11
Когда полковник Прохоров узнал, что в субботу состоится вечер поэзии в первом батальоне, а в воскресенье после обеда — во втором, он шутливо сказал Колыбельникову, встретив его в коридоре штаба:
— Стихийный аврал в полку, Иван Петрович!
— Каюсь, товарищ полковник, недооценивал раньше силу стихии, теперь пытаюсь наверстать! — в тон ему ответил замполит, подчеркивая слово «стихия».
— Дело вы затеяли большое и нужное, — похвалил серьезно Прохоров. — Я понимаю вашу задумку.
— Признаюсь, Андрей Николаевич, я словно открытие какое-то сделал! Всю жизнь увлекался литературой — и вечера литературные проводил и конференции по книгам — и только недавно будто прозрел, как-то по-особому понял огромную воспитательную силу стихов. В плане политработы вроде бы даже и строка не прибавилась. Но какое-то новое качество появилось. Конечно, и с поэзией будем соблюдать разумно меру и такт. В этом деле — как с пирожными: два съел — приятно, а больше — затошнит.
— Рад за вас, Иван Петрович, вы будто помолодели, — опять перешел на шутливый тон полковник.
— Скоро сам стихи начну сочинять! Кстати, сейчас иду на вечер поэзии в первый батальон, не хотите послушать?
— С удовольствием бы, но передали из штаба дивизии — генерал просил позвонить. Если разговор будет недолгий, приду.
Майор Кулешов встретил замполита у крыльца. Он был, как всегда, подтянут и бодр, немножко взволнован необычностью дела, которое предстояло провести. Он повел Колыбельникова за казарму, где росло несколько деревьев. Здесь, под деревьями, были расставлены стулья. В центре светился торшер, который принес Кулешов из дома. Площадка тщательно подметена и полита.
От приятной прохлады под деревьями, от какой-то непривычной непринужденности Колыбельников почувствовал себя легко, как будто он был в гостях у этих вот молодых парней, пытливо поглядывающих на него.
В «переднем углу» был приготовлен стол для начальства. По замыслу Кулешова, этого делать не следовало, но, кто знает, поймут ли его старшие, поэтому, на всякий случай, майор и велел поставить этот стол.
Иван Петрович не пошел к столу, а сел с солдатами. Кулешов сел рядом.
Из проигрывателя, вынесенного сюда же, струилась джазовая мелодия. На музыку подходили солдаты из других подразделений, останавливались в сторонке.
— Проходите, садитесь, — приглашал стройный сержант Чиквадзе, назначенный распорядителем сегодняшнего вечера. Он показывал на большой лист бумаги, прикрепленный здесь же, на стене казармы, и как хороший тамада читал:
— «Приглашаем на вечер поэзии! У нас в гостях Маяковский, Есенин, Сурков, Абашидзе, Наровчатов, Субботин, Евтушенко... и любой из вас, кто пишет стихи».
Когда все разместились, Чиквадзе спросил присутствующих:
— Позвольте начать, дорогие друзья? — и посмотрел на замполита.
Колыбельников промолчал, еще раз подчеркнув, — он здесь как все любители поэзии. Солдаты мгновенно поняли это и включились в своеобразную игру, закивали Чиквадзе:
— Давайте!
— Пора!
— Послушайте, пожалуйста, стихи Маяковского о любви. Начинал он писать на земле моей прекрасной Грузии, поэтому разрешите мне, как его земляку, открыть наш вечер.
Флоты — и то стекаются в гавани.Чиквадзе произносил русские слова очень правильно, но едва уловимый акцент был, и это подчеркивало взволнованность его речи.
После Чиквадзе декламировал молоденький ефрейтор, голос у него певучий, полная противоположность четкому, сильному голосу грузина. Голубоглазый, белоголовый юноша, очень похожий на Есенина, чьи стихи он читал: мягкие, до того плавно-ритмичные, что казалось, нет в них вовсе никакого ритма, льются они сами по себе, как запах цветов или журчание весеннего ручья.
Закружилась листва золотаяПотом он читал о Ленине «Капитан Земли», это тоже был Сергей Есенин, но другой, менее известный.
После ефрейтора вышла в освещенный круг молодая женщина. Сумерки совсем сгустились, торшер теперь светился мягким зеленоватым светом, и женщина в бледно-желтом мини-платьице была похожа на одного из тех мотыльков, о которых недавно читал стихи ефрейтор. Колыбельников знал ее — это жена командира взвода лейтенанта Забелина. Легкая, красивая, она еще не молвила ни одной строфы, а уже доставляла удовольствие окружающим своей нежной поэтичной внешностью.
«Интересно, какие стихи она прочтет? Самое лирическое, есенинское, уже было», — думал Колыбельников.
И вдруг женщина выпрямилась, медленно вскинула голову и сказала такие строки, что у присутствующих защемило сердце. Она читала стихи Евгения Винокурова:
Комсорг принял взнос, и на складе начпродСолдатам, кому не так уж много осталось служить, и Колыбельникову, у которого впереди еще была долгая служба, подумалось о том, что и для них настанет день расставания с полком, и как-то сразу стало особенно дорого все окружающее: казармы, полковой двор, офицеры и солдаты, с которыми будто всю жизнь прожил вместе. Оттого, что слова произносила хрупкая женщина, они проникали глубоко в сердце и превращались у каждого из стихов в свои мысли.
Как весело небо! Мешок на спине.«Да, нелегко уходить от людей, с которыми сдружился навсегда, — думал Иван Петрович. — Для каждого полк становится вторым домом. Здесь служат недолго, но вспоминают потом всю жизнь!»
Сейчас там, должно быть, с занятий пришли,Вечер поэзии пролетел быстро, как говорится, на одном дыхании. Майор Кулешов тонко уловил момент, когда надо его закончить. Он не стал ждать, пока стихи начнут утомлять. Люди вроде были не против послушать еще, они даже говорили об этом. Но майор Кулешов поддержал ведущего Чиквадзе:
— Отдохните перед кино, погуляйте, подумайте.
Оставшись наедине с Колыбельниковым, Кулешов, подтверждая догадку замполита, сказал:
— Пусть расходятся не пресыщенные, а с желанием послушать еще раз. Это для меня аванс на будущее.
— Очень правильно вы поступили, — одобрил Колыбельников. — И вообще вечер, на мой взгляд, прошел хорошо.
Колыбельников даже в кино не пошел, не хотелось расставаться с каким-то очень легким, просветленным состоянием, которое осталось на душе от стихов. Иван Петрович пошел домой, в свою книжную каморку, хотел продлить удовольствие.
На следующий день, в воскресенье, после обеда, в тяжкий зной, Колыбельников вышел из дома — надо было идти на вечер поэзии во второй батальон. «Ну и время выбрал Зубарев! — с досадой думал Иван Петрович. — Напрасно я смалодушничал, надо было посоветовать более прохладный час, вот как у Кулешова, перед кино».
Когда Иван Петрович подошел к казарме, с крыльца метнулся в дверь солдат. «Наблюдатель», — отметил замполит. В коридоре было необычно тихо. Опять мелькнул у двери ленинской комнаты «дозорный». «Ждут начальство, — окончательно убедился майор, — в расположении ни души, всех до единого собрали». Как только открыл дверь, в тишине хлестнула зычная команда:
— Встать! Смирно! — Зубарев, чеканя великолепный строевой шаг, которому мог бы позавидовать любой офицер с командной должности, пошел навстречу замполиту. Солдаты стояли вытянувшись, в полнейшей тишине.
— Товарищ майор, личный состав второго батальона на вечер поэзии собран, присутствует сто сорок человек, третья рота в наряде. Заместитель командира батальона капитан Зубарев!
Ничего не поделаешь, после такого рапорта придется здороваться, нельзя подводить капитана и начинать вечер с замечания.
— Здравствуйте, товарищи!
— Здра... жела... това... майор!
