Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Самый приятный приказ

Любой приказ должен быть выполнен точно и в срок, даже если его выполнение связано с риском для жизни. Много приходится выполнять солдату приказов за время службы. Выполнение их всегда требует напряжения воли, сил, иногда длительной работы без сна и отдыха. Так что приказ не всегда приятен: выполнять его помогает сознание необходимости, дисциплинированность, вера в мудрость и дальновидность командиров. Но есть в жизни солдата один приказ, который выполняется без напряжения, без усилий. Сердце само летит навстречу этому приказу. Его издает Министр обороны СССР, и называется он «Об очередном призыве и увольнении».

В календаре я вычитал: на земле до сих пор существует много различных летосчислении. От рождества Христова — 1971 год. По мусульманскому календарю — сейчас 1388 год, по византийскому «от сотворения мира» — 7577-й.

Есть и наше, солдатское летосчисление. Наш год начинается и кончается в день публикации приказа министра обороны об очередном призыве и увольнении. Когда идешь по полковому городку и видишь сияющее лицо солдата, знай: у него праздник по нашему, солдатскому летосчислению — приказ издан, прочитан, и скоро этот солдат поедет домой.

В клубе собрали отъезжающих «стариков». Сегодня здесь светлее, чем обычно; наверное, от улыбок и сияющих радостью глаз. На сцене — командование полка. Первым говорил подполковник Кудрявцев.

— Ну что ж, товарищи, пришел час расставания. Спасибо вам за службу. Служили вы хорошо... Были, конечно, и у нас и у вас шероховатости. (Зал оживился.) Дыхнилкин, — вдруг позвал командир, — где вы?

— Здесь, — ответил Семен и поднялся.

— Как? Были шероховатости?

— Были, товарищ подполковник, — виновато опустив голову, ответил Дыхнилкин.

— Садитесь, пожалуйста. Надеюсь, мы услышим о вас только доброе. Вот недавно я получил, товарищи, письмо. Оно небольшое, прочитаю. — Кудрявцев вынул из конверта листок и стал читать: — «Здравствуйте, товарищ командир! Пишут вам колхозники колхоза «Восход», Аткарского района, Саратовской области. Мы благодарим вас и всех офицеров за хорошее воспитание нашего односельчанина Скибова Федора...»

— О, Скибов отличился! — шепнул Кузнецов и пояснил первогодкам: — В нашем отделении служил.

Командир полка продолжал:

— «Был до службы в армии Федор не шибко трудящийся. Теперь мы на него не нарадуемся. А на прошлой неделе он настоящее геройство совершил. В эту осень погода была холодная, мы поспешали с уборкой хлебов. Комбайнеры в две смены работали. Федор в ночную был. И вот встал у него комбайн. Шестеренка полетела. А до центральной усадьбы пятнадцать верст...»

— Ну, это Скибову раз плюнуть — рванул кроссик — и порядок, — прошептал Дыхнилкин.

— А обратно? — заметил я.

— Чего обратно?

— Тоже пятнадцать.

— А об этом не подумал, — признался Семен.

— «...Отправился Скибов за запчастью, разбудил кладовщика. А когда в обратный путь тронулся, дождь пошел с морозным ветром. Но у Скибова армейская закалка, не повернул назад. Когда он пришел на полевой стан, вся одежда на нем была обледенелая, как панцирь. Он и есть настоящий богатырь. На костре оттаивали. Два года назад его в такую непогодь к девкам из хаты не выгнать было. А теперь он стал сознательный и полезный для общества человек. За что мы вас очень благодарим и передаем спасибо командованию и всей нашей родной Советской Армии. А извещаем вас об этом, потому как считаем, и вам приятно узнать о полезности своей работы.

Будьте здоровы и благополучны.

По поручению колхозников описал бухгалтер колхоза «Восход» Агапов».

— Вот, товарищи, — сказал растроганно Кудрявцев, — такое письмо — большая радость для нас, это высокая оценка нашей работы. Постарайтесь, пожалуйста, чтобы и в вашем труде или учебе всегда проявлялась армейская закалка. Пусть осуществляются ваши мечты: кто поступит в институт, кто на любимую работу пойдет, ну и, конечно, все станут женихами.

Присутствующие отозвались веселым гулом. Подполковник поднял руку:

— Но не забывайте, друзья, и об угрозе, которая постоянно нависает над миром. Может грянуть час, когда Родина позовет вас в ряды защитников. Поэтому не растрачивайте, что приобрели в армии, а постарайтесь держать себя в постоянной боевой готовности.

