Алые погоны - Флибуста

Капитан Боканов не спеша застегнул шинель и, взяв вещевой мешок, вышел из вагона на перрон. Офицер был высокого роста и казался еще выше в узкой длиннополой шинели с артиллерийскими петлицами. В размахе широких плеч, в больших грубоватых руках угадывалась сила. Капитану было лет за тридцать, но его старили глубокие складки у рта и выражение усталости на лице, — не той дорожной усталости, которая исчезает после крепкого сна и умыванья, а той, какая бывает у людей, много испытавших на войне и еще не отошедших от нее. Серые зоркие глаза на обветренном лице смотрели по сторонам с живым интересом.

По взгорью, вверх от замерзшей реки тянулись одноэтажные каменные дома, окрашенные светло-сиреневой или зеленоватой краской, казавшиеся очень уютными со своими крылечками под навесами, с разноцветными, веселыми ставнями. Справа виднелись полуразрушенные корпуса завода, элеватор в строительных лесах и красное длинное здание, похожее на склад.

Широко шагая, Боканов стал взбираться по крутому подъему в город. Навстречу ему с горы мчались на салазках дети.

Неделю назад, получая в Москве назначение на работу воспитателем в Суворовское училище, Боканов не представлял себе достаточно ясно своих будущих обязанностей. Все казалось ему смутным и неопределенным. Судя по тому, что его, командира дивизиона, отозвали из Действующей армии в Управление кадров, дело, которым ему предстояло заняться, было важным и большим.

На фронте Боканову приходилось не раз видеть в газетах фотографии суворовцев, читать о них статьи, — всегда восторженные, но зачастую содержащие в себе общие фразы о «воспитании нового военного человека». В Москве ему сказали, что работа воспитателя очень ответственна, и это было почти все, что он знал пока о ней…

На площади, выложенной булыжником, Боканов спросил у проходящего мимо железнодорожника, где Суворовское училище.

— Да вон, недалеко, — указал тот на белое с колоннами здание, похожее на помещичий дом середины прошлого столетия.

Капитан Боканов невольно ускорил шаг. Проходя по аллее высоких, в снежных горностаевых накидках тополей, он, не отрываясь, смотрел на красивое здание в три этажа, обнесенное решетчатой оградой, за которой виднелись сад и большое белое поле стадиона.

По бокам парадного входа в училище на каменных подставках лежали тела орудий грубого литья, — наверное, еще петровских времен, — и сложенные пирамидами чугунные ядра.

В комнате дежурного по училищу Боканова приветливо встретил невысокий майор. Китель плотно облегал его выпуклую грудь, а глянцевые голенища — икры ног.

Просмотрев документы, майор благожелательно оглядел Боканова и воскликнул:

Он не пояснил, какие именно, и забросал капитана вопросами: не голоден ли он, где думает остановиться на квартире, когда пойдет представляться генералу?

— Не знаю, когда удобнее, — нерешительно, словно советуясь, произнес Боканов. — Нужно бы привести себя в порядок.

— Генерал сегодня будет, наверное, часам к шестнадцати. Его в Военный совет округа вызвали… А привести себя в порядок я вам помогу, — с готовностью отозвался майор. — Пойдемте прежде всего в душевую, там рядом и парикмахерская. Потом — в столовую. Собственно, я вам еще не представился, — спохватился он: — майор Тутукин, командир пятой роты, — и он протянул Боканову маленькую упругую ладонь.

— Рад познакомиться, — отвечая на рукопожатие, сказал Боканов, — и очень благодарен за участие… А что, ваша пятая рота — старшая?

— Вещевой мешок вы пока здесь оставьте… Пятая рота? Нет, в ней у нас как раз самые маленькие: десяти-двенадцати лет. Старшая рота — первая, подполковника Русанова, там пятнадцати-шестнадцатилетние.

— Насколько я знаю, малыши должны семь лет учиться в Суворовском? — спросил Боканов, вынимая из вещевого мешка мыло, полотенце и завертывая все это в газету.

— Семь… О, за этот срок мы им такую военную закалочку дадим! — убежденно воскликнул майор. — Сдадут экзамен на аттестат зрелости по программе десятилетки, кое-кто даже золотую или серебряную медаль получит. А потом — в офицерское училище. В нем еще два года, и — получай, Родина, двадцатилетнего лейтенанта!.. Ну, пойдемте, пойдемте. Я покажу вам, где помыться, и накормлю вас. — Тутукин повел за собой Боканова, приказав сигналисту внимательно следить за часами и по телефону вызвать помощника дежурного офицера.

После завтрака, во время которого майор охотно рассказывал о порядках училища и жадно расспрашивал о фронтовых делах, Боканов попросил показать ему училище.

— С удовольствием, — живо согласился Тутукин, — тем более, что я и сам собирался обойти учебный корпус.

В вестибюле Боканов на секунду задержался у портрета Суворова, изображенного во весь рост. В зеркалах на стенах портрет множился, — на Боканова отовсюду смотрело с хитрецой улыбающееся лицо великого русского полководца.

По широкой мраморной лестнице, с цветами в вазах, офицеры поднялись на второй этаж. Паркетный пол широкого коридора гулко звенел под ногами. В просторной комнате, украшенной портретами маршалов Советского Союза, висела огромная карта фронтов Великой Отечественной войны. Чья-то заботливая рука уже отметила очередное продвижение наших войск.

Во всем здании преобладали светлые тона, и от этого оно казалось залитым светом, наполненным свежим воздухом.

Офицеры повернули вправо и очутились у двери с надписью: «Суворовский кабинет».

— Здесь собраны картины из жизни Суворова, работы о нем воспитанников, книги о Суворове.

Майор спешил. И не только потому, что минут через двадцать заканчивались уроки: ему хотелось подольше задержаться с Бокановым в своей роте, — невинное тщеславие ревностного служаки!

Когда Боканов осмотрел в пятой роте, казалось, все, что было возможно, Тутукин остановился еще у одной двери, почти незаметной в глубокой нише.

— Уголок живой природы. Зайдемте? — нерешительно спросил он.

Майор считал эту комнату своим «незаконным детищем», проявлением слабости, и сомневался: нужно ли было устраивать подобный «зверинец», как он назвал уголок живой природы, который редко кому показывал.

В небольшой светлой комнате на столе стоял большой аквариум с золотыми рыбками, на окнах покачивались клетки с птицами, в углу зарылся в пожелтевшие листья еж, а по полу, прохаживалась, прихрамывая, галка.

— Воспитанница моего Максима Гурыбы, — усмехаясь, сказал Тутукин. — Он страстный натуралист. Крикнет ей: «Галка!», а она в ответ: «Кра-кра!» «приветствует», говорит Максим. Но заметьте, только его — другим не отвечает.

— Я больше всего боялся, — признался Боканов, — увидеть здесь казармы и оловянных солдатиков, лишенных детства.

— Детства хватает, — хмурясь, проворчал майор. Он уже мысленно ругал себя за то, что показал «зверинец» новому человеку: чего доброго, тот подумает, что в пятой роте вместо, воинского воспитания птичек разводят.

— Да, детство — это понятно… Но строгость особенно нужна! Он внимательно посмотрел на Боканова, как бы предостерегая его от чего-то или предлагая союз. Только значительно позже Боканову стало многое понятно в этом разговоре.

Заиграла труба. Тутукин и Боканов вышли в коридор.

— Сча-стливого пути, товарищ преподаватель! — громко прозвучал хор детских голосов из-за двери ближайшего класса.

— Сча-стливого пути, — чуть глуше послышалось из-за следующей двери.

— Сча-стливого пути, — донеслось издали еще глуше.

— Пройдемте на плац, — предложил майор. — Сейчас они выбегут поиграть перед обедом.

Училище со всеми его многочисленными пристройками и служебными помещениями представляло собой городок. Главный корпус имел форму буквы «П» с длинной поперечной перекладиной. За молодым парком укрылся дом санитарной части с верандой под навесом. Правее широкого плаца выросло общежитие музыкального взвода, откуда сейчас приглушенно доносились звуки труб, — музыканты разучивали новый марш. Позади густой аллеи тополей разместились конюшни и гараж, а еще дальше — квартиры офицеров, склады и мастерские.

Едва майор и Боканов успели выйти из вестибюля во двор, как на заснеженном плацу стали появляться роты. Строем дойдя до середины, они рассыпались, и мгновенно начиналась обычная мальчишеская возня: одни скользили с горки, другие перебрасывались снежками, третьи играли в чехарду, кувыркались и бегали с пронзительными криками.

Голоса и смех сливались в сплошной гул, из которого порой вырывались отчетливо слышные фразы:

Прислушиваясь к этим возгласам, Боканов думал о том, что училище только условно можно назвать закрытым учебным заведением, — конечно, не вкладывая в это понятие старый смысл: отгороженность от внешнего мира стеной кастовости, привилегий, презрения к «шпакам» — невоенным. Очень скоро Боканов увидел и понял, что при всем своеобразии уклада и кажущейся замкнутости училище не было прежним «кадетским монастырем», а составляло частицу советской жизни, — напряженной, страстной, трудовой, что действительность легко переступала порог массивных дверей училища, что тысячи нитей связывали его коллектив с большой семьей страны и что этот коллектив радовался ее радостями, переживал ее утраты, ликовал при ее победах. Жизнь входила в училище через экран кино, говорила голосом радио диктора, врывалась потоком писем, газет, книг, волновала рассказами офицеров, гостей, — и все это, вместе взятое, крепило чувство общности с народом, кровной связи с ним.

В конце плаца стоял на вышке круглолицый офицер.

— Воспитатель моей роты, капитан Беседа, — кивком головы указывая на него, сказал Тутукин. Офицер на вышке внимательно всматривался в сугробы внизу. Заметив ползущую фигуру, он крикнул:

В это время по лестнице на вышку вскарабкался какой-то малыш и, торжествуя, воскликнул:

Старшие суворовцы, до отказа затянутые ремнями, с безукоризненной складкой брюк, по двое, по трое прогуливались в дальней аллее. То встречаясь, то расходясь, перебрасываясь громкими фразами, они шутливо толкали друг друга в сугроб, но не давали падать.

«Какие из них мои?» — подумал с волнением капитан.

Боканов и майор остановились у старой липы и, скрытые ее толстым стволом, могли спокойно наблюдать за происходящим вокруг. Мимо прошли двое воспитанников лет по одиннадцати.

— Мои «малокалиберные», — негромко сказал Тутукин. — Дадико Мамуашвили, а тот рыженький — Павлик Авилкин…

Мальчик с большими черными глазами говорил товарищу, обняв его:

— Я читал вчера стихотворение «Перчатка», там придворная дама есть — кокетка. Что это? Я слова не пойму.

— Наверное, ведьма какая-нибудь, — убежденно сказал Павлик, и они свернули в парк.

— Савва! — крикнул, стоя у двери училища, юноша с нежным, красивым лицом. — Тебе тоже клинья выпарывать?

— Тоже! — недовольно ответил Савва. — Пошли в мастерскую!

— Что за клинья? — спросил у майора Боканов.

— В брюках, — улыбнулся Тутукин. — Любители матросского клеша делают сбоку в брюках вставки. А командир первой роты, подполковник Русанов, как только заметит это нарушение формы, приказывает франтам отправляться в портняжную и выпарывать клинья.

По двору прошел бородатый человек в пенсне, в зимнем пальто и каракулевой шапке. В левой руке он держал разбухший портфель, а правую неумело, ладошкой вперед, то и дело прикладывал к голове, отвечая на приветствия воспитанников.

— Наш преподаватель математики, Семен Герасимович Гаршев — большой знаток своего дела.

— Есть. Гаршев — лучший математик в городе. Мы его, так сказать, отвоевали для себя… Суворовец Самсонов Семен! — вдруг окликнул майор одного из малышей.

Самсонов проворно подбежал к нему и приложил к шапке руку в синей варежке.

— Суворовец Самсонов! — он вздернул нос с черной точкой на самом кончике и растянул рот в благодушной улыбке.

— Отпустите руку и перестаньте улыбаться. Почему у вас такой неопрятный вид? Шинель в мелу. Батюшки, и шея грязная, в чернилах!

Самсонов виновато помаргивал белесыми ресницами, переступая с ноги на ногу.

— Скажите, Самсонов, — медленно, выделяя каждое слово, спросил майор, — вы когда-нибудь видели меня неряшливо одетым, с оторванной или неначищенной пуговицей? — Он помолчал, выжидающе глядя на Самсонова, и строго закончил: — Даю вам десять минут, — приведите себя в порядок. Ступайте!

— Слушаюсь, привести себя в порядок! — И Самсонов побежал, смешно перебирая ногами в длинных брюках.

— Одну минуту, — возвратил его Тутукин. — Вы знаете суворовца Ковалева Владимира из первой роты?

— Так точно, знаю. Он мне рогатку сде… — и замолчал, спохватившись, что сказал лишнее.

— Пришлите его ко мне, — сказал майор, — на выполнение этого приказания добавляю еще пять минут.

— Слушаюсь, прислать Волод… суворовца Ковалева!

Высокий, худощавый Ковалев, юноша лет шестнадцати, подошел быстро, но не бегом, с достоинством, придерживая клинок на бедре.

На правой руке у Ковалева, немного выше локтя, была широкая красная повязка помощника дежурного по роте.

— В чем состоят ваши обязанности? — сухо спросил его майор.

Ковалев немного смутился, не понимая еще, в чем дело, но смело и прямо посмотрел на Тутукина серыми главами и перечислил свои обязанности.

— Обязанности вы знаете, — все так же сухо проговорил Тутукин, — тем хуже, что не выполняете их. У вас в комнате отдыха горы бумажек. А в углу еще до сих пор лежит на полу кусок раздавленного мела. Неужели вы не в состоянии сами поддержать порядок?

— Обеспечьте чистоту! — резко приказал Тутукин, и Боканов подумал, что этот маленький майор, пожалуй, не так добродушен, как это кажется на первый взгляд.

В широко распахнувшиеся ворота училища въехала голубая машина. Сигарообразный кузов ее сидел так низко, что, казалось, скользил по снегу.

Из машины вышел, слегка прихрамывая, генерал в темно-серой шинели.

— Училище, смир-рно! — зычным голосом подал команду Тутукин и побежал к генералу с докладом.

В 16.00 капитан Боканов постучал в дверь кабинета начальника училища.

«Тоже из гвардии», — успел мысленно отметить Боканов, взглянув на генерала, и представился. Генерал приподнялся. Среднего роста, худощавый, с юношески тонкой и гибкой талией, с темными, коротко подстриженными усами, он показался Боканову совсем иным, чем на плацу, у машины, — проще и моложе, хотя лицо генерала имело тот нездоровый цвет, какой бывает у людей после изнурительной и долгой болезни.

— Очень рад! — генерал приветливо протянул тонкую, сухую руку. — Полуэктов… Познакомьтесь — мой заместитель по политической части, — он глазами указал на сидящего в кресле широкоплечего, смуглолицего офицера.

— Полковник Зорин, — сказал тот, привстав, и слегка наклонил курчавую пепельно-седую голову.

— Присаживайтесь, — генерал кивнул Боканову на кресло у стола и внимательно поглядел на капитана. — Давно из Действующей?

— Да ну? — воскликнул Полуэктов. — Так ведь в ней артиллерией командовал мой товарищ по академии, полковник Петренко, Александр Федорович!

— Так точно, товарищ гвардии генерал, только… — Боканов замялся.

— Полковник Петренко за два дня до моего отъезда был легко ранен осколком снаряда.

— Легко, — успокаивая, повторил Боканов, — в руку, чуть повыше локтя. Полковник как раз ко мне на КП пришел: «Скоро, — говорит, — поедешь к суворовцам воевать», а в это время недалеко снаряд разорвался. В общем удачно отделались!

— Ну-ну, — задумчиво произнес Полуэктов, и глаза его затуманились воспоминанием. — Хороший человек Саша, чистой души. Много в нем смелости и страстности…

Боканову странным показалось услышать имя «Саша» и такой отзыв о душевных качествах сурового, неразговорчивого начальника артиллерии, которого они в полку хотя и уважали, но считали черствоватым.

Полуэктов снова внимательно посмотрел на капитана:

— В тридцать шестом… потом четыре года в школе химию преподавал.

— Работы не боюсь! — вырвалось у Боканова. — А вот боюсь… справлюсь ли? Долго был оторван от детей. Мне временами кажется, — он виновато посмотрел на генерала, — что мозг словно какой-то коркой покрылся, что химию позабыл, педагогику никогда не изучал, — только и умею делать артиллерийские вычисления шага угломера и коэффициента удаления.

— Это сначала всем так кажется, кто с фронта приезжает, улыбнулся Зорин, — а потом откуда только все берется! Из заповедных уголков памяти выплывает. Я вам даже больше того скажу: прежние знания становятся как-то осмысленнее. Ненужное испаряется, а главное приобретает новый смысл. Как у вас в химии этот процесс извлечения называется?

— Справитесь! — уверенно подтвердил генерал и потянулся за портсигаром. — Правда, нехорошо, Степан Иванович, — он повернулся к полковнику, — что не в начале года воспитателя меняем, но мера эта необходима. Да, кстати, вы уже где-нибудь обосновались?

— Зайдите к моему помощнику по хозяйственной части. Он о вас позаботится.

— Благодарю вас. Я хотел бы просить, товарищ генерал…

— Денек дам, — улыбнулся генерал, — а больше не могу. Нельзя! — он с сожалением развел руками. — Никак нельзя!

— Устроитесь, зайдите ко мне, — попросил полковник Зорин, — поговорим о работе.

Днем позже капитан Боканов шел тихими коридорами училища рядом с командиром первой роты подполковником Русановым и бритоголовым, слегка сутулящимся начальником учебного отдела полковником Ломжиным и, сердясь на себя, думал: «Ну чего трусишь? Такие же мальчишки, какие были у тебя несколько лет назад, только на этих — форма».

Был вечерний час, названный в расписаниях училища «самоподготовкой», — час приготовления домашних уроков.

При входе офицеров в класс кряжистый, широкогрудый суворовец, сидевший на первой парте, крикнул ломающимся баском, словно что-то неожиданно нашел:

— Встать! Смир-рно! — Отбивая шаг, он остановился недалеко от начальника учебного отдела и расправил плечи. — Товарищ полковник, первое отделение первой роты в количестве двадцати пяти человек на самоподготовке. Отсутствующих нет. Старший суворовец Лыков Василий.

— Здравствуйте, товарищи суворовцы! — поздоровался полковник Ломжин.

— Здравия желаем, товарищ полковник! — отрывисто и громко раздалось в ответ, и рьяность этого ответа неприятно удивила Боканова. Снова шевельнулась мысль о муштре, о «солдатиках».

Потом, когда Боканов глубже вошел во внутренний мир училища и суворовцев, он убедился в необоснованности своих опасений. Он узнал, что ребятам доставляет удовольствие браво и оглушительно отвечать на приветствие, что привычкой становятся требования строя и команд и что все это легко и охотно перенимается суворовцами у офицеров. Жизнь училища с вечерними поверками, часовым у знамени, маршем под оркестр, с бесчисленным множеством других чисто военных особенностей становилась их жизнью. А бравость ответа, прямой взгляд, белоснежный подворотничок и красивая походка украшали, по их справедливому мнению, человека.

— Садитесь, — разрешил полковник. — У вас будет новый офицер-воспитатель, гвардии капитан Боканов Сергей Павлович. Прошу любить и жаловать! — и, доброжелательно кивнув головой капитану, он вышел вместе с командиром роты.

Боканов остался с отделением. Он внимательно оглядел всех, словно одним взглядом хотел вобрать их в себя, сразу узнать и запомнить. Ребята показались ему на первый взгляд совершенно одинаковыми: в одинаковых суконных черных гимнастерках, с одинаково блестящими пуговицами. У всех одинаково стриженные под машинку головы, одинаково задорные лица, — здоровые, чистые, розовые, будто суворовцы только что приняли горячий душ.

Они сидели по двое, положив руки на крышки парт, всем видом показывая благопристойность. Но мальчишеские настороженные глаза отметили мгновенно все: «Погоны зеленые, фронтовые, — это хорошо… Краешек гвардейского значка облупился, — сразу видно, давно получил… На выцветшей гимнастерке темные круги — следы от орденов… трех. А на планке колодок меньше, видно, не успел еще достать… Первая колодка алая с белой полоской посередине — это ясно какая, а вторая — сиреневая с одной красной полоской посередине — не Александра ли Невского? Лицо серьезное, неулыбчивое — видно, строгий, но не „вредный“. Ну, посмотрим, посмотрим…»

Молчание и взаимное разглядывание длилось, пожалуй, слишком долго. Боканов решительно шагнул к первой парте и негромким, твердым голосом сказал:

— Думаю, жить мы будем дружно. Не сомневаюсь, что наше отделение станет ведущим в училище и по учебе, и по дисциплине. Чтобы с первых шагов не возникало недоразумений, хочу напомнить вам: честность, исполнительность, дружба — вот законы нашей жизни. Мы должны свято оберегать традиции Советской Армии с ее дисциплиной и закаленностью.

В словах нового воспитателя все почувствовали силу и уверенность и про себя решили, что его требования, кажется, придется выполнять.

— Когда через три года, — продолжал Боканов, — в актовом зале генерал вручит вам аттестат зрелости, а имена лучших будут занесены на Доску почета, мы снова соберемся, на прощанье, в этом классе и скажем: мы дружно жили и неплохо работали! Советский народ возлагает на вас большие надежды. Вам доверит он защищать нашу великую державу!

В классе стояла такая тишина, что было слышно, как в стекла окон бились ледяные крупинки.

— Я думаю, мы поработаем как следует? — спросил капитан. Он впервые улыбнулся открытой, доброй улыбкой, и ребята решили, что, нет, он не «заядлый». Так называли они несимпатичных и придирчивых. Над задней партой поднялась рука.

— Суворовец Пашков Геннадий! — встал подросток с такими синими глазами, что, казалось, синева их, перелившись за края век, чуть заметно проступила на коже, словно тень от густых ресниц. — Товарищ гвардии капитан, а орден Красного Знамени вы за что получили?

Боканов не ждал такого вопроса и ответил не сразу.

— За бой у Днепра… Еще в сорок первом году, — медленно начал он. — Тяжелый был бой. Наш пехотный полк отбивал танковые атаки… одну за другой. Когда, казалось, выхода нет, остается только дороже отдать жизнь, из-за рощицы появились машины лейтенанта Чумака, моего друга… До армии он был шахтером. Чумак привел свои танки на выручку. Вдруг головная машина командира наткнулась на что-то… встала на полном ходу на дыбы… окуталась дымом и пламенем, накренилась набок. Из люка выпрыгнул Володя… лейтенант Чумак. Лицо в крови, светлые волосы почернели. Он подхватил винтовку у падающего бойца и бросился вперед. Рядом с ним разорвалась мина. Чумак упал, потом с трудом приподнялся на одно колено, шатаясь, встал во весь рост и закричал: «За мной! За Родину!», и, пробежав еще немного, снова упал…

Боканов помолчал, переживая бой, на минуту забыв о том, где он. Коротко закончил:

— После боя мы похоронили лейтенанта в рощице…

— В том бою вы орден получили? — тихо спросил кто-то.

— Да. Мы били фашистские танки прямой наводкой.

Квартиру Боканов нашел себе довольно быстро и, что особенно его устраивало, в пяти минутах ходьбы от училища. Поселяться в общежитии одному до приезда семьи не хотелось. Он снял комнату у старика-пенсионера, жившего с дочкой и двумя маленькими внучками в небольшом доме.

На следующий день Боканов проснулся рано. Распахнул ставни, открыл форточку — и морозный воздух ворвался в комнату. С непокрытой головой, в белом свитере, плотно облегающем сильное тело, Боканов вышел на крыльцо.

Из-за реки огненным диском вставало солнце. Искрился снег, свисающий с крыш, как гребни застывших волн.

Со станции доносилось усталое попыхивание паровоза.

И все это — солнечные блики в стеклах домов, серебристые переливы снега, негромкие звуки мирного провинциального утра — показалось Боканову чем-то неправдоподобным, когда он вспомнил, что война продолжает идти своей суровой дорогой. Он представил дивизион в походе, родные лица командиров батарей, смышленого конопатенького ординарца Костю Черкашина, пожилого, рассудительного телефониста Андрона Шаблина и с грустью подумал: «Как они там? Жаль, что без меня заканчивают войну… Доведется ли встретиться?»

Издалека, со стороны училища, донесся призывный звук трубы.

ГЛАВА II

Как не хочется ранним зимним утром сбрасывать теплое одеяло и, окунаясь в охлажденный за ночь воздух спальни, спрыгивать с постели.

Илюша плотнее натягивает на голову одеяло. Свернуться бы калачиком, не слышать противного голоса старшины, скрипуче повторяющего вместе с трубой:

Ну, хотя бы дал до десяти просчитать, хотя бы не заметил под одеялом и прошел мимо!..

Одиннадцатилетний Илюша Кошелев легко привык к режиму училища. Ему нравилось повторять приказания офицеров, громко отдавать рапорт в дни дежурств, прощаясь с учителем, весело скандировать:

— Сча-стливого пути, товарищ преподаватель!

Но сразу вскакивать утром по зову трубы и бежать на зарядку было самым тяжелым испытанием. Когда голос старшины раздался прямо над головой, Илюша жестом отчаяния отбросил одеяло и сел на койке, протирая глаза.

Маленький, круглолицый, с оттопыренными ушами (мамы такие уши называют «лопушками»), он очень походил на степного тушканчика, вынырнувшего на зорьке из норы.

— Суворовец Кошелев, — строго сказал старшина, — вы задерживаете всю роту.

— Я сейчас! — Илюша виновато заморгал и окончательно проснулся.

Со двора доносились звуки марша, — оркестр торопил выходить на прогулку.

Мороз пощипывал лицо, и дежурный по училищу подполковник Русанов разрешил опустить наушники. На дворе еще темно. Свет электрических фонарей с трудом разгоняет предутреннюю мглу. Оркестр заиграл что-то веселое, и черные фигуры на плацу закружились в беге, высоко подбрасывая колени.

Зарядка стряхнула с Кошелева остаток сонливости. Он вместе с товарищами возвратился в спальню, заправил по-армейски койку и осмотрел ее, отступив немного назад. Видно, что-то ему не понравилось: он заново взбил подушку и осторожно пригладил края одеяла.

В коридорах пахло свежевымытыми полами, сырой глиной затопленных печей и, едва ощутимо, сапожной мазью.

В черных брюках с алыми лампасами, в белой нательной рубашке из тонкой байки, Кошелев пробежал в туалетную комнату — чистить ботинки.

Здесь, в стороне от подставки для чистки ботинок, Павлик Авилкин и Максим Гурыба натирали мелом пуговицы гимнастерок, Максим — прямо на себе, а Павлик, сняв гимнастерку, продевал ее пуговицы в дощечку, в которой была сделана прорезь, формой похожая на ключ. В круглое отверстие Авилкин проталкивал пуговицы, проводил их по тонкому каналу прорези и, собрав вместе, натирал мелом, поплевывая на жестяную щетку. Дощечка предохраняла гимнастерку от мела.

Пуговицы так и сияли, но Авилкин все тер их, пока они не стали теплыми.

Илюша навел глянец на ботинки, дружески ткнул Максима щеткой под ребро, получил сам щелчок по затылку и, пританцовывая, побежал в умывальную.

Там он снял рубашку, проворно схватил с общей длинной полки свою мыльницу, зубную щетку, жестяную коробку с порошком и протиснулся между товарищами к умывальнику с медными сосульками. Обвязав полотенце вокруг пояса, Илюша стал ожесточенно подбрасывать ладонью вверх сосульку, по которой стекала в пригоршни холодная вода.

Он фыркал, тоненько повизгивал и, растирая тело, выгибался, стараясь забросить ладонь подальше, к лопаткам.

Окончив умывание, Илюша Кошелев надел гимнастерку с алыми погонами, туго перехватил ее ремнем с большой бляхой, похожей на матросскую (только на этой была пятиконечная звезда), и заспешил в ротную комнату отдыха — там уже строились.

Светало, когда ребята младшей роты вошли в столовую и остановились у столов, выжидающе поглядывая на дверь. Ага, вот, наконец, и воспитанники первой роты заняли свои места. Круглолицый офицер выдержал небольшую паузу и скомандовал:

Малыши шумно задвигали стульями и, рассевшись за столом, начали озабоченно подтыкать салфетки за воротники.

— Какой у нас первый урок? — спросил Максим Гурыба у Илюши Кошелева, грея руки о чашку с какао и нетерпеливо сдувая пенку.

— У-у-у!.. — тревожно протянул Максим. — Засыплюсь, если вызовет.

Из столовой первыми уходили старшие. Младшие стоя провожали их. Так заведено было с самого начала.

Майор Веденкин, как всегда, стремительно вошел в класс. Заметив на полу около доски кусочки мела, коротко приказал:

— Приведите класс в порядок, — и, повернувшись, опять скрылся за дверью.

Возвратившись через полминуты, он принял рапорт дежурного и, открыв журнал, стал перелистывать его худыми, тонкими пальцами.

Свой предмет Веденкин любил фанатично. На уроках рассказывал обо всем так, словно сам прибивал щит на врата Царьграда и успел рассмотреть при этом форму гвоздей, сам преследовал Мамая и захватил его шатер на Красном холме… Он так описывал ребятам великую битву за Сталинград, что они как бы воочию видели горящие фашистские танки, бесконечные вереницы пленных гитлеровских солдат, слышали торжествующий возглас наших наступающих частей: «За Родину! Вперед!» Маленькие сердца загорались гордостью и ликованием.

От взгляда майора ничто не ускользало в классе. Посмотрит внимательно — и рука суворовца сама тянется застегнуть пуговицу на рукаве, нахмурится — значит, надо убрать учебник с парты, а если выйдешь отвечать с грязными руками, обязательно отправит вымыть их.

Историк покорил ребят со второго урока, когда уверенно объявил:

Секрет был прост. Веденкин в блокноте, с помощью воспитателя этого отделения капитана Беседы, составил план класса: начертил ряды парт и надписал, кто с кем сидит. Когда ему надо было вызвать кого-нибудь, майор незаметно заглядывал в план и безошибочно называл фамилию. Через несколько уроков он запомнил фамилию каждого. Класс же был потрясен тем, что историк «с одного раза узнал всех».

— Я умею по глазам определять, кто не подготовил задание. Признавайтесь лучше сейчас же сами!

Это было уже слишком! Ребята недоверчиво заулыбались, хитро переглянулись: «Ну и майор, нашел чудаков — признаваться!»

— Не верите? — спросил Веденкин. — Я вам докажу… Суворовец Авилкин Павел!

Авилкин обреченно поднялся с парты. Лицо его побледнело, и от этого волосы казались рыжее обычного, почти красными.

— Не успел! — Его зеленоватые глаза беспокойно забегали. — Задачки решал, математик много задал.

— Я… книгу читал, — забормотал Максим, — о Батые… Из второй роты на один вечер дали. Честное слово, товарищ майор…

— Продолжать? — грозно повел глазами преподаватель, но ребята уже уверовали в его «чародейские» способности.

— То-то… Сегодня Авилкину и Гурыбе по единице не поставлю, а дальше — пеняйте на себя! Если что-нибудь помешало выучить урок, придите ко мне в перемену и честно скажите. Причина уважительная — вызывать не стану…

Рассказывая в учительской об этом рискованном эксперименте, Виктор Николаевич Веденкин, посмеиваясь, признался:

— Мог бы, конечно, ошибиться, — не угадать грешников. Но ведь они себя сами с головой выдают! Ленивый, если не готовил урока, прямо в глаза глядит, да еще и руку тянет. А если прилежный не успел выучить, — места за партой не найдет, руки не знает куда спрятать и краснеет, и бледнеет, глаза на учителя боится поднять.

Майор Веденкин перелистал классный журнал, обвел пристальным взглядом притаившихся ребят и медленно произнес:

— О Минине и Пожарском расскажет нам… — он сделал длительную паузу, — суворовец Самсонов Семен!

Сенька Самсонов — самый маленький и самый невнимательный в классе, с белыми, как у кролика, волосами на круглой головенке и такими же бровями и ресницами. Он всегда погружен в мир своих забот, в котором редко находится место заданному уроку. Он вечно роется в парте, пристраивает там какие-то хитрые дверцы, планки, собирает кривые гвозди, кусочки смолы, костяные ручки от зубных щеток и все это складывает в известном только ему одному порядке. Именно пристрастие к собирательству определило его прозвище — «интендант».

Самсонов вышел к столу учителя, взял в руки указку и остановился у карты, локтями поддерживая брюки, свисающие гармошкой. Злые языки говорили, что Семен променял во второй роте ремень на батарейку для фонаря. Он довольно долго стоял молча.

— Я вас слушаю! — майор строго сдвинул брови, делая вид, что не замечает отсутствия ремня.

Самсонов, склонив голову набок, добродушно посмотрел на Веденкина, на карту, на потолок и, наконец, стал разглядывать указку, безмятежно улыбаясь широким ртом.

— Вы сегодня будете отвечать? — с негодованием спросил Веденкин.

Самсонов продолжал располагающе улыбаться, но молчал. Не мог же он признаться, что вчера весь вечер мастерил под доской парты войско из желудей.

— Садитесь. Единица! Не к лицу суворовцу так относиться к учебе. И чтобы на следующем уроке был у вас ремень, — сердито сказал майор.

Самсонов вернулся на свое место и сел, не меняя добродушного выражения лица. Колы и двойки не производили на него большого впечатления. Он сейчас же стал обдумывать, как из ореховых скорлупок сделать щиты для своих воинов.

Веденкин опять обвел глазами класс и вдруг заметил, что Дадико Мамуашвили, черноглазый мальчик со смуглыми щеками, помрачнел и насупился. Толстая нижняя губа Дадико горестно оттопырилась.

Учитель был озадачен. Отвечал Мамуашвили обычно хорошо. Неужели он боится, что его вызовут?

— Что с вами, Мамуашвили? — как можно мягче спросил Виктор Николаевич.

— Подойдите ко мне, — подозвал Веденкин Дадико.

Мамуашвили приблизился к столу, опустил черные глаза.

— Чем вы огорчены? Может быть, урок не подготовили?

— Никак нет… подготовил, — негромко проговорил мальчик. — Нам… капитан Беседа сказал… Мы должны быть один за всех… и все за одного… А вы Самсонову кол поставили… А я…

Как ни крепился Веденкин, он не смог сдержать улыбку.

— Ваше отношение к неудаче товарища очень похвально, Мамуашвили. Но ведь горе в том, что Самсонов по лености не ответил, да и сейчас, как видно, ему все нипочем!

Все головы повернулись в сторону Семена. Он безмятежно копошился в парте, что-то перекладывая, и был застигнут врасплох.

— А как вы сами, Мамуашвили, ответите на мой вопрос о Минине и Пожарском?

Глаза у Дадико мгновенно ожили, и он бойко, с легким приятным акцентом начал отвечать. Получив пятерку, Дадико, сияя, сел за парту, вспомнил было о товарищеском долге, хотел вызвать на своем лице огорчение, но не сумел.

В конце урока, когда до сигнала осталось минуты две, Веденкин объявил:

— Суворовец Кошелев Илья, завтра, в воскресенье, я приглашаю вас к себе домой, в гости. Зайду за вами в двенадцать часов дня.

Илюша от неожиданности и радости покраснел. Он не нашел, что ответить, и молча встал, одергивая гимнастерку. Все смотрели на Кошелева, словно он получил награду, и только Авилкин хихикнул:

Но всем было ясно, что это от зависти, и каждый, конечно, хотел бы оказаться на месте Илюши. Однако то, что выбор Веденкина пал именно на Кошелева, никого не удивило. Илюшу любили за скромность и простоту, за то, что был он хорошим товарищем.

Виктору Николаевичу Веденкину особенно нравилось работать с малышами. В училище он преподавал и в первой роте, где в этом году была введена программа восьмого класса. Там он тоже увлекался своим предметом и щедро тратил силы. Но настоящую радость, дающую ощущение полноты жизни и счастья, — подлинного, непередаваемого никакими словами счастья, — он получал от работы с маленькими.

До Отечественной войны Веденкин читал лекции в учительском институте. Ему приходилось работать и в техникуме, и в школе взрослых, но всегда его тянуло именно к «мелюзге», как ласково называл он ребят младшего возраста.

Трудно сказать, что привлекало его в этой возне с маленькими. Может быть, их доверчивость, детская жадность ко всему новому, ощутимая податливость души, готовой принять ту форму, которую придает ей мастер. Может быть, привлекала необходимость предельно оттачивать каждую деталь своего рассказа, отбирать самые необходимые и точные слова и образы. Не раз представлялась Веденкииу возможность поступить в аспирантуру, но он обходил ее. И когда жена, Татьяна Михайловна, подтрунивая, говорила: «Видно, так ты и умрешь школьным учителем!» — Виктор Николаевич убежденно отвечал:

— Видишь ли, Танюша, каждый человек должен использовать свои способности наилучшим образом и, если это можно, по велению сердца. Нет для меня слаще труда, чем просвещение «мелюзги»! Аспирант стремится стать кандидатом, кандидат — доктором. В человеке непреодолимо желание совершенствоваться, удовлетворять интеллект. Ну, а коли я все это нахожу в работе с «мелюзгой»?

Веденкин мог часами обдумывать урок, восстанавливать в памяти факты и события, бережно отбирать нужное. Важно было сначала продумать, о чем следует и о чем не следует рассказывать. И потом уже — как преподнести материал? Ему хотелось так рассказать о Святославе, чтобы ребята вдруг увидели перед собой суровое лицо воина с синими глазами, такими же, как у его матери — княгини Ольги, с густыми бровями, сросшимися на переносице; увидели дымные походные костры в степи, услышали призыв Святослава «Не посрамим земли русской!», клич «Потягнем!», храп коней, скрежет скрестившихся мечей, свист аркана и вкрадчивый шелест стрелы. Чтобы ребята увидели, как молодой Святослав с разрубленной ключицей отбивается один от сотни печенегов и падает окровавленный на осеннюю пожелтевшую траву и свирепый печенежский царь Куря, злорадно усмехаясь, склоняется над ним, приказывает сделать из его черепа чашу.

А вот мужественный Дмитрий… Латы от ударов вражеских копий вдавлены у него на груди, кровь запеклась на вьющейся бороде, но рука не устает разить татар, и Куликово поле завалено их телами… Вот вольнолюбивый Разин мчится степным вихрем, пригнув к гриве коня красивое, в едва заметных оспинках лицо, и кичливое боярство трепещет перед справедливым Степаном… Или другое: сжигая знамена, скачет в санях Наполеон из страшной для захватчиков России. Он оброс щетиной, заиндевел, сгорбился…

Виктор Николаевич старался рассказывать так, чтобы из этих первых представлений об исторических судьбах России вырастало прочное и светлое чувство сыновней любви к родине.

На следующий день Виктор Николаевич вызвал в ротную учительскую Илюшу Кошелева. Мальчик робко постучал в дверь и, получив разрешение войти, смущенно остановился на пороге, едва слышно поздоровался. Ему хотелось сказать что-то, но он стеснялся.

— Ты, Илюша, не раздумал пойти ко мне в гости? — спросил Веденкин.

— Нет… да… раздумал, — запинаясь, чуть слышно ответил Кошелев.

— Мне очень хочется к вам… — решился, наконец, сказать Илюша, — но перед ребятами… Я иду, а они остаются.

— Ну, это пусть тебя не смущает, — успокоил его Веденкин. — В следующий раз я других приглашу. Шагом марш одеваться! — И он ласково подтолкнул Кошелева к двери.

У Илюши словно тяжесть с плеч свалилась. Должно быть, он и сам искал, чем оправдать свой уход от товарищей.

Он молниеносно повернулся кругом и, крикнув «Я сейчас!», помчался к старшине.

Виктору Николаевичу не хотелось приглашать к себе нескольких ребят. Он рассчитывал, что один на один скорее расположит Илюшу к откровенности, а именно этого желал добиться учитель. В последние дни мальчик был задумчив, сосредоточенно серьезен, часто вздыхал и, видно, с трудом отрывался от каких-то своих мыслей.

Веденкин знал, что Кошелев потерял за время войны родителей. Отец его, председатель колхоза, ушел в партизаны и погиб во время перестрелки, а мать на глазах у мальчика была запорота хуторским «атаманом», поставленным немцами. У Илюши осталась только тетка, сестра матери.

Они вышли во двор училища. Солнце, скрытое пеленой тумана, походило на розовый матовый шар. За конюшнями, по льду катка, стремительно скользили конькобежцы в серых и синих свитерах, с клюшками в руках: шел хоккейный матч между сборной училища и сборной городских школ.

— Может быть, тебе хочется посмотреть на матч? — спросил Веденкин у Илюши.

— Нет, нет! — Илюша ускорил шаг, боясь, что майор раздумает взять его к себе, и стараясь поскорее увести Веденкина в сторону от катка.

Они подходили к проходной, когда к ним подлетел на коньках Павлик Авилкин. Он раскраснелся от быстрого бега. Веснушки, словно золотая пыльца, покрывали его лицо.

— Товарищ майор, мне бабушка деньги прислала, и я хочу с вами сфотографироваться, — скороговоркой произнес Павлик, и в быстрых глазах его пробежала хитринка.

— С удовольствием, — ответил Виктор Николаевич. — Но сначала исправь свою двойку по истории, тогда нам приятнее будет фотографироваться!

— Х-хорошо, — неуверенно согласился Авилкин и поспешно отъехал в сторону.

Веденкин и Кошелев вышли на улицу. Туман настолько сгустился, что купол собора, видневшегося в отдалении, исчез, и обезглавленные стены казались в тумане глыбой айсберга.

— С кем ты, Илюша, дружишь в отделении? — спросил Веденкин, когда они пересекали стадион.

— Со всеми… У нас ребята очень хорошие. Авилкина я только не люблю. — Кошелев снизу вверх посмотрел на учителя. — Не то что не люблю, а просто не хочу с ним дружить.

— Почему же такая немилость? — полюбопытствовал Виктор Николаевич.

— У нас в отделении есть «летчики» и «танкисты». Это ребята, которые хотят после Суворовского идти кто в летное, кто в танковое училище. Мы альбомы составляем, портреты знаменитых летчиков собираем, жизнь их описываем, из газет вырезки делаем про Кожедуба, Талалихина, Гастелло. Записались в клуб юных авиамоделистов, — из Москвы задания вам присылают. А другие про танкистов все собирают: марки, открытки. И когда у нас игра, мы на две партии делимся. Канат, например, тянем. Один раз мы канат тянули… Авилкин «танкистом» был. А когда «летчики» стали брать верх, он к ним перебежал. Разве это дело? И всегда он такой.

— Да, это нехорошо, — согласился Виктор Николаевич. — Ну, вот и пришли! — он открыл дверь парадного.

В передней их встретила жена Веденкина, Татьяна Михайловна, молодая полная женщина с черным жгутом волос на затылке.

— Пришли? — приветливо воскликнули она. — Раздевайтесь, славное воинство!

Илюша от смущения позабыл поздороваться, потом сообразил, что дал маху, и громко сказал:

Мальчик снял шинель, хотел, поднявшись на цыпочки, повесить ее на вешалку, но, как ни старался, не смог дотянуться.

Татьяна Михайловна помогла ему и, ласково кивнув головой, прошла в комнаты. Илюша повертел в руках шапку, положил ее на небольшой столик у окна, пригладил ладонью стриженую голову с темной макушкой и одернул мундир.

Высокий воротник заставлял его держать голову слегка откинутой назад. Парадная форма с позументами сковывала движения, придавала мальчику степенность, даже важность, которая была в полном противоречии с его живыми темными глазами.

— Пойдем в мою комнату. — Виктор Николаевич обнял Илюшу за плечи.

В светлой небольшой комнате, кроме письменного стола, кресла и узкой кровати, стояли полки с книгами и на стене висели два этюда, писанные самим Веденкиным. На одном была изображена девочка лет четырех, такая же белокурая, голубоглазая и бледная, как Веденкин, на другом — излучина реки, осенний закат, догорающий над ней.

— Это кто, товарищ майор? — Илюша остановился перед портретом девочки.

— Моя дочка, Надя. Знаешь что? Ты не называй меня здесь майором. Мы ведь не на службе. Меня зовут Виктор Николаевич.

— Виктор Николаевич, — тихо, словно вслушиваясь в необычайное для него обращение, повторил Илюша и поднял на учителя сияющие глаза.

— Да вот и сама натура! — воскликнул Веденкин, указывая на девочку, заглянувшую в дверь. — Иди, иди сюда!

В комнату вошла девочка с белым бантом на голове и, поглядывая на Илюшу, с сомнением спросила у отца:

Илюша снисходительно рассмеялся, как смеются взрослые над вопросами детей.

— Вы кто? — с любопытством спросила девочка, подходя еще ближе к Илюше.

— Суворовец четвертого отделения пятой роты Суворовского военного училища Кошелев Илья! — щелкнув каблуками, с напускной важностью представился мальчик, но улыбка взрослой снисходительности не исчезла с его губ.

— А ну, стукнитесь еще, — попросила Надя, показывая на Илюшины ботинки и сама стараясь щелкнуть каблучками своих туфель.

Но Илюша больше не улыбался. Серьезно и пристально смотрел он на девочку.

— Товарищ майор, — тихо оказал он, — у меня такая сестренка была… Даша. Когда маму убили, умерла Даша от голода…

Веденкин провел рукой по голове мальчика, и тот доверчиво прильнул к нему.

— Побудь с Надюшей, я сейчас приду, — сказал Виктор Николаевич и вышел в соседнюю комнату.

Татьяна Михайловна раскатывала на столе тонкий лист теста.

— Я сейчас сниму китель и надену свитер, — может быть, тогда он перестанет величать меня все время майором, — шепотом сказал Веденкин.

— Славный мальчуган, — тоже шепотом ответила Татьяна Михайловна, — жалко мне его, сироту…

Когда Веденкин возвратился в свою комнату, Илюша стоял на полу на четвереньках, тоненько ржал и мотал головой, а Надя, сидя у него на спине, заливалась смехом и старалась схватить его за уши.

— Тпру! — кричала она. — Я тебе говорю, тпру!

— Надя, иди сюда, помоги мне по хозяйству, — позвала расходившуюся дочь Татьяна Михайловна, желая оставить Илюшу наедине с Виктором Николаевичем.

Веденкин подошел к книжной полке, взял книгу в зеленовато-сером, тисненном золотом переплете и протянул ее мальчику.

Илюша осторожно стал перелистывать плотные пожелтевшие страницы, долго рассматривая рисунки, прикрытые прозрачной бумагой.

— Виктор Николаевич, — спросил Илюша, увидев открытку, на которой Чапаев в развевающейся бурке мчался впереди своих конников, — а почему у хорошего командира и солдаты хорошо воюют? — И сам же ответил:

— Я думаю, потому, что храбрый командир пример показывает и умеет всеми как следует командовать, он знающий…

— Товарищи суворовцы, — Татьяна Михайловна приоткрыла дверь, — прошу мыть руки — и к столу!

Илюшу усадили рядом с Надей. Девочка забралась на свой высокий стульчик и оттуда покровительственно поглядывала на гостя.

— Илюше побольше налей, — попросила она мать, когда Татьяна Михайловна стала разливать борщ.

Илюша увлекся едой и так громко тянул из ложки горячий борщ, что Виктор Николаевич шутливо отодвинул стул.

Илюша понял намек на свой новый промах, покраснел и стал есть бесшумно. Только крупные капельки пота выступали у него на лбу от напряжения.

— Может быть, соли мало? — Татьяна Михайловна подвинула к нему солонку.

— Надо сказать: спасибо, — поучающе заметила Надя. — А ты знаешь, как соль делают? Не знаешь? Отгораживают море… Оно кипит, как манный суп на печке… Остается соль, чтобы рыбу солить… Только селедку не солят, — она и без того соленая!

Илюша улыбнулся, но возражать не стал. К концу обеда он совсем освоился и болтал без умолку:

— У нас отделение дружное, ребята хорошие. Максим изобретает скорострельную пушку. Правда! Только это тайна, вы никому, Виктор Николаевич, не говорите… Я ему для опытов банки консервные достаю.

— Да, да! Не смейтесь, — нисколько не обижаясь, продолжал мальчик. — Он свою пушку назовет «Илюша». Вот сейчас на фронте «Катюша» есть, «Иван» есть, «Андрюша» есть, а он назовет — «Илюша». А что, ведь, может быть, из Максима и получится знаменитый военный изобретатель? Ведь может быть?

— Наверняка получится! — подтвердил Виктор Николаевич.

— Позавчера Авилкин поспорил с Каменюкой, кто дольше без пищи выдержит. Каменюка тридцать часов не ел, похудел даже, а Павлик у себя в парте целый хлебный склад сделал, — случайно выяснилось. Наш географ говорит на уроке: «Что это вы, Авилкин, жуете?»

— А вот ты, Илюша, когда летом у тети был, рассказывал своим знакомым о разных проделках в училище? — спросил Виктор Николаевич.

— Нет, товарищ майор! — с жаром воскликнул Илюша, но, увидев укоризненный взгляд Веденкина, поспешно поправился: — Нет, ни за что, Виктор Николаевич! Меня один раз позвал к себе в гости наш председатель колхоза, Степан Иванович Борзов, — он еще с папой дружил, они в партизанах вместе были. Разговаривали мы о разном… И спрашивает Степан Иванович: «Небось, вы там, в Суворовском, частенько деретесь, друг дружке носы квасите?» Ну, конечно, Виктор Николаевич, без этого ж невозможно обойтись… Только рукава не закатываем, а то долго откатывать, если кто застанет. Но разве ж я скажу на стороне что-нибудь плохое об училище? Наоборот, я только самое хорошее рассказываю: о том, что есть у нас свой сад, гараж, что мы учимся на пианино играть и на скрипке, иностранные языки изучаем, стреляем боевыми патронами. Я уже стрелял боевыми патронами! — с гордостью воскликнул Илюша.

…Вечером Виктор Николаевич повел Илюшу Кошелева в училище.

— Почему ты, Илюша, за последнее время часто бываешь молчаливым и грустным? — спросил дорогой Веденкин.

— Тетя Фрося заболела, — негромко ответил мальчик. — Она у меня одна на всем свете… Ее мама любила, и я очень люблю. Недавно она ко мне приезжала, привезла бо-о-льшущий кулек гостинцев. Тридцать шесть конфет и двадцать четыре пряника. Я сам посчитал, — как раз хватило по одному прянику и по полторы конфеты на каждого в нашем отделении.

Оставив Илюшу в роте, Виктор Николаевич не спеша возвращался домой. Уже давно стемнело. Морозило. Звезды, похожие на зеленоватые снежинки, высыпали на небе.

В стороне депо вспыхивали огни электросварки, на мгновенье выхватывая из темноты крыши домов. Эти вспышки походили на зарницы от далеких разрывов снарядов. Веденкин вспомнил, как в прошлую зиму, вот в такую же морозную ночь, он сидел в окопе с солдатами своего полка и, обжигая пальцы самокруткой, глубоко затягивался махорочным дымом. Справа от окопа урчал, как цепной пес, танк, — фашисты всю ночь то включали, то выключали мотор. Взметнулась ракета и, дымя, пошла к земле, волоча за собой светящийся хвост. Провыла собака в деревне. На востоке, над большим городом, лежащим далеко позади наших окопов, закружились светляки: били зенитки, и, как сейчас, выхватывая из темноты куски неба, вспыхивали бесшумные взрывы. А наутро, во время атаки, его ранило в грудь осколком снаряда. Ничего, все обошлось… Даже хрипов почти нет. И кажется, между той ночью, в промерзшем окопе, в ожидании атаки, и этой — пролегли долгие годы…

«А ведь настанет пора, — подумал Веденкин, — придет ко мне вот такой Илюша и попросит: „Виктор Николаевич, дайте рекомендацию в партию…“ Поручусь, как за сына!..» От этой мысли ему стало тепло.

В это время Илюша Кошелев, аккуратно сложив на тумбочке китель и брюки, нырнул под одеяло, свернулся калачиком. Перед глазами проплыли Надюша, сестрица Даша, Виктор Николаевич в синем свитере. Засыпая, Илюша думал об учителе: «Я за него в огонь и в воду… Расскажу тете Фросе». Счастливо улыбаясь, он заснул.

ГЛАВА III

Отделение, показавшееся Боканову в первый день знакомства одноликим, было в действительности очень разнохарактерным и сложным, как и каждый коллектив. Год совместной жизни объединил ребят первой, непрочной связью, раскрыл слабости и достоинства каждого, но настоящей дружбы еще не принес. В отделении любили левофлангового — безобидного балагура Павлика Снопкова, уважали меланхоличного, спокойного Андрюшу Суркова за его талант художника и незлобивость. Геннадию Пашкову, генеральскому сыну, заласканному дома, в первые же дни дали прозвище «Осман-паша». Его недолюбливали, хотя и признавали в нем лучшего рассказчика прочитанных книг. Совсем другим, чем к Пашкову, было отношение отделения к Савве Братушкину, — над ним, правда, подтрунивали: «форсун», «задавака», но склонны были снисходительно видеть в его слабости не гонор и себялюбие, как у Пашкова, а лихость.

Стремление обратить на себя внимание принимало у Братушкина порой уморительные формы, а иногда доставляло ему даже неприятности. При игре в футбол, желая единолично забить мяч, Братушкин часто получал от судьи штрафные за офсайд, так как, «пасся» на запретном поле, отлеживался на нем или притворно прихрамывал. В прошлую зиму, бесснежную и морозную, Савва до тех пор не опускал на прогулках наушники, пока не отморозил ухо.

Расписывался он с загогулинами, с курчавыми росчерками, в скобках поясняя печатными буквами: «Братушкин». А при ходьбе вне строя, казалось, ввинчивал что-то в пол правой ногой и раскачивался по-матросски.

Старшим в отделении был грудастый, квадратный Василий Лыков, большой любитель покушать и поспать. В перемену он, вобрав короткую шею в плечи и склонив набок голову, разминал мускулы приемами бокса. Оттопырив губы, он с ожесточением наносил удары невидимому противнику.

В первые месяцы по приезде в училище Лыков пытался установить в классе «режим кулака». Он подговаривал ребят не писать письменную работу по математике, уйти на речку, объявить бойкот Пашкову и даже избить его.

Офицеры только разводили руками, удивляясь обилию «чрезвычайных происшествий» в отделении, и не подозревали, что все это было делом рук Лыкова, которого они между собой называли Васильком. Он казался добродушным: светлые, навыкате, глаза, толстые губы, манера держать руки так, будто у него подмышками по арбузу.

Все прояснилось неожиданно. Класс сам решил «свергнуть иго» Лыкова. Ночью в спальне состоялось тайное собрание. После этого Лыков утихомирился, а через полгода снова был признан вожаком, но уже никогда не пускал в ход кулаки.

Василий Лыков рос в крестьянской семье, его рано приучили к бережливости и хозяйской расчетливости. В училище он первое время собирал в бане обмылки и складывал их в мешочек — «мамке передать». Пользуясь положением старшего в отделении, Лыков выбирал себе самые лучшие, по его мнению, ботинки, самый лучший кусок пирога, самую лучшую койку в спальне. В каждое дело он старался внести хозяйственную основательность. Парта его имела дверцу с замочком, сверху на ней лежало расписание под стеклом, а позади, на стене, Лыков аккуратно прикрепил газетный лист бумаги, чтобы не пачкать спину и локти о стену.

Он любил «поражать» своей силой. Подойдет вразвалочку к Савве Братушкину и, согнув руку так, что под гимнастеркой вздуются твердые шары мускулов, предлагает, будто подарок делает:

Савва тычет пальцем бицепсы, тискает их руками и с некоторой завистью говорит:

Лыкова, видно, эта оценка не удовлетворяет. Взяв Братушкина за ремень, он, не спрашивая его согласия, сообщает:

— А вот я тебя приподниму, — и, понатужившись, действительно отрывает его от пола.

За одной партой сидят Семен Гербов — спокойный, рассудительный юноша с задумчивым продолговатым лицом — и худощавый, почти смуглый Володя Ковалев, быстрый в движениях, прямой и вспыльчивый.

Дружба у Володи с Семеном началась со второго дня их прибытия в училище. Они приехали одними из первых. В коридорах было пусто и тоскливо, — совсем не так, как рисовалось в воображении, когда ехали сюда. По неуютным, необжитым комнатам бродили одинокие фигуры в самой разнообразной одежде. В списке Гербова и Ковалева сначала поставили рядом. Потом расстояние между ними с каждым днем росло, заполняясь новыми фамилиями, а дружба их крепла. Началась она так: Василий Лыков, увидя в библиотеке в руках у Ковалева «Таинственный остров», выхватил книгу и заявил библиотекарю: «Эту я читать буду». С вызывающим видом он надвинулся выпяченной грудью на Володю. Подошел Семен Гербов, — он был таким же широкогрудым, как Лыков, но чуть ниже его, — протиснулся боком между спорящими, спокойно взял книгу из рук оторопевшего Василия и сказал, возвращая книгу Ковалеву: «Он прочтет, тогда тебе передаст. Ясно?».

Лыков оглядел Гербова зло и внимательно, круто повернулся и вышел, бормоча угрозы.

Семен был нетороплив в движениях и немного мешковат, говорил медленно, сначала подумав, и от этого сказанное им звучало особенно значительно. Он был очень миролюбив, и вывести его из равновесия казалось невозможным.

У Семена не было родных, кроме старого дедушки в дальней деревне Витебской области. Мать умерла за три года до начала войны, старший брат был замучен в гестапо, а отца-партизана выдал полицай Тимка Ковальчук, появившийся после плена в их селе. Фашисты сожгли отца Семена на костре. Семен ушел к партизанам в лес, а после освобождения местности Советской Армией был усыновлен артполком, где его за боевые заслуги в 13 лет приняли в комсомол и прислали в училище «для дальнейшего прохождения службы», как было написано в направлении.

Дружба Семена и Володи лишена была нежности, но за внешней сдержанностью отношений скрывалось теплое, прочное чувство.

Когда Ковалев однажды заболел, Семен ежедневно приходил в санчасть и часами просиживал у койки друга. Гербов за годы войны отвык от учебы, отстал и теперь не всегда мог побороть в себе желание отодвинуть «на потом» выполнение неприятного задания. Особенно не давалась ему математика. «Эти уравнения непобедимы», — обреченно говорил Семен, захлопывая задачник. Ковалев стал заниматься с ним. В субботу вечером, когда все уходили в кино, Володя запирал в классе на ключ своего друга наедине с задачником, а когда приходил из кино, проверял, как решены задачи. Он был неумолимым, требовательным учителем — и уравнения сдались.

К службе в армии Володя готовился упорно. Решив, что он физически слаб, он закалял свое худощавое, но сильное тело: зимой обтирался ледяной водой, а если поблизости не было офицера, то и снегом. «Хорошо было бы, как Суворов, совершать по утрам, в любую погоду, прогулки верхом», — часто думал Володя. Он достал гантели и упражнялся по системе Анохина. Дома, во время каникул, он спал на голом полу, и его мать, Антонина Васильевна, не решалась перечить, простодушно предполагая, что это — крайности современного физического воспитания. Чтобы развить выносливость, Ковалев решил четверо суток не брать в рот ни капли жидкости. На третий день он, наконец, не выдержал такого испытания и был очень недоволен собой.

В первые месяцы пребывания в училище на Володю то и дело наскакивал с кулаками Лыков, не забывший поражения в библиотеке. Лыков был шире Володи в плечах и сильнее. Володя начал обучаться приемам бокса и однажды поразил всех: он закатил обидчику классический «хук справа» и тем утвердил свою независимость.

Даже в развлечениях Ковалев, быть может не всегда сознательно, стремился найти что-то такое, что будет полезным для будущей нелегкой службы. А что она будет нелегкой, он ни минуты не сомневался, и его особенно привлекала мысль о преодолении больших трудностей. Володя первый предложил создать в роте автокружок — изучать мотор и управление машиной, — тем более, что гараж училища находился рядом. Но если другие записались в кружок в поисках развлечений, то Ковалев отнесся к новому делу серьезно.

— Офицеру, — убежденно сказал он Семену, — надо уметь самому управлять машиной.

Увлечения Ковалева были разнообразны, но преобладало в них одно устойчивое желание: как можно лучше подготовить себя к военной службе, походить на отца, погибшего на фронте в прошлом году.

Володя читал журнал «Военный вестник», в котором понимал не все статьи, но старательно выписывал в особую тетрадь высказывания полководцев, схемы, таблицы. Он часами просиживал над разбором операций наших войск на фронтах Отечественной войны. Книгу о Суворове, подарок матери, он исчертил пометками, надписями на полях и часто перечитывал ее.

Володя любил мечтать о том, как он положит начало новой военной тактике, как после победоносного окончания Великой Отечественной войны воздвигнет непреодолимые для врага укрепления на границах Советского Союза, напишет новую книгу «Наука побеждать».

…Боканов не знал, да и не мог так быстро узнать своеобразие характеров, склонностей, взаимоотношений в своем отделении, потому что не вошел еще в глубинное течение его жизни. Течение это проходило где-то рядом, близко, но пока еще не захватывало его. Да и не всякому дано было войти в это течение. Воспитатель мог проработать годы, так и не узнав внутренней жизни коллектива. Но если дети признавали его своим, близким и достойным уважения человеком, «тайны» переставали существовать для такого воспитателя и каждый день приносил ему радость душевной близости с воспитанниками.

У Боканова этой близости не было. Его приказания выполнялись под нажимом. Относились ребята к нему неплохо, но без теплоты. И он начинал подумывать: да нужна ли здесь, в закрытом военном учебном заведении, пресловутая сердечность? Сами условия — воинское звание, форма, жесткий распорядок дня, отношения подчиненных и начальников — не располагали к задушевности, возможно даже предусматривали сохранение «полосы отчужденности», привносили воинскую суровость во взаимоотношения.

ГЛАВА IV

В комнате офицерского отдыха приятный полумрак. Поблескивают зеркала. На большой картине в ожесточенной схватке сбились в клубок уланы и кирасиры. От камина веет теплом. Тают и никак не растают хрустальные льдинки люстры…

Прямо под ней, так, что свет, словно колпаком, накрывает небольшой столик, командиры первой и пятой рот — подполковник Русанов и майор Тутукин — играют в шахматы.

Продолговатое, бледное лицо Русанова морщинисто. Время наложило на него свой отпечаток: глубокие складки и шрамы, но глаза смотрят ясно и умно. Маленький майор Тутукин непоседлив, порывист. Он в круглых очках, и от этого его лицо кажется еще круглее.

Закончив партию, командиры рот подсаживаются ближе к камину. Отношения Русанова и Тутукина со стороны могли показаться странными: в одно и то же время полные доброжелательности, дружеского расположения и горячей непримиримости, когда дело касалось педагогических взглядов. Они словно искали случая схватиться в споре и, казалось, находили удовольствие в словесном поединке, где каждый представлял крайние взгляды.

Майор Тутукин, строевик, ярый поклонник воинских порядков (ряд лет он преподавал огневую подготовку в офицерском училище), был поборником самых решительных мер педагогического воздействия на суворовцев, не признавал серединных решений и считал, что только жесткая дисциплина — с карцером, лишением воскресного отдыха, правом ставить в угол — обеспечит нужный порядок.

— Иначе, — убежденно доказывал Майор, — когда наши питомцы придут в офицерское училище, слишком разительным окажется для них переход от нынешнего поглаживания по головке к суровым требованиям настоящей воинской дисциплины.

Подполковник Русанов, наоборот, считал, что следует действовать главным образом: мягкостью, убеждением, все время помнить: перед тобой ребенок и ранить его душу очень легко.

Исходя из противоположных педагогических воззрений, командиры рот строили и свою работу.

Малыши майора Тутукина, раньше времени овзросляемые им, трепетали перед командиром роты, оставшись же наедине, давали естественный выход своей энергии, сами выдумывали игры, устраивали бои отделения с отделением, съезжали по перилам лестницы, рискуя расшибиться. Но стоило показаться кому-нибудь из взрослых, как они браво вытягивались, лихо щелкали каблуками и провожали глазами начальство, вполне удовлетворяя этим командирский вкус Тутукина.

Пятнадцати-шестнадцатилетние подростки Русанова, быстро обнаружив мягкосердечие подполковника, не прочь были порой сыграть на этом мягкосердечии. Нарушив дисциплину, изобразить раскаяние, прикинуться «ребенком», с которого и спросу-то нет, а получив отеческое внушение, иронически фыркать за дверью, в кругу товарищей:

— Нота-а-цию читал… о нравственности в самосовершенствовании! Взывал к благородному юношескому сердцу! А я, братцы, пуще всего боялся, что лишит отпуска в город.

Только вмешательство генерала и начальника политотдела смягчало крайности командиров рот.

— Владимир Иванович, — добродушно спрашивал генерал у Тутукина, — ты хоть игры-то для своих детишек организуешь? Ведь мы в детские годы любили в индейцев поиграть, разные там мокасины, томагавки, — помнишь? Героев-освободителей в лицах изображали.

— Будет организовано, товарищ гвардии генерал! — обещан Тутукин, выпрямляя крутую грудь и про себя удивляясь причудам начальства.

— Надо, надо, — мягко внушал ему Полуэктов, — кругом поворачиваться и «так точно» говорить они еще, ой, сколько будут, а детства ты их не лишай. Дай отдушинку.

— Ты мне, Виталий Петрович, либерализма не разводи! Юношам твоим время нести полную ответственность за проступки; безнаказанность, как ржа, дисциплину разъедает. «Понеже ничто так ко злу не приводит, как слабая команда». Верно? Пашкова-то наказал за опоздание из отпуска в город?

— Знаю, знаю, — не дал ему договорить генерал, — нотацию читал. Может быть, даже слезу у Пашкова из глаз выдавил и рад педагогической победе? Категорически требую, товарищ Русанов, навести порядок в роте. Поменьше «пожалуйста». Эдак они начнут приказы обсуждать, стоит ли их выполнять. Вы с вашими «отдушниками» забываете, что это уже ю-но-ши! Они растут, взрослыми людьми становятся, а вы их все приготовишками считаете.

…Сейчас, усевшись удобнее в кресла у камина, Русанов и Тутукин перебрасывались малозначащими фразами, словно нащупывая тему, достойную сражения.

В соседней комнате кто-то негромко наигрывал на пианино вальс «В прифронтовом лесу».

— Ты, Владимир Иванович, удивляешься, — говорил подполковник Русанов, повернув к огню лицо в старых, заживших шрамах, — что капитан Волгин у тебя плохо работает — все глядит, как бы домой из училища поскорее уйти. А я его понимаю… Ну, женился человек недавно, молод, а мы его с утра до ночи заставляем в училище быть — то с отделением, то дежурство, то командирская учеба, лекции по психологии и педагогике, посещение уроков русского и иностранного языков… Помилосердствуйте!

— На то и служба, — буркнул Тутукин, приподняв и снова надев очки.

— Верно, служба, но ведь она не должна лишать человека личной жизни… Как ты полагаешь? Помню, у нас в кадетском корпусе офицеры-воспитатели довольно много свободного времени имели.

— Это было сорок лет назад, — язвительно напомнил Тутукин, — и нам не пример.

— Почему же не пример? — начинал нервничать Русанов. Разве мы не используем все лучшее из прошлого? Корпуса существовали двести лет и дали миру Кутузова, Макарова, Кондратенко, — именно пример! Я у себя в роте ввел с этого месяца такой порядок: ежедневно до четырнадцати ноль-ноль мои воспитатели совершенно свободны, а в воскресенье свободны с четырнадцати ноль-ноль. В середине недели каждый имеет выходной день, в этот день кто-нибудь из учителей полностью заменяет воспитателя, а воспитатель и в театр с женой пойдет и почитает. Зато в остальное время — отдай всего себя работе. И, знаешь, они сейчас работают несравненно лучше! Заняты меньше, а делают больше. И я могу быть реже в роте, не опекать мелочно, дежурный офицер чувствует полную ответственность. У меня новый воспитатель, Боканов, ребятам сказал: «Если хотите, чтобы я вас уважал по-настоящему, ведите себя в мое отсутствие еще безупречнее, чем при мне». И, должен тебе сказать, они его не подводят, хотя он вовсе не сидит невылазно в отделении. Ну, первое время, пока знакомился, — приходилось. А сейчас у него один отвечает за чистоту класса, другой смотрит, чтобы в партах порядок был, третий получает и сдает физкультурный инвентарь, и впечатление такое, словно офицер тут ни при чем. Пришел, проверил, дал указание.

— Да, но у вас старшие суворовцы и сильный сержантский состав, — не сдавался майор. — Офицеры могут на них положиться. А моих сержантов пока носом не ткнешь, сами ничего сделать не догадаются.

— Ты меня прости, Владимир Иванович, но и сержанты ведь в наших руках. Их при хорошей службе — поощри, когда надо — строже спроси. Предоставь больше самостоятельности, первыми помощниками станут, а выпусти из-под контроля, всю работу офицера насмарку сведут. Ты ведь знаешь историю с Найденовым?

Тутукин слышал об этом необычайном происшествии… Старшину Найденова, широкоплечего детину с золотым зубом, нагловато поблескивающим во рту, первое отделение третьей роты невзлюбило за грубость.

Вася Коробкин, тихий тринадцатилетний мальчик с огромными глазами, какие рисовали древнерусские живописцы, попросил разрешения у преподавателя естествознания, майора Кубанцева, перенести в соседний корпус ежа. Возвратясь с прогулки, Вася осторожно положил ежа в шапку и выбежал во двор, держа ее перед собой. Здесь его остановил Найденов.

— Что у тебя в шапке? — подозрительно спросил он.

— Положь сюда! — грубо потребовал старшина, протягивая руку с платком.

— Давай, давай! — настойчиво придвинулся Найденов.

Вокруг собрались суворовцы, и старшина теперь считал вопросом престижа отобрать ежа. Вася на шаг отступил. Найденов ухватился за его шапку и так толкнул Коробкина, что тот упал в снег.

Вскочив, мальчик закричал со слезами в голосе:

— Ну, ну, поговори! Еще не то заработаешь за неподчинение, — куражась, пригрозил старшина и ушел, унося злополучного ежа.

На следующее утро Найденов вел отделение к плацу на строевые занятия.

Когда они поравнялись с местом, где вчера разыгралась история с ежом, все двадцать пять суворовцев, как один, сняли шапки, положили их на правую руку, согнутую в локте, и, выдвинув ее вперед, повернули, словно по команде, головы к «месту несправедливости».

Мальчики повернулись кругом, но, дойдя опять до «места несправедливости», повторили приветствие.

— Ну, и как вы расцениваете это событие? — напав наконец на тему, достойную поединка, осторожно произнес Тутукин и быстро потер ладонью большой шишковатый лоб.

— Я сделал бы внушение старшине и предупредил бы тем самым повторение грубости с его стороны.

— А отделение? — подвинулся с креслом к Русанову майор.

— Отделение? — не понимая еще, что вызов ему уже брошен, переспросил подполковник. — Они по-мальчишески остроумно протестовали против грубости взрослого.

— И вы толкнули бы воспитанников на новое организованное неповиновение! — уличающе воскликнул Тутукин.

Подполковник наконец понял, что бой начался, и, откинувшись на спинку кресла, медленно проговорил:

Он в самые острые минуты спора с Тутукиным переходил на «вы», майор же всегда помнил о различии возраста и звания.

— Старшину арестовал бы суток на пять — раз! Отделение лишил бы на две недели отпуска в город — два! — стал загибать пальцы Владимир Иванович.

— И этим самым, — по-прежнему медленно говорил Русанов, — из мухи раздули бы слона, фиксировали внимание всего отделения на проступке, придали ему окраску организованного неповиновения и, наказав всех оптом, превратили бы их в мучеников, пострадавших за правду, сплотили бы всех в желании коллективом же снова дать отпор.

— Но вы забываете, уважаемый Виталий Петрович, что наше училище неспроста называется военным. Понимаете, не только Суворовским, а именно Суворовским военным…

Спор разгорался, и только поздний час мог теперь прекратить его.

ГЛАВА V

На самой верхушке огромной елки загорелась красная пятиконечная звезда. Она почти упирается в лепной высокий потолок актового зала.

К елке подошел генерал, и в зале наступила тишина.

— Дорогие товарищи! — негромким, но отчетливо слышным голосом сказал он. — Минувший год был годом героических побед нашей армии; в грядущем сорок пятом мы водрузим наше знамя над черным рейхстагом. Своим трудом здесь, в училище, мы вместе со всем народом куем победу. Желаю вам в наступающем году плодотворно работать. Советский офицер был, есть и будет лучшим офицером в мире: самым смелым, верным присяге, образованным и культурным. Желаю успеха, товарищи!

Заиграл оркестр. Когда он стал исполнять полонез, в первой паре, молодцевато приосанясь, пошел генерал с женой — худенькой, темноволосой женщиной. При поворотах генерал старался сделать незаметным свое прихрамывание.

Пара за парой поплыли вокруг елки танцующие. Шарканье подошв походило на негромкий морской прибой. В такт едва заметным приседаниям трепетали косы и пионерские галстуки у девочек, приглашенных из соседней школы.

Ребята впервые надели сегодня белые перчатки и чувствовали себя в них неловко.

Вдоль стен зала сидели матери, пришедшие с дочерьми на вечер.

Одна из них, маленькая, полная, с веселыми глазами, не отрываясь, с гордостью глядела на дочь, очень похожую на нее, — не верилось, что это ее Зинушка.

