Самый приятный приказ
Любой приказ должен быть выполнен точно и в срок, даже если его выполнение связано с риском для жизни. Много приходится выполнять солдату приказов за время службы. Выполнение их всегда требует напряжения воли, сил, иногда длительной работы без сна и отдыха. Так что приказ не всегда приятен: выполнять его помогает сознание необходимости, дисциплинированность, вера в мудрость и дальновидность командиров. Но есть в жизни солдата один приказ, который выполняется без напряжения, без усилий. Сердце само летит навстречу этому приказу. Его издает Министр обороны СССР, и называется он «Об очередном призыве и увольнении».
В календаре я вычитал: на земле до сих пор существует много различных летосчислении. От рождества Христова 1971 год. По мусульманскому календарю сейчас 1388 год, по византийскому «от сотворения мира» 7577-й.
Есть и наше, солдатское летосчисление. Наш год начинается и кончается в день публикации приказа министра обороны об очередном призыве и увольнении. Когда идешь по полковому городку и видишь сияющее лицо солдата, знай: у него праздник по нашему, солдатскому летосчислению приказ издан, прочитан, и скоро этот солдат поедет домой.
В клубе собрали отъезжающих «стариков». Сегодня здесь светлее, чем обычно; наверное, от улыбок и сияющих радостью глаз. На сцене командование полка. Первым говорил подполковник Кудрявцев.
Ну что ж, товарищи, пришел час расставания. Спасибо вам за службу. Служили вы хорошо... Были, конечно, и у нас и у вас шероховатости. (Зал оживился.) Дыхнилкин, вдруг позвал командир, где вы?
Здесь, ответил Семен и поднялся.
Как? Были шероховатости?
Были, товарищ подполковник, виновато опустив голову, ответил Дыхнилкин.
Садитесь, пожалуйста. Надеюсь, мы услышим о вас только доброе. Вот недавно я получил, товарищи, письмо. Оно небольшое, прочитаю. Кудрявцев вынул из конверта листок и стал читать: «Здравствуйте, товарищ командир! Пишут вам колхозники колхоза «Восход», Аткарского района, Саратовской области. Мы благодарим вас и всех офицеров за хорошее воспитание нашего односельчанина Скибова Федора...»
О, Скибов отличился! шепнул Кузнецов и пояснил первогодкам: В нашем отделении служил.
Командир полка продолжал:
«Был до службы в армии Федор не шибко трудящийся. Теперь мы на него не нарадуемся. А на прошлой неделе он настоящее геройство совершил. В эту осень погода была холодная, мы поспешали с уборкой хлебов. Комбайнеры в две смены работали. Федор в ночную был. И вот встал у него комбайн. Шестеренка полетела. А до центральной усадьбы пятнадцать верст...»
Ну, это Скибову раз плюнуть рванул кроссик и порядок, прошептал Дыхнилкин.
А обратно? заметил я.
Чего обратно?
Тоже пятнадцать.
А об этом не подумал, признался Семен.
«...Отправился Скибов за запчастью, разбудил кладовщика. А когда в обратный путь тронулся, дождь пошел с морозным ветром. Но у Скибова армейская закалка, не повернул назад. Когда он пришел на полевой стан, вся одежда на нем была обледенелая, как панцирь. Он и есть настоящий богатырь. На костре оттаивали. Два года назад его в такую непогодь к девкам из хаты не выгнать было. А теперь он стал сознательный и полезный для общества человек. За что мы вас очень благодарим и передаем спасибо командованию и всей нашей родной Советской Армии. А извещаем вас об этом, потому как считаем, и вам приятно узнать о полезности своей работы.
Будьте здоровы и благополучны.
По поручению колхозников описал бухгалтер колхоза «Восход» Агапов».
Вот, товарищи, сказал растроганно Кудрявцев, такое письмо большая радость для нас, это высокая оценка нашей работы. Постарайтесь, пожалуйста, чтобы и в вашем труде или учебе всегда проявлялась армейская закалка. Пусть осуществляются ваши мечты: кто поступит в институт, кто на любимую работу пойдет, ну и, конечно, все станут женихами.
Присутствующие отозвались веселым гулом. Подполковник поднял руку:
Но не забывайте, друзья, и об угрозе, которая постоянно нависает над миром. Может грянуть час, когда Родина позовет вас в ряды защитников. Поэтому не растрачивайте, что приобрели в армии, а постарайтесь держать себя в постоянной боевой готовности.
Мы хлопали Кудрявцеву долго.
После него выступил замполит подполковник Прохоренко.
Есть в ракете прибор, сказал он, который во время ее полета устраняет постороннее влияние и держит ракету на заданном курсе. Прибор называется гироскоп. Притяжение земли, сопротивление воздуха, ветер, атмосферное давление все это воздействует на тело ракеты, а гироскоп подправляет, помогает преодолевать эти влияния. У человека в голове тоже есть что-то вроде этого прибора, и называется оно идеологией. Каковы взгляды человека, таков и его курс жизни. Так вот, в некоторых из вас этот приборчик до службы в армии, как уже сказал командир полка, немножко пошаливал. Теперь у вас в этом отношении полный порядок. Армейская школа помогла все отрегулировать. Держитесь этого курса и в дальнейшей жизни, он не подведет!
Солдаты зааплодировали, но Прохоренко еще не закончил:
В последние годы Советская Армия прошла два очень серьезных испытания. Первое на идеологическую прочность. В Чехословакии. Где каждый солдат был не только вооруженным воином, но и политическим бойцом. Второе конфликт на границе, где было показано и доказано, что ваше поколение достойные наши наследники. И оба эти экзамена наша молодежь выдержала с честью. Выдержит она и новые испытания, какими бы серьезными они ни были! Мы верим в вас!
И опять мы долго били в ладоши. Затем началось награждение. Солдаты, которых вызывали по списку, поднимались на сцену, и командир вручал одним часы, другим какие-то свертки, третьим грамоты. Степану дали набор для бритья, мне книгу «Комиссары». Командир полка придержал мою руку и сказал:
После окончания училища приезжайте служить в свой полк.
Возвратясь на место, я стал разглядывать книгу. Она была не новая, с библиотечной печатью. Замполит Прохоренко разрешил ее взять из библиотеки и подарить мне, еще раз подчеркивая этим мою будущую работу. На первом листе было написано: «Рядовому Агееву В. За добросовестную службу и отличную воинскую дисциплину. Командир полка подполковник Кудрявцев Н. И. Заместитель по политической части подполковник Прохоренко А. К.» В сиреневой библиотечной печати с надписью «Библиотека в/ч» была вписана буква «А». Никто не знает, что означает эта буква, ни командир полка, который вручил подарок, ни Прохоренко. «А» поставила Альбина. Это напоминание о ней. Грустное напоминание. Но что делать, если нет взаимного чувства.
...Мы разговаривали с Шешеней о последнем номере стенгазеты, которую я должен оформить перед отъездом. Говорили на ходу: я возвращался из клуба, где получил краски и лист ватмана. А Шешеня увидел меня на пути, перехватил и стал давать советы:
Повеселее что-нибудь придумай, надо ослабить грусть расставания.
В это время мы проходили мимо молодого солдатика, который сидел в тени около казармы. Солдат читал письмо и счастливо улыбался.
Нужно вставать, когда проходит старший, мягко сказал Шешеня.
Солдат вскочил:
Я не заметил...
Что пишут из родных краев?
Солдат покраснел:
Это от Вали, она о краях не пишет.
Шешене не хотелось быть навязчивым:
Вот как, я не знал, что это от девушки. Не буду вам мешать.
Солдат почувствовал себя неловко:
Ну что вы... Она ничего такого не пишет, хотите, почитаю?
Старший лейтенант улыбнулся:
Ну что ж, читайте.
Парень расправил трепещущий от ветерка листок и стал читать:
«Дорогой Петя, во-первых, сообщаю, что я жива, здорова, чего и тебе желаю на много лет твоей жизни. Без тебя в селе стало скучно. Ходили на танцы, но танцы не получились. Как ты уехал, нет хорошего гармониста».
Я смотрел на Шешеню и подумал, сейчас он для себя отметил: вот уже есть участник самодеятельности.
«Петя, пришли свое фото, я мое послала. Может быть, ты меня уже забыл, тогда извини, навязываться не буду...»
Гордая, сказал Шешеня.
Да.
Так как же, не забыл?
Нет.
Будешь отвечать, напиши от меня привет, скажи, замполит кланяется, хочет, чтобы ты, Петр, стал участником ротной самодеятельности.
Спасибо.
Как служба в первые дни тяжелая?
Тяжести особой нет. Я кузнецом был. Работы не боюсь. Непривычно пока, но обвыкнусь, дело пойдет!
Правильно, одобрил Шешеня. Он посмотрел на открытое, бесхитростное лицо парня и, наверное, подумал: «С этим у меня хлопот не будет, человек трудовой, такие служат от души, без выкрутасов».
Мы пошли дальше, замполит опять заговорил насчет газеты:
Ты поучи нового редактора... как его, Логинов, кажется? Опыт свой передай.
А мне стало немножко грустно. С нами все кончено. Мы ломоть отрезанный. Шешеня теперь устремлен в будущее, у него новички на первом плане, их будет изучать, подбирать к их сердцам ключи. Сказал Шешене:
Помните наш разговор о Кузнецове, когда я за него заступился?
Помню.
Вы тогда не отругали меня, даже голос не повысили, только потом объяснили, в чем я не прав.
Старший лейтенант загадочно улыбнулся:
Двойное тебе спасибо.
Почему двойное?
Заставил поразмышлять о воспитании положительных людей в армии и напомнил сейчас об этом. Мне тогда показалось, что, выступив в защиту Кузнецова, ты должен был ждать с моей стороны притеснений за свою дерзость. Но не в моих и не в твоих интересах было разжигать конфликт. Это вредило бы в работе. Вот я и решил показать тебе, что зуба не имею, а откровенностью и частичным согласием с твоим мнением привлечь на свою сторону. Теперь вижу получилось. Вот поэтому вторично благодарю тебя за откровенность, она мне очень приятна.
Шешеня добро улыбнулся, будто говорил: «Вот так, брат!»
Я вспомнил случай, который должен был огорчить Шешеню, и решил сейчас, пользуясь удобным моментом, сгладить свою вину:
Помните, вы были недовольны содержанием политзанятий, скучными их считали?
Помню, перед партийным собранием говорили.
Точно. Вы меня исподволь готовили к выступлению. А я постеснялся, не выступил. Обиделись вы тогда? Труд ваш пропал зря.
Шешеня посмотрел на меня с хитринкой:
Я тогда сам к выступлению на партийном собрании готовился. И труд мой не пропал. Я узнал солдатское мнение, и, хотя ты не выступил на собрании, разговор побудил тебя к размышлениям. Помнишь, «агитировать» значит «побуждать, волновать». Значит, цели своей я достиг?
Ну и замполит, у него, как у гроссмейстера, на десять ходов вперед все известно.
Опять в полку фотоэпидемия. После приказа министра об увольнении каждый хочет запечатлеть на снимке себя, друзей, командиров, казарму, памятные места в полковом городке. Фотографируются в одиночку, вдвоем, отделениями, ротами.
Очень рассмешил всех капитан Узлов. Вышел из казармы в сопровождении старшины Мая, с крыльца окинул взором тех, кто сидел на лавочках поблизости, и тех, кто позировал перед аппаратами. Позвал:
Рота! Ко мне!
Мы подбежали.
У меня есть готовые фотографии, может быть, их возьмете на память? Капитан принял от старшины объемистый пакет, достал из него несколько снимков, объявил: Зыков, Агеев, Кузнецов, Дыхнилкин...
Я взял свою фотографию, и губы невольно расползлись в улыбку. С другими ребятами происходило то же:
Ну как, узнаете?
Узнать себя было трудно. С фотографии глядели худенькие, белотелые мальчишки. Старшина Май на одной из первых физических зарядок запечатлел облик новобранцев. Смешно и даже немножко грустно было смотреть на себя. А ведь именно такими пришли мы в армию.
Возьмите на память обязательно, посоветовал Узлов, самая убедительная, наглядная агитация. Младшим братьям покажите. Пусть видят, что армия с человеком делает.
Мы долго разглядывали фотографии, смеялись.
Смотри, заправочка у меня, как из стиральной машины вынули!
А я из сапог запросто мог выпрыгнуть.
Нет, вы сюда гляньте, грудь-то, грудь как выкатил, все мослы через кожу вылезли, скелет изучать можно!
Старшина Май как бы между прочим заметил:
И ни одного знака солдатской доблести.