Мы хлопали Кудрявцеву долго.

После него выступил замполит подполковник Прохоренко.

— Есть в ракете прибор, — сказал он, — который во время ее полета устраняет постороннее влияние и держит ракету на заданном курсе. Прибор называется гироскоп. Притяжение земли, сопротивление воздуха, ветер, атмосферное давление — все это воздействует на тело ракеты, а гироскоп подправляет, помогает преодолевать эти влияния. У человека в голове тоже есть что-то вроде этого прибора, и называется оно идеологией. Каковы взгляды человека, таков и его курс жизни. Так вот, в некоторых из вас этот приборчик до службы в армии, как уже сказал командир полка, немножко пошаливал. Теперь у вас в этом отношении полный порядок. Армейская школа помогла все отрегулировать. Держитесь этого курса и в дальнейшей жизни, он не подведет!

Солдаты зааплодировали, но Прохоренко еще не закончил:

— В последние годы Советская Армия прошла два очень серьезных испытания. Первое — на идеологическую прочность. В Чехословакии. Где каждый солдат был не только вооруженным воином, но и политическим бойцом. Второе — конфликт на границе, где было показано и доказано, что ваше поколение достойные наши наследники. И оба эти экзамена наша молодежь выдержала с честью. Выдержит она и новые испытания, какими бы серьезными они ни были! Мы верим в вас!

И опять мы долго били в ладоши. Затем началось награждение. Солдаты, которых вызывали по списку, поднимались на сцену, и командир вручал одним часы, другим какие-то свертки, третьим грамоты. Степану дали набор для бритья, мне — книгу «Комиссары». Командир полка придержал мою руку и сказал:

— После окончания училища приезжайте служить в свой полк.

Возвратясь на место, я стал разглядывать книгу. Она была не новая, с библиотечной печатью. Замполит Прохоренко разрешил ее взять из библиотеки и подарить мне, еще раз подчеркивая этим мою будущую работу. На первом листе было написано: «Рядовому Агееву В. За добросовестную службу и отличную воинскую дисциплину. Командир полка подполковник Кудрявцев Н. И. Заместитель по политической части подполковник Прохоренко А. К.» В сиреневой библиотечной печати с надписью «Библиотека в/ч» была вписана буква «А». Никто не знает, что означает эта буква, ни командир полка, который вручил подарок, ни Прохоренко. «А» поставила Альбина. Это напоминание о ней. Грустное напоминание. Но что делать, если нет взаимного чувства.

* * *

...Мы разговаривали с Шешеней о последнем номере стенгазеты, которую я должен оформить перед отъездом. Говорили на ходу: я возвращался из клуба, где получил краски и лист ватмана. А Шешеня увидел меня на пути, перехватил и стал давать советы:

— Повеселее что-нибудь придумай, надо ослабить грусть расставания.

В это время мы проходили мимо молодого солдатика, который сидел в тени около казармы. Солдат читал письмо и счастливо улыбался.

— Нужно вставать, когда проходит старший, — мягко сказал Шешеня.

Солдат вскочил:

— Я не заметил...

— Что пишут из родных краев?

Солдат покраснел:

— Это от Вали, она о краях не пишет.

Шешене не хотелось быть навязчивым:

— Вот как, я не знал, что это от девушки. Не буду вам мешать.

Солдат почувствовал себя неловко:

— Ну что вы... Она ничего такого не пишет, хотите, почитаю?

Старший лейтенант улыбнулся:

— Ну что ж, читайте.

Парень расправил трепещущий от ветерка листок и стал читать:

— «Дорогой Петя, во-первых, сообщаю, что я жива, здорова, чего и тебе желаю на много лет твоей жизни. Без тебя в селе стало скучно. Ходили на танцы, но танцы не получились. Как ты уехал, нет хорошего гармониста».

Я смотрел на Шешеню и подумал, сейчас он для себя отметил: вот уже есть участник самодеятельности.

— «Петя, пришли свое фото, я мое послала. Может быть, ты меня уже забыл, тогда извини, навязываться не буду...»

— Гордая, — сказал Шешеня.

— Да.

— Так как же, не забыл?

— Нет.

— Будешь отвечать, напиши от меня привет, скажи, замполит кланяется, хочет, чтобы ты, Петр, стал участником ротной самодеятельности.

— Спасибо.

