Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

В разведке не бывает мирного времени

Учебное заведение, в которое был направлен Ромашкин, находилось под Москвой. На электричке с Белорусского вокзала Василий доехал до нужной остановки. Сразу от платформы начинался лес, никаких признаков жилья не было. Пройдя лесом минут десять, Ромашкин увидел аккуратный, чистенький городок, обнесенный забором. У проходной — охрана. Это и было то, что в разговорах называлось "разведшколой", а официально в секретных документах именовалось "Высшая разведывательная школа Главного разведывательного управления".

В городке было три основных здания — четырехэтажный учебный корпус, здесь же управление школы, трехэтажный — западный факультет, трехэтажный — восточный факультет и несколько небольших домов — спортзал, столовая, автопарк с учебной техникой, казарма для охраны, гараж и разные складские помещения. [433]

Мандатная комиссия под председательством начальника школы генерал-лейтенанта Петухова, небольшого роста, круглолицего, не похожего на разведчика, определяла, на какой факультет подходит кандидат.

Члены комиссии заранее знакомились с личным делом офицера, а на мандатной комиссии только уточняли какие-то детали из аттестаций. И, что особенно удивило Ромашкина, очень внимательно разглядывали внешность. Василия даже попросили:

— Повернитесь в профиль.

Пошептавшись, члены комиссии закивали головами и генерал Петухов объявил:

— Вы зачисляетесь на западный факультет, будете специализироваться на англо-американское направление.

Как узнал Василий позже — внешность играла очень важное значение: разведчик, даже если он не будет на нелегальном положении, не должен отличаться своей внешностью от населения этой страны. Вот и сортировала мандатная комиссия: широкие скулы, приплюснутый нос, чуть раскосые темные глаза, невысок ростом: на восточный факультет (Турция, арабские страны, Япония, Индокитай). Светлые волосы и глаза, высокий, средний рост, правильные черты лица — западный факультет (Европа, Америка, Канада, Скандинавия).

Поселяли слушателей в здании своего факультета по два — три человека в комнате. Соседом Василия стал подполковник Коробов Иван Васильевич, командир партизанской бригады. В 1942 году его забросили в тыл немцев с задачей создать отряд и совершать диверсии в тылу. Был тогда Коробов капитаном, отряд создал, со временем он разросся в бригаду, Коробов получал очередные звания и ордена за выполнение не только диверсий, но и разведывательных заданий. Был он человеком веселым, общительным.

Василия несколько смутило превосходство соседа в звании, но Коробов сразу простодушно сказал:

— Тебя как зовут? Василий? Меня Иван. И никаких званий и отчеств. Нам с тобой четыре года трубить вместе. Поэтому будем жить легко и просто. Согласен? Ну и порядок!

Ромашкин с тайным любопытством поглядывал на окружающих: здесь были опытные разведчики — от капитана до подполковника, не старше тридцати лет. У каждого на груди ордена и медали или несколько рядов орденских планочек.

Сколько отчаянных и невероятных дел свершили эти разведчики в годы войны! И сколько им еще предстоит приключений в будущем!

Учеба увлекла Ромашкина своей необычностью, все было в новинку, предметы изучения назывались очень своеобразно: "Спецподготовка" — тонкости и хитрости практической работы: вербовка [434] агента, явки, передача сведений, обнаружение и уход от слежки. "Фотодело" — работа с миниатюрными фотоаппаратами величиной с пуговицу. "Спецтехника" — перлюстрация почты, подделка документов и т. д. "Вождение" — практика на автомобилях различных марок. "История разведки", "История дипломатии", "Страноведение" — изучение страны, в которой предстоит работать: ее история, культура, экономика, ну и, конечно, вооруженные силы. Язык — для Ромашкина английский. В Ташкентском училище немецким языком занимались два раза в неделю по два часа, здесь язык считался одним из основных предметов — четыре часа ежедневно, при этом один преподаватель на троих слушателей, за четыре часа он буквально переворачивал мышление на английский лад. А что будет через четыре года? Ромашкину очень понравился английский и перспектива овладеть им в совершенстве. Преподавателем был пожилой разведчик Валерий Петрович Столяров, он несколько десятилетий проработал в Америке и так ассимилировался, что по-русски говорил с акцентом. С первых дней он стал не только преподавателем, но и другом; седой, с отцовским взглядом, он так искренне хотела научить "ребят" говорить по-английски, что кроме часов, отведенных для классных занятий, высматривал "своих" вечером в кинозале, в библиотеке, на спортплощадке и всюду объяснялся с ними только по-английски. Через месяц запретил говорить с ним по-русски, все общение — только на английском языке. Он весь отдавался работе, наверное, у него не было семьи: с утра до ночи он находился в школе.

Ромашкин с некоторой жалостью думал: "Вот она, судьба разведчика, всю жизнь ходил по лезвию бритвы, и на старости нет ничего, кроме работы".