Мы невольно посмотрели друг на друга верно! Сейчас у каждого на груди целый ряд значков: «Отличник Советской Армии», второй разряд по бегу или по другому виду спорта, водитель третьего класса, ГТО, жетоны за победы в соревнованиях и алые комсомольские флажки с барельефом Ленина. А для меня самое главное уезжаю из армии с драгоценной книжечкой кандидата в члены партии.
Да, удивил нас капитан Узлов! Как факир, накрыл магическим покрывалом человека, раскрыл и показал его совсем другим. А если бы можно было изобразить и зафиксировать перемены, которые произошли в нашем сознании! Вот где чудеса!
В комнате штаба, где трудится Вадим, все напоминает о майоре Никитине, его стол, стул, чернильный прибор. Нового начальника химслужбы еще не назначили. Стол пустой.
С Вадима форс слетел, на лице озабоченность. Движения и походка его стали более порывистыми, равнодушия как не бывало. Он даже говорит как-то по-другому, грубовато, и шуточки жестче стали.
Зайди к моим предкам, расскажи обстановочку...
А ты что, не едешь? изумился я.
Нет.
Почему?
Нельзя бросать Никитиных в такой момент.
Вот не ожидал! Вадим никогда ни с кем не считался, лишь бы ему было хорошо!
Даже в отпуск не поедешь?
Нет. Они не верят, что я вернусь...
А что тебе их вера? Ты не муж Поле.
Вадим уставился на меня злыми глазами:
Соображаешь, что говоришь?
А что?
Они отца похоронили, еще земля не просохла, а я рвану, да?
Ты меня не понял, стал я выкручиваться. Домой надо съездить, мать, отец ждут.
Вот и прошу тебя, зайди, растолкуй, в чем дело. И вообще... Вадим посмотрел на меня пристально: Ты помнишь, приходил ко мне с одним разговором?
Мало ли мы с тобой говорили за эти годы...
Тот разговор был особенный. Он у нас не получился. Помнишь, я тебе сказал, что сам еще не разобрался во многом.
Помню. Я тогда заявление в партию подал.
Так вот, Витек, я обманул тебя тогда.
В чем?
Ну в том, что не разобрался. Все мне давно было ясно. Теперь и ты поймешь, почему я к своим старикам не очень-то хочу возвращаться: у нас в доме знаешь какие порядки были?
Откуда мне знать? Я у тебя дома не бывал.
Хоть бы и бывал, все равно ничего не заметил бы. Я сам только здесь, в армии, понял, что к чему. У нас в доме свой мир. Как маленькая планета. Перемены, невзгоды, события наш порог не переступали. У нас всегда было чисто, сыто, тихо. Папа разворачивал свежую газету и говорил: «Ну, что они еще придумали?» «Они» улавливаешь?
Да.
Не смогу теперь я с ними жить. Не хочу. Но об этом им говорить не надо. Просто скажи: вернусь попозже. Вот так, старик, не вышел из меня киноактер!
А что изменилось? Поезжай учиться вместе с Полей.
Как говорит Натанзон: будем поглядеть. Пусть Нина Христофоровна успокоится.
Она же всегда мечтала отсюда выбраться.
Да, пока здесь не было могилы. Вадим помолчал. Вот такая ситуация, старик, не муж я вроде, но столько авансов надавал, что назад возвращения нет. Опять помолчал и добавил: Да и не только поэтому, что авансы давал, без Поли я теперь никуда. Соболевский усмехнулся. Вот такие, старик, дела. В общем, пиши, не забывай.
Я вспомнил слова Вадима в день нашего прибытия в гарнизон: «Не все отсюда вернутся». И вот именно он один не возвращается, хотя и совсем не по той причине, которую подразумевал.
О моем решении поступить в военное училище Соболевский сказал:
Жалко два года. Если бы сразу после призыва пошел в училище, сейчас второй курс кончал бы!
Не мог я тогда поступить. Ты же помнишь, какие мы были. Что об армии думали?
Да... ухмыляясь, покачал головой Вадим.
Полный курс солдатской науки, я думаю, мне пригодится.
Верно говоришь. Будет из тебя офицер высшего класса!.. Завидую.
Мы простились тепло... Я подумал о том, что приехал в армию вроде бы другом Вадима и расстались теперь тоже друзьями, только дружба наша за эти два года стала какой-то другой.
Смотрю я на пески, и почему-то сжимается сердце. Так бывает, когда расстаешься с кем-то дорогим и близким. Эх, жаль, что я не поэт! Написал бы что-нибудь вот такое. Будто волны, вскинулись мне навстречу барханы и замерли, ожидая, что я им скажу на прощание.
Ну что ж, признаюсь, испугался я вас поначалу. Мертвыми и страшными, как все связанное со смертью, казались вы мне. Теперь я знаю тебя, пустыня, ты совсем не страшная, ты живая, богатая и добрая. Бывают такие старухи, за суровой внешностью которых спрятана величайшая нежность. Только отдаешь ты свои богатства людям сильным и настойчивым, таким, как Степан или Умаров.
Я всегда буду тебя помнить, пустыня. Кое-кто из наших ребят приедет к тебе. Ведь надо узнать, почему повернула Амударья из Каспийского в Аральское море. Наверно, придется-таки водворить ее в старое русло, плодороднейшие земли заждались влаги.
Может быть, кто-то из наших ребят будет строить первую солнечную электростанцию? Игорь Климов, возможно, отправится искать золото. А может быть, в лаборатории какой-нибудь ученый уже нашел эликсир, и от него твои пески скоро превратятся в плодородные земли, и Карим Умаров со Скибовым приедут сюда выращивать хлопок? Зови к себе этих парней, пустыня, мани их! Жизнь и слава твоя в людях, в их делах. Без людей ты просто песок, мертвая заплатка на земном шаре.
Прощай, пустыня... Нет, до свидания! Может быть, мы еще встретимся!
Только сейчас, когда тоска сжимает сердце, оттого что расстаюсь с полком, понял, почему старшина Май остался на сверхсрочную службу в Каракумах, почему Жигалов решил быть кадровым офицером. Причин, конечно, много. Но одна из них привязанность! И видно, каждому человеку отпущена на всю жизнь ограниченная норма этой самой привязанности. Нельзя сразу любить и северные вьюги, и азиатский зной. Да, пожалуй, дело и не в климате, а в людях, с которыми долго прожил, многое сделал и испытал. Привязанность, наверное, можно проявить, как настоящую любовь к женщине, только раз. Вот старшина Май остался здесь сверхсрочником и будет служить еще пять или десять лет. А может, и уедет скоро. Но всегда, где бы он ни жил, будет вспоминать и полк, и Каракумы с любовью.
Вот она какая любопытная штука, эта привязанность.
Или вот еще нечто похожее на нее. Когда призвали в армию, я мечтал стать ракетчиком или моряком, ну в крайнем случае танкистом. Какие душевные терзания испытал я, угодив в пехоту! А теперь, прослужив два года, я ничуть не жалею, что провел их в пехоте. Дело совсем не в том, пешком ты ходишь или тебя возят. Кстати, правильно говорят: современная пехота пешком только на парадах шагает. У меня эти два года прошли так интересно, насыщенно и полезно, что я уверен: нигде в другом месте служба так не сложилась бы. Сколько интересных людей повстречал в нашем полку! Попади я в другую часть, не знал бы Жигалова, Шешеню, Узлова, Мая, а ведь они сыграли огромную роль в моем будущем. Значит, и будущее мое сложилось бы не так удачно, как теперь.
Нет, не жалею я, что прослужил два года в мотопехоте.
Каждый солдат гордится своим родом войск, считает его лучшим. Для меня лучший моя матушка-пехота!
Сегодня все в последний раз: ходил в баню, обедал в столовой, обошел полковой городок, побывал в клубе, окинул взглядом казарму, поправил кровать, зашел в комнату для оружия, погладил на прощание свой автомат.
И вот мы на вокзале. Провожают нас не только командиры, но и многие жители городка. У меня больше, чем у других, «персональных» провожающих: Вадим, Нина Христофоровна, Поля, Альбина.
Я стараюсь не встречать взгляд Альбины: ни в чем не виноват перед ней, и все же чувствую себя очень нехорошо.
Вадим хорохорится: вот, мол, я какой покрепче вас всех оказался, уезжаете, а я остаюсь. Но я знаю, на душе у него кошки скребут; он бы улетел отсюда, как птица, только обстоятельства не позволяют. Долго он здесь не проживет, уговорит Нину Христофоровну переехать.
Не забывай, старик, пиши, говорит Вадим, глаза у него беспокойные, просящие. Наверное, у меня были такие, когда я в первые дни после призыва в армию искал его дружеского расположения.
Как все переменилось! Наши отношения, взгляды на жизнь, характеры, вообще все мы совсем другие люди. Я вспомнил свой наскок на Шешеню: «Не хочу штамповаться!»
Как прав был замполит все мы остались прежними Викторами, Степанами, Вадимами, только теперь в ином, высококачественном состоянии.
От группы к группе переходили Узлов, Жигалов, Шешеня. Капитан Узлов, как никогда, мягкий и добрый. Ему явно нелегко с нами расставаться.
Жигалов крепко пожал мне руку, показалось даже, хотел обнять меня, но постеснялся такой сентиментальности, только сказал:
Спасибо тебе, Агеев, за все. Приезжай после училища в наш полк, будем служить вместе.
А Шешеня вот не постеснялся, притянул к себе, прижал к груди, похлопал по спине и, пряча горечь расставания за напускной веселостью, сказал:
Ну, Виктор, после твоего отъезда служба у меня пойдет легко!
Неужели так много хлопот доставлял?
Очень заковыристые вопросики мне ставил!
Новые солдаты вам еще не такие проблемочки подбросят. Люди с каждым годом сложней становятся.
Да, работа наша с каждым годом сложнее. Ты в училище набирайся самой новейшей мудрости, приедешь меня подучишь. Роту тебе передам.
Ого! К тому времени вы уже Прохоренко замените!
...Блестящие зеленые вагоны с желтой полосой по длинному полированному боку тронулись все разом. Из окон, дверей, с перрона замахали сотни рук. Что-то торопливо кричали друг другу и отъезжающие, и те, кто провожал. Наверное, были это очень важные слова, самые последние, самые нужные... но никто уже ничего не слышал в общем гуле и стуке колес.
...В Самарканде в наш вагон вбежало несколько молодых узбеков. Загорелые. На головах черные квадратные тюбетейки с огромными белыми запятыми. У каждого парня в руках сверток. Передний стал отыскивать глазами кого-то.
Так это же Карим Умаров! опознал Степан. Услыхав голос, Карим кинулся к нашему купе.
Здравия желаем, ребяты! крикнул он, шутливо вскинув руку к тюбетейке. Соболевский телеграмма дал вы едете!
Мы обнимали его все сразу, толкали, хлопали по плечам. Наконец он остановил нас:
Поезд стоит мало. Я дастархан принес.
Он кивнул своим спутникам, и те стали разворачивать свертки, а Карим в это время представлял своих спутников:
Это брат Мирза, это брат Юлдаш, это брат Вахид, это брат Эркин, это младший братишка Акрамджан.
Ого, сколько у тебя братьев!
Еще три сестры дома остались!
Братья Карима не теряли времени. Они сноровисто, умело и, главное, с явным удовольствием накрывали стол. Угощений было так много, что некуда было ставить.
Давно вас ждем. Никто не говорит, когда военный эшелон придет военный тайна!
Один из братьев развернул огромный эмалированный таз, и по вагону разнесся приятный аромат душистого плова.
Кушайте, пожалуйста, очень просим. Если бы в мой дом пошли, три барана резал! Вино, арак угощал бы. Сюда водку не принес. Карим погрозил пальцем и, лукаво подмигнув, сказал: Военный эшелон нельзя. Карим Умаров дисциплину знает!
Мы засмеялись. А братья Карима между тем мягко и настойчиво угощали солдат:
Вот это попробуйте багурсак называется. А это самса...
Все мои братья тоже в армию пойдут. Мирза первый. Будем просить военкома, чтобы в наш полк посылал. Как здоровье товарища лейтенанта Жигалова, Шешени, капитана Узлова, старшины Мая?
Все здоровы. Привет тебе посылают, сказал я. И это была не ложь: если бы они знали, что мы встретим Умарова, конечно, передали бы ему привет.
Ай, спасиба! обрадовался Умаров. Помнят Карима?
Конечно, разве можно забыть, как ты пожар потушил и колхозный хлопок спас!
Все вместе тушили, не один Карим!
А как у тебя здесь с хлопком в этом году?
Хлопок хороший. План выполнили. Сейчас даем сверх плана.
Молодцы. Наверно, тебе еще орден дадут? кивнул Дыхнилкин на грудь Умарова.
На пиджаке Карима красовались награды и знаки отличия. Рядом с орденом Трудового Красного Знамени блестел знак «Отличник Советской Армии». Карим ответил Дыхнилкину шуткой, но все мы поняли задумано это всерьез:
Орден Карим до службы в армии умел получить. После армейской школы надо Героя Труда заслужить!
Правильно, одобрили ребята.
По радио объявили об отправлении поезда. В купе все смешалось. Карима обнимали, братьям жали руки.
Приезжайте, ребяты, в гости, просил Умаров, когда хотите, как брата встречать будем!
Умаровы прыгали из вагона уже на ходу, шли за нашими окнами, пока поезд не набрал скорость...
Промелькнули солнечные станции Узбекистана, черноглазые узбечки с виноградом, дынями, арбузами, персиками. Приближалась Россия. А здесь осень. Посерело небо. Задождило.
И снова я ловлю себя на мысли, что все это как сон. Так же было сыро, такие же лужи дрожали на ветру, когда мы уезжали служить.
И даже на станции грянул маршем оркестр мальчиков из профтехучилища. Будто и мальчики были те же самые, в той же форме, с тем же старанием надували щеки. Только теперь музыка их у меня вызвала улыбку. Мальчики играли очень нестройно. Я уже знал толк в военных маршах.
Мама и папа тревожно искали меня глазами среди одинаково одетых солдат, высыпавших из вагона. Я подошел к ним тихо сбоку и басовито отчеканил:
Здравия желаю!
Мама всплеснула руками и кинулась мне на грудь. Папа тоже обнял и поцеловал в щеку. Потом он сделал вид, что ему какая-то соринка попала в глаз, и с деловитым видом старался смахнуть ее платком. А мама все держала меня в своих объятиях, боялась выпустить, будто я вот-вот этим же эшелоном уеду в училище.
Вдруг мама опомнилась, с укором посмотрела мне в глаза и тихо шепнула:
Что же ты с Олей не поздороваешься?
С Олей? чуть не крикнул я. А где она?
Да вот, сзади стоит.
Я обернулся. Передо мной была Оля. Только не та, с которой мы учились. А совсем другая: рослая, хорошо сложенная девушка, с таким же удивительно красивым, но не броским лицом, как у жены лейтенанта Жигалова. На нее хотелось смотреть, смотреть и смотреть! И только глаза у этой сказочной красавицы были прежние, как у той девочки, с которой мы катались зимой на лыжах.
Здравствуй, Оля, почему-то сказал я шепотом и взял ее за руку.
Здравствуй, Витя, ответила она так же тихо и опустила глаза.
Я смотрел на нее, и сердце прыгало от радости: Оля здесь! Не провожала, а встречать пришла это многое значит! Я вдруг вспомнил о запахе табака и улыбнулся: «Если ты куришь или у тебя произошли какие-нибудь другие неприятные перемены все ерунда! Я теперь сильный, могу с кем угодно и с чем угодно за тебя, Оля, побороться. Я тебя никому не отдам. Главное ты пришла!»
Мы шли домой вчетвером. Мама держала меня под руку. А я держал другой рукой горячие Олины пальцы. Папа нес мой чемоданчик.
Какой тяжелый! сказал папа. Не золото ли намыл в каракумских песках?
Ты, папа, угадал: именно золото.
О книге я решил рассказать дома.
Когда тебе ехать в училище? спросила мама.
Через месяц.
Мама вздохнула.
Не надо, мама, мы всегда были и будем вместе, где бы я ни находился. Верно ведь?
Она улыбнулась грустно и закивала головой. Сказать «да» побоялась задрожит голос.
Как у тебя в институте? спросил я Олю.
Перешла на третий... Ты отстал догоняй!
Я подумал: нет, милая Оля, не отстал! Я прошел такую школу жизни, что она намного превосходит и твои два курса, и всю институтскую программу. По окончании этой школы дают не диплом, а маршальский жезл, тот самый, о котором говорил Шешеня.
Навстречу шли люди. Мужчины посматривали на меня и мою военную форму приветливо и весело. Они будто все были мои старые, хорошие знакомые. Теперь я знал: эти люди в гражданских костюмах не только инженеры, продавцы, парикмахеры или педагоги все они, кроме того, рядовые, сержанты, офицеры запаса: пулеметчики, танкисты, связисты, моряки или ракетчики товарищи по оружию.