— Как служба в первые дни — тяжелая?

— Тяжести особой нет. Я кузнецом был. Работы не боюсь. Непривычно пока, но обвыкнусь, дело пойдет!

— Правильно, — одобрил Шешеня. Он посмотрел на открытое, бесхитростное лицо парня и, наверное, подумал: «С этим у меня хлопот не будет, человек трудовой, такие служат от души, без выкрутасов».

Мы пошли дальше, замполит опять заговорил насчет газеты:

— Ты поучи нового редактора... как его, Логинов, кажется? Опыт свой передай.

А мне стало немножко грустно. С нами все кончено. Мы — ломоть отрезанный. Шешеня теперь устремлен в будущее, у него новички на первом плане, их будет изучать, подбирать к их сердцам ключи. Сказал Шешене:

— Помните наш разговор о Кузнецове, когда я за него заступился?

— Помню.

— Вы тогда не отругали меня, даже голос не повысили, только потом объяснили, в чем я не прав.

Старший лейтенант загадочно улыбнулся:

— Двойное тебе спасибо.

— Почему двойное?

— Заставил поразмышлять о воспитании положительных людей в армии и напомнил сейчас об этом. Мне тогда показалось, что, выступив в защиту Кузнецова, ты должен был ждать с моей стороны притеснений за свою дерзость. Но не в моих и не в твоих интересах было разжигать конфликт. Это вредило бы в работе. Вот я и решил показать тебе, что зуба не имею, а откровенностью и частичным согласием с твоим мнением — привлечь на свою сторону. Теперь вижу — получилось. Вот поэтому вторично благодарю тебя за откровенность, она мне очень приятна.

Шешеня добро улыбнулся, будто говорил: «Вот так, брат!»

Я вспомнил случай, который должен был огорчить Шешеню, и решил сейчас, пользуясь удобным моментом, сгладить свою вину:

— Помните, вы были недовольны содержанием политзанятий, скучными их считали?

— Помню, перед партийным собранием говорили.

— Точно. Вы меня исподволь готовили к выступлению. А я постеснялся, не выступил. Обиделись вы тогда? Труд ваш пропал зря.

Шешеня посмотрел на меня с хитринкой:

— Я тогда сам к выступлению на партийном собрании готовился. И труд мой не пропал. Я узнал солдатское мнение, и, хотя ты не выступил на собрании, разговор побудил тебя к размышлениям. Помнишь, «агитировать» — значит «побуждать, волновать». Значит, цели своей я достиг?

Ну и замполит, у него, как у гроссмейстера, на десять ходов вперед все известно.

Опять в полку фотоэпидемия. После приказа министра об увольнении каждый хочет запечатлеть на снимке себя, друзей, командиров, казарму, памятные места в полковом городке. Фотографируются в одиночку, вдвоем, отделениями, ротами.

Очень рассмешил всех капитан Узлов. Вышел из казармы в сопровождении старшины Мая, с крыльца окинул взором тех, кто сидел на лавочках поблизости, и тех, кто позировал перед аппаратами. Позвал:

— Рота! Ко мне!

Мы подбежали.

— У меня есть готовые фотографии, может быть, их возьмете на память? — Капитан принял от старшины объемистый пакет, достал из него несколько снимков, объявил: — Зыков, Агеев, Кузнецов, Дыхнилкин...

Я взял свою фотографию, и губы невольно расползлись в улыбку. С другими ребятами происходило то же:

— Ну как, узнаете?

Узнать себя было трудно. С фотографии глядели худенькие, белотелые мальчишки. Старшина Май на одной из первых физических зарядок запечатлел облик новобранцев. Смешно и даже немножко грустно было смотреть на себя. А ведь именно такими пришли мы в армию.

— Возьмите на память обязательно, — посоветовал Узлов, — самая убедительная, наглядная агитация. Младшим братьям покажите. Пусть видят, что армия с человеком делает.

Мы долго разглядывали фотографии, смеялись.

— Смотри, заправочка у меня, как из стиральной машины вынули!

— А я из сапог запросто мог выпрыгнуть.

— Нет, вы сюда гляньте, грудь-то, грудь как выкатил, все мослы через кожу вылезли, скелет изучать можно!

Старшина Май как бы между прочим заметил:

— И ни одного знака солдатской доблести.

Мы невольно посмотрели друг на друга — верно! Сейчас у каждого на груди целый ряд значков: «Отличник Советской Армии», второй разряд по бегу или по другому виду спорта, водитель третьего класса, ГТО, жетоны за победы в соревнованиях и алые комсомольские флажки с барельефом Ленина. А для меня самое главное — уезжаю из армии с драгоценной книжечкой кандидата в члены партии.

Да, удивил нас капитан Узлов! Как факир, накрыл магическим покрывалом человека, раскрыл и показал его совсем другим. А если бы можно было изобразить и зафиксировать перемены, которые произошли в нашем сознании! Вот где чудеса!

* * *

В комнате штаба, где трудится Вадим, все напоминает о майоре Никитине, его стол, стул, чернильный прибор. Нового начальника химслужбы еще не назначили. Стол пустой.

С Вадима форс слетел, на лице озабоченность. Движения и походка его стали более порывистыми, равнодушия как не бывало. Он даже говорит как-то по-другому, грубовато, и шуточки жестче стали.

— Зайди к моим предкам, расскажи обстановочку...

— А ты что, не едешь? — изумился я.

— Нет.

— Почему?

— Нельзя бросать Никитиных в такой момент.

Вот не ожидал! Вадим никогда ни с кем не считался, лишь бы ему было хорошо!

— Даже в отпуск не поедешь?

— Нет. Они не верят, что я вернусь...

— А что тебе их вера? Ты не муж Поле.

Вадим уставился на меня злыми глазами:

— Соображаешь, что говоришь?

— А что?

— Они отца похоронили, еще земля не просохла, а я рвану, да?

— Ты меня не понял, — стал я выкручиваться. — Домой надо съездить, мать, отец ждут.

— Вот и прошу тебя, зайди, растолкуй, в чем дело. И вообще... — Вадим посмотрел на меня пристально: — Ты помнишь, приходил ко мне с одним разговором?

— Мало ли мы с тобой говорили за эти годы...

— Тот разговор был особенный. Он у нас не получился. Помнишь, я тебе сказал, что сам еще не разобрался во многом.

— Помню. Я тогда заявление в партию подал.

— Так вот, Витек, я обманул тебя тогда.

— В чем?

— Ну в том, что не разобрался. Все мне давно было ясно. Теперь и ты поймешь, почему я к своим старикам не очень-то хочу возвращаться: у нас в доме знаешь какие порядки были?

— Откуда мне знать? Я у тебя дома не бывал.

— Хоть бы и бывал, все равно ничего не заметил бы. Я сам только здесь, в армии, понял, что к чему. У нас в доме свой мир. Как маленькая планета. Перемены, невзгоды, события наш порог не переступали. У нас всегда было чисто, сыто, тихо. Папа разворачивал свежую газету и говорил: «Ну, что они еще придумали?» «Они» — улавливаешь?

— Да.

— Не смогу теперь я с ними жить. Не хочу. Но об этом им говорить не надо. Просто скажи: вернусь попозже. Вот так, старик, не вышел из меня киноактер!

— А что изменилось? Поезжай учиться вместе с Полей.

— Как говорит Натанзон: будем поглядеть. Пусть Нина Христофоровна успокоится.

— Она же всегда мечтала отсюда выбраться.

— Да, пока здесь не было могилы. — Вадим помолчал. — Вот такая ситуация, старик, не муж я вроде, но столько авансов надавал, что назад возвращения нет. — Опять помолчал и добавил: — Да и не только поэтому, что авансы давал, без Поли я теперь никуда. — Соболевский усмехнулся. — Вот такие, старик, дела. В общем, пиши, не забывай.

Я вспомнил слова Вадима в день нашего прибытия в гарнизон: «Не все отсюда вернутся». И вот именно он один не возвращается, хотя и совсем не по той причине, которую подразумевал.

О моем решении поступить в военное училище Соболевский сказал:

— Жалко два года. Если бы сразу после призыва пошел в училище, сейчас второй курс кончал бы!

— Не мог я тогда поступить. Ты же помнишь, какие мы были. Что об армии думали?

— Да... — ухмыляясь, покачал головой Вадим.

— Полный курс солдатской науки, я думаю, мне пригодится.

— Верно говоришь. Будет из тебя офицер высшего класса!.. Завидую.

Мы простились тепло... Я подумал о том, что приехал в армию вроде бы другом Вадима и расстались теперь тоже друзьями, только дружба наша за эти два года стала какой-то другой.