Окна звякнули стеклами, и опять воцарилась тишина. Лицо капитана Зубарева сияло от удовольствия. Колыбельникову пришлось сесть за отдельный стол, приготовленный специально для него рядом с трибуной.
— Садись! — рубанул Зубарев, как только старший занял свое место.
— Разрешите начать? — щелкнув каблуками, спросил капитан, наслаждаясь четкостью взятого ритма.
— Пожалуйста.
Зубарев сделал незаметный знак пальцами опущенной руки, коренастый сержант поднялся из-за стола, оглушая присутствующих громкими ударами подошв об пол, прошагал, как к спортивному снаряду, секунду постоял и, вскинув высоко подбородок, стал бросать в присутствующих строфы, такие же громкие и рубленые, как строевые шаги:
Наша рота боевая,Чтецы сменяли друг друга все по тому же всем заметному «невидимому» знаку капитана. Ведущего не было. Солдаты выходили четким, отрепетированным шагом. Стихи гремели, как команды.
В комнате было тесно и душно. После обеда от горячей пищи солдат разморило. Они сидели неудобно, стесненно, по три человека на двух стульях. Колыбельников с сожалением глядел на слушателей. Многие читали журналы и газеты, раскрытые на столах, или тихо беседовали о чем-то своем.
«Мероприятие, — с отвращением думал Иван Петрович. — Как после такой казенщины не побежишь за казарму, услыхав переборы гитары? Ох, Зубарев, много с тобой хлопот предстоит. Нелегко будет тебя переубеждать. Замполит батальона, вместо того чтобы помощником мне быть, только усложняешь работу! Да, казенщина, оказывается, в идеологических делах вредна не меньше, чем пошлые песенки. Это другая крайность. Казенщина отвращает людей, сводит на нет воспитательный смысл нашей работы, убивает желание нас слушать».
Колыбельников нашел взглядом Голубева. Пожалуй, только у него одного был оживленный взгляд — он с интересом слушал выступающих и поглядывал на Колыбельникова. Майору вдруг стало стыдно перед солдатом за происходящее в этой комнате: конечно же, это не «вечер поэзии» и не «час отдыха», совсем не то, что намеревался организовать он, замполит. Уж кто-кто, а Голубев толк в поэзии понимает. И стихи подобрал Зубарев очень неумело. У него удивительная глухота к стихам. В поэзии, как и в музыке, нужно иметь особый слух.
Поглядывая на оживленного Юрия, Колыбельников забеспокоился: «Не собирается ли он читать свои стихи? Конечно, со старыми он не выступит. Но если он будет читать что-то написанное специально для такого вечера, может быть, даже по подсказке Зубарева, желая мне отплатить за внимание и поддержку, — это будет неприятно! Мне бы не хотелось, чтобы он опустился до угодничества. Нет, он гордый парень...»
Выступающие сменяли друг друга. У всех были очень похожие громкие голоса. Ничего, кроме тяжести в голове, такая декламация не вызывала.
— Разрешите закончить? — вдруг громко спросил Зубарев.
Майор слегка вздрогнул от неожиданности. Вспомнив о Голубеве, спросил:
— Может быть, кто из ваших поэтов хочет прочитать свои стихи?
— Голубев! — крикнул рядовой Мерзляков.
Некоторые солдаты оживились, подхватили:
— Давай, Юра, выходи!
— Про Васю, который с корешем пополам девчонку любил! — Мерзляков хохотнул, рассчитывая на дружное одобрение.
Но произошло не то, что он предполагал. Солдаты затихли, перестали улыбаться. Они больше не звали Голубева. Не потому, что не хотели слушать его стихи, им стало жаль Юрия. После выкрика Мерзлякова Юра покраснел и не знал, куда спрятать глаза. Шутка Мерзлякова была настолько неуместна, что всем сделалось не по себе.
Дементьев попытался выручить Голубева, подошел к нему и спросил:
— Есть же у тебя хорошие стихи, может, прочтешь?
Голубев резко поднялся. Все думали — он будет читать. Но он сказал напряженным внятным голосом, будто приговор себе произнес:
— Нет у меня стихов, которые я мог бы прочитать здесь сегодня. Но я напишу такие стихи. Обещаю вам.
«Я бы после этого убежал с глаз долой», — подумал Колыбельников. А Голубев сел на прежнее место и, вскинув голову, посмотрел прямо в глаза замполиту. «Молодец, — думал, глядя на него, Иван Петрович, — я с первого разговора предполагал, есть в тебе и что-то хорошее. И не ошибся. Теперь я убежден — ты будешь хорошим поэтом!»
После закрытия вечера капитан Зубарев виновато сказал Ивану Петровичу:
— Все шло хорошо, только Мерзляков проявил недисциплинированность.
Вечер поэзии, конечно, не получился, было так муторно и нехорошо на душе, что Колыбельников решил сейчас не начинать неприятный и, видимо, долгий разговор. Молча майор пошел к выходу. Зубарев сопровождал его, следуя строго на полшага позади, шел тоже молча, ступая в ногу со старшим, и, видно, сам любовался тонким знанием строевого этикета. Нигде это не записано, однако он вот знает, именно так полагается идти — чуть позади и до тех пор, пока старший не разрешит остаться. «Буду идти хоть до самой квартиры», — мягко ступая, радостно думал Зубарев, выйдя уже во двор и видя, что начальник не спешить его отпустить. А Колыбельников между тем невесело думал о том, что не осуществили его замысел во втором батальоне и от этого страдает дело. «И виноват в этом прежде всего я. Смалодушничал. Пощадил Зубарева. Надо было проверить, что он намечает, а я не стал задевать его самолюбие. Добреньким хотел быть». Колыбельников остановился, посмотрел в счастливые, радостные глаза капитана, пожав плечами, спросил:
— Неужели вы не понимаете, товарищ Зубарев? То, что вы делали сегодня, это не политическая работа, а мероприятие ради галочки.
Зубарев опустил глаза, постарался изобразить виновного. Именно постарался, в душе он ликовал: «Толкуй, толкуй! О том, что тебе не понравится мой вечер, я мог сказать еще после того разговора по телефону. Было все здорово: выходили четко, никто слов не забыл, ни разу не сбился».
Колыбельников понимал: в коротком разговоре на ходу ничего не добьешься, поэтому отпустил незадачливого капитана:
— Идите. Подумайте. Мне бы очень хотелось, чтобы вы сами поняли, в чем недостаток. Обязательно хорошо подумайте. Мы еще поговорим с вами об этом вечере подробно.
Зубарев вернулся ко входу в казарму; его грызла досада: «Ну чего он ко мне придирается? Целыми днями кручусь на работе, и все не так!»
У крыльца встретился капитан Пронякин. Командир роты иронически улыбнулся и сказал, будто масла в огонь подбавил:
— Стишки читаем?
— Колыбельников мудрит. — Зубарев хотел сгоряча высказать все, что он думает о майоре, нелестные слова так и просились на язык, но вовремя сдержался — все же Колыбельников заместитель командира полка, а капитан Пронякин ротный, к тому же подчиненный Зубарева.
Да и не до разговоров было Зубареву, он махнул рукой и вошел в казарму.
Колыбельникова в штабе ждал полковник Прохоров. Как только замполит вернулся из второго батальона, дежурный по штабу тут же сообщил:
— Вас просил зайти командир полка.
В кабинете командира, как всегда, было чисто и прохладно: полковник держал окна настежь — любил свежий воздух, курить у себя не разрешал.
Прохоров как-то особенно внимательно посмотрел на заместителя и спросил:
— Как прошел вечер?
Колыбельников хотел было отругать Зубарева, но подумал: «Природа Зубарева не наделила поэтическим слухом, что поделаешь!» — и, стараясь избавиться от неприятного осадка, с которым шел из второго батальона, весело доложил:
— Все хорошо, Андрей Николаевич, особенно удачно прошло у майора Кулешова.
— Так-так, — неопределенно поддакнул Прохоров и опять посмотрел на Колыбельникова.
— Что-то случилось? — насторожился майор, уловив пристальный взгляд командира.
Прохоров подумал: «Не хочется огорчать тебя, но придется».
— Случилось, Иван Петрович. Бумага вот пришла из штаба. И дела в ней далеко не поэтические — самая что ни на есть будничная проза. На вот, читай. — Полковник подал Колыбельникову несколько страниц, напечатанных на машинке.
На первом листе, сверху, крупными буквами: «Приказ по итогам проверки хода боевой подготовки». Далее говорилось о том, что офицеры штаба округа выезжали во многие части и проверкой установили: в большинстве частей (перечислялись их номера) учеба идет по плану с высокими показателями. Но в некоторых частях обнаружены серьезные недостатки. Далее конкретно было сказано, какие именно и у кого выявлены упущения и промахи. В одном из абзацев Колыбельников увидел номер своего полка и фамилии командира и свою. Тут же было написано: «В Н-ском полку во время учений с боевой стрельбой пятой роты произошло чрезвычайное происшествие — ранен рядовой Голубев, но командование полка не донесло об этом в вышестоящий штаб и, желая скрыть ЧП, пытается выдать его за героический поступок». Далее говорилось о неправильных действиях командования полка, о том, к чему могла привести поздняя госпитализация рядового Голубева, и так далее. А в заключение: «Обратить внимание полковника Прохорова на недопустимость подобного поведения, майору Колыбельникову как главному виновнику попытки скрыть и неправильно истолковать происшествие объявить выговор».
«Ах, майор Дергачев, это твоя работа, — подумал Иван Петрович. — Твоя формулировочка...»
— Вот так, Иван Петрович, — грустно сказал командир, — отличились мы с тобой.
— Отличились не мы, а Дергачев! У нас все было сделано правильно. Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь?
— Ни капли. Мне обидно за вас, такое вы проделали полезное дело — и вдруг взыскание.
Колыбельникову было приятно участливое отношение командира, он попытался даже пошутить:
— Так выговор выговору рознь, Андрей Николаевич. Майор Дергачев необъективно доложил командованию...
Прохорову искренне было жаль заместителя, он уважал его, ценил, с ним легко было работать.
— Я уверен, разберутся. Если бы мне тоже не поставили на вид, я бы написал объяснение, а теперь неудобно, скажут, оправдывая вас, обеляю себя.
— Не надо этого делать, Андрей Николаевич. Будет партийная конференция, мы свое слово скажем. У нас есть возможность защитить свою точку зрения. Верхоглядство никогда не приживалось в нашей армии. Дергачев еще будет краснеть за этот доклад.
— А до той поры будешь камень за пазухой носить? — усмехнулся Прохоров.
— Будем работать, Андрей Николаевич. Осенняя проверка покажет, как мы работали. И от поиска новых средств в идеологической работе я не отступлюсь!
— Дело говоришь. — Прохоров был рад, что Колыбельников так перенес взыскание. Конечно, переживать он будет, немного у него было выговоров за службу, но все же тяжелый осадок в душе, видимо, надолго не останется.
Когда Колыбельников ушел, Прохоров все же решил обратиться в политуправление округа, не письменно, а хотя бы устно, по телефону, защитить Колыбельникова. Заместитель начальника политуправления полковник Рогов выслушал его внимательно. В заключение Прохоров горячо сказал:
— Я знаю, приказ обсуждению не подлежит, и я этого не делаю. Я докладываю о том, что у нас произошло. На учениях я был самый старший по должности и по званию. Почему же вы всю ответственность возложили на моего заместителя? Остаться в строю раненому солдату разрешил я...
Рогов помолчал, потом мягко сказал:
— Очень приятно слышать, что вы защищаете своего замполита. Но, Андрей Николаевич, мы его наказали не за то, что раненый остался в строю, а за то, что Колыбельников не доложил письменно о случившемся — это его прямая обязанность. Ранение есть ранение, значит, у вас были недостатки в организации стрельб. Мы не можем допускать, чтобы в мирное время ранили солдат из-за чьей-то недоработки. — Полковник помолчал и спросил: — Действительно раненый солдат сам решил остаться в строю или Колыбельников ему подсказал?
— Товарищ полковник, неужели вы сомневаетесь в порядочности Колыбельникова? Может быть, вы думаете, что он струсил, побоялся ответственности? Иван Петрович не из тех людей. Поступок Голубева мы считаем действительно благородным, Колыбельников до учений много работал с этим солдатом. Если бы вы лично заинтересовались этим делом, вы были бы на нашей стороне.
Рогов засмеялся:
— А сейчас я, значит, против? Не надо так противопоставлять, Андрей Николаевич, все мы грешны — и вы, и мы. Не ошибается только тот, кто ничего не делает.
Хотел было Прохоров подпустить шпильку по адресу майора Дергачева — ошибается, мол, и тот, кто мало что делает, — но сдержался. Если Рогов разберется сам, этого будет достаточно, чтобы оправдать Колыбельникова и понять необъективность доклада проверяющего из их штаба.
Вечером Колыбельникову позвонил подполковник Никишов, попросил зайти к нему. Колыбельников сложил бумаги в сейф, вышел из штаба полка. На пути к проходной он встретил капитана Зубарева. По тому, как всегда готовый к действию, исполнительный капитан отводил сегодня глаза, майор понял, что Зубарев знает о наложенном взыскании, хотя и не полагается такой приказ доводить до младших по званию и должности офицеров.
— Константин Григорьевич! — громко окликнул его майор Колыбельников.
Зубарев быстро обернулся, подошел и вскинул ладонь к фуражке:
— Слушаю вас, товарищ майор!
— Работа с Голубевым еще не закончена. Но первые сдвиги уже есть. Меня кое в чем поправили, но будем эту работу и с ним и с другими продолжать.
Зубарев кивнул, а сам подумал: «Упрекнуть меня хочет, свою правоту доказывает. Что ни говори, а выговорешник ты схлопотал!»
Колыбельников пошел дальше, а Зубарев в задумчивости некоторое время постоял и тоже двинулся по своим делам.
Подполковник Никишов встретил Колыбельникова радушно:
— Садись. Ну как, переживаешь?
— Конечно, неприятно.
— Ну ничего. Крепись. Я вызвал тебя, чтобы облегчить тебе горечь. Я тоже пострадал.
Колыбельников вспомнил: в приказе фамилия Никишова не упоминалась. Тот, видно, понял его, подтвердил:
— В приказе меня нет, верно. На меня представление было к званию полковника. Теперь придержали. Ты знаешь, я даже доволен. Совесть не будет мучить. Помнишь, я тебе насчет «кругов» говорил, которые могут дойти в вышестоящий штаб из-за дела Голубева?
— Помню, — сказал Иван Петрович, не понимая, к чему клонит Никишов.
— Так вот, я тогда узнал, что меня на полковника представили, а тут ты некстати с этим своим ЧП. Побоялся я, могут задержать представление, раз имеются такие неполадки в работе. Ну в общем, смалодушничал я тогда. А самого тошнило от такого поведения. Вот и решил сказать тебе чистосердечно об этом, чтоб окончательно снять камень с души. Ну а теперь все на местах, представление задержано. Так мне и надо.
Колыбельников ощущал большую неловкость от этого разговора, не принято старшим по должности говорить такое подчиненным. Но, с другой стороны, было очень приятно, что Никишов нашел в себе силу сказать все это именно ему.
— А ты, Иван Петрович, — продолжал горячо подполковник, — в случае на стрельбище полностью прав! Так и надо учить мужеству! Так что голову не вешай! Ты действуешь правильно!
В тот час, когда Никишов отпустил Колыбельникова и майор вернулся в штаб, Юрий Голубев сидел на своей кровати в спальном помещении и переживал случившееся на вечере поэзии. Ощущение какой-то гнетущей пустоты тяготило его. Считал себя поэтом — и вдруг ни одного стиха не может прочитать людям! Оказывается, за все время не написал ничего настоящего! Ну есть несколько стишков про девчонок, про любовь, но все это побрякушки какие-то, как нелепые брелки, крестики или костяшки, которые носили на шее бородатые дружки в гражданке.
«Какой же я был темный!» Голубев долго думал о своей жизни и службе в армии. Закончились эти думы решением: «Надо сжечь тетрадку со стихами, чтобы пепла от нее не осталось! Хорошие стихи еще неизвестно когда напишу, а если эта тетрадка кому-то в руки попадет, очень неприятно будет и мне, и особенно Колыбельникову — вот, скажут, моральное мурло вашего героя».
Юра достал из тумбочки толстую тетрадь и пошел за стенку казармы, на ту полянку, где когда-то пел под гитару. Огляделся. Не обнаружив никого поблизости, хотел рвать листы из тетрадки, но вдруг подумал: «А что, если отдать все это замполиту? Стыдно. Ох как стыдно нести ему такую «поэзию»! Раньше, когда он просил, постеснялся даже один стих прочитать. Мог бы выбрать что получше и прочитать, но не решился. Как же нести всю эту дребедень? Нет, лучше сжечь!»
Юрий опять взялся было за спички, но вновь отложил тетрадь. «И все же надо отнести это замполиту.
Пусть будет стыдно. Он поймет: если я сам принес, не сжег, не выбросил, значит, навсегда положил крест на такую писанину. Наверное, ему это будет приятно». И этот последний аргумент решил все: сделать приятное человеку, которого уважаешь, который покорил умом и благородством. Ради этого можно решиться на многое.
Голубев шагал к штабу, сжимая в руке свернутую в трубку тетрадь. Никогда эта тетрадь не была такой тяжелой, она жгла руку, хотелось ее бросить в первую урну. Но Юрий нес ее как приговор себе и надежду на помилование.
Колыбельников встретил Голубева, как всегда, приветливо.
— Здравствуй, Юра. Какие дела привели ко мне?
— Помните, вы просили меня почитать стихи?
— Помню. — Колыбельников посмотрел внимательно на Юрия, увидел в его руке тетрадь и понял по его лицу и беспокойным глазам, что в душе у парня происходит трудная борьба.
— Вот, принес.
— Не надо теперь читать твои старые стихи, — сказал Иван Петрович, поняв причину взволнованности Юрия, и, щадя его, добавил: — Все это в прошлом. Скоро ты напишешь много новых, хороших стихов, которые я с удовольствием послушаю.
Голубев стоял немного бледный, тетрадь держал, как гранату с выдернутой чекой. «Такому человеку я хочу дать эту муть! Зачем я пришел? Надо было бросить эти вирши в уборную! Только там им место!.. Нет, пусть он знает все!»
— Я принес вам все, что я написал, — Юра невесело улыбнулся, — полное собрание сочинений. Я оставлю вам это навсегда. Совсем. Только, прошу вас, читайте без меня. И если можно, ни о чем не спрашивайте.
— Можно, — твердо сказал Иван Петрович, ему очень хотелось облегчить состояние Голубева. — Если хочешь, я вообще не буду читать. Просто положу, и пусть лежит. Ну разве когда-нибудь на старости лет полистаю.
«Он и поступит так, раз обещает, мужик железный!» — подумал Юра, но все же тихо сказал:
— Нет, почитайте, вы должны знать все... Разрешите идти?
— Иди, Юра, и не переживай, я понимаю это прошлое.
Приход Голубева сразу поправил настроение Колыбельникова, неприятный выговор в приказе как-то совсем забылся. «Вот оценка моего труда, — взволнованно думал Иван Петрович, — это второй твои благородный поступок, Юра, теперь уже вполне самостоятельный! Ох, нелегко тебе было решиться на это! Но ты не представляешь, как ты меня обрадовал. Вот она, радость политработника: человек перешел в нашу веру, переродился, стал моим единомышленником. Ну спасибо тебе, солдат, порадовал!»