На первой вводной лекции начальник школы генерал Петухов начал издалека, с библейских времен, когда Ной после всемирного потопа выпустил с ковчега птиц, чтобы узнать (разведать) есть ли суша. Птицы не вернулись — значит, нашли землю. Слово "разведать" содержит в себе основной смысл действия — "ведать", знать, разузнать что-то.

Он изложил историю разведки с древних времен до современной сложнейшей государственной службы, когда ни одно решение правительства не принимается без изучения соответствующей информации, не говоря уже о решениях командования всех степеней в мирное и военное время. Разведка очень деликатный, тщательно оберегаемый тайный организм, который должен знать все и не допускать утечки никаких сведений о себе.

В конце лекции генерал несколько разочаровал Ромашкина, сказав, что слушателям надо отказаться от восприятия разведки как области романтических и загадочных подвигов, это — тяжелая, опасная и в какой-то степени неблагодарная работа. [435]

В каждой разведывательной операции ее участникам известно только то, что положено и необходимо знать для выполнения своей конкретной задачи. Или, как по этому поводу пишется в официальных документах: "Ознакомлен в части, касающейся".

Исполнители (многие из них не знают друг друга), как пчелы, собирают информацию и прилетают (или отправляют) ее в улей (ГРУ). Те, кто работает в этом "улье", устанавливают ее качество (сравнивают с другими — не дезинформация ли?), определяют ее полезность (что-то новое; подтверждение или опровержение ранее известного), находят место этой крупице в сочетании с другими данными. Таким образом она попадает в доклад, касающийся определенного направления, или в сводку за какой-то период времени.

Эти данные докладываются государственным и военным руководителям, чтобы они не вслепую, а зная все необходимое о нынешнем или будущем противнике, принимали безошибочные решения.

Разведка — единственная военная профессия, в которую не назначают в приказном порядке.

В разведку идут служить только по желанию. И даже работая в этой системе, разведчик не слышит приказного, командирского тона начальства. С ним чаще говорят так: "Мы хотим поручить вам…" или "Как вы смотрите, если мы вас отправим…" Строевой офицер не имеет права отказаться от выполнения приказа. А разведчика могут спросить: "Согласны?" или "Что вы думаете об этом?"

И он должен твердо ответить — берется он за выполнение этого задания или нет.

Обычно разведчик не отказывается от поручаемого дела. Так происходит потому, что те, кто его подобрал, отлично знают его возможности, иначе они с ним не завели бы разговор об этом задании. Работа разведчика всегда связана со смертью, возможными пытками, длительным или пожизненным тюремным заключением. За рубежом разведчик превращается в преступника, потому что преступает законы страны, на землю которой его заслали.

* * *

Однажды, вернувшись в свою комнату после окончания занятий, Иван Коробов предложил Ромашкину:

— Давай вечерком погуляем, сходим в ресторан. Была у меня мечта, если выберусь живым из немецкого тыла, буду целую неделю кутить в самом шикарном ресторане. [436]

Василия удивила не мечта Ивана, а его предложение участвовать в таком гулянье. Невольно вспомнились однокашники по училищу, которые его предали и доносили о разговорах. Может быть, в разведшколе таким способом проверяют моральную устойчивость слушателей? Чтобы не обижать Коробова подозрением, Василий схитрил:

— Ваня, я не могу с тобой пойти в ресторан, потому что мне не на что пригласить тебя на ответное угощение. Моего капитанского жалованья на это не хватит. К тому же я половину матери отсылаю ежемесячно.

— Вот чудак! Никаких ответных не нужно. У меня денег до черта! В тылу у немцев деньги некуда было тратить. За три года полчемодана накопилось. Родственников нет, все погибли во время оккупации. Жену еще не завел. Некому было тратить. Так что не сомневайся! Какой в Москве самый шикарный ресторан?

— В этом деле я профан, не был еще ни разу в жизни в ресторане. Не довелось, ни в Москве, ни в Ташкенте: училище, тюрьма, война, какие уж тут рестораны!

— Тем более! Неужели тебе не интересно?

Затея Ивана была заманчива, говорил он искренно, и Ромашкин согласился. Они еще не приобрели гражданских костюмов, в них не было надобности. В первые годы после окончания войны в цивильное не переодевались, в военной форме при орденах всюду встречали с уважением.

Нагладив брюки, начистив награды, Иван и Василий отправились кутить. Они приехали в центр Москвы и, выйдя из метро "Площадь революции", сразу обнаружили огромную гостиницу "Москва" с рестораном, через площадь "Метрополь", а прямо напротив выхода из метро, прилепленный к гостинице "Москва", сиял белый, украшенный старинной лепкой "Гранд Отель" (теперь уже нет этого ресторана, его поглотил при реконструкции комплекс "Москвы", охвативший целый квартал.) В глаза бросилась сияющая яркими огнями реклама "Гранд Отеля".

— О! — воскликнул Иван. — Это то, что нам нужно! "Гранд Отель", грандиозно!