Смотрю я на пески, и почему-то сжимается сердце. Так бывает, когда расстаешься с кем-то дорогим и близким. Эх, жаль, что я не поэт! Написал бы что-нибудь вот такое. Будто волны, вскинулись мне навстречу барханы и замерли, ожидая, что я им скажу на прощание.

Ну что ж, признаюсь, испугался я вас поначалу. Мертвыми и страшными, как все связанное со смертью, казались вы мне. Теперь я знаю тебя, пустыня, ты совсем не страшная, ты живая, богатая и добрая. Бывают такие старухи, за суровой внешностью которых спрятана величайшая нежность. Только отдаешь ты свои богатства людям сильным и настойчивым, таким, как Степан или Умаров.

Я всегда буду тебя помнить, пустыня. Кое-кто из наших ребят приедет к тебе. Ведь надо узнать, почему повернула Амударья из Каспийского в Аральское море. Наверно, придется-таки водворить ее в старое русло, плодороднейшие земли заждались влаги.

Может быть, кто-то из наших ребят будет строить первую солнечную электростанцию? Игорь Климов, возможно, отправится искать золото. А может быть, в лаборатории какой-нибудь ученый уже нашел эликсир, и от него твои пески скоро превратятся в плодородные земли, и Карим Умаров со Скибовым приедут сюда выращивать хлопок? Зови к себе этих парней, пустыня, мани их! Жизнь и слава твоя в людях, в их делах. Без людей ты просто песок, мертвая заплатка на земном шаре.

Прощай, пустыня... Нет, до свидания! Может быть, мы еще встретимся!

Только сейчас, когда тоска сжимает сердце, оттого что расстаюсь с полком, понял, почему старшина Май остался на сверхсрочную службу в Каракумах, почему Жигалов решил быть кадровым офицером. Причин, конечно, много. Но одна из них — привязанность! И видно, каждому человеку отпущена на всю жизнь ограниченная норма этой самой привязанности. Нельзя сразу любить и северные вьюги, и азиатский зной. Да, пожалуй, дело и не в климате, а в людях, с которыми долго прожил, многое сделал и испытал. Привязанность, наверное, можно проявить, как настоящую любовь к женщине, только раз. Вот старшина Май остался здесь сверхсрочником и будет служить еще пять или десять лет. А может, и уедет скоро. Но всегда, где бы он ни жил, будет вспоминать и полк, и Каракумы с любовью.

Вот она какая любопытная штука, эта привязанность.

Или вот еще нечто похожее на нее. Когда призвали в армию, я мечтал стать ракетчиком или моряком, ну в крайнем случае танкистом. Какие душевные терзания испытал я, угодив в пехоту! А теперь, прослужив два года, я ничуть не жалею, что провел их в пехоте. Дело совсем не в том, пешком ты ходишь или тебя возят. Кстати, правильно говорят: современная пехота пешком только на парадах шагает. У меня эти два года прошли так интересно, насыщенно и полезно, что я уверен: нигде в другом месте служба так не сложилась бы. Сколько интересных людей повстречал в нашем полку! Попади я в другую часть, не знал бы Жигалова, Шешеню, Узлова, Мая, а ведь они сыграли огромную роль в моем будущем. Значит, и будущее мое сложилось бы не так удачно, как теперь.

Нет, не жалею я, что прослужил два года в мотопехоте.

Каждый солдат гордится своим родом войск, считает его лучшим. Для меня лучший — моя матушка-пехота!

* * *

Сегодня все в последний раз: ходил в баню, обедал в столовой, обошел полковой городок, побывал в клубе, окинул взглядом казарму, поправил кровать, зашел в комнату для оружия, погладил на прощание свой автомат.

И вот мы на вокзале. Провожают нас не только командиры, но и многие жители городка. У меня больше, чем у других, «персональных» провожающих: Вадим, Нина Христофоровна, Поля, Альбина.

Я стараюсь не встречать взгляд Альбины: ни в чем не виноват перед ней, и все же чувствую себя очень нехорошо.

Вадим хорохорится: вот, мол, я какой — покрепче вас всех оказался, уезжаете, а я остаюсь. Но я знаю, на душе у него кошки скребут; он бы улетел отсюда, как птица, только обстоятельства не позволяют. Долго он здесь не проживет, уговорит Нину Христофоровну переехать.

— Не забывай, старик, пиши, — говорит Вадим, глаза у него беспокойные, просящие. Наверное, у меня были такие, когда я в первые дни после призыва в армию искал его дружеского расположения.

Как все переменилось! Наши отношения, взгляды на жизнь, характеры, вообще все мы совсем другие люди. Я вспомнил свой наскок на Шешеню: «Не хочу штамповаться!»

Как прав был замполит — все мы остались прежними Викторами, Степанами, Вадимами, только теперь в ином, высококачественном состоянии.

От группы к группе переходили Узлов, Жигалов, Шешеня. Капитан Узлов, как никогда, мягкий и добрый. Ему явно нелегко с нами расставаться.

Жигалов крепко пожал мне руку, показалось даже, хотел обнять меня, но постеснялся такой сентиментальности, только сказал:

— Спасибо тебе, Агеев, за все. Приезжай после училища в наш полк, будем служить вместе.

А Шешеня вот не постеснялся, притянул к себе, прижал к груди, похлопал по спине и, пряча горечь расставания за напускной веселостью, сказал:

— Ну, Виктор, после твоего отъезда служба у меня пойдет легко!

— Неужели так много хлопот доставлял?

— Очень заковыристые вопросики мне ставил!

— Новые солдаты вам еще не такие проблемочки подбросят. Люди с каждым годом сложней становятся.

— Да, работа наша с каждым годом сложнее. Ты в училище набирайся самой новейшей мудрости, приедешь — меня подучишь. Роту тебе передам.

— Ого! К тому времени вы уже Прохоренко замените!

...Блестящие зеленые вагоны с желтой полосой по длинному полированному боку тронулись все разом. Из окон, дверей, с перрона замахали сотни рук. Что-то торопливо кричали друг другу и отъезжающие, и те, кто провожал. Наверное, были это очень важные слова, самые последние, самые нужные... но никто уже ничего не слышал в общем гуле и стуке колес.

...В Самарканде в наш вагон вбежало несколько молодых узбеков. Загорелые. На головах черные квадратные тюбетейки с огромными белыми запятыми. У каждого парня в руках сверток. Передний стал отыскивать глазами кого-то.

— Так это же Карим Умаров! — опознал Степан. Услыхав голос, Карим кинулся к нашему купе.

— Здравия желаем, ребяты! — крикнул он, шутливо вскинув руку к тюбетейке. — Соболевский телеграмма дал — вы едете!

Мы обнимали его все сразу, толкали, хлопали по плечам. Наконец он остановил нас:

— Поезд стоит мало. Я дастархан принес.

Он кивнул своим спутникам, и те стали разворачивать свертки, а Карим в это время представлял своих спутников:

— Это брат Мирза, это брат Юлдаш, это брат Вахид, это брат Эркин, это младший братишка Акрамджан.

— Ого, сколько у тебя братьев!

— Еще три сестры дома остались!

Братья Карима не теряли времени. Они сноровисто, умело и, главное, с явным удовольствием накрывали стол. Угощений было так много, что некуда было ставить.

— Давно вас ждем. Никто не говорит, когда военный эшелон придет — военный тайна!

Один из братьев развернул огромный эмалированный таз, и по вагону разнесся приятный аромат душистого плова.

— Кушайте, пожалуйста, очень просим. Если бы в мой дом пошли, три барана резал! Вино, арак угощал бы. Сюда водку не принес. — Карим погрозил пальцем и, лукаво подмигнув, сказал: — Военный эшелон нельзя. Карим Умаров дисциплину знает!

Мы засмеялись. А братья Карима между тем мягко и настойчиво угощали солдат:

— Вот это попробуйте — багурсак называется. А это — самса...

— Все мои братья тоже в армию пойдут. Мирза первый. Будем просить военкома, чтобы в наш полк посылал. Как здоровье товарища лейтенанта Жигалова, Шешени, капитана Узлова, старшины Мая?

— Все здоровы. Привет тебе посылают, — сказал я. И это была не ложь: если бы они знали, что мы встретим Умарова, конечно, передали бы ему привет.

— Ай, спасиба! — обрадовался Умаров. — Помнят Карима?

— Конечно, разве можно забыть, как ты пожар потушил и колхозный хлопок спас!

— Все вместе тушили, не один Карим!

— А как у тебя здесь с хлопком в этом году?

— Хлопок хороший. План выполнили. Сейчас даем сверх плана.

— Молодцы. Наверно, тебе еще орден дадут? — кивнул Дыхнилкин на грудь Умарова.

На пиджаке Карима красовались награды и знаки отличия. Рядом с орденом Трудового Красного Знамени блестел знак «Отличник Советской Армии». Карим ответил Дыхнилкину шуткой, но все мы поняли — задумано это всерьез:

— Орден Карим до службы в армии умел получить. После армейской школы надо Героя Труда заслужить!

— Правильно, — одобрили ребята.

По радио объявили об отправлении поезда. В купе все смешалось. Карима обнимали, братьям жали руки.

— Приезжайте, ребяты, в гости, — просил Умаров, — когда хотите, как брата встречать будем!

Умаровы прыгали из вагона уже на ходу, шли за нашими окнами, пока поезд не набрал скорость...

* * *

Промелькнули солнечные станции Узбекистана, черноглазые узбечки с виноградом, дынями, арбузами, персиками. Приближалась Россия. А здесь осень. Посерело небо. Задождило.

И снова я ловлю себя на мысли, что все это как сон. Так же было сыро, такие же лужи дрожали на ветру, когда мы уезжали служить.

И даже на станции грянул маршем оркестр мальчиков из профтехучилища. Будто и мальчики были те же самые, в той же форме, с тем же старанием надували щеки. Только теперь музыка их у меня вызвала улыбку. Мальчики играли очень нестройно. Я уже знал толк в военных маршах.

Мама и папа тревожно искали меня глазами среди одинаково одетых солдат, высыпавших из вагона. Я подошел к ним тихо сбоку и басовито отчеканил:

— Здравия желаю!

Мама всплеснула руками и кинулась мне на грудь. Папа тоже обнял и поцеловал в щеку. Потом он сделал вид, что ему какая-то соринка попала в глаз, и с деловитым видом старался смахнуть ее платком. А мама все держала меня в своих объятиях, боялась выпустить, будто я вот-вот этим же эшелоном уеду в училище.

Вдруг мама опомнилась, с укором посмотрела мне в глаза и тихо шепнула:

— Что же ты с Олей не поздороваешься?

— С Олей? — чуть не крикнул я. — А где она?

— Да вот, сзади стоит.

Я обернулся. Передо мной была Оля. Только не та, с которой мы учились. А совсем другая: рослая, хорошо сложенная девушка, с таким же удивительно красивым, но не броским лицом, как у жены лейтенанта Жигалова. На нее хотелось смотреть, смотреть и смотреть! И только глаза у этой сказочной красавицы были прежние, как у той девочки, с которой мы катались зимой на лыжах.

— Здравствуй, Оля, — почему-то сказал я шепотом и взял ее за руку.

— Здравствуй, Витя, — ответила она так же тихо и опустила глаза.

Я смотрел на нее, и сердце прыгало от радости: Оля здесь! Не провожала, а встречать пришла — это многое значит! Я вдруг вспомнил о запахе табака и улыбнулся: «Если ты куришь или у тебя произошли какие-нибудь другие неприятные перемены — все ерунда! Я теперь сильный, могу с кем угодно и с чем угодно за тебя, Оля, побороться. Я тебя никому не отдам. Главное — ты пришла!»

* * *

Мы шли домой вчетвером. Мама держала меня под руку. А я держал другой рукой горячие Олины пальцы. Папа нес мой чемоданчик.

— Какой тяжелый! — сказал папа. — Не золото ли намыл в каракумских песках?

— Ты, папа, угадал: именно золото.

О книге я решил рассказать дома.

— Когда тебе ехать в училище? — спросила мама.

— Через месяц.

Мама вздохнула.

— Не надо, мама, мы всегда были и будем вместе, где бы я ни находился. Верно ведь?

Она улыбнулась грустно и закивала головой. Сказать «да» побоялась — задрожит голос.

— Как у тебя в институте? — спросил я Олю.

— Перешла на третий... Ты отстал — догоняй!

Я подумал: нет, милая Оля, не отстал! Я прошел такую школу жизни, что она намного превосходит и твои два курса, и всю институтскую программу. По окончании этой школы дают не диплом, а маршальский жезл, тот самый, о котором говорил Шешеня.

Навстречу шли люди. Мужчины посматривали на меня и мою военную форму приветливо и весело. Они будто все были мои старые, хорошие знакомые. Теперь я знал: эти люди в гражданских костюмах не только инженеры, продавцы, парикмахеры или педагоги — все они, кроме того, рядовые, сержанты, офицеры запаса: пулеметчики, танкисты, связисты, моряки или ракетчики — товарищи по оружию.

Содержание