А та нет-нет, да и метнет в сторону матери быстрый взгляд, словно говоря: «Вот видишь, а ты не хотела пускать, не хотела давать свои туфли. Вот видишь…» И, слегка подбоченясь левой рукой, склонив к плечу золотистую головку, она плавно скользила в танце.

После танцев начались игры: в неизбежного «третьего лишнего» и в «кошки-мышки». Ребята затащили в круг математика Семена Герасимовича. Он вобрал голову в плечи, насадил плотнее на переносицу пенсне и с неожиданным для него проворством гонялся за девочкой в пестром джемпере. Казалось, вот-вот настигнет ее, но девочка ныряла в круг и уходила от преследователя. Когда, наконец, Гаршев поймал ее, ребята начали хлопать в ладоши, подскакивать, крича что-то веселое и непонятное в общем шуме.

«Почтальоны» в белых бумажных фуражках с крупной надписью «Почта» шныряли между играющими.

— Примите письмо! — Гербов сует сложенную бумажку Павлику Снопкову. Но, «почтальон» озабоченно озирается.

— Почта загружена! — бросает Снопков на ходу и пробирается в соседнюю комнату.

— Нашел! — радостно кричит он, увидя на диване рядом с Бокановым майора Веденкина и его жену Татьяну Михайловну.

— Товарищ майор, вам экстренное письмо, ответ оплачен…

— Давайте. — Веденкин, улыбаясь, протянул руку, развернул записку, пробежал ее глазами.

«Виктор Николаевич! Поздравляю вас с Новым годом, желаю счастья и удачи и прошу (извините за грубое выражение) не так „прижимать“ нас — пореже ставить колы».

Подпись была неразборчива, но Виктор Николаевич узнал руку Ковалева.

— Ответ будет? — с любопытством опросил «почтальон».

— Карандаш есть на почте, — предупредительно сообщил Павлик, роясь в сумке. — Пожалуйста…

Майор подошел к подоконнику и, облокотившись, быстро написал:

«Благодарю за добрые пожелания. Со своей стороны, желаю вам успеха в учебе и не попадаться мне в руки неподготовленным, как это было позавчера. А грубое выражение прощать не хочется!»

Снопков убежал. Веденкин сел на диван и протянул полученную записку Боканову:

— Сказать по правде, я Ковалева мало знаю, но, мне кажется, он воды не замутит.

— Хороший парень. Но… насчет того, что «воды не замутит», вы скоро измените мнение, — посмеиваясь, сказал Веденкин. — С норовом паренек! К нему нужно умело подойти.

— Подлаживаться? — скептически бросил капитан. — Не в моих правилах…

— Нет, дорогой Сергей Павлович, не о подлаживании идет речь. Но тропку к каждому из них искать придется. Уверяю вас. И, черт возьми, не всегда ее сразу найдешь.

Боканов впервые был на училищном вечере, и ему не все здесь нравилось.

«Почему в гости пришли только девочки? — недовольно думал он. — Нужно ли развивать это преждевременное кавалерство? Надо на педсовете предложить: на такие вечера приглашать и ребят из соседних школ. И потом, стоит ли большую часть вечера отдавать танцам? Разве мало хороших игр, пьес и песен? Не шаркунов паркетных готовим!». Сергей Павлович хотел было сказать об этом Веденкину, но решил, что лучше сначала внимательнее присмотреться.

В стороне от танцующих со скучающим видом стоял, засунув левую руку в карман, Володя Ковалев. Иронически щуря глаза под широкими бровями вразлет, немного откинув назад темноволосую голову, Володя смотрел, как священнодействует в танце его друг Семен Гербов — ни слова, ни улыбки, взгляд жреца при заклании жертвы. Ковалев снисходительно усмехнулся — он считал танцы нестоящим делом, но Семену прощал его увлечение.

В зале распоряжался Геннадий Пашков. На верхней губе у Пашкова пробивалось несколько темных волосков, которые он по утрам любовно рассматривал в зеркале, колеблясь между желанием или поскорее пойти в парикмахерскую, или дождаться появления еще хотя бы нескольких новых. Пашков суетился, непрерывно вертел головой, охорашиваясь, расправлял под ремнем китель и всем видом своим показывал деловую озабоченность.

Розовощекий Снопков, расставшись с фуражкой почтальона, галантно щелкнул каблуками перед женой майора Веденкина и, привставая на цыпочки, чтобы казаться выше, прошел с ней несколько кругов в вальсе, подвел к стулу, поблагодарил и побежал к друзьям. Здесь, не выдержав роли, он фыркнул от удивления перед собственной смелостью и дурашливо перекрестился.

Уже несколько раз взгляд Володи Ковалева останавливался на девочке, сидевшей с подружкой недалеко от двери.

У девочки были живые карие глаза под темными бровями, маленький задорный носик и на каштановой косе огромный черный бант, концы которого выглядывали из-за головы. Чуть заметный шрам немного приподнимал верхнюю губу, так что казалось — девочка тайком улыбается чему-то. «Наверное, упала когда-нибудь», — подумал Ковалев, глядя на шрам. Володя заметил, что она посмотрела в его сторону, и поспешно отвернулся, — сделал вид, что рассматривает танцующих. Но через несколько минут он опять стал поглядывать на девочку. Она была такой смуглой, что яркий румянец едва проступал на ее оживленном нежном лице.

К ней самоуверенно подскочил Пашков, пригласил на польку, и впервые Володя пожалел, что не танцует.

Гале — так звали девочку — недавно исполнилось пятнадцать лет. Пойти на этот вечер ее уговорила подружка, вместе с которой она училась в восьмом классе школы имени Зои Космодемьянской.

Запыхавшись, радостно возбужденная, возвратилась Галя после танца к своему месту. Сейчас она походила на молоденькую, только что покрывшуюся листьями вишню, которая тянется к майскому солнцу и весеннему ветру… Так, по крайней мере, казалось Володе Ковалеву. Все в ней было мило — и скромное, просто сшитое красновато-коричневое платье, и маленькие туфли на низком каблуке, и манера смотреть, слегка наклонов голову набок.

— Все в круг, беритесь за руки! — громко распорядился Пашков. Володя, неожиданно для себя самого, очутился рядом со смуглянкой и, крепко взяв ее за руку, понесся по залу.

К Боканову подошел начальник политотдела училища полковник Зорин и дружески пожал ему руку.

— Ну как, осмотрелись у нас? — Он глянул на Боканова из-под густых бровей живыми серыми глазами и, взяв под руку, отвел в сторону — к мраморной колонне.

Если Полуэктов был «отцом» училища, и между собой офицеры называли его ласково «батя», то Зорин был душой училища, и каждый чувствовал особенную симпатию к этому седому человеку.

Лет двадцать назад Зорин работал директором школы, потом заведующим городским отделом народного образования. Политруком он участвовал в финской кампании и комиссаром дивизии — в защите Севастополя в 1942 году. С перебитыми разрывной пулей рукой и ключицей, обескровленного, его доставили с последним эшелоном раненых, вывезенных из города-героя на Большую землю. После многих мучительных операций Зорин вышел, наконец, из госпиталя и получил назначение в Суворовское училище. Ехал он сюда, как, впрочем, и многие офицеры, с внутренним беспокойным сомнением: справится ли, найдет ли свое место в совершенно незнакомом деле? Он успокаивал себя тем, что ведь это, собственно, та же школа, но с усложненной задачей — вырастить нового военного человека. Первые месяцы работы принесли Зорину много огорчений: то там, то здесь проявлялись в детях недостатки, дурные привычки, принесенные ими с улицы, захлестывали бесчисленные хозяйственные и учебные дела. Он чувствовал, что теряет лицо политического руководителя, — именно политического, и напряженно, мучительно искал ускользающую основу работы. Он внимательно всматривался в то, что делал коллектив училища, перечитывал учебники педагогики, записки кадетских корпусов, но все это, конечно, не давало ответа, каким должен быть стиль его работы — начальника политического отдела. Директивы и инструкции, получаемые сверху, только в общих чертах определяли круг его обязанностей. Приходилось искать, учиться, тщательно продумывать каждый шаг.

Вскоре Зорин пришел к убеждению, что воспитатель, обладая способностью педагогического предвидения, может предотвратить многое нежелательное и развить необходимое. Эту мысль Зорин настойчиво внушал офицерам, требовал от них осмысленного труда и дальновидности.

Затем он пришел к твердому выводу, что суворовцев надо воспитывать так, чтобы они чувствовали: воинская служба тяжела, впереди трудный путь и к нему следует готовиться заранее, теперь же. Он неутомимо разъяснял это воспитателям, советовал рассказывать учащимся, как нелегко даются победы на фронте и в тылу, внушать, что будущее — не легкое и безоблачное. На мысль о таком направлении политической работы натолкнул Зорина случай в третьей роте. Тринадцатилетний Валерий Попов заявил офицеру, что он не собирается стать «ванькой-взводным», а будет разрабатывать планы в Генштабе. Потребовалось рассказать детям и о службе командира взвода, и о дворянских сынках в старой армии, которым с детства уготовлялись теплые места…

На педагогическом совете Зорин обратился к офицерам с предостережением:

— Вы невправе выращивать цыплят вместо орлят.

Непримиримый противник рутины в любом ее проявлении, Зорин и в педагогическом деле стремился найти новые пути и возможности.

…Из училища бежал Петя Рогов, нелюдимый четырнадцатилетний мальчик с недобрым взглядом исподлобья. Через шесть дней Петя, измазанный и всклокоченный, пристыженно возвратился в училище. Его вызвал к себе Зорин.

И Рогов почувствовал, что говорить неправду или молчать нельзя.

— Я хочу стать знаменитым поэтом… Думал побродяжничать по Руси, набраться впечатлений и написать произведение, которое прогремит на весь мир.

— Но разве ты не понимаешь, что для этого надо быть образованным человеком?

— Горький не раз сетовал на то, что не имел возможности получить в детстве систематическое образование. Царское правительство не очень-то заботилось о детях трудящихся. И разве ты, Петя, уверен, что талантлив так же, как и Горький?

— Нет, не уверен, — мрачно сказал мальчик и решительно добавил: — Потому и возвратился…

Полковник рассказал Пете об армейских поэтах, потом позвонил, вызвал фотографа и начальника вещевого отдела. Фотографа попросил, кивнув в сторону Рогова: «Изобразите его в этом виде…» И, обращаясь к Пете, сказал:

— Карточка твоя будет лежать у меня в столе; на выпускном вечере, через четыре года, я тебе ее отдам… А вас, товарищ капитан, — обратился он к начальнику ОВС, — попрошу выдать суворовцу Рогову новое обмундирование, это же сохраните, я возвращу его, если он вздумает снова бежать… Приходи прямо ко мне — задерживать не стану, — повернулся он к Пете.

Зорин обладал счастливой способностью располагать к себе людей. Как-то получалось само собой, что к нему приходили с горем и радостью, за советом и помощью, рассказать об удаче или промахе, о новой мысли и новом деле.

Возможно, к Зорину привлекало то, что он умел просто, с искренней заинтересованностью вникать в дела, казалось бы очень далеко отстоящие от него, и помогать не навязчиво, не начальственно, а по-товарищески. И тогда, когда Зорин приходил на уроки, — а он часто бывал на них, — его замечания говорили о тонкой наблюдательности и уме. Офицеры любили встречаться с ним, пожать руку, запросто поговорить, а суворовцы безбоязненно обращались к нему с вопросами и старались приветствовать как можно чаше…

— Ну так как, Сергей Павлович, осмотрелись у нас? — повторил вопрос Зорин, когда он и Боканов остановились у колонны в актовом зале.

— Не буду надоедать нравоучительными советами, но один, добрый, все же дам: вам придется столкнуться у нас с двумя, так сказать, крайними «педагогическими течениями». Сторонниками только поглаживания детей по головке да уговаривания…

— Не собираюсь! — решительно бросил Боканов. — Думаю предъявить полную меру требовательности.

— Хорошо. — Зорин внимательно поглядел на него. — Но и не перехлестывайте, иначе впадете в другую крайность — механический перенос к нам порядков линейных частей. Строгость наша должна быть прежде всего отцовской. Поближе будьте к ним… душевней…

Подполковник Русанов знаком руки подозвал Семена Гербова. Тот подбежал и выжидательно вытянулся перед сидящим командиром роты.

— Наклонитесь, — сказал подполковник и прошептал: — Плохо, Семен, что вы сами не догадались и приходится подсказывать. Надо подойти к генералу и его супруге, пригласить на чай: «Вера Ивановна и Алексей Федорович, прошу вас на чашку чаю».

— Генералу сказать… Алексей Федорович? — испуганно переспросил Семен.

— Именно так: Вера Ивановна и Алексей Федорович, — настойчиво повторил Русанов, — прошу вас на чашку чаю. Что же здесь такого? Элементарная вежливость. Ну же, ну! — он ободряюще подтолкнул Гербова.

Помучившись несколько минут в нерешительности, Гербов, наконец, отважился подойти к генералу. Генерал, услышав приглашение, посмотрел на жену, как бы призывая ее в свидетельницы воспитанности детей, подал ей руку и последовал за Семеном, удовлетворенно поглаживая короткие усы.

Гербов, доведя генерала до столика, шепнул оторопевшему Лыкову, с повязкой дежурного на руке:

— Смотрите, чтобы все как следует было! — и возвратился в актовый зал.

Здесь он разыскал Пашкова, отвел в сторону и насмешливо сказал:

— Эх, ты! Сидит начальник учебного отдела с женой, скучают, а ты сам не можешь догадаться подойти и пригласить их на чашку чаю.

— Верно! — согласился Пашков, удивляясь своей недогадливости.

— Только по имени-отчеству обращайся, — посоветовал ему Гербов.

Володя Ковалев усадил Зину с ее матерью и Галю за столик и пододвинул вазы со сладостями:

— Кушайте, пожалуйста. А я сейчас принесу чай.

Еще в начале вечера многих суворовцев тревожил вопрос: разрешит ли генерал проводить гостей домой? Может получиться очень некрасиво: пригласить пригласили, а поздней ночью одних выпроводят на улицу, в темень.

— Товарищ подполковник, попросите генерала…

— Товарищ подполковник, невежливо получается. Другой раз не придут…

Володя, разговаривая с Галей и Зиной, нервно поглядывал на дверь, за которой скрылся командир роты. Но генерал был сегодня удивительно сговорчив — разрешил проводить гостей.

Делом нескольких минут оказалось сбегать в шинельную, одеться, затянуть ремень на шинели, разыскать вещи гостей.

Подавая Гале сразу и галоши и шубку, Володя заметил, что девочка лукаво прищурилась. Он смутился и бросил на пол галоши вместе с шапочкой, отороченной мехом.

Начал поднимать шапочку — и шубкой подмел паркет. Подошел капитан Боканов.

— В вашем распоряжении час. Успеете? — негромко спросил он у Ковалева, но Галя услышала.

— Мы недалеко живем, — застенчиво сказала она.

— Ну, добрый путь. — Боканов улыбнулся и отошел.

Свет из больших окон училища ложился на снег белыми полотнищами. На углу Советской улицы и площади Маяковского мать Зины сказала, обращаясь к Володе:

— Надеюсь, молодой человек, вы доведете Галину до дома, а мы здесь свернем направо.

Молодым человеком Володю назвали впервые в жизни, и он почувствовал гордость и какую-то неловкость от этого обращения.

Они распрощались. Разговор у Володи с Галей не клеился, шли, сторонясь друг друга, боясь прикоснуться рукой, старательно глядя под ноги.

— Кто это к нам подходил у вешалки? — спросила, наконец, Галя.

— Кажется, — осторожно ответил Володя, — поживем — увидим.

— В шестом, это почти ваш девятый, но окончим десятилетку мы через два с половиной года. Нашему выпуску год прибавили, ведь в войну многие не учились. А вы, Галя, в каком классе?

— Меня мама Галинкой зовет, — вырвалось у девочки, и она, смутившись, умолкла.

— Можно, — тихо ответила девочки и ускорила шаг. — Я в восьмом…

— Снег хрустит, будто кролик капусту жует, — сказала Галя, прислушиваясь к хрусту, и, тряхнув головой, словно сердясь на себя за скованность, спросила: — Вы всегда такой… важный?

— Нет, только на Новый год! — Володя весело рассмеялся, и натянутость неожиданно исчезла. Ему стало легко и хорошо: казалось, они с Галей давным-давно знают друг друга, и ему хотелось, чтобы этот путь был как можно длинней.

— Ну, тогда еще ничего! — Галя тоже засмеялась. — Замечательный сегодня вечер! — вдруг сказала она.

Володе хотелось сделать что-нибудь необыкновенное, рассказать что-то такое, что заставило бы Галинку смеяться, но он ничего не мог придумать и спросил первое, что пришло на ум:

— Вы знаете, как можно угадать настроение усатого человека?

— У нас в училище есть капитан Зинченко — он верховую езду преподает. Если капитан закручивает усы вверх — значит доволен, а вниз усы оттягивает — жди разноса!

Галя фыркнула. Ей и самой захотелось рассказать Володе что-нибудь о школе и об учителях.

— Наша математичка, Анастасия Ивановна, недавно вызвала меня к доске… За меня задачку решила, ну, прямо не давала мне рот открыть, и сама себе четверку поставила! — Она сказала об этом таким тоном, каким, обычно говорят о родителях дети, уверенные, что они уже взрослые, — немного снисходительно и не зло.

— Н-е-ет, наш «Архимед», Семен Герасимович, ни за что за тебя задачу не решит! — воскликнул Ковалев. — Ух, и требует! И кричит, и кричит, — а не страшно. Только вечно в перерыв въезжает. Сигнал, а он с трудом оторвет от доски руку с мелом, повернет к нам лицо и спрашивает, будто ушам своим не верит: «Это что, конец урока?» — «Так точно, товарищ преподаватель…» — «Я вас на минутку задержу». — «Да мы с удовольствием». И правда, мы все математику любим… И Семена Герасимовича. А вчера чудо произошло. Семен Герасимович объяснение кончил, а сигнала нет. Он ждет, мы ждем — нет сигнала! Потом выяснилось: сигналист прозевал.

У калитки они остановились, Галинка быстро сказала:

— Благодарю вас, — смешавшись, ответил Володя и чтобы скрыть смущение, щелкнул каблуками и приложил руку к шапке.

— Спокойной ночи, — уже за калиткой раздался голос девочки. Удаляющиеся шаги ее замерли на верхних ступенях крыльца.

«Будто кролик капусту жует», — вспомнил Володя слова Галинки, вспомнил ее смех и шапочку с меховой оторочкой и стремглав побежал по мостовой, взмахивая руками, как крыльями.

«Почему, — думал он, — Галинка сказала: „Замечательный сегодня вечер“?»

Переводя дыхание, он остановился у тонкой акации.

— Почему? — спросил он громко и потряс деревцо.

ГЛАВА VI

Учителя математики, Семена Герасимовича Гаршева, ребята называли между собой «Архимедом», не вкладывая в это прозвище ничего обидного, произнося его даже с ноткой почтительности.

Подвижной, энергичный, в пенсне на длинном тонком носу, Гаршев и в шестьдесят лет сохранил молодость души, чистой и правдивой. Застигнутый гитлеровским нашествием в родном городе, он, ни минуты не колеблясь, предоставил свою квартиру партизанам.

Трудно было представить себе Гаршева бездеятельным. Он вечно куда-то спешил, часто горячился, спорил. И не потому, что хотел поучать людей или считал себя умнее их, а просто первой потребностью его натуры было стараться все улучшать, во всем отстаивать справедливость.

Самое большое смятение чувств вызывало у Гаршева появление на его уроках военного начальства. Он терялся, не находил слов для обычного рапорта, а однажды, докладывая вошедшему генералу, неожиданно закончил, переминаясь с ноги на ногу:

Генерал, ценя его как опытного преподавателя и щадя, старался не делать замечаний, только спросил как-то раз:

— Это почему же, уважаемый Семен Герасимович, суворовцы у вас на уроке головы руками подпирают, — что они, от формул клонятся?

Гаршев пробормотал невнятно, что «недоглядел и обратит внимание», но на следующем уроке, конечно, забыл об этом.

Математик вошел в учительскую, раздраженно теребя бороду, и сердито вложил журнал в прорез стойки.

— Это порочная, антипедагогическая практика, и я буду говорить о ней на педсовете, — пригрозил кому-то Семен Герасимович и, раскурив папиросу, потушил спичку так, словно стряхнул термометр.

— Понимаете, Виктор Николаевич, поставил я четыре дня назад воспитаннику Говоркову из отделения Стрепуха двойку. На следующий день старший лейтенант подходит ко мне: «Семен Герасимович, не сможете ли вы на этом уроке вызвать Говоркова, он вчера всю самоподготовку математикой занимался?» — «Не сомневаюсь, что занимался, — отвечаю, но сожалею, товарищ Стрепух, что только одной математикой. Если бы Говорков честно готовил мой предмет, ему и тридцати минут хватило бы. А спрошу я все же Говоркова, уважаемый Тимофей Ильич, лишь тогда, когда сочту нужным». Стрепух, — ну, вы знаете его, — с презрением поджал губы и заявил: «Это, конечно, ваше дело, но я бы его на вашем месте спросил». А сегодня ко мне обращается уже Говорков: «Товарищ преподаватель, разрешите вам сдать…». «Понимаете: сдать! — возбуждаясь, вскричал Гаршев. — Хотят училище в институт превратить! Зачеты сдавать!.. „Хвосты“ погашать!.. Вместо того, чтобы постоянно уроки готовить! Хотят на меня давление оказать! Воспитанник в коридоре ловит: „Мне наш воспитатель приказал двойку ликвидировать“. Воспитатель с подходцем: „Семен Герасимович, дорогой, на комсомольском собрании они решили к субботе не иметь плохих оценок, так вы уж, пожалуйста…“ Да что это такое?! Я спрашиваю, что это такое?..»

— Огрех в нашей работе, — успокаивающе сказал Веденкин.

— Хуже, — вставая с дивана, воскликнул Семен Герасимович: — Неумно!.. Работать мешают! К процентикам тянутся! Нет у тебя неуспевающих — ты хорош, а есть — значит, недоработал, редко спрашиваешь, упустил из поля зрения… Занимайся с ними дополнительно!.. И наказываем мы не лентяя, а учителя, заставляя его тратить время на нерадивых… Я до сего дня помню, как в пятом классе гимназии получил единицу по истории, — приключенческую книгу дочитывал, — и Аполлинарий Елпидифорович мучил меня полтора месяца: почти каждый урок спрашивал, так, между прочим, с места, а оценки не ставил. А за четверть пятерку вывел и говорит: «Думаю, теперь вы всегда будете урок учить»… — Семен Герасимович усмехнулся в бороду, но вспомнил что-то и возбужденно продолжал: — У нас в первые месяцы организации училища начальником учебного отдела был полковник Дубов, — вы его, Виктор Николаевич, уже не застали. Он ввел даже «график диспетчерской службы»! Каждый преподаватель в конце учебного дня должен был вручать «свои двойки» старшему преподавателю. Тот относил сей бесценный груз в учебный отдел. А в учебном отделе «простынка» была заведена — вся двойками пестрит. Обратите внимание — только двойками… Ничто другое не интересует. И грозный Дубов вызывал преподавателей, поставивших двойки, но не распекал их в открытую — неудобно, а только хмурил недовольно брови и вопрошал: «Что это у вас там творится?..» Как видите, никакого нажима, просто «вникают в педпроцесс»… Ну, кто послабее характером, подумает, подумает, да и решит: «Зачем мне начальство сердить?» — да и натягивает троечку, когда двойку ставить надобно. Вот тебе и «диспетчерская служба»! Сидели у себя в кабинете, «ликвидировали двойки», вместо того, чтобы интересоваться истинным существом дела!

Как педагог, Веденкин чувствовал правоту Семена Герасимовича, но служба в армии, привычка к соблюдению субординации не позволяли ему в такой форме обсуждать действия начальства.

— Да, бывает, — сказал он, переводя разговор на другое. — Я сегодня столкнулся на уроке с юным варваром. Показываю картины через проекционный фонарь. На экране — Кельнский собор. И вдруг слышу из темноты голос: «Вот бы из „катюши“ по нем разок ударить!» Это Дронов из третьего отделения размечтался! Пришлось подробно говорить о нашем отношении к памятникам искусства и старины.

Сигнал известил об окончании перемены, и Гаршев, взяв журнал отделения Боканова, направился в класс.

Урок математики шел, как всегда, в бодром, темпе.

Гаршев с увлечением писал на доске цифры. Вот он остановился на секунду, поднял вверх палец в мелу.

— Вам понятна эта законо… — у Семена Герасимовича была привычка не заканчивать некоторые слова, и класс, зная это, с готовностью, хором поспешил ему на помощь:

— Какой вывод делаем мы из сказанного? — И громко, торжествующе воскликнул: — Мы раскрываем новые приемы математического доказательства! Нужно всегда искать свой и лучший способ решения! Помните, я рассказывал вам о наших математиках-лауреатах? А вот сейчас я дам пример, который выявит, развита ли у вас математическая интуиция! — с хитрой улыбкой сказал Семен Герасимович. — Пожалуйте, Пашков!

Геннадий вскочил, расправил гимнастерку вокруг ремня и вышел к доске, довольно улыбаясь. Он быстро написал ответ, ведя нить рассуждений и стараясь подражать учителю.

— Установим закономерность… А теперь пойдем обратным путем, — глаза его разгорелись.

Семен Герасимович не в силах скрыть своего удовольствия: он любовно глядит на Пашкова и проникновенно, даже с некоторой патетикой, говорит, слегка выставляя вперед вьющуюся бороду:

— Решить задачу — значит, сделать маленькое открытие. Запомните это!

Володя Ковалев делает вид, что внимательно следит за доской, а в действительности мысли его далеки от математики. Он снова и снова вспоминает вечер, когда шел с Галинкой по заснеженной улице…

— Суворовец Ковалев Владимир, идите к доске, — неожиданно раздается голос учителя. — Я вам предложу аналогичный пример…

Володя начал писать, напутал, торопливо стер написанное, сбиваясь и нервничая, опять написал, но еще хуже прежнего.

— Кто же так записывает? — Гаршев подошел почти вплотную к нему. Чувствовалось, что он начинает сердиться. — Разве вы надеваете гимнастерку навыворот? Ведь мы эту теорему только что разжевали. Я слышал, вы предполагаете быть летчиком? При таком отношении к математике вряд ли можно стать хорошим пилотом…

Володя, нахмурившись, молчит. Он внутренне недоволен собой и прекрасно понимает, что Семен Герасимович прав, но какой-то бес раздражения и упрямства заставляет его глядеть на учителя исподлобья, с обидной усмешкой.

— Это не имеет отношения к уроку! — вздернув голову, отвечает Ковалев.

— Да как… да как вы смеете мне так отвечать? — Семен Герасимович задохнулся от возмущения.

Но Володя уже закусил удила. Раздувая ноздри, от чего лицо его приняло злое и неприятное выражение, он вызывающе цедит сквозь зубы:

— Я свободный человек и могу говорить все, что хочу!

— Вы… вы… прежде всего невоспитанный человек! — восклицает математик. — Я вами очень недоволен! Садитесь!

ГЛАВА VII

В обеденный час все училище собралось в длинной светлой столовой; каждое отделение заняло свой стол, воспитатели — «отцовские» места.

Официантки выносили из кухни на подносах большие супники. Пахло борщом и свежим хлебом.

Отделению Боканова борщ разливал Василий Лыков. Он стоял крайним слева, ловко действуя половником, наполнял тарелки и, вдыхая аппетитный пар, жмурился.

Первая тарелка, переходя из рук в руки, достигла дальнего угла, где ее с ужимками, словно обжигаясь, поставил перед собой Снопков.

Он начал было есть, но Боканов нахмурился, и Снопков сделал вид, что только попробовал борщ.

Звон ложек, говор, короткие замечания офицеров сливались в неясный шум.

Володя Ковалев сидел между Пашковым и Семеном Гербовым. Ковалев был рассеян, хмурился, ел без всякого аппетита. После того, как он нагрубил Семену Герасимовичу, Боканов лишил его на две недели права получать увольнительные в город. «Не мог придумать ничего умнее!» — с неприязнью подумал Ковалев о воспитателе.

Геннадий Пашков держал ложку, манерно оттопырив мизинец руки, успевая то бросить саркастическую реплику, то ухмыльнуться, то иронически приподнять бровь. Он любил подтрунить не из чувства недоброжелательства, а просто ради удовольствия проявить лишний раз свое остроумие.

— Милостивый государь, вы погрузились в нирвану? — негромко спросил он у Ковалева.

— Может быть, некая особа повергла вас в это мрачное состояние? — не унимался Пашков.

Володя начал есть быстрее, бросив на Пашкова недобрый, предостерегающий взгляд. «Неужели он посмеет?» — подумал Ковалев.

Дело в том, что в воскресенье после кино Володя решил описать в своем дневнике новогодний вечер. В классе было тихо. Все разошлись — кто в читальный зал, кто в столярную мастерскую или на каток. Только Геннадий Пашков, зажав ладонями уши, читал какую-то книгу. Володя раскрыл заветную тетрадь и, не останавливаясь, залпом описал все: вечер, знакомство с Галинкой, разговор с ней, заснеженную улицу, возвращение в училище. «Как хорошо было бы иметь такого чуткого друга, как она…» На этом Володя кончил запись. На сердце было светло и радостно, хотелось петь, кружиться по классу, обнять за плечи Геннадия, сказать кому-нибудь, как замечательно жить на свете, как много на земле прекрасных людей и сколько радости ждет впереди!

И хотя между Володей Ковалевым и Геннадием Пашковым не было близкой дружбы, желание поделиться своими чувствами было у Володи так велико, что он подсел к товарищу и доверчиво пододвинул ему свой дневник:

— Хочешь, прочитай… Только, понимаешь, это между нами.

И вот сейчас, когда Пашков стал так глупо острить, Володя гневно подумал: «Неужели он посмеет?»

— У вас недурной вкус, милорд, — продолжал болтать Пашков.

Володя повернулся к нему. Маленькие толстые уши Пашкова показались ему особенно противными. Ковалев медленно сказал:

Но Пашков настолько увлекся, что не почувствовал в голосе Ковалева предупреждения и с издевкой сказал:

— О дружбе мечтаете? Знаем мы этих друзей. Ах, «снег похрустывал, как зайчик капустой…» Ах, «почему, почему?»

Володя вскочил так стремительно, что стул с грохотом упал, толкнул кулаком в грудь Пашкова и побежал к выходу из столовой.

— Суворовец Ковалев! — успел только крикнуть ему вслед Боканов, но Ковалев уже исчез.

— В чем дело? — обратился Боканов к Пашкову.

— Да, так… — смущенно ответил Геннадий и уткнулся в тарелку.

Снопков неодобрительно поглядел на Пашкова. Семен Гербов демонстративно отодвинул стул от Геннадия и громко спросил у Лыкова:

— Можно, — ухмыльнулся Лыков и протянул руку: — давай тарелку.

Обед закончился в молчании. Когда вставали из-за стола, Андрей Сурков осуждающе сказал о Ковалеве:

— Нервочки расшатались! Нуждается в санаторном лечении.

Перед самоподготовкой воспитатель вызвал к себе Володю для объяснения. В ротной канцелярии, кроме Боканова, никого не было. Где-то далеко играл духовой оркестр, приглушенно и неуверенно, словно нащупывая мелодию.

Капитан сидел в кресле и не сразу отложил в сторону газету, когда вошел Ковалев.

— Почему вы ударили товарища? — подняв голову, наконец, спросил он в упор.

— Это мое личное дело! — резко ответил Ковалев и стал вполоборота к офицеру.

Когда Боканов сердился, его лицо на мгновенье покрывалось краской, которая затем собиралась в одно яркое пятно на скуле.

— Станьте как следует! — резко приказал капитан, сдерживая гнев. — Честь училища — наше общее дело. Вы что же, хотите воскресить бурсацкие нравы?

— Но он болтун, не достойный доверия! — воскликнул Володя. — Он низкий циник!

— Нечего сказать, хорошо вы защищаете чистоту суворовского имени… Что о вас скажут малыши!

Ковалев, хмурясь, прикусил губу. Немного помолчав, он глухо сказал:

— Я виноват. Я сам не понимаю, что со мною происходит.

Он опустил голову, хотел было рассказать о причине ссоры, но резкость Боканова в обращении с ним и официальность тона не располагали к какой бы то ни было откровенности.

— Вы будете строго наказаны. Идите! — сухо сказал офицер.

После ужина капитан Боканов вошел в класс со своим помощником — пожилым старшиной Приваловым. Все встали.

— Отделение, смирно! — скомандовал офицер. — Суворовец Ковалев Владимир, ко мне!

— Суворовец Ковалев, вы забыли, что живете в социалистическом обществе. Вы нарушили святой для нас закон уважения человека, — резко говорил Боканов. — За подрыв воинской дисциплины арестовываю вас на сутки. Снимите ремень!

Ковалев ждал нотации, выговора, но не этого. Он не сказал обычное «слушаюсь». Побледневшие губы не подчинялись его воле. Замедленными движениями Ковалев снял ремень и положил его на стол.

— Я сам виноват, — рванулся было вперед Геннадий Пашков, но был остановлен суровым взглядом офицера.

При тягостном молчании отделения Ковалев вышел, сопровождаемый старшиной.

Зайдя на короткое время к себе домой, Боканов снял сапоги, китель и прилег на кровать. Настроение было скверное. Он считал безусловно правильным то, что вчера наказал Ковалева. Следовало решительно предупредить возможное повторение грубости. Позже можно будет опереться на комсомол, но сейчас эта опора почти отсутствует. Комсомольская организация только зарождалась в училище.

Скверное настроение у Боканова возникло от неудовлетворенности собой, от мысли, что он не сделал почти ничего, чтобы сплотить коллектив. С чего же начать? Очевидно, с таких дел, которые затрагивают общие интересы. Пусть на первых порах эти дела будут и незначительны, но они помогут протянуть первые нити дружбы. Скажем, своими руками сделать класс уютным и чистым… Цветы на окнах и белые занавески, скатерть и чернильный прибор на столе учителя. Впрочем, стоит ли разводить цветы? Надо посоветоваться с товарищами. Будем выпускать боевой листок, установим график дежурств. Пусть сами отвечают за лыжи и коньки. Работы хватит всем. Потом — общие шахматные турниры, прогулки, хоккейная команда, драмкружок… Ребята должны приучиться говорить «наше отделение» и «наша победа». Почему у них так много троек? Больше всего троек. Смогу ли я ответить на их вопросы по истории или географии?..

Сергей Павлович встал с кровати и, подсев к столу, записал в блокнот под завтрашним числом:

«Достать все программы и учебники моего класса…»

Затем он извлек из полевой сумки толстую тетрадь в клеенчатой обложке и мелким, четким почерком написал на ее первой странице:

Разделил тетрадь на двадцать пять частей и на одной из страниц написал, заглядывая в записную книжку:

Отец — лейтенант, Герой Советского Союза, получил тяжелые ожоги в воздушном бою и умер в госпитале в 1943 году. Мать — Антонина Васильевна Ковалева, работает воспитательницей в детском саду, г. Тбилиси, Мостовая, № 17».

Он задумался. Этим исчерпывались его сведения о прошлой жизни Володи. Но плохо было не это. Плохо было то, что и о настоящем Ковалева он может записать немногим больше. Ну, вспыльчив, дерзок, даже груб. А почему? Какие у него интересы? О чем мечтает, с кем дружит?

Сергей Павлович обмакнул в чернила перо и записал:

«Прямолинеен до грубости. Оскорбил математика. Ударил в столовой товарища. В разговоре со мной дерзил. И все-таки этот мальчик мне нравится. Может быть, тем, что говорит прямо то, что думает, и не заискивает ни перед кем. Чувствую в его характере силу. Такие, когда вырастают, становятся или очень хорошими, или очень плохими. Недостатки тихонь лежат глубоко, под слоем внешней благопристойности. Пусть задира, но с открытой душой и сердцем…»

Боканов усмехнулся: «Ишь, расфилософствовался», но решил, что дневник будет вести для себя, без скидок «на глаз начальства», не приглаживая мыслей.

«Перспективный план перевоспитания», — написал и жирно подчеркнул написанное Боканов.

«Приучить Ковалева сдерживать себя путем…»

Недовольно подумал: «Сначала надо проникнуть во внутренний мир мальчика, а потом планы перевоспитания намечать». Одевшись, Боканов долго стоял на веранде. Вспомнил сегодняшний разговор с генералом: «А я, правду сказать, товарищ капитан, еще в прошлом году хотел карцер ликвидировать. Он у нас пустовал. Не поторопились ли вы прибегнуть к его помощи?» — «Дисциплинарное право дано для того, чтобы его использовать», — ответил Боканов. — «Конечно, и я за разумную строгость, — сказал генерал, — но, признаюсь, весьма уповаю на чуткость и дальновидность воспитателя, на его терпеливость…»

«Третий урок начинается», — подумал Сергей Павлович и решил пойти в училище: часа через два он должен был проводить занятия. Как и каждый офицер-воспитатель, Боканов преподавал в своем отделении военные дисциплины.

Перед обедом в спальне первой роты было шумно. Ковалева после уроков опять отправили в карцер. Сутки ареста заканчивались в 21.00. К вчерашнему событию воспитанники отнеслись по-разному, но большинство сходилось во мнении: капитан уж больно крут. Сначала, после происшествия, осуждали Ковалева, теперь же многие склонны были видеть в его аресте проявление деспотизма офицера.

— Не вникнул и рубанул, — осуждающе сказал о капитане Семен Гербов, широкими стежками подшивая подворотничок к гимнастерке. Утром он не успел этого сделать, поэтому сейчас торопился и поглядывал на дверь, опасаясь появления старшины.

— Ну, если каждый начнет кулаки в ход пускать… — возразил Андрей Сурков.

— Кому в наряд — дрова пилить, после обеда сразу одевайся, — напомнил Лыков. — А все же напрасно Володьку посадили, — посочувствовал и он.

ГЛАВА VIII

Боканов познакомился с капитаном Беседой в офицерской столовой. Как-то во время обеда они сели за один столик, разговорились о работе и сразу почувствовали расположение друг к другу.

Боканову понравился этот немного располневший, но подтянутый офицер, коренастый и, казалось, как-то особенно устойчиво чувствующий себя на земле. У Беседы было детски-округлое, сохранившее летний загар лицо, мягкий рокочущий говорок и манера чуть растягивать слова.

Описывая Илюшу Кошелева, он так убедительно произнес: «Че-е-рненький, вроде меня», что Боканов ясно представил себе черненького мальчишку, наверно, с таким же, как у Беседы, овалом лица и такими же умными, живыми глазами.

С людьми Алексей Николаевич Беседа сходился легко, и Боканову стало казаться, что они давнишние знакомые.

Пообедав, оба воспитателя зашли в соседнюю со столовой комнату, сели на диван, закурили, причем Беседа долго набивал табаком трубочку, похожую на бочонок, и продолжали неторопливый разговор.

— Я железную дорогу в первый раз увидел, когда мне двадцать лет было, — словно сам удивляясь, рассказывал Беседа. — Темный рос. Кое-как три класса окончил. В двадцать третьем году в комсомол записался. У нас в деревне тогда только один коммунист был — председатель сельсовета Спиридон Захарьевич Титков. Собрал он как-то раз молодежь и спрашивает: «Кто в комсомол запишется?» Объяснил, что это значит — комсомол… Молчим. Боязно было при всех встать и сказать: «Я в комсомол пойду». Так и разошлись. А я догнал председателя у маслобойки. «Запиши…» — говорю тихо. Как узнали об этом на селе, дразнить стали. Вот один раз я решился: пройду прямо по главной улице с поднятой головой. Силу в себе почувствовал! — усмехнулся Беседа. — Иду, навстречу парни сельские… Семка Рогач кричит: «Эй, безбожник!» Я остановился, посмотрел на них и говорю: «Вот вы — люди верующие, а как поступаете? Я ведь вашей веры не поношу. Эх, вы божественные…» С той поры не трогали. Старики подзывать стали, чтобы газетку почитал. А через год в сельсовет избрали. Вскоре время подошло в армию идти. После нее в город попал, на завод, учился на рабфаке, потом в пединституте. Я иной раз сам удивляюсь: «Да неужто это ты, Лешка-лапотошник, капитаном Красной Армии стал?»

Он помолчал, попыхивая трубкой, и виновато сказал:

Это было его больным местом. С первого дня войны он писал начальству рапорт за рапортом, мучился и стыдился, что «такой битюг, а отсиживается в тылу», — сначала в пехотном училище, потом вот в Суворовском. Но его не отпускали, сообразуясь с интересами дела, и капитан завидовал фронтовикам, считал себя горьким неудачником и неоплатным должником перед Родиной. Сколько бы он ни работал, — а работал он очень много, — ему казалось это недостаточным, ничтожным по сравнению с тем, что делали сейчас для Родины советские люди на фронте. И он с еще большим ожесточением набрасывался на работу.

Временами Беседе казалось, что суворовцы думают о нем пренебрежительно, потому что у него не было орденов.

В действительности все суворовцы любили его, как только могут любить дети человека справедливого, честного и к тому же веселого нрава.

Однажды в каптерке, где ребята получали обмундирование, загорелись электрические провода. Капитан Беседа, выхватив из кармана перочинный нож, высоко подпрыгнув, обрезал их.

Ребята полюбили его еще больше — «за геройство», но свои чувства они скрывали, опасаясь проявить «немужскую» слабость. Только однажды она проявилась. Алексей Николаевич привез издалека семью — мать, жену и двух сыновей. В дороге младший сынишка, Глебка, заболел. Откуда-то о болезни стало известно суворовцам. Вечером, перед отбоем, к офицеру бочком подошел Кирюша Голиков, старший воспитанник отделения, со вздернутым носом и тонкой петушиной шеей, при взгляде на которую казалось, что он вот-вот крикнет: «ку-ка-реку».

— Товарищ капитан, — с несвойственным ему смущением сказал Голиков, — мне отделение поручило… вам, для сына… — И Кирюша стал неуклюже всовывать в руки Алексея Николаевича кулек.

Беседа сначала было не понял, что это, потом через газету прощупал кусочки колотого сахара, покраснел, возмутился, растрогался и, скрывая за напускной строгостью готовые прорваться нежные нотки, воскликнул:

— Так это же мы для вашего сына… За неделю собрали. Мы хотели мишку плюшевого, да не достали…

— А на фронте не пришлось побывать, — сокрушенно повторил Беседа и, покосившись на орденские планки Боканова, выбил пепел из трубки.

Сергей Павлович начал рассказывать о том, что посадил вчера в карцер Ковалева.

— А за что он ударил Пашкова? — спросил Беседа, и Боканов впервые подумал, что он, собственно, не знает, в чем дело. Но сейчас же решил, что в данном случае это неважно.

— Да за что бы то ни было! — убежденно произнес он. — Ковалев затеял драку — и этим все исчерпывается.

Алексей Николаевич хотел было возразить, что далеко не исчерпывается, но обаяние Боканова-фронтовика было для него столь велико, что он, соглашаясь, сказал:

— Вам, конечно, виднее… А у меня, знаете, тоже есть одно чадушко — Каменюка Артем, воришка с немалым стажем…

— Воришка? — удивился Боканов, чувствуя облегчение от того, что разговор перешел на другую тему.

— Да… Фашисты повесили его родителей. Отец Каменюки — учитель физики — радиоприемник сделал, сводки наши принимал, переписывал их от руки, а мать распространяла. Вот Артем и осиротел в двенадцать лет. А тут подвернулись плохие соседи. Помогли мальчонке пустить по ветру родительское добро, а потом научили воровать, водку пить… Однажды так напоили, что он где-то с вечера под забором свалился. А дело глубокой осенью было. К утру встать сам не может — нога отнялись, прохожие подобрали. Хорошо, что скоро наши при шли, положили Каменюку в больницу. Поправился он и узнал от кого-то, что открылись Суворовские училища. Так, верите ли, к секретарю обкома собственной персоной явился. «Дяденька, — говорит, — пошлите в Суворовское…» Ну вот и попал к нам. Сначала все шло хорошо, а потом воровские навыки стали проявляться. Беда! Главное, Сергей Павлович, глаза у него нехорошие — недоверчивые, с неприятной мутью искушенности, видевшие много такого, чего им не надо было видеть. Очень нехорошие глаза! Я в них не могу спокойно смотреть, так и хочется вымыть их, чтобы снова проглянула детская прозрачность.

Группа ребят, оживленно переговариваясь, стояла у высокого окна класса.

— Товарищ капитан, — позвал Илюша Кошелев, — можно вас попросить на минутку?

Беседа подошел, и ребята выжидающе стали заглядывать ему в глаза, стараясь узнать, понравилось ли ему то, что он увидел. За стеклом, между двух рам, были расставлены в строгом порядке мортиры, вылепленные из глины, войско из желудей и воска, лодка викингов с изображением дракона на носу и таран, подвешенный на миниатюрных цепях к потолку передвижной будки на колесах.

— Это у нас выставка оружия прошлых времен, — пояснил Кошелев, гордясь, пожалуй, больше всех, хотя ему принадлежала здесь только осадная лестница.

— А щит Авилкин из коры вырезал, — вставил Мамуашвили.

— Хорошо бы показать оружие нашей армии, — предложил офицер.

— Это мы сделаем, — с готовностью подхватил Илюша.

— Ну, делу время, потехе — час! — сказал воспитатель. — Пора и за уроки браться.

Все стали усаживаться за парты, доставать тетради и книги. Беседа подошел к «учебному уголку»; здесь, над полкой для тетрадей, висели расписание и календарь. Он посмотрел, какие завтра уроки, и, сев у стола, начал перелистывать классный журнал, пробегая глазами задания и незаметно наблюдая за ребятами.

Кошелев сразу принялся за работу. Ни на кого не обращая внимания, он поднял глаза к потолку и шепотом учил стихотворение. Заглядывая на секунду в учебник, торопливо закрывал его и снова с жаром что-то шептал, держа палец, как закладку, между страниц.

На задней парте сидел Каменюка. Он был старше всех в отделении, ему шел четырнадцатый год. Артем делал вид, что читает, на самом же деле мастерил в парте из иголки и палочки стрелу с бумажным оперением.

Алексей Николаевич подозвал его, спросил, с чего он думает начать подготовку уроков, и этого было достаточно: Артем стал серьезно заниматься.

Самсонов, как всегда, развлекался пустяками: перекладывал в парте пуговицы, конфетные бумажки, катушки от ниток. Замечание, сделанное ему офицером, не помогло. Тогда капитан, незаметно для Самсонова, стал наблюдать за ним, то и дело поглядывая на часы и что-то записывая.

Во время перерыва Беседа объявил отделению:

— Внимание! Послушайте, как суворовец Самсонов использует время самоподготовки. — И он прочитал: — «Строгал палочку — 6 минут; жевал резинку — 4 минуты; перекладывал учебники — 5 минут; чистил пуговицы — 7 минут…»

Чтение этой записи помогло; последние два часа Самсонов занимался усердно.

Больше всего хлопот доставлял Алексею Николаевичу Беседе Каменюка. Артем имел свои представления о том, что хорошо, и что плохо, свои понятия о красоте и чести.

Красивым, например, он считал чуть сдвинуть набок фуражку, заправить брюки в сапоги и немного вытянуть их внапуск на голенища, ремень сдвинуть до отказа вниз на живот. Как никто другой, умел он быстро сгонять с лица улыбку задиры и заменять ее выражением невинности, а в случае опасности предупреждать курящих зловещим шепотом:

В классе Каменюка часто и незаслуженно обижал Павлика Авилкина, но когда однажды Павлик попал в беду, Артем, не задумываясь, поспешил ему на помощь.

Авилкин возвращался под вечер из бани в училище. Строй ушел вперед, а он незаметно завернул за угол, чтобы купить семечек, и не спешил догнать товарищей. Вдруг откуда-то вынырнули трое мальчишек, старше его, преградили путь. Ближе всех остановился, засунув руки в карманы коротковатых брюк, голенастый парень. Из-за его спины выглядывало длинное лицо другого, справа заходил еще один неприятель.

— А вот я тебе блямбу печали приставлю, будешь знать — «просто так»…

В это время из-за угла показался Артем Каменюка, он тоже отстал от строя. Артем мгновенно оценил обстановку и смело ринулся на выручку.

— Дай пройти! — потребовал Каменюка у задиры.

— Вот я тебе приставлю блямбу… — снова пообещал голенастый.

Артем оглянулся, ища глазами Авилкина, но тот, воспользовавшись перебранкой, исчез.

— Сымай звездочку! — вожак нахально протянул руку к фуражке Артема.

На другой стороне улицы показалась фигура какого-то мужчины. Противники Каменюки замерли, — решили переждать, пока прохожий скроется.

Каменюка подумал, что вот сейчас еще можно улизнуть, прыгнуть в сторону, в открытую калитку, что можно позвать на помощь, но тотчас решительно одернул гимнастерку, вызывающе выдвинул вперед плечо с погоном и остался на месте.

Когда шаги прохожего затихли, начался бой. Трудно сказать, чем закончился бы он, если бы не вмешался оказавшийся случайно в это время поблизости майор Веденкин. Во всяком случае, ясно было одно: Артем не собирался отступать или сдаваться.

К большому его удивлению, майор не рассердился, не стал отчитывать, а только сказал:

— Молодец! Никогда не робей! — И, сочувственно оглядев ссадину у виска, измятый костюм Каменюки, достал булавку. — Давай-ка пришпилю! — предложил он Артему, берясь за болтающийся погон.

У проходной училища Артем вытащил суконку, которую неизменно носил в кармане, почистил ботинки, долго стирал пятно с брюк и только тогда вошел в училище.

Через несколько дней в разговоре с капитаном Беседой Каменюка раздраженно заявил:

Алексея Николаевича очень обеспокоило это признание, от него несло кастовостью кадетских корпусов.

— Ты забываешь, Артем, что твой отец — учитель — был «гражданским», что твои товарищи по школе вырастут и станут инженерами, рабочими, построят для тебя танки, что «гражданские» дают нашей армии хлеб, отказывают сейчас себе во многом, чтобы ты, «военный», учился, не зная забот. Чем же ты или я лучше их?

— Так это я о тех… что меня побить хотели, — угрюмо пояснил Артем. Алексей Николаевич вспомнил рассказ Веденкина о недавнем происшествии на улице и успокоился:

— Ну, это другое дело. Здесь ты себя в обиду не давай и нас не позорь!

У Каменюки, несомненно, были и хорошие качества, но Алексею Николаевичу он причинял чаще всего неприятности.

Приходит к Беседе воспитатель Волгин из четвертой роты.

— Ваш Каменюка вымогает пончики у моего Гречушкина! — возмущенно говорит он.

Выясняется, что Артем за сделанную Гречушкину рогатку взял плату пончиками, — их обычно давали на второй завтрак, к кофе.

Долг Гречушкина достиг тридцати семи пончиков, так как Артем за несвоевременно внесенную плату брал ростовщические проценты.

Гречушкин, чтобы вырваться из кабальной петли, менял у товарищей свое обеденное второе на пончики, худел, вызывая тревогу у воспитателя, и, наконец, был пойман с поличным: при выходе из столовой у Гречушкина подозрительно оттопыривалась на животе гимнастерка. Капитан Волгин отозвал его в сторону, легонько ткнул пальцем в живот, спросил серьезно:

Из-за пазухи Гречушкина были извлечены три хрустящих сочных подрумяненных пирожка. Произошло объяснение. Гречушкин долго отпирался, но в конце концов рассказал обо всем.

— Порвалась, — обреченно вздохнул Гречушкин.

— Долг мы возвратим, — пообещал офицер, — но только не пончиками… Я тебе общую тетрадь принесу, отдашь ее.

Потом у суворовца второй роты исчез альбом с марками. Следы привели в отделение Беседы. Он вошел в класс мрачнее тучи. Никогда еще его не видели таким.

— На наше отделение ложится пятно позора, — глухо произнес капитан. — Через пять минут альбом должен лежать на столе, иначе я откажусь от вас! — повернулся и вышел.

Когда Беседа возвратился, красный альбом лежал на столе, а Каменюка, не смея поднять глаз, делал вид, что стирает пальцами пятнышко с парты.

— Товарищ капитан, альбом очутился случайно у нас в отделении. Только мы все просим — не расспрашивайте, кто его к нам принес.

— Я и не собираюсь расспрашивать, — сухо ответил капитан, — будем считать эту историю тяжелой ошибкой. Старший суворовец Голиков, вы сейчас же отнесете альбом во вторую роту, отдадите его владельцу и извинитесь от имени всего отделения и моего.

— Слушаюсь! — подавленно ответил Голиков и шагнул к столу.

Но скоро у Каменюки появились последователи: кое-кто начал курить, грубить учителям, самовольничать, — отделение явно портилось. Даже благороднейший Мамуашвили стал терять свою репутацию: химическим карандашом он написал на своей руке ругательство. Авилкин и Прошкин, предводимые Артемом, забрались в комнату старшины роты, которого не жаловали за строгость, распотрошили подушку, разбросали из нее перья по всей комнате, а Каменюка навязал на простыне старшины морские узлы — «сухари». Каменюка становился опасным для всей роты.

Решили испробовать жесткое, но сильное средство, позже никогда больше не применявшееся. Рота была выстроена в зале. Командир роты майор Тутукин вызвал Каменюку из строя в центр четырехугольника, составленного из рядов суворовцев в черных гимнастерках и окаймленного ровной линией алых погон. Артем, ухмыляясь, пошел к майору, при каждом шаге выдвигая вперед то одно, то другое плечо.

— Смирно! — обращаясь к строю, скомандовал офицер и, громко отчеканивая каждое слово, прочитал приказ генерала: — «За нарушение воинской дисциплины… забвение чести… снять с суворовца пятой роты — Каменюки Артема — погоны. Две недели Каменюке ходить позади строя, в трех шагах от левофлангового. Приказ прочитать во всех ротах».

В зале стояла гробовая тишина. Замерли ряды. Суровы были лица офицеров. Побледнел, но еще храбрился Каменюка.

Майор передал старшине ножницы. Старшина сделал шаг к Артему, тот невольно попятился. Старшина подошел вплотную, протянул руку к плечу Артема и быстрым движением, так, что все отчетливо услышали лязг ножниц, срезал погоны.

— Вольно, разойдись! — разрешил майор, но за этой командой не последовало обычного шума и веселой кутерьмы.

Расходились мрачные, собирались группками, перебрасывались негромкими фразами.

Офицеры ушли. Каменюку окружили его друзья. Он пытался бравировать, — по-особому оттопырив нижнюю губу, сплевывал сквозь зубы. Друзья стали утешать его, отводя глаза от гимнастерки без погон. Артем не выдержал, лицо его свела судорога. Растолкав всех, он пустился бежать. Забившись в угол шинельной, Артем долго по-детски всхлипывал.

На следующий день его вызвал к себе начальник политотдела Зорин. Каменюка дал ему слово изменить поведение.

ГЛАВА IX

Старшему отделения, суворовцу Кирюше Голикову, отец-полковник прислал необыкновенные часы. Они показывали не только час, но и год, месяц, день, они светились в темноте, не боялись воды, их циферблат был покрыт небьющимся стеклом. К подарку полковник приложил письмо воспитателю с просьбой разрешить сыну носить часы: «У нас давно уговор: если он станет отличником учебы и дисциплины — получит в подарок часы».

И Беседа, вопреки общему правилу, разрешил Кирюше носить часы. Только взял с него обещание: во время уроков не отвечать даже знаками на вопросы товарищей: «Сколько минут осталось до сигнала?»

Если бы капитан знал, какие неприятности принесет ему это разрешение, он, конечно, не дал бы его.

Часы были гордостью Кирюши. Их приходили смотреть даже из первой роты, предлагали в обмен коньки, альбом открыток, самопишущую ручку и книгу «Путешествия Гулливера». Но разве отцовский подарок меняют, да еще такой!

Обещание не смотреть на них во время уроков Голиков почти никогда не нарушал, но так приятно было, слушая учителя, провести ладонью под партой по часам, удостовериться, что они здесь, или, поставив локоть на парту и подперев голову рукой, прислушиваться к их четкому тиканью.

Голиков всегда охотно делился с товарищами всем, что у него было, но на просьбу дать хоть немного поносить часы, дипломатично и неизменно отвечал:

Даже ложась спать, Кирюша не всегда снимал часы с руки, засыпал, слушая сквозь сон чудесное «тик-так»…

В ту ночь, когда произошла беда, капитан Беседа дежурил по роте.

Нелегкое, ох, нелегкое это дело — поднять утром сто человек, когда один, закрыв голову подушкой, старается зарыться в нее как можно глубже, а другой натягивает на голову одеяло. Умыть сто человек, — иной для вида только слегка смочит голову водой, чтобы блестели волосы, и бежит — умылся! Накормить их всех, уложить вовремя спать. Отбой, а Максим Гурыба прикрепил усы из мочалы, сидит на кровати, скрестив ноги, бьет дурашливые поклоны, Авилкин залез под одеяло к соседу, и его никак не разыщешь, и не поймешь, почему одна койка пуста. Это ведь не один, не два, а сто! За каждым уследи, о каждом позаботься… Ночью один спит на спине, — надо подойти перевернуть осторожно на бок, другому надо напомнить — мол, встать пора, чтобы греха не было!

В первый год, когда они пришли совсем маленькими и беспомощными, было особенно трудно.

Самсонов долго не мог научиться развязывать шнурки на ботинках. Отправились как-то раз в баню строем, маленький Самсонов скоро устал, посреди улицы разревелся. Пришлось взять его на руки, донести до бани. Возвратились оттуда — бросились все к бачку с холодной водой. Недогляди — половина сляжет.

Беседа прилег было на койку в дежурке, но взглянул на часы и встал: начало четвертого — не стоило ломать себя пред утренним сном.

Он сел за стол майора Тутукина, выдвинул боковой ящик, достал «семейный» фотоальбом роты.

Вот Павлик в матросочке сидит на коленях у мамы. Вот двухлетний Самсонов, такой же белесый, как сейчас. Военный со шпалой на петлицах — погибший отец Гурыбы. Отдельной группой в форме суворовцев снялись Илюша, Дадико, Кирилл и старшина роты. Ребята сидят, степенно положив руки на колени. Так снимались раньше солдаты, приезжавшие на побывку домой, — выпятив грудь и сосредоточенно глядя перед собой. Дальше — мамы и сестры, «досуворовские» друзья из детского сада, отцы в пилотках, красноармейских шинелях, с орденами и нашивками ранений. Прислал недавно сыну с фронта свою фотографию полковник Голиков; рядом с ней в альбоме его же прежняя карточка, только с лейтенантскими кубиками. Портреты многих нужно бы обвести траурной рамкой…

Беседа спрятал альбом. Долго набивал трубку. Краем глаза посмотрел на окно. Мороз затянул стекла затейливым узором.

Вспомнилось, как в прошлом году приезжал отец Голикова, сочувственно качал головой, видя, как нянчится Алексей Николаевич с ребятами.

Да ведь дорого это дело, хоть и трудно оно! И когда перед сном, укрывая того же Сеньку Самсонова, вдруг почувствуешь, что он на мгновенье прижался щекой к твоей руке, — не нужно больше никаких наград за труд, ничьих похвал и благодарностей…

Первое время малыши тосковали по материнскому вниманию, не хватало им ласки. Разве на сто сыновей отпустишь ласки столько же, сколько на одного-двух дома?

Зашел капитан однажды утром в спальню. Старшина раздавал ребятам чистое белье. Вдруг Максим Гурыба бросился на койку, лицо в подушку уткнул, в руках у него белоснежная рубашка, — рыдает.

— Пу-пу-говица, — с трудом проговорил сквозь слезы Максим.

— Если б мама… рубашку дала… все бы пуговицы были…

Пришили пуговицу, успокоили. А главное, объяснили: ты теперь военный человек, должен уметь сам себе пуговицу пришить.

Беседа улыбнулся, вспоминая этот случай. «Вот, поди ж ты, разберись… А ведь надо не только разбираться, надо направлять их развитие, — день за днем, час за часом… Какими путями должно идти их воинское воспитание? Как рассказать им об этом, избегая общих фраз? Ведь наряду с качествами, присущими всем вообще нашим мальчикам пионерского возраста, мы должны еще привить особые качества, присущие только юным армейцам, людям военным: понятие о чести мундира, святости знамени, строя; умение беспрекословно и точно выполнять самый трудный приказ. Как все это достигается? Личный пример офицера, „характером воспитывать характер“? Это важно, но далеко еще не все. Нравоучения, беседы? В меру тоже нужны, но и они, наверно, не составляют главную основу методики воинского воспитания. А она есть! И ею, конечно, пользовался Суворов, и ею, обновленной и действенной, наверняка владеют сейчас люди поумнее меня…»

Сердито попыхивая трубкой, Беседа встал из-за стола, прошелся по комнате из угла в угол, потом опустился в кресло, подпер подбородок ладонью и снова начал молчаливый разговор с кем-то невидимым, но, как ему казалось, противоречащим ему:

«Как воспитывать, например, храбрость? Самсонов боится темноты… Что бы вы мне посоветовали делать? Знаю, знаю, „в каждом отдельном случае“… Так вот, я возможно чаще ставлю его в условия, при которых он мог бы преодолеть этот страх: то пошлю вечером во двор „узнать, какая погода“, то в темную комнату-за якобы забытой вещью. Подсовываю ему книгу о детях-героях или, смеясь, рассказываю о пушкинском „Вурдалаке“.

Максим боялся высоты. Как побороть этот страх? Невзначай показываю ему картину: солдаты Суворова перебегают по Чертову мосту. Во время игры прыгну в яму и зову: „Максим, на помощь! Прыгай ко мне!“ Или прошу во дворе: „Достань мне с дерева во-он ту веточку. Нет, не эту, а вон ту, что повыше…“

Такова техника воспитания храбрости? Или это кустарщина? Или нет методики воспитания честности, долга, стойкости, упорства, и каждый должен полагаться на „интуицию“, педагогическую „божью искру“ и прочие отговорочки, стыдливо прикрывающие незнание приемов воспитания?

Или вот вы говорите: заботливо выращивать военные традиции. Но ведь дети сами должны участвовать в создании этих традиций, увлекаться ими, оберегать, как деревца, посаженные собственной рукой. И тогда дисциплина превратится в лучшее украшение жизни, коллектива.

Я разделяю вашу неприязнь к педагогическим силлогизмам, из которых якобы следует, что если какая-то мера воздействия помогла в отношении ученика А, то, если ученик Б совершил точно такой проступок, эту меру следует применить и к нему… Трафарет нетерпим в педагогике!

Но, товарищи генералы педагогической мысли, есть ведь тысячи раз повторяющиеся одни и те же приемы воспитания, приносящие удачу! Так дайте нам этот обобщенный опыт, мы будем им пользоваться, как инженер пользуется справочником, — внося коррективы и дополнения…

Пусть методика воспитания, составленная вами, окажется еще несовершенной, как неполная индукция, но от нее уже пол шага к науке и ее законам…»

Беседа встал. Самая тяжелая половина дежурства все же прошла. Он потянулся. Надо проверить, налил ли старшина воду в умывальники, повесил ли свежие полотенца?

Вскоре обычный утренний шум наполнил училище. Когда суворовцы, умывшись, выстроились в зале для осмотра, Беседа по насупленным лицам ребят, по их взволнованному шепоту безошибочно определил: произошло что-то из ряда вон выходящее.

К нему подошел Кирюша Голиков с заплаканными глазами. Его шея показалась воспитателю еще тоньше обычного. Жилки на ней горестно вздулись.

— Ночью часы мои украли, с руки сняли! — Лицо Кирюши сморщилось, слезы потекли к уголкам вздрагивающих губ.

Алексей Николаевич растерялся. Первой мыслью было: «Каменюка!», но он отогнал эту мысль и, овладев собой, сказал Кирюше:

Артем Каменюка стоял в стороне от товарищей и глядел на всех исподлобья, нагнув немного голову, словно собираясь бодаться. Ему казалось, что каждый подозревает его в краже; он ждал, что офицер вызовет его к себе, и глаза его глядели недобро. Услышав ответ капитана Голикову, Артем облегченно вздохнул и с деланым безразличием отвернулся.

Воспитатель пошел в учительскую. В том, что здесь действовала рука Каменюки, он не сомневался. Больше в отделении никто не мог это сделать. Но какое имеет право он, воспитатель, только по одному подозрению вызывать мальчика для допроса?

А если все-таки украл не Каменюка? Подозрение, вызов оскорбят его.

Но нельзя и оставить дело невыясненным. Это первая кража в отделении. Снять с руки товарища подарок отца мог только очень испорченный мальчик, от которого можно ждать еще худшего. Расспросить ребят? Вызывать поодиночке? Но это значит насаждать фискальство, идти на разложение отделения. Оставалось только узнать у Голикова подробнее, как все произошло…

— Садись, Кирюша, — капитан Беседа указал Голикову на диван. — Расскажи подробнее, как пропали твои часы.

Голиков хлюпнул носом, — он никак не мог свыкнуться с мыслью, что подарок отца пропал.

— Я уснул, — начал вспоминать Кирюша, — часы на руке были… забыл снять, — схитрил он, не желая признаться, что не всегда снимал их, — а утром встал — нет…

— Ты подозреваешь кого-нибудь? — помолчав, нехотя спросил офицер.

— Н-н-ет… — Голиков отвел глаза в сторону. — Не знаю.

Больше, собственно, говорить было не о чем, и Беседа отпустил Кирюшу, опять заверив его, что часы найдутся.

В этот же день, без вызова, к воспитателю пришел Павлик Авилкин. Зеленоватые глаза его упорно избегали прямого взгляда офицера.

Он боязливо косился на дверь, которую плотно прикрыл за собой, проскользнув в комнату.

— Товарищ капитан, — зашептал он, — я в ту ночь проснулся… Смотрю, а Каменюка под одеяло свое нырнул…

— Почему же вы об этом не сказали в отделении?.. Не по-товарищески это, Павел!

— Я хотел, как лучше, — забормотал тот, — только, товарищ капитан, вы не говорите никому, что я приходил… А то Каменюка житья мне не даст.

— Никогда не занимайтесь доносами на товарищей, — осуждающе отчеканил офицер. — Имейте смелость при всех, в глаза виновнику сказать правду. Только так поступают мужественные люди. Идите! — сухо приказал он.

Авилкин виновато поморгал, повернулся кругом, неуклюже качнувшись на правой ноге, и его рыжая голова исчезла за дверью.

Воспитатель долго ходил по комнате. В том, что преступление совершил Артем, он уверился теперь еще больше. Но стало вдвойне тяжелей и неприятней от прихода Авилкина. Удивительно, сколько хитрости может скрываться вот в таком рыжем мальчишке! То на уроке естествознания притворится, будто у него свернута шея («нервы развинтились»), то обратится к командиру роты с просьбой выписать ему на каждое утро по два куриных яйца («хочу, чтобы у меня был командный голос»), то обвязывает себе голову бинтом — решил отпускать волосы.

«Надо, — подумал капитан о Павле, — уделить ему больше внимания. Вытравить все дурное из его натуры. И это не легче, чем перевоспитать Каменюку. Перевоспитать! — горько усмехнулся он. — Но разве не подвергаю я опасности все отделение, оставляя в нем Каменюку? Разве гуманность состоит в том, чтобы из жалости к одному приносить в жертву интересы двадцати трех? Ну, хорошо, самая передовая, самая гуманная, советская педагогика призывает настойчиво, любовно и самоотверженно преодолевать пережитки капитализма в сознании людей. Трудом в коллективе исправлять, казалось бы, неисправимых. Но если все испробовано, а результаты неудовлетворительны, что делать тогда? Не требуют ли принципы этой же передовой педагогики спасти коллектив от разлагающего влияния одной личности?.. Да, но все ли сделано? — протестовал внутренний голос. — И не ты ли виноват, что не сумел перевоспитать тринадцатилетнего мальчишку?.. Нет, все сделано! — твердо решил он. — Каменюка пришел морально запущенным. Мы пытались ему помочь, испробовали все, что могли, и не вина наша, а беда, что не сумели добиться успеха.

Разве мало беседовал я с ним, журил и наказывал, убеждал и требовал? Довольно! Всему есть предел, и портить отделение я никому не позволю!»

Беседа решительно подошел к столу и стал писать:

«Начальнику Суворовского военного училища гвардии генерал-майору Полуэктову.

Воспитателя 4-го отделения 5-й роты капитана Беседы

Интересы воспитания отделения в целом и даже роты требуют исключения суворовца Каменюки Артема из училища. Возможные в наших условиях меры воздействия на него исчерпаны.

Все худшее, чем наделяет улица беспризорных, настолько въелось в его натуру, что я бессилен противодействовать Каменюке, а его дурной авторитет растет и распространяется. Каменюку надо перевоспитывать трудом, помочь ему устроиться в ремесленное училище. Пусть станет хорошим слесарем или электромонтером…»

Капитан еще долго писал, перечисляя проступки Артема, доказывая необходимость его исключения.

Закончив, положил перо и задумался. На сердце было неспокойно. То ли потому, что расписался в своем бессилии, то ли потому, что решил сплавить Артема в ремесленное училище и этим как бы подчеркивал — там, мол, и такой хорош, а вот нам не подходит. Но оставалась оправдательная лазейка: «В ремесленном трудом перевоспитают». И капитан пошел к командиру роты — передать через него рапорт генералу.

ГЛАВА X

В первые же дни знакомства со своим отделением Боканов обратил внимание на высокого, молчаливого юношу — Андрея Суркова, который обычно не участвовал в шумных играх, но, чувствовалось по всему, пользовался расположением своих товарищей. Вскоре Сергей Павлович узнал, что главной страстью Андрея — нескрываемой, глубокой и чистой — было рисование.

В свободные часы он отпрашивался у Боканова и с альбомом в руках уходил на городскую площадь. Долговязый, — Сурков был самым высоким в училище, — сосредоточенный, он широко шагал по улицам, прижав локти к туловищу.

Если было холодно, Сурков, не останавливаясь, кружил вокруг памятника Димитрию Донскому, поражавшего его своей монументальностью. Он внимательно присматривался к памятнику, то отступая, то приближаясь к нему. В теплые дни, пристроившись у ограды сквера, Сурков рисовал, не обращая внимания на любопытствующие взгляды прохожих.

Ему хотелось изобразить памятник снизу, так, чтобы огромный собор на заднем плане казался игрушечным, а богатырь на пьедестале прорезал тучи своим шлемом.

Это было трудно, композиция не удавалась Сурков искал новую точку и опять ходил вокруг памятника, щурил глаза, склоняя голову то к одному, то к другому плечу.

В блокноте Андрей записывал свои наблюдения:

«Очень трудно уловить переход тонов при закате солнца. Все время меняется освещение. Пробовал нанести на красноватый фон сиреневые штрихи — получается грубо и неестественно; надо искать какие-то особые оттенки и тонкие переходы. Рисовал Семена Герасимовича — не удалась передача волос. Нужно давать не вертикальными линиями, а волнистыми, тогда создается впечатление вьющихся волос…»

Больше всего Суркова увлекали сюжеты из военной истории.

Боканов, внимательно наблюдавший за ростом способностей Андрея, уже не раз думал, что, возможно, из него получится незаурядный художник, — ведь учились в кадетском корпусе Федотов и Верещагин.

Боканову приятно было, что Сурков увлекался литературой, летом в лагерях взял второй приз по плаванию, а когда был объявлен конкурс на лучшее сочинение «Кому и за что Москва поставила памятники?», Андрей не только превосходно оформил внешне свою работу, но и написал ее умно и с сердцем. Вскоре после приезда Боканова в училище Андрей принес ему свой рисунок.

— Это Старочеркасск начала восемнадцатого века, — сказал он. — Я прочитал в одной книге его описание и вот таким представляю себе. — Волнуясь, Сурков развернул лист с рисунком.

Капитан увидел многолюдный казачий городок, вдали купол церкви, похожий на луковицу, корабли у пристани, подвыпивших полуголых казаков, идущих в обнимку посредине улицы, старого казака с люлькой в зубах, турецкого купца возле тюков товаров, дивчину, выбирающую бусы у рундука, мальчишку с прутиком, играющего около забора. И все это — яркие краски, своеобразные лица, движение и, казалось, переданный кистью гомон многоязыкой толпы — было настолько живо, что Боканов не удержался от похвалы.

— В городе есть очень хороший художник — Крылатов Михаил Александрович, — сказал он Андрею. — Отбери несколько рисунков, в воскресенье пойдем к нему в гости.

— А он свои картины покажет? — радостно встрепенулся Сурков, торопливо свертывая лист бумаги.

— Я думаю, покажет, во всяком случае попросим…

— Товарищ гвардии капитан, может быть, не стоит мои рисунки брать? Неудобно как-то… будто хвастаю… Первый раз придем.

— Нет, почему же, возьмем. Тебе полезно будет послушать замечания художника.

Крылатов жил на окраине города, в небольшом деревянном особняке, окруженном садом. Он радушно встретил Боканова и Суркова и, предупрежденный Сергеем Павловичем, сразу повел гостей в свою мастерскую.

— Это самое свеженькое, — сказал он, увидев, что Сурков не сводит глаз с пейзажей, развешанных на стене. — Я после ранения лечился в Горячем Ключе — там и написал. Вы были там? — спросил он у Андрея. И это обращение, как к равному, поразило Суркова. Он смутился, чувствуя на себе внимательный взгляд художника.

— Вы еще многое увидите, — уверенно сказал Михаил Александрович, проведя рукой по своим черным вьющимся волосам. — В Эрмитаже часами будете простаивать перед картинами, в Третьяковке целыми днями будете пропадать. Все замечайте, вбирайте в себя. Мы, художники, обязаны это делать!

«Мы — это он и обо мне сказал, — вспыхнув, подумал Андрей. — Неужели и я?..»

Сурков чувствовал, что лицо его горит, а сердце овевает сладкий холодок.

В углу мастерской стоял прикрытый простыней мольберт. На него Андрей то и дело поглядывал. Художник заметил это, но медлил подвести гостей к мольберту. Наконец, видно, и сам не выдержал.

— Над этим сейчас работаю, — сказал Крылатов, подводя гостей к полотну. — Не то получается! — воскликнул он. И во взгляде, брошенном им на картину, можно было прочесть и неудовлетворенность собой, и стыдливую любовь к своему детищу. Глаза его словно говорили: «Нет, я должен сделать это лучше, правдивей». И тут же отвечали: «Но у меня не получается». И восхищались: «А замысел, замысел! Ведь чудесный замысел». И обещали: «Я найду нужные краски!..»

Всю эту сложность чувств понял Боканов, Андрей же, не отрываясь, смотрел на картину.

Перед ним была родная донская станица. Знакомая улица, речка вдали. Тополя, освещенные лучами заходящего солнца… Курени — веселые и чистые, словно умытые недавно прошедшим дождем. На завалинке сидит старый, седобородый казак с георгиевскими крестами и почтительно слушает чубатого паренька с орденом Славы на груди. И видно, старику хочется рассказать что-то свое, но он решил, что это менее важно и интересно, чем то, что ему довелось услышать. Вокруг них станичники с простыми, обветренными лицами. Маленькая босоногая девочка, выглядывая из-за юбки матери, с восхищением и робостью смотрит на чубатого казака.

— Понимаете, тема мне близка, — словно оправдываясь, говорил художник, — идея найдена, а вот колорит еще не передан. Видимо, нужно оставить, отойти немного, а потом снова взяться. Да что это я своим увлекся, — спохватился он. — Вы, юноша, кажется, принесли кое-что… Работаете пером и акварелью? Маслом еще не пробовали?

Возвращались от художника вечером. Сурков был взволнован, и капитан, понимая его состояние, молчал.

— Знаете, что он мне в коридоре сказал, когда мы прощались? — Андрей повернул к Боканову сияющее лицо. — «В любое время, — говорит, — юноша, приходите, я буду рад вам» Да я… да… я…

Они подошли к воротам училища. Из актового зала донеслись звуки духового оркестра.

Андрей, попросив у Боканова разрешения, пошел к парку — хотелось побыть одному.

Сергей Павлович поглядел ему вслед. «Надо чаще отпускать его к Михаилу Александровичу, — решил он: — Где бы раздобыть масляные краски?» Занятый этими мыслями, он не заметил, как очутился в своем классе, но здесь было пусто, все, наверно, танцевали в актовом зале. Только в дальнем углу класса, уткнувшись в книгу, сидел Ковалев. «Сделал вид, что не заметил, или действительно не видел?» — с невольной неприязнью подумал офицер о Володе, но не стал окликать его.

Поступок Ковалева разбирался на комсомольском собрании.

— За что ты ударил Геннадия? — спросил секретарь Гербов. Володя молчал.

— Ну, чего же ты молчишь? — с укоризной поглядел на друга Семен.

— Ковалев показал мне свой дневник. Он там описывал, как провел воскресный день, и очень восторженно отзывался о…

Володя, который сидел, отвернувшись от Пашкова, мгновенно повернулся и впился в его лицо негодующим взглядом.

— …Об одной девушке, — спокойно продолжал Пашков. — На другое утро, во время обеда, заметив, какой у него мечтательный вид, я пошутил по этому поводу. Вероятно, не следовало шутить, но я не думал, что он уже такая недотрога. Вот, собственно, и все… Считаю, что виноват я, а не Ковалев.

— А ты что скажешь? — опять спрашивает Гербов у Володи.

— Странно получается, — берет слово Сурков, — Геннадий говорит, что виноват, а рассказывает все дело так, будто он невинная овечка, на которую напал волк…

— Почему овечка? — пожимает плечами Пашков.

— Ну, барашек, если тебе это больше нравится. А Ковалев не умеет владеть собой. Какой же из него будет офицер? Как он будет управлять людьми, если с собой не сладит? Надо ему выговор дать!

— Разрешите мне? — спрашивает Боканов, до сих пор сидевший молча.

— Я бы хотел с иной стороны подойти к поступку Пашкова.

— Да, вашему… Мне кажется очень нечестным, я бы сказал, даже вероломным, так попирать, как это сделали вы, доверие товарища…

Володя смотрит на Боканова хмуро, с недоумением, ему, видно, это заступничество неприятно.

— Я с вами согласен, — не выдержав роли председателя, обращается Семен к Боканову, — у Пашкова есть еще такая черта: обо всем говорить с усмешечкой, издевочкой. Даже вот о дружеских чувствах… о личном…

— А по-твоему, со слезами надо? — иронически спрашивает Геннадий.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю, — хмурится Семен, — и мы тебе советуем: призадумайся над этим. По-дружески советуем…

ГЛАВА XI

— Товарищи, мы едем на экскурсию! — вбегая в класс, оглушительно крикнул маленький, похожий на колобок Снопков, с темными щелочками глаз и носом — репкой.

— Куда? — раздалось сразу несколько голосов.

— Честное слово! Сам слышал, как полковник Зорин говорил нашему капитану… На металлургический завод. Пять часов езды пригородным… Отдельный состав. Ночуем в вагонах…

Павлик Снопков, самый осведомленный человек в старшей роте, обо всем узнавал первым и точнее всех. Вечно в движении, юркий и неистощимый в шутках, он был всеобщим любимцем, и ему снисходительно прощали проказы и острый язык. При построении роты Снопков стоял левофланговым, и это его очень огорчало. Может быть, именно для того, чтобы не выглядеть в строю маленьким, он решил идти в кавалерию.

Новость, принесенная Снопковым, взбудоражила всех. Так захотелось вырваться на денек из стен училища с его строгим укладом, расписанным по минутам, увидеть новые лица, почувствовать в вагоне хотя бы относительную свободу.

— Интересно, кто из офицеров поедет? Чем меньше их будет, тем лучше, — не преминул заметить Ковалев.

— Туристы, за мной, чистить пуговицы! — закричал Снопков и ринулся из класса, сопровождаемый товарищами.

Сборы заняли весь остаток дня. На рассвете поехали на грузовиках на станцию. Шумной ватагой, хохоча и перекликаясь, штурмовали вагоны, хотя в штурме никакой надобности не было: поезд был целиком предоставлен в распоряжение суворовцев.

Проводник, пожилая женщина, довольно улыбаясь, стояла в стороне.

Выяснилось, что с первой ротой, кроме капитана Боканова и сверхсрочника старшины Привалова, едет майор Веденкин.

Как только поезд тронулся и первые лучи негреющего солнца, прорвав пелену туч, заглянули в окна вагона, начали завтракать. Видно, такова уж натура железнодорожного пассажира, — даже плотно покушав дома, он достает сверток с бутербродами, едва трогается поезд.

После завтрака все как-то сами собой разделились на две группы. Одни окружили Веденкина, и здесь начались споры, шутки, смех. Другие подсели к Боканову.

— На днях, — неторопливо рассказывал Боканов, — мне попалось письмо Суворова Александру Карачаю — сыну одного из любимых соратников генералиссимуса. Этот юноша был зачислен на военную службу, и вот по случаю такого важного события в жизни Карачая-младшего наш великий дед написал ему письмо. Не ручаюсь, что дословно передам его содержание, но если отклонюсь — ненамного…

Сергей Павлович краем глаза отметил, что, хотя Володя Ковалев в углу купе что-то и записывал в это время в блокнот, но, по-видимому, прислушивался к общему разговору.

— «Будь чистосердечен с друзьями своими, — начал негромко Боканов, — умерен в своих нуждах и бескорыстен в поступках… Отличай честолюбие от гордости и кичливости. Будь терпелив в трудах военных; не поддавайся унынию от неудач… Остерегайся неуместной запальчивости…»

— А мне кажется, — вдруг вмешался в разговор Ковалев, вызывающе откинув голову назад, — что человеку гордость и честолюбие не мешают, особенно военному. Разве не приятно стать героем, иметь ордена, быть окруженным славой и гордиться ею?

— О чем вы будете думать, идя в бой, — о том, чтобы орден получить? — спросил он.

— О защите Родины! — не колеблясь воскликнул Ковалев.

— Я в этом не сомневался, — удовлетворенно сказал капитан. — И если удачно проведенный бой принесет вам славу, вы вправе гордиться ею. Но разве будете вы бить себя в грудь и кичливо кричать: «Я герой!» и ходить по земле, никого не замечая и не уважая?

— Нет, конечно, — согласился Ковалев и снова уткнулся в блокнот, не получив, видно, ожидаемого удовлетворения от вмешательства в разговор.

— Мне припомнился сейчас один случай из моей жизни. — Боканов посмотрел на ребят смеющимися глазами. — Учился я тогда на втором курсе института. В годовщину Октябрьской революции назначили меня командиром колонны. Был я членом комитета комсомола, председателем институтского Осоавиахима, активистом таким, что считал — без меня ни одно дело не обойдется. Ну, как и полагается командиру, встал я впереди оркестра, красная повязка на рукаве. Двинулись мы по улице. Музыка играет, иду, ног под собой не чую, никого не вижу и думаю: «Все прохожие на меня глядят с восторгом — такой молоденький, а демонстрацию возглавляет. Эх, увидел бы мой друг, Василь Дорогин, — глазам бы своим не поверил!..» Бьет вовсю барабан, гремят трубы. Случайно поворачиваю голову и замечаю вдруг, что народ на тротуаре остановился, хохочет. Оказывается, оркестр оторвался от колонны и пошел со мной в одну сторону, а колонну кто-то завернул в другую — в переулок. Оркестр сконфуженно замолк, а я, готовый провалиться сквозь землю, отправился разыскивать своих. Потом, — смеясь, закончил Боканов, — я частенько вспоминал этот случай, и он не однажды отрезвлял меня.

Кое-кто из суворовцев искал в вагоне уединения. Андрей Сурков забрался на вторую полку и просматривал старательно выписанные им в блокнот мысли и афоризмы, касающиеся его любимого искусства — живописи.

«Без наблюдений нет искусства», — перечитал он слова известного скульптора и подумал: «И художник, у которого мы были, сказал: „Все замечайте, вбирайте в себя“».

«Самый совершенный руководитель, ведущий через триумфальные ворота к искусству, — это рисование с натуры. Оно важнее всех образцов…»

Поезд остановился на полустанке. Сурков посмотрел в окно и схватился за карандаш и альбом. У опущенного шлагбаума стояла окутанная зимним туманом колонна автомашин с зенитными пулеметами. Водитель головной машины открыл кабину, высунулся из нее и с нетерпением поглядывал на состав, преградивший путь. Андрей начал лихорадочно набрасывать эскиз.

— «Катюша» есть, глядите, вон — на молотилку похожа, — показал Гербов.

— Я уверен, — воскликнул Пашков, — что мы с нашей техникой одолеем фрицев и без союзников.

— Надумали открывать второй фронт, когда увидели, что мы вот-вот победим.

— Вы слышали последнюю сводку? — возбужденно блестя глазами, спросил Ковалев, обращаясь ко всем. Он был страстным политинформатором и, хотя ему никто этого не поручал, вывесил в ротной комнате отдыха карту фронтов, а в час ночных последних известий прокрадывался к репродуктору в читальном зале и по утрам, собрав у карты с полсотни ребят, — прибегали и из младших рот, — «разъяснял обстановку». Когда же известия были особенно радостные, он в полночь будоражил всю спальню: «Сема, слышишь, Сема, наши войска Севастополь освободили!»

Сразу просыпались все, поднимался шум, и дежурный офицер не без труда успокаивал прыгающие на кроватях фигуры, — нельзя было допустить нарушения распорядка, но, черт возьми, как быть строгим, когда от радости самому хочется обнять каждого из ребят?

Поезд двинулся дальше, и Сурков с сожалением проводил глазами уплывающую картину — он не успел сделать даже наброска.

Капитан Боканов вышел в тамбур. Проводница, широко улыбаясь, кивнула головой в сторону ребят:

— Эти настоящими людьми будут… Такие не оскорбят при посадке!

Сергей Павлович подумал: «Сколько еще работы впереди, чтобы они стали „настоящими“», а вслух сказал: «Постараемся». На подножке вагона пристроился Савва Братушкин. Боканов повернулся было окликнуть его, отправить в вагон, но раздумал, — не хотелось надоедать замечаниями.

Братушкин оставался верен себе: он и здесь «фасонил». Без шинели, выпятив грудь, он то и дело подносил к глазам неизвестно где раздобытый бинокль с испорченными стеклами. Когда поезд пробегал мимо домика под черепичной, запорошенной снегом крышей, на крыльце которого виднелась ватага ребятишек, Савва принял небрежную позу, слегка привалился плечом к двери и снова поднял бинокль к глазам.

«Вот, пожалуйста, — подумал Сергей Павлович, мысленно продолжая разговор с проводницей, — упустишь такого из поля зрения — фанфаронишка получится…»

— Савва, вам не надоело позировать? — добродушно спросил капитан, подходя к воспитаннику.

— Почему позировать? — Юноша смутился и поднялся с подножки в тамбур.

Боканов стал расспрашивать его, что пишут из дому, получает ли письма от матери. Мать Саввы, рядовая колхозница, пользовалась среди земляков большим уважением.

— Вы этим летом помогали ей? — спросил офицер.

— Конечно, — ответил Братушкин, и глаза его засветились мягким светом. — Для коровы базок на зиму поставил, сено привез, ворота починил, — я ведь в доме один мужчина… — Он замолчал, задумчиво глядя на бегущие мимо поля. — Сил у нее уже немного, — сказал он негромко.

— Станете офицером, будете больше помогать ей, — подбодрил капитан.

— Пойду к ребятам, — словно извиняясь, сказал он и шагнул в вагон.

Поезд, замедляя бег, взбирался на подъем. Одолев его, пошел вдоль берега реки, скованной льдом.

Боканов возвратился в вагон. Снопков громко и весело кричал:

— Внимание, граждане, сейчас будет представлена спаренная декламация! Прошу вас, Зяблик, подойти поближе, — обратился он к Суркову.

Длинный Андрей вышел к окну в проходе — здесь было свободней. Снопков продел свои руки подмышки Суркову и скрылся за спиной у друга. Тот стал декламировать «Мужичок с ноготок», а Павлик уморительно жестикулировал: то почесывал своими руками нос Суркова, то поглаживал его живот, то заламывал руки, как провинциальная певица, и казалось, что все это делает сам декламатор.

— Следующий номер — клоун-эксцентрик, — объявил Снопков.

Хохот, возгласы, возня, шум… Они были пятнадцати-шестнадцатилетними мальчишками, и ни кители, ни длинные брюки с лампасами не изменяли их природу. Вволю нахохотавшись, немного даже устав от смеха, притихли. Начались серьезные разговоры вполголоса: о наступлении нашей армии, о героях, о письмах с фронта и из дому.

…Геннадий Пашков перечитывал про себя письмо отца-генерала:

«Вот кончим, сынок, войну, приеду к тебе, обниму крепко-крепко. Мы ведь теперь с тобой соратники… Не зазнавайся, не думай, что ты умнее и лучше других, себя никогда не хвали, — пусть другие скажут о тебе доброе слово… Ты огорчаешься, что в день моего рождения не сможешь сделать подарка. Лучший подарок — будь примерным суворовцем.

Пашков представил: блиндаж, горит самодельная лампа из гильзы (об этом во всех военных рассказах пишут), отец сидит на ящике из-под снарядов, заканчивает письмо. Теплая волна охватила сердце юноши. Показалось на минуту, что притронулся щекой к чуть шероховатой щеке отца, почувствовал особенный запах табака и одеколона…

Семен Гербов читал книгу о партизанах Украины. Ему опять припомнились дни, проведенные в гестапо. Всю их семью бросили в подвал, били сапогами, но ничего не выведали… Вот и сейчас временами болит грудь. «Проклятье, неужели повредили легкие?» Он угрюмо хмурился и рассеянно перелистывал страницы.

Ковалев забился в угол и, покусывая нижнюю губу, думал о Галинке: «Если бы она знала, какое хорошее чувство у меня к ней… И это навсегда… Ни за что не скажу о нем, признание оскорбит ее. Да я и не смогу выразить словами то, что внутри меня. Пусть даже не догадывается. Но во всем буду таким, чтобы она гордилась мной».

Володя увидел себя в бою… Как Николай Гастелло, он направляет горящий самолет на врагов… Сейчас раздастся грохот взрыва… Он исполнит свой долг!.. «Иначе он и не мог поступить», — скажет Галинка, узнав о его гибели.

Внезапное воспоминание обожгло Ковалева, — ведь и отец его получил смертельные ожоги, протаранив машину врага! Володя широко раскрытыми глазами смотрел в окно, не замечая мелькающих столбов, целиком уйдя в свои мысли. Безотчетным движением достал из кармана блокнот, положил его на колени, низко пригнувшись, стал писать. Никто в классе не знал, что Ковалев сочиняет стихи, — никто, кроме его самого близкого друга — Семена Гербова.

Если бы имел я десять жизней,

Все бы десять Родине отдал!.. —

написал Володя, и румянец проступил у него на щеках.

— Ты что пишешь? — некстати спросил Гербов, подсаживаясь к нему.

— Ничего… — досадливо буркнул Володя. Желание писать тотчас исчезло. Увидя, что Семен огорченно отодвинулся, объяснил мягче:

Гербов виновато хмыкнул, но Ковалев, пряча блокнот, успокоил его:

— Ничего, главная мысль есть… потом закончу.

Поезд подходил к высокому дебаркадеру вокзала.

Ребята, уже в шинелях, подтягивали ремни, надевали перчатки, придирчиво оглядывали друг друга, счищая пылинки.

Комсомольцы города ждали суворовцев под широким навесом перрона. К вагону спешил подполковник Русанов, — он выехал раньше, чтобы подготовить экскурсию. Русанов пожал руку Боканова, приветливо закивал головой суворовцам, выглядывающим из тамбура.

— Выходи на перрон! — приказал он и отвел в сторону Сергея Павловича. — Мы сейчас под оркестр пойдем по главной улице; на площади, около горкома комсомола, — пятиминутный митинг, а потом — на завод. Там воспитанники ремесленного училища покажут свои рабочие места, объяснят процесс производства. Начнем с манесмановского цеха — самого механизированного. А вечером организуем встречу с комсомольцами города.

…Завод поразил суворовцев многочисленностью цехов, труб, размахом стройки. Перекликались «кукушки»; неутомимо бежали вагонетки; ковши экскаваторов разевали рты, как рыбы, выброшенные на берег; ревели, сотрясая фундамент, машины; пронзительно визжали, скребя по сердцу, пилы; какие-то чудовищные челюсти с хрустом раскалывали металлические орехи и, казалось, выплевывали скорлупу; золотые брызги металла рассыпались яркими звездами; как змеи, извивались на железном полу ослепительно-красные полосы; зеленое пламя трепетало на раскаленных глыбах; весело прыгали голубые серные огоньки…

И везде, надо всем — у руля, рычага, крана — возвышался спокойный и сильный властелин огня и железа — человек. Он бесстрашно ворошил в клокочущей пасти топок, смирял вылезших из печей огненных змей, бросал пищу в пылающую горловину и, словно играя, выхватывал из жадных щупальцев кранов добычу. Движению его рук покорно подчинялись металлические громады. Человек возвышался над всем! Он бросал в огонь плоские полосы металла — и они мгновенно выходили оттуда огненными трубами; он нажимал рычаги — и таран, бешено стуча, превращал болванку в длинную трубу. Человек возвышался над всем! Он подчинил своей воле колеса, цилиндры и поршни, заставил машины перетаскивать тяжести, сверлить, гнуть металл.

Гербов остановился у станка, за которым паренек его лет, в кепке с задранным кверху козырьком, делал нарезку на трубе. Паренек застенчиво улыбнулся, повернув на секунду к Семену широкое лицо, и еще проворнее забегали его ловкие пальцы, подводя резец к металлу. Гербов дружески кивнул молодому рабочему.

— Здравствуйте! — прокричал Семен, потому что от грохота, скрежета и гула звенело в ушах.

— Привет! — весело ответил паренек, подталкивая козырек кепки вверх.

— На сколько норму выполняете? — как у старого знакомого, спросил Семен.

— Здорово! — с восхищением воскликнул Семен. — А все-таки тяжело?.. — сочувственно спросил он.

— С непривычки тяжело казалось, — усмехнулся токарь, — а сейчас, как дома. К Первому мая экзамен сдам на повышение разряда… — Но тут, заметив какую-то неполадку, он перегнулся через станок и забыл о госте.

В училище возвращались ночным поездом, однако заснуть сразу никто не мог. Слишком сильны были дневные впечатления.

Ковалев и Гербов, устроившись на верхней полке, вели разговор вполголоса.

— Я, Сема, думаю: настоящие патриоты и те, которые самоотверженно трудятся, ведь это геройство каждый день вот так работать!

— Ну, еще бы, — отвечал Гербов, — мне в цеху даже как-то неловко стало. Мы чистенькие, вроде маминых сыночков, белоручек, ходим между ними, а они, видел, как работают? Ты заметил пожилого рабочего, что у печи палкой такой длинной ширял, а лицо от огня рукой прикрывал? Ведь это и для нас…

— Ну, насчет маминых сынков — ты преувеличиваешь, — возразил Ковалев. — Не думай, Сема, что труд у нас будет легкий, — все в походах, в поле, никогда сам себе не принадлежишь: лагери, сборы, тревоги, смотры, обучение солдат. Мы потом отблагодарим честной службой. Я вовсе не предполагаю, — серьезно сказал он, — так сразу маршалом стать. К этому, знаешь, как долго идти придется, да по кручам!

— Ты все же честолюбивый! — усмехнулся Семен. — А по-моему, служи честно, старайся стать настоящим солдатом, не думая о званиях да наградах. И разве не настоящее счастье — стать командиром взвода!

Они проговорили почти до рассвета. В тамбуре дневальный Сурков объяснял что-то проводнице. В вагоне стояла сонная тишина. Внизу, неудобно согнувшись, спал Боканов. Ему, видно, стало холодно, и он, поеживаясь, ворочался. Семен спрыгнул с верхней полки, осторожно укрыл капитана своей шинелью и возвратился к Володе. Они вскоре уснули под одной шинелью.

ГЛАВА XII

Генерал Полуэктов имел обыкновение появляться там, где его меньше всего ждали. Худощавая фигура делала его издали похожим на юношу. Старость притаилась в складках тонкой шеи, легла желтизной на продолговатые ногти смуглых рук. Неторопливой походкой, заметно приволакивая правую ногу, шел он, сопровождаемый дежурным по училищу, черненьким невысоким подполковником, быстрым и бесшумным в движениях.

Не получив специального педагогического образования, но обладая умом и житейским опытом, Полуэктов глубоко вникал в каждый вопрос воспитания, видя в нем ту решающую «мелочь», мимо которой остальные проходили, подчас не задумываясь.

Замечанием, брошенным вскользь, тонким сарказмом он добивался большего, чем если бы раздражался и кричал. Может быть, именно эта манера воздействовать на провинившегося негромкой, короткой репликой вызывала к нему особенное уважение подчиненных, стремление их сделать все так, чтобы он остался доволен и сказал одобрительно: «Ну-ну» — каждый раз имеющее новый оттенок. Это «ну-ну» он умел произносить на десятки ладов — то по-отцовски добродушно, то словно удивляясь и радуясь, то будто напутствуя и поощряя.

Некоторые офицеры, сами того не замечая, невольно подражали генералу даже внешне: прятали, как он, при ходьбе руки назад в рукава и чуть приволакивали ногу. Говорил Полуэктов медленно, словно отбирал слова и мысленно отбрасывал ненужные, как добросовестный строитель отбрасывает в сторону неподходящий камень при кладке фундамента. О жизни генерала известно было в училище немного. Знали, что шашка с красиво изогнутым позолоченным эфесом, которую надевал генерал на парадах, подарена ему Буденным и что, приехав на открытие училища, Семен Михайлович обнял Полуэктова, как старого друга, с которым не чаял уже и встретиться, что до войны генерал был начальником артиллерийского училища, а в Отечественную войну командовал артиллерией армии и, тяжело раненный под Сталинградом, много месяцев пролежал в госпитале. Знали, что на фронте погибли его сыновья: младший — рядовой и старший — летчик-истребитель, и что от старшего остался внучек, шестилетний крепыш Димка, рано лишившийся матери. Известно было и то, что дома генерал, уложив Димку, пишет какой-то учебник. Одни говорили — военно-педагогический, другие — по артиллерии. Этим исчерпывалась осведомленность в училище о личной жизни начальника. Генерал всегда был корректен, безукоризненно выбрит; если поблизости не было суворовцев, он почти непрерывно курил.

Сегодня генерал начал свой обход училища в 16.30. Глаз у генерала острый. Он сразу замечал криво повешенный портрет, плохо вычищенную бляху ремня, измазанную панель в ротной канцелярии. В конюшнях он так посмотрел, ничего не сказав, на загрязненные кормушки лошадей, что широкоплечий, с пышными, усами капитан Зинченко, звякнув шпорами, выдавил хрипло:

В столовой Полуэктов приказал сопровождающему его офицеру:

— Запишите… Столы накрыты прошлогодними носовыми платками. Завтра должны лежать белоснежные скатерти! Проверите исполнение.

Когда генерал вошел в санчасть, начальник ее, очень полный, страдающий одышкой полковник лет пятидесяти, с бритой головой, с двойным подбородком и невмещающейся в воротничок шеей, засуетился, насколько позволяла ему комплекция, кинулся к папке с диаграммами и таблицами и начал их поспешно доставать. Полуэктову хорошо было известно пристрастие полковника Райского к бумажкам, к своему уютному врачебному кабинету, стремление не обременять себя ходьбой по корпусам училища, и поэтому сейчас, когда Райский пытался показать ему «кривую роста упитанности суворовцев» и сообщить цифры, густо сдобренные латынью, начальник училища добродушно остановил его.

— Вижу, вижу, латынь знаете. А вот сколько у вас детей с опущенной лопаткой — знаете? Нет? Вот это уже никуда не годится, не по-отцовски. А вечером достаточно светло в классах?

— Совсем не точно. Недостаточно света, товарищ полковник, зрение детям портим!

— Я собирался… — начал было Райский, делая подбородком движение, будто ему стал узок воротничок кителя.

— Вот, вот, долго собираетесь… На урок физкультуры пойдите, установите, какую там нагрузку дают. Их кульбитам учат. Видели, что Гербов на брусьях выделывает? А сутуловат. Вы мне лучше выпрямите Гербова коррегирующей гимнастикой. Кувыркаться на турнике и фокусы показывать он еще успеет. А выйти от нас должен здоровым, стройным, гибким… Чтобы смотреть было радостно, за квартал осанка видна была, шаг легкий, грудь высокая, плечи — любо глядеть, чтобы голова красиво на плечах сидела, под гимнастеркой чувствовались мышцы литые… А вы меня латынью глушите! — сердито закончил генерал и, надев папаху, вышел, бросив свое обычное: «ну-ну», в котором Райскому послышалось осуждение. Виновато вздохнув, он вытер платком пот с бритой головы и, покряхтывая, стал натягивать шинель.

Из-за плотно прикрытой двери музыкального класса доносятся приглушенные звуки скрипки. Чья-то нетвердая рука играет незатейливую песенку. В коридорах суворовцы замирают у стен, провожая глазами начальника училища. Он проходит, отвечая на приветствия легким наклоном головы.

На втором этаже генерал Полуэктов зашел в методический кабинет. Из-за стола поднялся капитан Васнецов, невысокий, с небольшими светлыми усами, — преподаватель литературы и по совместительству заведующий методическим кабинетом училища.

— Работайте, работайте, — генерал сделал рукой жест, словно усаживая Васнецова. Капитан сел, но, следя ревнивым взглядом за генералом, не выдержал, снова встал и подошел к нему, когда Полуэктов остановился у выставки работ детей.

— Все сделали сами, — с гордостью оказал Васнецов, бережно прикасаясь рукой к модели пушки.

Здесь были выставлены коллекция минералов, рисунки красками и карандашом, средневековый замок из папье-маше, контурная карта Европы, сделанная из глины и размоченного картона.

В классах началась вечерняя подготовка уроков. Полуэктов решил побывать в роте майора Тутукина. В отделении Беседы не ладилось с русским языком. Генерала встретил докладом капитан Беседа, дежуривший в этот день по роте, и они вместе зашли в четвертое отделение. Поздоровавшись и разрешив суворовцам сесть, генерал подошел к парте Самсонова.

— А ну-ка, покажите свою тетрадь по русскому языку, — сказал он, подсаживаясь к Семену.

Самсонов не оробел, — он порылся в парте, достал тетрадь. Первая страница ее была образцово чистой, вторая — погрязнее, третья — еще хуже. Перелистав несколько незаполненных листов, Полуэктов наткнулся на двустишье, написанное нетвердым размашистым почерком с загогулинами:

Кол не друг и не чурбак,

Кто получит — тот дурак

Дон течет, течет Донец,

А тетрадочке — конец!

И подпись: «Семен Иванович Самсонов, будующий асс». У последней буквы «с» хвост закручивался мертвой петлей. Виновник поэтических упражнений и будущий ас все доверчиво улыбался, поглядывая на генерала.

— Нехорошо, нехорошо, — осуждающе покачал головой генерал, — это ведь гряземарание… и неграмотно, — он подчеркнул ошибку в слове «будующий». — Никуда не годится! Ваша фамилия Самсонов?

— Так точно! — Сенька встал, немного склонив белесую голову набок, и растянул губы в располагающей улыбке. «Ишь ты, — подумал генерал, — веселый какой человек».

— Не ожидал от вас, суворовец Самсонов, такого отношения к учебе. Тетрадь перепишите начисто, — строго приказал он. — Я к вам скоро снова приду, и тогда вы мне покажете.

Полуэктов сел за стол преподавателя и обвел испытующим взглядом класс. Круглолицый капитан Беседа, сам чем-то похожий на своих воспитанников, отошел к окну.

— Кто из вас читал книгу «Тимур и его команда»? — неожиданно спросил генерал.

— Хорошо! — похвалил Полуэктов. — Почему же тимуровцев так любят в нашей стране?

Он старался выпятить грудь, но выпяченным оказался живот.

— Тимуровцы помогают Родине! Они дружные и о людях заботятся.

— Правильно, — кивнул головой генерал, — вот вы, старший суворовец…

Голиков с еще большей готовностью выпятил грудь с красной картонной звездочкой на левой стороне. В центре звездочки старательно была выведена чернилами буква «Т».

Только теперь генерал заметил такие же значки у многих в отделении. «Что бы это могло значить?» — подумал он, но не стал сейчас расспрашивать.

— Так вот, вы, суворовец Голиков, хотите Родине помогать?

— Н-нет, — с запинкой произнес Голиков. — Трудно правила запоминать, — оправдываясь, добавил он и, облизнув пухлые красные губы, покосился на капитана Беседу. Но тот стоял у окна с таким выражением лица, будто хотел сказать: «Вас спрашивают — вы и ответ держите, а мое дело слушать».

— А кто еще не любит грамматику? — спросил начальник училища.

Опять поднялись почти все руки. Генерал удивленно поднял брови и обратился к воспитателю:

— Товарищ капитан, да это отделение русское?

— Будто бы русское, — с запинкой произнес офицер.

— Русское! — негромким хором ответили ребята.

— А что Суворов говорил о русских? — спросил генерал, выжидающе взглянув на Голикова.

Тот растерянно молчал. И вдруг, вспомнив, выкрикнул:

— Ну вот, — обрадовался Полуэктов, — и даже трудный русский язык одолеете?

— Посмотрим, посмотрим, — одобрительно кивнул головой генерал. — Вот, товарищ капитан, будьте свидетелем: суворовцы обещали не получать плохих оценок по русскому языку и этим помочь Родине в подготовке грамотных офицеров. Я через три недели приду, проверю, настоящее ли у них слово.

— Настоящее! — убежденно, хором ответили ребята.

Из четвертого отделения генерал вышел в хорошем настроении. «Превосходные мальчишки, — думал он, поглаживая короткие темные усы. — Кто знает, может быть, этот Голиков станет маршалом, а Семен Иванович Самсонов — первоклассным генштабистом. Хотя… зачем брать такие высоты? И хороший командир батальона немалого стоит. А в том, что не любят грамматику, наверно, повинен и учитель, — надо проверить».

— Товарищ Беседа, — генерал обернулся к сопровождавшему его по роте воспитателю, — а что это за буква «Т» у них на груди?

— Это, товарищ генерал, значит «тутукинцы». Играют они… Может быть, приказать снять значки?

— Нет, зачем же. — Полуэктов улыбнулся. — Они избрали похвальный пример.

Малыши неспроста называли себя тутукинцами, — они любили ротного командира, безошибочно чувствуя за его внешней строгостью отцовскую заботу. Им нравилось, как зычно докладывает майор начальнику училища, и еще то, что майор Тутукин маленького роста. Им хотелось, когда они вырастут и станут офицерами, быть точно такими же — упругими, быстрыми, сияющими, как вычищенная пуговка. Для тех же, кто опасался, что не подрастет, маленький Тутукии был утешительным примером, некоторой гарантией будущего. Самсонов и Гурыба один раз даже чуть не подрались из-за майора. Он проходил в дверь со двора, и Максим оказался справа от майора, а Сенька — слева. Было непонятно, в чью сторону, отвечая на приветствие, повернул голову Тутукин.

— Ага, он ко мне повернулся! — торжествующе воскликнул Самсонов, когда майор скрылся за поворотом коридора.

— Нет, ко мне, — обиделся Гурыба, и они закружились, надвигаясь друг на друга плечом, но вынырнувший откуда-то миротворец Илюша Кошелев убедительно сказал:

— Я сам видел, как он повернулся и туда, и сюда.

— Вы можете идти, товарищ капитан, — разрешил генерал Беседе. — Через двадцать дней доложите, как у вас в отделении обстоит дело с грамматикой.

Беседе очень хотелось напомнить генералу о своем рапорте относительно Каменюки, но он счел неудобным делать это: возможно, рапорт еще и не передан Тутукиным, а если передан, генерал, может быть, умышленно не говорит о нем.

Полуэктов прошел почти весь длинный коридор, когда шум за дверьми одного из классов привлек его внимание. Раздавался стук, словно палкой били по фанерному сиденью стула, слышались выкрики, кто-то играл на гребенке с папиросной бумагой.

Генерал приоткрыл дверь. Шум смолк, и на мгновенье все в классе застыли: двое — сидя под измазанной мелом доской, один — скрестив ноги, на полу, в углу, с учебником в руках и бумажным колпаком на голове. Несколько человек стояли у окна над доской для шашек, остальные занимались, кто чем хотел, сообразно размаху своей фантазии. Сидящий в углу вскочил, стянул с головы колпак и крикнул отчаянно, будто его ущипнули:

— Встать! Смирно! Товарищ гвардии генерал, второе отделение пятой роты на самоподготовке.

Генерал пробыл здесь недолго — пожурил за то, что вместо приготовления уроков занимаются посторонними делами, спросил о воспитателе:

— Не могу знать! — браво ответил воспитанник в гимнастерке, измазанной мелом. — Старший лейтенант сегодня еще не приходил.

Дежурному по училищу Полуэктов приказал немедленно вызвать с квартиры Стрепуха, а в его отделение послать для надзора другого офицера.

Сигналист, посланный за Стрепухом на дом, застал его лежащим на постели. Стрепух был убежденным холостяком и жил так, как ему хотелось. Со скучающим видом Стрепух перелистывал «Королеву Марго» Дюма, поплевывая на пальцы, прежде чем перевернуть засаленную страницу. Чтение было редким занятием для Стрепуха, он даже несколько бравировал своим пренебрежением к книгам.

— Шекспиров не читал, — цедил он сквозь зубы, — но честь офицерскую на поле боя отстоять всегда могу…

С массивного, словно высеченного из красного камня, лица Стрепуха не сошло выражение скуки, когда он услышал, что его вызывает генерал. Он неторопливо поставил длинные ноги на пол и спросил, позевывая и небрежно похлопывая кончиками пальцев по губам:

— Ну, порядок, идите! — величественно отпустил он сигналиста.

Пребывание в училище Стрепух считал для себя печальным недоразумением, злой шуткой судьбы. В душе презирая «шкрабов», «синечулочниц» и «штафирок», — так Стрепух называл про себя учителей, — он смотрел на свою работу воспитателя как на явление временное, как на перекидной мостик в будущее, где ему виделась «настоящая служба», хотя бы командиром батальона, «настоящая власть» и быстрое продвижение по служебной лестнице, а не это копанье в психологии и педагогике. Он хотел бы немедленно покинуть училище, но делать это со скандалом не входило в его расчеты, поэтому лучшим для себя путем Стрепух считал бездействие, — пусть начальство само отчислит его в линейную часть. Следует сказать, что строевую службу старший лейтенант любил, безупречно знал тонкости команд, разные «штучки», вроде казуистического требования показать на топографической карте магнитный меридиан, у винтовки — пресловутый мулек, или назвать ее восьмую часть. И еще одно качество неоспоримо признавалось за ним и даже ставилось начальством в пример — внешняя аккуратность. Пуговицы шинели сияли у него так, что в них можно было смотреться, как в зеркало, белоснежный подворотничок выглядывал из-под кителя ровно настолько, насколько ему полагалось выглядывать. Событием необъяснимым и из ряда вон выходящим было бы появление старшего лейтенанта Стрепуха в нечищенных сапогах. Он был в училище ходячим наставлением для военнослужащих, и если возникло сомнение, нужно ли звездочку на фуражке носить поверх ремешка или следует прятать под него, поглядывали на фуражку Стрепуха.

Во время парадов он так величественно шел своей горделивой, легкой походкой впереди роты, так безупречна была выправка его гренадерской фигуры, что все невольно любовались им. Но стоило заговорить с ним, и мгновенно пропадало все очарование. Чаще всего он обходился стереотипными словечками: «Точно!», «Нормально!», «Толково», или литературными штампами: «Свежо предание…», «Не вынесла душа поэта…», бросая реплики небрежно, мимоходом, с сознанием своего превосходства над собеседником. У продавщицы воды он неизменно допытывался:

Когда Стрепуха спрашивали, какое сегодня число, он деревянно начинал: «С утра было…», и только после этого называл число. Представляясь вне училища и особенно дамам, он говорил со снисходительной улыбкой:

— Сын собственных родителей… — и, поклонившись, откидывал назад горделивым движением головы вьющиеся волосы. Беседуя с кем-нибудь, Стрепух, кроме искажений, неистребимо традиционных среди некоторой части военных, вроде: «шлём», «бархотка», «шинеля», пересыпал свою речь «философскими» отступлениями.

— Во мне таятся большие невозможности, — многозначительно говорил он преподавательнице английского языка Нине Осиповне, поглаживая едва проступающие бакенбарды, — вчера я размечтался, и мысли мои были перенесены далеко вперед…

Сначала товарищи деликатно намекали Стрепуху, что нельзя так уродовать русский язык, но самые дружелюбные поправки он воспринимал настолько нетерпимо, так брезгливо кривил рот, объясняя, что «учился в украинском институте» и «качество зиждется возле этого», что становилось ясным — никакой помощи принимать Стрепух не желает.

Все понимали, что Стрепух — случайное явление в училище и в офицерской семье, и только удивлялись одному: почему он так долго держится?

…Когда Стрепух вошел в кабинет генерала, то уже по одному тому, что генерал не предложил сесть, почувствовал, что разговор предстоит пренеприятнейший.

— Почему вы не с отделением во время самоподготовки? — спросил Полуэктов.

— Я отлучился на полчаса, — начал было старший лейтенант.

— Вы манкируете служебными обязанностями! — побледнел генерал, сдерживаясь, чтобы голос не сорвался на крик.

Стрепух пожал плечами с таким выражением лица, словно хотел сказать: «Ваше дело взгревать, мое — молча выслушивать, что бы вы ни сказали, но от этого ничто не изменится». Он стоял навытяжку, потирая пальцы левой руки, будто счищая с них мел.

— Государство доверило вам, — медленно произнес генерал, — воспитание двадцати пяти мальчиков, а вы их бросаете на произвол. Это, если хотите, бесчестно, — в дни, когда страна напрягает все силы, одолевая врага, отлеживаться. Предупреждаю вас, старший лейтенант, о неполном служебном соответствии. В течение месяца, пока не будет наведен безупречный порядок в отделении, находитесь в нем безотлучно от подъема до отбоя. Идите!

«Выгоню, выгоню, — генерал с неприязнью смотрел в спину уходящего Стрепуха. — Павлин!.. Сущий павлин!..» — и Полуэктов с сердцем захлопнул крышку портсигара.

В два часа ночи он решил снова сделать обход училища: проверить, как несут ночную службу.

ГЛАВА XIII

— Сема, поедешь летом со мной в Тбилиси? — спросил Володя Ковалев своего друга, когда они вдвоем проходили малолюдной улицей, спускающейся к бульвару.

— Не знаю, — подумав, ответил Гербов, — мне очень хотелось бы повидать дедушку, да и село наше после освобождения…

Мимо, звеня цепями на скатах, проехала трехтонка, промаршировала рота красноармейцев и скрылась за длинной кирпичной стеной.

— Ты изменил свое отношение ко мне! — с горечью воскликнул Ковалев.

— Ну что ты! — Семен удивленно взглянул на Володю. Его лицо с крутым, широким подбородком осветилось улыбкой. — Напрасно ты так говоришь. Просто в последнее время я почему-то все чаще вспоминаю отца и маму…

— Ты ведь знаешь, Сема, у меня нет друга ближе тебя, — словно оправдываясь, сказал Володя. — В отделении у меня неплохие отношения со всеми. Хотя нет, — вспомнил он, — Пашкова я недолюбливаю, и даже не из-за того, что у меня с ним было…

— Ты к нему придираешься, — спокойно возразил Гербов. — Генка, в сущности, неплохой парень.

— Вот именно в сущности-то и плохой! Нарцисс самовлюбленный… И вечно хвастает своим папашей. Ну ладно, отец у него генерал, да он-то сам при чем тут? — Ковалев подпрыгнул, сердито ударил варежкой по ветке, покрытой снегом. — Все твердит: «Пойду по дипломатической линии!» Я спрашиваю Пашкова: «Кто же тебя отпустит из училища: ведь на тебя истрачены огромные деньги?» А он посмотрел на меня снисходительно сверху вниз и говорит: «Папа за все заплатит…» Я бы его, аристократа, из комсомола выгнал! — гневно сказал Ковалев.

— Ты напрасно так близко принимаешь все это к сердцу, — примиряюще сказал Гербов. — Мне и самому не нравится кое-что в характере «Осман-паши», но у него немало и положительных качеств. Скажи по справедливости, разве он не поделится с тобой всем, что у него есть?

— Подумаешь, — пренебрежительно фыркнул Володя, — нужна мне его помощь!

— Он не заискивает перед начальством, всегда в лицо правду говорит, — неторопливо перечислял Гербов.

— Ты, видно, записался в его защитники, — недовольно сказал Ковалев. — Мы во мнениях не сойдемся, не старайся!

— Да я и не стараюсь, просто надо быть беспристрастным. Что мне в нем не по душе, я говорил…

Навстречу друзьям шел капитан Беседа. Они вытянулись в струнку, приветствуя его. «Будут и мои такими, — подумал капитан, — и заметить не успею, как подрастут…»

На перекрестке улиц Гербов и Ковалев остановились около газетной витрины.

— Вчерашняя, — Володя пробежал глазами первую страницу. — Наши прорвались к берегу Балтийского моря, заперли Восточную Пруссию… Ты представляешь себе, Сема, общий замысел и эти удары?! — с восхищением воскликнул он.

У поворота на бульвар блестела длинная «скользанка» — полоса раскатанного льда. Володя разогнался и, крикнув «Догоняй!», проехался на каблуках. Семен, не отставая от друга, заскользил вслед за ним. Хотел ухватить за ремень, но Володя пустился бежать. Сколько Семен ни гонялся за Володей, так и не поймал его. Разрумянившись, они продолжали путь. Разговор зашел об офицерах.

— Ты заметил, — спросил Ковалев, — у нашего химика на пуговицах кителя всегда крупинки мела, погон изломан, а левую руку он держит в кармане брюк? Сразу видно — нестроевик…

Ковалев и сам имел обыкновение держать руку в кармане, но у себя он считал это проявлением независимости.

— А капитан Боканов мне и как офицер нравится, — решительно заявил Семен. — Команду подает, так чувствуешь, что команда. Если что пообещал, исполнит, это уж точно!

— Например, обещал меня в город отпустить, а потом увольнительной не дал — раздумал. Я ему говорю: «Вы не хозяин своего слова…»

— Ты скажешь! — неодобрительно буркнул Семен. — Я бы за твой язычок год тебя в город не пускав…

В некоторых словах Гербов не выговаривал букву «л», и Ковалев иногда поддразнивал его: «Скажи ложка», — нет, не «вожка», а «ложка».

— Между прочим, что мне понравилось в твоем Боканове, — сказал Володя, — так это его отношение к инспектирующему. Помнишь, зашел к нам в отделение полковник из военного округа с орденом Кутузова, в белых бурках… Капитан ему доложил, был вежлив, но не подлизывался…

— С достоинством себя держит, — подтвердил Гербов. — Терпеть не могу, когда начинают извиваться перед начальством… Капитан, правда, немного резкого характера, — сделал уступку Семен, — но я хотел бы походить на него.

Володя достал часы — недавний подарок генерала за стрельбы — и, узнав сколько времени, небрежно щелкнул крышкой.

До начала самоподготовки оставался почти час. Бульвар круто поднимался в гору; на верхушке ее виднелись редкие деревья. Снег, сначала кружившийся в воздухе, теперь медленно падал большими хлопьями…

— Сема, — спросил Ковалев, — а как назывался ваш партизанский отряд?

— Имени Суворова, — Гербов не удивился, зная манеру друга задавать самые неожиданные вопросы.

— Странно… такое совпадение, — пробормотал Володя. — А признайся, страшно было первый раз ползти к мосту, взрывать?

— Конечно, страшно… Очень даже. Темень… Недалеко часовой немецкий… Шлак хрустит под локтем; о провод порванный зацепился, — кажется, на версту слышно. Ливень тогда только что прошел, в глубоких воронках от бомб — вода, чуть не до края. Немец рядом протопал, а мы спрятались в воронках и присели в них по пояс в воде. И чудно, — знаешь, о чем я тогда подумал? Как сейчас помню! «Павка Корчагин, — подумал, — не струсил бы», и сразу спокойно стало…

Гербов замолчал, — видно, ему неприятно было вспоминать об этом.

— Ну, в общем взорвали, — коротко заключил Семен. — Да, Володька, забыл тебе сказать, вчера я письмо получил из своей части. Сержант Погорелов, Иван Тихонович, написал. Мы дружили, хотя он мне в отцы годился. «Сейчас наш полк на немецкой земле фрица бьет… Тебя, сынок, в части помнят все и передают боевой привет. Как учишься, орлик? Смотри, офицером будешь — не зазнавайся». Чудак… разве ж мы сами этого не понимаем?..

— Меня раздражает отношение к нам в училище! — после некоторого молчания сказал Ковалев. — Не поймешь, дети мы или военные? В библиотеке Бальзака попросишь — отказывают: «Рано вам еще», а подурачишься — выговаривают: «Вы ведь взрослые…»

Семен, соглашаясь, кивнул головой. Отвернув полу своей шинели, он достал из кармана пачку папирос, надорвал ее и протянул Ковалеву:

Тот долго выковыривал из пачки папиросу, неумело раскурил ее и, затянувшись, закашлялся.

— Вот дрянь, — проговорил он сквозь слезы, — табак, что ли, плохой?.. — Еще раза два втянул в себя дым и бросил папиросу. — Не нахожу удовольствия!..

— А я привык, — сказал, немного рисуясь, Семен. — Мне командир роты говорит: «Бросить надо», а я ему: «Не могу сразу, товарищ подполковник, организм привык, попробую постепенно отвыкнуть…» — «Ну, — говорит, — вы тогда хоть в стенах училища не курите, чтобы малышей не совращать».

Они некоторое время шли молча, и каждый думал о том, что вот они взрослые, а их все считают мальчиками.

— Чувствую я в себе, Сема, огромную силу! — неожиданно воскликнул Володя. — Кажется, горы своротить могу! Эх, жаль, не придется мне в Отечественной войне участвовать, показал бы я им — дети мы или военные!

Под «ними» Володя подразумевал и подполковника Русанова, и капитана Боканова, и даже генерала, то есть тех, кто по мнению Ковалева, недооценивает его самостоятельность. А он больше всего боялся покушений на нее.

Ссору с Пашковым, арест, неприязнь Боканова Володя переживал остро, хотя внешне и не показывал этого. В глубине души понимая, что «формально Боканов прав», Володя все же считал его действия несправедливыми и оскорбительными: ведь капитан даже не попытался узнать причину драки, держал себя отчужденно. Горькое чувство обиды вызывало не само наказание, — в конце концов, он заслужил его, — а именно «бездушие» Боканова. «Когда я стану офицером, — думал Ковалев, — я буду требовательным, но и чутким, а не просто исполнителем устава».

И сейчас же его мысли приняли другое направление. Он стал мечтать о том, как они с Семеном будут служить в авиаполку. И вот на двух самолетах вылетели они на выполнение задания. Навстречу девять вражеских «мессеров», ну что же, девять так девять, тем больше будет сбито!.. Они принимают неравный бой. Одна за другой загораются машины с черными крестами. Но вдруг показался дымок, а потом и пламя в моторе самолета Семена. Сема прыгает с парашютом. Враги увидели приземлившегося парашютиста и бегут к нему. Ковалев делает бесстрашную посадку, берет Гербова на борт своего самолета и взмывает ввысь перед самым носом беснующихся фашистов.

— О чем ты думаешь? — прервал его мечтания Гербов.

Володя не рискнул признаться Семену, о чем он думал, боясь, что друг усмехнется и добродушно скажет, подражая генералу: «Ну-ну… и фантазер же ты, Володька».

— А я сейчас думал, — задушевно сказал Семен, — может быть, ты, или я, или Лыков, — словом, кто-нибудь из нас, — лет через тридцать будет командовать парадом. Представляешь, ты на вороном коне — у него белая звездочка на лбу и белые карпетки на ногах — объезжаешь замершие полки… И хотя ты меня не узнал, мне так приятно вспомнить, что мы когда-то вместе учились… за одной партой сидели…

— Ну-ну, — он сузил серые смеющиеся глаза, — и фантазер же ты, Семка!

Гербов улыбнулся и стал сконфуженно оправдываться:

— Почему же фантазер? Ведь обязательно так с кем-нибудь будет…

Они поднялись на самый верх пологой горы и остановились, глядя вниз. С заснеженных полей набегал легкими порывами ветерок, приятно покалывая щеки. В ледяном извиве застыла река, теряясь в синеватой дали. Небо походило на бледнолиловый лед, с которого ветром сдувало на землю хлопья снега.

Володя подумал: «Вот так же, только летом, на Воробьевых горах стояли Герцен и Огарев…»

— Сема, — он положил руку на плечо друга, — неужели ты мог подумать, что я тебя не узнаю на параде?.. Знаешь что, давай сейчас дадим друг другу клятву… верности!

Взволнованность Ковалева передалась Семену.

Они соединили руки, и Володя чуть охрипшим от волнения голосом проговорил:

— Клянусь светлой памятью Суворова… памятью наших полководцев… что сохраню дружбу навсегда. И знай, Сема, где бы я ни был, только позови — приду на помощь! — У Володи перехватило голос, и он еще сильнее сжал руку друга. — В учебе, в бою и труде — я твой верный товарищ. Помни об этом! Честность и мужество помогут нам в беззаветном служении Родине, а дружба удесятерит силы…

Не сговариваясь, они сняли шапки и, продолжая держать друг друга крепко за руки, постояли так еще несколько секунд.

А снег падал и падал, тая на стриженых головах, серебристыми крапинками вплетался в черный каракуль шапок, звездочками оседал на алые погоны.

Где-то на дальних путях требовательно прокричал паровоз. Со звенящим гулом, накренив крыло, низко над землей пролетел самолет и мгновенно скрылся из глаз.

ГЛАВА XIV

Утром, подходя к дверям спальни, Боканов услышал громкий, возбужденный спор. Голос Лыкова настойчиво требовал:

— Она и без того хорошо заправлена, — вспыльчиво возражал кто-то.

Боканов решительно вошел в комнату и первое, что увидел, было раскрасневшееся, с широко раздутыми ноздрями, сердитое лицо Ковалева. Кроме него и Лыкова, в спальне никого не было.

— Что у вас тут произошло? — спросил офицер.

— Почему ваша койка, суворовец Ковалев, не в порядке? — обратился Боканов к Володе.

— Я не спрашиваю, что вам кажется, — резко оборвал его Боканов. — Заправьте койку как следует.

— Почему вы на меня кричите?! — выкрикнул он.

— Заправьте койку, — как можно спокойно повторил приказание офицер; на скуле у него проступило красное пятно.

Ковалев, с трудом отрывая ноги от пола, подошел к своей койке и словно чужими, одеревенелыми руками поправил одеяло.

— Ну вот, теперь хорошо, — обычным тоном произнес Сергей Павлович. — Можете идти в класс, но я, очевидно, вынужден буду написать вашей маме неприятное письмо.

Володя хотел что-то сказать, но с отчаянием махнул рукой и выбежал из спальни. Ушел и Лыков. Боканов, хмурясь, постоял еще несколько минут у окна, беззвучно побарабанил пальцами по стеклу. Получалось не так, как надо. Нервы — натянутая струна. Ведь вот еще немного — и опять произошел бы взрыв… Может быть, следует подойти к Володе с какой-то другой стороны, а то приказ да окрик, окрик да нотация, а отцовского отношения действительно нет. Не то, не то! Боканов потер рукой щеку и, недовольный собой, вышел в коридор.

В классе Лыков добродушно хлопнул по плечу Ковалева:

— Пошел к черту, — вялым движением Володя сбросил с плеча руку Лыкова, — и без тебя тошно, — как бы оправдываясь, беззлобно добавил он и направился к своей парте. Почему его все раздражает? Почему откуда-то вдруг поднимается грубость, и он не в силах справиться с ней, откуда это желание противоречить и не подчиняться? А впрочем, так ли уж он виноват? Долго еще его будут третировать, как младенца? Он давно вышел из того возраста, когда нужна мелочная опека. И когда же, наконец, удастся увидеть Галинку, — хоть бы несколько строк прислала…

Во время большой перемены старшина принес письмо. Мать писала Володе:

Ты просил меня не упоминать в письмах о твоем поведении, говоря, что у тебя от этого портится настроение, но я хочу еще раз, и последний, возвратиться к этой теме. Знаешь, почему у тебя такие скачки? Ты не выработал в себе силу воли.

Дорогой мой! Ты знаешь, что нас с тобой всего двое: проклятые фашисты отняли у нас любимого человека — твоего отца. Я все силы души, все чувства перенесла на тебя, в тебе сосредоточена вся радость моя. Поэтому мне больно будет, если ты вырастешь не таким, как мечтал папа. Мне тяжело было читать те строки письма, где ты выражаешь недовольство воспитателем.

Володя! Твое училище — это твой дом, воспитатели — родители. Им партия поручила воспитывать тебя, поэтому надо беспрекословно выполнять все их приказания.

Если ты любишь меня, как мать, уважаешь, как старшего товарища, если дорожишь моим здоровьем, прислушайся к моим советам.

P.S. Сыночка, я уже готовлюсь к твоему летнему приезду, и, конечно, забирай с собой Семена. Я сделаю вам бисквит, такой же, как тот, что вы с папкой, помнишь, таскали у меня из буфета. Я уже собираюсь в родной город. Может быть, это лето проведем у моря, в своей квартире. Ты рад?»

Володя медленно вложил письмо в конверт, погладил его, словно это была рука матери, и вышел из класса, — ему хотелось остаться наедине со своими мыслями.

Когда около шести часов вечера Боканов проходил коридором, потух свет. В последнее время это случалось довольно часто: ремонтировали городскую электростанцию, и она не справлялась с нагрузкой.

Нащупывая стену, капитан повернул вправо, затем влево, решил, что он у выхода на улицу, но оказался в каком-то незнакомом месте. Вокруг бегали с громким криком невидимые человечки, — судя по их голосам, он попал в роту Тутукина. Капитан невольно прислушался к разговорам.

— Получил двойку, плакать хотелось, а нельзя…

— Мужество мешает… — И шепотом: — Я фамилию хочу переменить…

— А я на улице офицера выберу и рядом иду. Ему все честь отдают, а получается вроде мне.

— Здорово! — одобрил первый голос и вдруг сказал решительно: — Старшего лейтенанта Стрепуха терпеть не могу!

— Он думает только, чтоб ему хорошо было… не любит нас, а только притворяется.

«Интересно, — подумал Боканов, — как мои относятся ко мне?» Эта мысль пришла ему впервые, — никогда, ни раньше, в школе, ни в училище, он не интересовался, любят ли его учащиеся. Просто он считал этот вопрос праздным, не стоящим внимания. Важно делать для них все, что можешь, требовать в полную силу, держать ответ перед своей совестью: все ли сделал? Остальное — признательность, благодарность, нежные чувства — дело десятое и придет само. Конечно, по-человечески приятно это «приложение» к твоему труду, но разве обязательно оно? Да и зачем? Пощекотать самолюбие?

— Ну чего ты, Сенька, орешь? — отозвался кто-то справа от Боканова.

— Максим, я, знаешь, придумал спор. Сегодня перед обедом взял четыре листка. На одном написал «4 борща», на другом — «4 соуса», на третьем — «4 хлеба», на четвертом — «4 компота». Подговорил Авилкина, Мамуашвили и Кошелева, — начали тащить. Мне четыре борща досталось, я только за третью тарелку принялся — капитан заметил…

«Все-таки, как мало знаем мы их мир и повадки!» — подумал Боканов, выбираясь на свет появившейся в вестибюле свечи.

Капитан почти дошел до выхода, когда какой-то мальчуган, нечаянно толкнув его, стремглав кинулся в темноту. «Эк, пострел», — подумал Боканов. В это время две барахтающиеся фигуры стали приближаться к нему.

— Товарищ капитан, — послышался взволнованный голос: — привел!

— А-а… это похвально, что вы учите его вежливости, — одобрил Боканов. — Я думаю, в другой раз он сам догадается извиниться…

— Так точно, догадаюсь… Если б за мной Каменюка не погнался, я б и сам вернулся!

Офицер вышел из училища и, улыбаясь, стал пересекать плац — так было ближе к дому.

Неожиданно впереди него на землю легла широкая светлая полоса. Он оглянулся. Все окна училища осветились ярко и весело. Значит, включили свет. Он постоял с полминуты, глядя на огни, нашел окно своего класса, представил себе, что сейчас там будет происходить: Лыков начнет выжимать гирю, Ковалев решать кроссворд, Сурков достанет краски и приготовится рисовать. Сергей Павлович вспомнил, что обещал Андрею дать лист ватманской бумаги, но из-за темноты не успел это сделать.

Он возвратился в училище и принес Суркову бумагу. Идти домой теперь не имело смысла: скоро должна была начаться подготовка уроков. Боканов спустился в актовый зал, приоткрыл дверь на широкий балкон. Нетронутый, покрытый тонкой коркой снег лежал на перилах. Сергей Павлович раскурил папиросу.

На фронте, в минуты тоски, неизбежной у каждого, надолго оторванного от любимых людей и дел, Боканов вспоминал о школе, как о чем-то далеком и, скорее всего, невозвратном. Он свыкся с мыслью, что жизнь может быть прекрасной и без него и что надо не жалеть себя именно ради этого прекрасного…

В кармане гимнастерки он носил полуистлевшее письмо, полученное им в армии от седьмого класса «Д», где до ухода на войну он работал классным руководителем. Под письмом стояло сорок подписей. Боканов на фронте не раз доставал эти листы и, глядя на нетвердые росчерки, вспоминал о каждом из тех, кто подписался. И досадовал, что до войны потратил так мало сил на них, и, конечно, мечтал снова войти в класс. Он не представлял себе другой профессии, кроме педагогической, которая принесла бы ему большее моральное удовлетворение. Но годы пребывания в армии родили любовь и к воинской дисциплине, с ее требованием беспрекословного исполнения приказаний, четкости и самоотверженности. В умении подчинять и подчиняться была своя красота.

Здесь, в Суворовском училище, удачно сочетались потребность в работе с детьми и желание Боканова не расставаться с воинскими порядками. Это было именно то, к чему лежало у него сердце.

И если бы спросили его, в чем счастье, он скорее всего, ответил бы очень скупо: в любимом труде. Он избегал красивых слов и, по натуре своей, чужд был выспренности.

«Счастье внутри нас, — думал он, — оно в радости труда, в стремлении щедро отдавать свои силы светлому будущему, возводить его собственными руками…»

Даже у самого общительного человека бывают часы, когда ему хочется побыть наедине со своими мыслями. И хотя Володя научился выключать себя из общего шума в классе, читая книгу или решая головоломку, научился при подготовке уроков не обращать внимания на бубнящего соседа, все же по временам, особенно если он получал письмо от матери или появлялось желание написать стихи, его тяготила необходимость быть на людях.

После непродолжительных поисков он нашел укромное место. Это была небольшая комната, примыкающая к актовому залу. В ней стояло три стола для игры в шахматы, висела картина Левитана «Золотая осень», а гардина на окне придавала всему особый, домашний уют.

Володя зажег настольную лампу под зеленым абажуром, потушил свет наверху, под потолком. Комната погрузилась в полумрак, только мягкий круг света лег на тетрадь. Володя открыл свой дневник, не спеша перелистал страницы. Поучения Суворова перекликались со страстным призывом к жизни Николая Островского, с гордыми словами Радищева:

«Твердость в предприятиях, неутомимость в исполнении суть качества, отличающие народ российский. О народ, к величию и славе рожденный!»

Дальше шли записи о событиях в училище, отрывки из стихотворений, злополучная страница, которую черт дернул его дать прочитать Пашкову. Гнев на Пашкова за его бестактный поступок прошел. Недовольство же собой, своим поведением возрастало, хотя вслух об этом Володя никому не сказал бы.

Он открыл чистую страницу и быстро стал писать еще не установившимся почерком:

«Путь у меня впереди прекрасен, но труден. Предстоит руководить людьми, заботиться о них, воспитывать, готовить к победным боям… И вот я часто думаю: есть ли в моем характере задатки для такого будущего? Я уже не ребенок. Мне почти шестнадцать лет, — это возраст, в котором вожди нашей революции сознательно вступали на путь борьбы за новую жизнь. Я стараюсь заглянуть в глубину своей души… Я вспыльчив, часто даже груб. Неужели я неисправим? Неужели не могу воспитать свою волю, стать сдержанным? Сейчас я самый плохой человек на свете…»

Володя вспомнил сегодняшний разговор в спальне с Бокановым и тяжело вздохнул. Подумал, подбадривая себя: «Все-таки важно, что я вижу свои недостатки и очень хочу их исправить».

В зале послышались чьи-то шаги. Володя торопливо выдернул штепсель и несколько минут сидел в темноте. Потом, когда шаги затихли в отдалении, снова включил свет и записал: «Капитан Боканов говорил: „Вы должны воспитать в себе шесть основных черт характера, чтобы стать коммунистом-офицером:

Конечно, и многие другие качества важны, но эти — главные… Обладая ими, я с гордостью буду носить самое высокое звание: советский человек, и только тогда смогу сам воспитывать бойцов…»

В памяти Володи с особенной ясностью возникло лицо отца: даже небольшой шрам у правого виска увидел Володя.

В последнее время он часто думал об отце. На могиле бы его побывать! Мама говорила — его похоронили в Сальске…

Торопливо, боясь задержать бег мысли, перечеркивая неудачные слова и тотчас подбирая новые, Володя писал:

Я б сотни верст до Сальска прошагал

Усталыми, избитыми ногами.

Хоть на мгновенье грудью бы припал

К могиле, не украшенной цветами.

Я б горсть земли с твоей могилы взял

Сыновьими, дрожащими руками

И с силой к сердцу бы ее прижал,

Чтоб запылало в нем большое пламя…

Клянусь, отец, я Родине отдать

Высокое и чистое стремленье,

Жить для нее, бороться, созидать…

Ведь в этом самое святое назначенье!^[1]

В отдалении прозвучал сигнал. Надо было идти в класс готовить уроки на завтра. Он быстро дописал: «А в Галинке я вижу верного, чуткого друга…» Володя спрятал тетрадь под гимнастерку, потушил свет и бесшумно открыл дверь в актовый зал. Как ни в чем не бывало, он шагнул из него в светлый коридор. Впереди неторопливо шел капитан Боканов. Володя переждал, пока тот поднимется по лестнице, и побежал стремглав в класс другим путем, чтобы очутиться там раньше Боканова.

ГЛАВА XV

Зная взыскательную пунктуальность генерала, офицеры начали собираться на педагогический совет за полчаса до назначенного срока.

Русанов и Тутукин пришли вместе и сели за длинный стол, покрытый зеленой суконной скатертью.

Пришли не только воспитатели, преподаватели, но и врачи, интенданты, работники клуба и библиотеки, — всего не менее ста пятидесяти человек.

До войны Боканов очень любил собрания учителей в школе, когда споры, реплики, суждения и доброжелательные улыбки роднили людей, связывали их самыми крепкими узами общего труда, с его исканиями, разочарованием, гордостью достигнутым, — узами, крепче которых нет.

Здесь непременно возникал спор между «старыми» и «молодыми», обязательно находился ворчливый скептик и петушившийся, только вчера со студенческой скамьи пришедший историк, готовый все пересмотреть, перевернуть вверх дном, готовый один принять бой против «рутинеров» всего света.

Здесь завуч, не называя фамилии, рассказывал с улыбкой о том, как одна уважаемая преподавательница пришла на урок без журнала и портфеля, и все понимающе улыбались, зная рассеянность обидчивой химички, и как не менее уважаемый биолог принес на урок микроскоп без стекол. И обязательно биолог выступал с объяснением, почему стекол в микроскопе не оказалось, и своим объяснением еще более убеждал всех, что он-то сам и виноват.

Сейчас Боканов снова возвратился в это дорогое ему прошлое. Он с радостью замечал по обрывкам фраз, по настроению присутствующих, приподнятому и праздничному, что и здесь все связаны одним желанием — воспитать человека как можно лучше. Он подумал: «Хороший, дружный коллектив!» — и достал из кармана кителя письмо от матери Ковалева, чтобы перечитать его.

Это письмо вызвало у Боканова смешанное чувство гордости за свой труд, неудовлетворенности и желания сделать еще многое и лучше прежнего.

«Уважаемый Сергей Павлович! Я мать Володи Ковалева и хотела бы просить вас, насколько это возможно, писать чаще о сыне. Вы для него теперь отец, семья, дом — все-все, а значит, и для меня вы очень близкий человек. Меня чрезвычайно встревожила одна фраза в последнем письме Володи: „Кажется, с новым воспитателем я не найду общего языка“.

Я вам скажу по-матерински, но не закрывая глаза на недостатки Володи: он самолюбив, вспыльчив, но имеет золотое сердце. Только к нему надо подобрать ключ, а название этому ключу — ласка.

Не подумайте, Сергей Павлович, что я вас поучаю; поймите меня: незадолго до своей гибели мой муж завещал мне воспитать сына настоящим человеком. Я решила, что вы сумеете это сделать лучше меня, оторвала Володю от сердца, отдала сына вам. И я не ошиблась.

Летом, когда Володя приезжал на каникулы, я не узнала его. Он старался помочь мне во всем, был правдив и трогательно заботлив. Мы пошли в театр, и при входе в фойе он открыл передо мной дверь, пропустил вперед. А каким аккуратным стал! Начистится, вымоется… Даже шинель вешает как-то по-особому, вывернув ее подкладкой наружу. В первый же день приезда сам подшил подворотничок, сказал озабоченно: „Пойду к коменданту зарегистрироваться“.

Я своим глазам не верила, нарадоваться не могла. Год назад он был невнимательным, каким-то развинченным, — и вот за год училище сумело сделать так много. Я знаю, как и тысячи других матерей, вручивших вам самое дорогое, что у них есть, — свое дитя: вы сумеете воспитать в Володе лучшие качества советского человека. И меня очень встревожила его фраза: „Я не найду общего языка“. Почему? Может быть, он уже успел вам нагрубить? Может быть, простите за эту прямолинейность, вы, не зная еще его характера, сразу жесткой рукой решили обуздать строптивость, а он свернулся, как ежик, и колется?

Сергей Павлович, пишите мне! Пишите обо всем, ведь каждое слово о нем для меня — глоток воздуха. Спасибо вам за все, что вы делаете для нас.

Боканов задумчиво сложил письмо. «Так вот почему он так побледнел, когда я в спальне пригрозил написать матери. Любит ее и боится огорчить…»

Капитан посмотрел на часы. Было без двух минут пять.

— Товарищи офицеры! — громко произнес Русанов.

В комнату неторопливой походкой вошел генерал и следом за ним начальник политотдела.

— Садитесь, садитесь, — сразу же разрешил генерал, может быть, потому избегавший общего приветствия, что хор получался нестройным — подводили вольнонаемные.

— Ну-с, начнем наш педсовет. С повесткой вы знакомы. Доклад о «Воспитании самостоятельности» сделает подполковник Русанов.

Русанов говорил тихим голосом, словно споря с самим собой и в этом споре только сейчас обнаруживая истину.

— Суворовцы выросли, а мы порой цепляемся за приемы воспитания, которыми пользовались почти два года назад, когда моим, например, было четырнадцать лет. Перед нами подросток, чутко-самолюбивый, стремящийся определить свое место в жизни, почувствовавший вдруг, что и он немало значит, что и у него должна быть своя точка зрения на все окружающее. Он утверждает свою личность, свое право критики, готов нагрубить, чтобы показать независимость. А мы видим в этом только покушение на дисциплину и караем…

«А он прав, — подумал Боканов, — и я не пытался расположить Ковалева к себе: сразу обрушил на него гнев и кару. Должно быть, действительно тропку искать придется!» Сергей Павлович вспомнил разговор с Веденкиным на новогоднем балу.

— Подросток настороженно-чуток и вспыльчив, потому что ему то и дело мнится посягательство на его самостоятельность, на его «взрослость»; он упрям, думая, что в этом заключается сила характера… А мы стремимся во что бы то ни стало сломить строптивость, подчинить его волю, навязать свою, обязательно свою, словно видим заслугу в умении обламывать ростки самобытности, подводить всех под общий ранжир…

Майор Тутукин что-то записывал в блокнот, ожесточенно ломал графит карандаша, торопливо затачивал его и снова ломал.

— Подросток замыкается, уходит в себя, — говорил Русанов, — а мы отрезаем себе путь к нему, потому что, когда он нагрубил, сделал что-нибудь не так, как мы хотели, он становится нам неприятен. Невольно поддаваясь этой неприязни, мы уже не в состоянии обуздать свое самолюбие, оно берет верх над выдержкой и разумностью воспитателя, и мы тоже готовы вспылить, наказать, скрутить волю, не различая, где у воспитанника истинные качества, а где напускное…

Подполковник остановился, склонив к плечу лицо в глубоких морщинах, будто прислушивался к сказанному.

— Наши старшие суворовцы, поверьте моим наблюдениям, сейчас совершенно не нуждаются в мелочной опеке. Более того, она вредна. Строгость и требовательность ничего общего не имеет с недоверием. А у нас что получается? Все команда да сигнал, надзор да поучения. Мы должны внушать не страх, а стыд наказания…

Подполковник покосился на Тутукина: карандаш майора еще быстрее забегал по бумаге.

— Да, да, стыд наказания! — решительно повторил Русанов и несколько раз осторожно прикоснулся к лицу носовым платком, словно припудривая его.

— У закрытого учебного заведения есть свои уязвимые места: необходимость для воспитанника «жить на людях», всегда на людях. А ему хочется побыть немного наедине, или только с самым близким другом. В обычной школе, если у ученика произошла дома неприятность, он один приходит в класс мрачным и хмурым. А у нас стоит только одному понервничать — и нервозность лихорадит все отделение.

— Последний урок у меня плохо прошел в вашем классе, — прошептал Веденкин капитану Беседе, — все были чем-то возбуждены, а больше других Каменюка. Очевидно, на перемене произошел какой-то крупный разговор…

— Самостоятельность не воспитаешь, не зная внутреннего мира детей. А мы его плохо знаем, совершенно недостаточно знаем! — словно сердясь, воскликнул подполковник. — Несколько дней назад я встретил в саду суворовца Смирнова из третьей роты. Тихий, малозаметный подросток, несколько болезненного вида. В прошлом году он занимался хорошо, а в этом с двоек на тройки перебивается. В чем дело? Ну, поговорили мы о том, о сем. И знаете, что он мне рассказал? «Я, — говорит, — прочитал книгу Каверина „Два капитана“. Там есть летчик, Саня Григорьев, и я хочу стать летчиком. Но у меня слабое здоровье, с таким в летную школу не примут… Я бросил учиться… За плохую успеваемость меня должны выгнать из Суворовского. Я поселюсь в деревне… укреплю здоровье, закалюсь… и пойду в летное училище…» — «Почему же вы не поделились до сих пор ни с кем своими планами?» — спросил я у Смирнова. «У меня нет близкого друга, а воспитатель меня только ругает, и я решил никому ничего не говорить…» Товарищи! — тревожно воскликнул Русанов. — Я уверен, Смирнов волевой подросток, и он в жизни добьется своего, но ему следует указать верный путь проявления самостоятельности и упорства. А мы лишь случайно узнаем о его жизненных планах. И почему? Думаю, потому, что иные из нас, сами того не замечая, возводят между собой и детьми стену отчужденности, прикрываясь при этом рассуждениями о субординации, об особенностях училищного режима. А мне подобные рассуждения кажутся лазейкой для тех, кто не желает обременять себя кропотливым трудом. Конечно, приказывать да строго хмурить брови легче, чем быть для суворовцев по-настоящему близким человеком…

Когда Русанов кончил, первым попросил слово Тутукин. Он торопливо пошел к трибуне, на ходу начав громким голосом:

— Уважаемый подполковник Русанов, — обхватил обеими руками трибуну, остановился на секунду, словно вбирая побольше воздуха, — сделал хороший доклад. Но я никак не могу согласиться с его тезисом о скидке на возраст. Прочные основы армейской дисциплины мы должны закладывать у суворовцев именно здесь. Психология психологией, а попустительства нам никто не разрешит. Нет-с! Никто! Стыд наказания? А откуда этот стыд возьмется? Ведь он следствие воспитания. Само наказание рождает стыд перед товарищами и перед самим собой. Они у нас слишком заласканы: здесь — все для них; домой на каникулы приехали — с ними носятся: как же, Ванечка на месяц приехал. На улице — всеобщее восхищение. И появляется себялюбие. Заласканы! Строгости больше надо. Она — основа воспитательного успеха!

Пот крупными градинами мгновенно выступил у майора на высоком лбу, очки запотели, но он еще только набирал ораторскую силу.

— Как всегда, горячится, — тихо шепнул Зорин генералу, — и готов с водой выплеснуть и ребенка…

Закончив свое выступление, Тутукин, не торопясь, сел на место рядом с Русановым, и тот, приложив кончики пальцев к груди, начал тихо убеждать:

— Но ты же меня не понял, Владимир Иванович…

Семен Герасимович Гаршев поправил на переносице пенсне, расстегнул было пуговицу пиджака, но что-то вспомнил и торопливо застегнул ее.

Гаршев говорил так же, как и задачи решал: увлекаясь и жестикулируя. Так и казалось: сейчас возьмет мелок и начнет писать доказательство.

— Мы чрезмерно опекаем наших суворовцев, приучаем их к разжеванной кашице — только глотай! И у них появляются иждивенческие настроения, юркая мыслишка, что, мол, «преподаватели обязаны меня в следующий класс перевести, а то им самим от генерала попадет». Воспитанник поленивее не очень-то беспокоится о невыполненном задании. Ведь учитель придет с ним дополнительно заниматься — «вытянут!» А я с лентяями не занимался и заниматься не буду. Ни за что! — грозно сказал математик, и все улыбнулись. — Другое дело, суворовец болел или недопонимает… Тут и времени своего не жаль потратить! И с отличниками позаниматься дополнительно я всегда рад. А от лентяев нужно освобождаться! — свирепо произнес Гаршев. — Есть тысячи достойных и радивых детей, жаждущих попасть в Суворовское, и незачем нам бесконечно нянчиться с бездельниками. Или вот — подготовка уроков. Ведь иной из суворовцев и не старается напрячь мысль, утрудить себя. Благо есть добрые воспитатели, сердобольные папаши: они задачку за него решат. Это никуда не годится, товарищи! Эдак мы безволие насаждаем, а не сильный характер воспитываем…

Садясь на место, Гаршев достал было кисет с табаком, но, испуганно оглянувшись, спрятал его и стал слушать Боканова.

Боканов внутренне волновался. Ему и хотелось сказать о многом, как человеку, «свежим глазом» увидевшему то, к чему другие, возможно, присмотрелись, и было немного неловко выступать: слишком еще незначительным казалось сделанное им самим.

— О своем опыте мне, товарищи, еще рано говорить, но я в последнее время близко познакомился с работой капитана Беседы и о ней-то хочу сказать несколько добрых слов…

«Ну, вот еще выдумал», — Беседа недовольно посмотрел на Боканова и насупился.

— У капитана Беседы я часто бываю в отделении. Мне нравится, что, как воспитатель, он идет вперед не вслепую, наощупь, а продумывает путь и саму систему воспитания.

«Хороша система, — злился Беседа, — тринадцатилетнего мальчишку перевоспитать не могу».

— У него отделение складывается как коллектив с общими интересами. Здесь и переписка с другим училищем, и постройка авиамоделей, и совместные прогулки. Конечно, рано еще говорить, что коллектив созрел, — это дело не одного года, но здоровый зародыш есть. В отделении Алексея Николаевича чувствуется самостоятельность ребят. Он им доверяет и не ошибается в своих расчетах. Они сами себе и ботинки подберут, сами выстроятся. А ему только докладывают: выстроились, сменили ботинки… Сами полы в классе вымоют, парты вытрут, вешалки сделают. Капитан Беседа раз в месяц проверяет состояние учебников, у него даже есть «тетрадь сохранности имущества отделения», и в этой тетради записаны поощрения и наказания. Загляните в любую парту в его отделении — идеальный порядок! Каждая разделена на две половины: в одной учебники, тетради, в другой нитки, иголки, пуговицы, игрушки. Правда, нашелся один «аристократ духа» — Авилкин, не захотел класс убирать. «У меня денщик, — говорит, — будет…» Нагорело же ему от ребят за этого денщика! Суворовец Голиков подошел к Авилкину, оглядел с головы до ног и говорит: «Кто тебя знает, может быть, ты еще сам денщиком будешь!»

Все, кто был на педсовете, рассмеялись. Довольно рассмеялся и капитан Беседа, и глаза у него заблестели, как у озорного мальчишки. Теперь он уже был благодарен Боканову за его выступление: оно было тем «взглядом со стороны», какой необходим, чтобы по-новому увидеть свою работу, иными глазами посмотреть на своих «сынков»…

Воспитатель обычно занят таким множеством, на первый взгляд, маловажных, обыденных дел, столько тратит времени на мелочи, неизбежные в воспитательной работе, что порой ему начинает казаться, он топчется на месте, идет по кругу повторных усилий, однообразных и бесплодных.

В жизни каждого воспитателя могут быть минуты малодушия, когда думается: «Ничего не сделал, хоть заново все начинай!» Но проходит приступ малодушия, взор проясняется, и опять видишь впереди сияющую цель и трудный пройденный путь, и радующие сердце всходы. Нет, недаром так утомительно, честно и долго пропалывал ты эти всходы, изо дня в день, из часа в час удаляя сорняки. Недаром! И возвращается бодрость, и с новым упорством берется воспитатель за свое дело.

— Личность суворовца, — продолжал Боканов, — не растворяется в коллективе, возникающем у капитана Беседы. «Я», со всеми присущими ему особенностями, здесь ревностно охраняется, приобретает индивидуальную окраску, развивает свои лучшие качества. Не дрессированная лошадка, не солдатик, «артикулом предусмотренный», а маленький человек, со своими увлечениями, способностями, характером, но — коллективист!

Боканов смущенно улыбнулся, — почувствовал некоторую приподнятость последних слов, и, повернувшись к генералу, сказал по армейской привычке:

Говорили еще многие офицеры; каждый делился своими мыслями, рассказывал о своих поисках и сомнениях.

Как всегда, веселое оживление и насмешливые реплики вызвало замечание Стрепуха с места. Он величественно поднялся, откинул небрежным жестом волосы и, по своему обыкновению, некстати произнес:

— Основное, я считаю, преподаватели должны осознать всем существом ведущую роль нас, воспитателей! — и сел.

Майор Веденкин отошел несколько в сторону от трибуны и оставался там до конца выступления.

— Может быть, это звучит парадоксально, — говорил он, — но труднее направлять развитие ребенка среднего, незаметного, во всех отношениях внешне благополучного, чем какого-нибудь забияку. У средненького изъяны характера не бросаются в глаза, так как держится он в тени, прячется за спину коллектива. И если мы, увлеченные перевоспитанием одного-двух явных нарушителей порядка, не обратим во-время внимания на скрытые под кажущейся благовидностью недостатки «благополучненького», они через несколько лет могут вырасти в пороки. Мы должны воспитывать самостоятельность характера и честность! Дряблые «исусики» и тихони мне, например, крайне несимпатичны!

Итоги педсовета подвел генерал. Отсеяв случайное и приняв разумное, он облек свое заключение в форму простых, но точных указаний, как следует работать дальше.

— Наука воспитания, как и каждая наука, — медленно говорил он, — имеет свои законы. И чем лучше воспитатель узнает их, тем реже будет ошибаться, тем удачнее сможет осуществлять педагогическое предвидение. Не ищите объяснения своим неудачам вне себя. Я плохо знаю педагогику, но тридцать лет воспитываю солдат, и это, пожалуй, стоит пединститута. Так вот, я уверен, что нет плохих классов… Самый «плохой» класс в руках мастера преображается, только надо вкладывать всю душу в работу, быть вдумчивее и самокритичнее. Вы можете педантично исполнять предписания начальства, но если действия ваши не согреты личной убежденностью, внутренней страстностью, вы все же не будете иметь успеха. Этому учил Ушинский? — Полуэктов повернулся к Зорину, и тот утвердительно кивнул головой.

— Бесстрастный воспитатель опаснее искренне заблуждающегося, — он может погубить любое живое дело. Я думаю, что такой искренне заблуждающийся — капитан Беседа. Капитан подал мне недавно рапорт. Он настаивает на исключении из училища суворовца Каменюки, замеченного в воровстве. Сколько лет этому «преступнику», товарищ капитан?

— Ну вот, пожалуйста! Тринадцать лет, и вы его уже зачислили в неисправимые. Я не верю, — с силой сказал генерал, — что коллектив офицеров почти в полтораста человек не в состоянии перевоспитать тринадцатилетнего мальчика, даже самого испорченного. Из Каменюки можно вырастить хорошего, волевого человека. У него сильный характер, и мы обязаны направить его в нужную сторону. А вам, товарищ Беседа, не к лицу опускать руки и слабодушничать. Поработайте с ним как следует! Загляните в себя: все ли сделали? И вы увидите, что не все. Кстати, как у вас в отделении с успеваемостью по русскому языку?

— Ну вот, видите, — словно найдя в этом подтверждение своей мысли, сказал Полуэктов. Он осуждающе посмотрел на Беседу.

— Воспринимая все полезное, приемлемое для нас, у кадетских корпусов, мы не думаем их копировать, ибо содержание работы наших училищ, их цели совершенно иные. Это учебные заведения нового типа: мы создаем советского военного человека. Разумная строгость, воинский порядок необходимы, товарищ Тутукин, но ошибочно и односторонне будет свести дело только к этому, забывая, что мы для детей все: дом, родители, семья. Думаю, заблуждается и уважаемый Семен Герасимович, требуя изгнания ленивых. Что и говорить, категория эта очень неприятная, но разве не мы с вами должны лентяев сделать радивыми? Мы, и никто другой!

Генерал сделал паузу и, пряча записную книжку, в которой делал пометки, слушая выступления, закончил:

— Дело наше благородное, новое. Надо терпеливо собирать золотые крупинки опыта и обобщать, обязательно обобщать. Знание только фактов никчемно, если нет творческой переработки наблюдений жизни… Помните, Драгомиров писал, что мул принца Евгения и после участия в десяти кампаниях не стал более сведущим в военном деле. Разговоры о том, кто в училище центральная фигура — преподаватель или воспитатель, схоластические, товарищ Стрепух. Не надо нам этого местничества, не к чему решать, кто в центре, кто на фланге, кто более ответственный, кто менее. Делить нам нечего, цель у нас одна — подготовить советских офицеров, и ей должны быть подчинены общие усилия.

После педагогического совета начальник политотдела попросил капитана Беседу задержаться.

Когда за дверьми кабинета скрылась последняя фигура, полковник спросил у Беседы:

— Вы уверены, Алексей Николаевич, что сделали все, что могли, с Каменюкой?

— А я нет! — мягко сказал Зорин. — Вы с мальчиком работали недостаточно.

«Сколько ни работай, — с горечью подумал Беседа, — спасибо не скажете… Вам хорошо рассуждать — „недостаточно работаете“».

— Я могу подать рапорт об отставке! — обидчиво произнес он.

— Вы, капитан, не уподобляйтесь своим ребятишкам, которые, чуть что, предлагают: «Ну, исключайте из училища, не боюсь». — В голосе Зорина послышались резкие нотки. — Я требую от вас, как от коммуниста, найти решение этой нелегкой задачи и помочь Артему стать человеком. Это в наших силах!

— Да не в «слушаюсь» дело, Алексей Николаевич, а в том, чтобы вывести мальчика в люди… Тут педагогического рецепта не пропишешь, да и не собираюсь я заниматься этим. Но мне кажется, что к Артему и вообще ко всем им отношение должно быть теплее, интимнее. Чтобы чувствовали они отеческую заботу. Не напускную, служебную, а искренне-отеческую А у нас порой проскальзывает что-то от былого бюрократизма военного ведомства. Даже вот в этом вашем «слушаюсь», что вы сейчас сказали! Ведь маленький человек должен не трястись перед нами, не начальников страшных видеть в нас, а уважать, льнуть… Давайте вместе подумаем, что делать…

«Уйду в гражданку, — сумрачно размышлял Беседа, спускаясь по широкой лестнице учебного корпуса. — Директором школы буду. Сам себе хозяин. Ни перед кем не тянись, не замечай, сколько у кого просветов да звездочек. И бюрократом не назовут. Уйду!..»

Самым обидным в разговоре с начальником политотдела было то, что Беседа чувствовал правоту Зорина и свою беспомощность как воспитателя. Алексей Николаевич с неприязнью вспомнил преподавателя педагогики в институте, где он учился. Это был еще не старый, но вечно небритый, неряшливо одетый человек, с невыразительным голосом и смешной фамилией — Гулькин.

Сына Гулькина, ученика шестого класса, выгнали за недисциплинированность и лень уже из двух школ города, и папаша в каждой из этих школ обличительно кричал, обнаруживая неожиданные признаки темперамента: «Чуткости нет!.. Проникновения в душевный мир ребенка нет!.. Воспитательных навыков нет…» На лекциях он бесстрастно вычитывал из потрепанной тетрадочки сведения о педагогических взглядах киршенштейнеров, дьюи и гербартов, заслуженно предавал их анафеме, но ни о каком «проникновении в мир ребенка», ни о каких «воспитательных навыках» никогда не рассказывал.

За четыре года учебы в институте никто ни разу не говорил с будущими преподавателями об очень важном: о «технологии» воспитательного процесса, о его «инструментовке». Как беседовать с учеником один на один? Каковы пределы «допусков» педагогического гнева? Как учителю владеть жестом, взглядом, голосом, нервами, мимикой? Как преодолевать неписаный закон «сопротивления личности», в силу которого одного возьмешь только обходным движением, другого лишь лобовым штурмом? То есть никто не говорил о тех тысячах решающих «мелочей» профессии, о которых лучше всего мог бы рассказать студентам учитель, проработавший в школе много лет, знающий цену этим «бесконечно малым величинам» профессии.

На кафедре педагогики, видно, предполагалось, что все это «само придет», как умение плавать к человеку, брошенному в воду. Но сколько молодых педагогов «пойдет ко дну» после первых же уроков, сколько будет годами барахтаться, не научившись плавать, будет неэкономно тратить энергию, открывая давно открытое, — об этом вряд ли кто-либо думал.

Будущие воспитатели, конечно, понимали, что Гулькин — случайная фигура на кафедре. В институт пришли люди, всей душой стремящиеся к воспитанию и обучению подрастающего поколения. Но горькое чувство обиды за педагогику, за эту великую и чудесную науку, возникало не только у Беседы.

Алексей Николаевич спустился по лестнице и повернул в читальный зал. Из темноты выступила чья-то фигура. Беседа пригляделся и узнал Максима Гурыбу.

— Товарищ капитан, у меня перышко есть для самопишущей ручки, а у вас ручка. Я хочу вам перышко подарить.

Мальчик отошел в сторону, но тотчас снова догнал Алексея Николаевича.

— У меня еще одно есть, — Максим с усилием раскрыл ладонь, и видно было, что он решился отдать свое богатство лишь потому, что хотел еще раз услышать слово благодарности, и был рад, когда офицер сказал:

— Большое спасибо, но лучше оставь себе. Если понадобится, я попрошу.

И у Беседы сразу отлегло от сердца; подумалось, что нет, теперь от них никуда не уйдет и, наверно, прав Зорин: поспешил он, Беседа, зачислить Артема в неисправимые.

ГЛАВА XVI

В 21.15 по этажам, поротно, выстроилось училище. Дежурный по училищу капитан Волгин, высокий и такой широкогрудый, что несколько орденов были почти незаметны на его кителе, оглушительно возвестил:

Команда раскатилась по коридорам, и ей навстречу послышались отклики из строя:

Генерал принимал доклады на площадке второго этажа, там, где перекрещивались пролеты лестниц. К нему поднимались и сбегали вниз командиры рот. В напряженной тишине раздавалась скороговорка Тутукина, слышался меланхолический голос Русанова.

Оркестр заиграл величавый, торжественный гимн, застыли ряды и, хотя это повторялось каждый вечер, всех неизменно охватывала взволнованность.

Под марш расходились роты. Уехал генерал. Погрузился в темноту актовый зал.

Словно убаюкивая, труба сыграла отбой. Еще минут десять затихал шум: где-то внизу хлопнула дверь, кто-то в тяжелых сапогах прошел по коридору, и шаги замерли в отдалении.

В спальнях, уже в темноте, суворовцы обменивались последними в этот день фразами, скрипели койками, устраиваясь поуютней, плотнее подвертывали одеяла.

И вот, наконец, уснуло училище, и тишина разлилась по коридорам, тускло освещенным уходящими вдаль матовыми шарами плафонов. Дежурный офицер заглянул в спальню, щелкнул выключателем. Угомонились… Снова потушил свет и, стараясь ступать бесшумно, спустился вниз, в дежурку.

Володе не спалось. Он ворочался с боку на бок, закрывал глаза и, как учили его в детстве, представлял, что считает проплывающие мимо дорожные столбы. Но сон не приходил, сердце сжималось непонятной тоской. Если бы вдруг вошла мама, села рядом на постель, рукой, тонкой и легкой, провела по волосам, спросила участливо: «Не спишь, сыночка?», припал бы к ее коленям, и, может быть… и, может быть, не стыдясь слез, поплакали над тем, что нет у них отца, что обидел он, Володя, ни за что ни про что математика, что не поймет и сам, почему стал таким грубым…

Вспомнилось, как однажды дома он дерзко ответил матери и как отец два дня не разговаривал с ним, не замечал его, пока он не попросил прощения у мамы. Отец в воспоминаниях возникал всегда сильным, справедливым и ласковым. Вот приходит он с завода в синем комбинезоне с широкими карманами. Подбежишь к нему, а он приподнимет за локти: «Подожди, сынуля, переоденусь, умоюсь, тогда поиграем!»

А незадолго до своей гибели он приезжал с фронта в форме летчика, с двумя кубиками. Из-под синей пилотки выбивались светлые волосы…

Володя пошарил рукой под матрацем, нащупал газету с фотографией отца и, опершись на локоть, попытался ее рассмотреть. Но полоса света, проникая из коридора через стеклянный верх двери, не доходила до постели. Осторожно, боясь измять, он спрятал газету и снова прилег.

«Был бы папа доволен мной сейчас? — подумал Володя и честно ответил себе: — Нет, конечно…» Но тут же, словно оправдываясь, обвинил Боканова: «Он сам виноват… не узнал, за что я Пашкова ударил… сразу обрушился… хочет, чтобы я перед ним дрожал». И решил, что поступил правильно: «проучил» капитана, дал ему почувствовать, что он, Володя, не ребенок.

…Нет, видно, не заснуть. Володя бесшумно оделся и в носках, без ботинок, подкравшись к двери, выглянул из спальни. Дневального сержанта на его обычном месте у тумбочки, где коридор делал поворот вправо, не было. Радуясь этому, Володя проскользнул мимо опасного места, поднялся, перепрыгивая через две ступеньки, по лестнице и очутился в актовом зале. Лунный свет, вливаясь в огромные окна, проложил дорожки к мраморным колоннам, осветил их снизу. Верхняя часть колонн исчезла в темноте, и от этого они походили на остатки древних развалин. Луч выхватил из темноты край мраморной доски с золотыми буквами. Володя знал, что на ней написано:

«Железная грудь наша не страшится ни суровости погод, ни злости врага: она есть надежная стена Отечества, о которую все сокрушается» (Кутузов).

Ковалев остановился у окна. На высоком небе сияла луна, заливая землю синевато-молочным светом. Где-то там, за тридевять земель, — мама. Что делает она сейчас? Наверно, сидит у лампы, пишет письмо. «Родная моя, как тоскливо тебе без меня. А когда сказал, что хочу в Суворовское, согласилась, желая мне счастья. Милая, хорошая, — вот вырасту, буду заботиться о тебе! Думаешь, не знаю, что в эвакуации ты вставала ночью и пальцами разглаживала мою синюю рубашку, чтобы наутро было в чем пойти мне в школу? Думаешь, не знаю, что продала медальон — дорогой тебе подарок отца — и отложила деньги мне на завтраки? И сколько бы я ни сделал для тебя, все будет мало, потому что нет на свете такого, чем можно было бы отплатить тебе и сказать: „Я все сделал!“»

Володя вспомнил, что в зале стоит рояль, и подошел к нему. Одна из лунных полосок легко касалась клавишей. Он сел за рояль и, закрыв модератор, стал играть «Осеннюю песнь» Чайковского, — ее любил отец. Володя раньше учился в музыкальной школе; поступив в Суворовское, продолжал брать уроки музыки. Он играл «с душой». В темном гулком зале закружились осенние листья…

Чья-то тень легла на клавиши. Володя сразу оборвал игру. Перед ним стоял в шинели, перехваченной портупеей, Боканов, должно быть только что пришедший с улицы. Ковалев вскочил и выпрямился. Он был уверен, что сейчас последует выговор за нарушение порядка, приказание немедленно отправиться в спальню, и приготовился дать отпор, к чему бы это ни привело.

— Я и не знал, что вы так хорошо играете, — мягко и удивленно произнес Сергей Павлович. — Сыграйте еще что-нибудь, только негромко! — Он облокотился на крышку рояля, положил шапку рядом. Это было настолько неожиданно, что Володя ничего не ответил и снова сел. Помолчав, он тихо спросил:

Боканов кивнул головой и приготовился слушать.

…Когда Ковалев взял последний аккорд, Сергей Павлович негромко повторил:

— Я и не знал, что вы так хорошо играете… Вы мне доставили большое удовольствие.

Володя почувствовал, что краснеет, и, глядя прямо в лицо капитану, выпалил:

— Что вы? — искренне удивился Боканов. — Наоборот, я считаю вас хорошим человеком.

— Какой уж там хороший! — горько прошептал Володя. — Разрешите идти спать?

— Пожалуй, правда, спать пора… Знаете что: завтра суббота — давайте вечером вместе пойдем в город погулять?

— Пойдемте! — боясь обнаружить радость, сдержанно сказал Ковалев.

На следующий вечер Ковалев и капитан Боканов вышли из парадной двери главного корпуса. Напротив училища выстроился суточный наряд из офицеров и суворовцев.

— По караулам, шагом марш! — скомандовал зычный голос Тутукина. Заиграл оркестр. Значит времени было минут десять седьмого. Сергей Павлович и Володя неторопливо пошли мимо решетчатой ограды.

Первые огни затеплились в окнах домов; голые ветки деревьев проступили тонким рисунком на темнеющем небе. В чистом воздухе звенели детские голоса.

— Хорошо… — Боканов глубоко вдохнул весенний воздух…

— Ты уроженец каких мест? — спросил Боканов. — Ничего, что я тебя на «ты» называю?

— Наоборот, мне приятно, товарищ гвардии капитан.

— Вне службы называй меня Сергеем Павловичем.

— Ничего, привыкнешь… Так ты из какой местности?

— Мы до войны в Таганроге жили, отец механиком на авиазаводе работал.

— Знаю, знаю Таганрог, был там! Каменная лестница к морю идет. И в чеховском домике был, — в глубине двора, маленький такой…

Володя увлеченно начал рассказывать о родном городе, и скованность, которую он чувствовал вначале, совсем исчезла.

— А здесь, в городе, у тебя есть друзья? — поинтересовался Боканов.

— Есть, — не без запинки ответил Володя и, поколебавшись, добавил: — У меня товарищ есть — Галя Богачева… Помните, на вечере была? Она учится в восьмом классе двенадцатой школы. Отличница! — добавил он.

— Счастливец, — сказал Боканов. — А мне сейчас пойти не к кому. Знакомых почти нет. Иногда немного тоскливо бывает. Сын и жена под Москвой, думаю съездить за ними, да не знаю, когда разрешит генерал.

— Сергей Павлович, — Володя остановился и просительно посмотрел на Боканова. — Пойдемте завтра вместе к Богачевым. У них хорошо… А как рады-то они будут! И Галя, и Ольга Тимофеевна, ее мама!

— Да как-то неудобно, — неуверенно произнес Боканов, — незваным гостем приходить. — А про себя подумал: «И правда, неплохо было бы посмотреть, в какой семье он бывает».

— Ну, что вы, — удобно! — убежденно воскликнул Ковалев. — Вы их не знаете, — очень удобно! Да мы с Галинкой за вами зайдем.

Вскоре после новогоднего бала в училище Володя был на вечере в школе, где училась Галинка и работала завучем ее мать. Домой они возвращались все вместе, и его пригласили зайти — выпить чаю. С тех пор Володя стал частым гостем у Богачевых: приходил к ним каждую субботу и воскресенье, и скоро к нему стали относиться как к своему.

Володя написал об этом матери, и Антонина Васильевна прислала теплое, благодарное письмо Ольге Тимофеевне.

— Разве что зайдете за мной, — колеблясь, ответил Боканов. — Ну хорошо, часов в пять вечера сможете быть у меня?

Володе очень хотелось появиться у Богачевых вместе с Бокановым. Когда его спрашивали там, какой у них воспитатель, он неопределенно отвечал: «Да так, ничего…» — боясь быть несправедливым в оценке.

Галинке он как-то рассказал о своих стычках с Бокановым, не объяснив, конечно, из-за чего он толкнул Пашкова в столовой.

Ковалеву было бы приятно прийти в гости с капитаном, да и Боканов начинал все больше нравиться ему. Он даже стал находить в нем сходство с отцом, — в неторопливой речи и походке, в улыбке редкой и оттого особенно желанной, в манере задумчиво поглаживать ладонью правую щеку.

ГЛАВА XVII

Каждый раз, когда Семен Гербов проходил коридором нижнего этажа, рядом с ним сейчас же появлялось несколько малышей, как стайка проворной мойвы, увивающейся вокруг солидной трески. Семен шел неторопливо, а его маленькие друзья заскакивали вперед, путались в ногах, теребили рукава гимнастерки, снова и снова с восхищением рассматривали его медали или наперебой старались сообщить ему новости.

Гербов находил удовольствие в возне с малышами, он относился к ним, как старший брат, в одно и то же время и снисходительный, и строгий.

В воскресенье, после первого завтрака Семен встретил в вестибюле Максима Гурыбу. Максим сразу заметил на Гербове необыкновенные погоны с золотистой широкой окантовкой и спросил с любопытством:

Максим был большим фантазером, — он как-то раз придумал целую историю про «летающие улицы», а однажды изобрел реактивный снаряд: полую железную ручку набил кусочками целлулоида от мыльницы и поджег. Горело ярко, с шипением, но появился командир роты и отобрал «изобретение». Теперь, увидев на Семене необыкновенные погоны, Максим решил, что Гербова или усыновил генерал, или Семен во время пожара спас знамя, и ему за это выдали такие погоны.

— Сема, — повторил он, — а почему у тебя погоны с золотыми полосками?

— Мне присвоено звание вице-сержанта, — как о самом обычном, сообщил Гербов, но видно было, что ему очень приятно объяснить это Максиму.

— А что такое «вице-сержант»? — Гурыба забежал вперед, заставляя Семена остановиться.

— Это первое воинское звание. У нас в отделении троим присвоили. Кроме меня, Пашкову и Лыкову.

— Присвоили? — зачарованно переспросил Гурыба, не отводя глаз от погон. — А нам присвоят?

— Конечно, — солидно ответил Гербов, — дойдете до первой роты — присвоят. Только ведь, знаешь, — он прищурил глаз, — звание вице-сержанта не так-то легко получить.

— Не так-то легко! — Как эхо, повторил Максим.

— Да, не так-то… Нужно хорошо учиться, сдать самому генералу экзамены по строевой и огневой подготовке, быть примером дисциплинированности. Это, брат, не фунт изюма!

— Не фунт! — восторженно согласился Максим. Казалось, он потерял способность говорить самостоятельно.

— А на следующий год, если не посрамлю вице-сержантскую честь, присвоят звание вице-старшины.

— Да ну! — выдохнул Гурыба и вдруг закричал: — Эх, вот здорово! Так это значит… — неожиданная мысль поразила его, — это значит, теперь тебя приветствовать надо? — с сомнением в голосе спросил он.

— Конечно… да разве вы понимаете приличия? — с сожалением промолвил Гербов.

— Понимаем! — возбужденно воскликнул Максим. — Вот увидишь. По коридору будешь идти, а я спрошу: «Товарищ вице-сержант, разрешите пройти вперед?».

— Ну-ну, посмотрим, — чувствуя какую-то приятную неловкость, ответил Гербов.

— Сенька, Сенька, Самсонов! — неожиданно закричал Гурыба, увидя на повороте коридора своего друга. — Ко мне! — И, когда Самсонов подбежал, стал, захлебываясь, рассказывать ему, за что Гербов получил такие погоны и как теперь к нему следует относиться.

— А я вам ребус составил, — прервал его Гербов, протягивая лист бумаги.

Они с минуту разглядывали ребус, но взгляд все время возвращался к золотистому ободку вокруг алого поля погон.

— Сема, — спросил Гурыба, — а Володе Ковалеву присвоено?

Гербову неприятен был этот вопрос. Он знал, как болезненно переживал самолюбивый Ковалев, что мне получил звания вице-сержанта. Володя имел пятерки почти по всем предметам. Недавно за меткую стрельбу генерал вручил ему часы. Володина мишень с пробоинами висела в военном кабинете роты. И все же получить звание вице-сержанта Ковалеву помешали его вспыльчивость, несдержанность и эти постоянные столкновения со старшими.

— Еще нет, — Гербов нахмурился, — но скоро присвоят…

— Сема, — желая тоже удивить чем-нибудь друга, сказал Самсонов, — а мы в отделении подсказывание поставили на научную почву. Может, вам пригодится?

Самсонов любил изъясняться витиевато, не всегда точно понимая значение употребляемых слов. Гербов посмотрел с недоумением.

— А так, — по обыкновению добродушно улыбаясь, начал объяснять Самсонов: — у нас в отделении есть группа «отвлекающая» и группа «подсказывающая». Отвлекающая…

— Знаете, друзья, — строго прервал Семен, — вы мне последнее время перестали нравиться. Вот ты, Сеня… — Самсонов невинно поднял белесые ресницы. — Вчера на прогулке плохо шел в строю.

— Школьные привычки, — виновато вздохнул Самсонов, ожидая снисхождения, и потер тыльной частью ладони черное пятнышко на конце носа.

— Странные привычки, — нахмурился Семен. — И еще у тебя пуговицы позеленели…

— Мела нет, — вступился было за Самсонова Гурыба, но сразу умолк под суровым взглядом Гербова.

— Ума не приложу, где мела достать, — подхватил Самсонов.

— Может быть, ты хочешь, чтобы я тебе сам пуговицы почистил? — без тени снисходительности спросил Семен.

— Я, Сема, почищу… Честное суворовское! — и белесые ресницы убедительно дрогнули.

— Сема, — вкрадчиво сказал Гурыба, — ты, помнишь, обещал научить нас играть в шахматы и пойти в кино.

— Как же я с вами пойду, если у вас двойки… на научной почве. — Гербов улыбнулся, и ребята поняли, что полоса строгости прошла.

— Ну, смотрите, — смягчился Семен, — если до следующей субботы исправите, — он помолчал, подбирая веские слова, — как вице-сержант, обещаю попросить разрешения у майора Тутукина пойти с вами в город.

— Отставить крик. Только смотрите: каждый день проверять буду, как выполняете…

— Мы тебе пончиков принесем, — движимый самыми благородными побуждениями сообщил Гурыба.

— Я вас своими угостить могу! А картину я тебе нарисовал, вечером дам, — обратился он к Самсонову.

— Ну, смотри ж. А мне мама письмо прислала, — показать? — спросил Самсонов.

Он порылся в карманах среди бечевок, катушек и огрызков карандашей и протянул Гербову конверт.

— Ты где жил до училища? — спросил его Семен.

— Я из Константиновки… Меня мучает, Сема, вопрос: Константинополь не от нашей Константиновки название получил?

— Острый ум, — добродушно усмехнулся Гербов, — наверняка от вашей Константиновки. Ну, давай письмо прочту, да мне в роту пора: мы через час едем в гости к курсантам артиллерийского училища.

По замыслу капитана Боканова, заранее договорившегося с командованием артучилища, эта экскурсия должна была показать суворовцам образец идеального воинского порядка и чистоты.

Все шло именно так, как хотелось Боканову. В сияющих чистотой спальнях дневальные так ловко и четко докладывали дежурному офицеру, что Пашков восхищенно шепнул Лыкову:

— А порядок какой! — так же тихо ответил Лыков, оглядывая ряд заправленных коек. — Нам еще далеко до этого…

— А трудно придется, когда курсантами станем, — пробормотал Пашков.

— Да, здесь, детка, не то, что у нас, — зная, что Пашков побаивается строгостей воинского режима, сказал Лыков.

Страстный почитатель строевой службы, Лыков старался запомнить все: как щелкают курсанты каблуками, поворачиваясь кругом, как, придерживая шашку на бедре, подбегают они к офицеру при оклике, как держат руку у шапки.

Мысленно он решил, что он тоже будет «припечатывать» подошвы, а докладывая, приставлять правую ногу к левой замедленно, словно приволакивая, — получалось как-то особенно небрежно-молодцевато.

В артиллерийском парке Лыкова поразило равнение стволов и лафетов орудий, казалось только что сошедших с заводского конвейера, но уже украшенных боевыми звездами побед.

Высокий худощавый лейтенант со шпорами на слегка кривых ногах провел суворовцев в конюшни. Здесь тоже царил идеальный порядок, — желтел глинобитный пол, поблескивали термометры на столбах. Тишину нарушали кони мерным хрустом да перестуком копыт. Лейтенант подошел к стройному красавцу коню, над которым висела дощечка с надписью «Строптивый», любовно погладил его черный, словно лакированный, круп и попросил, обращаясь к Лыкову:

— Дайте, товарищ суворовец, носовой платок, — посмотрим, нет ли на конях пыли?

Лыков торопливо полез в карман, но тотчас смущенно спрятал платок обратно, — он был далеко не первой свежести.

— Ну, хорошо, — лейтенант сделал вид, что ничего не заметил. — Если у вас платок далеко, я свой достану! — и офицер развернул кипенно белый платок. — На каком коне проверим? — спросил он у Лыкова.

— На этом, — Василий кивнул на вороного, почему-то решив, что на нем скорее, чем на других, будет обнаружена пыль.

Офицер несколько раз провел платком по крупу коня, но платок не утратил своей белизны.

Потом они пошли смотреть рубку лозы. День был холодный, ребята даже в шинелях поеживались, а курсантам и в гимнастерках, видно, не было холодно. Наклоняя то вправо, то влево гибкие тела, они точным взмахом сверкающего клинка срезали лозу, чуть подавшись вперед, брали препятствие, красивой рысью проходили по кругу. Все тот же лейтенант, подъехав на коне к суворовцам, спросил с вежливой улыбкой:

— Не хочет ли кто-нибудь из вас показать умение верховой езды?

Это была обычная любезность хозяина, не рассчитанная на обязательное согласие гостей, скорее даже предусматривающая отказ. Но Снопков смело шагнул вперед, поднял вверх круглое лицо.

— Если разрешите. — Он немного пыжился, чтобы казаться взрослее и выше.

Рядом со Снопковым, подбадриваемые взглядами товарищей, встали Лыков, Ковалев и Гербов. Все они были в училище на хорошем счету у преподавателя верховой езды капитана Зинченко и сейчас с замирающим сердцем ждали ответа, поглядывая то на лейтенанта, то на Боканова.

Капитан колебался. Ему и хотелось, чтобы они показали свою выучку, и было немного боязно, как бывает боязно отцу, увидевшему сына на высоком дереве и решившему все же не окликать его: пусть, мол, лазит, смелее будет.

Когда подвели четырех статных скакунов, ребята в первое мгновение оробели. В училище им приходилось иметь дело с флегматичными, покорными лошадками.

Выжидающе смотрели сотни глаз курсантов. Секунда — и суворовцы вдели носок в стремя, взлет — и маленькие черные фигуры вросли в седла. Сначала они сделали пробежку по кругу. Впереди четверки, привстав по-казачьи на стременах, легко скакал Снопков. Лицо его раскраснелось, глаза сияли. За ним, старательно припоминая наставления капитана Зинченко, тяжеловато шел Лыков, сдерживая грызущего удила лобастого коня.

Ковалев, тонкий и стройный, был, пожалуй, изящней всех. В его посадке чувствовался будущий хороший наездник.

Гербову достался тот вороной, круп которого вытирал своим платком офицер. Вороной капризничал, вертелся, своенравно перебирал ногами, и Семену приходилось обуздывать его.

Стойку с перекладиной поставили в нескольких шагах от курсантов.

Первый взял препятствие Снопков, взял и оглянулся на своих, — видели, мол, не посрамил училища! Лыков, преодолев препятствие, откинулся в седло немного грузно, но сразу выпрямил корпус и подобрал поводья. Легко перескочил через перекладину конь Ковалева. Гербов набрал разгон. Все ближе и ближе препятствие. Семен ослабил поводья, конь взлетел, и в это мгновение Гербов увидел среди бойцов, стоявших неподалеку от курсантов, полицая Ковальчука, который выдал фашистам его отца.

В какую-то долю секунды перед Семеном встала картина: родное село, окруженное лесом… На площади остановилась машина. Из нее вышел эсэсовец — именно такой, каким их описывают в десятках книг, — долговязый, светловолосый. Приказал Ковальчуку согнать народ… Приволокли отца, один глаз у него был выбит… Ковальчук таскал поленья для костра и все кивал гитлеровцу заискивающе: «Я шнель, шнель, пан…» Полицай схватил отца за воротник, прошипел, скрипнув зубами: «Сейчас я тебя, с-сука, изжарю, будешь знать как раскулачивать!» Но отец, собрав силы, вырвался и закричал: «Скоро наши придут, отомстят за меня. Бейте гадов, товарищи!» Вспыхнул огромный костер… Семену казалось, что огонь жжет его собственное тело, дым выедает глаза, раздирает горло…

Поводья выскользнули из рук Гербова, он сделал неверное движение и полетел через голову коня на землю. Боканов бросился к нему. Но Семен сам поднялся, потирая колено, глянул в сторону бойцов.

— Ничего. — Гербов выпрямился и тихо сказал: — Товарищ капитан… Только туда не смотрите… Он меня не узнал… Рядом с курсантами, в шеренге бойцов, четвертый справа, стоит полицай Ковальчук, — тот, что сжег моего отца…

— Может быть, ты ошибся, только похож? — тихо спросил Боканов, кладя руку Семена себе на плечо и делая вид, что хочет помочь ему.

— Я ошибиться не могу… Я его из миллиона узнаю!

— Хорошо, успокойся… Я сам сделаю. Ребятам сейчас ничего не говори, пойдем к ним.

Семен пошел, прихрамывая и слегка опираясь на плечо Боканова. Он вполне овладел собой. Товарищи бежали к ним навстречу. Побледневший Ковалев соскочил с коня.

— Все в порядке, — успокоил Гербов, виновато улыбаясь. — Легонькое сальтомортале.

— Ло-о-шадь… Кто же боевого коня лошадью называет?

Боканов в это время о чем-то негромко говорил с лейтенантом-кавалеристом, отведя его в сторону. Можно было подумать, что он благодарит за любезный прием.

— Можешь быть спокоен, палач не уйдет от народного суда…

— Я б… своими руками… — глаза его сверкнули ненавистью.

— Все, что надо, будет сделано, — сказал Боканов и, пожелав спокойной ночи, вышел из спальни.

ГЛАВА XVIII

В субботу после обеда Каменюке сказали, что его вызывает к себе начальник политотдела. «Ну, ясно, поучение читать будет… перевоспитывать!» — подумал Артем и недовольно поморщился. Тем не менее он тотчас же направился к полковнику. Поднялся на второй этаж, заглянул в дверь кабинета, но там было полным-полно офицеров, и Артем решил подождать внизу, в комнате посетителей.

Полковник Зорин в это время говорил офицерам:

— Вы спрашиваете, как воспитывать в детях чувство советского патриотизма и национальной гордости? Конечно, успех определится не тем, сколько раз вы произнесете «патриотизм», «любовь к Родине», а тем, как вы сумеете воспитать в ребятах товарищество, дружбу. Несколько месяцев тому назад Михаил Иванович Калинин собрал в Кремле начальников политотдела Суворовских училищ и говорил нам: «Вы обучайте любви к своей Родине конкретно, — к своему классу, училищу, городу, людям… Если вы им станете говорить, что нужно любить Родину, это будет для них только пустой звук, а вы приучите любить то, что их окружает. И не словами, не лозунгами. Ведь для детей „народ“, „социалистический строй“ — сложные понятия, а надо их сделать близкими, понятными. Обобщения же придут с возрастом».

— Надо, товарищи, — проникновенно сказал он, — избегать трафарета. Рассказывать ярче, красочней, к политическим беседам готовиться серьезно, обогащать свой язык. Мы ведь политические педагоги! Уверяю вас, время, которое мы затратим на подготовку, полностью окупится.

Отпустив воспитателей, начальник политотдела приоткрыл дверь в коридор, но Каменюки там не оказалось. Зорин с сожалением подумал: «Неужели ушел?» В это время вдалеке послышатся торопливый стук каблуков — бежал Каменюка.

К его большому удивлению, полковник Зорин на официальный доклад как-то по-домашнему улыбнулся и показал на глубокое кресло около своего стола.

— Садись поближе. Я не приказывал являться, а просил передать тебе: мол, если хочет, пусть зайдет, есть одна интересная вещь.

Каменюка подозрительно насторожился и подумал: «С подходом…» Но в кресло сел, и оно ему очень понравилось: спинка высокая, а сиденье пружинит, как в кабине у шофера.

Полковник не спешил показывать «интересную вещь». Его все время отвлекали от Артема: то звонок по телефону — и Зорин отвечал, что на пленум придет, то майор Веденкин, с которым он минут пять говорил о лекции.

Каменюке все больше нравилось сидеть в кабинете начальника политотдела. Артем чувствовал, что находится сейчас в штабе, откуда, как от сердца, растекается энергия по всему училищу, и ему приятно было, что такой большой командир, перед которым другие стоят вытянувшись, который, как на поле боя, отдает приказания, принимает доклады, кивком головы отпускает людей, просматривает бумаги, звонит по телефону, — что вот такой большой командир разрешил ему, Каменюке, запросто сидеть рядом и в этой кипучей жизни какое-то место отвел и ему. Артем уже был однажды у начальника политотдела, но тогда он чувствовал себя иначе и даже «нюни распустил», чего не мог себе никак простить. Интересно, начнет ли вспоминать полковник о том случае? Артем решил, что тогда он вообще будет отмалчиваться.

Вошла женщина, начала просить полковника принять ее сына в училище. Достала из большой черной сумки бумаги о том, что она жена погибшего Героя Советского Союза, что ее сын хорошо учится в пятом классе, и все приговаривала: «Я вас очень прошу… Он так мечтает о Суворовском училище!»

Зорин, внимательно выслушав ее, развел руками:

— Должен вас огорчить: у нас до первого выпуска из училища приема не будет. Единственное, что я могу посоветовать: наведайтесь к началу учебного года. Возможно, мы кого-нибудь отчислим за лень или недисциплинированность.

— Ну, на это надежда плохая, — печально сказала посетительница, — не думаю, чтобы у вас такие нашлись…

— Бывает, — неопределенно ответил полковник, — редко, но бывает.

И Артем, боясь пошевельнуться и тем самым напомнить о своем присутствии, притаился в кресле. Но посетительница все же посмотрела в его сторону, как ему показалось, подозрительно и, тяжело вздохнув, неохотно ушла.

Наконец, полковник запер дверь своего кабинета, возвратился к столу, прибрал на нем какие-то бумаги, папки и, подойдя к креслу, в котором сидел Артем, спросил так, словно они были век знакомы:

У Артема вдруг, неожиданно для него самого, задрожали губы.

Темой его называла только мать. Еще тогда… давно. А здесь все: «Суворовец Каменюка, выйдите из строя», «Каменюка, вам в наряд». Сейчас это обращение, от которого он давно отвык, застигло его врасплох.

Зорин сделал вид, что ничего не заметил, порылся в ящике стола, достал журнал «Пионер».

— Вот я тебе его и припас! — искренне радуясь, воскликнул Зорин. — Здесь, в конце журнала, есть объяснение, как сделать самоходное орудие. Любопытное сооружение! Иди сюда, давай вместе посмотрим, потолкуем… — И, сблизив головы, они стали читать описание игрушки, прикидывая, какие материалы понадобятся.

После ухода Артема полковник имел недолгий разговор со Стрепухом. Вчера вечером Стрепух за то, что двое мальчуганов не сразу уснули после отбоя, вывел их в нижнем белье в коридор и заставил долго ползать «по-пластунски» по холодному полу.

— Неужели вы не понимаете, старший лейтенант, — гневно говорил Зорин, — что такими действиями разрушаете за час то, что мы любовно создаем месяцами всем коллективом? Неужели мне надо втолковывать вам прописные истины об уважении к человеческой личности? О том, что большинство наших детей сироты и требуют удвоенной заботы и родительской теплоты? Чего вы хотите добиться такими приемами воспитания?

Красное широкоскулое лицо Стрепуха сохраняло невозмутимое спокойствие. Он поиграл рыжеватыми бровями и сказал уверенно:

— Этих зверенышей надо учить подчиняться с одного слова, а не разводить педагогику!

Зорин едва сдержал себя. Он подошел вплотную к Стрепуху, и, глядя на него так, что тот отвел глаза, спросил раздельно:

— А если я вас буду учить вашими методами? Выведу на лестницу и скажу: «Ползите по-пластунски!»

Стрепух выпрямил грудь, полная шея его побагровела.

— Выполню ваше приказание! — с готовностью ответил он.

Зорин опомнился. Ему стало неловко перед самим собой и за этот разговор, и за свою несдержанность. Давно было ясно, что Стрепуха следует убрать из училища, а пока документы с просьбой о его отчислении неторопливо двигались по каким-то инстанциям, надо оградить детей от этого солдафона.

— Отстраняю вас от работы воспитателя, — сухо произнес Зорин.

История с исчезнувшими часами не переставала мучить Беседу неразрешенным вопросом: «кто же?» Но, обдумывая эту историю, он пришел и к такому полезному выводу: нельзя идти на поводу у событий; воспитатель может добиться успеха только при движении вперед с открытыми глазами. Должна быть система воспитания. Слепые действия от случая к случаю порождают лишь чувство беспомощности и неуверенности.

Он решил каждый вечер составлять план на следующий день. Почему учитель физики или математики обязан идти на урок с детально разработанным планом, обязан продумывать, какие задачи он решит, какие навыки привьет, а воспитатель может уклоняться от осмысленного планирования своего труда? Сохраняя эти планы, легко будет в любое время проверить, чем занимался месяц, год назад, увидеть, сбылись ли надежды и предсказания, последователен ли был в своих требованиях.

В записной книжке Алексея Николаевича появились записи:

Принести Павлику книгу „Советский офицер“ (особенно обратить его внимание на боевое товарищество). Спросить у Илюши, как здоровье тети. Написал ли он ей? Поручить ему и Дадико сделать скворечники. Показать Сене, как следует правильно подходить к начальнику. С Артемом — о его родителях, их честности. Проверить, выполнил ли он обещание не курить. Показать классу на карте движение наших войск (последняя сводка).

Побеседовать с Павликом, как он понимает слова Суворова: „Сам погибай, а товарища выручай“. Принести в класс альбом Верещагина „1812 год“ (рассказать). Артему дать поручение — хранить запасные тетради, карандаши, ручки класса. Позаниматься на шведской лестнице с Дадико. Почему угрюм Максим? Спросить у отделения, что прочитали в последнем номере „Пионерской правды“.

Понравилась ли книга „Советский офицер“ Павлику? Взять с собой в город Сеню (поощрение). Не перехвалил ли я Илюшу? Он последние полгода топчется на месте. Давать ему задания потруднее: встать на час раньше остальных, убрать класс. Проверить исполнение. Поговорить с комсомольцами первой роты о братской опеке над моими (Каменюка). Короткая беседа с отделением „Святость знамени“ (подвиг киевского пионера Кости Кравчука, эпизод со знаменем гвардейцев). Перенять у Боканова: за пять минут до начала подготовки ребятами уроков подводить итог: „успехи дня“. Кратко ставить задачу каждому.

Кажется, увлекаюсь работой над одиночками, а отделение, как целое, ускользает. Куда идет коллектив? Всем дать поручения. Определить границы ответственности каждого. Общие дела. Общие интересы. Сказать ребятам: „Вчера генерал сделал мне замечание за то, что я опоздал на совещание. Было неприятно, но я не оправдывался..“ Умерить пыл планеристов (Гурыбы и других). Забывают обо всем остальном. Очень коротко: „О святости строя“. Показать портрет героев-танкистов из журнала „Смена“. Повести в спортзал и показать на турнике новые приемы. С Максимом, думается, допустил ошибку. К нему подход должен быть мягче».

Капитан Беседа зашел вечером в шинельную и вдруг услышал странные звуки, доносившиеся из угла комнаты. Казалось, кто-то всхлипывает. И действительно, скрывшись от всех, Артем дал волю своему горю. «Все меня ненавидят, — думал он, и грудь его разрывалась от тоски. — Только полковник Зорин по-человечески… Наверное, ему о часах еще не сказали… Нет, он все равно хороший. С ним поговоришь — и хочется лучше стать. Товарищ полковник, — мысленно обратился он к Зорину, — я последний гад буду, если обману, я вам слово даю исправиться…»

Артем стал немного успокаиваться, но тут вспомнил о капитане Беседе: «Он — ничего, справедливый, а только зачем все на меня издали смотрит? Смотрит, — думает, я не замечаю… Подозревает. Ну и пусть!»

Как раз в эту минуту Алексей Николаевич и увидел сидящего на подоконнике Артема. Каменюка вскочил, вытянулся, но повернул голову в сторону, так что в сумерках лицо его нельзя было разглядеть.

— Артем, — мягко, но решительно оказал Алексей Николаевич, — давай поговорим начистоту! Как офицер с будущим офицером.

— Не хочешь? — огорченно спросил Беседа. — Ну, дело твое! — и он сделал движение, словно собираясь уйти.

— Тогда садись, — Алексей Николаевич показал на подоконник и сел сам.

— Я знаю, тебе сейчас тяжело, но уверен, у тебя хватит воли преодолеть свои слабости. Он ободряюще посмотрел на Артема и ненадолго умолк, что-то вспоминая.

— В прошлом году была у нас большая неприятность, — нахмурясь, продолжал офицер. — Суворовца третьей роты Николая Пучкова исключили из училища за нечестный поступок. Выстроили всю роту, привели Николая в его старой одежонке, — форму суворовца у него отобрали. Он стоял перед строем, и сотни глаз смотрели на него, как на чужого, а он не знал, куда спрятать руки, не смел поднять на товарищей глаза. На голове у него был помятый картуз. Ты представляешь, Артем, что чувствовал Пучков? А на днях он прислал письмо своему воспитателю: «Я не достоин вам писать, но, поверьте, только теперь я осознал, как много потерял». И знаешь, Артем, почему он перестал быть суворовцем? — Алексей Николаевич придвинулся к Каменюке. — Тот, кто носит военный мундир, не может быть нечестным! Ложь — самое отвратительное, что есть на свете! Правдивый человек смотрит людям прямо в глаза, а в борьбе с неправдой имеет силу десятерых. Именно борясь за правду, твои родители не пожалели жизни. И наша правда побеждает фашистскую ложь. Ты должен, Артем, походить на своих родителей!

Мальчик порывисто встал с подоконника, губы у него дрожали.

— Верю тебе, — просто сказал офицер и тоже встал.

После исчезновения часов отделение, уловив, по-видимому, отношение Беседы к этой истории, не сговариваясь, стало бойкотировать Каменюку.

Он сидел один за партой, в игры его не принимали, старались избегать общения с ним.

Артем всячески подчеркивал пренебрежение к бойкоту, ходил, засунув руки в карманы и особенно лихо сплевывал сквозь зубы.

Но когда все засыпали, он долго ворочался, вздыхал, уткнувшись в подушку, непримиримо бормотал: «Ну и пусть… пусть!»

Так длилось несколько дней. Затем какими-то неведомыми путями изменившееся отношение капитана к Артему передалось и отделению. Как это ни странно, первым протянул руку Каменюке Кирюша Голиков. Про себя Кирюша решил: ведь никому точно не известно, виноват ли Каменюка, — ну, значит, и нельзя человека обижать только потому, что подозреваешь его. Первоначальная острота утраты часов несколько сгладилась, и, будучи по натуре добродушным и общительным, Голиков на уроке английского языка сам подсел к Артему.

— У меня новые марки есть, — шепнул Кирюша и достал из кармана прозрачный конверт.

— Пошел ты… не нужны вы мне, — озлобленно огрызнулся Каменюка, но краем глаза покосился на конверт.

— Да ты не сердись, — примиряюще сказал Голиков.

В это время Нина Осиповна, учительница английского языка, строго посмотрела в их сторону:

В перемену Илюша Кошелев протянул Каменюке кусочек смолы.

Артем хотел и здесь выдержать характер, но не устоял перед соблазном, небрежно взял смолу и стал жевать ее с таким сосредоточенным выражением лица, словно прислушивался к чему-то.

— Ну, как? — осведомился Самсонов, подойдя к Артему.

— Ничего, соленая, — снисходительно ответил Артем и дал черный комок жвачки Сеньке. — Попробуй!

Так постепенно восстанавливались отношения.

Вечером у Каменюки произошел разговор один на один с Гербовым. Артем был с ним в приятельских отношениях уже с полгода, с тех пор, как Семен научил его упражнениям на турнике. Гербову нравилась в Артеме воинственность. Спокойный по натуре, Семен питал слабость к забиякам и, хотя частенько отчитывал своего друга Ковалева за вспыльчивость и несдержанность, но любил его именно таким.

— Тебе сколько лет? — спросил Гербов Каменюку, когда они вместе перебирали колбы и пробирки в химическом кабинете. Преподаватель-химик, поручив эту работу Гербову, ушел, и Семен решил взять Артема себе в помощники.

— Так ты скоро комсомольцем будешь! — как о деле, само собой разумеющемся, сказал Гербов.

— Почему? — удивился Гербов. Он знал о событиях в четвертом отделении, ротное комсомольское бюро поручило ему воздействовать на Каменюку, но об этом Артем, конечно, не должен был даже догадываться.

— У меня с дисциплиной не ладится, — признался Каменюка и, открыв дверцу стеклянного шкафа, начал устанавливать колбы, внимательно рассматривая каждую из них.

— Да разве, если ты захочешь, не сможешь взять себя в руки? Конечно, сможешь! — убежденно произнес Гербов. — А знаешь, как бы это здорово получилось, если бы ты стал первым комсомольцем в своей роте? На комсомольские собрания к нам приходил бы, поручения комсомольские выполнял. Генерал спросит у майора Тутукина: «У вас в роте комсомольцы есть?», а майор ответит: «У нас, товарищ гвардии генерал, только один Каменюка на всю роту комсомолец». А? Здорово!

Артем польщенно улыбнулся, но тотчас же безнадежно вздохнул:

— Куда мне! — и с напускным оживлением начал рассказывать, какую замечательную книгу прочитал он на днях. Но когда они запирали химический кабинет, Каменюка вскользь спросил:

Гербов рассказал о порядке приема и рекомендациях.

— Так мне никто их не даст, — разочарованно протянул Артем.

— Я первый дам тебе рекомендацию, капитан Беседа — тоже, если ты будешь достоин.

С Кирюшей Голиковым случилось несчастье. Он полез на дерево, упал и сломал правую руку. Его отправили в госпиталь, наложили гипс. Хирург обещал выписать через два месяца.

— Удачно упали, молодой человек, — говорил он, весело поглядывая на Кирюшу, — хороший перелом!

Кирюша был в госпитале единственным мальчиком, и его баловали. Шумливая, тучная тетя Сима, сестра-хозяйка, приносила ватрушки, начальница хирургического отделения Анна Тимофеевна, похожая в своем белом тюрбане на Шехерезаду с обложки сказок «1001 ночь», подсаживалась к его койке, расспрашивала о Суворовском училище, угощала конфетами; сосед дядя Сережа, красноармеец с недавно ампутированной ногой, смастерил Голикову шахматные фигуры из замазки и обучал игре. В общем жить было можно! Но радость отравляла неотступная мысль: сломана правая рука! Ну, а что, если не срастется или срастется криво? Тогда прощай училище, прощай военная жизнь… Стоило Кирюше подумать об этом — и не хотелось ни ватрушек, ни шахмат… Голиков мрачнел, молча слонялся по коридорам госпиталя и злился до слез на хирурга за то, что он мало обращает на него внимания и, вместо того, чтобы немедленно принять меры к спасению его, Кирюши, от надвигающейся страшной беды, занят своими делами в операционной и только иногда, встретив Кирюшу, однообразно шутит:

— Ну как, молодой человек? Поправляемся? По-суворовски — быстрота и натиск!

В одно из воскресений старшая сестра, тетя Вера, сказала Голикову:

— К тебе пришел товарищ. Вообще ходячему больному полагается сходить вниз, в комнату для посетителей, но я выдам халат, и твой гость поднимется сюда. Только не балуйтесь, — совсем уж ни к чему добавила она.

Кирюша торопливо набросил на плечи синий халат, спадающий широким кругом на пол, надел на шею бинт, поддерживающий руку в лангете, и поправил одеяло. Он уже ходил без лангета, который в обычное время прятал под кровать, не нуждался и в подвязке на шее, но сейчас ему хотелось предстать перед своим гостем настоящим «ранбольным».

Наконец в палате, сопровождаемый сестрой, появился Илюша Кошелев. В первое мгновение Голиков даже не узнал его в белом халате, а узнав, обрадовался, но счел неудобным проявлять чувства: ну, пришел и пришел!

— Садись на кровать, — величественно разрешил он, удостоверившись, что тетя Вера ушла.

— Синяя… — сочувственно покачал головой Кошелев, указывая на руку Кирюши.

— Ничего, покраснеет! — небрежно бросил Голиков.

— А вдруг такой и останется? Как же писать будешь?

— Левой научусь! — сказал Голиков, словно о давно решенном деле, и эта неожиданная мысль показалась ему настолько осуществимой, что он удивился, — как раньше не дошел до нее? Ну, чего ты уставился? — напустился он на Кошелева. — Сказал: левой научусь! Знаешь что? — почему-то оглядываясь по сторонам, прошептал он Илюше. — Принеси мне завтра тетрадь в клеточку и карандаш.

— Я тебя как друга прошу! — с жаром шептал Голиков. — Отпросись или проберись, как разведчик, через заднюю стену в саду. Там, знаешь, в заборе дырка каменной плитой завалена. Не знаешь — Каменюка покажет. Принесешь?

Кошелев колебался, но потом решил про себя получить разрешение у капитана и обещал доставить тетрадь и карандаш.

— Ну, что у нас нового? — опять напуская на себя важность, спросил Кирюша, поправляя бинт. — Небось, без меня развинтились?

Ему не терпелось узнать, кто назначен вместо него старшим по отделению, но самолюбие не позволяло задать вопрос прямо.

Илюше хотелось сказать: «нет, не развинтились», но рассудив, что больному перечить нельзя, он ответил неопределенно:

— Сенька тройку получил, а потом опять диктант плохо написал.

— Ну, ясно! Ничего, я приду — мы его вытянем и Суворова получим!

Он имел в виду бюст Суворова, который майор Тутукин обещал вручить передовому отделению.

На следующий день сам капитан Беседа принес Голикову тетрадь и карандаш и передал их дежурной, — в палату его не пустили.

С этого дня начались для Кирюши мученья. Буквы, написанные левой рукой, были похожи на каких-то уродцев, стремящихся разбежаться в разные стороны. Это была настоящая пытка — подогнать их вплотную друг к другу. Но не такой человек Кирилл Голиков, чтобы отступать перед трудностями. Писать он учился втайне от всех. И первое свое письмо отделению начал словами: «Ребята, вы там не подводите…»

Капитан Беседа, поместив Голикова в госпиталь, дня два не мог решить, кого назначить старшим отделения.

Кошелев исполнителен, но еще не обладает нужными для роли старшего волевыми качествами — его не будут слушать. «Может быть, назначить Каменюку?» — мелькнула мысль, но, усмехнувшись, капитан стал перебирать другие фамилии.

Самсонов? Слишком мал и слишком поглощен своими делами…

Авилкин? Нет, из него сейчас помощника не выйдет. А правда, почему бы не назначить Каменюку? Это поднимет его в собственных глазах. Хотя… прием с назначением дезорганизатора старшим стал в некотором роде воспитательным штампом. Десятки душещипательных статей обыграли его, рассказывая о молниеносном превращении в благолепных агнцев озорников, возведенных на командные высоты.

Но как отнесется к назначению Каменюки отделение, да и сам он? Еще подумав и поколебавшись, капитан Беседа все же решил остановить свой выбор на Артеме.

Все опасения оказались излишними. Каменюка сразу проникся чувством ответственности и принял назначение как должное.

Отделение было теперь всегда первым на построении, в классе стало чисто, а на уроках, стоило только Каменюке грозно посмотреть на нарушителя порядка, как тот затихал. Командирский раж и воинственность Каменюки были столь велики, что их пришлось даже несколько умерять.

Однажды во время игры четвертого отделения в волейбол в зимнем спортивном зале Артем пришел туда в шинели, застегнутой на все пуговицы и туго перетянутой ремнем.

— Авилкин, на развод! — стоя в дверях, крикнул Каменюка и вышел, уверенный, что вызванный немедленно последует за ним. Но Павлик решил доиграть партию и продолжал азартно прыгать у сетки.

Артем, обнаружив через некоторое время, что Авилкин не идет за ним, возвратился, схватил непослушного за шиворот и потащил его с криком:

— Надевай шинель! Ты что, военных порядков не знаешь? Развод — святое дело!

За Авилкина вступился Дадико, началась свалка, прекращенная вовремя подоспевшим Беседой.

Главное, что радовало воспитателя, это появившееся у Артема стремление быть предельно честным. Видно, он считал это неотъемлемой частью своих служебных обязанностей.

Как-то раз капитана вызвали на сутки в военный округ. Возвращался он оттуда с неспокойным сердцем. Не случилось ли чего-нибудь в отделении?

Приведя себя в порядок с дороги, он заторопился в училище. Шла самоподготовка. Открыв дверь класса, Алексей Николаевич увидел Артема, сидящего за столом воспитателя.

— Отделение, смир-рно! — громко скомандовал Каменюка и на высокой ноте доложил: — Товарищ капитан, в ваше отсутствие суворовец Авилкин Павел не вышел на утреннюю зарядку — притворился больным. Суворовец Самсонов Семен получил замечание на уроке английского языка. Никаких других нарушений дисциплины не было. Докладывает старший суворовец отделения Каменюка Артем!

Он сделал шаг в сторону и независимо посмотрел на товарищей, вздернув крутой подбородок с бороздкой посредине.

Когда воспитатель вышел из класса, к Артему подскочил Авилкин, посверкивая зеленоватыми глазами.

Каменюка хладнокровно оглядел его с головы до ног:

— Если бы я пошел к капитану тайно… А я при всех сказал.

— А ты нарушитель дисциплины! Этому тебя Суворов учит?

Каменюка побледнел. Со сжатыми кулаками бросился он на Авилкина, но остановился, приблизив к его лицу свое.

— Ты чего? Ты чего? — забормотал он и отбежал к своей парте.

Возможно, отделение и не одобрило бы прямолинейности старшего, но Каменюка не щадил и себя, когда дело касалось службы. В прошлое воскресенье, возвратись из городского отпуска, он доложил Беседе:

— Товарищ капитан! Суворовец четвертого отделения пятой роты Каменюка Артем из городского отпуска прибыл. На улице мне было сделано замечание неизвестным лейтенантом, что нельзя держать руку в кармане и щелкать семечки, — виновато добавил он, опуская голову.

Воспитатель пожурил Артема: «Не забывай о чести училища», но на ротном построении похвалил:

— Каменюка поступил так, как полагается военному человеку: правдивость для суворовца прежде всего!

Командирские обязанности вызвали у Артема стремление подражать старшим в подаче команд и даже выработать свой «стиль».

Беседа с изумлением заметил, что Каменюка вместо «смирно» стал устрашающе выкрикивать: «Фыр-рна!», а а коридоре приветствовал старшину небрежным прикосновением руки к шапке — точь-в-точь, как Стрепух, и так же, как тот, цедил сквозь зубы: «Здрам-желам!»

Пришлось увести «новатора» в пустой класс и там потребовать объяснения: что означают эти нарушения строевого устава.

Артем стал было пояснять, что хочет покрасивее приветствовать: «В первой роте один офицер так руку прикладывает, будто в висок себя бьет, — ну, это некрасиво; другой будто горсточкой воду хлюпает, — тоже некрасиво, или ладошкой глаза заслоняет, как от солнца, а я…»

Капитан Беседа показал, как следует подавать команду, отдавать честь, и повторять эти уроки больше не пришлось.

Словом, к старшему трудно было придраться, и товарищи подчинялись ему почти безропотно. Только Авилкин пытался временами сопротивляться, но, как правило, безуспешно. После одного бурного столкновения с Авилкиным Каменюка с горечью сказал Алексею Николаевичу:

— Теперь я понимаю, товарищ капитан, как неприятно командиру, когда его приказ не выполняют…

— Ничего, не унывай, — подбодрил капитан Беседа. — Капля камень точит.

За последний месяц даже лицо, даже внешний вид Каменюки изменились. Он старался не давать повода для замечаний, поэтому исчез лихой залом шапки, цыганский напуск брюк на голенища, а ремень занял на талии надлежащее место.

Было бы преувеличением сказать, что Артем стал неузнаваемым, превратился в «пай-мальчика». Это был все тот же Каменюка — ершистый, задиристый, своевольный — и в то же время не тот: какая-то внутренняя сила сдерживала его. Синие глаза Артема стали чище, в них исчезло выражение недоверчивости к людям, и они по-детски, открыто и ясно начинали смотреть на мир.

Капитану Беседе не раз хотелось спросить Каменюку о часах. Он чувствовал, что сейчас Артем будет откровенен. Но осторожность и боязнь неудачным движением разрушить все то новое, что с великим трудом создавал он в характере Артема, останавливали воспитателя.

Однажды Каменюка, оставшись наедине с офицером, начал было:

— Я хотел вам сказать, товарищ капитан… — но не докончил, запнулся от волнения.

И Алексей Николаевич поспешил ему на выручку:

— Да, да, Артем, и я хотел сказать, что у нас в отделении еще плохо проходят дежурства.

ГЛАВА XIX

С военных занятий ребята пришли изрядно усталыми. Они «штурмовали» полосу препятствий: с карабином в руках перелезали через забор, по тонкой жердочке пробегали над «пропастью», проползали на животе сквозь узкий тоннель, в который с трудом можно было втиснуть свое тело, прыгали в глубокую яму и быстро выбирались из нее.

При разборе «операции» Боканов похвалил Ковалева за ловкость и сметку. Сейчас, вспоминая об этом, Володя с особым усердием чистил карабин. Капитан сказал, что летом, в лагерях, они будут ходить в ночную разведку, устраивать походы в лес и горы.

«Надо сегодня же, — решил Ковалев, — взять справочник по топографии и сделать выписки. Есть ли в нашей библиотеке что-нибудь о режиме бойца в походе?»

В прошлое воскресенье первая и вторая роты участвовали в пятнадцатикилометровом походе.

Володя плохо подогнал обувь и через час натер ногу в подъеме. Нога нестерпимо горела и, казалось, опухла.

На обратном пути от контрольного пункта он едва шел. Присел, перемотал портянку. Боль на время утихла, но через несколько минут портянка сбилась, и боль возобновилась с новой силой. До училища оставалось километра три. Показалась грузовая машина, — она подбирала отставших.

— Подвезти? — выглянув из окна кабины, спросил подполковник Русанов.

— Нет! — с напускной бодростью ответил Ковалев и быстро зашагал, стараясь не хромать.

«Все же до училища дошел сам!» — удовлетворенно подумал Ковалев.

Он еще раз проверил действие затвора, поставил карабин на место и пошел в роту приводить себя в порядок.

Подполковник Русанов как-то сказал: «Кавалерист, не почистив коня, не ляжет спать даже после самого тяжелого перехода; пехотинец сначала почистит оружие, а потом подумает о себе. Не нарушайте этот армейский закон».

У двери ротной канцелярии старшина Привалов раздавал письма.

— Ковалев, вам письмо! — старшина помахал конвертом и мельком взглянул на обратный адрес. Хотел было добавить: «Местное», но раздумал.

Письмо прислала Галинка. Переписываться они стали недавно. Галинкины письма приходили редко и были всегда дружески сдержанны.

«Володя, — писала она, — в субботу мой день рождения. Обязательно приходи, будут ребята из школы. Мама и я ждем тебя с Семеном».

Семен был однажды у Богачевых и, как говорила потом Галя, понравился своей простотой и добродушием и ей, и Ольге Тимофеевне.

«Сегодня среда, значит через три дня, — подумал Володя. — Но что ей подарить?»

Он побежал разыскивать Гербова. Семен в спальне тщательно и неторопливо заглаживал складки на брюках.

Приглашение Богачевых он принял со спокойной готовностью:

— Отчего не пойти? Пойдем! Только, наверно, дарить что-нибудь полагается?

Положение оказалось трудным: личных вещей у них почти не было. Остановились на том, что Семен подарит «Занимательную химию», а Володя общую тетрадь в красивом переплете, привезенную летом из дома. Про себя он решил, что сочинит еще и посвящение в стихах.

Дни до субботы тянулись для Володи неимоверно долго. На уроках еще было терпимо, но два свободных часа после обеда он не знал, чем заполнить. Ни читать, ни гулять не хотелось… Интересно, кто будет на вечере, кроме них? До какого часа Сергей Павлович даст увольнительную? Как назло, посвящение в стихах не удавалось: лезли глупейшие рифмы, — и только глагольные. Может быть, взять из Фета или Майкова? Нет, это не то, — нужно что-нибудь мужественное и задушевное, но без птичек и вздохов:

«Дорогой товарищ, наши встречи..»

И обязательно подвертывается рифма «вечер»! Уж лучше «картечи» или «буйной сечи». Да и не подходит обращение: «дорогой товарищ» — очень официально! А тут еще Семен со своими сочувственными взглядами. Молчит, ничего не спрашивает, но когда думает, что Володя не видит, смотрит на друга, как на безнадежно больного.

— Я, ничего… Да ты прочитай вот рассказик в «Крокодиле».

— Дело твое, — покорно вздыхает Семен, и эта покорность еще больше бесит Ковалева.

В субботу он начал готовиться с утра. Пуговицы, начищенные пастой, сияют ослепительно, подворотничок, перешитый трижды, выглядывает идеально ровной, белоснежной полоской. Даже стихотворение вдруг возникло само, — именно таким, как хотелось. Оно появилось всеми своими десятью строками на уроке химии и было записано после какой-то формулы.

Когда лучше обратиться к капитану с просьбой дать отпускной билет?

— Сема, когда? — спрашивает он у друга, и тот понимающе шепчет:

Худощавый близорукий химик вызывает Ковалева к доске. Володя отвечает с таким воодушевлением, что преподаватель одобрительно покачивает головой, еще больше, чем всегда, щурится и, поставив пятерку, говорит:

— Сожалею, что не принято ставить пять с плюсом.

Но вот кончились уроки. Возвратились из столовой.

Рота выстроилась. Сейчас капитан Боканов скажет: «Разойдись!» — и направится в канцелярию. Можно будет подождать, пока все разойдутся, и тогда обратиться к нему. В том, что Боканов отпустит его и Гербова, