3

Дементьев, выбежав на построение, предполагал увидеть настороженные, тревожно ждущие глаза Голубева.

Однако Голубев явно не волновался, он шел к месту построения и весело рассказывал что-то смешное, наверное, анекдот. В строй Дементьев встал рядом с Голубевым, думал: все же спросит, как, мол, и что, но Юрий продолжал улыбаться, не обращая внимания на товарища.

После ужина, когда рота с песней вернулась к своей казарме и прапорщик дал команду «Разойдись!», Дементьев позвал Голубева:

— Юра, давай покурим, разговор есть, — и повел его в сторону от других, к спортгородку, куда никто сразу после ужина не пойдет.

— Какой разговор? — спросил Юра беспечно и просто, будто ожидал услышать предложение сходить вместе в кино.

— Ты что, забыл?

— Не тяни, Коля, ничего не помню.

— А вот замполит полка песни твои не забыл!

— Ну и что?

Беззаботность Голубева обижала, и Дементьев решил его припугнуть:

— Замполит полка разговаривал о тебе со мной!

— Ну и что?

— Вот я и хочу предупредить: скоро и тебя вызовет.

— Ну и пускай вызывает. — Юрий давно уже знал: в школе, в армии, всюду, где бы ни случалась с ним какая-нибудь неприятность, все завершается разговором. — Значит, будет вести душеспасительную беседу! Ох и не люблю я их, еще в школе и дома осточертели. Как начнется: вы должны да мы должны — тошно делается. Уж лучше бы наказал! Любят в наш век поучать! Как только на десяток лет старше, так обязательно учить начинает. У нас в школе химичка была — только из института вылупилась и тоже на меня рожки свои нацелила: «Голубев, потрудитесь выполнять домашние задания». Ну я ей и выдал: в учительской водой отпаивали. Сразу отбил охоту мораль читать.

— Сравнил школу и армию! Тут тебе рога свернут!

— Не темни, Коля, выкладывай, что майор решил, — спокойно сказал Юра.

— Чего мне темнить? Я тебе все сказал: решил он с тобой потолковать.

— Да пусть хоть майор, хоть генерал толкует! Что я сделал? Песни пел? Так это мое личное дело. Я ему такое скажу, — как химичка наша, заикаться станет! — Серые, обычно веселые глаза Юрия засветились холодным огоньком, губы растянулись в злой улыбочке — так улыбаются в приключенческих фильмах супермены.

Дементьев смотрел на друга с тайной завистью: вот такого Юрия — самостоятельного, немного надменного, знающего себе цену, одним словом — личность! — он и ценил. Но, желая ему добра, все же посоветовал:

— Ты смотри не зарывайся!

В тот же вечер Колыбельников рассказал о случившемся командиру полка полковнику Прохорову. Он встретил Прохорова у входа в штаб. Был теплый вечер, из клуба слышалась музыка — там перед началом сеанса всегда проигрывали магнитофонные записи. На спортивных площадках около казарм сражались волейболисты, оттуда доносились крики болельщиков.

Командир вышел из штаба веселый, у него было хорошее настроение. Обычно он серьезен и строг, не так уж часто бывает радостно на душе у командира полка, чаще одолевают заботы да неприятности. Замполиту не хотелось огорчать его, но что поделаешь!

— Вы в кино? — спросил Иван Петрович.

— Да, пойдемте вместе, сегодня, говорят, хороший фильм.

— Не могу, надо об одном деле поразмыслить.

Они пошли не торопясь, как ходят отдыхающие люди и как сами они редко ходили по городку.

Прохоров подумал: «Неспроста замполит осторожно начинает. Опять неприятность!»

— Что стряслось? — прямо спросил он Ивана Петровича.

Колыбельников рассказал. Командир не сразу понял, почему так насторожился замполит.

— Гитары, песенки — сейчас мода. Вон у нас в клубе какую музыку крутят, слышите? А давно ли мы джаз да всякие буги-вуги осуждали? А теперь они звучат, как говорится, официально, и ничего плохого не происходит. А мы в молодости пели разве только «Катюшу», «Синий платочек» да «Тачанку»? А «Мурку» вы не пели? А наши отцы, матери — «Кирпичики», «Маруся отравилась», «Гоп со смыком» и прочую муру разве не пели? Ну и что случилось? Ничего. Мода пришла и ушла. Пройдет и эта.

— Блатные песни и в те времена приносили немалый вред. Еще неизвестно, скольких неустойчивых подростков они сбили с толку, увлекли ложной романтикой преступного мира. А теперь песенки с определенной начинкой куда более опасны.

— Ну если песни, о которых вы говорите, с гнилым душком, значит, надо варежку в рот вашему поэту! — сказал Прохоров.

