увидел флаг нашего корабля на корме. Несмотря на то что очень плохо себя чувствовал, ранения были тяжелые, я пополз к этому флагу. Срезал веревку, снял флаг и сунул его под тельняшку. Это видел наш боцман, он был тоже тяжело ранен. Он похвалил меня, помог мне надеть спасательный пояс и перевалиться за борт. Так я оказался в воде.
Всем известен обычай моряков, по которому капитан оставляет корабль последним. Поэтому я спросил Гавришина:
— А какова судьба вашего капитана?
— У нас называют не капитан, а командир. Так вот, командира нашего тральщика старшего лейтенанта Качалова буквально изорвало осколками бомбы, но он до последней минуты командовал боем и отдавал распоряжения. Старший лейтенант Качалов не сошел со своего корабля. Он погрузился в море вместе с тральщиком. Из экипажа, как я уже сказал, нас спаслось всего пять человек.
— Вы совершили мужественный поступок — спасли знамя корабля. Вас наградили за это?
— В воде я несколько раз терял сознание. И вот в таком состоянии меня подобрали и привезли в госпиталь. Я даже и сам забыл, что у меня на груди под тельняшкой знамя. Когда стали меня готовить к операции и раздели, то обнаружили знамя. Ну, доложили, конечно, командованию. Меня наградили медалью Ушакова. В госпитале я пролежал два с половиной месяца, а затем вернулся в свою родную бригаду. Но служить пришлось недолго. В это время как раз начался набор в нахимовское училище. В нашу бригаду приезжал адмирал флота Кузнецов, и ему, видно, рассказали о том, что я спас во время морского боя знамя нашего корабля. Адмирал приказал направить меня в училище. Но проучился я недолго. Раны были у меня тяжелые, болели нога и рука. Мне пришлось вернуться в госпиталь, где я пролежал еще одиннадцать месяцев. Никогда я не забуду замечательного хирурга, директора травматологического института Варвару Семеновну Балкину. Она меня оперировала несколько раз и сделала все для того, чтобы мне не ампутировали ногу. Вернулся в училище я в 1947 году. На следующий год меня по путевке ЦК ВЛКСМ направили в училище государственной безопасности, которое я окончил в 1952 году. И вот с того времени служу на флоте в органах государственной безопасности.
— Скажите, а у вас есть наследники?
— У меня растет сын Владимир. Но он, к сожалению, не пошел по моим стопам. Окончил Ленинградский государственный университет, философский факультет. Там же окончил аспирантуру и сейчас преподает философию в Политехническом институте.
Смотрел я на Гавришина и думал, какую сложную жизнь пришлось пройти человеку еще до своего совершеннолетия! И какой точный и емкий смысл у этого слова. Оно предполагает, что человек уже прошел определенные испытания, он совершенно взрослый и совершенно готов к самостоятельной жизни. К сожалению, не о всех наших сегодняшних совершеннолетних мы можем сказать такое.
Капитан 1 ранга Владимир Федорович Федоров рассказал о себе следующее:
— Я родился в Ленинграде в 1931 году. Отец мой работал на заводе мастером цеха, мать тоже работала на заводе. Когда началась война, многие ленинградцы, предвидя, что возможны бомбежки города, отправляли своих детей к родным в деревни или в маленькие провинциальные города. Меня отправили к бабушке и дедушке в Порховский район, в деревню Козоногово. Это недалеко от Пскова. Никто не ожидал, что фашисты будут так быстро продвигаться. Вскоре Псков и прилегающие к нему районы оккупировали гитлеровцы. Мы с дедом и бабушкой отсиживались в лесу. В 1942 году стали в нашем районе действовать партизаны. Я, конечно же, хотел чем-то помочь Родине, стал искать возможности попасть к партизанам. Это было не так-то просто. Но в конце концов я все-таки их разыскал и попал в первую ленинградскую партизанскую бригаду. Попал я в четвертый отряд, которым командовал моряк главстаршина Панасенко. Он — бывший подводник. Мне пришлось учавствовать во многих операциях по уничтожению небольших гарнизонов фашистов и полицаев, по минированию дорог и мостов.
— Расскажите, пожалуйста, о какой-нибудь особенно запомнившейся вам операции...
— Мне запомнился случай, когда мы уничтожили важный мост. Тем самым прекратили подвоз противником боеприпасов, да и подход резервов на некоторое время на этом направлении. Для выполнения задания было назначено десять человек, в том числе и я. Приблизившись к железнодорожному мосту, мы пошли каждый на свое заранее определенное место. Я и еще один товарищ, не помню сейчас его фамилии, были в группе обеспечения. Она должна была расположиться прямо напротив блиндажа, в котором размещалась свободная от несения службы охрана. Если поднимется тревога и гитлеровцы станут выбегать, мы должны были отвлечь на себя внимание врага и дать возможность действовать группе минирования. Группа минирования со взрывчаткой поплыла к мосту. Наши люди удачно добрались к фермам и заложили взрывчатку. Подожгли бикфордов шнур и стали уходить. Фашисты не обнаружили ни группу, которая закладывала взрывчатку, ни нас. А когда догорел бикфордов шнур, произошел сильный взрыв. Мост рухнул. Вот таким образом, хоть и не пришлось нам вести огонь и вступать в бой с фашистами непосредственно, я считаю, что это все же одно из самых удачных заданий, потому что мы причинили большой вред врагам.
Когда готовился прорыв блокады, партизанам была поставлена задача максимально активизировать свои действия. Мы вредили врагу как только могли. После прорыва блокады нашу бригаду направили в Лугу, где она была расформирована. Те, кто был призывного возраста, пошли служить в Советскую Армию. А я был малолетний — меня в армию не брали. И вот я узнал, что производится набор в нахимовское училище. Я пришел, подал заявление, и меня как партизана, уже побывавшего в боях, приняли. После окончания нахимовского училища я поступил в Военно-морское училище подводного плавания, которое окончил в 1955 году, и получил назначение служить на Тихоокеанский флот. После службы на Тихом океане вернулся в родной Ленинград. В 1960 году я окончил командирские классы и был назначен на Север. Сначала был старшим помощником командира подводной лодки, а с 1961 года в течение десяти лет командовал подводной лодкой. Ну а с 1972 года я стал заместителем командира отряда подводного плавания.
— А моя судьба сложилась несколько иначе, — сказал Николай Николаевич Чистяков, капитан 1 ранга, когда пришла его очередь рассказывать. — Родился я в Ленинграде, в 1929 году. Мать умерла в блокадную зиму 1942 года. Отец погиб под Кенгисеппом в августе сорок первого. Меня отправили в детский дом. Как вы знаете, Ленинграду помогала вся страна. Особенно большое внимание уделяли детям. В апреле сорок второго года меня с другими ребятами вывезли по Дороге жизни и отправили на Кубань. Но вскоре и туда пришли фашисты. Со своими друзьями я подался на Черное море. Приехали мы в августе в Сочи. Здесь было тепло. С дороги мы, усталые, голодные, пошли к морю, стали купаться. Добыли где-то полбуханки хлеба, разделили между собой. Недалеко от берега стоял катер военный. И мы с ребятами поспорили, кто донырнет под водой до этого катера. Все стали пробовать, пробовал и я. У меня получилось. Ну, не совсем я к самому катеру донырнул, но все-таки был недалеко от него. И вдруг в этот момент загудели сирены на берегу и во всем городе: была объявлена воздушная тревога. В тот же миг объявили тревогу и на катере. И поскольку я находился близко, меня подхватили матросы и затащили к себе на катер. Пробыл я с ними не только все время, пока была тревога, но и потом остался. Они приютили меня. Так я стал юнгой. Прослужил на катере до декабря 1943 года. А потом всех юнг Черноморского флота собрали в Кабулетти и послали в Тбилисское нахимовское училище, а летом перевели нас в Ленинградское нахимовское училище. После училища я окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе. Служил на Северном флоте на эсминце, затем на крейсере «Киров». Потом окончил военно-морскую академию. Сейчас я работаю старшим преподавателем Высшего военно-морского училища подводного плавания имени Ленинского комсомола. Теперь уже сам готовлю смену из наших наследников.
Вместе с ветеранами и нахимовцами мы обошли училище — прекрасно оборудованное здание, в котором есть все необходимое для плодотворной учебы и всестороннего воспитания и развития будущих моряков. Отличные классы со множеством современных моделей кораблей. Есть, кроме того, прекрасно оборудованные общеобразовательные классы по литературе, математике и другим предметам. Ведь нахимовцы кроме специальной подготовки проходят полную программу за десятилетку.
Большая, чистая, светлая, уютная столовая. Жилой корпус — новый, недавно построен. Здесь у ребят комнаты отдыха, холлы и здесь же спортивный зал и бассейн. Глядя на бывших нахимовцев, я подумал о том, что они в те далекие голодные блокадные дни даже и не мечтали, наверное, о такой благоустроенной жизни. И тут же мне подумалось: «А о чем же они тогда мечтали?» Я спросил об этом Сенчугова.
— Я в те годы мечтал, чтобы скорее кончилась война, чтобы завершить учебу и стать морским офицером.
Когда мы шли по коридору рядом с Гавришиным, я спросил его:
— Константин Дмитриевич, а о чем вы мечтали, когда были нахимовцем?
— Как это ни странно, я мечтал быть не моряком, а врачом. Может быть, на меня повлиял прекрасный образ хирурга Варвары Семеновны, которая так много для меня сделала. Но получилось иначе — я стал чекистом. И считаю, что моя специальность тоже в нашей сложной жизни очень нужная, благородная и помогает советским людям жить счастливо.
— А вы, Владимир Федорович, о чем мечтали? — спросил я Федорова.
— Во время войны была у меня мечта: увидеть отца и мать. Это первая. И мечта эта сбылась. Если у моих однокашников, как они рассказывали, у многих погибли родители, то у меня отец и мать остались живы. Они живы и сегодня. Я единственный сын, поэтому и я, и они считаем за большое счастье, что мы встретились и живем сейчас вместе. А вторая мечта была, конечно же, стать моряком-подводником. Мой командир партизанского отряда, бывший подводник главстаршина Панасенко сделал свое доброе дело. В своих рассказах он с такой любовью вспоминал о море, о боевых друзьях, о подводных плаваниях, что это осталось в моей душе, и я заочно полюбил профессию подводника. Словом, и эта вторая мечта моя тоже сбылась. Как я вам уже говорил, я стал командиром подводной лодки.
Как естественное продолжение моих размышлений возникло желание узнать: а о чем же мечтают сегодняшние нахимовцы, те, у кого есть все необходимое для хорошей жизни. Ведь мечтают же они о чем-то! И я стал спрашивать ребят об этом.
Шустрый, веселый нахимовец с сияющими глазами стоял около меня. Я спросил:
— Как тебя зовут?
— Костя Новиков.
— Скажи мне, Костя, о чем ты мечтаешь?
— Еще в школе я много читал о недавно появившемся ракетном оружии, ходил в ракетный кружок. Ну, как известно, ракеты являются сейчас наиболее новым, современным видом оружия, у которого большое будущее. Поэтому я и решил выбрать себе специальность баллистика. После окончания нахимовского училища я решил пойти в Высшее военное училище.
— А ты о чем мечтаешь? — спросил я другого нахимовца, который слушал наш разговор. Он представился:
— Нахимовец Егоров. Я решил стать штурманом, потому что с детства люблю математику. Куда бы ни шел корабль или подводная лодка, всегда все расчеты по прокладыванию курса делает штурман. Он ведет и направляет корабль, он, как говорят, — мозг корабля. Это, конечно, очень ответственно, но и интересно.
Рядом стоявший нахимовец включился в наш разговор и заявил:
— А мне хочется стать подводником. Все-таки я считаю, что самая интересная из морских профессий — это плавать на подводной лодке. Я хочу плавать на атомной подводной лодке, которая не ограничена в своем плавании. Она может совершать кругосветные путешествия.
— А как твоя фамилия? — спросил я будущего атомщика.
— Моя фамилия Косать. Я сказал ребятам:
— Хорошие у вас мечты, красивые. Я вам желаю от души, чтобы они сбылись так же, как у представителей первого поколения нахимовцев. Пусть все у вас осуществится. Но запомните, ребята, мечты не сами собой сбываются. Для того чтобы они сбылись, надо очень много и добросовестно трудиться.
Даже из этих коротких бесед, из этих мимолетных встреч видно, что на юного человека, на выбор им не только профессии, но и жизненного пути влияет интересная, сильная личность. У старшего поколения нахимовцев это были — у одного командир отряда; у другого — отец; у третьего — врач, который спас ему жизнь. А у молодых, нынешних нахимовцев — их отцы. И вот ветераны являются примером для подражания или, как сейчас говорят, — образцом — «делать жизнь с кого». В общем, влияние этой символической эстафеты патриотического подвига на воспитание нового поколения сказывается очень благотворно. Есть еще одна форма передачи по наследству хороших традиций. Мы нередко встречаем целые династии, в которых поколения продолжают избранный еще предками путь служения Родине. Встретил я представителей такой династии и в нахимовском училище. Я умышленно оставил рассказ о ней под конец.
На последнем выпускном курсе учится нахимовец Геннадий Андрусенко. Мы с ним беседовали отдельно. Ладный, стройный паренек, чернобровый, с чистыми, карими глазами. Очень симпатичный. Рослый, морская форма делает его еще более взрослым. Его отец, бывший моряк Балтийского флота, Валентин Кузьмич Андрусенко, живет сейчас в городе Алма-Ате. Я созвонился с ним по телефону и спросил: не сможет ли он прилететь на несколько дней в Ленинград? Мне очень хотелось с ним поговорить, познакомиться, расспросить о других представителях династии Андрусенко. Дело в том, что отец Валентина Кузьмича, дед Геннадия, тоже был моряком Балтийского флота, участвовал в Октябрьской революции.
Валентин Кузьмич согласился прилететь в Ленинград. Ему, конечно же, приятно было увидеть Гену, своего сына. А кроме того, в Ленинграде живет его дочь Диана. Так что ему предстояло много приятных семейных встреч.
Словом, на другой день Валентин Кузьмич позвонил мне по телефону и сказал, что он в Ленинграде. Мы встретились около нахимовского училища: я, отец и сын Андрусенко. Отдавая дань уважения первому поколению советских моряков, участникам Октябрьской революции, мы посетили крейсер «Аврора», ходили по его палубам, стояли у пушки, которая произвела выстрел по Зимнему. Этот выстрел был сигналом начала штурма Зимнего. И вот здесь, где, казалось, витал дух тех легендарных матросов Балтики, которые совершили революцию и брали Зимний, я и попросил Валентина Кузьмича, чтобы он рассказал о своем отце.
— Отец мой, Кузьма Захарович, служил на Балтике, на крейсере «Рюрик». Он был большевиком.
Поднял со своими друзьями восстание на крейсере. Но восстание было подавлено. Тех, кто руководил восстанием, с крейсера списали, в том числе и моего отца. Вскоре отец попал на фронт. Я захватил сохранившийся блокнот отца. Мне казалось, что это вам будет интересно, — с этими словами Андрусенко достал небольшой старый, с потертыми краями блокнот и открыл его. В блокноте была пожелтевшая бумага и записи простым карандашом. Андрусенко продолжал рассказ:
— Я не знаю, по какому поводу, для чего отец сделал эту запись. Но вот здесь его рукой написано как раз о том периоде жизни.
Мы стали читать страницы блокнота: «В 1916 году на фронте был ранен. После лечения 20 мая 1917 года Черноморским военным госпиталем уволен с военной службы. Пришел домой, в Самарскую губернию, 26 мая 1917 года. А 10 июня 1917 года был избран председателем волостной земельной управы, где отбирал землю у 16 помещиков и отдавал крестьянам, за что был гоним Дутовым, но спасся. И с тех пор, с 10 июня 1917 года по 20 октября 1928 года, без перебоя работал в пользу Советской власти. Не был ни растратчиком, ни безобразником над людьми. За что пользовался авторитетом везде». Вот так коротко, на одной блокнотной страничке рассказал свою биографию бывший революционный матрос Кузьма Захарович Андрусенко. Он умер в 1929 году. Валентин Кузьмич показал мне его фотографию. На ней в полный рост стоял в морской форме, в немножко сдвинутой набок бескозырке крупный, сильный матрос с боцманской дудкой на груди. У него были лихо закрученные густые усы, твердый взгляд. И такие же черные густые брови, как у внука Гены.
Беседуя с Валентином Кузьмичом, я думал о том, как хорошо, когда сын так подробно знает жизнь и дела своего отца. А ведь бывает и так, что в некоторых семьях не то чтобы не интересуются, а как-то прохладно относятся к прошлому своих родных и близких. Встречал я и таких, которые даже не знали места, где погиб отец, и не искали это место. Получили похоронку: погиб при освобождении Белоруссии, или в Молдавии, или под городом таким-то и на этом все сведения обрывались. Мне кажутся непростительными такая халатность и безразличие. Уж коль скоро сейчас и пионерские организации, и всевозможные группы «Поиск», и общественные организации, и советы ветеранов частей ищут павших воинов, то родственники-то, мне кажется, в этом тем более должны быть заинтересованы.
И вот, может быть, это и помогло мне услышать о жизни самого Валентина Кузьмича из уст его сына Гены. Поэтому я и спросил:
— Гена, а что ты знаешь о своем отце? Расскажи, пожалуйста...
Гена не смутился. Он посмотрел на своего отца любящими глазами, улыбнулся. Улыбнулся хорошо, по-сыновьи трогательно. Отец с нескрываемым любопытством смотрел на Гену. Видно, он никогда прежде не думал о том, что знает и как может рассказать о нем сын.
Геннадию, конечно, было неловко при отце рассказывать о нем же, и он стеснялся, боясь, что это получится очень высокопарно. Но в то же время чувствовалось, что большая любовь к отцу так и подмывала его говорить о нем возвышенно:
— Смолоду мой отец решил стать моряком. Поехал он поступать в училище военно-морской авиации. Но немного опоздал, прием там уже закончился. Направился оттуда в Севастополь поступать в военно-морское училище. Но и там уже прием был закончен. Оттуда поехал в Одессу, в морской техникум. Но и там у него ничего не получилось. Тогда он в Ростове поступил матросом сначала на речное, а потом в Азовское пароходство. И служил там до призыва в армию. В 1939 году его призвали на срочную службу. Ну и, конечно, батя сделал все, чтобы стать матросом. Он стал краснофлотцем, и послали его учиться в Петергофскую школу младших авиаспециалистов, которую он окончил и стал мастером по авиационному вооружению. Довелось ему участвовать в боях с белофиннами. Он обслуживал самолеты, готовил их оружие к бою. По этой же специальности он работал, когда на нашу страну напали фашисты. Отец обслуживал самолеты, не раз приходилось ему вылетать за стрелков, которых так не хватало. Стрелки часто гибли в воздушных боях. Во время такого вылета был ранен и мой отец. После лечения в госпитале он попал на Балтийский флот на торпедные катера. В октябре 1944 года в бою по окончательному освобождению Ленинграда от гитлеровских войск высаживался десант на остров Саарема. Отец мой в этом десанте командовал шхуной, на которой было 200 десантников. Кроме людей здесь было много боеприпасов. При преодолении зоны заградительного огня произошло прямое попадание нескольких вражеских снарядов в шхуну. Загорелись ящики с боеприпасами. И отец сбрасывал эти горящие боеприпасы в воду. Они могли каждую минуту взорваться. Но он для спасения людей, рискуя своей жизнью, спас шхуну и высадил десант в назначенном месте. За этот подвиг моему отцу было присвоено звание Героя Советского Союза.
Я смотрел на лицо Валентина Кузьмича, в его глаза и видел, что ему очень приятно и он даже несколько удивлен и растроган, что сын его так горячо о нем рассказывает. Но мне захотелось узнать о его подвиге более детально. Конечно же, Гена не мог знать все подробности, и поэтому я спросил:
— Валентин Кузьмич, расскажите, пожалуйста, об этом трудном и памятном бое сами...
Валентин Кузьмич на некоторое время задумался, как бы еще и еще раз мысленно окидывая взглядом тот далекий памятный и трудный для него фронтовой день.
— Для высадки десанта было отправлено много военных кораблей. И были использованы простые шхуны, на которые посадили десантников. На военных кораблях места всем не хватило. И меня назначили командиром такой вот шхуны. На ней, как сказал правильно Гена, было 200 бойцов. В общем, почти батальон. Мы шли сначала осторожно, стараясь как можно ближе под прикрытием ночи подойти к берегу, занятому врагом. И это нам почти удалось. Но неподалеку от берега нас обнаружили, и фашисты открыли заградительный огонь. Впереди сплошной стеной поднималась вода от взрывов снарядов, и войти в эту стену всплесков и взрывов было, конечно, не так-то просто. И преодолеть ее тоже было нелегко, но необходимо. Я повел свою шхуну через этот заградительный огонь. Несколько снарядов угодило в судно. Загорелись ящики. Ну, что такое горящие боеприпасы, вы хорошо представляете! Каждую секунду может произойти взрыв. Я это знал и поэтому кинулся сбрасывать ящики. Тут некогда говорить людям и объяснять — тут надо действовать! Под продолжающимся обстрелом я сбросил эти ящики в воду, и наша шхуна и еще несколько прорвавшихся через заградительный огонь двинулись к берегу, занятому врагом. Наши боевые корабли и авиация открыли огонь по гитлеровцам и всячески помогали нам подойти поближе, чтобы высадить десант. Когда подошли к берегу, надо было спрыгнуть в воду — ведь это только говорится: к берегу, а до берега-то было еще порядочно. Вода в октябре на Балтике холодная. Не так-то сразу и решишься прыгнуть в нее, окунуться с головой. Ведь все солдаты — с оружием и боеприпасами. Все тяжелые. Некоторые командиры погибли от прямого попадания в шхуну. Вот и получилась некоторая заминка, поэтому я прыгнул в воду, позвал солдат за собой и повел их к берегу. Ну а на берегу уже и в атаку повел на фашистов. Мы укрепились на плацдарме, и только после этого я вернулся на свою шхуну. Вот, собственно, и весь подвиг, за который мне было присвоено звание Героя Советского Союза.
— А как после войны сложилась ваша жизнь?
— После войны меня взяли на работу в Главное политическое управление Военно-Морского Флота в комсомольский отдел. Я был на Параде Победы в Москве, правда, не участником, а зрителем на трибуне. Служба у меня должна была бы пойти очень хорошо, и моя мечта — стать морским офицером — была близка к осуществлению. Но сказались пять ранений и две контузии. И я, как когда-то мой отец, не смог продолжать службу, был уволен в запас в 1946 году. Вернулся домой. Отец, как я уже сказал, умер в 1929 году, а мать жила в Алма-Ате. Вот к ней я и приехал. Поступил учиться в университет, проучился до 1949 года, но университет не окончил. Сказались ранения, да к тому же я еще всю ленинградскую блокаду пережил, в общем, здоровье подвело. Но зато ребята мои будут с хорошим образованием. Дочка Диана окончила в прошлом году Ленинградский университет, исторический факультет. Сейчас работает научным сотрудником в Петропавловской крепости. Она готовится защитить диссертацию. Двадцать три года ей сейчас. Я поторапливаю, говорю — замуж пора. А она отвечает: «Вот сначала защищу диссертацию, а там уж посмотрим». У Гены дорога прямая — в этом году окончил нахимовское училище, пойдет в Высшее офицерское морское, и будет он у нас славным морским офицером.
Памятуя о роли матери в воспитании детей и желая об этом напомнить своим собеседникам, я попросил Гену:
— Расскажи о своей маме, пожалуйста!
— Маму мою зовут Екатерина Ивановна. Она у нас замечательная! Она тоже фронтовик, служила медиком. Звание у нее военфельдшер, лейтенант медицинской службы. Вынесла с поля боя много раненых. За эту службу на поле боя она награждена орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги». Так что мама у нас боевая, хоть и не морячка, но настоящий фронтовик!
— Валентин Кузьмич, вы со своей женой познакомились на фронте, во время войны?
— Нет, познакомились мы позже, в 1951 году. Мы работали с ней в одной системе. И как-то получилось, что не только чисто человеческие отношения, а еще сыграло свою роль и наше фронтовое прошлое. Мы почувствовали взаимную близость, тягу, желание быть вместе, потому что у нас было много общего. Вот так мы стали мужем и женой.
— Гена, а тебе приходилось бывать в плавании, почувствовать вкус моря?
— Да, я бывал в учебных плаваниях. Вот хотя бы минувшим летом мы ходили на учебном корабле «Перекоп» в Балтийское море. Однажды были неподалеку от острова, на который папа высаживал десант. Я там прокладывал курс, снимал пеленги. И все время, работая по прокладке курса, думал о том, что вот здесь папа воевал, и произошло то, о чем я сегодня вам рассказал. В общем, вкус моря я уже почувствовал!
Валентин Кузьмич задумчиво сказал:
— Вкус моря... Он не всегда праздничный и радостный. Стоишь на палубе торпедного катера зимой, и тебя с ног до головы обдает холодными брызгами. Вот тут особенно чувствуется вкус моря. Одежда покрывается хрустящей коркой льда, руки коченеют, дубеет лицо. Ветер и качка валят тебя из стороны в сторону. Это тоже вкус моря. И об этом не следует забывать...
Я смотрел на крупное волевое лицо Валентина Кузьмича, чуть поджатые упрямые губы. Да, видно, не занимать воли этому человеку! Он ведь и на бомбардировщиках в небо летал не раз в качестве стрелка-радиста. Однажды во время такого вылета он подбил немецкий «мессершмитт». В другой раз сам был тяжело ранен и контужен. А всего пять тяжелых ранений и четыре серьезные операции, и каждый раз возвращался в строй, брал в руки оружие и снова — в бой. Несмотря на все эти лишения и беды, он был жизнерадостным, веселым в общении с людьми. Тем и нравился всем старшина 1-й статьи Андрусенко, скромный и немногословный о своих боевых делах. В тот день, когда он совершил подвиг, высадив десант со шхуны, спас этот десант и сам водил десантников в атаку с возгласом: «Кто хочет жить и победить — за мной!» Ведь, по его рассказу, высадил он этот десант и на этом вроде бы и дело кончилось. А на самом деле он вернулся на своей шхуне и еще раз повторил то же самое: привез еще 200 десантников. И опять все повторилось, как и прежде. И все это для блага своей Родины, для блага советских людей. Вот такое наследство, вот такую боевую эстафету передал он своему сыну Геннадию. И этот молодой еще, не совсем окрепший морячок, оказывается, владеет огромным богатством. И это богатство, это наследство, этот бесценный клад завоевали и создали для него прежде всего дед — революционный балтийский матрос Кузьма Захарович; его отец — прославленный герой Балтики, Герой Советского Союза Валентин Кузьмич. И его мать — Екатерина Ивановна, фронтовичка, человек широкой души, не раз жертвовавшая своей жизнью ради того, чтобы спасти бойцов. Я так и сказал Геннадию на прощание:
— Богатый ты, Гена. Не у многих такое великолепное наследство. Ты — представитель замечательной морской династии.
Обычно детям дарят игрушечные самолеты, танки, пушки и корабли. А я расскажу вам о единственном, наверное, в истории случае, когда дети дарили взрослым не игрушечные, а настоящие боевые самолеты, танки, морские торпедные катера. Это произошло в годы Великой Отечественной войны. Многие рабочие ушли с заводов и фабрик на фронт, надо было заменить их у станков. И заменили их женщины, старики, дети. Они выполняли нормы, производили все необходимое для фронта и для жизни в тылу и тем самым помогали бить гитлеровских захватчиков. Самые энергичные, самые непоседливые и самые нетерпеливые были дети. Они искали возможность как-то помочь фронтовикам более действенно. Ну, самое действенное — это было бы, конечно, пойти на фронт. Детям очень хотелось туда попасть, но их на фронт, как известно, не пускали и тех, кто пытался туда удрать, возвращали домой. Может быть, в результате этой нетерпеливости, этого большого желания помочь своим отцам, старшим братьям и возникло своеобразное движение среди школьников. Они стали собирать деньги для того, чтобы построить на эти средства и подарить советским воинам самолеты, танки, торпедные катера.
В августе 1941 года на страницах «Комсомольской правды» было опубликовано письмо учащихся ремесленного училища № 14, ныне ПТУ-2 на базе завода «Калибр». В этом письме были и такие слова: «Мы мечтаем построить эскадрилью боевых самолетов на средства учащихся. Коллектив нашего училища вносит в фонд обороны 10 тысяч рублей, заработанных нами во внеурочное время. Пусть в ясном советском небе парят краснозвездные птицы, построенные на наши средства. Пусть они бьют беспощадно немецких захватчиков».
Я хочу подчеркнуть два обстоятельства. Первое — то, что деньги эти были не просто заработаны, а, как говорилось в письме, заработаны во внеурочное время. Это значит, что мальчишки и девчонки, выполнив норму, положенную им за рабочий день, только после этого уже приступали к сверхурочной работе.
И второе обстоятельство: стоял август 1941 года, труднейшие дни, когда Советская Армия с тяжелыми боями отходила от западной границы. И вот такой патриотический подъем у детей особенно ярко показывает их настроение, их любовь к Родине, к Советской Армии.
Этот патриотический почин в те дни поддержали многие ремесленные училища. Так, например, ремесленное училище № 75 внесло в фонд обороны 54 тысячи рублей. Училище № 39–38 тысяч рублей. Училище № 12–43 тысячи рублей. В общем, собралось довольно много денег. А в целом по стране ремесленные, железнодорожные училища и школы ФЗО собрали 16,5 миллиона рублей и построили на эти деньги колонну танков, эскадрилью самолетов, три торпедных катера.
Мне посчастливилось узнать подробности, встретиться с людьми, которые присутствовали при передаче эскадрильи истребителей. Поиск свой я начал с фотографии. Этой фотографии уже больше тридцати лет. Она сделана на фронте. На ней изображены ребята и летчики, они стоят тесной, улыбающейся группой и весело смотрят в объектив. В центре этой группы среди военных летчиков один взрослый человек в гражданской одежде, как мне удалось выяснить, — Голованов Виктор Сергеевич. В те годы он работал заместителем начальника Московского городского управления трудовых резервов и возглавлял делегацию ремесленников, которая полетела на фронт.
Я разыскал Голованова, и вот что он мне рассказал о тех днях:
— В нашей делегации было двадцать девочек и мальчиков, отличников учебы. Они еще в процессе сбора денежных средств соревновались за право попасть в делегацию, которая поедет на фронт к летчикам. И вот, когда все средства уже были собраны и когда на эти деньги была куплена эскадрилья, мы прибыли в Смоленскую область, где базировалась авиационная дивизия, которой командовал полковник Зимин Георгий Васильевич. Нас привезли в полк. Его командир, полковник Чистяков Владимир Алексеевич, и летчики встретили нас очень радушно. Мы пробыли у них несколько дней. В эти дни ребята развлекали летчиков самодеятельностью: пели, плясали, декламировали. Во время этих концертов не раз объявлялась боевая тревога, и летчики улетали в бой. Вот так началась наша дружба с летчиками дивизии полковника Зимина.
На фронтовом аэродроме мы познакомились и с командиром лучшей эскадрильи капитаном Дергачом Алексеем Ивановичем, той самой эскадрильи, которой предстояло летать на дареных самолетах. Запомнились и понравились нам тогда летчики Лобас Петр Калинникович, Бойко Виктор Петрович, инженер эскадрильи Богданов Александр Иванович. Некоторые летчики погибли потом в воздушных боях, но многие остались живы. И дружба эта, начавшаяся в далеком теперь сорок третьем году, продолжается по сей день. Вот так первое поколение наших ремесленников стало родоначальниками замечательной, своеобразной эстафеты. И особенно крепка дружба с фронтовиками у ребят тридцатого училища, где сейчас встречаются ветераны авиационной дивизии Зимина и где происходят очень трогательные и теплые встречи.
— А кто вам особенно запомнился в те дни там, на фронтовом аэродроме? — спросил я Голованова.
— Особенно всем нам запомнился полковник Зимин. Он был в ту пору уже опытным летчиком. Нам рассказали, что в первых боях, в первые часы войны, когда фашисты налетели на Севастополь, Зимин был уже капитаном. Он сбил один из первых гитлеровских самолетов. Тогда три «хейнкеля» было сбито. Некоторым фашистским летчикам удалось спуститься на парашютах. Их поймали. И капитан Зимин присутствовал при допросе этих первых сбитых летчиков. Один из них очень спесиво сказал: «Через две недели наши люфтваффе превратят в развалины ваш Кремль!» Горячий и темпераментный капитан Зимин не выдержал и тут же воскликнул: «А мы будем бить люфтваффе, пока не загоним в землю последнего вашего аса!»
Голованов улыбнулся и, весело глядя на меня, сказал:
— Вы знаете, эти слова Зимина стали пророческими! В 1945 году он над стадионом «Олимпия» в Берлине сбил последний на своем боевом счету фашистский самолет. Вогнал его в землю именно в логове зверя, как обещал в 1941 году. Очень смелый и умелый ас был Зимин. 249 раз он вылетал со своими летчиками, провел 69 воздушных боев, сбил лично 19 фашистских самолетов.
Нашим ребятам особенно импонировало то, что Георгий Васильевич сам когда-то был учащимся ФЗУ. Он в 1927 году окончил семь классов в Калуге и поступил в ФЗУ. Там же он вступил в комсомол, стал слесарем-электриком в мастерских, учился на вечернем рабфаке. В тридцать первом году он по путевке комсомола пошел в Ленинградскую военную школу летчиков. В 1933 году Зимин окончил военно-авиационную школу в городе Энгельсе. Боевое крещение получил в боях на озере Хасан, где командовал эскадрильей, и там же он заслужил первую свою награду — орден Ленина. В 1940 году пошел учиться в Военную академию имени Жуковского. Но началась война, и с первого курса он ушел на фронт. В общем, много достоинств у этого человека, а нашим ребятам особенно, конечно, было приятно, что он, как говорили они, из наших — из ремесленников.
Так начиналась дружба, таковы истоки тех событий, которые можно считать символической эстафетной палочкой, передаваемой от поколения к поколению воспитанниками сначала ремесленного, а потом профессионально-технического училища.
Узнав все это, я, конечно, не упускал из виду жизнь училища. И когда настал день очередной встречи летчиков и учащихся, конечно же, поспешил на этот вечер. Здесь я видел много удивительных и трогательных событий, встретил прекрасных людей.
После окончания войны судьба у летчиков сложилась по-разному. Теперь они живут в разных городах, но вот здесь, в стенах училища, встречаясь вместе, опять становятся прежней дружной боевой семьей, вспоминают минувшие дни и своих боевых товарищей. Они не хотят останавливаться в гостиницах, а в отведенных для них классах ставят ровными рядами раскладушки. И это им напоминает далекие фронтовые дни. Так же они спали, в таких же больших комнатах между боевыми полетами, рядом друг с другом.
Официальная часть этой встречи проходила в Центральном доме культуры учащихся профессионально-технических учебных заведений. Над сценой плакат: «Привет командирам и летчикам 240-й гвардейской Невельской авиационной дивизии, воевавшим на самолетах «Трудовые резервы — фронту». В зале возбужденные глазастые ребята. Они с большим любопытством смотрят на прославленных асов, которые разместились на сцене. Ну и особенно они смотрят, конечно, на многочисленные награды, которые блестят на груди ветеранов.
Много горячих слов было сказано на этой встрече. Особенно трогательными мне показались и запомнились такие минуты. Перед гостями и учащимися на сцену вышла красивая женщина — Маргарита Лифанова. Теперь она заслуженная артистка РСФСР. Но Маргарита Лифанова — именно та девочка, которая была в составе бригады, выезжавшей на фронт для того, чтобы подарить летчикам самолеты. И вот Маргарита Лифанова, как в те дни там, на фронте, так и сегодня прочитала такие стихи:
Родина вручает новый самолет.Не будем придирчивы к стихам, они написаны не профессиональным поэтом. Но в них выражены ребячьи чувства тех, далеких теперь дней. Особенно приятно было слышать эти стихи летчикам, которые тогда, на фронте, их слышали, и читать Маргарите Лифановой тоже было приятно и радостно. Ну и, конечно же, особенно волновался, слушая их, автор. А автором был не кто-нибудь, а уже знакомый нам бывший тогда заместителем начальника Московского городского управления трудовых резервов Виктор Сергеевич Голованов. Растроганный Голованов сидел здесь же, в зале, и смущенно смотрел на аплодировавших ему ребят и летчиков.
После торжественной части у старых друзей и у меня состоялось много интересных бесед.
Бывший командир Невельской дивизии полковник Зимин теперь уже стал маршалом авиации, доктор военных наук, автор 18 научных работ. Теперь он передает и свое мастерство, и свои знания, и боевую эстафету своих друзей, фронтовых летчиков, новому поколению советских авиаторов. Он выступал перед ребятами и с гордостью говорил о том, что он тоже из «фезеушников». Маршал — человек занятый, долго не мог находиться на вечере, и после того, как закончилась официальная часть, поговорил еще с некоторыми из своих боевых друзей и уехал.
Мне хотелось прежде всего узнать, почему эскадрилью истребителей подарили именно 86-му авиационному истребительному полку дивизии, которой командовал Зимин. Спросил об этом бывшего командира этого полка полковника Владимира Алексеевича Чистякова, который тоже приехал на встречу. Мы отошли с ним в сторону, он рассказал о себе:
— Родился я в Ростовской области, в селе Белая Глина. Оттуда поехал учиться в Кисловодск, где окончил семь классов. А затем в Донецке с тридцать первого по тридцать третий год учился в ФЗУ, так что я тоже «фезеушник». Затем работал вальцовщиком на металлургическом заводе в Донецке. Одновременно с работой учился и окончил аэроклуб в 1933 году, а затем уже поступил в военное училище летчиков в Оренбурге. Война застала меня под Ленинградом. Командовал я тогда истребительной эскадрильей. 26 июня под городом Гдовом вступил в первый свой воздушный бой. А нашему полку подарили эскадрилью, наверное, потому, что был он на хорошем счету. В рядах нашего полка выросло много прославленных летчиков. Это было первое поколение, которое к 1943 году накопило уже и большой опыт, и большие заслуги.
Я вам советую поговорить с представителем этого поколения, который здесь находится, с полковником Мотузом. Он хорошо знает именно это поколение нашего полка, сам вырос вместе с ним, и он, пожалуй, лучше меня вам расскажет и о тех, кто сейчас жив, и о тех, кто сложил головы в бою, добывая нашу славу.
— Ну, прежде чем поговорить с Мотузом, мне бы хотелось, чтобы вы сказали несколько слов о нем. Ему же неловко будет рассказывать о себе, — попросил я.
— К тому времени, когда ремесленники приехали к нам дарить самолеты, Иван Фомич Мотуз был уже прославленным летчиком. На фронте о нем ходила шутливая поговорка: «Кругом 25». Смысл этих слов в том, что к 25-летию Красной Армии и к своему 25-летнему дню рождения Иван Фомич сбил 25-й самолет врага. Вот так символично, по-боевому, он отметил сразу три юбилея. О том, как бил фашистов Иван Фомич, можно судить по такому вот случаю. Однажды завязался тяжелый воздушный бой, в котором участвовало много наших и фашистских истребителей. Постепенно в воздухе оставалось все меньше самолетов: кого сбили, у кого боеприпасы или горючее кончилось. И вот настал момент, когда в небе кружили четыре «мессера» и всего один наш самолет. «Кто вы?» — спросил генерал Зимин, наблюдавший за боем с земли. В то время Зимину уже присвоили звание генерала. «Я — Фомич», — ответил летчик. И генерал вспомнил — это тот самый, который стоял последним в строю при вручении наград. Тогда еще генерал пошутил: «Мал золотник, да дорог». Мотуз, как вы видите, небольшого роста, всего 160 сантиметров. Вот тогда в небе пророкотала еще одна очередь, и еще один из фашистских самолетов стал падать. «Браво, Фомич! — похвалил генерал по радио. — Держитесь, скоро подойдут к вам на помощь наши». В это время один из «мессеров» послал прицельную очередь и попал в кабину самолета Мотуза. Летчик потом нам рассказывал: осколки впились в него, загорелась обшивка на сиденье, загорелось на нем кожаное пальто. Один осколок повредил ногу, другой пробил правую руку. Однако Иван Фомич не из слабохарактерных, он догнал «мессер» и всадил в него несколько снарядов. «Держись, Фомич, их теперь только двое», — прозвучал по радио подбадривающий голос генерала. И вот он, раненный, продолжал бой против двух фашистских самолетов. Порой мутилось сознание. Тлела на нем одежда, и плохо слушалась пробитая рука. Но Фомич настиг еще одного фашиста и подбил его. Четвертый фашист трусливо сбежал. В чистом небе остался один наш истребитель! Иван Фомич посадил свой самолет в поле, последним усилием вывалился из кабины и стал сбрасывать с себя тлеющую одежду. Подоспели к нему на помощь колхозники. Они помогли летчику, погасили огонь и в самолете. Один старик, видя кровь на теле героя, подбадривал его: «Солдат крови не боится, лишь бы верх наш был!» Вот вам только один эпизод из боевой биографии Мотуза, а общий итог этого Героя Советского Союза — более 300 боевых вылетов, 87 воздушных боев и 26 сбитых самолетов врага. А между прочим, Мотуз тоже провел юность, как и эти ребята, в школе ФЗУ.
Иван Фомич Мотуз небольшого роста, очень пропорционально и крепко сколоченный человек. Глаза у него веселые, он сразу располагает к простому, доверительному разговору. Вот что он рассказал мне о своих боевых товарищах — летчиках первого поколения этого полка:
— У нас много было великолепных мастеров воздушного боя. Батальонный комиссар Маркин Федор Федорович, заместитель командира полка по политической части. Он прекрасно летал и участвовал в воздушных боях. Заместитель командира по летной части майор Конев Георгий Николаевич — настоящий ас и всеобщий любимец в полку. Петр Дохов — ветеран полка, он участвовал во многих боях, но потом был подбит и по состоянию здоровья летать не мог, но остался на штабной работе в полку, весельчак и балагур. Все очень его любили. Я совершил много боевых вылетов в качестве ведомого нашего прославленного аса Конева. Даже когда я уже был командиром звена, он, вылетая на свободную охоту, всегда брал меня ведомым. У нас и самолеты были: у него хвостовой номер 33, а у меня — 34. Кстати, история с хвостовым номером самолета Георгия Конева была начата еще в Китае, еще там он сражался с японскими захватчиками под этим номером и был удостоен ордена Красного Знамени. А в годы Отечественной войны этот 33-й уже знал весь фронт. Фашистские летчики боялись Конева, уклонялись от боя, как только видели этот номер. Кстати, цифра 33 хорошо видна в воздухе, ее было легче различить среди других цифр в круговороте воздушного боя. Я в этом постоянно убеждался как его ведомый. Были случаи, когда в жарком бою, где все смешалось и мелькают в глазах разные номера, звезды и кресты на самолетах наших и фашистских, а мне, как ведомому, нужно прочно держаться и прикрывать своего ведущего. И вот я привык к нему, и хорошо видел свой тридцать третий в круговороте схватки. Были, конечно, случаи, когда я его на какой-то миг терял, но тут же быстро находил среди десятков других. С Коневым мне пришлось сделать больше ста пятидесяти боевых вылетов. И не было ни одного случая, чтобы мы в воздухе потеряли друг друга и возвратились на аэродром в одиночку. Если бы весь наш полк построили по ранжиру, то на правом фланге был бы здоровый и рослый Георгий Конев, а я, его напарник, был бы на левом фланге. Высокий, стройный, с русовато-рыжеватым чубом, выбивавшимся из-под шлема, с большими светлыми глазами. Глаза у него были умные, веселые, всегда с доброжелательной и сердечной теплотой.
В нашем полку в первый год войны еще не было ни одного Героя Советского Союза. Георгий Конев уже был награжден тремя орденами Красного Знамени. Его уважали свои летчики и боялись фашисты. Однажды стало известно, что на нашем участке гитлеровцы введут в бой новые модели истребителя «мессершмитт». Нужно сказать прямо, машина «мессершмитт» у гитлеровцев была по своим техническим качествам хорошая, ну, а эта новинка, конечно же, должна быть еще лучше. И вот мы думали, предполагали, что же это за машина? Конев, понимая наше состояние, шутливо сказал: «Ну что же, и этому «мессеру» зубы обломаем». Через несколько дней Конев первым встретился в воздухе с усовершенствованным «мессером». Фашист неожиданно выскочил из облаков и атаковал Конева. Конев умело увернулся из-под удара, сманеврировал и пошел в лобовую атаку на гитлеровца. Враг этого не ожидал, опешил и трусливо отвернул, а Конев этим воспользовался и кинулся в преследование, расстреляв вражеский самолет.
— Эта победа замечательна и сама по себе, как прекрасное мастерство воздушного бойца, которое показал Конев. Она сразу же вселила уверенность во всех нас. И мы воочию убедились, что новый «мессершмитт» не так уж грозен, как слухи, которые о нем ходят. Врага можно и нужно бить. Конев сказал: «Гитлеровские асы, чтобы нагнать страху, выкрасили носы своих самолетов в красный цвет — символ крови, а мы носы своих «яков» сделаем голубыми. Пусть это будет символом чистого неба».
Так мы и сделали. Носы наших «яков» были покрашены в голубой цвет. И это стало традицией.