Они вошли в шикарный вестибюль — белый мрамор, зеркала в золоченых рамах, хрустальные люстры, швейцары и гардеробщики, похожие на адмиралов, в коричневых, отделанных золотыми галунами одеждах. Здесь был иной мир, какого Ромашкин прежде никогда не видел.

Холлы и главная зала ресторана были белые, с золотом, стены, потолки в лепке, зеркала в проемах между окнами обрамлены золотым вычурным багетом, и даже мебель — столы и кресла [437] на замысловатых ножках — тоже была белой с золотом. Как позже узнал Ромашкин, это был стиль какого-то Людовика, номер его Василий не запомнил.

Расположились за столиком в углу, здесь показалось уютно и удобно, все и всех хорошо видно. Некоторое время Василий и Иван сидели молча, не то чтобы подавленные, а наоборот — вознесенные в какую-то сказочную нереальность.

У Василия, как в калейдоскопе, проносились в голове: тюремная одиночка, лесоповал, траншеи, залитые дождевой водой, расстрел компании Серого, прыжок с ножом на часового у знамени… Он думал: "Вся эта сказочная роскошь существовала, действовала в те же дни и часы, когда я проходил через те далекие теперь передряги. Когда темной ночью разведгруппа была на краю гибели, и Костя Королевич кинулся на пулемет, в этом ярко освещенном зале, под звуки джаза, может быть, вон та красивая, элегантная женщина та кже, как и сегодня, танцевала с седым, явно иностранцем, потому что у него вместо галстука непривычная для нас бабочка".

Иван тоже сидел молча и, видимо, переживал нечто похожее на размышления Ромашкина.

Любезный официант в полупоклоне, но с достоинством записал в блокнотик все, что заказали офицеры, и упорхнул неслышной походкой.

Посуда, ножи, вилки, салфетки, все было особенное, именное, с вычурной монограммой "Гранд Отеля". Заказанную поллитровку водки принесли не в бутылке, а в изящном графинчике. Иван разлил водку в фужеры, предназначенные для воды, и сказал, показывая на маленькие рюмочки:

— Этими фигурками мы с тобой до утра не охмелеем.

Выпили с наслаждением, водка была холодная, графинчик даже вспотел, потому что бутылку, достав из холодильника, перелили в него.

После первого графинчика, заказав второй, стали более внимательно приглядываться к окружающим, и, разумеется, взоры дольше задерживались на женщинах.

Все они казались Ромашкину необыкновенными, таких он не встречал в своей прежней жизни: многие в длинных платьях, но сшитых так, что фигура просматривается во всех подробностях, обнаженные плечи и руки, ухоженные лица, загадочные и одинаковые. Василию даже подумалось: они как постоянный инвентарь этого ресторана, как неизменные манекенщицы в журналах мод.

Однако спустя некоторое время Ромашкин стал различать женщин, они оказались разными по внешности, по фигурам и по [438] возрасту. И некоторые из них с интересом поглядывали в сторону офицеров и даже проявляли явное желание быть замеченными.

— Может быть, потанцуем? Нам не откажут вон те две за столиком, недалеко от оркестра. Они без ухажеров.

Когда-то в школе и в училище Василий танцевал с девушками, но это было так давно, что теперь он засомневался,

— Получится ли? Я всю войну об этом даже не думал.

— Получится, — сказал уверенно Иван, — танго пойдем танцевать. В танго ничего не надо ногами вьщелывать, ходи и ходи под музыку, вот тебе и танго. — И как только заиграл оркестр, Иван поднялся и скомандовал: — Пошли! Вперед, без страха и сомнения.

Дамы охотно приняли приглашение офицеров. Взяв женщину за талию и ощутив аромат, который нежной волной прошелся по лицу, Василий почувствовал легкое головокружение. Партнерша была податлива, она казалась почти неосязаемой в скользящей шелковой ткани своего платья.

— А почему вы одни, где ваши дамы?

— Пока не завели, мы недавно с фронта, прибыли учиться в академию, все время на занятиях, не до дам, — сразу все откровенно изложил Василий и тут же спросил: — А вы почему без ухажеров?

— Мы с подругой зашли полакомиться кофе и пирожными. Здесь делают особенно хороший кофе. Ну, а потом решили и музыку послушать.

— Давайте знакомиться, — предложил Ромашкин. — Меня зовут Василий.

— А меня Мария.

— Может быть, мы объединимся, — предложил Ромашкин, — переходите за наш столик.

Партнерша несколько отстранилась от Василия, улыбка сошла с ее губ:

— Извините, но мы не из тех, кто приходит в ресторан заводить знакомства.

Василий стал оправдываться:

— Я не хотел вас обидеть, просто вас двое и нас двое, вы здесь случайно и мы случайно.

— Нет, нет, переходить за ваш стол просто неприлично…

Мелодия оборвалась. Василий повел партнершу к ее столу и на ходу спросил:

— Ну а танцевать будем? Мария заулыбалась:

— Будем, это можно!

Во время следующего танца разговор продолжился. Ромашкин узнал, что Мария журналистка, работает в газете, в какой именно, она не сказала. [439]

Из ресторана они вышли вместе, а провожать подруг пошли врозь. Василий доехал с Марией до метро "Арбатская". Выйдя на платформу, Мария сказала:

— Дальше меня провожать не нужно. А чтобы вы не подумали, что я хочу от вас избавиться, запишите мой телефон, спрашивайте Марию, меня позовут. У вас в академическом общежитии, конечно, телефона нет.

Василию было очень хорошо с Марией, она держала себя просто, остроумно шутила, все понимала с полуслова. Казалось, что они давно знакомы, и не хотелось расставаться.

Но Мария настояла на своем, дальше провожать не позволила:

— Если вам понравился сегодняшний вечер, звоните в следующее воскресенье, опять потанцуем.

В общежитии Ромашкин рассказал обо всем Ивану, а тот, в свою очередь, тоже показал телефон Танечки.

— В следующий выходной встречаемся! — весело подвел итог Коробов. — Видишь, как здорово получилось, а ты артачился! Теперь у нас будут дамы сердца, и мне кажется, знакомство наше весьма перспективное. — Иван подмигнул и добавил: — Во всех отношениях!

Знакомство оказалось действительно удачным, после каждой встречи Мария все больше нравилась Василию. Его несколько смущало некоторое превосходство Марии в образовании, он ощущал это во всех разговорах, но, с другой стороны, и сам чувствовал, что старается быть на высоте, соответствовать ее уровню, а это весьма полезно для него вообще и для будущей работы в особенности.

Через некоторое время Ромашкин уже стал подумывать: а не та ли Мария единственная, которую посылает ему судьба на долгие годы? Он готов был сделать официальное предложение, если бы не очередной неожиданный поворот в его жизни. Уж, казалось бы, сколько было таких крутых поворотов, но судьба, видно, еще не исчерпала все, что ему предназначала.

В субботу, после последней лекции, адъютант начальника школы встретил Василия у выхода и сказал:

— Ромашкин, зайдите к шефу, он вас ждет прямо сейчас.

Гадая, зачем он понадобился начальству, к тому же так срочно, Василий поспешил на третий этаж.

В кабинете, кроме генерала Петухова, был не знакомый Ромашкину посетитель в гражданском.

Доложив о прибытии, Ромашкин встал перед столом генерала. Тот молча посмотрел на Василия очень внимательно, потом перевел взор на посетителя и молвил: [440]

— Вот наш ухажер.

Василий, ничего не понимая, смотрел то на генерала, то на гражданского. Наконец Петухов без обиняков спросил:

— У вас есть знакомая Мария?

— Да, я знаком с Марией, встречаюсь с ней, она журналистка.

— Она такая же журналистка, как я папа римский, — съязвил генерал. — Она жена английского разведчика и сама разведчица, и зовут ее Мэри. Вот, товарищ майор Савельев из КГБ расскажет тебе о ней более подробно.

Но товарищ из КГБ рассказывать не стал, а спросил:

— Как далеко зашли ваши отношения?

Ромашкин все еще не мог прийти в себя от того, что услышал. Пожав плечами, коротко ответил:

— Танцуем. Встречаемся и танцуем.

— Где встречаетесь, впрочем, нам известно. О чем она вас спрашивает? Интересуется ли служебным положением?

— Я сказал, что учусь в академии.

Петухов, недовольный тем, что его подчиненный вляпался в неприятную историю, иронически бросил:

— Так она тебе и поверила. После того, как ты с ней расставался на Арбате, а она тебе не разрешала себя провожать, за тобой шел хвост. А ты его привел сюда, к школе. Академик! Скажи спасибо, что товарищи, — генерал кивнул на кагэбэшника, — засекли тебя быстро, а то бы устроила тебе Мэри какую-нибудь пакость, чтобы ты не мог открутиться от вербовки.

У Василия волосы зашевелились на голове, он это ясно ощутил. Помчались путаные мысли:

"Опять арест? Не зря же здесь кагэбэшник! Точно арестуют. Вот так угораздило! Связь со шпионкой! Сейчас генерал объявит об отчислении из школы и этот чистенький штатский скажет: "Пройдемте в машину".

Но майор Савельев заговорил о другом:

— Мы посоветовались у нас и с вашим командованием и решили, если Мэри вышла на вас, то лучше мы ее покрутим, чтобы она не занялась кем-то другим и не залучила в свои сети неопытного офицера. Она с подружкой специально охотятся за военнослужащими. Не вы один у нее на примете. Так вот, продолжайте с ней встречаться, ухаживайте. Чтобы она ничего не заподозрила, проявляйте к ней мужской интерес. Будьте понастойчивее. Может быть, она будет вас дразнить и приоткроется, станет задавать какие-то конкретные вопросы. Обо всем будете меня информировать после каждой встречи. Я буду приезжать сюда. Подполковнику Коробову ничего не говорите. Мы с ним побеседуем и поставим задачу постепенно прервать отношения с Таней, она машинистка в посольстве, активной работой не [441] занимается. Мэри иногда берет ее для прикрытия. Вот вам деньги для ухаживания. Распишитесь. — Майор подал деньги и бумагу для подписи. — Вам все ясно?

— Так точно, — встав, ответил Ромашкин.

— Ну, иди, ухажер, — на этот раз шутливо сказал Петухов.

Возвратясь в свою комнату, Василий старался не выдать свое состояние Ивану, хотя и предполагал, что после беседы, которую провели и с ним, Коробов, будучи в курсе дела, не станет лезть в душу и обременять какими-то расспросами.

Но Василий ошибся. Коробов, возвратясь с беседы, на которую его вызвали после Ромашкина, по своей простоте и доброте тут же сказал напрямую:

— Славно мы с тобой погуляли. Я виноват. Я тебя втравил в эту историю. Но жить нам вместе, и чтобы эта жизнь не стала нудной и фальшивой, пусть все будет по-прежнему. Мы останемся друзьями. А насчет дела, которое нам поручено, — мы разведчики, и будем каждый играть свою партию.

У Ромашкина сразу полегчало на душе — какой же умный и добрый человек Иван Васильевич, сразу снял камень с души, все поставил на свои места, и жизнь пошла легко и свободно, как до этого несчастного загула.

С Марией встречи продолжались регулярно. При первом свидании после того, как он узнал, кто такая Мария, Ромашкин приложил много сил, чтобы не быть скованным. Как советовал майор Савельев, Василий во время танцев стал более плотно прижимать к себе партнершу, и, к немалому удивлению, обнаружил ее податливость и ответное желание к этому сближению. В разговорах теперь каждый вопрос Марии он тщательно взвешивал, старался выявить в ее словах какой-то подтекст. Но Мария, как и прежде, вела себя очень непринужденно и в словах ее не проскальзывало ничего подозрительного. Только однажды она сказала:

— Мы с тобой часто бываем в ресторанах, а зарплата у тебя капитанская. Я ведь тоже кое-что зарабатываю. И поскольку мы удовольствие получаем на равных, может быть, я возьму половину расходов на себя?

Ромашкин разыграл оскорбленность:

— За кого ты меня принимаешь? Я офицер. Не хватало, чтобы ты меня в ресторан водила. Нет, милая, я в альфонсы не гожусь!

— Не обижайся, глупый, я тебе помочь хотела. Жизнь есть жизнь. За все надо платить, и питаться тебе надо. Деньги на меня тратишь, а в столовой ищешь, что подешевле?

— Я прошу тебя, раз и навсегда прекрати эти разговоры, — отрезал Ромашкин, но подумал, что надо оставить для Мэри [442] какую-то надежду, и поэтому добавил: — Если у меня возникнут какие-то затруднения, я у тебя по-дружески попрошу взаймы. Разумеется, с отдачей. И надеюсь, такой надобности не возникнет.

Мария очень крепко прижалась к нему после этих слов и впервые сама поцеловала в губы. Ромашкину показалось, что в этом эпизоде Мария была больше женщина, чем разведчица.

Рассказывая майору Савельеву о своих наблюдениях, Василий не скрыл и это подозрение. Савельев порекомендовал:

— Действуйте еще настойчивее в этом направлении. Вы ей нравитесь. У нас есть в посольстве свой информатор, по ее наблюдению, Мэри увлеклась вами не на шутку. Женщина есть женщина. К тому же она, как нам известно, вообще слаба к мужчинам. Муж ее очень загружен делами и, видно, не удовлетворяет свою страстную женушку. В общем, действуйте по этой линии, кто знает, может быть, не она вас, а мы ее вербанем.

Мэри, будто подтверждая слова майора, на очередном свидании предложила:

— Хоть ты и отказывался от моей помощи, я все же нашла возможность облегчить наше положение. Подчеркиваю — наше! — чтобы ты не обижался. Зачем нам тратиться в ресторанах? Мы можем побыть вдвоем, потанцевать, распить бутылочку вина на квартире моей подруги. Она всегда готова нас принять. Живет она одна, никто нам мешать не будет.

Подруга Марии оказалась не только приветливой, но и догадливой: после первого знакомства она в своей квартире не появлялась. Мария и Василий оставались одни. И тут уж Мария взяла инициативу на себя полностью. Выпив вина, она танцевала и так прижималась к Василию, что не оставалось никаких сомнений в ее намерениях. И намерения эти были совсем не разведывательного плана. Не задавая никаких подозрительных вопросов, Мария потянула Василия в кровать и стала сбрасывать с себя одежду

Василий медлил делать то же, и тогда она сама стала быстро помогать ему раздеться.

Оглядела его голого и с восхищением сказала:

— Ты — настоящий Аполлон!

Василий действительно был хорошо сложен. Тренированные мышцы украшали его стройный стан от плеч до ног.

В постели Мария покрыла поцелуями все его тело. Делала это молча. Только изредка издавала звуки, похожие на стон…

У Василия так сложилась жизнь, что у него не было опыта в делах амурных. Целовался с девчонками в школе, прижимался к Зине в подъезде дома, но на этом его сексуальный опыт и кончался. В тюрьмах, лагерях, на фронте женщин он не встречал. [443]

Получалось так, что, оказавшись в постели, он больше походил на смущенную девушку, а опытная Мэри умело обладала им, как полагалось бы ему как мужчине.

Но это перемещение в ролях продолжалось недолго. У Ромашина за долгие годы невинной жизни накопилось много сил, к тому же Василий даже не подозревал раньше, что обладает еще и такими мужскими достоинствами, которые очень высоко ценят женщины. Мария выла и стонала под ним, она искусала ему шею и плечи. Потом, обессилев, упала, раскинув руки, словно потеряла сознание. А придя в себя, накинулась на Василия с новой яростью. И Василий не пасовал, он опять доводил ее до исступления, она рычала и кусалась как помешанная.

Когда оба, вконец обессилевшие, они обменивались вялыми поцелуями, Мэри вдруг поглядела на Василия очень трезвыми глазами и четко сказала:

— Ну, все, теперь я погибла…

— Ты о чем? — спросил Ромашкин.

— О тебе, Васенька. Теперь я без тебя жить не смогу.

Усталый, опустошенный Ромашкин думал о своем: "Вот как повернулась жизнь. Неплохое задание мне поручено выполнять. Это не в нейтралке лежать у колючей проволоки. В такой постели, с такой женщиной, еще и деньги дают! Побольше бы таких заданий!"

При очередном докладе майору Савельеву Ромашкин изложил все события, опуская сексуальные подробности и ощущения. Савельев понимающе улыбался:

— Ну, молодец. Наколол бабочку. Теперь она почти наша. Она в тебя основательно втюрилась. "Без тебя, говорит, жить не смогу". Значит, будет искать возможность удержать тебя при себе. Разойтись с мужем и выйти за тебя замуж — исключено. Она это понимает. А как же не потерять тебя? Вот тут мы и попытаемся заставить ее платить за любовь. Да еще десяточек компрометирующих фотографий сделаем.

От этих слов Василию стало не по себе — значит, будут скрытой камерой фотографировать то, чем он занимается с Мэри в постели? А может быть, уже и сфотографировали.

Если раньше он шел на встречи с Марией с радостью, то теперь, представляя, как за ним наблюдают и снимают, совершенно утратил предвкушение удовольствия и даже сетовал — не такие уж приятные оказываются задания в мирные дни. "Когда ползешь в расположение немцев, преодолеваешь страх, а тут надо подавить в себе чувство порядочности. На фронте жизнь за жизнь, смерть за смерть. А здесь какое-то ощущение гадливости. Я не чувствую Марию врагом, она мне пока не причинила ничего плохого. А я пользуюсь ее любовью ко мне совсем не с добрыми [444] намерениями. Но и она подступала ко мне тоже с враждебными намерениями, хотела завербовать. Значит, мы друг друга стоим, оба разведчики, просто я ее переиграл. И переиграл ли, еще не известно, чем все это кончится". В спальне Василий украдкой огляделся: где же тут хитрый глазок, через который их снимают? И как удалось установить эту тайную аппаратуру? Впрочем, хвосты ходили за ним и Мэри постоянно, они пришли и к этой квартире. Ну, а дальнейшее дело техники. Василий сам изучал в школе подобные приспособления.

А игра, между тем, все осложнялась. Только на этот раз не по официальной линии, не по указаниям начальства, а совсем с иной, очень непредвиденной стороны.

Случилось это так. Ромашкин вошел в метро с улицы, где в этот день был очень сильный мороз. Люди побыстрее забегали и теплый вестибюль, брови их были покрыты инеем. На эскалаторе, когда Ромашкин спускался вниз, к нему вдруг обратилась девушка, стоявшая рядом.

— Ой, у вас ухо побелело! Надо потереть, — и тут же принялась тереть ему ухо своей шерстяной рукавичкой. Они шагнули с эскалатора вместе, отошли в сторону, девушка продолжала заботливо тереть его ухо.

И тут произошло невероятное. Ромашкин разглядел белое, приятное лицо девушки, оно было необычайной чистоты и свежести. О таких говорят: кровь с молоком. А заглянув в серые лучистые глаза, которые были от него на очень близком расстоянии, Ромашкин увидел в них тот самый омут, в котором мужчины гибнут с первого взгляда. Незнакомка была такой необыкновенной, неземной, сказочной красоты, что Ромашкин почувствовал — то ли гибель свою в омуте серых глаз, то ли воскресение, с которого начнется совсем новая, иная жизнь.

Девушка, видно, заметила: с капитаном происходит что-то неладное:

— Вам больно?

— Как вас зовут? — пролепетал Ромашкин.

— Анна.

Она именно так к сказала емко и гордо — Анна. И действительно: она была не Анечкой, не Аннушкой, она была Анной, русской румяной красавицей из сказки или даже с яркого лубка — такой она была величественной и сияющей.

— Вы спасли мне жизнь. — сказал Ромашкин.

— Ну что вы, я спасла вам ухо.

— Мы не можем с вами просто так разойтись. Меня зовут Василий. Анна, я умоляю, дайте мне свой телефон. Мы с вами встретились не случайно. Это судьба. [445]

— Пожалуйста, запишите мой телефон, только побыстрее, я опаздываю на лекции.

— Где вы учитесь? — спросил, записывая номер телефона, Ромашкин.

— В медицинском. Я побежала. Звоните.

И все, с этого момента жизнь Василия осветилась теплым светом Аниных глаз, ее румяное белое лицо стояло перед глазами постоянно. На лекциях, семинарских занятиях Василий уносился в каких-то бесплотных мечтах неизвестно о чем, он хотел только одного — видеть Анну, смотреть на нее, утопать в ее лучистых серых глазах.

Вот тут и возникли необыкновенные трудности, о которых прежде даже подумать не мог Василий. Трудности были страшнее пыток, в которые мог угодить разведчик. Оказывается, пытки моральные, нравственные тяжелее, чем физические боли.

Ромашкин встретился с Анной на следующий же день. Он не мог ждать, он не мог теперь жить без нее. И после каждой, даже короткой, ни к чему не обязывающей встречи Василий понимал — любовь полыхает в нем все сильнее, он полюбил впервые по-настоящему. Никогда прежде он не испытывал таких раздирающих и в то же время возвышающих чувств. Он просто не мог жить, не мог дышать без Анны. Он готов был часами просто стоять с ней рядом и глядеть на нее, не говоря ни слова.

И он это делал теперь каждый вечер, убегая после занятий в город, забывая о самоподготовке и различных спортивных состязаниях между факультетами. Анна — только Анна — теперь заполняла его жизнь после занятий в разведшколе.

Но приходило воскресенье, и надо было отправляться на выполнение задания — его ждала безумно любящая Мэри. Она уже не скрывала своего чувства, повисала на Василии, как только он переступал порог их явочно-амурной квартиры. Мария наспех кормила Василия, выпивала с ним бутылку вина и поскорее тащила в постель. Она сама раздевала его и как безумная покрывала поцелуями.

Какие адские муки причиняла она своими ласками! Василий проклинал все на свете — и Марию, и разведку, и жизнь за то, что она складывается так невыносимо трудно.

Сердце его разрывалось от отвращения к себе. Он мысленно видел Анну: ее целомудренная чистота, белое лицо с ангельским румянцем вставали перед мысленным взором Василия. А рядом эта Мэри, алчная, ненасытная, стонущая и рычащая, она высасывала из Василия все силы. А он, беспомощный, обреченный на эти пытки служебным долгом, проклинал безвыходность своего положения и чувствовал себя подлецом перед Анной. Он хотя и не был связан с ней не только какими-то обещаниями, но даже [446] простыми поцелуями, —думал: как же он поцелуется, когда до этого дойдет дело? Как же он, такой грязный и подлый, посмеет прикоснуться к ней, хрустально-чистой и небесно непорочной Анне9

Муки Ромашкина были настолько невыносимы, что он порой думал: "Наверное, от такой безысходности люди стреляются или вешаются".

А судьба все стегала и стегала Ромашкина беспощадно, она будто в очередной раз загоняла его смерти в лапы. Он и так уж был готов наложить на себя руки, а злой рок сыграл с ним очередную невероятную пакость.

Ромашкин уже высказал Анне предложение стать его женой. Она не отказала ему, но сначала считала необходимым познакомить его с родителями и заручиться их одобрением и благословением.

Знакомство было назначено на следующую неделю. А в ближайшее воскресенье — черт дернул Марию сходить с Василием в "Гранд Отель", ее одолевали воспоминания о счастливой встрече. Василий с радостью согласился, лучше в ресторан, чем в постель на опротивевшей квартире.

И вот они поужинали, потанцевали, повспоминали и изрядно на этот раз выпили, и оба, по-своему довольные проведенным вечером, направились к метро "Площадь революции".

— Может быть, заглянем в нашу уютную норку? — предложила Мария.

— Нет, сегодня я должен быть на месте. Провожу тебя, как всегда, до Арбата.

Не поддаваясь уговорам Марии, Василий завел ее в вестибюль метро. Он старался развеселить ее, чтобы не обидеть отказом, шептал ей на ухо какие-то сальные шутки. Они оба громко смеялись, не обращая внимания на то, что люди, стоящие рядом на эскалаторе, отворачиваются от них. И вдруг Василий каким-то шестым чувством уловил, что не все отворачиваются, а кто-то пристально смотрит на него. Желая это выяснить, Василий огляделся и вдруг на другом эскалаторе, параллельно спускающемуся вниз, увидел Анну! Она смотрела на него широко раскрытыми серыми глазами и не верила тому, что видела, а щеки ее впервые были без румянца — бледные, белые, как обмороженное Васино ухо, которое она оттирала ему при первой встрече.

Василий сразу протрезвел, а Мария висла на нем пьяная, не в силах стоять ровно на движущемся эскалаторе.

"Все, я погиб", — пронеслось в просветлевшей голове Василия. Он невольно отталкивал от себя Мэри, а она, смеясь, обхватывала его срывающимися руками. Василию казалось, что [447] лестница движется целую вечность, и все это время Анна глядит на него, не отводя глаз. Наконец эскалатор выбросил их, будто выплюнул. Мэри с хохотом опять повисла на Василии:

— Ой, держи меня, у меня голова кружится, пол движется, как эскалатор.

Василий видел, как Анна побежала к поезду и успела вскочить за захлопнувшиеся створки. Она уехала. Ромашкин почувствовал некоторое облегчение. "Слава богу, она больше не будет видеть эту омерзительную сцену". Ромашкин взялся за лацканы пальто Марии и встряхнул ее. С каким удовольствием он швырнул бы ее под колеса ворвавшегося на станцию поезда!

— Что с тобой? — спросила Мэри, вырывая у него лацканы своего пальто.

— Я держу тебя, ты еле стоишь на ногах.

Мэри почувствовала что-то неладное, поправила одежду, прическу, хмель у нее тоже поубавился.

— Ладно, едем до Арбата, я пойду домой.

На очередной встрече с майором Савельевым Ромашкин хотел рассказать все и заявить, что он больше не в состоянии продолжать затянувшуюся игру, и пусть с ним делают что угодно. Однако провидение на сей раз сжалилось над Ромашкиным. Не успел он начать свой решительный отказ, как майор первым заявил:

— Ну, все, игра наша кончилась! Уезжает твоя Мэри. Муж почувствовал неладное. Да не только он, их военный атташе тоже по своим каналам проверил работу Мэри и убедился, что она с тобой больше любовью занимается, чем работает для вербовки. В общем, англичане народ деликатный, все обставили интеллигентно, муж Мэри получил новое назначение и увозит жену на родину. А тебе, товарищ Ромашкин, командование наше и вот генерал Петухов сам скажет, объявляется благодарность за успешное выполнение особого задания, в результате которого ты надолго нейтрализовал опытную разведчицу-вербовщика. На этом я с тобой прощаюсь, желаю тебе успехов в учебе

Некоторое время Ромашкин жил как после тяжелой болезни, которая вытянула из него все силы. Он ходил на занятия, занимался в часы самоподготовки, бывал в спортзале, но все это происходило будто не с ним, как-то по инерции.

Иван видел, что сосед не в себе, понимал, что с ним случилось что-то неладное, но, зная закон разведчиков — не задавать вопросов, касающихся работы, — не лез в душу, ни о чем не спрашивал. Только опытный преподаватель английского языка Столяров обратил внимание на пассивность Василия.

— Что-то вы скисли, молодой человек, где-то ваши мысли витают далеко от нас. [448]

Ромашкин вяло отшучивался:

— Сплин, Валерий Петрович, — я же англичанин, вот и завел чисто английскую болезнь. Но сплин — болезнь временная, пройдет, по-русски она называется мертехлюндия.

Анне Василий не позвонил ни разу, не находил для себя никаких оправданий. Она все видела. Объяснять ей, что он занимался своей работой, значит, надо признаться, что он разведчик, и вдаваться в детали того, что она видела. Это, конечно же, недопустимо.

В общем, погибла первая, настоящая любовь Василия навсегда и безвозвратно. Несколько поблекла и радость того, что он попал в такую романтическую службу, какой показалась разведка. Профессия эта, оказывается, не только опасна для жизни, но порой так травмирует душу, что можно с ума сойти. Совсем недавно Василий наивно радовался: какое приятное задание ему поручили — рестораны, вино, деньги, красивая женщина, — сравнивая с опасной фронтовой охотой за "языками", восторгался, — вот это работа! — думал, что и в дальнейшем все будет складываться так же легко и увлекательно. И вот, оказывается, задания в мирные дни травмируют также, как тяжелое ранение на фронте. След этого ранения остался на всю жизнь. Ромашкин не мог забыть Анну, она оказалась той единственной, с которой он мог бы прожить счастливо многие годы, но вот так безвозвратно потерял свое счастье.

Встречая на своем жизненном пути других женщин, порой очень достойных и порядочных, Василий невольно сравнивал их с Анной, ни одна из новых знакомых не могла затмить первую любовь. Новые знакомства только причиняли боль и, как в песне поется, "сыпали соль на рану".

Дальше