Это было любимое шутливое выражение полковника. Позаимствовал его Андрей Николаевич у своего командира батальона, еще будучи лейтенантом, когда служил в Забайкалье после окончания училища. Тот комбат — майор Кошелев, лихой и умный человек, был на фронте разведчиком. Много раз ходил за «языками». Чтоб пленные не орали, им затыкали рот варежками. Вот с тех пор и осталась у него поговорка. Не любил он длинные разговоры. Всех, кто много говорил, перебивал: «О деле давай, браток». Ну а если человек не унимался и продолжал болтать, Кошелев говорил со вздохом: «Варежку бы тебе!»

— Запретом проблему не решить, Андрей Николаевич. Тут упорная работа предстоит, надо убеждать и переубеждать. Одним махом ничего не сделаешь. В общем, я разберусь, а потом доложу вам.

— Хорошо, подумайте, — согласился Прохоров. — Пока, значит, никаких решительных мер применять не будем?

— Наоборот, самые решительные меры я приму по своей линии, — замполит улыбнулся, — только без варежки. Присмотрюсь, изучу, а там огонь воду покажет. — У Колыбельникова тоже была любимая поговорка. Он перенял ее у парторга полка, с которым служил в Прибалтике. Тот парторг, капитан Пирогов, остерегал от суеты, скоропалительных решений и выводов. Он советовал: «Разберитесь, огонь воду покажет». И еще говорил: «Запретить, наказать — значит оттолкнуть, отдалить от себя человека; убедить, доказать — значит приблизить!»

Колыбельников возвратился домой поздно. Надежда Михайловна сразу приметила — расстроен. Знала Ивана Петровича больше двадцати лет, да и опытный глаз педагога улавливал разные нюансы в настроении мужа: Надежда Михайловна работала завучем в школе-восьмилетке.

— Ужинать будешь? — мягко спросила жена. — Беляши подогрела...

— Буду. — А сам не пошел к столу, уже забыл, что ответил.

Спустя несколько минут жена позвала:

— Иди, Ваня, я приготовила, еще раз подогрела.

Колыбельников направился было в кухню, но по пути заглянул в открытую дверь комнаты детей. Олег учился в шестом классе, Поля заканчивала школу в этом году. Сейчас дети были в клубе, в кино.

На столе Олега разбросаны листы, вырванные из тетрадей, поломанные карандаши, грязная промокашка. Но особенно бросались в глаза джинсы с зеброй на заднем кармане, которые висели на стуле. «Вот и сын стал одеваться, как стиляга», — подумал Иван Петрович и недовольно сказал:

— Ну сколько мы будем говорить об одном и том же! Когда приучим парня к порядку? Опять здесь черт ногу сломит!

Иван Петрович говорил «мы», но жена понимала — упрек в ее адрес. Сейчас Иван Петрович скажет: «Сотни солдат — чужих детей — научили убирать за собой, а своего сына не можем!»

Надежде Михайловне было ясно, почему вызывали гнев эти мелочи: целыми днями, месяцами, да что месяцами, всю жизнь Иван Петрович поддерживал порядок в казармах и служебных помещениях, это было одной из постоянных его забот, и, конечно же, при плохом настроении малейший беспорядок на него действовал раздражающе.

— В цирке медведя научили ездить на мотоцикле, а мы человека не можем заставить своевременно убирать постель, одежду, поливать цветы...

Надежда Михайловна молчала, не перечила. Она думала: «Что же у тебя случилось на работе?»

Пошумев еще недолго, Иван Петрович сел за стол и молча, не ощущая вкуса пищи, стал есть. «Нехорошо поступил, нашумел, наговорил упреков. А чем она виновата? — думал Иван Петрович. — Тоже весь день была на работе, устала...»

А жена между тем не осуждала его, знала: у мужа потрепаны нервы, служба у него складывалась нелегко, всегда в дальних гарнизонах, на трудных должностях: замполит батальона, парторг полка, сейчас вот заместитель командира полка по политической части.

Надежда Михайловна любила своего мужа, она знала, Иван чистый и честный человек. Немного мягковат, но разве это порок? Всюду, где служил Колыбельников, уважали его за неторопливую рассудительность и добросердечное отношение к людям. Кроме службы было у Ивана Петровича увлечение — он был заядлый книголюб. Все свободное время просиживал за книгами. Когда ему предлагали съездить на охоту или поиграть в преферанс, Иван Петрович уклонялся от такого времяпрепровождения, уходил в свой крошечный домашний кабинет и здесь, среди книг, этих молчаливых своих собеседников, отдыхал, восхищался человеческой мудростью.