Конечно же, новый фашистский истребитель был сильнее прежнего Ме-109 и по вооружению, и по маневренности, и это надо было учитывать. Но все же личный убедительный пример Конева вселил уверенность, подбодрил других летчиков, вскоре и Берко сбил одного, Ватутин и Шавров — тоже. Ну и дело пошло. В германской воздушной эскадре был специальный отряд с громким названием «Молния». Когда он прилетел на Северо-Западный фронт, в нем было 12 «юнкерсов». Вскоре остался только один, самый счастливый «юнкерс». И мы знали, что этим счастливчиком является известный немецкий летчик. Где только не бывал этот ас: бомбил города Франции, Греции, летал над Балтикой, бомбил Ленинград. И вот под Ловатью наконец-то мы его встретили и сбили. Он выбросился на парашюте. А через некоторое время стоял он на допросе, пыжился, тужился, хвастался своей арийской чистокровностью: «Согласно учету и документам, ведущимся в партии, мои предки — чистокровные арийцы». Но это было только начало разговора. Потом, когда стали ему говорить, что он бомбил и обстреливал в Ленинграде беззащитных детей и женщин, что он разрушал жилые кварталы, что дан ему Железный крест именно за такие вот «подвиги». Фриц заюлил, понял, что он не у своих, а на нашей русской земле и придется отвечать за злодеяния. Тон его стал подобострастным. Заюлил он и все спрашивал переводчика: «А что мне сказать и как сказать, чтобы меня не расстреляли?» Мы его не расстреляли, отправили в лагерь военнопленных. Вот так шла боевая жизнь нашего полка.
Позднее Конева забрали от нас в воздушную армию, и стал он старшим инспектором. Но он не мог жить без нас, без боевых товарищей, и часто прилетал на наш полевой аэродром. А однажды был такой случай. Вдруг появляется над нашим аэродромом «мессершмитт» и заходит на посадку. Ну, мы, конечно, кинулись к самолету с пистолетами, думали брать гитлеровца в плен. А он, как у себя дома, зарулил на стоянку, выключил мотор, и вдруг открывается кабина и высовывается оттуда наш дорогой Конев, Кто-то из летчиков крикнул: «Так это же наш майор Конев!» А он отвечает: «Был майор, а теперь поднимай выше — подполковник!» Мы поздравили его. А он говорит: «Ну вот вам и «мессер». Раскопочивайте его, братва, изучайте, поглядите, что у него там внутри». Изучив все внутренности новой модели «мессершмитта», мы провели с ним и сравнительные бои. На «мессершмитте» летал Конев, а наши летчики на своих «яках», и мы на практике убедились, как лучше, как удобнее, как выгоднее вести бой с этими новыми «мессерами». Позднее Конев погиб в неравном бою с превосходящими по количеству силами фашистских истребителей. Но мы, его боевые друзья и ученики, с гордостью продолжали его боевую эстафету. Любой летчик, который служил при нем в полку, считает его своим учителем.
Слушая Ивана Фомича Мотуза, я понял, почему наш прославленный ас трижды Герой Советского Союза Иван Никитович Кожедуб летал на истребителе, на борту которого было написано «Конев». А дело вот в чем. Когда летом 1943 года погиб Герой Советского Союза летчик-истребитель подполковник Георгий Конев, его дядя Василий Викторович Конев, пославший на фронт четырех своих сыновей и потерявший к тому времени старшего из них — Сергея, приобрел на свои личные средства самолет «Лавочкин» и попросил передать его лучшему летчику-истребителю. На левой стороне фюзеляжа этого самолета была сделана надпись: «Имени Героя Советского Союза подполковника Конева», а на правой стороне фюзеляжа: «От колхозника Конева В. В.».
2 мая 1944 года эта машина была вручена лучшему летчику-истребителю 2-го Украинского фронта Ивану Никитовичу Кожедубу, который к этому времени уже имел на своем счету 37 сбитых самолетов врага. В формуляре самолета Кожедуб нашел письмо: «Кем бы ты ни был, храбрый воин, я отныне буду считать тебя своим сыном. Даю тебе отцовский наказ: сражайся с проклятыми гитлеровцами храбро, отомсти им за все их злодения, за сына моего Сергея и племянника Георгия».
Кожедуб выполнил этот наказ. В первых же боях, как только сел на этот истребитель, севернее города Яссы за восемь дней он сбил восемь вражеских самолетов. А всего за годы войны в воздушных боях, как известно, Кожедуб сбил 62 гитлеровских самолета! Вот такую знатную, прославленную эстафету боевых подвигов подхватил Кожедуб и так прекрасно и умело ее пронес в боях и продолжил.
— А как летчики вашего полка выполняли в боях заветы своего учителя Конева? И как они несли эту боевую эстафету на вашем участке фронта? — спросил я Мотуза.
— Можно привести много примеров героизма. Вон сидят и разговаривают два Героя Советского Союза. Один из них Дергач Алексей Николаевич. Вот он как раз и стал потом командовать эскадрильей, которая летала на подаренных ремесленниками самолетах. А другой, рядом с ним, тоже Герой Советского Союза, как вы видите, Петр Калинникович Лобас. Я расскажу вам всего только об одном их бое...
Однажды ночью шестерка истребителей была в готовности номер один. Командовал этой шестеркой Дергач. В этой шестерке — и Лобас и я. Ну, готовность номер один — это мы сидим в самолетах. И телефон стоит на крыле самолета Дергача. Раздался звонок. Дергач поднял трубку, слушает, что ему говорят, и, еще не закончив разговор, командует нам: «Заводи моторы!» И сам, значит, быстро опускается на свое место. Еще на взлете мы слышим с земли команду: «В районе Ладога высота 5 тысяч метров курсом на Волхов идет сто «Хейнкелей-111». Мы уже встречались с такими массами бомбардировщиков и знали, что их, конечно, сопровождают не меньше 20 истребителей. Такое количество, конечно, дело нешуточное, и, естественно, вызывает тревогу: нас же всего пока только шесть. И вот мы летим вперед и стараемся побыстрее увидеть идущую навстречу армаду и бомбардировщиков. Они сначала показались как точки, по девять в каждой группе. Идут в кильватерной колонне — одна группа за другой. Я считаю: раз, два, три. Всего четырнадцать. Прикидываю в уме — это значит 120 бомбардировщиков. Тут же я подумал, почему же Дергач не набирает высоту, а идет ниже противника? Ведь с высоты всегда атаковать удобнее: в этом случае скорость легче набрать на прямое пикирование. Но команды от Дергача никакой нет, а мы продолжаем лететь за ним.
Истребителей противника мы пока не видим: они где-то, наверное, там, наверху, выше бомбардировщиков, ждут нашего нападения оттуда, сверху, И вдруг слышу в шлемофоне знакомую скороговорку Дергача: «Атакуем снизу. Все за мной!» И мы пошли на первую девятку прямо под их животы. Я наметил машину, которая попадала ко мне в прицел: огромная, четырехмоторная махина черным брюхом просто навалилась на меня. Оставалось не больше 120 метров, и я дал длинную очередь, а вторую не успел: «як» мой потерял скорость, я завис и скользнул на хвост. Слышу команду нашего Дергача: «Не отрываться, за мной». Мы быстро все пристроились к ведущему. И опять атака на вторую девятку. Мы выходим им под животы, и опять бьем снизу. Вновь команда Дергача — не отрываться! И так мы совершили четырнадцать атак, все похожие друг на друга, и были они настолько стремительны, что истребители не успели нас перехватить. Сверху по нас ударить им мешали свои же бомбардировщики. «Мессершмитты» навалились на нас уже после четырнадцатой атаки. Мы сбили одного «мессера», а сами, разогнав вражеские бомбовозы, все вернулись благополучно на аэродром. Ну, благополучие относительное: машины наши были побиты пулями, пушечными снарядами. В моей машине изрешетило все хвостовое оперение, у Лобаса — в дырах крыло. У Дергача бронеснаряд прошел вдоль фюзеляжа через кабину, разворотил ему край винта. И у других тоже были повреждения. Вышли мы из машин, идем к себе, значит... Все очень огорчены: провели столько атак, а сбили всего один «мессершмитт».
Так Дергач и доложил командиру нашей дивизии полковнику Зимину. Полковник был тоже огорчен, вроде бы атаковали удачно и бой провели хороший, а итог невелик. Но вдруг приезжает на наш аэродром сам командующий армией. Он очень куда-то спешил. Встретил его полковник Зимин, а командующий, не вылезая из машины, спрашивает: «Чья группа атаковала «хейнкелей»? Ну, полковник докладывает: «Шестерка старшего лейтенанта Дергача». — «Какой результат боя?» — спрашивает командующий. — «Сбили один их истребитель. Наших потерь нет», — отвечает Зимин. Командующий улыбнулся и, захлопывая дверь, сказал: «Хорошо поработали. Есть подтверждение: на земле лежат 11 сбитых бомбардировщиков! Молодцы!» Он захлопнул дверцу и уехал. Вот так нам в горячке боя некогда было даже смотреть на падающие бомбардировщики. Мы все время шли в новую и в новую атаку, одну за другой. Вот так умело руководил боем Дергач.
Он сидел здесь же, в этой комнате. И я с восхищением смотрел на замечательного летчика: среднего роста, худощавый, спортивного телосложения. Уйдя в запас, отрастил небольшую бородку. Особенно запомнились мне его темные, сверкающие задорные глаза.
С Героем Советского Союза Алексеем Николаевичем Дергачом я говорил, конечно же, не только о воздушных боях, мне особенно интересно было узнать, как дарили самолеты. Вот что он мне рассказал:
— После того как ребята побывали у нас на полевом аэродроме и сообщили о том, что они нам дарят самолеты, я и еще девять летчиков моей эскадрильи полетели в Москву. В Москве на Центральном аэродроме стояли выстроенные в ряд десять «яков».
Они сияли свежей краской, были новенькие и, может быть, потому, что это были дареные самолеты, они мне казались и более аккуратно покрашенными, и более любовно сделанными. Но, наверное, все-таки мне так казалось, потому что это были обыкновенные серийные самолеты. Здесь же, на аэродроме, произошла торжественная процедура вручения нам самолетов, на которых мы и улетели в расположение своего полка. Скажу только одно: воевали мы на этих самолетах добросовестно. Многие наши летчики, такие как Лобас, да и я, именно на этих самолетах заслужили высокое звание Героя Советского Союза. Мы сбили много вражеских самолетов. И я с гордостью могу сказать, что не только бережностью, но и искусством воинским мы сохранили все эти десять самолетов. Мы летали и участвовали на них и в Белорусской операции, и в Восточно-Прусской операции, и в Берлинской. В общем, до самых последних боев из этих десяти подаренных нам ремесленниками самолетов не потеряли в боях ни одного! Уже позже, отлетав положенное им количество часов и износившись, эти самолеты были списаны. А в боях мы ни одного не потеряли.
У окна сидели двое: Герой Советского Союза Лобас Петр Калинникович, подполковник Богданов Александр Иванович. Они оживленно разговаривали, были возбуждены, веселы. Я подошел к ним и попросил Лобаса:
— Петр Калинникович, расскажите, пожалуйста, какой-нибудь эпизод из воздушных боев, в котором вы участвовали на дареном ребятами самолете.
— Был такой случай во время боев. Шел август 1944 года. На одном из направлений прорвались более сотни танков фашистов. А туда была брошена штурмовая авиация для отражения этих танков. А мы, истребители, прикрывали работу штурмовиков. И Бойко участвовал в этом бою. И он, пожалуй, лучше меня расскажет об этом случае, потому что ему известно больше деталей. Расскажи, пожалуйста, Виктор Петрович...
Я понял маневр Петра Калинниковича, у героев так часто бывает: они умеют хорошо воевать, ведут себя храбро и мужественно в бою, а когда дело касается рассказов об этом, тут у них не хватает слов и красноречия. Вот и сейчас Лобас явно хотел уклониться от рассказа. Виктор Петрович Бойко более разговорчивый и словоохотливый, более общительный летчик, усмехнулся, поняв хитрость Лобаса, и начал рассказ:
— В августе наш полк наградили орденом Красного Знамени, и командование дало нам два дня отдыха. И вот именно в это время, когда мы собрались отдыхать, прорвалось больше сотни танков фашистов. В тот день нам пришлось делать по семь-восемь боевых вылетов. Схватки были очень тяжелые, потому что танки имели сильное прикрытие немецких истребителей. Чтобы добраться нашим штурмовикам до этих контратакующих танков, нам надо было расчистить небо от истребительной авиации гитлеровцев. В одном из боев летали в парах — Лобас и Кличевский, а я — с командиром эскадрильи Дергачем. И вот мы увидели, как в их сторону, в сторону Лобаса и Кличевского, кинулись четыре «фокке-вульфа» и намереваются их атаковать. А с другой стороны заходят еще два «фоккера». И вот мы ринулись наперерез этой четверке. И отбили ее, не дали возможности атаковать Лобаса и Кличевского, ну а тех двух они сами отшили. Потом мы развернулись и на встречных курсах опять пошли вместе, а четверка еще раз зашла. Ну, мы в этой четверке одного сбили, а в той паре Лобас с Кличевским тоже одного сбили. Вот так мы их и пощипали, а сами мы не потеряли ни одной машины. А внизу все это время шла работа: там штурмовики давали жизни контратакующим танкам. Приведу только один пример о штурмовике Костенко. Он за один вылет тогда бомбами и эрэсами уничтожил шесть танков. Это было зафиксировано на земле. Записали номер его самолета, передали командующему. И когда Костенко вернулся из очередной штурмовки, его уже там ждали. Командующий прямо тут же, на аэродроме, наградил его орденом.
Виктор Петрович Бойко тоже, как я понял, уходил от рассказов о своих боевых делах, поэтому не случайно стал рассказывать о штурмовике. Я спросил инженера Богданова, надеясь, что хоть он, как человек, который не участвовал в воздушных боях, не будет стеснен личной щепетильностью и расскажет о летчиках поподробнее.
— Александр Иванович, летчики улетели, ведут бой в воздухе, а вы — инженер, остались на земле. У вас тоже ведь свои переживания. Расскажите о них, пожалуйста.
— У каждого летчика был свой техник, прикрепленный к машине. И когда летчик улетает на боевое задание, техник ждет своего командира, как брата: они же составляют нераздельный экипаж. Но летчик выполняет самую трудную и опасную работу. Поэтому инженеры и техники, оставаясь на земле, их ждали и переживали, они не покидали аэродрома и стояли у взлетной полосы и ждали. И когда появлялся над аэродромом самолет, то каждый техник узнавал своего летчика по почерку, каждый из них ведь по-своему летал и на посадку заходил. И они с гордостью говорили: «Вот мой пришел! Вот мой заходит!» И радовались, что он вернулся. А когда летчик отдыхал между боями, то уж техник вкладывал всю душу и готовил самолет к бою внимательнейшим образом. Так что техники и инженеры своим трудолюбием, своей добросовестностью помогали летчикам одерживать победы в воздухе.
— В общем, правильно будет сказать, что вы им помогали и выжить и победить в бою.
В разговор вмешался Лобас. Он обратился к Богданову:
— А ты лучше расскажи, как вы друг другу жизнь спасали: ты — Бойко, а он — тебе.
— А что это за случай? — заинтересовался я.
— В 1943 году мы летели в Подмосковье с фронта, получали новые самолеты. Был там Бойко, был и Лобас, ну и я, как инженер. Когда получили самолеты, надо было возвращаться, перегонять их на фронтовой аэродром. Как известно, в истребителе всего одно место для летчика. Ну а мне, инженеру полка, куда деваться? Мне тоже надо вернуться с ними вместе. Есть в самолете небольшое пространство, вроде багажника, что ли. Вот Бойко меня туда и пристроил в своем самолете. Полетели. И надо же такому случиться — самолет в воздухе загорелся! Виктор, конечно, мог бы выпрыгнуть с парашютом, оставить машину. Но я-то в багажнике без парашюта. И он это знал. А самолет горел сильно. И Бойко уже сам горел. На нем горела одежда и сапоги меховые. И все-таки он не бросил меня, пошел на вынужденную посадку. Посадил самолет в поле, а сам потерял сознание. Вот тут уже пришла моя очередь его спасать: самолет-то горел, и вот-вот могли взорваться бензобаки. Я вытащил Виктора, отнес его в сторону, а сам кинулся тушить огонь.
А Бойко лежит, встать сам не может, одежда на нем еще дымится — хоть я и потушил ее, но она еще тлеет. Он кричит мне: «Уйди, уйди в сторону, сейчас взорвутся баки!» Но все-таки я огонь затушил, и самолет мы спасли. Вот так мы побратались однажды в воздухе с Виктором. Нелегко ему досталось мое спасение — в госпитале с него перчатки и сапоги сняли вместе с кожей.
Вместе с некоторыми летчиками приехали на встречу в Москву и жены. Кстати, они не просто жены, а настоящие боевые подруги. Вот жена Бойко — Зоя Николаевна. Она была укладчицей парашютов в полку, имела звание старшины. Сейчас они живут в Днепропетровске, у них две дочери. Лида уже инженер-механик, а Женя — аппаратчица на заводе. Зоя Николаевна — веселая, очень общительная, совсем не похожа на бабушку, но у нее есть уже два внука.
В профессионально-техническом училище летчики встречаются не только с теми, кто сейчас учится здесь. Приходят сюда и выпускники прежних лет. Разговорился я с Валерием Белозеровым, попросил его рассказать о себе. Он заулыбался, застеснялся и сказал:
— Ну, у нас не такие шикарные биографии, как у наших шефов-летчиков! Я поступил в училище в 1968 году, в 1970 его окончил. Направили меня на завод, где я недолго проработал и был призван в ряды Советской Армии. Отслужил как положено. И вернулся опять на свой родной завод. В 1975 году перед самым XXV съездом КПСС меня приняли в партию. Вот и все главные события моей жизни.
Другой паренек, фамилии его не помню, сказал: — Я тоже окончил в 1970 году училище и попал на завод точных приборов. Работа мне очень нравится. Я часто прихожу в училище. Тут у меня много близких людей. Прежде всего наш мастер, воспитатель наш, Терехин Павел Петрович. Он очень хороший мастер, мы у него многому научились. Он и сейчас здесь работает. Так что училище для нас, как и для летчиков, тоже родной дом.
Вот так, с военных лет началась добрая дружба ребят с летчиками, и вот что получилось из того необыкновенного случая, когда дети подарили взрослым настоящие самолеты. Много выпусков сделало училище за эти годы, и каждый из выпускников уносит в своем сердце тепло этой дружбы. Эстафета этой дружбы, передача боевых традиций от поколения к поколению будет продолжаться еще долго. Ее подхватывают все новые и новые поколения, и не только из профессионально-технического училища. На эти традиционные встречи приезжают офицеры, летчики, которые служат сегодня. Они рассказывали о своих друзьях-летчиках, которые летают на сверхзвуковых самолетах. Они взяли на вооружение боевые традиции летчиков военного времени и несут эту боевую эстафету в мирное время.
Когда начинается воспитание гражданина, патриота, воина-защитника Родины и вершителя благородных героических дел в мирные дни? Здесь мне хочется напомнить, пусть широко известную, но очень подходящую к нашей теме притчу о том, как молодая мать пришла к врачу и спросила: «А когда мне нужно начинать воспитывать ребенка?» Врач спросил: «Сколько вашему малышу?» — «Шесть месяцев», — ответила мать. «Вы опоздали ровно на шесть месяцев», — ответил доктор.
Воспитание патриота и настоящего гражданина тоже начинается с первых часов жизни. Могут возразить — ребенок же ничего не понимает! Это верно, он не понимает, а мы-то знаем очень многое, ну хотя бы такую истину — в здоровом теле здоровый дух. И тут имеется в виду не просто физическое здоровье, а еще и правильное формирование психических основ будущей личности. Ну а когда ребенок начал ходить, заговорил, стал открывать мир, превратился в «почемучку», надоедая бесконечными вопросами, тут закладывается фундамент его будущих взглядов, отношения к жизни и, конечно же, первые, начальные понятия о Родине и любовь к ней.
Наверное, лучше всего подтвердить это примером. Однажды получил я письмо из журнала «Семья и школа», где меня просили разобраться в проблеме воспитания, связанной с выработкой у ребенка воли, словом, качеств настоящего мужчины. Мне думается, что это вопрос не только данной семьи, а значительно шире — это дело наше общее и очень важное.
Итак, вот содержание письма, которое мне было переслано из журнала:
«Уважаемая редакция!
Очень трудно вам писать, трудно рассказывать людям о своих несчастьях и бедах. Ведь говорят в народе: «Нехорошо сор из избы выносить». И все же я решила написать. У нас двое детей: сыну Косте четыре года, дочке Кате скоро год. Я по профессии врач. Мой муж работает очень много, частые дежурства, бывает занят и по выходным. Когда он дома, казалось бы, вся семья должна радоваться, но в эти часы у нас редко когда тихо, спокойно, счастливо. Мне тяжело бывает одной, жду, чтобы муж скорей пришел с работы, но когда придет, — я не рада. Дело в том, что у нас постоянные ссоры из-за воспитания сына. Сейчас у сына тяжелый период — он привыкает к тому, что не один ребенок в семье, что у меня мало времени для занятий с ним, я очень устаю, нервничаю. Первое время сын ревновал меня к дочке, конечно, это у него выражалось по-своему: то одень его, то понеси на ручках, то начнет капризничать из-за того, что не ту ложку дала. Трудный период. Порой нет сил бороться с его капризами, стараюсь быть мягкой, ласковой, но, бывает, срываюсь. И все же этот период потихоньку у нас проходит, и Костя стал лучше, меньше капризов, больше стал поддаваться на уговоры.
Но муж мой совершенно не хочет ни с чем считаться. Он говорит, что я сына балую, слишком много с ним «рассусоливаю», поощряю его капризы, все ему позволяю. Позволяю ему из нас «веревки вить». Он считает, что ребенок должен родителей слушаться с полуслова. Должен бояться отца, тогда и будет толк. Я пытаюсь с ним спорить, доказывать, что только любовь, ласка рождает хорошее. Зло никогда не воспитало хорошего человека. Возможно, иногда простителен шлепок, если ребенок никак не понимает слов, но шлепок. Муж же мой, чуть что, бьет сына без жалости, кричит, как зверь, на него. Или схватит за ухо и тащит в угол. Я пробую возражать, он в ответ: «Ты еще будешь меня поучать!»
Вот сегодня утром Костя замешкался, собирался в садик, отец уже был готов, а Косте оставалось надеть пальто и ботинки. Отец пошел к зеркалу, а я сыну говорю: «Одевайся быстрее, пока отец не видит; ты быстро оденешься и выскочишь первым на улицу, скажешь, что ты первый. Вот какой молодец-удалец». Пальто уже надето, остались ботинки, но тут вышел отец. Сын в слезы: «Я хотел вперед, чтобы ты не видел, иди обратно». Я мужу тихо говорю: «Иди еще посмотрись в зеркало, а он тем временем оденется». Муж в ответ: «Ничего, и так обойдется!» Я ему: «Ну почему ты-то вредничаешь? Ведь ребенок бы сам быстро сейчас собрался и был бы готов». Муж к сыну: «А ну, одевайся быстро, кому говорят». Сын ревет. Отец: «Я пошел» — хлоп дверью — и вышел на улицу. Я Косте: «Быстрей, а то он уйдет». Костя стал брать носочки и свертывать, вернулся отец: «Что ты возишься?» Ударил его, хлопнул дверью и пошел. Я Костю вывела, отец уже далеко ушел. Говорю: «Догоняй отца». Муж кричит: «А ну быстрей! Бегом!» Костя идет медленно и оглядывается на меня. Отец с перекошенным от злобы лицом возвращается и кричит: «Я сейчас из тебя всю дурь вышибу!» Сын бежит, конечно, обратно ко мне.
Я сказала мужу, чтобы он шел на работу, Костю привела домой, а потом отправила с людьми, которые вели своих детей в этот же садик. Остались все с утра в плохом настроении. Подобных ситуаций у нас много.
Когда муж что-либо делает по дому — столярничает, слесарничает, Косте, конечно, хочется помогать, смотреть, а муж его гонит прочь: «Не мешай!» Редко, когда между сыном и отцом мирно, без ссор. А уж о том, чтоб отец с ним занимался, о чем-то рассказывал — и речи не может быть. Костя все больше со мной, предпочитает мое женское общество.
Тем не менее муж любит детей, но любовь у него какая-то странная. В дочери души не чает. Я его спрашиваю: «Почему ты так груб, строг с сыном и так нежен с дочерью?» Отвечает: «Она — девочка, а он — парень. Я не хочу, чтобы из него вырос слюнтяй».
Я боюсь за судьбу сына. Как только отец его накажет — он начинает царапать лицо, говорит, что чешется. Если все спокойно — у него это проходит. Невроз уже начался. Говорю об этом мужу, он отмахивается: «Ты все выдумываешь!» Как быть?
Лидия Кондратъевна Ш. г. Томск».
Уважаемая Лидия Кондратьевна, хоть и пишу я ответ Вам — женщине-матери, а разговор поведу, касающийся отцов. Потому что тяжелая обстановка в Вашей семье, как видно из письма, сложилась главным образом из-за отношения отца к сыну, из-за того, что муж Ваш считает свои воспитательные взгляды и методы беспрекословно правильными.
К сожалению, такие заблуждения имеются не только у Вашего мужа. У женщин бывает слабость — от большой любви они порой так холят и лелеют свое чадо, что превращают его в безвольное, капризное существо. Может быть, опасаясь этого или просто желая вырастить «настоящего мужчину», некоторые отцы впадают в другую крайность, возлагая все надежды в воспитании только на строгость и требовательность. И в том и в другом случае мы имеем дело с ошибочным подходом к детям, а ошибка в воспитании человека — это, к сожалению, всегда боль души ребенка (и родителей — позже, когда поймут), это травма психологическая, которую излечить очень трудно, а порой и невозможно.
Вот исходя из серьезности проблемы и еще из уверенности, что лучше таких ошибок не допускать, чем позднее мучиться, исправляя их, я и отваживаюсь высказать некоторые свои суждения. Если это можно будет назвать советами, то прошу иметь в виду, они не совсем мои личные. Кроме того, я отец троих теперь уже взрослых детей, воспитание которых, несомненно, обогатило меня опытом.
Муж Ваш (к сожалению, Вы не сообщили его имени-отчества) в воспитании Кости исходит из самых добрых побуждений: он хочет вырастить сына волевым, собранным, дисциплинированным, в общем, настоящим мужчиной. Или, как он говорит, «чтобы слюнтяем не вырос». Разве это плохо? Конечно же, хорошо! Плохо то, что, поставив такую цель, отец идет к ее осуществлению путем, который ему кажется правильным, а в действительности — неверным. Педагогическая наука и родительская практика советуют нам воспитывать мальчика, чтобы у него укрепились качества, желанные вашему мужу. Главная беда в том, что отец Кости не знает или, в силу своего «норова», не хочет считаться с общеизвестными положениями в воспитании детей, которые вы правильно подсказываете ему.
Примеры воспитательных воздействий Вашего мужа, приведенные в письме, дают право делать столь нелестные выводы.
Поскольку Ваш супруг, конечно же, прочтет эти строки, мне хочется предложить ему представить следующую ситуацию. Допустим, захотелось Вам, Костин папа, стать парашютистом. И вот наставник Ваш или тренер бросает кучу одежды, парашют и все необходимое и, желая вселить в Вас твердость и уверенность, коротко по-мужски говорит: «Одевайся!» Вы начали натягивать комбинезон, приспосабливать крепление парашюта, запутались в этом неизвестном Вам снаряжении, а тренер кричит: «Растяпа! Куда тебе прыгать с парашютом. Ты и на земле задушишься этими лямками!»
Вы нервничаете, торопитесь и еще больше путаетесь в креплении. А тренер уже негодует. Он дает Вам подзатыльник... Впрочем, тут я, видимо, допускаю перебор, ни один тренер рукоприкладства не позволит. Ведь подобное считают допустимым только некоторые папаши в отношении своих сыновей.
Ну ладно, остановимся на словесной грубости. Как Вы будете себя чувствовать, услышав незаслуженные оскорбления? Можно предположить два варианта Вашего поведения. Первый — Вы сбросите с себя снаряжение и заявите, что не желаете заниматься с таким грубияном. Второе предположение — Вы крикнете с возмущением: «Сначала научите, как и что я должен надеть, закрепить, а потом уж требуйте!»
Примерно так же имеет право поступить и Ваш сын Костя. Но отец не тренер, его сменить нельзя. А сказать «Сначала научи, а потом уж требуй» сын не может, потому что нет у него жизненного опыта, не знает он этой элементарной истины. И Вы, стало быть, пользуетесь своим превосходством, своей силой, привилегией возраста.
Лидия Кондратьевна рассказывает случай, когда она хотела, чтобы сын оделся быстрее Вас, а Вы бы сказали ему: «Какой молодец-удалец!» Но Вы оделись быстрее, стали кричать на сына, а потом ударили его и на улице еще негодовали: «Я сейчас из тебя всю дурь вышибу!» Испуганный Костя убежал домой к матери, и позднее чужие люди отвели Вашего сына в детский сад.
Трудно поверить, что взрослый здравомыслящий человек, отец, так обращается с сыном, который еще так невелик! Сын льнет к Вам, хочет, чтобы Вы его похвалили, хочет поучиться у Вас, а как поступаете Вы? Обращаюсь опять к письму: «Когда муж что-либо делает по дому — столярничает, слесарничает, Косте, конечно, хочется помогать, смотреть, а муж гонит прочь: «Не мешай!..» А уж о том, чтобы отец с ним занимался, о чем-то рассказывал — и речи быть не может. Костя все больше со мной, предпочитает мое женское общество». Если такие порядки в семье, то с чьей же помощью и как будет вырабатывать Костя необходимые каждому мужчине черты характера?
Есть в нашей стране большая и мощная организация, одна из задач которой — воспитывать человека мужественным, не говоря уж о многих других прекрасных качествах. Это всеми уважаемая организация называется Советские Вооруженные Силы. Я прослужил в них двадцать пять, как говорится, календарных лет. Да и Костин отец тоже, наверное, прошел эту замечательную школу жизни. Давайте вспомним некоторые армейские принципы обучения и воспитания, потому что, как мне кажется, Вы склонны ошибочно считать, что применяете именно военную методу к своему сыну. Так вот в армии принят принцип: показать, научить, потренировать. Главный же способ обучения: «Делай, как я!» Причем этот показ должен быть образцовым, а хороший командир еще и добавляет: «Лучше можно, хуже нельзя!»
Так поступают со взрослыми, здоровыми парнями, которые имеют образование и некоторый жизненный опыт. Как же можно все это забыть, отбросить при воспитании человечка, который делает в жизни первые шаги и ничего еще не умеет!
В таком возрасте нужна особая осторожность, рассудительность, терпеливость, а порой, как правильно говорите Вы, Лидия Кондратьевна, некоторая артистичность, умение подыграть ребенку, сделать вид, что не замечаешь его неловкости, — это поможет ему обрести уверенность в своих силах.
Это очень важно — быть уверенным в своих силах! Давно известно, что вера в себя прибавляет человеку ловкости и отваги, делает его выносливее и мужественнее. И наоборот, сомнение, колебание, неуверенность в своих силах снижают даже те возможности, которые объективно заложены в человеке.
Я много думал об этом, решение этой проблемы составляет одну из центральных сюжетных линий в моем романе «Взять живым!». В книге герои взрослые, но я думаю, в принципе, при воспитании уверенности мои суждения применимы и к детям, а может быть, к детям даже в большей степени, чем к взрослым.
Одной из побудительных причин написания этого романа для меня явились следующие обстоятельства. В нашей литературе много детективных, так называемых «шпионских», приключенческих книг. Их охотно читают люди всех возрастов, и особенно дети, подростки. Одна из особенностей этих книг в том, что авторы, стремясь сделать свое творение более интересным, стараются выдумывать все более острые ситуации и головокружительные приключения. В конце концов дело дошло до того, что все совершаемое в подобных книгах доведено до таких преувеличений, что стало под силу только сверхчеловеку, супермену. Хорошо это или плохо? Ну, для нас, взрослых, это — развлекательное чтиво, которое мы забываем на следующий же день, а в момент чтения сопровождаем легкой улыбкой и иронической ухмылкой: «Ну и загнул!» А дети читают это с искренним увлечением и, в силу своей жизненной неопытности, верят прочитанному, удивляются, восторгаются похождениями сверхчеловеков. И хотят они этого или нет, подсознательно закрадывается в их души сомнение: «А я так не смогу!» И правильно, так не только они, а вообще никто не сможет, потому что нет в природе сверхчеловеков! От книжки к книжке сомнения укрепляются и складываются в стойкое ощущение своей неполноценности. А в действительности ее нет — этой неполноценности! Но коль скоро такое ощущение в ребенке зародилось, то есть основание предположить, что в каких-то сложных, критических ситуациях эта неуверенность реально проявится робостью и даже трусостью. Пусть всегда будет мир, мы не стремимся к военизированному воспитанию наших детей, но нам совсем не хочется, чтобы наши сыновья, если и на их долю выпадет военное лихолетье, спасовали перед трудностями.
Вот я и написал книгу о войсковых разведчиках, о храбрых советских парнях, которые сломали хребет такой огромной вражеской махине, как германский фашизм. Это были люди простые, получившие воспитание в семье, в школе, пионерской и комсомольской организациях, студенческих и трудовых коллективах. И для героической защиты Родины у них были все необходимые качества, выработанные нашей советской системой воспитания и нашим образом жизни.
Если эти суждения приложить к тому, что происходит в Вашей семье, Лидия Кондратьевна, то придется признать, что, к великому сожалению, муж Ваш достигнет обратного тому, к чему стремится. Не твердость характера, а неуверенность, боязнь и нерешительность сформируют в Косте окрики отца и подзатыльники. Отец своими упреками, руганью то и дело уверяет, убеждает Костю, что тот плохой, неловкий, «неполноценный». И это говорит не кто-нибудь, а отец, чей авторитет для сына, конечно же, очень высок! Можно сказать, этот мужской авторитет для мальчика пока единственный, так как Костя с другими мужчинами, в силу своего малолетства, еще не общается.
Хочется сказать несколько слов об этих других мужчинах в судьбе ребенка. Я не хочу этим обижать отца Кости, как бы отодвигая его на второй план и возлагая надежду на «довоспитание» сына другими. Нет и нет! Отец остается для сына непоколебимым авторитетом, даже если у родителя есть недостатки. Ребенок ведь не понимает, не может до какой-то поры разобраться, что хорошо и правильно, а что — нет. До определенного возраста (Костя пока еще в таком) мнение родителей для сына не вызывает сомнений и желания возражать. Но когда это время придет, вот тут-то очень большую роль играют другие мужчины. Для Кости они сейчас появляются в телепередачах, сказках, картинках. А вскоре он будет встречать их на страницах книг, которые научится читать. И возможно, для него станет авторитетом кто-то из этих героев.
Вспоминаю себя. Кто был для меня образцом для подражания? Как это ни странно — не отец, хотя отец у меня был справедливый, строгий, но и добрый человек. Он был служащий, экономист, а мое ребячье воображение искало героического, романтического образца. И я нашел его. Рядом со школой, в которой я учился, находилось военное училище. Вполне естественно, в нашей школе училось много детей командиров — так до Отечественной войны называли офицеров.
Я часто бывал со своими друзьями в училище, в семьях командиров, и вот тут-то я и нашел для себя, как теперь говорят, «делать жизнь с кого». Курсанты — сильные, ловкие, загорелые, веселые, с нами, мальчишками, добродушно-шутливые, — ну разве можно было их не полюбить! И я полюбил их всей душой, хотел быть на них похожим, считал дни и месяцы, когда закончу школу, чтобы поступить в училище.
Отцы моих товарищей — капитаны, майоры — казались мне воплощенной мечтой, идеалом далекого будущего. И я действительно поступил в училище и испытал огромное счастье от общения и совместной службы со многими великолепными офицерами, а впоследствии сам стал полковником. И всегда, на всех этапах жизни, кто-то выделялся из общей среды — я любил этого человека, хотел быть на него похожим, учился у него. Сначала это был командир взвода лейтенант Сиваков — отличный мастер штыкового боя, великолепный гимнаст, военная форма на нем сидела необыкновенно красиво. Потом душа моя потянулась к ротному командиру, старшему лейтенанту Кобецу. На первом курсе он мне казался строгим и даже крутым. Но позднее, когда я разглядел, какая большая любовь к нам, курсантам, кроется за его требовательностью, как он отдает все силы для того, чтобы сделать из нас настоящих знатоков военного дела, как он, не считаясь со временем, денно и нощно возится с нами, я решил для себя — буду таким же, когда стану командиром.
Ну а начальник нашего училища комдив Иван Ефимович Петров был и для меня, и для всех моих однокашников высшим идеалом. Без преувеличения, чистосердечно признаюсь — и по сей день я ношу в сердце образ этого замечательного человека и считаю его для себя образцом. Причем так любопытно получилось: рос я, расширялись мои взгляды, развивались вкусы, и постоянно рос и приобретал все больше замечательных качеств и мой идеал — генерал Петров. Он руководил в 1941 году героической обороной Одессы и Севастополя. Он вырос в одного из крупных советских полководцев, стал Героем Советского Союза, генералом армии, командовал фронтами, после войны занимал ответственные посты. Он был человек широко образованный, понимал цену произведений искусства. Именно поэтому Петров принял самые срочные меры для спасения шедевров Дрезденской картинной галереи, ведь Иван Ефимович на том участке был начальником штаба фронта. Я встречался с этим замечательным человеком не часто, но всегда помнил, как в далекой юности приходил в дом Петрова с его сыном Юрой, учеником нашей школы, и как однажды Иван Ефимович сказал мне:
— Тебе, Володя, надо идти в училище, ты спортсмен, из тебя хороший командир получится.
Не знаю, помнил ли эти слова Иван Ефимович, когда я встречался с ним уже будучи командиром полка, но я-то его напутствия всегда помнил, а образ его на всю жизнь для меня останется примером для подражания.
И при всем этом мой отец — Василий Михайлович, которому не суждено было стать даже младшим лейтенантом, он был сугубо гражданским человеком, всегда стоял в моем сознании не ниже всех моих военных учителей. Он был отец — и этим сказано все. Его желание было для меня нерушимо, его совет — всегда ценным. За отца я готов был, как говорится, кинуться в огонь и в воду. Я знал, что и он по отношению ко мне испытывает то же.
Мы с ним никогда об этом не говорили, не было у нас за всю жизнь ни разу «объяснения в любви», отношения у нас всегда были ровные, даже немного сдержанные, но мы всегда знали — и он, и я — нет у нас человека более близкого друг для друга, разве только мама. Так мы прожили всю жизнь, чаще в разлуке, — военная служба бросала меня по разным краям, но эти отношения между нами сохранялись всю жизнь. Вот ведь как получилось: отца я для себя в смысле профессии в образец не взял, но как человек, как личность он всегда был для меня высшей инстанцией!
Рассказав о своем отце, я вдруг подумал, а что дал своим детям, когда они были такие маленькие, как Ваш Костя? Дети росли, учились. Были иногда и затруднения, и разногласия между мной и женой, случались и ошибки, в общем, было все, как и в каждой семье. Я тоже относился к сыну построже, чем к дочерям, считая, что дочки требуют несколько иного отношения. А теперь думаю: может быть, эта строгость, хотя и не была она чрезмерной и никогда не перерастала в грубость, все же как-то охладила отношение сына ко мне? По всем показателям он, казалось бы, должен был хотеть стать на меня похожим. Я в свое время чужих военных отцов взял себе в образец. А у него свой! И вот, надо же, не получился из моего сына военный. Рано еще говорить, кем он будет — формирование его как личности еще не завершено, образование не получено. Ясно только одно — военным ему не быть.
Может быть, доля воспитания, вложенная женой, взяла верх? Вполне возможно, она по образованию педагог. Я не в обиде. И чтобы не впасть в односторонность, скажу и о своей матери Лидии Логиновне. Она не имела педагогического образования, была домохозяйкой, но дала мне очень многое, что помогло в жизни и на войне, и в мирное время, и в работе, и в общении с людьми, и в понимании смысла бытия, и в стремлении стать порядочным человеком.
Так что отец и мать — это два равноправных, равнозначных и равносильных источника, из которых черпает свои будущие качества ребенок. Это не ново, всем известно, и я говорю Вам об этом, Лидия Кондратьевна, лишь для того, чтобы напомнить: все, что Вы вкладываете в Костю, не пройдет бесследно, а прорастет в нем и проявится в будущем. Приведу лишь один пример: двух Героев Советского Союза Зою и Александра Космодемьянских воспитала мать. Они рано лишились отца.
А вот для дочки своей Оли я, видно, стал желанным образцом. Она, девочка, невзирая на связанные с этим трудности, добилась и пробилась в военное учебное заведение и на всю жизнь определилась как военная. Вот ведь какие воспитательные парадоксы случаются в одной семье!
Этим я хочу лишь подчеркнуть — нет и никогда не будет каких-то определенных, постоянных рецептов воспитания детей. Каждый раз подход к ребенку и воспитательные приемы необходимо индивидуализировать. Но это совсем не значит, что каждый родитель открывает Америку заново. Просто из огромного богатства, имя которому — наука о воспитании, родители выбирают наиболее подходящие средства и методы, исходя из индивидуальных особенностей не только ребенка, но и своих личных. А поскольку в начале разговора я откровенно намекал, Лидия Кондратьевна, на то, что в воспитании нуждается не только Костя, но и Ваш супруг, тут, мне кажется, самое время подчеркнуть мысль: Вашему супругу без лишних обид следует хорошенько подумать, взглянуть на себя, как говорится, со стороны, не веря слепо в свой опыт, почитать кое-что из педагогической литературы, ну и, самое главное, — найти в себе силы и побороть несколько обостренную самоуверенность в своей непогрешимости. Разговор-то идет о родном сыне! Будущее сына, Ваше и Вашего мужа благополучие во многом зависят от счастья Кости, и это счастье, конечно же, стоит того, чтобы поступиться и своим самолюбием, и еще кое-чем, что создает в Вашей семье такую напряженную, тяжелую психологическую атмосферу.
В конце письма, уважаемая Лидия Кондратьевна, Вы спрашиваете: «Как быть?» Очень трудно ответить на этот короткий вопрос, потому что за ним стоит очень многое. Не помню, кто сказал: «Легче всего давать советы и труднее всего выполнять их». Это верно, потому что совет — это всего лишь слова, а выполнение их — это уже деяние. А действовать всегда труднее, чем говорить или писать.
Мне кажется, ответ на этот короткий, прямой и очень трудный вопрос Вы должны найти вместе с мужем. Сядьте вечерком, когда уложите детей спать, и поговорите спокойно, не напоминая друг другу обид и промахов. И начнете жить и воспитывать сына по-новому. Только вместе, согласно, учитывая сегодняшние нужды Кости и собственные возможности сделать для сына все необходимое. Это, на мой взгляд, обязательное условие.
У нас много героев, имена которых общеизвестны: Гастелло, Матросов, Космодемьянская и другие. Их будут помнить поколения. Но как обстоит дело с памятью не только о таких широко известных героях? В связи с этим я выбрал простого рязанского паренька — Алексея Каширина. Он на фронте был всего один год: в ноябре 1943 года призван, а в январе 1945 погиб.
Вот что рассказал о нем рядовой Даренко, который был с Кашириным в том последнем памятном бою...
— Январский морозный день был сумеречным. Поступил приказ — овладеть укреплениями за широкой нейтральной полосой. Рота пошла в атаку. Сначала все было хорошо. Мы достигли середины нейтральной зоны, но фашисты, видимо, допустили нас на эту открытую полосу умышленно. И когда мы оказались на поляне, гитлеровцы открыли пулеметный огонь. Огонь был настолько силен, что нас просто прижало в снег, и мы лежали, не в состоянии поднять головы. Так, конечно, не могло продолжаться долго — вся рота погибла бы. Это понял и Каширин. Он пополз к пулемету, который находился перед нашей ротой в дзоте. Мы увидели ползущего бойца и еще не знали, что это был Алексей Каширин, но все следили за тем, как он приближался к проволочному заграждению. Он не полз, конечно, прямо на пулемет. Каширин был опытный воин, его до этого наградили медалью «За отвагу». Он полз несколько левее дзота, а когда достиг проволочного заграждения, то стал приближаться к дзоту сбоку. Он подполз на бросок, метнул подряд две гранаты. Но взрывы не причинили вреда фашистам, которые находились в укрытии. Пулемет забил еще более ожесточенно, так что рота подняться не могла. И вот тогда Каширин стал приближаться к амбразуре. Мы старались помочь ему, вели огонь по амбразуре. Это было опасно — он же был близко от этой амбразуры, мы боялись попасть в него, стреляли только снайперы. Каширин приблизился к амбразуре, несколько раз выстрелил в нее. И тут мы вскочили. Его храбрость, самопожертвование, на которое шел Каширин, вдохновило нас. Мы вскочили и кинулись вперед. И в это время пулемет забил с такой ожесточенностью, непрерывной очередью, что мне показалось, очередь эта срежет всех наступающих. Именно в этот миг Каширин и кинулся на глазах у всей роты на пулемет и закрыл собой амбразуру...
Рота выполнила задачу, но ради этого наш друг Алексей Каширин отдал жизнь. Он совершил подвиг.
Вот тогда, прощаясь с героем, его боевые друзья сказали о том, что они будут помнить его вечно.
В феврале 1978 года я приехал в деревню Проскурово, где жил до войны Каширин. Все вокруг было занесено снегом. Я с большим трудом пробрался к домам. Поговорив с председателем сельсовета о жизни, о делах, я спросил: помнят ли в родном селении об Алексее Каширине? Председатель очень оживился, ответил:
— Конечно же! — и пригласил: — Пойдемте, посмотрите сами. Кстати, приехала к нам мать Каширина. Зайдем за ней.
Мы вышли на улицу, и председатель повел меня вдоль села. В центре, на небольшой площади, окаймленной деревьями, стоял памятник. Каширин изваян не в полный рост — бюст, в военной форме. Суровый, заснеженный. Я вспомнил — Алексей погиб в январе. Может быть, и тогда, в свой звездный день свершения подвига он был весь в снегу, когда полз к пулемету и когда лежал на амбразуре...
Мать Алексея — Анна Дмитриевна Каширина уже несколько лет живет в Рязани у младшего сына Анатолия. А всю жизнь она прожила в этой деревне. Старенькая, с добрым круглым лицом, чистыми карими глазами.
Матери не забывают своих детей. До последней минуты своей жизни хранят они в своем сердце эту скорбную память и все не верят, что нет в живых любимого дитя. Мы ходили с Анной Дмитриевной по деревне, я расспрашивал ее об Алеше. Остановившись у небольшого старого дома, Анна Дмитриевна рассказала, что этот дом они строили всей семьей, своими руками.
— После того как я вышла замуж, на третий год, накопив немного денег, мы стали строить этот дом. Сами кирпича наделали, потом сами и строили.
— А сколько у вас было детей?
— Шестеро.
— И все в этом доме родились?
— Все родились в этом доме. Хороший, счастливый дом. Много радостей было в этом доме. С мужем я прожила сорок лет. Жили мы дружно. Детей у меня было одиннадцать человек, а выжили всего шесть.
— А на фронт сколько сыновей вы проводили?
— На фронте были Костя, Валентин. Последним ушел младший — Алешенька. Первым погиб Валя. Он пошел служить еще до войны на срочную службу. До призыва работал учителем. В 1940 году был призван. Перед войной прислал письмо: «Вот, папанька, я уже командир танка!»
— А в каком году он погиб?
— Да я точно не знаю. Сначала он был ранен, лежал в Новосибирске, в госпитале. А потом написал письмо, что опять едет на фронт. Как только прибудет на новое место, сообщит нам адрес. И вот этого нового адреса я так и не получила. Сообщили нам уже после войны, когда мы наводили справки, что он пропал без вести. Костя тоже был ранен, лечился, лежал в госпитале. А к 43-му подрос и Алексей. Он и по рождению был у меня третий, и на фронт ушел третьим. Было ему всего семнадцать лет. Со мной остался младшенький — Толя да дочки.
Потом уже, когда мы сидели в доме ее сына Константина Ивановича и пришел Толя, я спросил Анну Дмитриевну:
— А на кого был больше похож Алексей: на Костю или на Толю?
Мать внимательно посмотрела на сыновей и сказала:
— Не похож ни на того, ни на другого. Он был белокурый, невысокого роста, крепкий. Очень хороший, работящий был, трудолюбивый парень. Никогда ни в чем мне не отказывал, что просишь — все сделает быстро и с душой. А глаза у него были карие.
Я посмотрел в глаза матери — они тоже были карие, наверное, такие же и у Алексея.
— Он на фронт очень спешил. Говорил мне: «Вот видишь, мама, Валя наш погиб, и Костя где-то затерялся». А нам пришло такое письмо, что Костю семнадцать суток не могли найти. «Настало время и мне, стало быть, идти». Ну, а потом получили письмо, что Костя нашелся. Он был тяжело ранен.
— Константин Иванович, а что произошло? Почему вы затерялись? — поинтересовался я.
— Случилось это в разведке. Я тогда был лейтенантом, командовал взводом. И вот однажды в рукопашной схватке в меня выстрелил фашистский офицер, тяжело ранил. Ну, обстоятельства сложились так, что не сразу узнали, где я нахожусь. Я попал в госпиталь. Друзья меня не забывали. И на память об этой вылазке подарили мне кортик того фашистского офицера.
Константин Иванович снял висевший на стене офицерский кортик со свастикой на рукоятке и показал его мне:
— Вот он.
— Так вы, значит, в разведке служили?
— Начинал я службу моряком. Когда меня призвали, я попал на флот, в Кронштадт. И некоторое время служил во флоте.
Я подробно расспросил Константина Ивановича о его боевых делах. А затем, продолжая беседу, спросил Анну Дмитриевну:
— Кто помнит об Алеше, кроме вашей семьи?
— Ну, как же, многие помнят. Все односельчане помнят. И в Рязани его чтут — есть улица имени Алексея Каширина. И в Чебаркуле в школе есть пионерская дружина имени Алеши Каширина. Ребята мне часто письма пишут.
— Наверное, спрашивают подробности, фотографии просят прислать?
— Нет, теперь уж они ни о чем не спрашивают. У них все есть, то, что и у нас в семье. Я им все отправила: и фотографии, и письма. Теперь они об Алеше знают столько же, сколько и мы — его родные. Ребята теперь мне просто поздравления шлют к праздникам. Письма добрые пишут. А вот к 8 Марта подарок прислали. И раньше подарки присылали, а вот к этому празднику прислали термос большой. А вокруг этого термоса полный ящичек конфет насыпали. И пишут они мне письмо: «Поздравляем вас с праздником 8 Марта, дорогая мамочка! Пейте чай с конфетами».
Я спросил младшего брата Толю, помнит ли он брата? Толя ответил не сразу, думал, вспоминал:
— Я ведь маленький был. Всего пять лет исполнилось, когда ушел Алексей на фронт. Я его плохо помню. Так что рассказывать мне особенно нечего. Но меня часто спрашивали о брате. Я учился в той же школе, где учился и Алеша. И ребята меня спрашивали, как брата героя, каким он был? Да и мне самому, конечно, очень хотелось узнать об этом. Я расспрашивал подробно маму. Она мне многое рассказала о нем. Спрашивал я и односельчан, с кем Алеша встречался. Брат очень уважительно относился к старикам. Вечерами читал им газеты, особенно сводки с фронта. Его любили за это деды. Соберет их в кружок, сидит, читает, обсуждает с ними события на фронте. Его за это ребята самого дедом прозвали. Но это, конечно, шутка. Он был веселый, играл с ребятами. Ну, и в семье он в то время был уже старшим, помогал маме, работал в кузнице. Знал я, что любимой песней Алеши была песня о комсомольцах «Там вдали за рекой». И мы тоже ее пели. С особенной грустью выводили такие слова: «Ты, конек вороной, передай дорогой, что я честно погиб за рабочих». Рассказали мне и о том, что Леша участвовал в самодеятельности. В школе ставили инсценировку рассказа Пантелеева «Пакет». И Алеша так истово играл, что когда его захватили белые и надо было уничтожить этот пакет с донесением, то он на сцене прямо этот пакет съел по-настоящему.
Анатолий разыскал многое о своем брате. Он нашел и однополчан Алексея, ведет с ними переписку. До сих пор обменивается письмами с Николаем Михайловичем Прыгуновым. Старшина запаса Прыгунов бывал не раз вместе с Алексеем в бою и рассказал Толе о его героическом подвиге.
— А где вы сейчас работаете, Толя?
— Сейчас я работаю токарем в Рязани, на заводе тяжелого кузнечно-прессового оборудования.
О многом мы говорили в тот день в семье Кашириных. Пересмотрели и перечитали вырезки из газет, письма, которые они получали. Словом, вспомнили Алексея хорошими, добрыми словами. И, как бы подводя итог нашему разговору, Анна Дмитриевна, вытирая невольно выступившие слезы и глядя на меня добрыми материнскими глазами, сказала:
— Вот Костя вернулся с фронта. Вы вернулись с фронта. Я счастлива, и ваша мать тоже, конечно, счастлива, что вы вернулись живым и здоровым. Но я, конечно, всегда, сколько буду жить, каждый день вспоминаю и Валентина, и Алексея. И буду помнить их всегда. Только матери знают, какое это непоправимое горе — терять сыновей. Я не видела его мертвым, я не видела, как его опустили в могилу. Он в моей памяти всегда живой. И вот, казалось бы, уже нет никаких надежд, а я все-таки его жду.
В школе, где учился Алексей Каширин, его чтут героем. Здесь, в уголке боевой славы, о нем собрано все по крупицам. А кроме этой памяти, запечатленной на стендах, проводятся уроки мужества. И один из них, по традиции, ведет брат героя, педагог этой школы Константин Иванович Каширин.
Это необычный урок. В нашей стране проводится много хороших, нужных и полезных уроков мужества. Но, конечно же, особенно большое воспитательное значение, мне кажется, имеет именно вот такой урок, когда его ведет брат героя. Ведь сам брат бывалый фронтовик, награжденный орденом Славы, медалью «За отвагу», медалью «За боевые заслуги». Это человек, который прошел войну по трудным фронтовым дорогам. Первое крещение он получил в боях на Балтийском флоте, служил в Кронштадте пулеметчиком на катере-охотнике. Потом был зенитчиком на берегу, прикрывал Кронштадт от воздушных налетов. А как бомбили Кронштадт, как стремились фашисты разрушить эту неприступную крепость, форпост Ленинграда, — всем хорошо известно. В 1943 году Константина Ивановича направили в артиллерийское училище, по окончании которого он стал лейтенантом-артиллеристом, служил в артиллерийском полку резерва Главного командования. Три раза был ранен. Вернувшись в родное село в 1945 году, он окончил десять классов, поступил в педагогическое училище и стал педагогом. И мне кажется, что специальность учителя выбрана им не случайно. Сейчас Константин Иванович учит ребят в своей родной школе, той самой, где учился сам, где учились его братья. В этом заложен большой смысл, именно эти мотивы подсказали ему необходимость стать педагогом. Поэтому я и повторяю: когда урок мужества ведет такой человек, как Константин Иванович, урок обретает особенно большой воспитательный смысл.
Я беседовал с ребятами в школе и убедился, что они на всю жизнь сохранят память об Алексее Каширине. Мне не хотелось задавать им традиционный вопрос: кем собирается стать каждый из этих веселых, смышленых и шаловливых ребят. Я спросил их о другом:
— Как вы думаете, кем бы стал Алексей Каширин, если бы он не погиб на фронте?
Этот вопрос для ребят был несколько неожиданным. Но я верил, что каждый из них, отвечая на мой вопрос, вложит в ответ и свою мечту.
Крепкий, спортивного сложения Павел сказал:
— Мне кажется, Каширин стал бы офицером. Потому что в годы войны он убедился, как важно, как необходимо защищать Родину от врагов. Став героем, получив большой опыт, он, конечно, решил бы передать этот опыт тем, кто должен беречь Родину.
С ним не согласился другой парень, одноклассник, с золотистыми кудрями:
— Нет, он для того и воевал, чтобы прогнать врагов с родной земли. Он любил свою Рязанщину и обязательно вернулся бы в родное село Проскурово.
А третий, задумчивый, рассудительный, предположил:
— Мне думается, что он стал бы учителем, как Константин Иванович. И учил бы нас сейчас мужеству в этой школе.
А девочка Надя, смущенно улыбаясь, сказала:
— Может, он стал бы сейчас моим дедом. Я бы его очень любила. Ведь ему сейчас бы перевалило за пятьдесят лет.
Высказывалось много и других предположений. Одни говорили, что, наверное, он стал бы кузнецом, потому что очень любил эту работу. А может быть, работал бы вместе с братом Толей на заводе в Рязани. Может быть, уехал бы куда-то на стройку.
Я смотрел на ребят, заглядывал в их живые, радостные глаза и думал: действительно, Алексей Каширин мог стать любым из тех, о ком сейчас говорилось. Но он отдал жизнь для того, чтобы сбылись мечты этих ребят. Он погиб, отстаивая их счастье.
Прочитал я письма, присланные матери из Литвы, из города Скупадас, недалеко от которого находится могила Алексея Каширина. Письма прислал Анне Дмитриевне секретарь райкома партии. Прочитал я очерк о подвиге Алексея Каширина в книге о Героях Советского Союза земли рязанской. Книга называется «Солдаты славы не искали». Прочитал заметку в солдатской газете «В атаку». Заметка эта написана была 1 февраля 1945 года, вскоре после гибели Каширина. Вот что в ней написано: «Пройдут многие годы, но в памяти советских людей сохранится имя юноши, комсомольца Алексея Каширина, отдавшего жизнь свою ради жизней товарищей, ради победы над врагом».
Особенно веско звучит оценка командующего фронтом, знающего цену военному подвигу. Командующий, представляя к награде Каширина, сказал в заключение: «Алексей Каширин — отважный воин, пожертвовал своей жизнью во имя победы нашей Родины над немецкими захватчиками. Младший сержант Каширин достоин высшей награды нашей Родины — присвоения ему звания Героя Советского Союза».
И песню о Каширине сложили его боевые товарищи. В ней есть такие слова: «Никто не давал приказаний собою закрыть пулемет. Но слышал боец из Рязани, как сердце на подвиг зовет. Пусть скроет кровавые пятна пороша на смятом снегу, но память о подвиге ратном солдаты в сердцах сберегут». И всюду, где бы я ни притрагивался к памяти Каширина, оказывается, всюду ее хранили бережно.
В Рязани прошел я по улице имени Каширина, читая таблички на домах с его именем. Остановил всего двоих: одного — пожилого и одного молодого человека. Спросил: что они знают о Каширине. Пожилой, узнав во мне приезжего, очень подробно и взволнованно рассказывал многое из того, что нам теперь уже известно. Он говорил о Каширине так горячо, будто он не только его земляк, но и близкий родственник. Молодой паренек, которого я остановил, сначала с недоумением посмотрел на меня. Взгляд его прямо говорил: «Как можно не знать о Каширине!» Потом коротко ответил:
— Каширин — наш, рязанский, Герой Советского Союза. Он повторил подвиг Александра Матросова!
— Но почему же — «повторил» подвиг? У Алексея Каширина была своя жизнь, — возразил я. — И когда он шел на подвиг, наверное, не думал о том, что он повторяет уже кем-то совершенное. Он совершил свой солдатский, ратный подвиг, выручая товарищей в бою.
Юноша посмотрел на меня с еще большим удивлением и стал почему-то извиняться, говоря о том, что это не он так говорит, а так пишут.
— Ну, пусть так пишут. А вы что об этом думаете?
— А я с вами полностью согласен, я тоже считаю, что Каширин совершил свой подвиг, настоящий, собственный, не думая ни о каком повторении...
В общем, я убедился: память о простом рязанском пареньке Алексее Каширине, как и обещали его фронтовые друзья, хранится бережно. Я не был в части, где он служил, но абсолютно уверен, что там строго-настрого выполняется приказ министра обороны. Ежедневно на вечерней поверке, когда перед строем роты звучит имя сержанта, Героя Советского Союза Алексея Каширина, правофланговый отвечает: «Погиб смертью храбрых, защищая Родину». И так будет вечно.
Конечно же, вечность — понятие безграничное. Будут в этой вечности свои переломы, свои падения и взлеты, но все же наше поколение не только совершило массовый героический подвиг, но и посылает в эту вечность импульсы вечной памяти о наших славных делах, о наших славных героях. И от того, какими будут наши наследники, и от того, насколько горячи и проникновенны эти наши импульсы, будет зависеть, как далеко в вечность они проникнут и как они будут там восприниматься. Одно несомненно: наше поколение свое слово держит, оно делает все для того, чтобы память о павших действительно была вечной.
О первом ближайшем к нам поколении, о том, как оно принимает эстафету памяти и героических дел наших, можно ли уже сегодня сказать вполне определенно?
Разгромив германский фашизм, причинивший нам колоссальные беды, мы заявили, что не испытываем вражды к немецкому народу, отнеслись с большим пониманием к трагедии самого немецкого народа. Это высокое и благородное качество победителя, не унижающего и не уничтожающего побежденного, тоже необходимо разъяснять и передавать молодому поколению. Мне довелось встречаться с немцами лицом к лицу и в бою и в мирное время. Я испытывал очень противоречивые чувства при этих встречах. И поскольку случилось так, что я повстречался не так давно с одним из тех, с кем мы могли бы сцепиться в траншее или в блиндаже и расцепились бы только тогда, когда один из нас стал мертвецом или пленным, считаю нужным рассказать об этой встрече и поразмышлять об удивительном качестве советского воина, воспитанного Коммунистической партией.
В 1964 году я впервые прилетел в Берлин. В годы войны не дошел до него: последний — третий раз был ранен на пути к Кенигсбергу.
С первых минут пребывания в Берлинском аэропорту меня охватило чувство настороженности, любопытства и смутной подозрительности. Это чувство появилось, как только я увидел немецких офицеров. Офицеры ходили по глянцевым залам аэропорта, разговаривали со штатскими пассажирами, проходили мимо меня, останавливались рядом. При их приближении что-то натягивалось у меня в груди, как боевая пружина. Вскоре я понял, почему такое со мной происходит. Форма! Офицеры одеты в знакомую по войне бледно-зеленую форму! Правда, нет на груди орла со свастикой в когтях, но покрой френча, фружаки с белыми кокардами сразу настораживают фронтовика.
Меня особенно волновала близость человека в такой форме, я служил в войсковой разведке, моей обязанностью было проникать ночью в расположение противника и захватывать, как у нас говорят, «языков». Обычный воин или офицер, который ходил в атаки в общей цепи, видел противника издали, в рукопашную сходились не так часто, да и длилась такая схватка несколько минут. А я, если можно так выразиться, общался с солдатами и офицерами противника в непосредственной близи, сходился с ними с глазу на глаз, и главной заботой моей было сохранить их живыми. Я видел врагов всегда близко, одетых по форме при исполнении своих будничных, повседневных дел, и прежде чем кинуться на часового или пулеметчика, мы часами, а иногда сутками наблюдали за ним, изучали окружающую обстановку. В общем, старая немецкая форма была всю войну у меня на глазах, «знакомство» у меня с солдатами и офицерами противника было весьма обширное! Поэтому и возникло такое волнение при первом близком общении с внешне похожими на «старых знакомых» военными.
Война оставила в жизни каждого из нас глубокий неизгладимый шрам. Мы привыкли видеть людей в такой форме жестокими. И вдруг новые знакомые улыбаются, шутят, относятся к окружающим доброжелательно. Очень это было непривычно.
Я смотрел на кители с накладными карманами, на витые погоны, белые «катушки», пришитые к рукавам, и, немного успокоившись, думал: «В нашей стране да и в других государствах социалистического лагеря произошло нечто сходное. Когда свершилась Октябрьская революция, Красная Армия тоже была в одежде старой царской армии, только без погон. Сейчас мы носим и погоны такие же, какими они были прежде. Это, наверное, закономерность».
Но форма формой. Все мы с пионерского возраста знаем: дело в содержании! У себя дома это понятно и выглядит вполне естественно, а здесь, в Германии, как-то не сразу укладывается, что в бледно-зеленых мундирах с белой окантовкой, в фуражках с кручеными шнурами ходят друзья. Причем многие из них коммунисты.
Очень хотелось познакомиться поближе с военными товарищами, удовлетворить свое любопытство, рассеять настороженность. За месяц, который я пробыл в ГДР, я познакомился со многими немецкими офицерами — хорошие, деловитые люди. В эти же дни произошла встреча с Клаусом, которая для нас, как мы выяснили, была уже не первой. Если бы это случилось не со мной, я бы сказал: «Такое бывает только в рассказах или романах писателей. Встретить человека, с которым стоял лицом к лицу в 1943 году на фронте, — фантастика!»
Клаус Лабушин, высокий, худощавый, сероглазый, седой. Именно с этой седины и начался разговор.
22 июня, в двадцать третью годовщину войны, мы сидели с Клаусом в одной из аллей санатория Бад-Брамбах и, как вполне естественно для этой даты, вспоминали минувшие дни.
Посмотрев на его седые волосы, я подумал: «Он мой ровесник и должен был служить в гитлеровской армии». Я спросил:
— А где вы были в те годы?
Он, немного подумав, ответил:
— Где? Конечно же, служил. Попал в армию по призыву.
Перечисляя места, куда его забрасывала служба, он назвал Великие Луки и Смоленск. Я прервал его и уточнил:
— Когда это было?
— В конце сорок второго — начале сорок третьего года.
— Я в это время тоже был на том участке фронта.
Мы взяли палочки и принялись чертить на песке схему. Дороги. Линию фронта. Мы писали одни и те же названия деревень и городов.
Клаус отчеркнул кусочек линии фронта и сказал:
— Здесь удерживали позиции 101-я и 102-я пехотные дивизии. Я находился здесь.
— А я здесь, в 134-й стрелковой дивизии, 629-й полк, — показал я участок напротив.
Уточняем названия населенных пунктов, номера высот. Окончательно устанавливаем: мы находились в те дни точно друг против друга.
— Нас разделяла лишь нейтральная зона, — сказал я.
— Нет, я в первой траншее не был. Я занимался финансовым обеспечением — был унтер-офицером. Должность моя называлась «рехнунгсфирер», что соответствует «казначею» или «счетоводу».
— Зато я был не казначеем, а полковым разведчиком и охотился за «языками» именно в вашем расположении, в том числе и в расположении вашего штаба. Так что мы находились иногда почти рядом!
Мы засмеялись.
— Хорошо, что мы теперь друзья. Так встречаться гораздо приятнее и полезнее, — сказал Клаус.
Я попросил Клауса рассказать о себе более подробно.
— Я жил до прихода гитлеровцев к власти в Восточной Пруссии, в деревне Экерсдорф. Отец мой погиб в первой мировой войне. Я остался с матерью. Жили трудно. Я часто оставался безработным. В 1934 году безработица вынудила меня пойти служить в армию. В 1935 году уволился и вновь был безработным почти два года. В тридцать девятом меня снова призвали в армию, говорили, для проведения каких-то больших маневров. Но когда выдали боевые патроны и заставили набивать пулеметные ленты, мы поняли: что-то не то — зачем боевые патроны на учениях? Наши предположения оказались верными. Осенью поступил приказ, и мы вторглись в Польшу. Для того чтобы подавить волю к сопротивлению и создать впечатление о массовости нашей армии, гитлеровское командование, кроме боевых действий, применяло такой прием. Наш полк, как и некоторые другие, получил кольцевой маршрут, и мы несколько суток подряд ездили по городам и селам, нагоняя на людей страх — будто войск очень много и они идут непрерывным потоком. В ноябре тридцать девятого года меня уволили, а в апреле сорок первого — призвали. Я сразу почувствовал: замышляется что-то недоброе. 22 июня 1941 года я был в Праге, нес гарнизонную службу. Вдруг радио принесло ошеломляющую весть: началась война с Советским Союзом! Каждый час передавались сообщения об успешном продвижении наших войск. Но многих из нас эти успехи не радовали. Мы понимали: авантюра против СССР добром не кончится, всех нас ждут большие беды и неприятности. Мой друг Альберт прямо сказал:
— Это наш конец. Раз полезли на Россию — дело кончится крахом.
— Зимой, в конце сорок третьего года, я был в команде, которая везла пополнение из числа выздоровевших раненых. Солдаты были обстрелянные. Ехали на фронт неохотно. Угар от фашистской пропаганды уже рассеялся. После битвы на Волге почти никто не сомневался, что война проиграна.
В Риге мы пересели с корабля на поезд. Солдаты, бывшие до этого на восточном фронте, говорили:
— Скоро начнется.
— Почему скоро, до передовой далеко, — удивился я.
— Здесь всюду фронт, — угрюмо говорили ветераны.
— И действительно, как только въехали на территорию Белоруссии, под нашим паровозом рванула мина. Мы полетели в вагонах кувырком. А из леса нас поливали автоматными очередями. Мы выскочили из вагонов. Офицеры организовали прочесывание леса. Но было поздно. Партизаны исчезли. Мы потеряли больше тридцати человек и на сутки задержались в пути.
По состоянию здоровья меня направили в подразделение, которое формировало маршевые батальоны. Солдаты во время формирования прибегали ко всевозможным ухищрениям, лишь бы не попасть на фронт. Пропаганда трубила о предстоящих победах, Гебельс кричал, что советская промышленность дезорганизована, Геринг уверял: в Москве не осталось камня на камне от наших бомбардировок.
Я спросил Клауса:
— Это когда было?
— В начале 1944 года.
— Между прочим, — сказал я, — в это время я был в Москве. Только вышел из госпиталя после очередного ранения. Нашему командованию была известна эта ложь гитлеровской пропаганды о том, что Москва разрушена. Видимо, поэтому было принято решение уличить фашистов в обмане. В боях под Витебском и Минском, где довелось участвовать и мне, наши войска взяли много пленных, привезли в Москву, построили в колонны и провели по улицам столицы. Солдаты сами наглядно убедились, как их обманывает гитлеровская верхушка. Я видел это шествие во всех деталях. Впереди шла колонна пленных генералов, их взяли в той операции около двух десятков. Затем шли офицерские батальоны. Потом унтер-офицеры и солдаты. Колонны были шириной во всю улицу Горького, от тротуара до тротуара. Они шли по Москве сплошным потоком более четырех часов. Смотрели на красавицу Москву удивленными глазами и только головами качали, будто хотели сказать: «Как нас облапошили: здесь все дома целые!»
— Мы знали цену геббельсовской пропаганды, особенно в последние годы, — кивнул Клаус.
— Как сложилась дальше ваша судьба?
— Финал, как мы все и ожидали, оказался трагическим и развивался стремительно. Приведу лишь один эпизод. Однажды мой начальник дал мне крупную сумму и приказал составить побыстрее ведомость на выдачу денег офицерам. Я всю ночь составлял ведомость; а когда утром приготовился к выдаче, оказалось, что все уже удрали. В другой раз на новом месте я тоже не успел выдать деньги — отступили! А в третий раз пришел в кабинет начальника, а там на стене висит его военная форма, а в углу стоит открытый пустой сейф. Мой начальник переоделся в штатскую одежду, похитил деньги и сбежал!
Война для меня лично имела очень тяжелые последствия. Погибли мать и жена. Германия из-за сумасбродных авантюр Гитлера была опозорена и лежала в развалинах. Все это привело меня к мысли: нужно бороться, чтобы фашистский режим не повторился. Сразу после окончания войны я вступил в Социалистическую Единую партию Германии. Я понимал: в развитии моей Родины большое значение будет иметь дружба с Советским Союзом. Мы будем учиться у него строить социализм. Я хотел помочь быстрому осуществлению этой цели. Поэтому начал изучать русский язык. Окончил педагогический институт и стал учить русскому языку своих соотечественников. Сейчас я служу в нашей армии и преподаю русский язык немецким офицерам. Я очень рад, что мы с вами познакомились. И хотел бы всегда встречаться так же, как сейчас, — друзьями.
Закончив рассказ, Клаус попросил:
— Мне тоже любопытно узнать, как сложилась ваша судьба.
Я рассказал Клаусу о своей жизни и службе.
Клаус слушал меня очень внимательно. Я глядел на него и все старался припомнить, может быть, мелькнуло где-то его лицо в моем бинокле, когда мы наблюдали за штабом, где, возможно, он служил.
— А теперь я расскажу вам, Клаус, об одном задании, во время выполнения которого мы могли встретиться. Это было именно здесь, — я показал палочкой расположение штаба на схеме, которую мы вместе с Клаусом начертили на дорожке перед нашей скамьей. — Готовилось наступление наших войск, и, как обычно, нужны были новые сведения о расположении, силах и намерениях ваших частей на нашем участке фронта. Меня вызвал начальник штаба и, показав, так же как я вам сейчас, только место на карте, где находится этот штаб, сказал:
— «Язык» нужен отсюда, пограмотнее, лучше, если это будет офицер, в крайнем случае какой-нибудь писарь или связист, тыловики всегда знают больше и дают хорошие сведения.
— Мы пошли на выполнение этого задания пятеро. Пошли, вернее, поползли. В разведке больше приходилось ползать, чем ходить.
— Да, я знаю, — поддакнул Клаус. — Но, если можно, рассказывайте подробнее, у нас ходило много слухов и всяких легенд о ваших разведчиках. Мне будет интересно узнать особенности и подробности вашей работы. Тем более от человека, который сам все это делал!
— Я слышал от пленных, что они называли наши похищения «языков» «катценгешихте» — кошачья история, имея в виду бесшумность, с какой мы все это осуществляли.
Клаус засмеялся и, хлопнув себя ладонью по колену, подтвердил:
— Точно, «катценгешихте», у вас прекрасная память. Я забыл, а вы наше словечко запомнили! Еще раз прошу, подробнее рассказывайте...
— Ну что же, постараюсь вспомнить все детально. Итак, мы поползли через нейтральную зону к вашим позициям пятеро. В группе были мои старые боевые друзья, с которыми я уже не раз выполнял подобные задания: юркий, веселый и хитрый паренек Саша Пролеткин, до войны он учился в школе; здоровый, похожий на штангиста, сибиряк Иван Рогатин; бывший комбайнер, уже немолодой рабочий с Урала, ворчливый, всегда чем-то недовольный Голощапов; совсем молодой, призванный уже в годы войны Вовка Голубой. Я взял его потому, что и новичков надо когда-то учить. Ну и я, лейтенант, командир взвода.
До первой вашей траншеи доползли благополучно, останавливались лишь при вспышках ракет. Мы были одеты в пестрые маскировочные костюмы, которые хорошо скрывали нас на фоне травы и кустов. Чем ближе к траншее, тем осторожнее были наши движения. Мы умели ползать почти бесшумно.
— Да, наши солдаты об этом знали! — подтвердил Клаус.
— За проволочным заграждением обнаружили ракетчика или дежурного, не знаю, как тогда он у вас назывался. Этот солдат ходил по траншее и наблюдал.
— Наблюдатели выставлялись от взвода или отделения. Все отдыхают во время затишья в блиндаже, а он дежурит и в случае опасности поднимает тревогу, — пояснил Клаус.
— Такой наблюдатель для нас не был новостью, мы всегда в траншее кого-нибудь обнаруживали. Стали думать, как нам поступить. Этот солдат прохаживался туда и обратно. Когда он отходил подальше от нас, мы перерезали несколько проволок в заграждении специальными ножницами. Проход делали небольшой, резали только нижние проволочки, да и то не все, а только те, которые нельзя подпереть заготовленными еще в нашем тылу палками-рогатками. Дело в том, что нам нужна небольшая дыра, чтобы прошмыгнуть под проволокой, снять подпорки, чтобы не было видно этого прохода. Иначе с рассветом его обнаружат, поймут, что здесь проползли в тыл разведчики, найдут наши следы и всех нас переловят!
Переход через передний край самый опасный и ответственный момент в ходе всего задания.
— В таком деле все опасно! — взволнованно сказал Клаус. — Что вы чувствовали в те минуты? Было ли вам страшно? Ведь малейшая неосторожность — смерть!
— Страшно было, — признался я, — только и к страху человек, видно, привыкает, появляется опыт, который вселяет уверенность, надежду в благополучный исход. Со временем я уже настолько владел собой, что страх отодвигался куда-то очень глубоко и не мешал работать. Вот в ту ночь мы проделали проход, а проскочить в тыл не могли — мешал этот дежурный, он ходил против нас метров по двадцать вправо и влево. Этого, конечно, недостаточно, чтобы по одному перескочить через траншею и укрыться в кустах за ней. Как быть?
— Можно убить часового! — подсказал Клаус.
— Нельзя. Нам в тыл надо идти, а обнаружив убитого или пропавшего солдата, если мы его где-то спрячем, начнут искать и могут обнаружить и наш след, и нашу группу. Обычно в таких случаях мы набирались терпения и ждали. Произойдет смена, и новый дежурный, возможно, будет прогуливаться как-то по-другому или окажется болтливым и отойдет к соседу побеседовать. Так тоже бывало!
Вот вы спрашиваете, что я тогда чувствовал? Я опустил лицо на руку, закрыл глаза и стал отдыхать. Я даже мог бы заснуть. Так тоже бывало, когда долгие часы приходилось лежать без движения. Теперь я был уже опытный разведчик. Это на первых заданиях мне за каждым кустом мерещились фашисты. Теперь я знал, что большой опасности нет.
— А если бы дежурный вас обнаружил? Вы от него очень близко, он огнем из пулемета или автомата мог бы всех вас уничтожить на таком расстоянии, — возразил Клаус.
— А мы тоже не безоружные, у нас еще и гранаты. Нет, Клаус, уничтожить нас было непросто. Дежурного разведчики, не делающие проход, держат все время на прицеле. И если он нас обнаружит, в него полетят гранаты и чесанут автоматы так, что он из окопа не высунется! Пока прибегут к нему на помощь, мы будем уже далеко... В общем, мы дождались смены. Она произошла примерно через час. Солдаты недолго поговорили, покурили. Один из них засмеялся, и они разошлись. Новый наблюдатель долго стоял на месте. Я уже мысленно его подталкивал: «Ну, давай, ходи, ходи!» Нам не терпелось узнать, как этот будет прогуливаться. А он, как назло, тоже стал ходить, как его предшественник! Я уже подумывал: «Не переползти ли нам на другое место и там сделать новый проход?» Но третий наблюдатель, который заступил еще через час, стал уходить далеко вправо. Это было то, что нам нужно! Я сразу почувствовал облегчение, все оживились. Как только наблюдатель ушел на самое дальнее от группы расстояние, я махнул рукой Пролеткину, тот мигом юркнул под проволоку, пролетел над траншеей и скрылся в кустах. Так по одному прошмыгнули все. Я преодолел траншею последним. Когда еще была видна спина удаляющегося наблюдателя, пролез под проволоку, снял подпорки, убедился, что проволока опустилась на прежнее место, быстро перемахнул через темную пасть траншеи, которая дохнула на меня специфическим жилым запахом.
Шли мы долго. От куста к кусту, от канавы к ямке, от дерева к дереву. К рассвету все же успели добраться до намеченного штаба. Замаскировались в небольшой рощице. Перекусили, напились воды и залегли спать. Только я остался наблюдать первым. В течение дня все по очереди должны были наблюдать и изучать объект.
Штаб располагался в огромном овраге, блиндажи были врыты в скаты оврага, натоптанные на траве тропинки сбегали со скатов на центральную дорожку на дне. Обитатели штаба с утра умывались, некоторые офицеры, оголяясь до пояса, делали зарядку. Промелькнуло в бинокле несколько женщин в военной форме, в пилотках, в сапожках.
Когда стало вечереть и приблизилось время для действий, я забеспокоился — не выявлена очень важная деталь. Определили, куда идти, знаем, что в намеченном блиндаже не больше трех человек, двое из них офицеры. Но где охрана? Это пока выяснить не удалось. Двое часовых, которые топтались у блиндажа, в центре оврага, наверное, охраняют командира полка или начальника штаба, они не могут быть всей охраной такого важного объекта, как штаб.
Караул, несомненно, есть, только мы его не обнаружили. И это очень опасно в нашем положении: хорошо скрытая охрана для того и существует, чтобы обезопасить штаб от таких групп, как наша.
Я уже подумывал о том, что придется остаться еще на день, хоть это очень опасно в тылу, но иного выхода не было, вслепую действовать я не решался.
Вдруг Иван Рогатин, дежуривший с биноклем, замахал рукой, подзывая меня: «Есть охрана, товарищ лейтенант. Вон, глядите — парный патруль. По верху пошел».
Я вскинул бинокль. Значит, на ночь выставляют патрулей. Один из них ходит по верху. Хороший маршрут выбран. Фашистам видны и подходы, и что внизу, в овраге, делается.
Я засек по часам, сделал необходимый расчет и объяснил ребятам:
— Патрульные обходят расстояние вокруг расположения штаба за десять — двенадцать минут. Пройдут мимо нашей рощи — мы в овраг. Ты, Саша, не спускай с них глаз, каждую минуту должен знать, где будет патруль. В блиндаж пойду я и Рогатин.
Дождались глухой ночи. Патруль сменился несколько раз. Луна еще не взошла. В черном овраге не было видно ни одного освещенного окошечка. Штаб спал.
Мы подползли к тропке, где ходил патруль. Напряженные, собранные, будто сжатые пружины, ребята следили за патрулем и ждали моего сигнала. Патрульные прошли мимо нас. Отпустив их на достаточное расстояние, я поднялся и, ступая бесшумно, пригибаясь, пошел вниз. Я не оглядывался, знал — все разведчики идут за мной. У намеченного блиндажа я лег. Заметив тоненькие полоски света в маленьком окошечке, пополз к окну. Стекло было занавешено черной бумагой изнутри. Через узкие щели я разглядел на столе, застеленном газетой, термос, бутылку вина, вскрытую банку консервов, печенье, сигареты. У стола сидели двое. Один в полной форме — гауптман-капитан. Другой — без кителя в зеленой форменной рубашке. Китель и ремень с парабеллумом висели на гвозде, вбитом в стенку. «Почему они так поздно не спят? Может быть, дежурные? Какая нам разница — хорошо, что офицеры!»
Я взглянул на Пролеткина, который должен следить за патрулем. Тот глянул на свои часы и, вскинув руку, показал, где сейчас может находиться патруль. Подождав, пока солдаты протопали поблизости, я быстро вошел в траншейку, спустился по лестнице, ведущей к двери. Иван последовал за мной.
У двери я остановился. Сердце стучало так громко, что казалось, его биение услышат офицеры там, в блиндаже. Испугавшись, что это действительно может произойти, я рванул дверь и, вскинув пистолет, быстро шагнул через порог. Вплотную за мной с автоматом наготове вошел Иван. Он тут же захлопнул дверь, чтобы свет и возможную борьбу не увидел снаружи патруль. Я приглушенно, но властно скомандовал: «Хенде хох!»
Тот, который был в полной форме и стоял ближе ко мне, поднял руки вверх и таращил от испуга глаза. Другой офицер стоял по ту сторону стола, руки поднимал медленно, одну выше другой, а глазами косил вбок. Я сразу уловил это движение, хотел еще раз скомандовать: «Руки вверх», но не успел. Офицер кинулся к висевшему на гвозде ремню и пытался выхватить парабеллум из кобуры. Все произошло в считанные секунды, но я, как бывший боксер, все же успел оценить и правильно среагировать на происходящее: «Свалить боксерским ударом офицера не удастся. Мешает стол. Надо стрелять». Я надавил на спуск. Выстрел показался громче орудийного! Офицер по ту сторону стола свалился, а у того, что стоял рядом, вдруг ожили глаза, лицо стало осмысленным. Он напряженно вслушивался: не бегут ли на помощь, услыхав звук выстрела? Я и Иван тоже напряженно ждали: вот-вот послышится топот, стрельба прикрывающих разведчиков и начнется...
Так мы стояли несколько мгновений. Неизвестно, кто был пленный — офицер или мы, два разведчика. Каждый думал о прозвучавшем выстреле: что он — спасение или гибель?
Все кончилось благополучно для нас. Выстрел, глухо прозвучавший в закрытом блиндаже, никто не услыхал. Рогатин быстро «обработал» пленного — всунул ему в рот кляп, надел на него маскхалат. Мы и для пленных приносили с собой маскировочную одежду. Связал за спиной руки. Опытный Иван знал: все это надо делать быстро, пока пленный в шоке, скоро он опомнится и тогда будет сопротивляться и выделывать всякие нежелательные для разведчиков попытки освободиться.
Я тем временем собрал все бумаги в блиндаже, документы и оружие убитого офицера. Еще раз оглядел землянку и, погасив парафиновый светильник, открыл дверь. Сначала я никого не увидел во мраке. Потом различил Сашу Пролеткина и его руку, направленную туда, где шагает патруль. Он шел по прежней своей тропе в сторону нашей группы. Затаившись у двери, я ждал, когда патруль пройдет. Темные фигурки солдат были видны неподалеку. И вдруг, когда патруль находился на самом близком расстоянии, пленный офицер ударил Голощапова ногой, сбил его и попытался выбежать из траншейки, чтобы привлечь внимание патруля. Офицер мычал и, мотая головой, пытался выплюнуть кляп. Я ударил его коротким апперкотом в подбородок. Офицер, икнув, вытаращил глаза и сразу понял, что с этими зелеными призраками шутки плохи. Затих. Я махнул разведчикам, побежал вверх по косогору к роще, в которой мы провели день и оставили свои вещевые мешки с продуктами, бинокли и все лишнее, что мешало бы захвату пленного.
Потом мы быстро, то бегом, то шагом, спешили к переднему краю, надо было уходить как можно скорее, пока в штабе не обнаружили пропажу.
Когда мы были неподалеку от первой траншеи, вышла из-за туч луна и осветила группу. Все окружающее подернулось желтоватым отсветом.
Я увидел на щеках гауптмана освещенные луной две мокрые полосы — офицер плакал. Это очень удивило меня. Я привык видеть на допросах вызывающе наглых гитлеровских офицеров. «Этого еще ни о чем не спросили, а он уже нюни распустил! Странный офицер! Неужели обиделся, что я ему по морде дал? Сам же виноват, зачем отбивался? Какой чувствительный!»
По взлетающим вверх ракетам мы нашли в первой траншее пошире промежуток между ракетчиками. Осторожно выползли к траншее. Она была в этом месте пуста. Проверили: нет ли кого за ближайшими поворотами траншеи. Затем Саша достал из вещевого мешка ножницы, перемахнул через траншею и стал резать проволоку. Теперь проход скрывать незачем, да и пошире он нужен, пленный ведь не умеет проползать в небольшую щель, к тому же руки у него связаны. Когда все было готово, Саша, махнув рукой, юркнул в нейтральную зону и по ту сторону проволоки, на всякий случай, приготовился прикрывать группу из своего автомата. Я взял пленного за ремень и, кивнув в сторону заграждения, перешагнул вместе с ним траншею.
Потом мы оба легли, и я, бесцеремонно взяв гауптмана за шиворот, проволок его под проволокой.
В штабе нашего полка не спали только начальник разведки да дежурные связисты. Когда вынули кляп изо рта офицера и тот отдышался, я полюбопытствовал:
— Почему вы плакали? Потому что я ударил?
Офицер с нескрываемой ненавистью искоса посмотрел на меня, он теперь видел, что имеет дело с лейтенантом, младше чем он по званию, поэтому демонстративно стоял ко мне боком, а лицом к капитану, начальнику разведки.
— Если бы я имел возможность, — с клокочущей в глотке злобой сказал гауптман, — если бы я мог получить такую возможность, я бы не только разорвал вас на куски, но еще топтал бы каждый кусок, пока он не стал мокрым местом!
— Неужели так обиделись за то, что ударил?
— Я имею обиду не только за удар. Вы мне всю жизнь испортили! Я сдал должность тому гауптману, которого вы убили. Я имею новое назначение в резервный полк. Должен был утром уехать. Для меня война практически кончилась! Через несколько дней я бы увидел мою дорогую фрау Гильду, моих милых деток — Кетхен и Адольфа. И вдруг все так неожиданно перевернулось!
Я усмехнулся и сказал: — Никаких особых бед я не принес, там для вас война кончилась, и здесь она кончилась. Там вы остались бы живы и здесь будете жить... — Я встретил злобный взгляд врага, и волна гнева охватила меня.
С неприязнью бросил ему прямо в лицо: — Если ты любишь свою фрау и своих киндеров, зачем ты здесь у нас в России? У меня тоже есть мать и невеста. Зачем ты здесь? Что тебе нужно на нашей земле?
Гауптман побледнел. Он не ожидал, что разговор примет такой оборот, и, наверное, подумал: «Сейчас этот лейтенант меня пристрелит».
— Вы знаете, Клаус, что с пленными у нас обращались гуманно — не били и не расстреливали. Это теперь могут подтвердить многие из возвратившихся из плена после войны ваших солдат, офицеров и генералов. — Вот так проходило задание в районе вашего штаба, — я улыбнулся своим мыслям и добавил: — И уж, пожалуйста, извините за откровенность, Клаус, если бы я зашел в блиндаж, где находились вы, произошло бы нечто подобное.
Клаус тоже заулыбался.
— Нет, уж лучше встречаться так, как мы встретились сейчас! Я рад, что наше знакомство началось сразу со второй встречи.
Мы еще несколько раз беседовали с Клаусом за чашечкой кофе и за стопкой русской водки, вспоминая тяжелые годы войны. За месяц мы подружились, вместе побывали во многих городах, посещали музеи и исторические места.
И часто в машине или в поезде, когда мы молчали, я смотрел на Клауса, и мне все не верилось, что именно этот отзывчивый, образованный человек был когда-то моим врагом.
Всюду, где мы были на экскурсиях, повседневно подтверждалась общность наших интересов. В Лейпциге мы посетили типографию, где печаталась первая русская революционная газета «Искра». Нам было приятно сознавать, что в те далекие годы немцы и русские вместе печатали «Искру», из которой возгорелось пламя Великой Октябрьской революции.
В Дрезденской картинной галерее Клаус с благодарностью говорил о Советской Армии, которая спасла шедевры мирового искусства. Советские люди не только вывезли из сырых подземелий и реставрировали бесценные картины, они спасли и само здание галереи от подрыва фашистскими минами. Клаус подвел меня к колонне у входа в галерею, и мы вместе прочитали надпись: «Музей проверен. Мин нет. Проверял Хантутин».
В Веймаре, в доме Гёте, мы оба восхищались энциклопедическими знаниями великого немецкого мыслителя. Клаус был горд тем, что является его соотечественником. А в Бухенвальдском лагере смерти я видел, что Клаусу очень тяжело. Он не имел отношения к зверству фашистов, но все же ощущал тяжелое бремя позора, которое положили на плечи всех немцев своими черными делами нацисты.
В замке Цецилиенхоф, под Потсдамом, где в 1945 году подписано Потсдамское соглашение, мы думали о том, как было бы хорошо, если бы все страны, поставившие подписи под этим соглашением, сдержали бы данное слово. Еще в те дни Советский Союз выступал за единую демилитаризованную Германию.
В Берлинской опере мы вместе наслаждались оперой Визе «Кармен».
В день, когда я покидал ГДР, Клаус провожал меня в аэропорту. Он был одет в военную форму. Были здесь и другие офицеры. Я вспомнил первые часы пребывания на немецкой земле и чувство настороженности, которое вызвала у меня тогда немецкая форма. Сейчас этого ощущения не было. Я был спокоен и весел. Передо мной стоял новый друг — Клаус. Я теперь твердо знал, что бы ни случилось, нас никогда не будет разделять нейтральная зона, мы всегда будем на одной стороне — на той, которая защищает мир, демократию.
«Олимпиада-80» на нашей советской земле породила у меня много воспоминаний и размышлений, связанных со спортом. Я хочу сказать о таком, может быть, не совсем благозвучном сочетании, как спорт и война!
Несомненно, спорт — это здоровье, высокая работоспособность, хорошее настроение, красивое, сильное тело. Но это не все. У меня жизнь сложилась так, что я на себе испытал еще одно очень важное значение спорта. Могу сказать даже так — я остался жив потому, что был спортсменом. И поясню это...
...До начала Великой Отечественной войны я жил в Ташкенте — городе солнечном, зеленом. Народ там, как и везде на юге, веселый, энергичный, доброжелательный. Учился я в школе, как и полагается мальчишке, шалил, лазил по чужим садам за персиками, урюком, виноградом. Этих фруктов было достаточно и дома, мать регулярно покупала на базаре, да и в своем дворе росли фруктовые деревья, но это все не то. Из чужого сада плоды гораздо вкуснее! И сладость их заключается еще и в том, что надо подкрасться, обхитрить хозяина сада, проявить ловкость и сметку. И всем этим показать друзьям-мальчишкам, какой ты смельчак!
Взрослые думали о том, как воспитать новое поколение хорошо образованным, физически развитым, культурным, политически грамотным, думали, видно, и о том, как бы увлечь чем-то полезным шатающихся после уроков без дела мальчишек. И вот в 1936 году в Ташкенте был открыт первый Дворец пионеров. Отвели для него прекрасный, настоящий дворец бывшего царского наместника в центре города с отличным парком. У входа вывесили длинный перечень кружков, в которые можно было записаться. Каких только увлекательных дел тут не предлагалось! Авиамодельный, скульптурный, драматический кружки... И вдруг я прочитал короткое броское слово — бокс.
Не знаю почему, но бокс у меня всегда вызывал сладостное замирание сердца. Я вырезал из газет и журналов снимки боксеров. Увидев афишу о соревновании по боксу, спешил туда. И, забыв все, с трепетом наблюдал за боями. Боксеры были для меня людьми необыкновенными. Постоять рядом с боксером где-то около раздевалки, рассмотреть его вблизи, послушать, о чем он говорит, — было наслаждением. Потом я, конечно же, врал ребятам, что боксер именно около меня остановился и со мной разговаривал. Я прочитал все, какие находил, книги о боксерах. «Мексиканец» Джека Лондона была для меня своеобразной «библией».
Неподалеку от моего дома в техникуме, в спортивном зале, иногда занималась секция бокса. Я приходил к раскрытым окнам (в здание меня не пускали) и часами с завистью смотрел на тренировки боксеров.
И вот мне предлагают, нет, не предлагают, а меня приглашают заниматься боксом! Для этого нужно всего-навсего, как написано в объявлении, подойти к товарищу С. Джаксону и записаться! И фамилия какая-то интригующая, настоящая боксерская — Джаксон! Конечно же, я немедленно отправился искать этого товарища С. Джаксона. Я представлял себе этого человека здоровяком, с красивыми мышцами и свирепым взглядом. Но когда я увидел его, мое пылкое воображение сразу погасло. Джаксон оказался седым старичком маленького роста, с крючковатым перебитым носом и добрыми глазами. Трудно найти другого человека, так не похожего на боксера. И как же я ошибался! Оказалось, что он не просто боксер, а мастер высочайшего международного класса — чемпион Соединенных Штатов Америки Сидней Луи Джаксон!
Биография этого человека настолько необычайна и удивительна, что я должен хотя бы коротко рассказать о нем. Сидней родился и жил в Нью-Йорке. Рос он в семье рабочего химического завода. Отец его погиб во время аварии на заводе. С малых лет стал работать и Сид. А для души занялся боксом. У Сиднея оказались прекрасные физические данные и крепкая воля бойца. Он был небольшого роста и выступал в наилегчайшем весе. Успехи его были быстрые и большие. Он стал чемпионом Соединенных Штатов Америки в своем весе. Антрепренер уже поговаривал о том, что надо ему готовиться к боям за звание чемпиона мира. Но для этого надо было показать себя не только в Америке, но и в «старом свете».
И вот в 1914 году в группе американских боксеров Джаксон отправляется за океан, в Англию. Он показал свое мастерство в Лондоне, Манчестере, Глазго, всюду одерживая победы над английскими боксерами. И вдруг в одном из боев Сидней сильно повредил палец.
Когда антрепренер узнал от хирурга, что лечение предстоит очень длительное, не меньше года, он сразу понял — невыгодно так долго содержать боксера, не нолучая от него никаких доходов. И он оставил Джаксона в Англии. Просто бросил его там. И вот молодой человек без денег на билет, без денег на существование стал искать возможность вернуться на родину. Один из его знакомых, тоже боксер, но и предприниматель, сын крупного торговца, предложил Сиднею поступить на работу, но ему не сразу предстояло вернуться на родину, а надо было сплавать сначала в Архангельск, в Россию, где корабль должен был загрузиться лесом, а потом уж оттуда вернуться в Америку. Выбора у Сиднея не было, и он согласился.
Так в 1914 году Сидней оказался в Архангельске, а потом в Петербурге. Здесь его ожидала новая неприятность. Началась война. Иностранцам было запрещено выезжать на запад. Путь на родину возможен был только через Азию, через Китай. Однажды Сидней нашел на столе в номере гостиницы записку, в которой говорилось: «Денег на двоих все равно не хватит». Товарищ бросил его и один уехал на родину через Азию. В американском посольстве Сиднею помочь ничем не могли. Он написал письмо во Всемирную ассоциацию профессионального бокса с просьбой помочь ему вернуться на родину и передал это письмо работникам посольства. Через некоторое время пришел ответ, в котором говорилось, что ассоциация профессионального бокса не может взять на себя расходы для оплаты возвращения Сиднея на родину. Что же делать? В посольстве ему посоветовали:
— Поезжайте на юг, в Ташкент, подальше от войны. Работайте там, попробуйте преподавать английский язык. Кончится война — вернетесь на родину.
И поехал Сидней Джаксон в далекий Ташкент.
С преподаванием английского языка дело не пошло. Стал работать в портняжной мастерской. Здесь он познакомился с рабочими, многое понял, пережил и поэтому, когда в 1917 году грянула революция, он вступил в первую интернациональную роту рабочего полка. Участвовал в боях с белогвардейцами, с басмачами в Ферганской долине. Четыре года не выпускал винтовку из рук, отстаивал Советскую власть в республиках Средней Азии. После окончания боев он стал тренером.
И вот в 1936 году, когда открылся Дворец пионеров, его пригласили вести секцию бокса. И мне посчастливилось быть в первом наборе. И после этого с Сиднеем Львовичем Джаксоном мы, я смею так сказать, дружили всю жизнь.
Вот какую надпись он сделал на написанной о нем книге Г. Свиридова «Джаксон остается в России»: «На память своему воспитаннику Карпову Владимиру Васильевичу. Годы, проведенные на боксерских тренировках, участие в соревнованиях по боксу различных масштабов и в различных городах Советского Союза, нельзя забыть, пока мы живем.
С. Л. Джаксон Ташкент 30/IV-1965 г.»
И по-английски еще приписал: «Пусть счастье сопутствует тебе всегда и везде. Не забывай меня! Твой Сидней Джаксон».
В конце своей замечательной, интересной и плодотворной жизни Сидней Львович был уже заслуженным тренером СССР, был награжден орденом Трудового Красного Знамени, вырастил целую плеяду замечательных боксеров, которые показали высокое мастерство не только на ринге, но и проявили себя с самой лучшей стороны как защитники Родины в годы Великой Отечественной войны.
Назову лишь некоторых питомцев секции бокса Дворца пионеров: Сергей Борзенко, наш тяжеловес. Сергей попал раненым в плен к фашистам. И когда они узнали, что он чемпион, а он был до войны чемпионом Узбекистана, они хотели организовать матч, в котором бы Борзенко встретился с их немецким чемпионом, по-моему, его фамилия была Мюллер, и показать тем самым превосходство арийца над славянином. Изнуренный голодом, ранением, Борзенко не мог рассчитывать на свои силы. Это был бы, конечно, неравный бой. Но товарищи по лагерю, услыхав, что готовится такой матч, отрывали частицы от своего пайка, очень скудного пайка, и подкармливали Борзенко. И матч все же состоялся. Мюллер был хорошо тренированный, здоровый. Но тут, мне кажется, ситуация была очень похожей на ту, о которой рассказал Джек Лондон в рассказе «Мексиканец». Именно ситуация, большая любовь к родине, необходимость показать свою стойкость в таких исключительных обстоятельствах придали Борзенко силы, и он выиграл бой у Мюллера, нокаутировав его в том бою.
Другой парень из нашей команды — боксер наилегчайшего веса, или, как у нас зовут — мухач, — всеобщий любимец нашей секции Мика Меш, небольшого роста, мускулистый, крепкий паренек, в обыденной жизни всегда веселый, а на ринге отчаянный, самозабвенный! Я не помню ни одного боя, который бы проиграл Мика Меш. На моей памяти нет таких боев. И еще мне всегда казалось, что Мика очень похож на молодого Сиднея Львовича — нашего тренера. Именно таким он был в молодости. Сидней Львович, как и все мы, очень любил Мику. В боях за Родину Меш показал себя очень смелым и отважным бойцом, он был удостоен многих правительственных наград, но, к сожалению, не дожил до победы, погиб.
Я бы мог рассказать еще о многих боевых делах членов нашей боксерской секции, но это заняло бы много страниц, поэтому закончу рассказ о Сиднее Львовиче. Он не просто занимался с нами в секции бокса, он не просто ходил на работу и зарабатывал деньги на жизнь. Нет, эта работа и была его жизнью. Он был не только великолепный боксер, он был замечательный педагог и тренер, возился с нами целыми днями. У него не было рабочего дня, который бы ограничивался какими-то часами. Он в секции бокса пропадал и днем, и вечером. Мне кажется, он уходил оттуда только спать. Джаксон любил нас, любил, как своих детей. Джаксон не только учил нас технике и мастерству боя, он рассказывал нам много и о своей жизни, и о боях, которые провел сам и видел на рингах Америки, Англии. Он рассказывал и рекомендовал нам почитать книги о боксерах, он растил из нас хороших, честных людей.
Для меня занятия под умным и добрым оком Джаксона вылились в то, что я имел немалые успехи на ринге. А началось все с того, что однажды Сидней Львович заметил, что у меня обе руки одинаковые по силе — и левая, и правая. Как известно, человек бывает правша или левша. И если боксер правша, то к нему противник подстраивается, соответственно, а если левша, то строит бой иначе. А у меня оказались обе руки одинаковые. Заметив это, Сидней Львович стал развивать мне левую руку, потому что руки были равны только по силе, а жил я до этого на белом свете как правша, и правая у меня, естественно, была более развитая. И вот на тренировках слышались бесконечные требования Джаксона: работай левой, левой, левой! Иногда он даже привязывал мне бинтом правую руку и в спаррингах заставлял работать одной левой. И тренер добился своего — я получил очень большое преимущество над противниками, с которыми довелось встречаться на ринге. Я работал как правша, а в нужный, удобный момент, наносил очень сильные удары левой. Потом пошла обо мне молва, что я скрытый левша, и бояться стали моей левой руки, а я наносил решающие удары правой.
Тренер «Спартака», куда я перешел, выйдя из пионерского возраста, Аракелян — тоже очень мудрый, очень знающий тренер и прекрасный боксер — помог мне отшлифовать все, что заложил в меня Сидней Джаксон. Вот благодаря таким наставникам я стал чемпионом Средней Азии в среднем весе, а потом, когда учился в военном училище, и чемпионом Среднеазиатского военного округа. Это было перед самой войной. С этими спортивными титулами и хорошей физической подготовкой я и попал на фронт.
В первых же боях на Калининском фронте у меня, как у спортсмена, обнаружились качества, которые заметило командование. Видимо, я был энергичный, не терялся в бою, проявлял находчивость, инициативу. Поэтому меня назначили командиром взвода пешей разведки полка. Я был маленьким разведчиком, вовсе не таким, каких мы видим в кинофильмах, совершавших большие подвиги, выполнявших головокружительно трудные задания. В общем, не «Штирлиц». Моей обязанностью было с бойцами взвода разведки узнавать: кто находится перед нами, какими силами этот противник обладает, что намеревается делать — наступать или обороняться. Выполнялись такие задачи обычно ночью. Мы выдвигались за свой передний край, подползали к расположению противника и, улучив удобный момент, захватывали «языка», которого тащили в свое расположение. От этого «языка» уже штабные офицеры получали данные о намерениях и состоянии сил противника.
Работа была, конечно, опасной и требовала соответствующей подготовки. Кстати, назначению на эту должность я обязан своим боксерским данным. Произошло это так. В одну из ночей 1942 года наш взвод находился в боевом охранении. Он был выдвинут на небольшую высотку впереди боевого порядка полка и должен был в случае внезапного наступления фашистов встретить их огнем и дать возможность полку изготовиться к отражению этого наступления. Была холодная ночь. Мела поземка, струи снега пролетали над нашим окопом. Чтоб не замело окоп, мы расчищали его, выбрасывая лопатами снег наверх. Защищая глаза рукой от колючей поземки, я иногда посматривал на нейтральную полосу — такая погода удобна для внезапного нападения. И действительно, вдруг обнаружил, что к нашему окопу двигаются какие-то белые бугорки. Приглядевшись, я узнал в этих бугорках фашистов, одетых в белые маскировочные костюмы. Сначала я хотел немедленно открыть огонь из станкового пулемета, который стоял здесь же, на площадке, накрытый плащ-палаткой, чтобы его не заносило снегом. Но, приглядевшись, я обнаружил, что не так уж много этих белых бугорков, что это не общее наступление, а к нам подкрадывается группа, очевидно, гитлеровских разведчиков. Вот здесь и произошло в моем сознании то, что бывает в бою на ринге. Я определил слабость противника в создавшейся ситуации — он сейчас не подозревает, что мы его обнаружили. Ну и как на ринге, установив какую-то слабость в тактике или в технике своего противника, немедленно начинаешь использовать эту слабость для того, чтобы добиться своего перевеса. Вот и я решил использовать свое преимущество. Быстро разбудил солдат, которые отдыхали в блиндаже, и сказал тихо: «Выходите, пригнувшись. Не обнаруживайте себя, к нам приближается группа фашистских разведчиков. Сейчас мы ее как следует встретим». Бойцы выскользнули в траншею, подготовили оружие, подготовили гранаты и сидели в окопе, ожидая фашистов. Я зарядил пулемет полной лентой и, не отходя от него, ждал.
Вижу, фашисты накапливаются на последнем рубеже, у них кое-кто отстал и, видимо, их старший задержал остальных. Вот они сползлись. Уже готовы к броску. В решающий миг, как только они поднялись, я подал команду: «Огонь!» И сам застрочил из станкового пулемета. Ребята начали бить врагов из винтовок и автоматов, забрасывать гранатами. Послышались крики, стоны, гитлеровцы падали, метались. Некоторые повернули назад, стали убегать. Меня охватил азарт боя, такое бывало и на ринге, когда противник загнан в угол и когда выкладываешь все силы для того, чтобы доконать его! Вот и у меня похожее было ощущение в том коротком бою. В порыве увлечения я выскочил на бруствер, крикнул: «За мной, ребята! Лови их!» Мне почему-то захотелось взять кого-нибудь из гитлеровцев живым. Я догнал последнего из убегавших, он, проваливаясь в снегу, падал, убегал прыжками. То ли от страха, то ли от перегрузки, он не дышал, а стонал, дыхание тоже было рывками, запаленное. Ну, я догнал его и хорошим хуком в челюсть свалил на снег. Догнал еще одного и ударом с левой нокаутировал. Тут ребята подбежали, стреляя в убегающих. Они поймали еще одного фашиста. В эту ночь мы захватили трех пленных и налет врага на наше боевое охранение не состоялся.
Когда командованию стало известно о случившемся, меня вызвали в штаб полка. Наш командир майор Картунов, глядя на меня веселыми глазами, сказал: «А у тебя нюх на живого фашиста! Тебе нужно стать разведчиком».
Вот так и решилась судьба моей военной профессии. Я был назначен командиром взвода пешей разведки полка и все время на фронте прослужил в войсковой разведке.
Много мне приходилось выполнять различных опасных заданий вместе со своими боевыми друзьями-разведчиками. Не всегда, не все эти задания выполнялись удачно, но даже и тогда, когда обстоятельства складывались для нас неблагоприятно, спортивная подготовка помогала мне, как командиру, быстро найти наилучший выход из создавшегося затруднительного положения.
Помню, однажды в 1943 году группа разведчиков, в которой было восемь человек, — я был старшим — ворвалась ночью в траншею врага, завязалась короткая схватка с двумя часовыми. Взять живого «языка» нам не удалось: оба гитлеровца были убиты. Нашу возню услышали фашисты, находившиеся в блиндаже, они начали стрелять в траншею прямо через доски двери, для того чтобы расчистить себе проход. Я бросил под дверь гранату. Граната взорвалась, сорвала дверь, и я увидел, как в блиндаже мелькнули силуэты. Бросил туда еще одну гранату. После взрыва в блиндаже свет погас. Крики затихли, но, конечно же, там затаились оставшиеся в живых враги. И вот надо было забраться туда, в этот блиндаж, и захватить «языка». Все это происходило очень быстро, в считанные секунды. Но как же кинуться в блиндаж, если только покажешься в проеме двери, сразу же тебя срежут очередью! И вот в эти считанные секунды, как и в бою на ринге, особенно в ближнем бою, когда в десятые доли секунды надо сообразить, как защититься от удара, как самому нанести удар, как выйти из боя или как прижать противника к канатам, вот и в окопе в такой острой ситуации мне пришла быстрая мысль: бросить еще одну гранату в блиндаж, но не вырывать из нее кольцо-чеку. Если это кольцо не вырвано, то граната не взорвется, но об этом знаю только я! А те, кто там еще уцелел после первого взрыва, услышав падение гранаты, конечно же, будут ждать взрыва и инстинктивно кинутся по углам, лягут, будут закрывать голову, ожидая взрыва. А в этот момент я и забегу в блиндаж! Все произошло так, как я рассчитывал. Метнув гранату с чекой, вбежал вслед за ней и во мраке нащупал живого, нужного нам «языка». А затем, с помощью друзей, подоспевших на помощь, утащил пленного в расположение своих войск.
В другой раз произошла очень неожиданная встреча в траншее врага. Разведчики набросились на гитлеровца, который дежурил у пулемета. У нас всегда задача — взять живым. И в этот раз мои ребята тоже пытались скрутить фашисту руки, заткнуть кляп в рот. Да не тут-то было! Видно, этот фашист был до войны боксером. Он умело вывернулся из рук нападавших на него разведчиков, отбросил одного в сторону, а другого свалил сильным ударом кулака. Дальше, третьим, в траншее стоял я, и здоровяк фашист кинулся на меня. Ну, это я сейчас уже, после войны, предполагаю, что он был боксером, и так детально все описываю, а тогда было не до размышлений. Видимо, во мне сработала реакция, которая присуща боксерам. Я молниеносно встретил нападающего хорошим встречным ударом. И тут же добавил увесистый хук справа. Строптивый гитлеровец упал и стал нашим «языком».
Не будь я боксером, нам бы в ту ночь несдобровать!
Хочется обратить внимание на то, что на войне кулаками даже боксеру приходилось действовать очень редко, это были единичные случаи. Война есть война, там против врага действуют оружием. Но все же способность боксера мгновенно принимать решения, несомненно, помогала мне на какой-то миг действовать раньше, чем опомнится враг, с которым я сталкивался в критических обстоятельствах. Вот поэтому я и говорю: бокс, занятия спортом помогли мне остаться живым в годы войны.
Эти качества помогли не только мне. Благодаря им я со своими разведчиками выполнял очень много ответственных заданий и доставал ценные сведения о противнике, которые помогали нашим однополчанам бить врага умело, со знанием слабых и сильных его сторон и достигать победы на нашем участке фронта.
Конечно же, такими качествами, о которых я сказал, владеет не только боксер. Человек, занимавшийся спортом, будь то футболист, пловец, бегун, хоккеист, представитель любого вида спорта, несомненно, обладает многими полезными для воина качествами. Воля к победе, настойчивость, решительность, самообладание — все это укрепляется у спортсмена в спортивной борьбе. Эти же качества, необходимые воину в бою, делают спортсмена, надевшего военную форму, на голову выше тех, с кем ему приходится встречаться на поле боя. Но я, как боксер, беззаветно любивший этот вид спорта, конечно же, считаю, что больше качеств, необходимых воину, дает бокс! Он как-то более похож на то, что происходит на войне. Бокс — это бой, бой на ринге. Боксера даже называют тем же словом, что и фронтовика, — боец! Разумеется, мне бы хотелось, чтобы как можно больше мужчин занималось этим мужественным видом спорта не только для того, чтобы одерживать победы на ринге, не только для того, чтобы стать именитым чемпионом, но и для того, чтобы уметь постоять за себя, за своих друзей, за свою девушку, за свою жену. Бывает так, что встречаются на вечерних улицах и распоясавшиеся хулиганы, так что не только в дни войны боксер может сделать доброе дело своим близким и незнакомым людям. Бокс — это, правильно говорят, спорт мужественных! И я бы еще сказал — благородных!
Кстати, опять-таки вспоминая своих тренеров, я видел, как нас учили благородству Аракелян и Сидней Джаксон. Они всегда внушали нам, что боксер не может участвовать в какой-то уличной драке или как-то показывать свою силу, хвастаться этим, применять кулаки для того, чтобы блеснуть перед девушкой, за которой ухаживает, или перед какими-то другими людьми. Нет, говорили они нам, боксер может применить свои кулаки только защищаясь или защищая кого-то. И ни в коем случае сам не может быть инициатором драки. Это даже неблагородно с его стороны — завязать рукопашную с человеком неподготовленным, заведомо зная, что ты сильнее его, что ты можешь его избить. Наши тренеры внушали нам рыцарское применение своего искусства — только ради блага ближних, на достижение благородных целей!
Я с гордостью вспоминаю и всегда с большим удовольствием рассказываю, выступая перед молодежью, о том, как защищали Родину в годы войны спортсмены: абсолютный чемпион СССР, чемпион Европы по французской борьбе Иоганес Коткас, один из сильнейших штангистов мира Н. Шатов, борцы, чемпионы СССР Г. Пыльнов и Л. Егоров, чемпионы страны конькобежцы К. Кудрявцев, А. Капчинский, чемпион СССР по классической борьбе Ш. Чихладзе, рекордсменка мира по парашютному спорту А. Шишмарева, многократный чемпион СССР по академической гребле И. Рогачев, чемпионка СССР по лыжным гонкам Л. Кулакова и сотни других прославленных спортсменов.
И конечно же, я с большим уважением говорю о боксерах: Николае Королеве, Сергее Щербакове, Степанове и многих великолепных мастерах кожаной перчатки, которые в годы войны проявили себя отважными защитниками Родины на тех участках фронта, где им довелось воевать.
Вот всего несколько примеров из особенно близкой мне разведывательной практики наших славных боксеров. Я всегда любовался замечательными боями и блестящими победами на ринге Сергея Щербакова. Однажды в 1944 году, я только что выписался из госпиталя после очередного — третьего — ранения, шел по Москве и вдруг увидел афишу. В ней сообщалось о соревнованиях по боксу на первенство СССР. Конечно же, я помчался на Цветной бульвар, в цирк, где проходили соревнования. В тот вечер я увидел еще один прекрасный победный бой Сергея Щербакова. Тогда я вскользь обратил внимание на повязку на его ноге. Думал, незначительная травма, полученная на тренировке. Но, как выяснилось позднее, за этой повязкой стояли большие фронтовые дела и, я бы сказал, величайшая воля спортсмена. Узнал я подробности совсем недавно.
Вот что он мне рассказал:
— Понимаешь, целая история с этой повязкой. После боев под Москвой, когда фашистов отогнали, нашу бригаду перебросили на Кавказ. Однажды разведгруппе, которой я командовал, поставили задачу проникнуть в тыл врага и подорвать на горном перевале мост. Это был важный объект, по той дороге фашисты снабжали горючим свое танковое соединение. Ну, естественно, и фашисты понимали важность объекта, его прикрывали несколько дотов. Надо было сначала нейтрализовать одну из этих огневых точек. Поползли я и Григорий Греков. Обложили дот взрывчаткой. Укрылись в ближайшей воронке. И рванули! Каюк доту! Только обломки на нас посыпались. Ну, мы двинулись дальше. Но нас прижал к земле сильный пулеметный огонь из другого дота. Решили шарахнуть его, как и первый. Поползли. Метров двадцать осталось, когда пуля ударила мне в ногу. Обидно — не дополз! Когда товарищи вытаскивали меня, еще одна пуля — и опять в ту же ногу угодила! И, знаешь, о чем я тогда подумал? Не о доте, не о смерти, а о том, что не выйду больше на ринг! Ранение действительно оказалось серьезным. Хирурги даже со скальпелями подступили! Но я не дал отрезать ногу. Это ведь значило всякую надежду потерять. А я надеялся. На что? Не знаю. Может быть, на себя, на свое железное здоровье. И вот, понимаешь, выкарабкался. Год лечили и выходили! Тогда, в 1944 году, для меня было очень важно выйти на ринг, проверить себя. Нога еще побаливала, но я уже чувствовал себя счастливым оттого, что могу вести бой! Ну а когда первенство страны выиграл, совсем успокоился — теперь полный порядок, стою на ринге твердо!
Рассказывал мне это Сережа, а я думал: ведь это рядом с подвигом Маресьева. Для боксера после таких испытаний вернуться на ринг — это то же, что для летчика сесть за штурвал.
Наш прославленный тяжеловес, девятикратный чемпион СССР по боксу Николай Королев тоже в годы войны был разведчиком. Его жизнь складывалась, как и у многих из нас: ученик слесаря, затем токарь, студент техникума, строитель московского метро, встреча с замечательным русским «первопроходцем» в боксе Харлампиевым, упорные тренировки, много труда и боев и, наконец, победа над самим Виктором Михайловым и титул первой перчатки страны!
В годы войны Королев действовал в тылу врага, в отряде легендарного разведчика Героя Советского Союза Медведева, который не только совершил много славных дел со своими боевыми товарищами, но и описал их в книгах: «Это было под Ровно», «Сильные духом», «На берегах Южного Буга». Королев дважды спасал Медведеву жизнь, вынося его раненого из-под самого носа фашистов. Однажды отряд окружили каратели, положение казалось безвыходным. Медведев, раненый, это понимал и приказал Королеву: «Уходи в лес!» Но для боксера нет безвыходных положений! Я думаю, тогда Николаю Королеву помогала именно боксерская способность мыслить хладнокровно в любой круговерти. Он понял: уйти из-под огня не удастся ни ему, ни командиру — пули догонят! Пулемет врага был неподалеку. И Королев не подался в лес и не взвалил на себя командира, чтоб вытащить его, нет, Николай пополз вперед, к пулемету. Гранатой уничтожил его, а потом уже взял на руки командира и побежал к лесу!
Вот как высока цена хладнокровию и умению не теряться — цена этому жизнь, и не только своя! Сам Королев рассказывал о тех боях:
— Сто двадцать дней длился наш поход по тылам врага. Главной целью нашей была разведка. Поэтому, стараясь как можно больше увидеть и узнать, мы долго не засиживались на одном месте. Тем более что каратели все время шли за нами. Мы принимали бой и исчезали, снова появлялись внезапно и так же внезапно уходили. Центр получал ценную информацию о передвижении войск и обстановке в тылу противника...
Он полистал свою старую записную книжку и сказал:
— В ней итог нашей работы. Проведено 50 боевых операций. Взорвано эшелонов с техникой и живой силой — 3. Уничтожено 7 больших деревянных и 3 железнодорожных моста. Уничтожено 9 самолетов, 17 машин, 2 генерала, 17 офицеров, 45 предателей...
Не буду приводить весь перечень, но хочу остановиться на словах Королева о боксерских качествах:
— Почему бокс называют школой смелости? Тот, кто хоть раз побывает на боксерских состязаниях, непременно убедится, что этот вид спорта помогает человеку развивать такие качества, как смелость и мужество... Боксер умеет побороть чувство робости, смело вступает в бой и прилагает все силы к тому, чтобы добиться победы.
Лучшее доказательство этим словам — действия самого Королева в тылу врага.
Учитывая, что на Олимпийские игры собираются спортсмены разных государств, а фашизм опять поднимает голову во многих странах, мне хочется привести слова Николая Королева, сказанные им на антифашистском митинге в дни войны:
— Мы обращаем сегодня свое слово к нашим друзьям-спортсменам Англии, Америки и всех свободолюбивых стран. Братья по оружию! У нас одна цель, одно желание — уничтожить гитлеризм! Будем вместе громить коричневую чуму!.. Мы горячо приветствуем спортсменов-патриотов Югославии и Норвегии, Франции и Чехословакии, Польши и Бельгии, Голландии и Греции, отдающих свои силы нашему общему делу — уничтожению гитлеризма...
Многие советские спортсмены погибли в боях за Родину. Они лежат в братских могилах с другими солдатами и офицерами. Как и все советские воины, они отстояли мир, независимость нашей Родины, освободили Европу от фашизма, дали возможность людям заниматься своими любимыми делами.
Сегодняшнее поколение счастливой молодежи должно низко поклониться фронтовикам, участвовавшим в разгроме фашизма, сказать им спасибо за их подвиг ради жизни на земле! И мне хочется напомнить тем, кто молод сегодня, кто полон сил, кто живет счастливо и радостно, — берегите мир! Этим вы поможете всем живущим сегодня избавиться от многих бед и страданий.
Радуясь, наблюдая за спортивной борьбой, болея, как и все болельщики, я думаю, спорт и война — понятия несовместимые. Когда начались бои, сразу же были прерваны и соревнования, и тренировки. Война сокрушает спорт так же, как она безжалостно сокрушает человеческие жизни и многое другое. Спорт и мир, спорт и радость бытия, спорт и счастье, спорт и дружба — эти сочетания лучше всего подтверждаются на Олимпиаде.
Молодежь нетерпелива, ей всегда хочется побыстрее показать себя, чтобы все видели, все знали — вот мы какие! И это прекрасно. Это лежит в основе многих патриотических дел нашей молодежи.
Но кое-кому из юношей кажется иногда, что все самые значительные, интересные дела совершены и нет уже простора для применения своих сил в больших благородных делах.
Что греха таить, думал и я так в дни своей, теперь уже далекой молодости. Мне и некоторым моим сверстникам казалось, что в революции, на полях гражданской войны остались возможности для совершения подвигов. И это в годы, когда каждый день был насыщен героическими делами ударников первых пятилеток, в те годы, когда осваивалась Арктика, весь мир следил за многомесячной героической челюскинской эпопеей, когда появились первые Герои Советского Союза, когда гремели бои в Испании, на озере Хасан и когда фашизм, набирая силы, подступал к границам нашей Родины. Конечно же, мы по молодости многое недопонимали, недооценивали. Нам хотелось самим что-то делать: лететь на полюс, сражаться в интернациональных бригадах под Мадридом или ходить в наряд с отважными пограничниками.
Но наш час в те дни еще не пробил! Грозные испытания, которые история готовила для нашего поколения, были впереди.
Кто знает, что преподнесет история вам — сегодняшним молодым?! Пусть будет над вами всегда мирное небо, чтобы вы спокойно учились, а потом, став постарше, занимались любимым делом, наслаждались дарами природы и искусства. Но нельзя забывать и о возможных крутых поворотах и испытаниях. Надо быть к ним готовыми.
И вот тут мне хочется сказать слова горячей благодарности тем, кто подготовил нас к этим испытаниям, благодаря чьим заботам мы выстояли и победили. Прежде всего это Коммунистическая партия, которая продуманной, научной системой воспитания и образования дала нам все необходимые знания и качества для умелой защиты Родины. В семье, в школе, в пионерских отрядах, комсомольских организациях, в трудовых коллективах, в техникумах и институтах, в подразделениях Красной Армии наше поколение проходило не только школу жизни и познания учебных предметов, мы проходили еще и великую школу коммунистического воспитания! Она дает главную прочность советскому человеку в годы военных испытаний и в период мирного строительства. И когда грянули годы военного лихолетья, мы не оплошали — выстояли. Хочется привести доказательства тому, что молодость дана человеку не только для подготовки к большим делам, но и для их свершения. Молодость не только пора ожидания, молодость — время великих деяний и побед!
Задумывались вы когда-нибудь над тем, сколько было лет многим из тех, кто прославил себя и свою Родину большими делами? Давайте вспомним хотя бы некоторых из этих достойных людей, причем возьмем героев разных периодов истории нашей страны.
Щорс, когда ему было 23 года, командовал полком, в 24 — дивизией. Николай Островский, автор бессмертной книги «Как закалялась сталь» — 16-ти лет ушел добровольно на фронт, служил в бригаде Котовского и в Первой Конной армии Буденного. Будущие маршалы — Г. К. Жуков в 23 года командовал эскадроном; И. В. Конев — — в 21 год уездный военный комиссар; Н. Ф. Ватутин в 19 лет участвовал в разгроме Махно. Один из будущих основателей космонавтики С. П. Королев в студенческие годы не только окончил Московское высшее техническое училище, но одновременно и школу летчиков. Зоя Космодемьянская совершила свой подвиг в 18 лет. Иван Кожедуб в 24 года был уже трижды Героем Советского Союза! А около 12 тысяч удостоенных Золотой Звезды в годы Великой Отечественной войны — большинство были люди молодые. Сегодня они ветераны, теперь о них говорят с большим уважением. А когда были совершены эти большие дела? В ту пору, когда фронтовики были еще молодыми, когда они, полные сил, ходили в рукопашные схватки, летали на самолетах, водили в бой танки, били врага из пушек. А вот что сказал С. М. Киров о первом поколении советской молодежи, принимавшей участие в революции и в боях гражданской войны: «...Те из нас, которые тогда были на фронте, те помнят, какую громадную, я бы сказал, исключительную роль сыграл комсомол. Надо, товарищи, прямо сказать, что мы, большевики, вообще говоря, народ, который умеет бороться, не щадя своей жизни, и то иной раз с «завистью» смотрели на героев, которых давал тогда комсомол». Вот и выходит, что ветеран обретает почет и уважение за дела, совершенные еще в молодости. Так что спешите, юноши, показать себя в практических делах! Сегодня вы уже закладываете основы уважения к вам в будущем со стороны ваших детей, друзей и всех соотечественников!
Сегодня простор для свершения благородных дел так же широк, как в любые другие годы нашей эпохи. Причем дел масштабных, величественных, исторических! Примеров подвигов и благородных дел на этом поприще тысячи. Любой советский воин, солдат, сержант, офицер, добросовестно, с душой выполняя свой священный долг перед Родиной, совершает тем самым и большой патриотический поступок. Служба воинская нелегка, это не секрет, и вот советский юноша, надев военную форму, честно и добросовестно изучает военное дело, служит порой в труднейших климатических условиях, в отдаленных гарнизонах, вдали от родных и близких. Все это и многое другое, конечно же, нелегко и требует сознательности, определенной моральной прочности. И наши молодые люди достигают ее на каждом шагу в высоких показателях боевой и политической подготовки. Ну а тем, у кого по каким-то причинам моральной, идейной прочности не хватает, Советские Вооруженные Силы помогают приобрести их, причем не только на время срочной службы — этот прочный социальный стержень человек уносит с собой на всю жизнь как драгоценную память о службе в армии. Вот какое большое дело совершается сегодня, из года в год и изо дня в день даже теми, кто по молодости не видит в мирные дни, куда приложить свои силы.
Мы часто говорим: и в мирные дни есть место подвигу. При этом имеем в виду самоотверженные, смелые поступки, похожие на подвиги героев войны. Но такие подвиги в будни совершаются не так уж часто. Солдат вынес ребенка из горящего дома, защитил девушку от хулиганов, обезвредил старую мину, задержал опасного преступника... Поступки эти благородны, они украшают сегодняшнего солдата. Но на войне каждый день, каждый час создается обстановка, требующая мужества, отваги, а нередко и подвига, связанного со смертельным риском. В мирные дни такие обстоятельства встречаются редко. И хорошо! Пусть реже будут всякие ЧП и из ряда вон выходящие случаи, связанные со смертельной опасностью. Но это совсем не значит, что без них не будет ситуаций для подвига. В мирные дни героические дела тоже совершаются массово и ежедневно, только чаще проявляются они в настойчивом самоотверженном труде. Гагарин и все космонавты к подвигам готовились упорно и долго. Подвиг в мирное время по сравнению с боевым часто как бы более растянут по времени. На войне он тоже был разной продолжительности, например, у Карбышева несколько лет, у Зои Космодемьянской — сутки, у Матросова — секунды. В мирное время для подвига характерны прежде всего упорный труд и мастерство в своем деле.
Один и тот же человек может, рискуя жизнью, броситься в горящий дом, но окажется неспособным изо дня в день выполнять какую-то монотонную работу. Есть героизм момента. И есть героизм будней, когда сознательно и добровольно люди обрекают себя на тяготы, зная, что в другом месте их могло и не быть.
Где же и в чем истоки высоких моральных сил, помогающих нашим солдатам и офицерам сегодня, на равных с другими поколениями смело идти на дела героические?
В борьбе за мир на земле, за спокойный труд людей много испытанных средств: дипломатия, расширение связей и дружба народов, международная солидарность трудящихся, но для агрессоров всегда самым убедительным аргументом была мощь Советских Вооруженных Сил.
Военно-техническая революция повлекла за собой большие изменения не только в методах войны, но и в отношениях людей, в их подготовке, предъявила много новых требований к нашему современнику в военной шинели.
Современное оружие при огромной поражающей силе требует в обращении очень тонких нюансов не только в техническом мастерстве, но и в настроении, в чувствах людей, управляющих им. Сегодняшнее оружие прежде всего коллективное, его приводят в действие расчеты, экипажи, целые подразделения. Несмотря на высокую автоматизацию, машины и приборы не заменяют умственную, творческую деятельность солдат и командиров. В любой самой сложной «думающей», «вычисляющей» машине первоначальная настройка, обеспечение автоматической работы системы, пуск, выбор вариантов действий — все это решают, задают программу люди. Их высокая сознательность определяет успешность решения боевых задач в кратчайшие сроки, в любых условиях.
Но люди у электронно-вычислительных машин и автоматов сами не превратились в придатки машин — они обыкновенные советские парни, веселые и жизнерадостные, совесть их чиста, они знают, что, находясь в Вооруженных Силах, выполняют не только долг перед своим Отечеством, но и охраняют мир и прогресс на Земле.
И вот при выполнении этого долга советскому воину и офицеру необходимо одно очень важное моральное качество — это активная нравственная жизненная позиция.
А что же это такое? На первый взгляд, это всем хорошо известно и не требует никаких объяснений: активность — это энергичная деятельность. Однако это еще не все. Можно энергично, активно действовать, но... не в ту сторону, не в том направлении! Следовательно, активность настоящая — это энергичная деятельность, удовлетворяющая насущным требованиям в решении конкретных сегодняшних задач боевой готовности.
А чтобы она была соответствующей требованиям современности, тут в активности должен быть прочный стержень сознательности! Только сознательные, убежденные действия порождают активность. Можно даже сказать: сознательность, убежденность — душа, движущая сила активности.
Враг был под Москвой, на Волге, в предгорьях Кавказа. Не хватало танков, самолетов, артиллерии. Промышленность западных областей была или на колесах эвакуации, или осталась на оккупированной врагом земле. Катастрофа казалась неотвратимой. Но мы выстояли! До сих пор буржуазные историки и философы не могут найти объяснение этой загадке — стойкости советских людей. Сила оружия фашистской армии для них очевидна! А вот что-то такое, что оказалось мощнее вооруженной до зубов фашистской армии, это они не могут или не хотят разглядеть. Для нас абсолютно ясно — мы выстояли благодаря моральной прочности, стойкости, убежденности, неколебимой вере в справедливость и правильность наших идеалов, горячей любви к нашей Родине.
А откуда взялись эти стойкость и вера? Они появились не сами собой. Их выпестовала наша партия. Я, как писатель, считаю своим долгом напомнить об одном из сильных воспитательных средств, верном помощнике партии в этой работе, о нашей советской литературе. Те, кто выстоял в годы Великой Отечественной войны, и те, кто служит в Вооруженных Силах сегодня, вобрали в себя героический дух, великую силу стойкости и преданности Родине из многих произведений о большевиках, участниках Октябрьской революции и гражданской войны. И в тех пластах жизни, которые писатели профессионально называют «рабочей» или «колхозной» темой, также закладывались ценные черты характера советского человека, которые помогли ему совершить подвиг на войне.
Мне кажется, пройдет лет пятьдесят, и буржуазные историки опять будут гадать, что же помогло нам выстоять и победить в перестройке. И тут уж никуда не денешься — наши новые идеалы должны быть признаны более прогрессивными, более близкими и желанными, чем прежние, ошибочные и застойные.
Недавно я побывал в гостях у стратегических ракетчиков. На одной из «точек» спустились мы под землю. Здесь был мир автоматики и электроники и управляли им совсем молодые люди: рядовые, сержанты, несколько офицеров. Внешне они были похожи на тех военнослужащих, с которыми мне довелось служить совсем недавно. Однако я понимал, за этим внешним сходством скрывалась целая революция в военном деле, совершенно новая, еще мало изученная психология воина нового типа. И вот сидят у пультов рязанские, киевские, хабаровские, ташкентские пареньки и держат свои крепкие руки на пультах и кнопках. Лица их сосредоточены. Взгляд спокоен.
— Вы из каких мест?
— Рядовой Смирнов. Я с целины. Хлебороб. Окончил десять классов, потом здесь получил подготовку по специальности.
— А вы? — обратился к чернявому пареньку, глаза которого сверкали задорным блеском.
— Сержант Малыгин. Я москвич, окончил техникум связи. И здесь в связисты попал.
Смотрю я на ракетчиков и думаю. Сейчас они выполняют боевую задачу, значит, должны переживать что-то вроде нас, сидевших в годы войны в окопах. Но обстановка совсем не та: тепло, светло, уютно. Чувствуют ли они себя воинами? Мы готовы были каждую минуту встретиться с врагом лицом к лицу в рукопашной. Мы знали своего врага, коварного, злого, кровожадного и подлого. Мы видели следы его варварских, бездушных дел в каждой освобожденной нами деревне. Мы ненавидели своих врагов и были полны решимости уничтожить их и изгнать с родной земли.
— А каким представляется вам враг, товарищ Малыгин? — спросил я солдата.
Его веселые глаза стали строгими, сосредоточенными.
— Я не ощущаю врага в парне, который сейчас сидит у пульта ракеты где-нибудь за океаном. Но я ненавижу того, кто обманывает его «красной угрозой» и может заставить нажать кнопки. Мысленно я всегда держу на прицеле вот того, второго, которому до «лампочки» человеческие страдания и благополучие земли. И если надо будет его образумить и защитить нашу Родину — мы выполним свой долг!
Мне думается, в труде и службе не только стратегических ракетчиков, но и воинов всех видов и родов войск объединены обе формы проявления героизма и готовность к мгновенным действиям. Тут и монотонность круглосуточного, бдительного дежурства, и скрупулезное содержание в исправности сложнейшей техники, и все это изо дня в день, из года в год! Это сближает труд советских воинов с трудовым подвигом рабочих, строителей, колхозников, ученых. А ежеминутная готовность вступить в бой, отразить удар врага — это состояние можно сравнить только с тем, что испытывали воины в первой траншее перед атакой, когда вот-вот прозвучит сигнал — и все ринутся вперед. Ну а в целом весь общий труд наших Вооруженных Сил выливается в тот самый подвиг, величие которого мы еще, может быть, и не оценили в полном объеме. Для того чтобы увидеть что-то великое, нужна дистанция времени. Или еще, говорят, истина познается в сравнении. Воспользуемся мудрым советом. Победить врага в четырехлетней кровопролитной схватке с фашизмом, отстоять независимость, потерять около двадцати миллионов человек ради восстановления мира — это был великий подвиг наших Вооруженных Сил, всего народа и страны в целом. Сохранить мир на протяжении многих лет — это тоже, конечно же, новый массовый героический подвиг нашего советского народа. И молодежь, составляющая большинство в Советской Армии, тоже внесла в это дело свою весомую лепту.
Большие дела требуют благородных поступков, а это значит — каждый день, каждый час открывают широкий простор для дел героических. И для молодежи, полной задора и желания проявить свою готовность к подвигу, этот простор распахнут в первую очередь: учитесь, трудитесь, творите, дерзайте — на то вам молодость дана! И помните всегда: вы добьетесь больших высот в учебе, в труде, в службе военной, если сердце ваше будет согрето светлой любовью к Родине. Эта любовь и преданность есть постоянная готовность, первый шаг к подвигу.
Июнь 1945 года. Участники Парада Победы — один сводный полк от каждого фронта — прибыли и разместились в Москве.
После четырехлетней траншейной жизни, сырых, прокуренных землянок, атак и контратак, постоянно витающей рядом смерти, похорон друзей вдруг сразу столица! Такое испытание радостью тоже надо было уметь перенести.
Фронтовиков нарасхват приглашали в институты, школы, на заводы, в учреждения. Всюду нас встречали цветами, аплодисментами, радостными улыбками. Каждый вечер посещение театра, концерта, Дворца культуры. Работники театральных касс раскладывали на столах целые россыпи билетов прямо в наших спальнях.
Однажды пригласили в школу меня и Героя Советского Союза Николая Прудкина. В школьном зале рукоплескали ребята в белых рубашках и красных галстуках. При виде радостных детей у меня почему-то перехватило горло, и я со страхом подумал: не смогу говорить, если мне первому дадут слово.
Так и случилось. Я вышел к фанерной трибуне и не мог ничего сказать. В зале стояла тишина. Смотрели сотни блестящих, ожидающих глаз. А я молчал. Я не знал, о чем говорить. Не ощущал за собой никаких подвигов. А ребята хотели услышать именно это.
Я глядел на старшеклассников и думал: «Совсем недавно был таким, как они. Вон тот длинный паренек похож на Шурика Нестеренко из нашего класса, а этот быстроглазый — на Витю Враженова, а белобрысый, худощавый — на Леню Смирнова... Похожи. А тех ребят, на кого они так похожи, нет. Они погибли...» Я мучительно думал, о чем же рассказать? И не находил ничего подходящего, все казалось будничным, тяжелым, неинтересным. Рассказать, что было страшно на заданиях? Но разве можно такое рассказывать с трибуны... У ребят вон как глаза сверкают. Они жаждут дел героических! Так что же, приукрасить? Соврать? Я действительно не видел в своей прежней работе ничего подходящего для иллюстрации мужества, хотя и был разведчиком, ходил много раз на задания. Первое, что я решил тогда на трибуне — больше не соглашаться на подобные встречи, дабы не попадать в такое мучительное положение.
Конечно, я нашелся. Вдруг осенила мысль: «Разве обязательно рассказывать о себе?» И я поведал о боевых делах друзей-разведчиков.
После меня выступал Коля Прудкин. Он тоже на некоторое время онемел, выйдя на трибуну. Я понимал его состояние, сочувствовал ему и с волнением думал: видели бы эти ребята Колю в бою. Он был сержантом, когда заменил раненого командира роты. Маленький, рыженький, с редкими порчеными зубами («Наверное, много сладостей ел в детстве», — подумал я, увидев его впервые), Коля метался на крошечном плацдарме и визгливым фальцетом руководил боем. Там Коля был самым храбрым и отчаянным. В роте уцелело чуть больше десяти человек, но Прудкин, раненный не раз, плацдарм удержал!
Коля преодолел наконец немоту и, крутнув стриженной под бокс головой, смущенно сказал:
— Воевать, товарищи, оказывается, проще, чем про это рассказывать...
Ребята поддержали его доброжелательным смешком. Коля заговорил более складно.
— После Днепра война пошла веселее. Верите ли, до самого Кенигсберга лопату не вынимал, ни одного окопа в полный профиль не отрыл. Все в отбитых у немцев сидел. Раньше, бывало, пока оборону прорвем, карта у командира на всех сгибах протрется. А тут пошло — не успеют новые листы раздать, а мы уже прошли эту местность...
Я нервничал: «Не то говоришь, Коля, покажется ребятам война веселым, легким делом... А может, не надо омрачать их радостные чистые души?»
Рассказ Прудкина ребятам понравился, они долго били в ладоши. Потом девочка с косичками, заливаясь алым румянцем, спросила:
— Скажите, правда, что умирающие на поле боя перед смертью шепчут имена любимых?
Школьники и педагоги неодобрительно зашикали на девочку, а она смущенно защищалась:
— А я хочу знать. Я об этом в книге читала.
Коля ответил не сразу. Я тоже прикидывал, что бы сказал, если меня спросили об этом, и опять терялся, не зная, как отвечать. Если по правде, то я не слыхал, чтобы шептали имена любимых, но ведь девочке явно хочется романтики, в ее вопросе и ответ сквозит. Как же быть? Ведь если сказать девочке грубую правду, она может обжечь ее нежную душу. Коля ответил так:
— Как тебе объяснить, милая, не знаю. Умирают люди на войне просто — ударила пуля или осколок, и упал человек. А мы дальше идем. Нам останавливаться нельзя. Что говорят люди перед смертью, мы не слышим... Кого не сразу убило, те на руках санитаров или товарищей после боя помирают. Ну, о чем они говорят? Одно знаю, речи, как это иной раз в кино показывают, они не произносят. Вот у меня на руках друг умирал. Пожилой человек, бороду носил, а пришел конец — маму позвал. «Больно, говорит, мне, маманя». На том и погас.
После этой встречи со школьниками я еще раз поклялся никогда больше не ходить на такие выступления, удирал пораньше из полка, чтобы не угодить в какую-нибудь группу «встречающихся».
Но судьба решила иначе. Пришлось мне всю жизнь, по долгу писателя, только тем и заниматься, что рассказывать людям о войне, о подвигах, о солдатской доблести и крепком воинском товариществе на фронте и в мирные дни службы.
В тот далекий день победного сорок пятого года я впервые задумался над тем, как же писать о войне, и, признаюсь честно, не на все вопросы нашел ответы еще и сегодня. Каждый раз, склоняясь над чистым листом бумаги, я вспоминаю своих первых слушателей и затруднения, которые я испытывал, встав перед необходимостью рассказывать людям о пережитом. Писать правду? Да, надо писать правду. Но как быть с романтикой, к которой тянулось сердце девочки, как удовлетворить горячую жажду подвига нового поколения?
И, оказывается, все это есть: правда, романтика, подвиг, реальность — — все это сплетено в единое целое, имя которому сама жизнь. Надо только рассмотреть, где, что и как в ней это представлено. Жизнь — самый лучший источник правды. Вот хотя бы случай с тем же Колей Прудкиным. Когда он прибыл с пополнением в наш полк, я не взял его в разведвзвод. «Забраковал» с первого взгляда. А он оказался отчаянным смельчаком и стал Героем Советского Союза. Наверное, кто-нибудь из журналистов или писателей, описывая подвиг Прудкина, обойдет этот момент в его биографии. Героев принято во всем показывать в превосходной степени. А правильно ли это? Давайте разберем хотя бы один этот случай. В жизни было так. Прибыло в полк пополнение. Бойцы, молодые, только призванные, и старые, уже из госпиталей, «с ремонта», стояли в лощине кривыми рядами и ждали распределения по ротам. Люди были усталые, неразговорчивые, небритые.
Можно ли так писать о пополнении — это же свежие силы! Обычно о резерве говорят, что люди, его составляющие, бодрые, рвутся в бой, грудь колесом.
Не упрекнут ли автора в незнании фронтовой жизни, если он опишет, как сказано выше. Нет, не упрекнут, если объяснить, что кривые ряды были оттого, что шеренги повторяли все неровности дна оврага, в котором были построены вновь прибывшие, что с целью маскировки от авиации шли они всю ночь пешком (поезда, как известно, прямо на передовую не подходят) — вот и устали, и обросли бородой люди — это естественно.
Первым по установленной традиции разрешалось подбирать бойцов разведчику. Я вышел перед строем и спросил:
— Кто хочет служить в разведке?
Многим теперь кажется, что весь строй сделал шаг вперед. Так нередко показывают в кинофильмах. А на передовой этого не было. Прибывшие опустили глаза в землю. Что же, так и писать? Или врать — строй в едином порыве шагнул мне навстречу!.. Нет, врать не надо, следует объяснить, что к чему — и все станет на свои места. Я тогда в овраге растерялся и зло спросил:
— Неужели все прибывшие — трусы?
Мне ответил спокойный, русоволосый, немного сутулый парень:
— Зачем всех обижаете? Мы знаем — разведка дело особое. Вот и сомневаемся, есть ли у нас необходимые для нее качества.
Когда я объяснил, каким должен быть войсковой разведчик, четверо вышли из строя.
— И со мной поговорите, — попросил рыженький, с порчеными зубами солдатик. Шинель на нем была на двоих таких, как он, ноги в обмотках торчали из-под нее. Это и был Коля Прудкин.
Забраковал я его тогда, а потом все время жалел об этом. Коля был очень смелым, смекалистым и веселым парнем — природным разведчиком. Такой нигде не растеряется. Не случайно он и в пехоте, будучи рядовым, стал Героем Советского Союза.
Мне кажется, и в романе и в повести, исходя из жизни, так вот и надо писать о героях. Всякие сверхчеловеки, люди, наделенные сверхъестественными качествами, способны зародить у читателей сомнение насчет своей способности совершить подвиг. А зачем это? Подвиги вершили самые обыкновенные Иваны, Ибрагимы, Арсены, Зои, Лизы. И, мне кажется, не нужно делать героическое уделом лиц исключительных, жизнь этого не подтверждает. Каждый советский человек, если в его сердце горит любовь к Родине, если он понимает, в чем его долг перед Отечеством, если он имеет необходимые физические данные и выучку, способен совершить подвиг, когда того требуют обстоятельства. Другое дело, что эти «если» не всегда нажиты человеком. Но у большинства наших людей все эти качества есть. Поэтому и героизм у нас массовый.
На фронте, идя в бой, мы не думали о подвигах и даже порой не подозревали, что их совершаем. Наши дела назвали героическими другие — те, кто видел нас со стороны. Не случайно народная мудрость гласит: «Со стороны виднее». Наверное, надо глядеть на проблемы, явления, отношения людей не только сиюминутным взглядом, но еще учитывать, как выглядит то, о чем пишешь, в общем ряду событий дня, кампании, войны или даже эпохи. Это умение приходит не сразу. Не могу сказать, что я уже умею это делать, но стремлюсь к этому.
Я убежден, надо писать правдиво, раскрывая простой и обаятельный образ советского воина, который, не думая о героизме, вершил его повседневно, шел на смерть, защищая свой народ, а если настигала пуля, умирал, как и жил, простым человеком, тихо прошептав: «Мне больно, маманя».
Мы все еще в долгу перед таким героем. И пока живы писатели, которые сами ходили в атаки, дрались в рукопашной, били врага на земле, на воде и в воздухе, — им надо поспешать с рассказами о том, что ведомо. Те, кто будут писать после нас (а писать о Великой Отечественной войне будут еще не один век), писать будут с каждым годом более масштабно, открывая и рассекречивая новые и новые исторические подробности, подходя к нашим деяниям с новых точек зрения, с иных высот.
Но детали окопной жизни: ощущение солдата, поднимающегося из окопа под стригущие траву пулеметные очереди, сон на ходу, на морозе, во время ночного марша; почему израненный человек не желал покидать поле боя и тысячи других подробностей лучше знает тот, кто сам побывал в боях, видел все своими глазами.
В этой книге пойдет разговор об истоках мужества, о славе, порожденной мужеством, отвагой, героизмом советских воинов в боях за Родину. В каждом поступке есть свои побудительные силы, стремления, личная и общественная польза — может быть, это и есть начало цепочки — исток, поступок, слава? Может быть. Надо разобраться. И возможность такая есть.
Я много видел героических дел на войне и в мирные дни за двадцать пять лет службы в армии. Со многими героями был в бою, встречался, беседовал в послевоенные годы. Сам пережил то, что испытали они. Книга эта — не только описание славных дел, но и мои размышления о них. Конечно же, суждения мои не рецепт мужества, не бесспорные истины, здесь скорее приглашение читателям поразмышлять вместе с автором, согласиться там, где мои доводы убедительны, возразить тому, что покажется недостаточно обоснованным. В общем, книга — это лишь начало разговора, который мне хочется продолжить вместе с читателями, узнав их мнение не только о том, что здесь написано, но и о делах героических, с которыми довелось встретиться в жизни.
И помните, друзья-фронтовики: надо поторапливаться. Кому в день Победы было двадцать пять, сегодня уже под шестьдесят. Дело ведь не только в том, что надо рассказать о нашествии фашизма на землю и как Советская Армия избавила человечество от этой чумы. Рассказы и суждения ваши должны стать не просто интересным развлекательным чтением, мы должны их сделать наукой мужества и победы, стойкости и героизма — эту науку зачинали наши предки, продолжали мы, понесут в будущее наши дети и внуки. Она им еще не раз пригодится.
Наша молодежь показала себя и в боях в послевоенные годы, и на мирных стройках достойной наследницей славы отцов и дедов. Приглашаю и вас, наши дорогие наследники, принять участие в разговоре, вы многое видите по-своему, у вас зоркий глаз, пытливый ум. Не забывайте, что многие из героев совершали подвиги, будучи в вашем возрасте. Так что вы можете не только вести разговор, но и вершить дела с ними, как говорится, на равных.
Итак, начнем — в час добрый!
Мне кажется, будет правильно и справедливо, если мы начнем наш разговор об истоках мужества с первого дня войны. С того дня, который никогда не забудет наше поколение. Кажется, до сих пор слышу я гул и тревожное зловещее эхо большой беды, которая обрушилась тогда на нашу землю. Я говорю о 22 июне 1941 года.
Мало кто уцелел из пограничников, из воинов, которые находились в тот день на границе. Огромные силы врага неожиданно обрушились на них в тот день. Но пограничники не дрогнули, стояли насмерть, бились до последнего. А потом была большая война, в которой пограничники тоже участвовали. Они служили в воинских частях, отходили вместе с этими частями и, освобождая советскую землю, с победой шли на запад, изгоняя врагов не только с родной земли, но и из многих стран Европы. Несмотря на огромные трудности, на множество опасностей, все же остались живы и по сей день участники тех далеких теперь боев 22 июня. Мне давно хотелось поговорить с одним из них, узнать, как тогда, в тот день, находили они в себе силы противостоять такой огромной фашистской армии, ринувшейся на территорию нашей страны. И вообще, в чем источник мужества, проявленного ими в самые трудные дни военного лихолетья. И вот я нашел одного из тех, кто был 22 июня 1941 года в траншее, на границе, и первым встречал фашистов. Фамилия его Гоманков, зовут Иван Прокофьевич. Мне казалось, что будет интереснее и для меня, и для него поехать туда, на границу, на место боев, и там послушать рассказ Ивана Прокофьевича. Гоманков прихватил с собой планшетку, обещал показать интересные бумаги по ходу рассказа.
Мы сели в поезд и поехали в город Гродно.
Смотрим мы с Гоманковым на проплывающие за окном вагона поля и вспоминаем войну: именно здесь нам обоим довелось участвовать в боях. Но особенно ярко мне запомнились дни, когда мы возвращались с Победой.
Кончилась война, эшелоны мчали нас домой, на Родину! Мне казалось тогда — время остановилось, солнце не заходило, не было ночей — только яркий солнечный день. Наверное, так было от улыбок и приветного сияния глаз, которыми всюду встречали нас, фронтовиков, соотечественники. Женщины, старики, дети были худые, в недоношенной нами военной одежде, настрадались люди, но глаза их сияли настоящим счастьем.
Было в те дни и такое: когда поезд несся по открытому, искореженному войной полю, вдруг обдавал лицо полынно-горъковатый ветер. Я выглядывал из вагона с недоумением: откуда весной полынь? Оказывается, горький запах этот шел от черных пепелищ деревень и городов. Скорбно тянулись к небу печные трубы, похожие на могильные кресты над бывшими здесь когда-то домашними очагами, над жившими когда-то здесь людьми.
Горький запах сжимал сердце, омрачал душу. Победу мы одержали, но сколько надо сил, чтобы возродить эти села и города, оживить истерзанную землю! Когда мы все заново, отстроим и наладим нормальную жизнь? Казалось, все отдано войне, нет уж ни средств, ни возможности для такой титанической работы.
Ломать, разрушать легче и быстрее, чем строить — это давно известно. Война четыре года крушила и жгла нашу прерванную стройку, била ее снарядами, бомбами, палила огнем. А полем боя была земля от западной границы до Волги...
Недруги наши радовались: на сто лет минимум остановлено, отброшено назад строительство социализма. А партия сказала: нет, при нашем трудолюбии, при возможностях, которые открывает социалистический строй, мы все восстановим за пять — десять лет и двинемся дальше. Партия нашла силы, объединила, вдохновила и повела народ за собой на великое восстановление. Да, это было великое восстановление после великой войны. Это был еще один новый, теперь уже трудовой подвиг советского народа.
В дни перестройки как-то все пишущие, оглядываясь назад, видят только ошибки, беды, преступления. Никто не вспомнил эти вот тяжкие, полуголодные дни восстановления жизни из разрухи, причиненной войной. Да, было очень нелегко, всего не хватало, но народ все перенес, преодолел! Как же можно об этом сегодня забывать? Встали рядом фронтовики и труженики тыла. Разве может быть что-либо не по плечу этой великой силе? Нет таких трудностей и преград! И воскресла, задышала ровным могучим дыханием земля, поднялись, восстали из пепла новые, более прекрасные, чем прежде, города и поселки, осветили Отчизну ярким светом новые мощные электростанции. Как салюты трудовым и научным победам, взлетали в небо космические ракеты и корабли. Мы сами, участники и очевидцы всего содеянного в эти послевоенные годы, видели это чудо возрождения. Живы — катят в «Жигулях» и «Москвичах», смотрят цветные телевизоры те, кто встречал нас когда-то в поношенных ватниках и стоптанных кирзачах.
В общем, есть нам о чем вспомнить, глядя на эти земли. Но я не желал, чтобы Гоманков начал делиться воспоминаниями в поезде. Мне хотелось послушать его именно на границе, там, где он вел первый бой. Я схитрил и предложил Гоманкову:
— Хотите, Иван Прокофьевич, расскажу, как я встречал Новый год где-то здесь, на белорусском поле?
— Расскажите. Новогодние рассказы всегда интересны, — согласился Гоманков.
Мы сели в своем купе к маленькому столику, накрытому белой салфеткой, соседей у нас не оказалось, ехали вдвоем, и я начал рассказ:
— Наверное, в штабе при разработке плана этого боя была продумана сотня вариантов, но, как часто бывает на войне, обстановка сложилась по сто первому, который никем не предусматривался.
Я, командир взвода, лейтенант, при выработке решения, конечно, в штабе не присутствовал, однако, когда ротный командир отдал нам вечером приказ об атаке «под покровом темноты», я сразу понял: это новогодний сюрприз для фашистов. У нас нет сил для большого наступления; вчера я водил свой взвод мыться в бане-землянке и не видел в тылах ни свежих частей, ни артиллерии, которые обычно накапливаются перед большим «сабантуем». Значит, решили своими силами неожиданной атакой выбить гитлеровцев из обжитых окопов и блиндажей, пусть Новый год встречают в открытом поле, пусть их русский морозец просолит инеем до костей, а поземка укроет белым саваном.
Так, наверное, предполагали. А получилось иначе... Из первой траншеи мы гитлеровцев выбили, а вот перед второй они нас положили сильнейшим огнем пулеметов и артиллерией.
Теперь надо подождать, пока наши «боги войны» хорошо пристреляются по новым огневым точкам, и после артналета, в зависимости от того, какой будет приказ, мы или рванем вперед, или уползем назад в недавно отбитую у немцев траншею. В общем, надо ждать, командир роты так и передал по цепи: «Не рыпаться до артналета!»
А что будет раньше — Новый год или артналет? Я гляжу на часы — без сорока минут двенадцать. Мины и снаряды вскидываются то с боков, то позади. Пулеметы чешут над головой. «Доживу ли я до сорок третьего года?»
Лежу я в свежей воронке на ее крутом скате, поджимаю ноги, потому что на дне воронки накапливается вода, место здесь болотистое. Когда этой воды наберется больше половины воронки, меня выжмет под пули, не стану же я лежать в ледяной воде. Вода набирается медленно, до артналета она, пожалуй, меня не вытеснит.
Земля подо мной мягкая, скаты воронки не успели промерзнуть. Еще не выветрилось, пахнет гарью после взрыва. Через этот запах гари пробивается и теплый натуральный дух земли. Какому-нибудь сельскому жителю такая свежая земля напомнит весеннюю пахоту, а я городской, не приходилось мне бывать на пашне. Только на фронте узнал я запах земли. Этот запах напоминает мне одиночные и братские могилы. Я знаю, земля — наша кормилица и поилица, и я люблю ее такой, но вот запах ее, свежевырытой, напоминает мне только могилы. Не обижайтесь на меня, люди, возделывающие землю, не обижайтесь те, кто поднимал целый материк целины, для вас этот запах самый желанный. Не обижайтесь на мою откровенность — моя молодость прошла в боях, в окопах, в блиндажах. Я клал в могилы своих боевых друзей — Костю Камилевича под Москвой, Ваню Казакова в землю белорусскую, Женю Почандо в немецкую, я бросал в их могилы прощальную горсть, надеясь за все отомстить врагу...
Но есть у меня и незабвенное, и не только у меня, а у всего моего поколения — запах свежевырытой земли неотделим для нас от запаха войны.
...Лежу я в воронке, черный конус ее окаймлен серым снегом, он неглубокий, смерзшийся в твердую корку. Надо мной черное небо. На черном небе тоже одна воронка, как от снаряда, — это луна, окаймленная широким морозным кругом. Облака на небе похожи на снежные сугробы, а звезды — на колючки заиндевелого проволочного заграждения.
Сейчас самое трудное позади. Я почти спокоен. Огляделся, окликнул своих бойцов, они по воронкам засели. Ждут. Отдыхают. Для них тоже самое трудное позади. Самое трудное — это вылезти из траншеи и бежать на автоматы и пулеметы немцев, падать от близких разрывов мин и снарядов, вскакивать и опять нестись среди чудом не попавших в тебя жужжащих и щелкающих пуль. Бежать скорее вперед, будто там спасение, а там ведь рукопашная. Почему люди так спешат туда, вперед, навстречу возможной смерти? Я не раз думал об этом. Проще всего это объясняют в кино — жажда подвига! Она сильнее смерти. Но это только в кино. Мне всегда как-то неловко видеть на экране красивые жесты, позы, слышать возвышенные слова во время атаки. Стыдно за тех, кто все это так показывает. Стыдно перед фронтовиками, которые погибли: они не были позерами, в их делах не было фальши, они умирали без рисовки, умирали просто и горько. Им хотелось жить. Затухающим сознанием они еще надеялись, наверное, что это лишь ранение.
Они не говорили громких слов, они делали большие дела. Каждый шел в атаку, надеясь остаться живым. Каждый видел, за что умирали его товарищи, — они падали в бою, словно прикрывали собой освобожденную землю. Это и есть героизм — отдать жизнь за Родину. Отдать самое дорогое, отпущенное только тебе, на одного, только раз, необратимое. Как это величественно: человек отдает самое дорогое ради счастья других и как это жестоко, что люди пока не могут избавиться от необходимости такой жертвы!
Люди бегут в атаке не для того, чтобы побыстрее свершить подвиг, а чтобы побыстрее преодолеть зону губительного металла. Сразить человека — достаточно одной пули, одной железной капли. Тяжело выскакивать из траншеи под такой «дождь». Теперь это позади... до следующей атаки. Можно передохнуть в воронке.
Говорят, снаряды не попадают в старые воронки. Мне тоже хочется в это верить. Но это придумали люди штатские. Я-то, военный, знаю: если бы одно орудие стреляло, тогда вторичное попадание мало вероятно. А здесь лупят сотни стволов, какая тут, к черту, теория вероятностей, тут царство теории невероятностей! И все же мы лезем в воронку. Может, и правда, не угодит снаряд, и к тому же готовое углубление скрывает от пуль и осколков.
Полчаса до Нового года. Где-то далеко в тылу люди поздравляют сейчас друг друга, хоть и не богаты у них столы: капуста, картошка да хлеб, но по-прежнему они высказывают друг другу хорошие пожелания. В воронке я один. Мне и пожелать что-нибудь некому. Говорят, загаданное под Новый год сбывается. Что же мне загадать? «Остаться живым!» Ишь чего захотел! Сегодня и наши, и немцы, наверное, такое загадывают. Что же, все останутся живы? Ерунда. Надо загадать что-то более реальное. Что же? Взять вторую траншею? Да возьмем мы ее не сегодня, так завтра. Пожелать — учиться в институте? Дожить до свадьбы?.. Все, о чем бы я ни думал, сводилось к тому, что надо прежде победить фашистов, сделать наше большое общее дело, тогда и мое счастье станет реальным.
...Ну а когда сбудется это и мы победим, с чего бы мне хотелось начать ту послевоенную жизнь? Может, покажется нелепым и наивным, но тогда, в воронке, мечта была у меня такая, не утаю. Хотелось мне вернуться в родной Ташкент, где ждали меня мать, отец, ну и, конечно, «она» — единственная и лучшая на свете. Но после первого свидания, торопливых, суматошных поцелуев и объятий, желал я остаться один, хотел пройти в вечерней тишине по самой середине улицы Пушкина, один под электрическими лампочками. А справа и слева по тротуарам чтоб гуляли девушки в легких летних платьях и парни в наглаженных чесучовых брюках. До войны автомобилей мало было: вечером вполне можно ходить по середине дороги. Шуршали бы листья под ногами, смеялись бы девушки на скамейках, а я шел бы и вдыхал теплый воздух, в котором улавливал пряный аромат шашлыка, прилетающий от жаровен из парка Горького. Как же хорошо мы жили до войны и как мы не умели ценить свое простое счастье!
Ударила близко мина, осколки и земля брызнули надо мной. Я невольно втянул голову в воротник шинели и в это мгновенье, взглянув вниз, на дно воронки, обнаружил еще один мир. Кроме того, что меня окружало на земле и что я видел в небе, у ног моих, в гладком кругляшке воды, был виден еще какой-то третий мир. Я лежал как в окуляре: черная воронка, будто резиновый круг, окаймляла большую прозрачную линзу. Опустился ниже, к этой линзе, и заглянул в нее. Будто в сказке я увидел то, о чем мечтал: высокое вечернее небо, луну, яркие звезды и легкие облака. Там, в этом мире, была тишина: ни взрывов, ни трассирующих пуль. Мне показалось, где-то рядом, загляни я чуть вбок — появится улица Пушкина и вечерняя публика. Я склонился над водой, пытаясь взглянуть за кромку, и вдруг оттуда, из-под земли, мне навстречу высунулся черноликий призрак. Сердце у меня забилось испуганно и гулко. Конечно, я понял, что увидел свое отражение, и все же было жутковато и как-то не хотелось видеть себя в том прекрасном «до» или «послевоенном» мире таким черным, похожим на труп. Может быть, это для меня новогоднее предсказание — быть мне убитым?
Захотелось побыстрее рассмотреть, какой я там в отражении: живой или мертвый? Суеверный страх охватил меня, я даже не подумал о том, что увижу себя в воде таким, какой есть. Осторожно и опасливо заглянул в зеркало воды... И тут же ощутил, как волосы зашевелились у меня под шапкой-ушанкой, показалось даже, что волосы приподняли шапку. То, что я увидел в воде, оледенило кровь в моих жилах. Все миры: в небе, под землей и тот, что за воронкой, на поверхности, — все эти миры мгновенно вылетели из моего сознания — в воде я увидел каску немца, который заглядывал в воронку. Он принимал меня за убитого. Лежал я в неудобном положении — вниз головой, поэтому казался мертвым. Я выстрелил первым... и не промахнулся. Я метнулся наверх. Нет ли там других фашистов? В стороне отстреливались от нескольких ползающих во мраке фигур солдаты моего взвода. Я помог им огнем из автомата. Но вскоре пулеметные очереди и близкие взрывы мин опять загнали меня в глубь воронки. Я посмотрел на часы, было пять минут сорок третьего года. Чуть-чуть мое новогоднее гаданье не сбылось! Еще бы миг, и сделал бы фашист меня трупом, таким, каким «выглядывал» я из-под земли, там, в воде. Ах, гад, как же ты осторожно подобрался! Наверное, за трофеями, за часами, сапогами полез, или жрать нечего, на наши продукты польстился, думал, перебили нас всех во время атаки.
Внутренняя дрожь еще не улеглась во мне, на нее набегала другая волна — волна радостной взволнованности. Если такое пронесло, — значит, жив буду! Не стану далеко загадывать, а уж в этом бою уцелею. Да, неплохой я сделал себе новогодний подарочек — всего-навсего жизнь!
Мне опять захотелось заглянуть через линзу на дне воронки в летний мир моей мечты, в сказочное и желанное «после войны».
Я склонился над водой, но увидел там какие-то движущиеся длинные полосы, похожие на водоросли. Они замутили воду. Не было не потустороннего мира, ни луны, ни звезд, ни неба. Что это? Откуда это? Ах, фашист проклятый, даже мечту испачкал своей кровью. Ну кто ты? Ведь был же ты кем-то до того, как я тебя убил. Что ты загадывал несколько минут назад? Остаться живым? Вернуться к своей Гретхен? Уж, конечно, о смерти ты не думал, и напрасно: тот, кто ступил врагом на землю нашу, прежде всего должен подумать о смерти!
Вторую траншею мы взяли в двенадцать часов семнадцать минут. Хоть и сложился бой по сто первому варианту, который никто не предусматривал, — все равно мы победили... На этом я закончил рассказ.
...На следующий день, утром, мы с Гоманковым приехали в Гродно. Обратились в пограничный отряд. Я рассказал пограничникам о нашем намерении. Нам разрешили выехать на границу и даже любезно отвезли на машине до заставы.
И вот мы на границе. Мы шли вдоль пограничной реки Неман и искали окоп, в котором находился Иван Прокофьевич 22 июня. Была ранняя весна. Снег сошел, обнажив прошлогоднюю бурую траву, ночные заморозки подбеливали ее седым инеем. Прошло много лет, местность изменилась. Состарились, отжили свой век одни деревья, выросли другие. Окопы осыпались, некоторые почти совсем затянуло землей. Иван Прокофьевич внимательно вглядывался в берег Немана и наконец остановился. Окоп был старый, уже потерявший форму, с осыпавшимися краями, заросшими травой. Иван Прокофьевич спустился в него и безмолвно смотрел на пограничную реку, на противоположный берег. Я стоял рядом и наблюдал за его лицом. Оно было не просто серьезное, а какое-то отрешенное. Он не видел сейчас ни меня, ни тех, кто был с нами рядом. Он мысленно ушел туда — далеко, в 41-й, — и слышал, наверное, выстрелы, крики, гром боя, бомбежку, видел лица своих боевых друзей. Не сразу он стал рассказывать о том дне, и я не торопил его, понимал, что с ним сейчас происходит.
Но вот он негромко заговорил:
— Гитлеровцы плыли на лодках с того берега. Их было много. Они были возбужденные. Крикливые. И даже веселые. Мы, как и полагается, допустили их на середину реки. Когда они пересекли середину реки и стали приближаться к нашей земле, открыли огонь. У меня вот здесь, с левой стороны, были два ручных пулемета, с правой стороны тоже стоял ручной пулемет. Я никого из бойцов не знал раньше, потому что прибыл на этот участок границы 19 июня. Только успел получить ордер на квартиру. Отнес туда чемодан, оставил его в пустой комнате, и в первую ночь уже была тревога. Тогда на границе было неспокойно, все ожидали, вот-вот что-то произойдет. И я как ушел на границу, так и не вернулся. Мне было поручено командовать взводом пограничников, которых прислали из погранотряда. Я, по сути дела, их узнавал и знакомился с ними уже в бою. Мы отбили первую попытку фашистов переправиться через реку.
— Иван Прокофьевич, — спросил я, — а большие силы вас тут атаковали?
— Примерно около батальона. Спустили на воду Немана надувные лодки и после сильного артиллерийского обстрела и обработки самолетами пытались высадиться на наш берег.
Отбили мы еще несколько попыток. Опять началась обработка и с воздуха и артиллерией. Все было перемешано взрывами. Около четырех часов мы вели ожесточенный бой, не позволяя гитлеровцам высадиться на наш берег. Но силы, конечно, были неравные. Враги обошли нас с левой и с правой стороны. Высадились все-таки и стали окружать. В эти первые часы боя я был ранен в ногу. Но, пока были силы, пока я не потерял еще много крови, оставался в строю и продолжал командовать своим взводом. Ну, потом я стал терять сознание, и меня вместе с другими ранеными погрузили в машину, и машина эта была отправлена в тыл. Когда мы ехали через Гродно, город горел, его бомбили самолеты, повсюду пылали пожары, черный дым застилал улицы. Выехали мы из города, отъехали несколько километров, как вдруг на нашу машину стал пикировать фашистский самолет. Летчик видел, что это санитарная машина. Был на ней красный крест нарисован, и все-таки он пикировал и обстреливал эту машину. Машина остановилась. Раненые, кто ползком, кто как мог, стали прятаться в кювет, а самолет сделал еще заход и все-таки поджег машину.
Видел я, как самолет снижался до бреющего полета и летчик расстреливал идущих и бегущих по дороге женщин и детей.
Я лежал в кустах, видел все это и не мог поверить, хоть и происходило все на моих глазах. И вот именно в эти минуты мне стало страшно. Мне не было страшно, когда много врагов переправлялось через пограничную реку и лезло на нашу землю. У нас в руках было оружие, мы верили в себя и били их. Я знал, что война — дело жестокое. Но когда я увидел, как фашист расстреливает женщин и детей, вот в эту минуту я понял, что эта война будет необыкновенной и фашисты не просто враги, а изуверы.
— Иван Прокофьевич, а что дальше?
— Потом мы, раненые, старались выйти к своим. Шли лесами, болотами. Питались, ну, что можно найти в лесу: ягодами, грибами. Я сделал самодельный костыль, пользуясь которым шкандыбал, стараясь не отстать от товарищей. Они мне тоже помогали. И вот, помню, попалась нам на пути речушка — приток Немана, она извивалась по лесу. Моросил небольшой дождь, и вдруг мы почувствовали запах дыма. А потом увидели огонь костров. Я послал двоих товарищей в разведку: посмотреть, кто там находится у этих костров. И вот они вернулись с радостными лицами и сообщили, что у костров составлены винтовки в козлы и там в зеленых фуражках наши пограничники. Все мы очень обрадовались и поспешили туда, к своим. Но когда подошли поближе, уже вплотную к ним, я вдруг услышал немецкую речь. И понял, что это немцы. Понял еще и потому, что форма на них была новенькая, как говорят, с иголочки, явно было — эта форма недавно взята со склада.
Я только успел крикнуть: «Диверсанты!» — и начал стрелять в фашистов. Завязалась короткая, почти рукопашная схватка. Я выстрелил в гитлеровского офицера, убил его, и в этот момент меня что-то ударило по голове, и я потерял сознание. Не помню и не знаю, сколько пролежал без сознания. Очнулся уже у ямы: такая продолговатая длинная яма, старая. Стояли мои друзья-пограничники и меня поддерживали. Смотрю, на нас уже наведены винтовки и пулеметы. Нас расстреливали. Перед самым залпом пограничник, стоящий рядом со мной, толкнул меня, и я уже вместе со всеми в грохоте выстрелов упал в ров. Пули не угодили в меня. До сих пор не знаю имени своего спасителя, того, кто толкнул меня на секунду раньше залпа. Кто-то из пограничников, из той машины, что везла раненых, а кто — не знаю, мы были из разных подразделений. Сколько я там лежал, тоже не помню, потому что я периодически терял сознание. Когда пришел в себя — была уже ночь. На мне окровавленная гимнастерка и сверху лежит убитый товарищ. Стал я выбираться. И когда выбирался, услышал стон. Подполз к стонавшему. Шепнул ему на ухо: «Тише, немцы близко». Потом перевязал его. Осмотрел других, лежавших рядом пограничников. Но они были мертвы. Я взвалил себе на спину раненого. Это был Федя Вавилов. И стал ползти по дну рва, в сторону, подальше от этого места. Когда отполз подальше, остановился передохнуть. Кружилась голова, не было сил. Но к утру отдышался, пришел в себя.
И вот потянулись долгие мучительные дни, когда два раненых пограничника, помогая друг другу, пробирались к своим. Наши войска медленно отходили под напором превосходящих сил гитлеровцев. Войска отходили, но битва продолжалась и на территории, захваченной фашистами. Гитлеровцы надеялись захватить, поработить нашу землю, однако эта земля повсюду запылала народным гневом и ненавистью к оккупантам, всюду создавались партизанские отряды.
...Гоманков со своим товарищем Федей Вавиловым все же выбрался к своим. Он лечился в госпитале, а затем ему, как пограничнику и человеку, уже побывавшему в тылу врага, предложили направиться в партизанский отряд. Предупредили: дело абсолютно добровольное. Иван Гоманков дал согласие и был направлен в Деделовский лес, к командиру отряда Леониду. Его направили туда потому, что это были родные места Гоманкова, он знал там каждый овраг, каждую тропу, каждого жителя.
О своей жизни в партизанском отряде Гоманков рассказывал мне в лесу. Мы развели костер, сидели у этого костра, подбрасывая ветки в огонь и, не торопясь, беседовали. Он вспоминал свою боевую жизнь в партизанах. Именно здесь, у костра, я очень хорошо представлял себе, как выглядел в те дни Гоманков. Небольшого роста, в драной телогрейке, так — мужичок и мужичок. Раненый, бывший в окружении, ни у кого и в мыслях, наверное, не было, что это один из наших разведчиков...
В своем селе Гоманков должен был связаться с Григорием Павловичем Куриленко. Знал его еще с довоенных лет. Куриленко часто бывал в доме Гоманковых. Он дружил с отцом Ивана Прокофьевича. Они обсуждали сельские дела, говорили о том, как лютуют кулаки, о том, как укреплять колхоз, как бороться с этими кулаками. Не думал тогда мальчишка Иван, что когда-то ему придется с этим Куриленко, солидным человеком, вместе работать и выполнять задания.
И вот, прибыв в условленное место, Гоманков встретился с Григорием Павловичем. Куриленко повел Гоманкова в партизанский отряд. Шли долго. Куриленко, поглядывая на хромавшего Ивана, спрашивал — не устал ли? Делали привал. В середине дня пришли в лагерь. Здесь Иван Прокофьевич познакомился с командиром отряда — Леонидом. Это была его кличка.
После знакомства и разговора о том, что нужно отряду, Леонид предложил:
— Вот мы хотим, чтобы вы вернулись в свое село Явкино, легализовались там и создали хорошую группу.
Такое предложение несколько обескуражило Ивана Гоманкова, потому что он собирался в тылу бить немцев, эшелоны пускать под откос. Он так представлял себе действия партизан. Однако Леонид ему разъяснил, что работа, которая предлагается ему, тоже очень необходима. Надо вести разведку, наблюдение за врагом, доставать продовольствие, одежду для партизан. В общем, надо обеспечивать их боевую жизнь, и это тоже опасная боевая работа. Гоманков боялся не близости немцев в такой работе, а презрительных взглядов своих односельчан. Они же не будут знать, что он работает по поручению, и вынести это презрение будет, конечно, нелегко.
Больно было смотреть на опустевшее родное село. Все сидят в хатах, лишний раз боятся выходить на улицу, потому что возможна встреча не только с немцами, а и с полицаями и с их прихвостнями. Только вошел Гоманков в родной двор, навстречу выбежала мать и с криками: «Жив, жив!» — кинулась его обнимать. Не знал Гоманков, что мать уже получила похоронку с сообщением о том, что он погиб в боях на границе. Обняла его и сестренка Вера, с радостью смотрела на него, блестя задорными глазами.
Она радовалась не только его приходу, она понимала, что не мог он, пограничник, просто так вот, как окруженец, прийти домой. Она была уверена, что его прислали. И потом, когда улеглась первая радость, когда уже на него нагляделись и поняли, убедились окончательно, что жив их Иван, она его спросила: «Ну, скажи, скажи мне, я никому ни слова. Тебя прислали? Ты со специальным заданием?»
Но он не мог признаться даже сестре. Так и остался просто раненым окруженцем. Отца дома не было. Он, оказывается, ушел добровольно в армию, пошел бить врагов и мстить за сына.
Отдохнул немного с дороги, осмотрелся Гоманков и стал подбирать себе помощников. Одного из них, как советовал командир отряда Леонид, надо было послать работать полицаем, чтобы свой глаз был там, в стае предателей.
Как говорить с людьми? Все настороженно относились друг к другу. Риск очень большой! Одно слово доноса, и не только тюрьма или лагерь, а расстрел грозил человеку.
Первым решил поговорить с Володей Шашенко, ведь учился с ним в одном классе, были друзьями. Доверяли друг другу еще тогда, до войны. Володя сильно болел, когда началась война, и поэтому его не призвали в армию и он не мог эвакуироваться. Не сразу подошел даже к такому другу Гоманков. Он последил за его домом, посмотрел, как живет Володя, и только потом назначил ему встречу. И при встрече этой тоже заговорил не прямо, а так, что можно было его понять по-разному. И о главном спросил с двусмысленной ухмылочкой:
— Не пойдешь ли ты служить в полицию?
Шашенко презрительно посмотрел на Ивана и ответил:
— Эх ты, а еще другом считался. Правду о тебе говорят в селе, что ты дезертир.
— Вот и о тебе то же самое будут говорить, когда пойдешь работать в полицаи.
— Что же ты хочешь, чтобы не тебе одному было тяжело в таком положении, чтобы и обо мне так говорили?
Настало время говорить прямее. И Гоманков сказал:
— Для пользы дела тебе предлагаю идти в полицаи, для того, чтобы ты помогал партизанам.
Володя удивленно вскинул глаза, недоверчиво смотрел на Ивана. «Правда ли?» Боязно поверить тому, что слышал. Но, видно, парень истомился от безделья и хотелось ему бороться с врагами, поэтому после некоторого раздумья он сказал:
— Ладно, поверю я тебе, ты вроде никогда не был подлецом. Мы тут тоже хотели сами кое-что сделать. Собирались с ребятами, — хотел, видно, назвать с кем, но решил подождать. — В общем, собирались, так что есть люди и есть уже на кого опереться.
Очень приятно было услышать это Гоманкову не только потому, что теперь у него появятся помощники, но еще и потому, что его школьные друзья не сидели сложа руки и что они тоже думали, искали возможности бороться с фашистами.
Вот так постепенно начиналась работа в тылу врага. Потом Гоманков создал хорошую подпольную группу, выполнял все задания командира партизанского отряда. Но и фашисты не дремали. Видно, выследили они кого-то из них, и вот однажды, когда Гоманков пришел домой, мать бросилась к нему и плача сообщила:
— Григория Куриленко взяли, я видела, как вели его, связанного, вели по улице и били. Полицай кричал, что скоро всех партизанских пособников переловят. Григорий всех выдаст. И били и вели его дальше.
Этот провал, конечно, очень обеспокоил Гоманкова. Все настороженно ждали. Но крепко держался на допросе Григорий Куриленко. Никого больше не арестовали, и группа продолжала действовать. В сентябре 1943 года пришло от партизан радостное известие: «Наши войска взяли Смоленск». А через несколько дней бои уже продвигались с востока к селению, в котором жил Гоманков. Вскоре поступил приказ командира партизанского отряда перекрыть дороги и ударить по последним подразделениям отходящих немцев.
И вот тут их били вместе партизаны и те, кто до поры скрывался, — подпольщики во главе с Гоманковым.
— В общем, дали мы им жару напоследок как следует! — сияя радостно глазами, подвел Гоманков итог своей партизанской жизни.
С приходом Красной Армии Ивана Прокофьевича охватила не только радость победы, не только радость, что фашистов изгнали, а еще и то, что он мог теперь пройти по селу открыто, глядя людям в глаза, весело смеяться. Он ходил с партизанами по селу, и люди удивлялись его выдержке, тому, как он вел себя раньше. Гоманков видел, что им тоже радостно и приятно, что их односельчанин Гоманков, семью которого они знали только с хорошей стороны до войны, оказался и на войне достойным, преданным Родине. Вскоре после освобождения села Гоманков был включен в состав действующей Красной Армии и стал командовать ротой в одном из полков 1-го Белорусского фронта. Освобождал Белоруссию. На реке Проне был ранен, попал в госпиталь. После излечения сражался на 3-м Украинском фронте, командовал стрелковой ротой. Участвовал в форсировании Днестра. За это форсирование получил орден Красной Звезды. Участвовал в Ясско-Кишиневской операции, где была окружена большая группировка фашистов. Потом форсировал Вислу и дошел до Германии.
— Хочется мне сказать о том, что в 1941 году, удаляясь от своей родной границы и когда находился в тылу фашистов, я постоянно помнил своих погибших друзей-пограничников и вот тех людей, женщин и детей, которых расстреливал на моих глазах фашистский летчик. Я всегда думал о том дне, когда за все эти злодеяния придется фашистам ответить. Я твердо верил в то, что им придется-таки за это отвечать.
...Слушая Гоманкова, я вспоминал свои фронтовые дороги и сказал Ивану Прокофьевичу, что тоже прошел эту тяжелую школу. И у меня тоже постоянно сохранялась вера, что мы вернемся сюда, в края, которые оставляли. Мы обязательно вернемся, и победа будет на нашей стороне. А когда начались наступательные бои и мы стали освобождать свою землю, как радостно стало на душе, что наши надежды сбылись.
— Ну а что вы чувствовали, когда вышли на границу, на ту линию, где застала вас война?
— Когда вернулись и увидели, вот он, заветный рубеж, от которого мы отходили и к которому потом так стремились, на душе было настоящее праздничное настроение, очень большое внутреннее волнение. Но, к сожалению, в то время не до праздников было. Бои продолжались, все произошло просто, по-фронтовому. Вышел я, конечно, со своей ротой не на том участке, где вел бой 22 июня 1941 года. Вышел в совсем другом месте, но тут тоже когда-то стояла застава. И, видно, бой здесь был такой же тяжелый, как и у нас. Все вокруг изрыто воронками, застава разрушена, живого места не осталось. Все искорежено. Я думал о тех, кто защищал эту землю в июне сорок первого. Вспоминал, как сам с друзьями своими отбивал фашистов, переправлявшихся через Неман. И вот я задумался и не сразу заметил, что рядом со мной стоит местный житель. Он тоже был без головного убора, и лицо его было печальным. Не здороваясь и не говоря, кто он, сказал: «Вон на том холме мы их схоронили. Ни один в живых не остался. Все бились до последнего патрона. — А потом подал мне сверток и добавил: — Вот, сберег».
Я развернул сверток и увидел гербы, металлические гербы, которые были на пограничных столбах. Несколько этих гербов Советского Союза были в свертке. Многим, да что там многим, жизнью рисковал этот человек, когда свинчивал эти гербы со столбов! Если бы кто-то из фашистов увидел его за таким делом, расстреляли бы на месте. А он верил, что мы придем, что мы вернемся, и сохранил эти гербы.
Мы долго не задержались на границе, пошли вперед. Но я видел, как некоторые солдаты брали в руки землю, с волнением растирали ее, глядели радостно друг на друга. Они как бы говорили этой земле: вот, родная, мы пришли, мы тебя освободили! Этот рубеж дал нам прилив новых сил, как будто вдохнул в нас новую энергию, и пошли мы дальше, освобождать Польшу и Германию.
Запомнилось мне форсирование Одера. Ночь. Широкая река здесь, на чужбине, казалась особенно мрачной. Приказ был почти такой же, как приказ о форсировании других рек: «Любой ценой захватить плацдарм и удержать его до переправы главных сил батальона». Тихо спустили мы лодки и поплыли по черной воде. Я знал: достаточно малейшего шума, чтобы эта черная ровная поверхность реки превратилась в кипящий страшный котел. Но нам повезло. Мы достигли берега противника бесшумно. И сразу разорвали ночную тишину взрывами, а ночной мрак красным огнем наших гранат. Мы действовали удачно и захватили первую траншею сравнительно легко. Но я знал — это только начало! Даже захват траншеи — это еще только начало боя. И не ошибся. Фашисты понимали, что такое захват даже небольшого плацдарма. У них тоже был опыт! Они знали, что если уж русские вцепились в берег, то их трудно будет выбить. Ну и мы готовились к встрече. Не успели оглядеться, тут же во мраке ночи последовала сильнейшая артиллерийская обработка, и цепи гитлеровцев пошли в атаку. Мы отбили несколько атак. Поле боя освещали немецкими ракетами, которые захватили в траншее. На некоторое время наступила тишина. А потом вдруг опять сильнейший артиллерийский обстрел. Но когда мы осветили впереди лежащую местность ракетами, я не увидел атакующих цепей. Я понимал: фашисты зря тратить снаряды не будут и, когда взмыли вверх новые осветительные ракеты, увидел — ползут!
Мы подпустили фашистов поближе и огнем почти в упор отбили и эту атаку. На рассвете на нас пошли уже танки. Это дело серьезное! С танками бороться всегда тяжело. У нас было несколько противотанковых ружей. Особенно отличился бронебойщик Опарин. Он стрелял метко, попадал в танки, но пули не пробивали броню. И все же он изловчился. Когда танк вылез на бугор, Опарин ударил в днище, где броня потоньше, и пробил это днище. Танк остановился.
По этому танку начали бить и другие бронебойщики, и общими силами они его доконали. Выскочил из танка экипаж, но мы не дали врагам уйти — побили. Танк остался на месте. Подбили и второй танк и его экипаж тоже уничтожили. Я подумал, что надо бы взять патроны и оружие из этого танка, и сказал командиру взвода лейтенанту Жданову, чтобы он послал туда людей. Он послал командира отделения Туртаева. Опытный был этот командир отделения. Через некоторое время Туртаев взял из этого танка три автомата и патроны. Он сказал своим бойцам: «Передайте это все командиру, а я останусь здесь, в танке». Я послал к нему на помощь Царева, знал, что он умеет обращаться с орудием. И вот при очередной контратаке фашистов мы все ждали, что Царев и Туртаев ударят из пушки по наступающим немцам. Цель была уже рядом — атакующие танки фашистов подошли совсем близко, а орудие огонь что-то не открывало. Я уже подумал: не случилось ли чего-нибудь? Может быть, пушка оказалась неисправной? И вдруг, когда поравнялись танки с этим подбитым немецким танком, башня развернулась, и орудие начало бить в упор по фашистам. А пулемет немецкого танка стал бить по атакующей пехоте. Наши солдаты «ура!» закричали от радости, когда увидели эту сцену! Обнаружив, что в танке засели наши, фашисты двинули три самоходных орудия, и наши ребята затеяли с ними дуэль. Дав несколько выстрелов из пушки, ребята выскочили из танка и по воронкам и лощинам прибежали к нашей траншее.
«Ну и молодцы! — похвалил я их. — А теперь вставайте по местам. Контратака эта не последняя, сейчас еще полезут».
Во время очередной атаки фашистов меня ранило в ногу. Долго не могли остановить кровь. Тут жгут надо бы, а его под рукой не оказалось. Я говорю: «Перевязывайте бинтом, давайте, перетягивайте потуже».
Перевязали, и я продолжал руководить боем. За левый фланг уже не беспокоился. Там, смотрю, рота соседнего батальона переправилась. А вот на правом фланге наш сосед все никак не мог зацепиться за берег. Здесь, как говорится, у фашистов руки были развязаны. И они бросили с этой стороны восемь танков. Я уже видел их на опушке и попросил по рации, чтобы артиллеристы дали огоньку. А огня все не давали, артиллерия что-то молчала. Вдруг слышу гул самолетов. Оказывается, нам на помощь прислали штурмовики. Здорово они раздолбали эти танки.
Но танки не все сгорели, некоторые из них успели укрыться в лесу. Как только ушли самолеты, гитлеровцы все-таки двинулись в контратаку. Они знали, что надо сбивать нас, пока мы как следует не закрепились на берегу, пока сюда еще не переправились главные силы.
Слышу я, не совсем благополучно у меня на правом фланге: замолчал один, потом второй пулемет. Ну, я хоть и раненый, а побежал туда. Вижу еще на бегу: немцы уже близко к правому флангу подошли. Бежал я изо всех сил, чтобы успеть. И успел все-таки. Успел сюда и командир взвода Жданов. Мы сами легли за пулеметы вместо погибших пулеметчиков. И Царев тут со своим взводом подошел на выручку. Атака была отбита. Мы даже трофеи собрали — оружие тех немцев, которые упали неподалеку от наших окопов, их патроны и гранаты. И снова начался артобстрел. Сил в роте совсем уже осталось мало, когда комбат попросил по рации продержаться еще немного. Он сказал, что через пятнадцать минут батальон начнет переправу. И даже со дна окопов поднялись все раненые, в бинтах, в крови. Шестнадцать атак мы отбили за время пребывания на плацдарме, а вот эта, последняя, была, пожалуй, самой трудной. Немцы поняли, что это наши тоже последние силы, делали все, чтобы сблизиться и уничтожить нас в рукопашной.
Я видел: вот уже близко подплывают лодки с главными силами батальона, но если фашистам удастся нас смять и захватить эти траншеи, они отсюда, с хорошо подготовленных огневых позиций, конечно же, не дадут главным силам батальона высадиться. Надо было как-то сдержать натиск врага, надо было во что бы то ни стало помочь высадке батальона. Огнем мы уже сдержать, чувствую, не сможем. И вот ради этих нескольких минут, я понял, нужно атаковать. Не допустить немцев в траншею, остановить их, задержать рукопашным боем на подходе к окопам. И я крикнул: «Вперед, орлы-гвардейцы! За мной!» Сам выскочил из окопа и, стреляя из автомата, побежал навстречу фашистам. Солдаты кинулись за мной, и мы сшиблись в рукопашной схватке. Наши друзья из батальона видели это и, выпрыгивая из лодок, еще бредя по воде и карабкаясь на берег, кричали «ура!», чтобы хоть этим криком придать нам силы и запугать гитлеровцев. И этот крик нам помог! Немцы дрогнули и повернули назад! Побежали! И здесь я упал. Получил еще одно ранение. Роту повел вперед лейтенант Царев.
Как мне потом рассказывали, около меня остался один только Куприн, ординарец мой. Он смотрел на меня, окровавленного, и думал, что я убит. Около гвардейского значка на груди, у клапана кармана, гимнастерка вся была мокрая от крови. Куприн никак не решался расстегнуть этот карман и вынуть документы. Вынуть документы — это значит все. Это значит — человек погиб. Он приник к моей груди и стал слушать. И показалось ему, вернее, даже сквозь грохот боя он все же расслышал, что сердце мое бьется. Оказалось, пуля ударила в гвардейский значок, и это меня спасло. Она пробила комсомольский билет и неглубоко вошла в мое тело. Но все же я был дважды ранен, много потерял крови и лежал без сознания. Обнаружив признаки жизни, ординарец Куприн положил меня в лодку, переправил на другой берег и доставил в медсанбат. И только убедившись, что я выживу, он с этой радостной вестью вернулся в роту.
В медсанбате я все время думал о том, как там мои ребята, удержатся ли они на плацдарме? Ну, мне сказали, что главные силы переправились, и теперь я был уверен, что если уж мы, несколько человек, удержали плацдарм, то, конечно же, главные силы батальона, да уж, наверное, и полка теперь переправились и плацдарм удержат! И я не ошибся — плацдарм удержали. Через несколько дней в дивизионной газете «За победу» была напечата короткая заметка. Она у меня сохранилась. Вот почитайте, что в ней написано... — Гоманков достал из планшетки пожелтевший квадратик газеты, и я прочитал:
«Офицер Гоманков с приходом в роту отдавал все свои силы сколачиванию боевого подразделения. Иван Прокофьевич стремился превратить свою роту в несокрушимый бронированный кулак, о который разбились все контратаки врага. Он сделал ее острым кинжалом, способным пронзить любой оборонительный рубеж противника. Офицер Гоманков превратил свое подразделение в роту бесстрашных. И самым бесстрашным является он сам — командир роты».
Гоманков, следя за тем, как я читаю, смущенно сказал:
— Ну, вы понимаете, стиль, конечно, очень возвышенный, перестарался корреспондент. Наверное, тоже очень торопился.
А я читал дальше:
«На Одере немцы предпринимали атаки одну за другой, но все они разбивались о стойкость наших воинов. Сам Гоманков, дважды раненный, лег за пулемет и поливал свинцом обратившихся в бегство гитлеровцев».
Очень торопился вылечиться Гоманков в госпитале. Просил врача, чтобы выписал поскорее. А врач сердился: «Как с ума, говорит, все посходили. Выписывай и выписывай! Вам еще на костылях надо будет ходить. Не имею права я вас выписать!» И все же Гоманков добился. Пораньше его отпустили, и он догнал свою дивизию. Там ждали его добрые вести. Командир дивизии полковник Даниил Кузьмич Шишков вручил ему орден Отечественной войны I степени за форсирование Одера, поздравил его с присвоением звания капитана и сказал:
— Давай принимай батальон!
— Я отказался, потому что, говорю, не могу я командовать батальоном.
— Да ты боевой командир, пойдет у тебя дело!
— Нет, говорю, образование у меня недостаточное. Он это понял по-своему и сказал:
— Ну, тогда в академию поедешь учиться! Тут я уж совсем замахал руками и говорю:
— Ни в какую академию я не поеду, что вы! Я с ротой такой боевой путь прошел. Я Берлин брать хочу!
Командир дивизии засмеялся и оставил меня в покое. Назначили меня в мою прежнюю дорогую мне роту. Мне показали лес, в котором находилась моя рота, и стал я пробираться к ней. Рвались снаряды, этот участок фашисты сильно обстреливали. Я шел по лесу и как-то не чувствовал себя защищенным, как раньше, в нашем русском лесу. Лес тут был весь расчищенный, словно прозрачный. Не лес, а парк какой-то. Уже начало темнеть, когда я добрался до траншеи своей роты. Солдаты узнали меня и очень обрадовались. А кто-то сказал:
— Мы же говорили, капитан обязательно придет и будет брать Берлин с нами вместе!
Прошел я в блиндаж к Цареву. Он уже был старшим лейтенантом:
— Здравствуй, Саша, здравствуй, дружище!
Мы обнялись, расцеловались трижды по-русски. Прибежали в блиндаж другие командиры взводов. Ну, конечно, как и полагается при встрече друзей, посидели мы, поужинали. Все говорили о том, что скоро Берлин брать будем. И вдруг Царев мне говорит, что он как парторг роты думает, что пора мне, командиру роты, вступать в партию. А я ответил, что давно собираюсь подать заявление. Еще когда Одер форсировали, думал: выполним задачу — и напишу. А вышло вот так — ранило меня. Ладно, уж буду брать Берлин комсомольцем. А возьмем Берлин — тогда и в партию буду вступать.
Новая задача, которую получила рота Гоманкова, была похожа на ту, которую недавно выполняли. Надо было форсировать Шпрее. Каждая река, каждая переправа имеет свои особенности. Здесь на берегах реки стояли дома, — это те же доты, из которых каждую секунду мог брызнуть губительный огонь. Надо было что-то придумать.
Я посоветовался с командирами взводов. Они сходились на том, что всей роте сразу переправляться, конечно, не следует. Можем не доплыть мы до того берега все, потому что срежут огнем из этих вот домов. Выход предложили такой: переправляться небольшими группами, пользуясь покровом ночи и дымом, который стлался по реке от горящих домов. Вот этим воспользоваться и мелкими группами туда переправиться. Накопить силы. А там уже ударить всей ротой. Так и было решено. Надо было кому-то переправиться первым. И я подумал, что хорошо бы, если бы первым пошел с группой Царев. Саша словно понял мои мысли, посмотрел на меня и сказал:
— Ну, что ж, бои завершающие особенно важные. Первую группу должен вести парторг, поведу я.
Он переправился с первой группой. А я-то знал, как важно скорей поддержать тех первых, которые на том берегу. Потому побыстрее с остатками роты переплыл Шпрее и присоединился к Цареву.
О том, как развивались дальше события, рассказала старая газетная вырезка, которую сохранил и достал из планшетки Гоманков. Это была заметка из той же дивизионной газеты «За победу»:
«Немеркнущей славой покрыла себя рота в недавних боях за Берлин. Гоманков со своими бойцами первыми переправились на западный берег Шпрее. Неподалеку находилось большое каменное здание. Немцы превратили его в сильный опорный пункт. Из него простреливалась вся река. Переправляться через Шпрее нашим подразделениям оказалось очень трудно. Иван Прокофьевич применил маневр. Рота обошла дом слева и с тыла. Устремилась на опорный пункт гитлеровцев. Вражеский гарнизон пал, рота капитана Гоманкова уничтожила двенадцать пушек, шесть станковых пулеметов и три миномета. Сто двадцать трупов — все, что осталось от вражеского гарнизона. Плацдарм был завоеван, наши подразделения переправились через водный рубеж и устремились к центру Берлина».
Слушая рассказ Гоманкова, я радовался не только боевым успехам роты, не только тому, что они так умело били врага, мне было приятно, что вот этот человек, тот самый, который первым 22 июня 1941 года встретил фашистов на пограничной реке, именно этот человек одним из первых вступал в Берлин! Это было очень символично!
Гоманков тоже волновался, припоминая эти последние часы войны:
— Впереди уже был виден рейхстаг. Очень радостно стучало у меня сердце. Я кинулся к рейхстагу и позвал за собой своих бойцов, крича: «Вперед, гвардейцы, за мной!» И они дружно встали и побежали со мной через площадь, к рейхстагу. Но судьба была жестока. Не раз я был ранен в годы войны. Но здесь на последних шагах к рейхстагу, после того как я прошел такие трудные фронтовые дороги, быть раненным на последних метрах — было, конечно, очень обидно! Пулеметная очередь по ногам свалила меня на землю. Подбежал мой друг Царев, подбежал ординарец Куприн. Если бы я куда-то в другое место был ранен, может быть, я нашел бы в себе силы подняться, но обе ноги были перебиты пулями. Я попросил Царева: «Саша, принимай роту, штурмуй рейхстаг, обязательно возьми этот рейхстаг! Ну, давай поцелуемся. А Колю-ординарца оставь со мной».
И вот Коля донес меня до берега реки, переправил через реку и потом доставил в медсанбат. Ранение было тяжелое. Я то и дело терял сознание. Все время мне слышались шум боя, крики, и я сам выкрикивал какие-то команды. Однажды я услышал рядом знакомый голос Саши Царева. Он кричал: «Вперед, вперед на рейхстаг!» Я думал, что это я в бреду слышу. И вдруг увидел, что рядом лежит Царев. Он, оказывается, тоже был ранен. Случайно его положили рядом со мной. Саша то стонал, то выкрикивал команды. Он был без сознания. Ему становилось все хуже и хуже. Сколько дорог прошли мы вместе с ним! Сколько раз он выполнял самые трудные задания! Да хотя бы вот в этом самом последнем бою он как парторг повел первую группу переправляться через Шпрее. И когда я упал на площади, перед рейхстагом, именно он принял командование ротой и повел ее дальше, на рейхстаг. Очень трудно было видеть его мучения. Я забыл даже о своих ранах и о боли. Я понимал — Саша Царев, раненный в живот, может не вынести этого ранения. И было очень тяжко так вот рядом, близко, видеть и терять друга и не быть в состоянии чем-то ему помочь.
Гоманков замолчал и как-то буднично, уже не так возбужденно, как говорил о бое и о своем друге, сказал:
— В Познани, в госпитале, куда меня привезли, я прочитал в газете «Правда», что за мужество и отвагу, проявленные в битве за Берлин, Указом Президиума Верховного Совета мне присвоено звание Героя Советского Союза. Сначала я даже не понял: — «За что?» Ничего вроде я особенно героического не совершил. Было много боев, много раз мне приходилось водить в атаку роту и первым переправляться через реки. Ну, потом я, конечно, понял, что идти первым на рейхстаг, вести бойцов в этот последний бой — дело не обычное. Через Шпрее удалось переправиться немногим, и за последние метры приходилось платить своей кровью не одному командиру роты. Я продвинулся по этой площади под сильнейшим огнем всего несколько сот метров. Потом эту эстафету подхватил Саша Царев и тоже провел роту несколько десятков метров. Конечно же, это были труднейшие из трудных минуты боя. И чтоб решиться на это в конце войны, когда оставалось до победы несколько часов, нужны были большие душевные силы.
Гремели победные залпы. Берлин был взят. Война кончилась. Кончилась для всех. А для Гоманкова она продолжалась еще год, потому что он год лежал в госпитале, и война была в его теле. Она все еще пыталась убить его. Целый год боролся за свою жизнь и наконец победил в этом бою капитан Гоманков. Только в апреле 1946 года выписался он из госпиталя. Правда, одна нога не гнулась, и ходил теперь Гоманков с палочкой. С радостью излечения в госпитале пришла и еще одна большая радость. Имя ее было Марийка. Она была медсестрой, которая с первого и до последнего дня не отходила от его койки. Она провожала его и в Кремль за получением Золотой Звезды и первой встретила после возвращения из Кремля и поздравила. С тех пор и по сей день, всю жизнь Мария Яковлевна рядом с Иваном Прокофьевичем.
Костер, у которого мы сидели, догорал, дыма от него теперь не было, только теплый воздух дрожал, струясь над бледно-розовыми углями. Мы помолчали, подбросили веток, дым опять заклубился и потянулся голубоватой струей к небу. И я в нашей беседе, словно «веточек» подбросил, спросил:
— А как дальше жизнь сложилась?
Иван Прокофьевич продолжил рассказ не сразу. Помолчал. Видно, не все было легко и просто в послевоенной жизни.
— Выписался я из госпиталя инвалидом второй группы. Отдыхал недолго. Надо как-то в жизни устраиваться. До войны я выбрал профессию пограничника, окончил училище. Теперь инвалид, образование мое военное применить не могу. Надо приобретать новую специальность. Пошел учиться в Высшую школу профдвижения ВЦСПС. Поселился в Москве. Однажды пошли с Марией в Парк культуры имени Горького. Там была выставка, посвященная победе, и выставка трофейного оружия. Ну, ходим, смотрим, и вдруг вижу вроде бы знакомый мундир гитлеровского генерала.
— Вам приходилось с гитлеровским генералом встречаться?! Но мундиры генералов, как любая военная форма вообще, похожи друг на друга. Одинаковые.
Гоманков усмехнулся:
— Мундир, о котором я говорю, был особенный, с ним связана целая история. Но не будучи еще уверенным, что это был именно тот мундир, я подошел поближе и, к своему удивлению, прочитал внизу надпись: «Взят ротой Гоманкова». Марийка стала просить, чтобы я рассказал, как это случилось. И я рассказал ей и вам сейчас расскажу любопытный случай.
Только перешли мы старую границу, как в одном селе за небольшой речушкой нас встретила умело организованная оборона противника. Раз попытались, другой раз попытались, не могли взять это село. Ну, потом разобрались в обстановке, в местности, и решили: сковать противника одним взводом с фронта, а взвод лейтенанта Царева пустить в обход. Так и сделали. Первым ворвался в село сержант Туртаев. За ним потянулись и остальные. В одном доме особенно отчаянно отбивались гитлеровцы. И когда мы туда ворвались, то увидели убитого фашистского генерала. Он был вот в этом мундире. Видно, хотел показать свое рыцарство, надел все свои регалии в последний бой. Солдаты окружили убитого фашистского генерала, рассматривали его и его награды. Кто-то сказал: «Знатный гусь!» А я, тоже понимая, что он какой-то большой начальник, отправил этот мундир и документы генерала в штаб полка. И вот здесь, на выставке в Парке имени Горького вдруг такая встреча! Оказалось, что этот мундир принадлежал генералу пограничных войск фашистской Германии.
А я опять вспомнил 22 июня 1941 года, когда этот гитлеровский генерал отправлял через границу войска и радовался, наверное, глядя, как малочисленных советских пограничников окружали и расстреливали его соотечественники. Ан Вот как обернулось: пограничник Гоманков, защищавший 22 июня границу, победил гитлеровскую армию и генерала-пограничника фашистского. Пришел в Берлин и покарал врага за бандитское вторжение!
У Ивана Прокофьевича сохранился ордер на квартиру, который он получил тогда, в 1941 году, прибыв в город Гродно. Мы решили разыскать этот дом и посмотреть: кто сегодня живет в квартире? Искали мы не долго. Сели в такси, попросили шофера отвезти нас на улицу Первого Мая. Эта улица и сейчас так называется. Когда мы вышли из машины около нужного нам дома, Гоманков с волнением смотрел на него, на соседние дома, на улицу.
— Очень все изменилось? — спросил я.
— Нет, дом не изменился. Только постарел так же, как я, вот видите, на нем есть следы от пуль и осколков снарядов. А вот по соседству новые дома, современные, тогда их не было.
Мы вошли в подъезд и нажали кнопку звонка квартиры № 1. Открыла дверь женщина средних лет. Мы попросили разрешения войти, и она нас пригласила в комнаты. Звали ее Янина Иосифовна Макарчик. Я коротко объяснил ей, зачем мы сюда пришли, и спросил: кто она, где работает, кто ее муж? Она рассказала:
— Мужа моего зовут Иван Иванович. Он маляр. А я работаю в детском саду рядом с нашим домом. У нас трое детей.
Пока Янина Иосифовна рассказывала, Иван Прокофьевич, не торопясь, заглянул в соседнюю комнату. Я спросил его:
— Ну, как, та самая?
— Все так же. Только обои другие. Вот этих цветочков на стенах не было. Я поставил чемодан вот сюда в угол, переночевал одну ночь, а на следующий день меня по тревоге вызвали на границу.
— Вот видите, Янина Иосифовна, после стольких трудных дорог, после такой долгой войны, Иван Прокофьевич остался жив, и, конечно же, ему было интересно посмотреть на свою квартиру, поэтому мы вас и побеспокоили.
— Ну, какое же тут беспокойство. Я вас понимаю, такой человек, такую трудную жизнь прошел!
Янине Иосифовне надо было идти на работу. Мы пошли вместе с ней. Дойдя до детского садика, она сказала:
— Может быть, зайдете посмотреть наших детишек?
Мы зашли. Веселые шумливые карапузы играли в песочницах, качались на качелях, бегали по дорожкам. Гоманков смотрел на них и думал о чем-то своем. Я спросил:
— О чем вы сейчас думаете, Иван Прокофьевич?
— Глядя на детей, я подумал, что они прекрасны и чем-то похожи друг на друга. Вы знаете, вот в том, далеком теперь сорок первом году, было такое же голубое чистое небо над городом. И вот так же играли дети: смеялись и бегали. Где они сейчас? Многие ли из них остались живы? Ведь я же видел, как тот фашистский летчик расстреливал на дороге вот таких маленьких детей и вот таких женщин-матерей, как Янина Иосифовна. На всю жизнь останется в моей памяти эта страшная, ужасная картина! Вот вы спрашивали меня: в чем источники мужества, где брали силы для подвигов воины на фронте? Конечно, для подвига необходимо много хороших качеств. Но, знаете, для меня лично та страшная сцена расстрела мирных жителей с фашистского самолета стала толчком к действию, я считал нужным вырвать оружие у этих зверей-фашистов, любое оружие — какое бы там ни было: автоматы, орудие, самолет у этого варвара-летчика! То есть я стремился к тому, чтобы обезоружить фашистов, лишить их возможности убивать людей.
...Вот как полезно посещать места боев и вспоминать дела минувших дней вместе с участниками этих дел.
В 1975 году в честь победной даты в Центральном выставочном зале была устроена Всесоюзная выставка «XXX лет Великой Победы». Много на ней было замечательных картин, скульптур, фотографий. Возле одной из них произошел у меня такой разговор. На полотне изображен напряженный момент боя при форсировании Дуная. Стояли перед полотном двое: у одного на груди Звезда Героя Советского Союза, у другого, как говорится, «полный бант» — три ордена Славы. Ветераны оживленно говорили, вглядываясь в лица бойцов на полотне:
— Пулеметчик вроде бы на Николая Григорьевского похож...
— Есть и от него в этом человеке.
— А бронебойщики точно наши усачи. Помнишь, пожилые дядьки были.
Сначала мне показалась наивной такая прямая аналогия людей, изображенных на картине, с реальными людьми. Нечто похожее бывает и у нас, писателей, когда добиваются, чтоб мы назвали, кто был прообразом того или иного героя. Но на этот раз мне судьба подарила удивительное знакомство. Герой Советского Союза Георгий Москалев оказался автором этой картины, он заслуженный деятель искусств Бурятской АССР, окончил после войны Московский художественный институт имени В. И. Сурикова, а собеседник его — полный кавалер ордена Славы Антон Роменский. Они однополчане, участники форсирования Дуная.
Вот что рассказал мне Антон Роменский:
— С Георгием Москалевым я впервые встретился на молдавской земле более тридцати лет назад, в августе 1944 года. Я был комсоргом второго батальона, а он только окончил курсы младших лейтенантов. Командир батальона капитан Корнеев дал девятнадцатилетнему Георгию пистолет погибшего лейтенанта Макеева и сказал: «Возьми его, твой предшественник из этого пистолета бил фашистов без промаха».
Когда парторг вел с Москалевым первый разговор, я тоже был при этом. Георгий тогда рассказал о себе: «Русский я, коренной забайкалец. Предки мои пришли в Сибирь еще с Ермаком. Отец в гражданскую был партизаном, устанавливал Советскую власть в Забайкалье. Сам я хотел стать художником, да вот война помешала».
Обратясь к картине, бывший комсорг сказал:
— На этой картине изображен момент из темной дождливой ночи с 4 на 5 декабря 1944 года. Противник обнаружил нас на середине Дуная, открыл сильный огонь. Но мы гребли только вперед. Недалеко уже было до берега, когда снаряд разорвался рядом с лодкой Георгия Москалева. Несколько бойцов были ранены, упал в воду и пошел ко дну станковый пулемет.
Пока выбирались на берег, ранило еще пятерых. Нет главной огневой мощи взвода — станкового пулемета. Не раз нырял Москалев в холодную воду и все же достал пулемет. И все это под огнем врага. Затем они атаковали дзот, ворвались в траншею врага и захватили плацдарм. Много раз фашисты пытались нас сбросить в воду, но мы выстояли. И Георгий и я были ранены в том бою.
Георгий Москалев больше говорил о картине:
— Я ее вынашивал четверть века, писал много подготовительных этюдов и эскизов. Мне хотелось изобразить наших боевых друзей такими, какими они были. Их не нужно приукрашивать. Они величественны своими героическими делами во имя Родины, во имя освобождения многих народов Европы от фашизма. С этими простыми, скромными бойцами мы шли вместе, освобождая Румынию, Болгарию, Югославию. Я вижу их живые глаза, слышу горячее дыхание в бою. Вот посмотрите на этот фрагмент картины — девушка-санинструктор поддерживает бойца. Он ранен, силы покидают его, но обратите внимание, как он крепко держит оружие, какой решимостью полон его взор. Такие люди, даже будучи раненными, не покидали поле боя, стояли до конца. И еще вы, наверное, обратили внимание: Дунай у меня не как в песне, не голубой, он багровый, черно-красный. Таким я его видел в ту ночь форсирования южнее Будапешта.
Я попросил Антона Роменского рассказать какой-нибудь особенно запомнившийся эпизод, но он замялся:
— Да я что, я как все...
— Скромничает, — улыбнулся Москалев. — Лихо воевал Антон. Помню, однажды его послал комбат с тремя бойцами в разведку. И обнаружили они десять фашистских танков. Напомню вам, что на заключительном этапе войны мы здорово давали жару фашистам. Гнали их, как говорится, в хвост и в гриву. Вот и обнаружил Антон десять танков, экипажи которых, измотанные усталостью, спали под машинами и в соседних кустах. Десять танков — дело не шуточное. Другой подумал бы, как ноги унести, но сержант Роменский был опытный фронтовик. Он послал в батальон за помощью и внезапным нападением захватил исправными десять вражеских танков да еще экипажи уничтожил. Победа для сержанта, прямо скажу, маршальская! Вот один из орденов Славы за нее и получил.
Так я познакомился и подружился с этими замечательными фронтовиками, бывал не раз в гостях у Роменского. Пригласил меня в родную Бурятию и Георгий Москалев. Сколько удивительного услышал я в рассказах боевых друзей! Это я называю их дела удивительными, а они говорили о них просто и скромно, как обычно говорят фронтовики. Лишь иногда восклицали, вспоминая дорогие имена:
— А помнишь Владимира Фазанова?! Поскольку они всегда говорили охотнее о других, я все еще не знал: за какой подвиг Москалев получил звание Героя. Однажды я спросил об этом прямо. Георгий Николаевич ответил очень коротко:
— А за тот бой, который вы видели на моей картине. Он запомнился мне не только своей исключительной ожесточенностью. Я думаю, подвиг мне помог совершить новый прилив сил, который я ощущал в те дни. Это был мой первый бой, в который я пошел коммунистом. Перед самым началом форсирования Дуная меня приняли кандидатом в члены партии.
Вот таких людей встретил я у одной из картин в Центральном выставочном зале, и подумалось мне тогда, как бы ни были прекрасны произведения искусства, они все же бледнеют перед замечательными нашими реальными современниками. Я смотрел на окружавшие меня картины, скульптуры и фотографии, и невольно с еще большим восхищением взор мой возвращался к Антону Роменскому, полному кавалеру орденов Славы, и Георгию Москалеву, Герою Советского Союза, — нашим замечательным современникам, которые юношами взяли оружие в руки, изгнали врагов с родной земли, освободили Европу от фашистских захватчиков и вернулись к мирным делам.
О жизни, которая сложилась ярче сказки.
...Когда умерла жена, Норходжа совсем потерял голову. Как жить? Чем кормить детей? В доме такая бедность, что даже мыши убежали от голода.
Иногда вечерами, чтобы как-то развлечь и утешить ребят, Норходжа, сидя в неосвещенной комнате у сандала, рассказывал им сказки. Они всегда были со счастливым концом: сирота или скромный юноша-декханин становился падишахом или женился на дочери султана.
— Вам тоже аллах пошлет хорошую жизнь. Смотрите, про нашу семью можно сказать так же, как начинаются многие сказки. Жили-были старик со старухой. Было у них двенадцать сыновей и одна дочь. Ну чем не сказка? И купцы с караванами, и беки богатые, и эмир, и белый царь на троне — все вокруг нас как в настоящей сказке.
Бедный Норходжа придумал только начало сказки. Вскоре он умер, не оставив детям своим ничего, кроме этого зачина. Жизнь продолжила повествование за него. Я расскажу вам, как она сложилась. И героем этого рассказа возьму, как делил в своих сказках Норходжа, самого маленького, самого беззащитного, младшего в семье мальчика — Файзуллу.
Итак, недалеко от Чуста, на узбекской земле, в кишлаке Кизилтепа жили старик со старухой. Было у них двенадцать сыновей и одна дочь. Самого младшего звали Файзулла, он родился тринадцатым.
В это традиционное сказочное начало сразу же вторгается суровая жизнь.
Родители тринадцати детей не были стариком и старухой, по нашим сегодняшним понятиям они считались бы людьми среднего возраста. В те годы нужда не только рано состарила, но и сломила их — мать умерла, когда маленькому Файзулле было всего два годика. После нее и отец бедствовал не долго. Остался Файзулла круглым сиротой в пять лет. Случилось это в 1916 году.
Ходили по земле тогда не сказочные, а живые — эмир, принцы и беки, и здесь же, на этой земле, умирали от голода и болезней совсем не сказочные дети.
Семья Норходжаевых распалась. Некоторое время Файзулла был пастушком. Рано утром уходил в поле с небольшим стадом коров и баранов. Вечером в пахнущем дымом кишлаке каждую корову и барашка ждала распахнутая дверь хлева. Только у пастуха Файзуллы не было такой двери. Кто-нибудь давал ему ломоть черствой лепешки или горсть сушеного урюка. Спал Файзулла в одном из сараев вместе с животными, которых пас днем.
Гонимый голодом малыш пошел из кишлака в город, нищенствовал, беспризорничал.
Уж кому-кому, а маленькому Файзулле, к тому же по рождению тринадцатому, в те тяжкие дни безусловно суждено было погибнуть.
В жизни чудес не бывает. Он умер бы. Может быть, не сразу, а постепенно, испив до дна горькую чашу нищеты.
Но грянула Великая Октябрьская революция. Она спасла и осчастливила многих людей, в том числе и маленького Файзуллу.
Гремели бои гражданской войны, гибли взрослые люди, многие умирали от эпидемий, а их уцелевшие дети, одичавшие, грязные и бездомные, собирались в ватаги беспризорников, как могли боролись за жизнь: воровали, попрошайничали. Был среди них и Файзулла.
Советская власть еще не окрепла, отовсюду лезли враги. В стране разруха, но, несмотря на невероятные трудности, Ленин первым пришел на помощь детям. По его предложению были созданы Совет защиты детей, а затем Комитет по улучшению жизни детей. Руководить этой трудной и неотложной работой было поручено Председателю ВЧК Дзержинскому.
Беспощадно преследуя врагов, Дзержинский отдавал детям часть своей большой души. По его инициативе были созданы сотни детских домов. Ребят одели, накормили, стали учить. В один из таких домов в Ташкенте попал и Файзулла. Теплом ленинского сердца согрела Советская власть обездоленного сироту, поддержала, показала дорогу в большую светлую жизнь.
Впервые услыхал Файзулла в те годы непонятное слово — большевик. Воры, буржуи произносили это слово с ненавистью. Файзулла, конечно, не мог сразу разобраться в сложных политических вопросах, но в детском доме ему разъяснили: именно большевики позаботились о нем, они строят новую жизнь для таких, как он.
Ни в одной сказке не слыхал Файзулла о такой жизни. Она была для него так желанна, что он заявил:
— Я хочу быть большевиком. Хочу побыстрее построить новую жизнь для всех.
— Ты еще молод, — сказали ему, — но если очень хочешь, вступай в комсомол. Комсомол — молодой помощник большевиков.
Так в 1922 году Файзулла стал комсомольцем.
Однажды во дворе построили воспитанников детдома, к ним приехала необыкновенная делегация: мальчики были одеты в щегольскую военную форму — черные шинели и брюки с красными кантами, на головах кубанки, лихо сдвинутые набок.
Один из парней рассказал:
— Республика в постоянной опасности, ее надо защищать от врагов, которые хотят восстановить старые порядки. Кто хочет быть военным и защищать Родину, поступайте в нашу Бухарскую военную подготовительную школу.
Файзуллу очень обеспокоило то, что сказал мальчик в военной форме. Возвратить старые порядки — опять голод, холод, побои, бездомная жизнь? Ни за что! Файзулла сделал шаг вперед и сказал:
— Я пойду в военные, буду защищать Родину! Сорок восемь лет отделяет Файзуллу Норходжаевича от того первого шага на военную стезю. Это был хоть и трудный, но светлый и радостный путь становления советского военачальника.
Файзулла ехал в Бухарскую школу поездом. В вагоне — чисто, тепло, уютно. Прежде он ездил только внизу, под вагонами, в так называемых «собачьих ящиках».
Надев военную форму, мальчик гляделся, как в зеркало, в обычное оконное стекло и не верил своим глазам. Неужели это он — Файзулла? Никогда у него не было такой красивой, удобной одежды. А может быть, это начинает осуществляться сказка, начатая отцом?
В школе ребят учили общеобразовательным предметам и военным дисциплинам. В лагере проводилось летом много учений. Ребята познавали смысл жизни, законы пролетарской борьбы и вдохновенно пели по вечерам «Интернационал» на родном узбекском языке.
В 1927 году Файзуллу Норходжаева направили для дальнейшей учебы в Ташкентское военное училище имени Ленина. Он попросился на артиллерийское отделение.
Великолепное здание училища показалось Файзулле сказочным дворцом — огромные классы, актовый зал, библиотека. Всюду паркетные полы, картины в золоченых рамах...
Наставниками курсантов оказались прославленные командиры гражданской войны, с боевыми орденами на груди и шрамами на теле. Начальником училища был Малышев, его заместителем Мирбадалев.
Юные курсанты не только слушали рассказы опаленных войной командиров, нередко им самим приходилось идти в бой. В те годы еще кружили по нашей земле банды басмачей. В лихих кавалерийских атаках и в упорных боях против басмачей будущие командиры перенимали славные традиции первых героев гражданской войны.
В актовом зале училища на мраморных досках золотыми буквами записаны бои, в которых славные красные курсанты били врагов, защищая Родину. Во многих стычках участвовал и Файзулла Норходжаев. В 1931 году он окончил училище и получил назначение в Кушку на должность командира артиллерийского взвода.
Военная пословица гласит: «Дальше Кушки не пошлют». Но, оказывается, слова эти не совсем точны. Есть места ещё и подальше Кушки! Прослужив на самой южной точке страны два года, Норходжаев внезапно получил назначение на одну из дальних восточных окраин — она так и называлась: Дальний Восток.
В те годы была очень напряженная обстановка на маньчжурской границе. Желая оградить свои рубежи, страна двинула сюда подкрепления. Был в их строю и Файзулла.
Несколько месяцев добирался Норходжаев к новому месту службы. Улыбаясь, думал: «Опять жизнь сложилась словно в сказке — еду за тридевять земель!» Наконец прибыл в Усть-Сунгурийский укрепленный район.
Это грозное название пока было только на бумаге, в чертежах. Укрепления предстояло еще построить. И вот Файзулла с подчиненными ему красноармейцами стал возводить дот — свою будущую огневую точку. Работали буквально не выпуская из рук оружие, потому что провокации на границе следовали одна за другой.
Тайга, комары... За продуктами и почтой снаряжалась целая экспедиция — до ближайшего поселка семь дней пути и столько же обратно. Ездили на лодках по извилистым протокам, потому что позиция Норходжаева находилась на одном из островов, отрезанном от Большой земли старыми руслами реки.
И так было пять лет!
Спросите себя, молодые люди, те, кому сегодня двадцать два года, каково тогда было Файзулле? Многие ли из вас способны на такие длительные суровые испытания? Пять лет — без кино, не говоря уж о телевизоре, без многих удобств современной благоустроенной жизни. Единственная духовная пища — газеты месячной давности. Комары, сухари... И каждую минуту надо быть готовым вступить в бой: враг рядом.
Есть подвиги, которые совершаются в минуты и как яркая вспышка освещают красоту души советского человека. А бывают подвиги и такие, когда человек долгие годы переносит лишения и невзгоды ради счастья своих соотечественников. Не будем судить, что труднее и почетнее, сойдемся лишь на общеизвестной истине: подвиг в любом проявлении прекрасен и делает честь человеку.
Когда я спросил Норходжаева, что помогло ему выстоять, перенести невероятные трудности и лишения в те годы, он ответил коротко, по-военному, одним словом:
— Долг!
И послышалась мне в этом слове не только обязанность служить Родине, когда она тебя позовет, но еще и долг в смысле отдачи, платы за все доброе, что сделала Родина для него, Файзуллы, лично. Родина была для него матерью в прямом значении. Когда мать велит сделать что-то, никто не думает: трудно или легко это будет сделать. За мать дети отдают жизнь, ни на минуту не задумываясь об этом.
Через пять лет Норходжаев получил назначение в тот самый поселок, до которого надо было добираться семь дней. В этом небольшом поселке было около пятидесяти домов, магазин. Все это казалось теперь большим городом.
С жаром приступил Норходжаев к своим новым обязанностям. Теперь он был командиром учебной батареи.
...Здесь, на далеких берегах Амура, одержал Файзулла одну победу, значение которой не хотелось бы ни преуменьшать, ни преувеличивать. Но, как говорится, все по порядку...
Всем хорошо известно, что Дальний Восток был краем военных, геологов, изыскателей, ученых — в общем, людей в большинстве своем временных, командированных и, как правило, мужчин. Женщин на Дальнем Востоке даже в городах было очень мало. А в тех краях, где служил Норходжаев, только у пожилых командиров были старые боевые подруги — жены. И в этой глуши вдруг появляется молодая красивая полька Марта Станиславовна. Она приехала в гости к родственнику, военному врачу, служившему в этом гарнизоне.
Нетрудно представить, как принялись начищаться, наглаживаться и стали ухаживать за приезжей красавицей многочисленные холостяки-командиры.
И в этом своеобразном рыцарском турнире самым веселым, остроумным и красивым оказался Файзулла Норходжаев. Он покорил сердце Марты Станиславовны, женился на ней, и по сей день она подруга его жизни.
В 1940 году Норходжаев получил повышение — стал заместителем начальника штаба артиллерийского полка. Повышение, конечно, радость. Но оно было еще более приятным оттого, что служить ему предстояло в родных краях, в Среднеазиатском военном округе!
Зачарованно глядел он из окон вагона на родные края — виноградники, хлопковые поля, деревья, склонившиеся под бременем щедрых плодов. «Нет, — думал Файзулла, — как бы ни были увлекательны заморские края в сказках, нет ничего прекраснее родной земли!»
Здесь, в своих солнечных краях, Норходжаев познал счастье отцовства. У него появились дети: дочь Галина и сын Евгений. Но недолго пришлось наслаждаться Норходжаеву радостью. Грянула война! Тяжелые бои, ранения, госпитальные палаты, бомбежки, атаки, схватки с танками, новые раны... И снова госпитали. Все это понеслось в жизни Норходжаева стремительной, огненной, дымной, гремящей взрывами чередой, как и у многих его братьев по оружию в годы Великой Отечественной войны. Файзулла Норходжаев оборонял Москву, участвовал в битве под Сталинградом, освобождал Донбасс.
Боевые дела его трудно будет описать даже в большой книге, поэтому познакомимся лишь с несколькими короткими эпизодами из этой героической военной эпопеи.
Остановимся на боях в Донбассе. Норходжаев был тогда командиром артиллерийского полка. После освобождения Ворошиловграда полк получил пополнение.
Начальник штаба доложил командиру:
— Большинство в пополнении чернобровые, черноглазые земляки ваши.
Командир полка пошел поговорить с солдатами:
— Откуда вы?
— Из Ташкента, Намангана, Ферганы.
— А нет ли среди вас чустских?
— Есть, — сказал один парень.
— А не знаете ли вы кишлак Кизилтепа?
— Я из этого кишлака.
Файзулла старался удержать, не показать охватившее его волнение. Перед ним стоял земляк, которого он видел впервые за четверть века — крепкий, коренастый паренек.
— Не знаете ли вы кого-нибудь из семьи Норходжи? Правда, он умер давно, еще до революции.
— Норходжу-ака я не знал, конечно, а вот один из сыновей его, Дададжан, живет в кишлаке. Вернее жил. Сейчас он тоже служит в армии.
— Где, не знаете?
— Кажется, в Свердловске.
Времени на долгий разговор не было. Командир сказал новым бойцам:
— Надо готовиться, ребята, к серьезным битвам.
— Мы готовы, — ответил паренек и показал свой чустский нож, висевший на военном ремне. Были такие ножи и у других красноармейцев.
— Этого мало, — улыбнулся Норходжаев, — война сейчас не та. Теперь ножи не помогут — будете из пушек бить врага.
Но обстановка сложилась так, что даже опытный командир не предугадал. Гитлеровцы не могли сломить сопротивление бойцов на этом участке. Ожесточенные атаки доходили до рукопашной. Пошли в ход и чустские ножи. Норходжаев был восхищен мужеством своих земляков. А гитлеровцы, озверев от неудач, решили во что бы то ни стало уничтожить героических защитников. Сюда были брошены несколько эскадрилий пикирующих бомбардировщиков. Восемьдесят шесть заходов насчитал Норходжаев, лежа в дрожащем от непрерывных взрывов окопе. Много бомбежек перенес бывалый командир, но такой еще не было.
Как только скрылись самолеты, Норходжаев, зная, что фашисты обязательно пойдут в атаку, кинулся к своим бойцам. В изрытых бомбами траншеях и блиндажах он обнаружил много убитых. С уцелевшими солдатами откапывал засыпанных землей бойцов, приводил их в сознание. А через некоторое время с остатками полка вновь отбивал врага. Позиции были удержаны. Но один из осколков поразил командира.
Очнулся Файзулла уже в госпитале. Лечили долго — три месяца. Когда поднялся на ноги, дали краткосрочный отпуск. Поехал в Фергану, где ждала его жена с детьми. Невеселое было это свидание. Конечно, радостно обнять жену и ребятишек. Но увидев, как тяжело живется людям в тылу, заторопился опять на фронт и стал еще крепче бить врагов.
Его назначили командиром полка истребительной противотанковой артиллерии. Он ходил по тылам врага с 4-м казачьим Кубанским кавалерийским корпусом генерала Плиева. Освобождал Одессу, Бобруйск, Барановичи.
Под Брестом кавалерийский корпус пошел в рейд по тылам врага. Полк Норходжаева находился с ним, защищал кавалеристов от танков. На уничтожение казаков гитлеровцы бросили танки — они и быстроходны, и неуязвимы для клинков. Но на пути бронированных машин встали артиллеристы Норходжаева. Танков оказалось много, это были резервы, которые спешили к фронту. Уничтожение прорвавшихся казаков было для них лишь попутной задачей. Но, столкнувшись с истребителями танков, гитлеровцы ни кавалерию не уничтожили, ни к фронту не дошли! Артиллеристы сожгли и подбили около двадцати машин. Бой был настолько жестоким, что даже сам командир полка Норходжаев встал к пушке на место погибшего наводчика. Горели танки, падали деревья, артиллеристы отстреливались на все четыре стороны, потому что танки лезли отовсюду. Если бы не подоспели на выручку наши танки, может быть, эта схватка стала бы для Файзуллы последней. Он был ранен в этом бою, но не оставил позиций до прихода своих.
Подлечился. Прибыл в штаб 1-го Белорусского фронта за назначением. Его радушно встретил командующий артиллерией фронта генерал-полковник Казаков.
— Наслышан о вас, товарищ Норходжаев, как о лихом командире! Я думаю, что ваш горячий характер больше всего подходит к истребителям танков.
— Готов бить врага, где прикажете!
И опять принял полк истребительной артиллерии.
На этот раз среди многих боев особенно трудной была схватка с танками врага под Дойчкроне. Здесь действовали войска генерала Батова. Они попали под сильный танковый удар фашистов. На помощь из резерва был брошен полк Норходжаева. Он совершил двухсоткилометровый марш и с ходу вступил в бой. Танки врага были остановлены. Разъяренные фашисты посылают пикирующие бомбардировщики для уничтожения артиллеристов.
Взрывной волной Норходжаева забросило в подвал. Кровь текла изо рта и ушей. Однополчане думали — погиб славный командир. Но он выжил. Открыл глаза. Говорить не мог, ничего не слышал, но написал на клочке бумаги: «Не имею права умирать, пока не разбили врага!»
После сильной контузии Норходжаева нельзя было тревожить, он был нетранспортабелен. Так и пролежал в этом подвале двадцать дней, объясняясь записками. А когда поднялся и стал немного говорить, на предложение врачей ехать в госпиталь наотрез отказался:
— Зачем... теперь ехать... не хочу.
И через два дня уже руководил форсированием реки Одер под Кюстрином.
Закончил войну полковник Норходжаев в Берлине. Он штурмовал Восточный вокзал и с этого направления шел к центру города в составе армии генерала Берзарина — будущего коменданта Берлина.
Здесь, в Германии, Норходжаев служил до 1950 года.
В 1957 году его, как проявившего яркий военный талант в годы войны, направили учиться в Москву, в Академию Генерального штаба. Он окончил академию успешно и был назначен на командную должность.
Советское правительство, заботясь о безопасности страны, дало на вооружение армии самую новую и современную технику. Настал век ракет!
Опять Норходжаев на учебе. Он овладел самым новым, самым грозным оружием. После учебы едет на должность заместителя командующего артиллерией Северной группы войск в Польше.
В 1961 году, уже будучи генералом, он приехал в родной кишлак Кизилтепа. И стар и млад вышли встречать бывшего пастушонка Файзуллу.
У генерала Норходжаева двое детей — сын окончил Саратовский университет, работает научным сотрудником. Дочь Галина тоже окончила Саратовский университет и здесь же преподает сейчас студентам русский язык и литературу. Узбечка учит русскому языку русских парней и девушек — такого, кажется, даже в сказках не бывает!
Файзулле Норходжаевичу Норходжаеву Совет Министров Союза ССР присвоил высокое звание генерал-лейтенанта.
...Генерал-лейтенант стоял у окна. Моложавый, стройный, подтянутый. Лишь седина — след пережитого. Отодвинув штору, он смотрел на пришедшую в город весну.
Размышляя о большой жизни этого военачальника, я снова вспомнил сказку. Как бы ни была увлекательна выдумка, жизнь в наши дни гораздо стремительнее любой фантастики. Советский человек оказался сильнее сказочных падишахов и таинственных волшебников. В небе летают огромные лайнеры. Воду мы дали земле и людям в таком количестве, о котором Фархад даже не мечтал. Простые советские люди совершают такие подвиги, что им могут позавидовать сказочные богатыри. А то, что я рассказал о генерале Файзулле Норходжаеве — лучшее свидетельство этому! Жизнь его ярче любой сказки!
Расскажу о подпольной комсомольской организации, которая действовала неподалеку от города Витебска. Для того чтобы получше все узнать, увидеть, я поехал туда и разыскал бывших членов этой организации.
В поселке Оболь, в крепком кирпичном особняке, сейчас находится музей комсомольской славы. Его директор — Неля Адольфовна Азолина, сестра одной из погибших подпольщиц. В музее собрано много материалов о деятельности подпольной организации. На стендах фотографии юных мстителей — живых и павших.
Домик музея стоит на пригорке, отсюда хорошо видны поля, сады, река. Вот здесь, на этой земле, и вершили свои славные дела юные патриоты.
Глядя на раздольные поля, невольно думаешь о людях и об этой земле. Многое видела витебская земля. Она дарила хлеб людям в мирные предвоенные дни. Она была кормилицей и в суровые дни вражеской оккупации. Фронтовое пламя обожгло землю и ушло дальше, а люди, оставшиеся здесь, продолжали жить по-старому. Они соблюдали советские законы, защищали их от врагов. Были целые районы, куда фашисты боялись сунуться, — не покорился им народ, не принимала их земля.
Разыскал я бывшего комиссара подпольной организации, ныне доктора исторических наук, Бориса Кирилловича Маркиянова. Он рассказал о том, как боролась с гитлеровцами молодежная организация.
Вместе с Маркияновым я поехал в тот лес, где начиналась деятельность местного подпольного райкома. Сюда не было шоссейной дороги, ехали по мягкому и пыльному проселку.
Маркиянов огляделся, обошел старые, заросшие и оплывшие котлованы — в них прежде были партизанские землянки. Сели мы на опушке, и Борис Кириллович начал рассказ:
— Это — место зарождения партизанского отряда и место нахождения подпольного Шумилинского райкома партии. Здесь находился Антон Владимирович Сибко, секретарь подпольного райкома партии. Сюда я прибыл от Центрального штаба партизанского движения. С октября — ноября сорок первого года началась наша деятельность именно с этого места. Мы от Оболи проезжали с вами, видели деревню Сорино. Это была наша первая партизанская застава. Там стоял пулеметный взвод охраны, и в Шешенский лес пройти невозможно было, минуя заставу. Когда мы впервые собрались здесь, в подпольном райкоме партии, встал вопрос об организации обольского подполья. И на меня пал выбор создавать это подполье. Почему? Потому что я окончил обольскую школу и являлся секретарем комитета комсомола. Всех ребят я знал...
Пошел я на встречу в Оболь. Встретился с Володей и Евгением Изовитовыми, Марией Лузгиной, Марией Дементьевой. Вот этих ребят я знал, в комсомол принимал, поэтому они меня очень радостно встретили. Тогда я договорился с ними предварительно о том, что надо бороться, не опускать рук. Ребята сказали, что у них есть кое-что. Собрали оружие. У Марии Дементьевой был пулемет «максим», который она сразу дала в партизанский отряд. А кому руководить комсомольской организацией? В подпольном райкоме партии долго думали: кого же назначить вожаком подполья? И выпал выбор на Ефросинью Зенькову. Во-первых, она находилась в Оболи, значит, могла свободно общаться с этими ребятами. Во-вторых, она оказалась очень хорошим организатором. Мы испытали ее на сложнейших поручениях. Она серьезно, ответственно относилась к выполнению этих поручений. И мы решили официально утвердить ее секретарем подпольной комсомольской организации. Когда я объявил об этом Зеньковой, она несколько испугалась и говорит: «Вы знаете, Борис Кириллович, я не справлюсь с этим, что вы, что вы, лучше я буду выполнять ваши отдельные поручения». И тем не менее Зенькова оправдала доверие и заслуженно получила звание Героя Советского Союза. Это замечательный человек. Мы буквально все в партизанском отряде были влюблены в нее.
— А кого она привлекла в подполье?
— Сначала образовалось ядро подпольной организации, в которую входили три брата Изовитовых — Володя, Евгений и Илья, Федя Слышанков, Мария Дементьева и сестры Лузгины — Мария и Тоня. А затем уже организация стала обрастать людьми. Даже ленинградская школьница Зина Портнова и та вошла в нее. Упросила принять. По возрасту ее нельзя было брать, она была пионеркой. Мы ее приняли в комсомол уже в партизанском отряде.
— А первое задание с чего они начинали?
— Заданий было много различных. Но главным образом вначале вели разведку. Нас чрезвычайно интересовал один вопрос — прохождение эшелонов в сторону фронта. Сколько их прошло за сутки, характер грузов. И мы немедленно передавали по радио на Большую землю, что в сторону фронта прошло столько-то эшелонов и характер груза такой-то. А для разведки это чрезвычайно важно было. Затем уже стали совершать диверсионные акты.
Ребята приняли присягу белорусского партизана. Выдали им оружие, пистолеты ТТ для самоохраны. Но использовали это оружие и для нападения. Смотришь, ухлопают одного офицера, и еще какие-то небольшие операции совершали. Однажды ребята взорвали электростанцию. Взорвать ее дали задание Зине Лузгиной. Она работала диспетчером на электростанции по нашему заданию. Мы подобрали мину замедленного действия и рассчитали, что мина взорвется примерно через три часа. Зина Лузгина спокойно уйдет с электростанции, а получилось так, что она заложила ее в сушилку, а там температура высокая. Мина сработала через 30 минут. А взрыв был вы знаете какой... Крыши с домов полетели. Словом, электростанцию вывели из строя, а она давала ток трем немецким гарнизонам!
— Это уже серьезное задание.
— Да, вред нанесли врагам значительный. А теперь поедем на берег реки, на место, где была совершена еще более серьезная операция, — предложил Маркиянов.
Мы сели в машину и вскоре приехали к водокачке. Она расположилась на берегу и не была похожа на обычные высокие железнодорожные водокачки, потому что была новая, современная. Воду она подавала машинами.
Борис Кириллович и здесь по-хозяйски огляделся: посмотрел на речку, на берега, на заросли вокруг водокачки, а затем продолжил свой рассказ:
— Вот здесь и был произведен взрыв водокачки. На первый взгляд может показаться, что это ерунда. Что такое водокачка? Мелочь! Но дело в том, что на всем протяжении железнодорожной магистрали от Риги до Орла ни одной водокачки. А тогда ведь ходили паровозы, которым нужна вода.
— Куда же они делись? — спросил я.
— Отступающие части нашей армии их уничтожили. А вот эту водокачку, которая спряталась в складках местности, забыли. И вот мы заметили, что все эшелоны, которые шли в сторону фронта, останавливались обязательно в Оболи. Происходила заправка паровозов водой, только после этого они шли дальше. И вот мы решили разработать операцию по взрыву этой водокачки. Взорвать ее нелегко было. Вот смотрите: здесь расположены были доты, девяносто человек охраны.
— По высотам?..
— По высотам, совершенно правильно. Сейчас доты все обрушились. А тогда это была большая сила. Если штурмовать через реку, значит, погубим большое количество партизан. По нашему заданию в комендатуре работала подпольщица Нина Азолина. Она сказала — дайте мне такую мину, чтобы она была похожа на кусок каменного угля. Я ее занесу на территорию водокачки и взорву... Начальник штаба партизанского отряда Петр Дмитриевич Кузиков соорудил такую мину. Две шашки тола залил воском, этот воск набил каменным углем, положил капсюль, сделал соответствующее углубление, чтобы капсюль от удара не мог взорваться преждевременно. Нина Азолина забрала эту мину и унесла в сумочке на территорию водокачки.
— Она могла туда пройти по своему служебному пропуску?
— Да. Занесла, значит, она мину, нагнулась, будто бы поправить туфель, и положила мину в кучу каменного угля.
Ждем одни сутки, вторые, третьи, а взрыва нет. Ребята сидели день и ночь на соснах и наблюдали в бинокль за Оболью. И вдруг на третий день в 12 часов — взрыв. Водокачку как корова языком слизала. Больше двух недель ее восстанавливали. В Оболи образовалась пробка, эшелоны, как говорят, без воды «ни туды и ни сюды»! А мы в это время передали нашей авиации: бомбите пробку! И день и ночь гудели самолеты. Все тут с землей перемешано! И железная дорога была уничтожена. По неполным данным, немцы не получили на фронт примерно 700–800 эшелонов за это время. Для наступательных действий Советской Армии это имело большое значение.
Очень важная операция была, когда наши разведчики обнаружили группу эшелонов, идущих в сторону фронта. Как раз перед битвой на Курской дуге. Эта группа эшелонов — их было одиннадцать — почему-то совершенно не охранялась. В вагонах было только сено. Когда наши самолеты летали над эшелонами в порядке разведки, смотрели, то ни одного выстрела по самолетам не было. Очень странно все это выглядело. Мы дали задание Николаю Алексееву узнать, что же это за сенные эшелоны идут на фронт? Николай Алексеев взял бутылку с бензином и поджег одну платформу. Немецкие охранники набросились, стали баграми растаскивать горящее сено, и оказалось: под сеном брезент, а под брезентом — танк! А танки — «тигры»! На танке было написано «Тотен копф» — «Мертвая голова»...
Много еще интересного рассказал Маркиянов. В общей сложности за 605 дней и ночей борьбы с фашистами юные подпольщики совершили двадцать одну крупную операцию, не говоря уже о ежедневном сборе ценных разведывательных данных.
Конечно, фашисты были не только взбешены, они предпринимали все меры, чтобы обнаружить подпольную организацию. В конце концов им удалось напасть на след. Они заслали провокатора, который многих узнал и выдал. Начались аресты.
Я встретился с Аркадием Николаевичем Барбашовым. Сейчас он работает слесарем на местном кирпичном заводе, а тогда был членом организации, и именно он спас Ефросинью Зенькову. Барбашов рассказал, как ему это удалось:
— Услыхал я, что в Оболи аресты. Пошел в Оболь узнать, кого именно арестовали. Оказалось, нашу подпольную организацию почти всю схватили. Один полицейский проговорился: «Всех арестовали, кто имел связь с партизанами. Только атаманшу не схватили». Атаманшей фашисты Зенькову звали.
А мне было известно, что она в Полоцк уехала по заданию партизан. Надо было как-то предупредить ее. Мать ее арестовали как заложницу. Отец успел скрыться. Ну, я и пошел туда, под Полоцк. Долго ждал и вот вижу, на одной из немецких машин она едет. Там и другие женщины были. Я начал махать, остановил машину. Фруза сразу заволновалась, я ее позвал. А она говорит немецкому шоферу: «Во, кавалер мой!» И немец начал смеяться. Машина поехала дальше, а мы остались. Я говорю: все арестованы, спасайся. Я ухожу в партизанский отряд. А она пошла узнать о семье и как раз в лесу встретила отца. Они направились тоже в партизанский отряд. Ее бы сразу схватили немцы, если бы она появилась в городе...
— А кто еще уцелел? — спросил я.
— Тогда уцелела Зина Портнова, я и еще несколько ребят.
Навестил я и Ефросинью Савельевну Зенькову. Она прибаливала. Сказывались, видно, переживания, выпавшие на ее долю. Но все же она и сейчас очень порывиста, подвижна, легка. А какой энергичной была в молодости!
Попросил ее рассказать об организации подполья.
— Однажды пришел представитель из подпольного райкома партии Маркиянов, дал задание: организовать подпольную комсомольскую организацию. Первое время нам поручали вести разведку, собирать сведения: о гарнизоне, о войсках, о движении поездов, с какими они грузами...
— А как название «Юные мстители» возникло?
— Нашей работой руководил подпольный райком, так вот райкомовцы и назвали нас «Юные мстители». Начинали мы постепенно, помаленьку. Но не было такого случая, чтобы нам дали задание и чтобы мы его не выполнили, несмотря на то что было тяжело и очень опасно.
— Ефросинья Савельевна, расскажите о каком-нибудь эпизоде борьбы, о диверсии...
— У нас много было диверсий. Вот расскажу вам об одной из них. Это было на льнозаводе. Из льна здесь вырабатывали нитроклетчатку и вывозили в Германию для изготовления пороха. И нам было дано задание, чтобы мы вывели из строя этот завод. Мне пришлось нести мины для взрыва этого завода. Несла я их в бидоне с молоком. И вот мне встретились полицейские. «Эй, иди сюда, тебе говорят, иди сюда». Я как будто не слышу, а они снова повторяют. Подхожу к ним и думаю, как мне выйти из этого положения? Вижу, идет на расстоянии комендант. Я стала кричать: «Пан офицер, пан офицер». Он подошел и на меня ругнулся: «Чего, дура, орешь!» Я объясняю: «Несу мильк дойче солдат, станция Оболь». Эти слова сказала по-немецки. Они любили, что их язык изучают. Он говорит: «Ах, мильх, дойче солдат, станция Оболь. Зеер гут, паненка, зеер гут». И улыбается. Я говорю: «Да, да, пан», — и беру бидон. И мне махают — иди, мол, иди. Ну, я пошла, конечно. Когда я шла, руки у меня отнимались, чудилось, будто стреляют в спину.
Донесла я бидон до места, и с Марией Дементьевой мы эти мины сразу же замаскировали. Не успели отойди за речку, как грянул взрыв и поднялся в воздух льнозавод. Дым такой черный, ужасно что было, ужасно!.. Ну, начали подсылать шпионов и провокаторов разных, начали искать: кто это сделал и как, все хотели поймать...
Мне хотелось узнать не только о боевых делах, но и о ребятах подробнее — какие они были?
— Обыкновенные были, — ответила Зенькова, — обыкновенные ребята! Но когда на нашу землю ступил враг, каждый старался помочь фронту. Мы были комсомольцами, горели душой за Советскую власть. Все были настоящие комсомольцы, готовые и в огонь и в воду. Жаль, что многие погибли. И моя семья погибла: отец, мать и тетя... Меня они не поймали, а забрали их. Они погибли вместе с моими товарищами.
— Ефросинья Савельевна, кроме вас, кому еще было присвоено звание Героя Советского Союза?
— Портновой Зине. Она была хорошим товарищем. И была очень улыбчивая. Однажды послали ее в разведку: узнать причину провала организации, установить новые связи. Но когда она пришла в деревню Маштишны, ее опознали. Она пыталась убежать. Ее догоняли, и она хотела себя убить. У нее была «лимонка». Она бросила эту гранату, но граната не взорвалась, и Зину схватили. Начали ее допрашивать, мучить, издеваться. Она была так избита, что не могла ни стоять, ни сидеть. Это дело было в Оболи. Однажды во время допроса зазвонил телефон. Офицер поднял трубку и стал слушать. И в этот момент Зина схватила со стола парабеллум и убила его. Когда она была в отряде, то научилась хорошо владеть оружием, очень способная была девочка. На выстрел вбежал еще один офицер. Зина убила и его и бросилась к речке. Отстреливалась, хотела переплыть речку. Но кончились патроны. Ее окружили. Она нажала курок, а выстрела не было. Ее снова взяли, снова мучили. Потом отправили в тюрьму в Полоцк. Там сидела с ней одна девушка, и она нам потом о Зине рассказывала. Когда Зину должны были увести, она сказала этой девушке: «Прощайте, и если кто останется жив, расскажите, что сегодня последнюю ночь живу, что сегодня уже меня поведут на расправу». И в 4 часа утра ее увели. — Ефросинья Савельевна вздохнула. — Очень мужественная девочка была...
Кроме музея есть в Оболи обелиск, поставленный в честь подвигов героев-подпольщиков. Есть школа имени Героя Советского Союза Зины Портновой.
Комбайн осторожно объезжал бетонный серый с черными подпалинами дот. Пшеницу качало ветром, она шуршала и, будто море, переливалась волнами.
Литые бетонные доты, вросшие в землю, торчали в поле, словно черепа с пустыми глазницами. Их было много. Выстроившись в изогнутую линию, доты глядели исподлобья с пригорков, таились на опушках рощ. Здесь, на берегу пограничной реки Буг, 22 июня вспыхнули первые бои, были совершены первые подвиги. Мы не знали, какие величественные и трагические дела происходили тут. Защитники этих сооружений погибли, не сделав ни шагу назад.
По проселку катил зеленый газик, из него кто-то помахал рукой — и комбайн остановился. С комбайна слез грузный здоровяк. Из машины выпрыгнул стройный среднего роста мужчина. Они пошли навстречу друг другу, встретились в пшенице, пожали руки.
— Ты чего сам выехал?
— Не простаивать же комбайну, Тимофей Андреевич.
— А бригадой кто командовать будет?
— Все, что надо, я сказал, когда к уборочной машины готовили. А в атаку пошли, что ж я в траншее останусь? Командиры в бой шли вместе со всеми. А то и первыми на штурм поднимались...
Этот «военный» разговор меня натолкнул на мысль: те, кто сегодня живет и трудится рядом с дотами, говорит таким армейским языком, наверное, что-нибудь знают о первых боях на границе, и вообще, кто они, эти люди?
Мне повезло. Человек, приехавший на газике, оказался первым секретарем Сокальского райкома партии. Фамилия его Маханек, зовут Тимофеем Андреевичем. Повезло не только в том, что он здешний партийный вожак и познакомил меня с людьми и достопримечательностями этого района Львовщины, а еще и в том, что сам Тимофей Андреевич оказался именно тем человеком, который помог найти ответы, дать объяснение многим событиям, происшедшим на этой земле.
Сельская жизнь и работа — не менее напряженная, чем городская, но все же нет в ней суеты и торопливости. Здесь люди вершат свое большое дело — кормят страну хлебом, овощами, фруктами, дают сырье промышленности, и делают они это солидно, без беготни, без нервных криков и экспансивной жестикуляции. Здесь даже говорят не так, как в городе. На селе беседуют основательно, неторопливо, без каких-нибудь: «потрясно» или «убиться можно»...
Вечером за чашкой чая у Маханька обстановка располагала поговорить не только о заготовке силоса и надоях, но и о делах личных. Я спросил:
— Вы из каких мест, Тимофей Андреевич?
— Из Сумской области. Окончил там в 1938 году педагогический техникум, работал в школе. Поступил в учительский институт. — Маханек помолчал, видно, не хотелось ему заводить долгий разговор, в котором неизбежны грустные воспоминания, и резюмировал:
— Хорошо жизнь намечалась, но помешала война.
Я глядел на Тимофея Андреевича — ладный, хорошо сложенный, темные кудри с сединой, выразительные карие глаза — он и сейчас красив, а тогда, до войны, наверное, все девушки заглядывались на него.
— На срочную службу меня призвали в 1939 году, попал в Сибирь, в Красноярск, стал артиллеристом. В боях довелось участвовать с августа сорок первого, когда фашисты уже подступали к Москве. Наш свежий сибирский корпус ударил по гитлеровцам в районе города Белый, нанес врагу большие потери. Мы были сильные, ушли далеко вперед, а соседние части, истощенные, измотанные боями, не смогли продвинуться так же глубоко, вот и получились у нас открытые фланги. Фашисты ударили под основание клина с двух сторон и отрезали наш корпус. Долго бились мы в окружении, но все же пришлось отойти.
Я смотрел на Тимофея Андреевича с удивлением и даже с небольшой оторопью, он заметил это и спросил:
— Вы что-нибудь знаете о тех боях?
— Не только знаю — я был там и кое-что видел своими глазами. Служил я в одной из дивизий, которая, к сожалению, не смогла поддержать наступление вашего корпуса. Мы сначала пошли вперед, но роты у нас были очень малочисленные. Вскоре почти все вышли из строя, и продвижение остановилось. Я очень хорошо помню ваш корпус — все бойцы как на подбор — здоровые, бравые. Может быть, я и вас, Тимофей Андреевич, видел. Даже словом могли перекинуться.
— Вполне возможно!
Я смотрел на Маханька теперь уже совсем по-другому: передо мной сидел боевой товарищ, с которым мы бились бок о бок. На некоторое время я забыл о своей писательской задумке, расспрашивал Тимофея Андреевича и сам поведал ему о своей фронтовой жизни.
— Ну, а после Белого куда вы двинулись?
Маханек был рад, что мы почти однополчане, и живо откликнулся:
— Потом я бил немецкие танки под Можайском, наступал и освобождал Смоленск, Оршу, участвовал в освобождении Белоруссии в операции «Багратион». Затем штурмовал крепость Кенигсберг.
— Ну надо же! — воскликнул я. — Все время были где-то рядом. Ну а какой самый памятный бой? Может быть, и в нем мы были вместе?
Лицо Маханька стало серьезным.
— Самый памятный был неподалеку отсюда. В 1944 году приближались мы к границе, заканчивали освобождение родной земли. Настроение было радостное. И вдруг на нашем участке фашисты нанесли сильный контрудар. Только на позицию нашего дивизиона прорвалось двенадцать «тигров». — Маханек заволновался, глаза его заблестели. — Обычно, когда говорят о самом памятном бое, имеют в виду наиболее трудный бой. Вы тоже, наверное, имели в виду такой?
— Разумеется, — кивнул я.
— Для меня этот бой у границы тоже был тяжелым, война шла к концу... Никому не хочется умирать накануне победы. Хотя — что я говорю — умирать никто не хотел ни в начале, ни в середине войны. В общем, когда навалились на нас «тигры» и стали мы их бить из орудий, вспомнились мне вдруг те наши бои под Белым, у Смоленска. Тогда фашисты давили нас танками, а мы отбивались бутылками с «горючкой». А в сорок четвертом совсем другое дело! Правда, и танки немцев стали более мощными, чем в сорок первом, — вы сами знаете, «тигр» — грозная машина, — однако и мы обрели огромный боевой опыт и прекрасную технику. И так мне было радостно от ощущения этой силы, что я про страх забыл, корректировал огонь своих орудий, танки загорались один за Другим, а я про себя приговаривал: «Это вам за наших ребят-сибиряков, что легли под Белым! Это вам за нахальство, чтоб на чужую землю не лезли!» Так мы их все и пожгли. Сколько шло, столько и осталось на поле — все двенадцать! Наградили меня за тот бой орденом Красного Знамени. И памятен он мне не только трудностью, но и тем, что уж очень лихо громили — просто мастерски крушили врага наши артиллеристы. — Маханек подумал и добавил: — И еще одно обстоятельство запало мне в душу в те дни навсегда. Вышли мы к Бугу, увидели эти доты почерневшие, разрушенную пограничную заставу. И так защемило сердце. Я думал о том, что мы вот пришли — огромная сильная армия, у нас много оружия, техники. А как же они, наши пограничники, здесь стояли насмерть, слыша удаляющийся на восток шум боя! Как им было трудно! Мне очень хотелось в память этих людей, в знак преклонения перед их подвигом сделать что-то особенное. Но бои продолжались, надо было идти вперед. Так я и не узнал тогда ничего о защитниках границы. Воевал я до последнего выстрела. День Победы встретил в Праге. И вот после демобилизации поехал не в родные места на Сумщину, а сюда, на львовскую пограничную землю. Не выходили у меня из памяти эти доты и разрушенные заставы. Думал: кто же тут жизнь начнет восстанавливать? А в те годы, вы, наверное, помните, здесь разгуливали банды бандеровцев, националистов. Ну как допустить, чтоб на такой священной героической земле не было покоя? Кто же его обеспечит, кто этим займется? Если не я, то кто же?!
«Вот так проявилось в советском человеке, коммунисте, чувство хозяина земли и ответственности за нее», — подумал я, а Маханек между тем продолжал:
— Сначала я жил во Львове, надо было подучиться, я ведь институт из-за войны не закончил. Вот поэтому работал и учился на заочном отделении университета, на историческом факультете. Все еще надеялся стать педагогом. А жизнь ставила все новые и новые задачи. Направили меня на партийную работу. В 1954 году избрали вторым секретарем райкома в городе Броды, а в 1957-м там же стал первым секретарем. Был секретарем горкома в Стрые и вот уже больше десяти лет первый секретарь здесь, в городе Сокаль.
— За эти годы, наверное, вам приходилось слышать какие-нибудь вести о пограничниках, о тех, кто первыми приняли здесь бой?
— Не только слышал, но даже видел людей, участвовавших в тех боях, и вас познакомлю, если пожелаете.
— Конечно, очень хочу, — воскликнул я, не веря своим ушам. — Неужели такое возможно?
На следующий день мы поехали на заставу Лопатина. Было прохладное утро, машина катила по чистым улицам. Справа и слева стояли добротные двухэтажные кирпичные дома. Здесь такая мода — все строят дома с мезонинами. Окруженные садами и множеством цветов, они больше похожи на дачи, чем на жилые дома колхозников.
— Это колхоз имени героя-пограничника Лопатина. Сейчас на окраине будет хата, обратите на нее внимание, — предупредил Тимофей Андреевич.
Вскоре за окошком машины мелькнула темная изба с подслеповатыми окошечками и почерневшей от времени соломенной крышей. Маханек коротко пояснил:
— Единственная довоенная хата, уцелевшая в деревне...
Машина остановилась на зеленом травянистом берегу широкого Буга. Неподалеку от воды, на взгорке, возвышался обелиск, рядом — аккуратный домик под шиферной крышей. Тимофей Андреевич сказал:
— А тут стояла застава Лопатина.
На крыльце, приветливо нам улыбаясь, ждала миловидная женщина невысокого роста.
— Знакомьтесь! Анфиса Алексеевна Лопатина.
Эту фамилию не раз слышал и прежде. Часто произносил ее в разговоре мой собеседник, видел на обелиске, на вывеске правления колхоза. Все, что в моем представлении было связано с этим именем, было где-то далеко, по ту сторону войны, поэтому я подумал, что Анфиса Алексеевна просто однофамилица легендарного теперь Лопатина. Маханек заметил, что я не совсем понимаю, кто стоит перед нами.
— Анфиса Алексеевна, жена начальника заставы лейтенанта Лопатина. Во время боя 22 июня сорок первого она была здесь рядом с мужем.
Мы обошли с нею чистые комнатки своеобразного музея, хранящего священную память о подвиге бойцов заставы. Много уникальных экспонатов: оружие героев, фотографии, документы, письма. Потом прошли с Анфисой Алексеевной к могильным плитам: «Начальник заставы лейтенант Лопатин», «Младший политрук Гласов П. И. — зам. нач. заставы по политчасти», «Клищенко П. П. — старшина заставы».
«Рядовой Никитин Иван Иванович — секретарь комсомольской организации». Всего пятьдесят восемь могил. Из шестидесяти защитников заставы уцелели двое.
Я смотрел на противоположный берег Буга, откуда пришла война. Тихо звучал голос Анфисы Алексеевны Лопатиной:
— В ночь на двадцать второе июня муж, как обычно, пошел на границу проверять службу нарядов. Вернулся он в три часа ночи. Я ждала его с ужином. Есть он не стал, сказал: «Очень неспокойно, тревожно и на душе, и на границе». Прилег отдохнуть и только заснул — вдруг ударила по дому артиллерия. Очень неожиданно это было, то была тишина и вдруг, как обвал, как гром и молния ударили по заставе. Муж вскочил и крикнул: «Бери детей, беги в укрытие». У нас тогда двое сыновей подрастали. Я побежала с детьми к подвалу и увидела, что гитлеровцы переправляются через Буг. Жены командиров оставили детей в подвале с бабушкой, а сами пошли помогать мужьям, стали перевязывать раненых, подносить патроны, гранаты. Первые четыре попытки фашистов переправиться были отбиты, тогда они перебрались правее и левее заставы и вскоре окружили нас и стали обстреливать со всех сторон. Пограничники держались стойко, все были уверены — скоро придут наши и выбьют нарушителей границы. Но бои гремели повсюду, и мы поняли — это не провокация, а война. На четвертый день Лопатин послал Галченкова и Герасимова в разведку — узнать, где наши? Они не вернулись, и мы не знали, что с ними случилось. На седьмые сутки немецкий офицер кричал в рупор: «Сдавайтесь, вам никто не поможет! Наши войска взяли Минск!» Мы этому, конечно, не верили, но и держаться становилось все труднее. Многие пограничники были убиты, остальные ранены, но оставались в траншее. Фашисты перестали нас атаковать, наверное, решили взять измором.
А с западного берега Буга все шли и шли войска на нашу территорию. И, видимо, вот из этих новых частей, не зная, что застава еще жива, на девятый день боя к нам подъехали две машины и мотоциклисты. Пограничники воспользовались этим, забросали машины гранатами, уничтожили гитлеровцев, а одного офицера захватили в плен. Попала в наши руки и рация. Пытались мы по этой рации связаться со своими, но гитлеровцы, взбешенные гибелью своих офицеров, решили, видно, стереть заставу с лица земли — открыли ураганный артиллерийский огонь и буквально смешали все с землей. Но все же, пока оставались живыми несколько пограничников, жила и застава. На десятый день осталось всего восемь бойцов. Я умоляла мужа уйти в лес, пробиться к своим или к партизанам, но он непреклонно отвечал: «Я заставу не оставлю, буду стоять насмерть, а ты и другие женщины должны спасать детей». Ночью мы с детьми поползли.
Лопатина идет по крутому берегу и показывает на скат: «Вот здесь и ползли берегом, скрываясь от пуль, прикрывая своим телом детишек».
Мне приходилось бывать на местах боев, в которых я участвовал. Обычно те, кто бывал в это время рядом, не расспрашивали меня ни о чем. Они понимали, что мне надо побыть в тишине, собраться с мыслями, вспомнить все, как было. А для меня та тишина грохотала боем, я слышал выкрики людей, видел лица своих однополчан. Так и для Лопатиной, наверное, в эти минуты гремели выстрелы, пули летели со всех сторон.
Я тоже ни о чем не спрашивал Анфису Алексеевну, понимая, как далеко она сейчас от нас.
— Трава была холодной и скользкой, мы ползли вон к тому сараю. Немцы нас обнаружили. Они ведь были повсюду. Схватили. Стали допрашивать. Били. Издевались. Требовали от меня: «Иди к своим, скажи — сопротивление бесполезно!» Я не пошла. Опять били. Потом нас повезли куда-то и, наверное, расстреляли бы. Но в селе, куда нас привезли, мы смешались с другими беженцами, а местная охрана не знала, что мы жены пограничников. А мы, понимая, что скоро они это узнают, постарались сбежать. Укрыли нас жители деревни Скоморохи, — Лопатина показала на красивые дома, мимо которых мы ехали, — вон они Скоморохи — много там добрых людей, они-то и помогли нам в черные дни гитлеровской оккупации.
Пограничники погибли все, кроме Галченкова и Герасимова, которые ушли тогда в разведку. Герасимов попал в лапы гитлеровцев и прошел долгие муки плена, а Галченков пробрался к партизанам. Оба они после войны приезжали не раз на родную заставу. Когда немцы ушли, житель ближнего к заставе дома Иван Васильевич Онищенко захоронил погибших пограничников в траншее. А после войны помог найти их останки. В музее мы видели оружие, ремень, знаки различия Лопатина. Все это нашли благодаря тому, что Онищенко показал, где надо искать.
— А как сложилась судьба ваших сыновей? — спросил я.
Мать не без гордости сказала:
— Я вырастила своих сыновей. Оба они пошли по стопам отца — стали пограничниками. Анатолий подполковник, одно время был начальником заставы, которая носит имя отца. Вячеслав тоже пограничник — сейчас майор!
Я глядел на мужественную женщину и думал: нет, не погиб, живет и сегодня лейтенант Лопатин — он живет в своих сыновьях, живет в воспоминаниях своей боевой подруги, живет в сердцах всех, кто преклоняется перед его героическим подвигом.
Иван Лукич Хижняк жил в Москве. Он встретил меня радушно. Пожилой, кряжистый, с кустистыми седыми бровями, из-под которых глядят мудрые глаза.
Мы сели к столу, раскрыли альбомы с фотографиями и повели неторопливый разговор.
— С чего начнем? — спросил Хижняк.
— С самого начала, Иван Лукич. С тех дней, когда вы впервые соприкоснулись с революционными делами.
— Ну, с революцией я соприкоснулся еще в 1905 году. Жил я тогда в Ейске, работал в столярной мастерской. Рабочие не раз поручали мне расклеивать листовки. Кстати, в выпуске прокламаций в те далекие годы в Ейске участвовал и будущий известный писатель Федор Гладков.
Иван Лукич рассказывал негромко, не торопясь, а я, листая альбом, слушал и разглядывал посветлевшие и выцветшие фотографии тех дней. В годы первой мировой войны побывал молодой Иван Хижняк на турецком фронте, дважды ранен, затем попал на западный фронт. Не раз награжден за храбрость в бою, свидетельство тому еще одна фотография: Хижняк — георгиевский кавалер с лихо закрученными усами.
— Февраль 1917 года меня застал в тифлисской школе прапорщиков, — продолжал рассказ Иван Лукич. — Я уже был членом большевистского кружка, который существовал в школе. Читал нелегальную литературу, участвовал в спорах, беседах, выступал на митингах. После окончания школы прапорщиков опять попал на фронт. В сентябре этого года меня избрали председателем полкового комитета, а в декабре в Харькове вступил в партию большевиков. Партийный билет мне вручал Артем, который тогда возглавлял городскую парторганизацию. Харьков в те дни находился в руках петлюровцев, гайдамаков и эсеров. Когда из Петрограда прибыл отряд во главе с Антоновым-Овсеенко и Сиверсом, к нему примкнули и местные красногвардейцы. Я тогда командовал ротой. После освобождения Харькова Антонов-Овсеенко направил меня на Кубань, в Ейск, для организации красногвардейских отрядов.
В Ейске комитет РСДРП поручил сформировать отряд Красной гвардии большевику Балабанову. Он был мой старый знакомый, рабочий, потом фронтовик. Меня назначили начальником штаба. Мы сформировали этот отряд и по указанию комитета РСДРП боролись с местной, очень сильной, контрреволюционной сворой: белогвардейцами, казаками, монархистами, эсерами... Вскоре мы установили в Ейске Советскую власть.
После этого по приказу Военно-революционного комитета я со своим батальоном выехал на защиту Екатеринодара от Корнилова. Там шли тяжелые бои. Город мы отстояли.
— После этого вы вернулись в Ейск?
— Да. Там вскоре произошел контрреволюционный мятеж. При подавлении его я уже командовал полком. Кстати, Ейск дал в те годы Красной Армии одиннадцать революционных полков и четыре батальона. В Центральном музее В. И. Ленина хранится служебная книжка красноармейца на имя Ленина Владимира Ильича. Эту книжку вручила вождю революции в те далекие годы специальная делегация от 195-го Ейского стрелкового полка.
Однажды меня вызвали в штаб Батайского фронта, где я встретился с чрезвычайным комиссаром Юга России товарищем Орджоникидзе. Встреча произошла в вагоне. Были здесь Иван Кочубей и еще несколько командиров частей.
Орджоникидзе расспросил нас о состоянии частей, о борьбе с контрреволюцией. Я чувствовал, что скоро нас перебросят на другой участок. И действительно, в июне по приказу главкома полк погрузили в эшелон, и мы прибыли на царицинскую железнодорожную ветку. Здесь бились с отборной офицерской бригадой Деникина. Этой бригадой командовал Марков. Он был известен своей смелостью и жестокостью. В этом бою была разбита его бригада, а сам Марков погиб.
В момент напряженных боев на наш участок прибыл Серго Орджоникидзе. Когда я докладывал ему обстановку, белые прорвались на участке батальона, которым командовал Синица. «Твое решение?» — спросил Орджоникидзе. «Брошу туда резерв, открою артиллерийский огонь по вражеской коннице», — доложил я. «Правильно!» Я решил и сам поспешить в район прорыва, крикнул, чтоб дали коня. «И для меня коня!» — сказал Орджоникидзе. Я стал возражать: «Вам нельзя, товарищ чрезвычайный комиссар». — «Я знаю, знаю. Быстро лошадей!» И мы поскакали к месту прорыва.
Очень смелый, горячий и энергичный человек был товарищ Орджоникидзе. Он сам горел и всех зажигал революционной страстностью.
Иван Лукич помолчал, вспоминая, тяжко вздохнул: ведь многих уже нет, о ком он рассказывал.
— Свела меня фронтовая дорога в те годы еще с замечательными пролетарскими полководцами: Ковалевым, Ковтюхом, Федько, Жлобой, Книгой. Особенно хочу выделить Ивана Федоровича Федько. Он украинец, сын бедняка. За храбрость в годы первой мировой войны направлен в школу прапорщиков, успешно окончил ее. Еще на фронте стал большевиком. В Феодосии организовал красногвардейский отряд. На Кубани Федько командовал 3-й колонной войск. На Северном Кавказе в нее входили: 1-й Черноморский, Тимашевский, Таганрогский, Приморско-Ахтырский полки, бригада Жлобы и мой Ейский полк. Федько — один из немногих командиров, награжденных в годы гражданской войны четырьмя орденами Красного Знамени.
Хижняк взял фотографию — на ней советский генерал: на груди его, кроме наших орденов, четыре Георгиевских креста.
— Василий Иванович Книга. В 1919 году спас мне жизнь. Случилось это так. Я заболел тифом, лежал в госпитале во Владикавказе. Белые захватили город, а меня выдал предатель. Два раза выводили на расстрел, случайно остался жив. Перегоняли из тюрьмы в тюрьму. В Ростове-на-Дону сидел в камере смертников, ждал расстрела.
Хижняк взял книгу, полистал ее, открыл нужную страницу и подал мне:
— Вот, взгляните, как генерал-майор Книга рассказывает об этом случае.
Я взял мемуары и прочел:
«Когда Первая Конная подошла к Ростову, от разведки я получил сведения, что в тюрьме находятся около трехсот командиров и комиссаров. Я решил как можно скорее добраться до тюрьмы и освободить заключенных. Я продвинулся со своей бригадой далеко вперед. А потом взял эскадрон и поскорее к тюрьме. И вовремя — белогвардейцы из Дикой дивизии готовились уничтожить заключенных. По моему сигналу буденновцы в несколько минут расправились с палачами. С несколькими бойцами я ворвался во двор тюрьмы, где застал десятка два контрразведчиков. Они успели пробраться по коридорам и открыть стрельбу по арестованным. Я подал команду: «Товарищи, выходите на свободу!»
Я положил книгу, а Иван Лукич улыбнулся:
— Вот так третий расстрел намечался, но не попался я в лапы смерти и на этот раз! А положение было почти безнадежно. Беляки торопились, стали расстреливать арестованных прямо в камерах. Мы забаррикадировали дверь, не пускали в камеру палачей, но долго не продержались бы. Вдруг слышу — началась перестрелка и крик: «Выходите, товарищи!» Это кричал Василий Иванович Книга.
— А позднее приходилось вам встречаться с ним?
— Приходилось. Служили рядом в мирные дни. И в годы Отечественной неподалеку были.
Я попросил Ивана Лукича рассказать об Отечественной: где и как началась для него война.
— Двадцать второго июня 1941 года я находился недалеко от западной границы, в городе Новозыбково. Был я в те дни заместителем командира дивизии. Наша дивизия передислоцировалась в Новозыбково. Я приехал пораньше осмотреть новое место, организовать размещение частей. В общем, когда грянула война, я оказался вблизи границы без войск, с несколькими командирами. 23 июня меня назначили старшим воинским начальником Жлобинского участка. Здесь и в Рогачеве были большие склады боеприпасов, продовольствия, горючего. Я получил приказ уничтожить склады. Очень жалко было уничтожать добро, но врагу же оставить нельзя. Я пошел посоветоваться с секретарем горкома. Предложил раздать имущество воинским частям, сформировать и укомплектовать новые части Красной Армии. Мое предложение было одобрено.
С помощью городской партийной организации полковник Хижняк стал формировать воинские части, вооружал их, обеспечивал всем необходимым, выдвигал на рубежи обороны и сам руководил боем, преграждая путь фашистам. Нарком обороны высоко оценил мужество и инициативу умелого командира. Хижняк был награжден орденом Красного Знамени. После этих событий Хижняк был назначен командиром 117-й стрелковой дивизии. Она сражалась упорно, но вскоре оказалась в окружении. Со всех сторон наседали враги, а боеприпасы были на исходе.
У Ивана Лукича даже голос стал хрипловатым, когда он рассказывал об этой трагической эпопее:
— Приказал я начальнику штаба выводить главные силы, чтоб сохранить их, а сам остался с отрядом прикрытия в сто пятьдесят человек. Я считал, раз командир здесь, то сила отряда увеличится, уверенность бойцов будет крепче. С этим прикрытием мы бились до последнего. Дивизия была спасена. Когда нас в прикрытии осталось восемь человек, я был тяжело ранен пулеметной очередью в грудь...
Бойцы вынесли командира из окружения на носилках. Группу возглавлял старшина Шепелев. Лесами и болотами, голодные и обессилевшие, бойцы все же выбрались к своим. Хижняка на санитарном самолете отправили в Москву. В воздухе на санитарный самолет напал «мессер», обстрелял и подбил его. Самолет упал. Но Иван Лукич остался жив! В бессознательном состоянии его направили в госпиталь.
Командование сделало все, чтобы спасти жизнь отважному командиру. Его лечил известный хирург, академик Сергей Сергеевич Юдин. И поскольку Хижняк находился в тяжелом состоянии, надо было сохранить образ смелого полковника для потомков. Обратились к известному скульптору Вере Игнатьевне Мухиной. Она приступила к работе прямо в госпитальной палате, где лежал Хижняк.
— Я лежал без сознания, — рассказал об этом Хижняк, — и вот однажды пришел в себя, вижу, как в тумане: передо мной женщина в белом. Что же тут надо мной колдует эта женщина? Склонилась она ко мне и говорит: «Я скульптор Мухина, делаю ваш портрет». Вот оно что! Радостно мне стало, но все же чувствую себя очень плохо: «Не до портретов мне сейчас». Она отвечает: «Я не буду вас беспокоить, просто буду смотреть и лепить. Это очень надо!» — «Ну, если надо — лепите».
Вера Игнатьевна работала над скульптурным портретом с вдохновением. Очень ей понравился командир, совершивший много подвигов и теперь страдающий от тяжелых ран. Творческий задор у Мухиной был настолько силен, что она создала один из выдающихся скульптурных портретов. За него она была удостоена в 1942 году Государственной премии. И сегодня стоит бюст Хижняка в зале Третьяковской галереи.
— Мы подружились с Верой Игнатьевной в те дни и позднее переписывались. У меня сохранились ее письма, вот почитайте. — Иван Лукич достал из ящика письменного стола стопку писем. Я раскрыл некоторые конверты и прочитал. Поскольку Юдин и Мухина — личности весьма примечательные, я привожу эти письма дословно:
«26 июня 1942 г.
Дорогой Иван Лукич, очень была рада, что Вы не забыли и черкнули о себе. Радуюсь за Вас, что начинаете поправляться и раны заживают. Можете сами шинель надеть или еще нет? Я мое обещание не забыла и послала Вам фотокарточки недели через две, как Вы уехали. Так и думала, что письмо не дойдет, ведь говорят, фото посылать нельзя, но я еще раз попытаюсь. За это время сработала еще человека четыре, но Ваша голова, по-моему, лучшая, очевидно, потому, что была очень симпатичная модель! Как будто скоро мои вернутся: муж получил вызов в Москву. Пишите и будьте здоровы. Надеюсь увидеть Вас совсем крепким. Сердечный привет. В. Мухина».
«Дорогой Иван Лукич! Только что С. С. Юдин прочел мне по телефону Ваше послание. Очень рада была узнать о Ваших замечательных успехах на фронте. Кое-что я знала из газет раньше. Примите мое искреннее поздравление по поводу Ваших награждений. Очень рада была узнать о них от Вас лично. Значит, Вы живы и здоровы. А все-таки Сергей Сергеевич Юдин Вас здорово починил! Если будете в Москве, не забывайте нас. Шлю сердечный привет. Оленины тоже.
17 декабря 1943 г. В. Мухина».
— Да, академик Сергей Сергеевич Юдин совершил чудо. Он буквально воскресил меня. С Юдиным я тоже подружился и переписывался.
Хижняк подал мне письмо Юдина:
«Дорогой Иван Лукич!
Очень благодарю Вас за Ваше письмо и добрую память и сердечно поздравляю со столькими высокими правительственными наградами. Они ярко знаменуют собой Ваш пламенный патриотизм и Ваше высокое воинское мастерство.
Мое русское сердце наполняется гордым сознанием, что залогом всех Ваших блестящих побед над врагами была и моя скромная победа над Вашей болезнью, когда, увидев Вас среди недостаточно опытных врачей госпиталя, я сразу и бесповоротно решил взять Вас к себе в клинику, в Институт имени Склифосовского, изображение коего Вы узнаете на данной виньетке — заставке моего письма. Здесь по моим указаниям художник изобразил наш институт «ощетинившимся» в памятные дни глубокой осени 1941 года — эпохи обороны нашей первопрестольной Москвы — столицы моей любимой Родины. Пулеметы между колоннадой уже убраны, но кирпичные бойницы остались до сих пор. Я постараюсь, чтобы эти бойницы так и остались навсегда как архитектурный добавок к нашему чудесному зданию и как вещественный символ немеркнущей славы русской доблести и русского оружия.
Я тоже могу рапортовать Вам некоторыми заслугами перед Родиной за время, как мы с Вами расстались. За эти два года я написал и выпустил около десяти отдельных книг по военно-полевой хирургии, помогающих молодым врачам лучше лечить наших раненых. Удалось сделать и некоторые ценные научные работы по хирургии. За них я получил Государственную премию, ученое звание Заслуженного деятеля науки и орден Ленина. За границей труды мои были отмечены исключительно высокой почестью. Я избран Почетным членом Королевского общества хирургов Англии и Почетным членом американского Колледжа хирургов. Из русских я третьим в мире удостаиваюсь столь высокого избрания.
Сам я часто выезжаю на фронт и обучаю армейских хирургов лечению раненых прямо на месте. Сейчас у меня все готово к очередному полету, на этот раз в Вашу сторону на юг.
Крепко жму Вашу руку. Нежно обнимаю Вас. Бейте фашистов беспощадно, истребляйте их всеми способами и везде, где бы ни встретились.
Ваш проф. С. Юдин.
Москва, 18.12.1943 г.».
Наш разговор прервала Нина Андреевна — жена и верный друг Ивана Лукича. Она подала нам чай и, увидев, что я читаю письмо Юдина, сказала:
— Сергей Сергеевич долго лечил Ивана Лукича, сам присутствовал на всех перевязках, увозил его с собой в Куйбышев, когда клиника Склифосовского туда эвакуировалась. Все же он поднял его на ноги. Я учила Ивана Лукича ходить. Руки у него не действовали. Каждый палец мы с ним тренировали, разрабатывали. Ну, ничего, окреп, стал двигаться. Хотели его уволить из армии на пенсию. Куда там! Не та у него натура. Здоров, говорит! Только на фронт поеду, больше никуда! О том, какой он «здоровый», знали. Мне разрешили быть при нем. Я ведь его каждый день перевязывала. Рана его еще не зажила. Подчиненные не подозревали об этом. Он всегда был среди них в полном порядке. Только я знаю, чего это ему стоило!
После лечения — снова фронт. Иван Лукич участвовал в боях на Кавказе, командовал 11-м гвардейским корпусом, освобождал Тамань. Гвардейская Таманская дивизия, которая стоит под Москвой, — мы видим ее теперь на праздничных парадах — входила в 11-й корпус генерала Хижняка и удостоена наименования Таманской именно в те дни, когда он командовал этим корпусом.
Вот что пишет о Хижняке Маршал Советского Союза Гречко, который был тогда генерал-лейтенантом и командовал 56-й армией, куда входил и 11-й корпус: «Хижняк — смелый, решительный и волевой командир. Быстро оценивает обстановку и принимает решения. Энергично и настойчиво проводит их в жизнь».
Иван Лукич принимал участие во многих операциях по освобождению Кавказа. Прорывал он известную своей неприступностью Голубую линию. Она состояла из нескольких укрепленных рубежей — левый фланг упирался в Азовское море, а правый заканчивался на берегу Черного, в районе Новороссийска. В числе других частей, прорвавших линию, был и 11-й гвардейский корпус. В этих боях особенно проявились находчивость и боевой опыт Ивана Лукича.
Вот как Хижняк рассказал о начале этого сражения:
— Мы решили обмануть врага, изменив обычный наш способ ведения боя. Шаблон в каждом деле вреден. На войне — особенно. Потому-то мы и решили начать наступление не днем, не на рассвете, как делали раньше, а глубокой ночью. Мы отказались от артиллерийской подготовки. Основная задача возлагалась на пехоту — надо бесшумно подползти к траншеям фашистов, пустить в ход гранаты и штыки. А уж если дело дошло до штыка, против советского воина никто не устоит! Штык-батюшка не раз выручал русских чудо-богатырей, приносил славу нашему оружию. Мне и самому доводилось ходить в штыковую атаку в годы первой мировой войны, и я знал цену русскому штыку. Накануне наступления мы провели занятия, потренировали солдат, подучили приемам штыкового боя. Политработники пошли в подразделения, обстоятельно разъяснили замысел и особенности предстоящего ночного удара.
И вот 3 августа, ровно в полночь, поползли бойцы с запасом гранат, с примкнутыми штыками. Бесшумно подобрались к траншеям гитреловцев и ворвались туда. Наша задумка осуществилась блестяще! К рассвету мы овладели несколькими траншеями и уничтожили до двух третей состава вражеских подразделений! А с рассветом пошли в бой танки, артиллерия. Прорыв развивался. Мы преодолели Голубую линию. Последний вражеский опорный узел на берегу Черного моря — порт Новороссийск был нами освобожден 16 сентября 1943 года.
...После очередного ранения — опять госпиталь. Затем Иван Лукич был назначен заместителем командующего Закавказским фронтом.
После победы над фашистской Германией Хижняк по состоянию здоровья вынужден был уйти в отставку. Как ни тяжко расставаться с армией, но что поделаешь!
Во все времена «человек с ружьем» являл собой загадку даже для полководцев, которые им командовали. Познать «душу солдата» стремились все, но удавалось это немногим. А каков наш солдат сегодня?
Из сложного комплекса проблем, касающихся солдата, давайте возьмем одну, именно ту неосязаемую, невидимую, но очень весомую, которая называется «душой солдата».
Один прусский монарх признавался: «Если бы наши солдаты понимали, за что мы воюем, то нельзя было бы вести ни одной войны».
В годы первой мировой войны многие солдаты поняли то, что имел в виду прусский монарх, и вместе с революционными рабочими повернули оружие против своих угнетателей; усилилось революционное движение. Это навсегда запомнили империалисты. Страх перед своим же солдатом постоянно одолевал агрессоров. Генерал фон Сект после Октябрьской революции сформулировал хитрую теорию: «Целью современнной военной стратегии будет: добиваться решения при помощи подвижных, высококачественных, способных к ведению операций сил без того или до того, как мыссы придут в движение». Этой теорией руководствовались гитлеровские стратеги при разработке «молниеносной войны».
Ну, а какова душа нашего солдата? Не только мы и не только потому, что этот солдат наш, — вся освобожденная от фашизма Европа говорит: душа советского солдата прекрасна! Она открыта, доброжелательна, радушна для друзей. Бескомпромиссна и тверда для врагов. В ней все видят безграничную любовь к социалистической Родине, прочную веру в правоту дела партии, непоколебимую решимость выполнить все, что прикажет Советское правительство.
Коммунистические идеалы — грозное оружие для наших врагов. Мы верили в эти идеалы, эта вера придавала нам силы. В сорок первом, когда фашисты бросили на нас армады танков и самолетов, мы выстояли благодаря этому оружию. Весь мир не мог понять, чем мы держимся, когда фашисты были под Москвой и на Волге.
Когда мы гнали врага от столицы, я с разведчиками захватил в плен гитлеровского офицера. Он оказался кадровым воякой, имел высшее образование, держался вызывающе, нагло, выпячивал грудь, кричал: «Хайль Гитлер!» Но глаза его были полны недоумения, он глядел на нас, как на пришельцев с другой планеты... Немного опомнясь от шока после пленения, гитлеровец спросил:
— Скажите мне: в чем секрет? Как вы смогли опрокинуть наши бронированные армии? Я не выдам вашу тайну своим. Вы меня расстреляете. Но, умоляю вас, откройте мне перед смертью эту тайну.
Мой фронтовой друг Ваня Казаков, лихой разведчик и весельчак, ответил:
— Темный ты человек, поэтому ничего не понимаешь. Кроме оружия, вера нужна. А какая в тебе вера? Зачем ты пришел на мою землю? Истребить здесь хозяев, получить поместье, заставить на себя работать русских людей. А кто ты такой? Почему ты должен всем владеть? Потому что ты арийской расы? Какой ты особый человек — ты просто бандит, грабитель. Вот и вся твоя суть.
Мой отец рассказывал, как во время гражданской войны один писарь сочинял всей роте письма домой. Я сам помню, в 1940 году в военное училище приехал майор. Все курсанты искали случая встретиться с ним и посмотреть на «академика» — этот майор был единственным в училище офицером с высшим образованием! А сегодня каждый лейтенант — выпускник командного училища (уж не говоря о специалистах) имеет, кроме военного образования, диплом инженера-автомобилиста. Солдаты, как правило, с десятилеткой или техникумом.
Мне довелось командовать полками и бывать в самых далеких гарнизонах — на Памире, в Каракумах, на Сахалине, на дальних островах, и нигде я не чувствовал разницы в интересах солдат. Всюду воины живут в едином ритме, знают и переживают общие для всей страны радости и печали. Везде у них одно стремление — добиться высоких показателей в боевой и политической подготовке, написать об этом домой, порадовать близких.
В Кушке, например, я прослужил три года. В этом гарнизоне особенно видны изменения за последние полвека. До революции сюда ссылали прогрессивно настроенных офицеров. В те годы и сложилась пословица «Дальше Кушки не пошлют», так как до нее добирались три месяца — сначала в Тбилиси, потом через Каспий, затем караваном на верблюдах и лошадях: железной дороги еще не было. Сегодня можно из Кушки вылететь на самолете утром, а обедать уже в Москве или в Крыму. Воинская часть, которая там стоит, участвует во всех общеармейских делах и не раз выходила победительницей в соревновании с другими частями. Кушкинские солдаты и офицеры ничем не отличаются от своих братьев по оружию, разве только загар у них бронзовее, чем у других.
А природа там не балует: жара, песчаные бури, безводье — все это для хлипкого в моральном отношении человека могло бы стать причиной падения духа. Но не таков советский солдат. Благодаря высокому сознанию трудности только закаляют его. Помню такой случай. Рядовой Саидов, пулеметчик, служил добросовестно, командиры были им довольны. Казалось бы, все хорошо. Но солдатская душа не позволяла Саидову успокоиться и довольствоваться достигнутым. Он старался быть не только хорошистом, а и отличником. И вдруг выявилось, что отличником ему никогда не быть: он стрелял лишь на «хорошо». Это для него предел. Природа обидела Саидова — правый глаз его видел хуже левого. А ручной пулеметчик смотрит правым глазом, прищуривая левый. Ну что поделаешь! Другой бы смирился, но комсомолец Саидов не хотел отставать от других. Левый глаз видит лучше? Значит, надо переучиться на «левшу». На первый взгляд, все просто — приставляй приклад пулемета к левому плечу и стреляй. Но на деле все гораздо сложнее: руки уже привыкли действовать в определенной последовательности, да и пулемет сконструирован для «правши». Три месяца «переквалифицировался» Саидов и все же добился своего — стал отличником Советской Армии!
Этот случай и многие другие наблюдения в мирные дни натолкнули меня на раздумья. Мы часто говорим: и в мирные дни есть место подвигу. При этом имеем в виду самоотверженные, смелые поступки, похожие на подвиги героев войны. Но подвиги в будни свершаются не так уж часто. Солдат вынес ребенка из горящего дома, защитил девушку от хулиганов, обезвредил старую мину, задержал опасного преступника, и еще несколько хорошо всем известных ситуаций. Поступки эти благородны, они украшают солдата. Но не кажется ли вам, что у нас подвигов в мирные дни гораздо больше, только мы их почему-то не видим, не считаем за подвиги. На войне каждый день, каждый час создается обстановка, требующая мужества, отваги, а нередко и подвига, связанного со смертельным риском. В дни мирной учебы такие обстоятельства встречаются очень редко. И хорошо! Пусть реже бывают ЧП и из ряда вон выходящие случаи, связанные со смертельной опасностью. Но это вовсе не значит, что без них не будет ситуаций для подвига. В мирные дни героические дела тоже совершаются массово и ежедневно, только проявляются они в настойчивом самоотверженном труде. Гагарин да и все космонавты к подвигам готовились упорно и долго. Подвиг в мирное время по сравнению с боевым часто как бы более растянут по времени. На войне он тоже был разной продолжительности, например, у Карбышева — несколько лет, у Зои Космодемьянской — сутки, у Матросова — секунды. В мирное время для подвига характерны прежде всего упорный труд и мастерство в своем деле.
Но для всех подвигов, как для фронтовых, так и в мирные дни, основой является та самая «солдатская душа», о которой мы говорили, — полная беспредельной любви к своему народу и Родине.
Много лет я дружил с экипажем Н-ской атомной подводной лодки. Познакомились мы так. Моряки пригласили меня выступить в их клубе, на базе. Я ни разу в жизни не бывал на подводной лодке, но, понимая, что атомоход — объект весьма секретный, сказал адмиралу:
— Если можно, покажите мне подводную лодку. Какую-нибудь старенькую, которую завтра отправите на металлолом.
Адмирал, улыбаясь, ответил:
— Вы плохо знаете моряков. Мы народ гордый. Покажем вам самую новую атомную, — и лукаво глянул на меня, — а насчет секретности не беспокойтесь. Все равно вы там многого не поймете.
Адмирал оказался прав, во время осмотра подводной лодки я чувствовал себя полным профаном. Но я увидел то, что нужно мне — людей, которые владеют этой невероятно сложной техникой. Веселые и озорные, серьезные и сосредоточенные, внимательные и любопытные, матросы были очень похожи на тех, с кем мне доводилось ходить в атаки на фронте. Там, расстегнув бушлаты, чтобы была видна тельняшка — морская душа, морячки бежали вперед, словно тигры бросались в окопы фашистов. А в рукопашной этим парням равных не было! Недаром фашисты прозвали советских моряков «черная смерть». И вот беседовал я, глядел на лица матросов, стоявших у сложнейших приборов, и не только хорошая зависть, но и глубокое уважение охватывали меня. Эти ребята могут повторить подвиги фронтовиков в тельняшках, да к тому же на «ты» со сложнейшей атомной и электронной техникой. Чудесные парни!
То, что служба в армии — закалка на всю жизнь, солдат поймет позднее, когда на себе почувствует, что она ему дала. А дает она очень многое. В этом убедилось и единодушно подтверждает не одно поколение наших соотечественников. Армия готовит не только воина для защиты нашей Родины от врагов. Здесь продолжается огромная воспитательная работа, которую ведет партия по формированию нового советского человека. Пусть не будет войны, пусть не пригодятся специальные военные знания — человек, прошедший армейскую школу, приобретает для дальнейшей работы, учебы, создания семьи много полезных качеств.
Военная техника сейчас настолько сложна, что все знания, полученные в школе по физике, химии, математике и другим предметам, не только потребуются в повседневной службе, но и будут совершенствоваться.
А физическая закалка? Я не раз видел, как солдаты смеялись, разглядывая свои фотографии, сделанные в начале службы. На этих снимках многие с тонкой шейкой, ноги болтались в широких голенищах сапог. Теперь смеялись, разглядывая фотографии, загорелые, здоровые парни. Их гимнастерки распирали бугристые мышцы.
Это, разумеется, внешняя перемена. А как взвесить, оценить и порадоваться духовным, волевым и психологическим изменениям, которые принесла служба? Характер, личность человека проявляются в делах, поступках. Всю жизнь будут благодарить армию за эти новые моральные качества не только сами бывшие солдаты, но и те, кто их окружает, кто будет с ними рядом трудиться. Даже мать с отцом не раз скажут спасибо армии за воспитание своего сына. Вы, наверное, не раз слышали, как родители, утратившие власть над своим разболтанным чадом, уповали: «Погоди, призовут в армию, там с тебя всю шелуху счистят, там из тебя сделают человека!»
И действительно сделают. Воспитательная работа в армии ведется хорошо подготовленными офицерами на базе научной педагогики, подкрепленной надежной системой политического воспитания.
«Каждый солдат носит маршальский жезл в своем ранце». Я много думал об этой поговорке. Даже написал роман, который так и называется — «Маршальский жезл». Смысл моего романа не ограничивается тем, что каждый солдат может стать маршалом. Если в капиталистических армиях — это лишь громкая фраза, то у нас действительно все маршалы выросли из простых людей, бывших когда-то солдатами. Но в наши дни я вижу в этой поговорке нечто большее. Советский солдат за годы службы приобретает широкий политический кругозор, он знает, что стоит на страже не только своей страны, но и мирового прогресса, что его мастерство, боевая готовность сдерживают агрессоров от авантюр. Наш солдат мыслит государственными категориями. Конечно, маршал по долгу службы знает еще и какие-то большие секреты, но что касается политической подготовки, то она и у маршала и у солдата одна — марксистско-ленинская. И не случайно маршал и солдат называют друг друга — товарищами.
Все мы — генералы, офицеры, рядовые — плоть от плоти своего народа. И в этом единстве Ленин видел главную силу Советской Армии. Вот это ощущение ответственности за судьбу Родины, чувство коллективизма, братства народов, единой семьи, преданности партии — одно из главных качеств, которое приобретает солдат во время срочной службы. Конечно же, оно ему нужно не только на войне, но и в мирном труде. И, ощущая в себе эту моральную силу, солдат снимет через два года военную форму и скажет, может быть, не перед кинокамерой и не корреспонденту газеты, а сам себе:
— Как хорошо, что я прошел такую замечательную школу, как много она мне дала, как я благодарен своим воспитателям!
Каковы они, эти сегодняшние командиры-воспитатели? Они ведь тоже не сразу становятся опытными офицерами.
День был теплый и светлый. Полк строился в парадной форме. Солнечным блеском сияли погоны офицеров, блестели начищенные сапоги. На оружии солдат небо отражалось голубоватым стальным холодком. Ордена, медали, знаки солдатской доблести цветистой россыпью сверкали по всему строю.
Сегодня вставали в строй молодые офицеры, прибывшие из военных училищ. Прослужил я в Советской Армии немало — сам командовал полками, встречал, помогал «встать на ноги» многим молодым командирам. Однако такого, что сегодня вершилось в полку, в годы моей службы не было. На первый взгляд, ничего особенного: построился полк, встали в строй вновь прибывшие офицеры — и вроде бы все мероприятие. И прежде такое бывало. Такое, да не совсем. Я вовсе не хочу умалить работу командиров моего поколения — были и беседы, и советы, и отеческая помощь и поддержка, все это было, но вот такой, я бы сказал, глубокой продуманности, тончайшего психологического анализа у нас при подобных мероприятиях не было.
Итак, полк строился в парадной форме специально по случаю прибытия и вступления в строй молодых офицеров. Только по этому поводу. Весь личный состав тщательно готовился к построению: начищал обувь, наглаживал мундиры — все ждали, хотели увидеть, узнать, какие они, эти прибывшие выпускники-лейтенанты?
И вот они стоят перед строем полка — их двадцать, они пока еще каждый в форме своего училища — командиры мотострелковых подразделений с красными петлицами на мундирах и околышами на фуражках; танкисты, артиллеристы, связисты — с черными. Все они похожи, как родные братья, и не только форма делает их похожими — они стройные, подтянутые, гибкие и, видно, очень сильные и ловкие. Очень ладные и красивые эти молодые, полные сил офицеры — и я бы еще сказал, — щеголеватые — уж так все на них подогнано, начищено, отутюжено. Ведь здесь, перед всем полком, будешь представлять не только себя, но и дорогое сердцу училище, которое совсем недавно оставил. Всю жизнь каждый из них с гордостью будет называть свое, родное, незабываемое: я из Новосибирского, я из Ленинградского, я из Московского, я из Полтавского, я из Орджоникидзевского...
Командир полка подал команду — и от штаба к строю поплыло Боевое знамя в сопровождении могучего марша. Музыка сразу заполнила весь двор и вскинулась вверх к голубому небу и солнцу, которое, казалось, само извлекало музыку из сияющих золотом труб.
Боевое знамя трепетало и радостно приветствовало и полк, и стоящую напротив него шеренгу молодых офицеров.
Недолго несли Знамя перед строем полка, но за эти минуты мне вспомнились и моя командирская молодость, и товарищи по оружию, и бои Великой Отечественной войны.
Правильно, очень правильно сделали сегодня, вынося Боевое знамя именно по случаю прибытия в полк молодых офицеров. Я уверен, это им запомнится на всю жизнь. Ведь такое не забывается! Много раз офицеры будут видеть вынос Знамени по разным поводам, недалек год, когда сами, уже командуя полками, будут приказывать: «Полк, под Знамя, смирно!» Но вот такой вынос — именно в честь их прибытия и вступления в строй — бывает только один раз... У меня такого в жизни не было, и я искренне сожалею об этом.
Нас, курсантов, учившихся в 1939–1941 годах, выпустили в мае 1941 года, за месяц до вероломного нападения фашистов. Этот месяц каждому из нас полагался как отпуск. И мы его отгуляли, как говорится, с шиком: ладные гимнастерочки, подворотнички белее снега, рубиновые кубари на петлицах, два тонких золотых угла на рукавах, разделенных неширокой малиновой полоской под цвет петлиц. Новые ремни и хромовые сапоги похрустывали так обворожительно, что у девушек замирало сердце. Отцы, матери, родные и близкие не могли налюбоваться нами. Никто не предполагал тогда, как мало дней отделяло нас от грандиозной беды.
Нет, нас не встречали в полках, мы вступали в бой, прибежав в часть из горящих эшелонов, бросали свои чемоданчики где попало и хватали оружие. Многие полегли, защищая родную землю, в первых же боях. Это были великолепные ребята, очень похожие на сегодняшних молодых лейтенантов — стройные, гибкие, ладные и сильные. Они так же любили Родину. Они кидались в штыковые атаки, встречали танки связками гранат. Виктор Сабуров, Василий Пирятинский, Семен Солоненко, Леонид Смирнов, Петр Робин...
Рванув новенькую гимнастерку на груди, повел бойцов «в последний и решительный», когда кончились боеприпасы, Петр Цирульников. Какой это был прекрасный парень — спокойный, сильный, добрый и, я бы сказал, нежный в дружбе. Я и сейчас вижу его прекрасное русское лицо с крепкими скулами, русые волосы, спокойные голубые глаза. Таких, как он, было в нашей роте ровно сто, и почти все получили назначение в части на западной границе. За тридцать лет после войны я встретил не больше десяти однокашников. Вот так мы вступали в строй.
Сегодня, глядя на Боевое знамя, каждый из вновь прибывших принимал на себя почетный долг продолжать и умножать славные дела, которые свершились под этим воинским стягом. А сделано было немало. Об этом узнали молодые офицеры в беседе с командиром дивизии. Много славных дел, защищая Родину, совершили воины этого соединения. Наверное, будет ко времени вспомнить добрым словом тех, кто стоял одним из первых под знаменем этой дивизии. Конечно же, о них, о победах, одержанных ими, о подвигах бойцов и командиров можно написать большую книгу; я приведу лишь короткий послужной список дивизии, который составил ее основатель и командир, герой гражданской войны Г. Гай:
Послужной список
| 1. Имя | Двадцать четвертая. |
| 2. Отчество | Симбирская. |
| 3. Фамилия | Железная. |
| 4. Специальность | стрелковая. |
| 5. Год пождения | 1918. |
| 6. Кем рождена | Октябрьской революцией. |
| 7. Место рождения | на реке Волге, под Симбирском. |
| 8. Происхождение | из рабочих и крестьян Симбирской и Самарской губерний. |
| 9. Образование | окончила университет гражданской войны. |
| 10. Подданство | штаб мировой революции — III Коммунистический Интернационал. |
| 11. Место прописки | Союз Советских Социалистических республик. |
| 12. Какие имеет награды | 10 Почетных Красных знамен ВЦИК, до 20 знамен от Симбирского и Самарского губисполкомов; более 1000 орденов Красного Знамени от РВСР. |
| 13. За что | за участие в освобождении Повольжья, Симбирской, Самарской, Оренбургской губерний и освобождение более 100 городов от врагов Советской власти. |
| 14. Чем занимается в настоящее время | охраной границ СССР и обучением молодых бойцов. |
| 15. Кто может подтвердить правильность вышеизложенных сведений | пролетариат Симбирска, Самары, Оренбурга и царские генералы Колчак, Дутов, Деникин. |
В годы Великой Отечественной войны в июне сорок первого она сражалась за Минск. И было здесь немало молодых лейтенантов, только что прибывших из училищ. Вот что сообщалось в те дни в «Правде»: «Окруженные части дрались хладнокровно и умело, наносили врагу серьезные потери и часто сами окружали фашистов в их тылу. Именно так действовало соединение, которым командовал генерал-майор Галицкий».
Сталинград, Донбасс, Днепр, Карпаты, освобождение столицы Чехословакии — Праги — таков боевой путь Железной дивизии за годы войны. Ордена Красного Знамени, Суворова II и III степени, Богдана Хмельницкого украшают ее Боевое знамя. Славные подвиги бойцов и офицеров венчают эти награды.
Вот такую эстафету принимал сегодня каждый молодой лейтенант, выходя к Знамени, вставая на одно колено, снимая головной убор, целуя алый шелк, пронесенный могучими руками предшественников через все бои.
Какие слова, какую клятву мысленно произносили в эти минуты молодые офицеры? Нет текста этой клятвы, она не написана, она рождается в горячем сердце каждого из них. Наверное, слова ее разные, но смысл у всех, несомненно, один: пылкая любовь к Родине и желание отдать ей все свои силы, всего себя без остатка.
Ритуал между тем продолжался. Командир полка прочитал приказ о назначении молодых офицеров на должности. Они здесь же идут к своим командирам батальонов и представляются по случаю назначения. От комбата — к ротному. И вот выводится из строя и предстает в двухшереножном строю взвод, которым отныне будет командовать лейтенант. Он знакомится с врученным ему списком, медленно идет вдоль строя и в первый раз смотрит в глаза своим подчиненным. А они смотрят ему в глаза. Эти встречные взоры открытые и доброжелательные. Лейтенант видит в глазах солдат не только готовность выполнять его приказы, но и понимание его положения, и простое человеческое: «Не робей, лейтенант, мы тебя не подведем». И, обнаружив эту извечную доброту русского воина, его уважение к командиру, молодой лейтенант ощущает прилив уверенности, и именно с этой минуты в сердце его зарождается теплая командирская любовь к солдатам. Эта взаимная любовь — огромная сила, о ней не говорится в уставах и приказах, но она была, есть и всегда будет в нашей Советской Армии, потому что все мы — и командиры, и подчиненные — сыны одного народа, вершим одно общее дело, и нет между нами никаких разделяющих барьеров. А необходимость соблюдать дисциплину, сознательное подчинение воле и решениям командиров — именно эта сознательность делает наши ряды монолитными и непобедимыми.
Познакомившись с подчиненными, лейтенанты рассказывают им о себе. Просты и коротки еще их биографии, во многом похожи: десятилетка, высшее военное училище, одни науки изучали, разве только видами спорта отличаются: один — перворазрядник по гимнастике, другой — по бегу, третий — кандидат в мастера по лыжам. Много знаний получили они в училищах, каждый из них не только офицер, но и инженер. Не успела их пока испытать на прочность жизнь, ну что ж, это не недостаток, это всего лишь незаполненные графы тоненького личного дела. Появятся в них со временем и награды, и звания, и победы, лучше бы, конечно, на мирных полях, на учениях, в соревнованиях за первенство по боевой подготовке. Но случись беда, несомненно, каждый из этих молодых людей, так же как и мы когда-то, быстро «обстреляется» и мудрость фронтовую приобретет. Причем все это у них произойдет быстрее, чем у нас, потому что они отлично подготовлены именно к современному быстротечному бою.
Такую способность некоторые из них продемонстрировали при первой же возникшей острой ситуации. Вот хотя бы выпускник Рязанского училища Рамазан Арзыкули-оглы Рамазанов. В 1972 году, всем нам памятном дымными пожарами, Рамазан был еще курсантом. Училище приняло участие в борьбе со стихией. Спасая лес, курсанты самоотверженно боролись с огнем. Коварное пламя затаилось под землей в толстой прослойке торфа, и, когда воины углубились в лес, огонь вдруг выплеснулся из-под земли и стал пожирать дома поселка. Это было настолько неожиданно, что жители выбегали из домов, объятых пламенем. Выбегали не все, кое-кому пламя преградило путь. В ту жаркую сушь дома вспыхивали мгновенно, сгорали за несколько минут. В деревне оказалось несколько курсантов, среди них был и Рамазанов. Около одного из домов ломала руки и кричала обгоревшая женщина — в пылающем доме осталась ее дочь. Мать кидалась в огонь, но ее не пускали, кровля уже начинала рушиться. Объятые огнем стропила с треском и скрежетом падали внутрь дома.
— Облейте меня водой! — крикнул Рамазанов.
На него плеснули из ведер, и он тут же кинулся в огонь. Нечем было дышать, казалось, огонь ворвался в легкие, одежда мгновенно высохла и загорелась. Но Рамазанов продолжал искать девочку. Он нашел ее под столом. Она была без сознания. Он схватил ребенка и, уже не помня себя, пылающий, как факел, выбежал из пламени. Дом рухнул за его спиной. Рамазанов этого уже не видел. Он пролежал в госпитале три месяца. Президиум Верховного Совета СССР наградил его медалью «За отвагу на пожаре». На обороте этой медали отчеканен боец, выносящий ребенка из пламени. Вот так проявляется характер у молодых офицеров в первой же критической ситуации.
Солдаты с любопытством смотрят на медаль на груди командира. Им хочется узнать, за что он получил эту награду. Конечно же, он расскажет как-нибудь вечерком в час досуга. А сейчас бойцы уже гордятся им: «Вот какой к нам командир пришел, с правительственной наградой! Орел!»
В первый же день показали свои характеры и еще несколько лейтенантов. Для того чтобы иметь представление о человеке, не обязательно видеть его в критической ситуации: повседневная работа, жизнь, быт наш также дают возможность разглядеть хорошие или плохие качества в людях.
Вот лейтенант Ильин Владимир Николаевич. Он приехал вечерним поездом и, не дожидаясь утра, поспешил в полк. Это уже говорит за себя. В штабе его принял командир полка, побеседовал, сказал, что Ильин будет командовать взводом, что для личного устройства лейтенант располагает двумя днями, рота сегодня ночью уходит на стрельбы. И вдруг Ильин попросил:
— Разрешите мне убыть на стрельбы.
— Вы не успеете: батарея в пять ноль-ноль уже будет на огневых позициях.
— Успею, товарищ подполковник!
— И с жильем вы еще не устроены и, наверное, не ужинали с дороги.
— Все будет в порядке! — уверял Ильин.
Командир разрешил. На рассвете лейтенант Ильин уже командовал взводом и сам выполнил упражнение. В день, когда полк принимал в свои ряды молодых офицеров, Ильин фактически уже вступил в его строй, и солдаты, уже зная его, сообщали соседям:
— Силен наш лейтенант, с ходу показал, на что способен!
Очень любопытно и своеобразно заявил о себе и выпускник Омского училища лейтенант Кучерявый Виктор Иванович, сын рабочего, служившего срочную службу в Группе советских войск в Германии. Во время беседы с молодыми офицерами командир полка, распределяя должности, сказал об очень ответственной службе в разведке и спросил:
— Может быть, кто-то хочет добровольно пойти в разведподразделение? Это дело непростое, требует любви, увлеченности...
Молодые офицеры задумались. Мне очень понравилась эта пауза, эти размышления — они свидетельствовали о серьезности лейтенантов. Я вспомнил, как с такой же серьезностью относились фронтовики к предложению идти служить в войсковую разведку. Лейтенанты понимают, что разведка — служба особая, требующая и каких-то иных качеств от человека. И вот, не зная, есть ли у них такие качества, опасаясь прежде всего подвести своих сослуживцев, молодые офицеры задумались.
Я уверен, пауза, наступившая в кабинете командира, означала именно такие размышления и характеризовала лейтенантов как людей вдумчивых, с большой ответственностью относящихся к служебному долгу.
И вот поднялся Виктор Кучерявый:
— Прошу назначить меня в разведроту.
— Почему сделали этот выбор? — поинтересовался командир полка.
— Сейчас я это решил окончательно, а думаю об этом уже не первый год, В училище у нас был преподаватель тактики майор Вшивцев Юрий Иванович, он сам служил в разведподразделениях, много и всегда очень тепло и увлеченно рассказывал о разведчиках. Читал я немало и специальной литературы. Полюбил это дело, поэтому и решил.
Вот так и в мирные дни делается этот «шаг вперед перед строем». И это уже поступок, и его положительность определить нетрудно.
После вступления в должность молодых офицеров полк прошел торжественным маршем. И теперь молодые лейтенанты уже в общем строю, как его родная кровь и плоть, шагали со всеми вместе. Они чеканили великолепнейший строевой шаг, и сердца их стучали в такт музыке громко и ритмично. Отныне и на многие годы идти им в этом прекрасном мощном строю!
Однако введение в строй молодых офицеров не заканчивалось торжественным маршем. Проводив Знамя, лейтенанты отправились принимать технику и вооружение.
Хочется сказать и о «неофициальной», но очень важной части вступления в строй молодых офицеров. И тут опять приходят воспоминания. Как мы сами устраивали быт после выпуска из училища, как принимали молодых в послевоенной разрухе, уже сами командуя полками. Селились молодые на частных квартирах, снимали «углы» у старушек, а то и у мололых, очень разбитных дамочек. И нередко бывало, что быт губил неопытных офицеров, засасывал то в пьянки, то в скверный круговорот случайных знакомств. Было такое, к сожалению, и потери от этого мы несли даже в мирные дни. Все мы об этом знаем и с радостью говорим сегодня, как о пройденном этапе.
Когда-то я, будучи командиром полка, с большим трудом организовал общежитие для молодых офицеров, выделив для этого трехквартирный домик. Тогда считалось это большим достижением, принесло мне много радости, я наконец мог встречаться с офицерами, беседовать, более активно влиять на становление их характеров.
Теперь в офицерском городке высится четырехэтажное здание. Построено оно в современном архитектурном стиле по специальному индивидуальному проекту. Это не гостиница и не многоквартирный дом, это удобное жилье для молодых офицеров, в котором есть небольшие комнаты со всеми удобствами и кухоньки на несколько семей, и комнаты для бытовых нужд, и залы для отдыха. Уютное жилье дает возможность отдохнуть, подготовиться к занятиям, повеселиться. Молодые лейтенанты, к которым я заходил в комнаты, с радостью говорили:
— Мы не ожидали, что нас разместят с таким комфортом!
...Полк приступил к занятиям по распорядку дня, подразделения разошлись по учебным классам, спортивным городкам, на стрельбище, в автопарки. Теперь уже все офицеры делали одно большое общее дело. Но праздничное начало офицерской биографии останется навсегда в сердцах молодых лейтенантов.
Прежде чем поставить сегодня точку, мне хочется подвести пусть не исчерпывающий, но все же итог сказанному в этой книге.
Идет по улице рота. В такт шагам звучит походная песня. Мальчишки бегут рядом со строем, блестят озорными глазами, восхищенно смотрят на солдат и командиров.
Обычная сценка, но сколько воспоминаний всколыхнула она в моей душе! Когда-то и я так же вприпрыжку бегал за строем.
Теперь я знаю, что такое военный строй и какой глубокий смысл таит в себе строевая песня. Она согревает в мороз, бодрит в жару, при усталости прибавляет сил и во всех случаях объединяет людей в монолитный коллектив. Как упоение полетом ведомо только летчикам, а радость возвращения из долгого плавания — морякам, так и чувство сплоченности понятно только тому, кто сам шагал в строю, где все едино: ритм, движение ног, дыхание и даже биение сердца! А в строю ходят все: мотострелки и летчики, танкисты и ракетчики, моряки и артиллеристы... Отшагал и я двадцать пять календарных лет. Но и теперь волнует воинский строй, и теперь я с завистью гляжу на молодых солдат, думаю: все у них впереди, их ждут увлекательные дела. Какие? Этого пока никто не знает. Но предположить можно. Вспомним молодые годы моего поколения. Ни я, ни солдаты тех лет даже не предполагали, какие великие испытания выпадут на нашу долю.
Итак, 1934-й. Почему именно этот год? Потому, что я хочу связать свой рассказ со званием Героя Советского Союза, которое было введено в том году. Мне было тогда двенадцать лет. Чтобы разговор был более конкретным, возьмем на заметку несколько человек из тех далеких дней. Ну вот хотя бы молоденького военного в строю, его звали Сашей, и мальчишек — четырнадцатилетнего Ивана, десятилетнего Васю. Не забудем и одного новорожденного, который тогда только что появился на свет. Все мы жили в разных концах страны, но все в то далекое время (разумеется, кроме новорожденного) говорили об одном, смотрели одну и ту же кинохронику — о спасении челюскинцев, о присвоении звания Героя Советского Союза первым отважным летчикам: А. Ляпидевскому, С. Леваневскому, М. Слепневу, Н. Каманину, М. Водопьянову, В. Молокову, И. Доронину. Мы видели на экране, как героев Арктики встречала Москва: открытые автомобили двигались по центральной улице города, их засыпали цветами, листовками, серпантином.
В тридцать четвертом для нас встретиться с одним из первых героев было почти несбыточной мечтой. Ведь я жил в Средней Азии, Саша шагал в строю в Сибири, Иван бегал по пыльному проселку на Украине, Вася — в шахтерском краю — Донбассе, ну а о том, кто в пеленках, и говорить нечего.
Но не напрасно, видно, пели в те дни солдаты: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор...»
Перенесемся в наши дни, посмотрим, как быль затмила сказку. Есть на Суворовском бульваре в Москве, в большом красивом доме, одно заветное окно. Вечером, когда я иду с работы, оно светится электрическим светом, как сотни других, но мне кажется, в окне не обычный, а солнечный свет, сияние того дня, когда я вперые услышал о человеке, который здесь живет. А живет в этой квартире Герой № 1 — Ляпидевский Анатолий Васильевич. Я бывал у него в гостях, рассматривал Золотую Звезду № 1. Разве это не чудо для того мальчишки, который видел первого Героя на экране и фотографиях более сорока лет назад?! Я сказал Анатолию Васильевичу о неожиданностях, которые преподносит жизнь, и о том, что подвиг тоже чаще всего совершается неожиданно. Ляпидевский, вспоминая что-то свое, улыбнулся и согласился.
— Да, и я 13 февраля 1934 года не подозревал об изменениях, которые произойдут в моей жизни. Летел из Владивостока в бухту Провидения, чтобы снять больных с судов «Север», «Анадырь» и «Хабаровск», зазимовавших в тяжелых льдах. Пурга вынудила сделать посадку в заливе Св. Лаврентия на Чукотке. Стали мы ждать погоду на местной культбазе, заведовал ею молодой парень Тихон. Кстати, вот вам пример еще удивительного поворота в жизни. Этого Тихона впоследствии узнала вся страна: он стал писателем Тихоном Семушкиным, написал роман «Алитет уходит в горы». Так вот, 13 февраля пришла телеграмма о том, что в 15 часов 30 минут затонул раздавленный льдами «Челюскин». Мне было приказано начать поиск людей, высадившихся на лед. Ни первый, ни десятый, ни двадцатый вылеты ничего не дали: видимость плохая, торосы, из трещин идет пар, моржи похожи на людей. От перенапряжения воспалились глаза. И только 5 марта, на тридцатом вылете, я нашел челюскинцев...
Я гляжу на мужественное и в то же время доброе лицо легендарного летчика и думаю о том, что в первых же подвигах наших летчиков отразилось то главное, что стало свойственным для многих последователей на этом пути мужества. Прежде всего, подвиг состоялся ради спасения людей, смелость и отвага не ради удали и славы, а с благородной целью — совершить деяние, нужное соотечественникам, всей стране. Таким образом, общественная значимость, государственный смысл отличают подвиг от простого смелого поступка. Подвиг совершался с риском для жизни, летчики преодолевали невероятные трудности не ради наград (они ведь не знали, что страна назовет их Героями, еще и звания такого не было). Пилотами руководило желание спасти людей, выполнить приказ Родины во что бы то ни стало!
Но одного желания еще мало, надобно умение, недюжинные физические и моральные силы. Первые герои проявили не только отвагу, но и высочайшее мастерство в своей профессиональной подготовке, продемонстрировали твердость воли, упорство, неотступную устремленность к выполнению приказа. Эти особенности подвига и черты людей, его совершающих, были взяты на вооружение для воспитания молодежи.
Мы, в то время юноши и девушки, знали все подробности славных дел первых Героев, а потом и тех, кто вписал новые страницы в героическую летопись подвигов на Хасане, Халхин-Голе, в Испании, в боях на финском фронте. Мы также изучали в школе на уроках истории, читали в книгах, видели в кино мужественные дела советских людей — участников Октябрьской революции, гражданской войны — комиссаров в кожанках, красноармейцев в буденовках, матросов, перехваченных крест-накрест пулеметными лентами. И еще нас воспитывал комсомол, и мы твердо знали свое место в жизни, шли дорогой, указанной Лениным.
Настало время, и мы надели шинели, встали в строй, вот тут-то впервые и поняли силу воинской спайки, чувство локтя и мощь воинского коллектива. Наверное, поэтому, когда грянула война и обстановка потребовала и от нас подвига, мы нашли в себе силы, чтобы его совершить.
Вот сидит рядом со мной тот самый Вася из Донбасса. В 1943 году он был командиром минометного расчета, молоденький, всего девятнадцати лет, но задорный и смелый паренек, за что и избрали его комсомольцы вожаком батальонной организации. При форсировании Днепра в одной из рот перебило всех командиров, командование подразделением взял на себя сержант Василий Данилов. Комсорг умело организовал оборону плацдарма, а потом повел вперед роту, стал теснить врага, обеспечил переправу части.
Родина высоко оценила подвиг сержанта Василия Александровича Данилова, присвоив ему звание Героя Советского Союза. Он прошел через всю войну, совершил еще немало славных дел.
Лет пятнадцать назад служили мы с Василием Александровичем в одном соединении, был он тогда начальником политотдела дивизии, с тех пор и дружим. Не раз думал я, глядя на него: есть в нем все самое лучшее от многих предшественников — и горячая лихость Павки Корчагина, и несгибаемая принципиальность большевика-комиссара, и яркая отвага героя Отечественной войны, и высокая образованность современного военачальника. Не случайно вырос батальонный комсорг до генерал-лейтенанта, члена Военного совета, начальника Политического управления Северной группы войск.
Ну а кто же те, другие мальчики и молоденький военный, о котором я уже упоминал? В строю шагал в тридцать четвертом Саша — ныне трижды Герой Советского Союза, маршал авиации Покрышкин Александр Иванович. Я учился с ним сразу после войны в академии имени М. В. Фрунзе, ходил в одном строю — полковник Покрышкин был у нас знаменосцем.
Четырнадцатилетний Ваня из села Ображеевки Сумской области тоже трижды Герой Советского Союза — Кожедуб Иван Никитович. Он попал на фронт лишь в 1943 году, в нем так много скопилось боевой энергии, что за полтора года, с февраля 1944-го по май 1945-го, он лично сбил 62 вражеских самолета и трижды был удостоен этого высокого звания.
Ну а кто же был в 1934 году тот новорожденный? Нет, я не случайно просил вас запомнить его. В дни рождения звания Героя родился и первый человек, увидевший нашу голубую планету из космоса. Это был Юрий Гагарин, наш советский Колумб Вселенной.
Много славных дел совершили наши соотечественники, представители всех родов войск в славной плеяде героев, — мужчины и женщины, пожилые и юные, сыны всех народов Советского Союза. Подвиги их вершились на поле брани, всех их объединяет одно общее: горячая любовь к Советской Родине.
И сегодня идут в строю солдаты, сержанты и офицеры. Любуются ими и стар и млад. У каждого в строю мужественное, открытое лицо. И любой не только похож на героя, но и готов стать им. И это не громкая фраза.
Вот почему мы, участники Великой Отечественной войны, так внимательно и любовно вглядываемся в лица солдат и сержантов в. проходящем строю. Нам нравится каждый из них, и без преувеличения можно сказать, что любой так же близок к подвигу, как и мы были когда-то, только не подозревает об этом, как не догадывались и мы в свое время о том, что и в нас есть нужные силы и качества.
Есть у вас, дорогие друзья, все необходимое. О вас позаботилась Родина. Она дала вам прекрасное образование, вручила самую современную технику и вооружение. У вас превосходные наставники — командиры и политработники — люди высокой культуры, мастерски знающие тонкости военного дела. Партия вручает вам эстафету героических дел и побед для того, чтобы вы несли ее дальше, прославляя наше социалистическое Отечество.