Колыбельникову было сорок лет, но от сидячей работы он стал полнеть. Надвигающуюся полноту прятал одеждой, сшитой у хороших портных. На службу приходил Колыбельников к девяти часам утра, но уходил поздно: комсомольские и партийные собрания в подразделениях проводились после окончания занятий, бывать на них Ивану Петровичу полагалось по долгу службы, и сам он считал это обязательным.

Иван Петрович допил чай, отодвинул чашку, но не поднялся, не ушел в свою книжную каморку. Жена понимала — совесть его мучает за недавнюю вспышку, надо помочь ему избавиться от этой тяжести, хватит служебных неполадок, да и их, если это не секрет, хорошо бы распутать вместе, как бывало прежде много раз.

— Чем ты, Ванечка, озабочен? — без долгой дипломатии спросила жена, погладив его по седеющим волосам.

У Колыбельникова сразу стало легче на сердце: «Не обиделась».

— Прости меня, пожалуйста, я нехорошо говорил, брюзжал, как... как... старый хрыч.

Надежда Михайловна рассмеялась:

— Признание вины облегчает наказание. Ладно, не переживай, пустяки. Что у тебя на работе стряслось?

Иван Петрович обрадовался этому вопросу, он чувствовал потребность поделиться мыслями, посоветоваться, и стал охотно рассказывать:

— Понимаешь, поэт объявился у нас в полку.

Жена искренне удивилась не тому, что в полку обнаружился стихотворец, а совсем неожиданной и не соответствующей случаю реакции мужа. По ее мнению, Иван должен обрадоваться, он же любит литературу.

— Поэт? — спросила она. — Ну и что же в этом плохого?

— Видишь ли, стихи он пишет нездоровые. Я бы даже сказал, инфекционно-больные.

— Чем?

— Модной болезнью века: скепсисом, нигилизмом, инфантильностью.

— И далеко это зашло? У тебя будут неприятности? — Жену уже волновало, как это отразится на их семье: не хотелось, чтобы мужа ругало начальство, чтобы в доме создалась гнетущая обстановка, невольно, появляющаяся при таких неблагоприятных обстоятельствах.

— Пока никаких серьезных последствий, — размышляя, говорил Иван Петрович. — Хватились мы как будто своевременно. Можно было бы и раньше, но комсорг молодой, сержант срочной службы. Замполит роты болен. У командира роты и взводного, видно, других забот хватает. Замполит Зубарев вообще ничего не видит, вроде куриная слепота у него! Не обратили на это внимания. Самое неприятное, что я и сам не знаю, как поступить, как бороться с этим явлением.

— А стихи интересные? Может, талантливый парень?

— Ну вот, и ты с позиций комсорга Дементьева — талантливый, с большим будущим! Талант, дорогая моя, штука сложная, может и великую пользу принести, и большой вред — смотря на что его направишь.

Надежда Михайловна обрадовалась: кажется, муж нащупывает правильный подход.

— Значит, нужно его направить куда следует, — примирительно сказала она. — Вот ты и нашел выход.

— Не так это просто, — возразил муж. — Голубев не автомашина, не танк, его не повернешь какими-то рычагами. Кто-то еще до армии ему мозги засорил... Это, между прочим, твои кадры. Школа нам таких дает.

— Ну да, мы им специально в школе головы мутим, чтоб вам труднее было, — пыталась отшутиться Надежда Михайловна.

— Ну а где они набираются этого?

— Чего «этого»? — запальчиво спросила жена. Она посвятила школе всю жизнь и готова была постоять за свое дело.

— Ты что, не знаешь, о чем я говорю?

— Знаю, а ты конкретно сформулируй, что тебя не устраивает в ребятах, которые приходят в армию от нас, из школы?

— Вообще-то они хорошие, развитые, здоровые...

— Нет, ты давай не вообще, а конкретнее.

Колыбельников подумал и ответил:

— Собственно, ко всей молодежи у меня претензий нет. Но некоторые ваши мальчики...

— Ах, некоторые! — перебила его жена. — Ну вот над ними и поработайте, на то вы и академии кончали. Извините, мы не углядели за всеми, не смогли вам подготовить ангелочков с крылышками!

«Ну вот, опять я ее обидел. Хватит ей нервотрепки в школе».

Колыбельников обнял жену за плечи, весело спросил:

— А ты почему шумишь? Кто из нас пришел домой расстроенный: я или ты?

Колыбельников еще долго сидел в тот вечер, листая книги в своем кабинете. Надежда Михайловна окликнула его:

— Ложись, Ваня, хватит, дай отдохнуть голове, завтра понадобится.

Но он все не шел. Тогда она набросила халат и, шлепая тапочками, пошла к нему. На столе лежали томики стихов Маяковского, Суркова, Тихонова, Твардовского, Гудзенко...

— Ты послушай, как это верно, — сказал тихо Иван Петрович и стал читать: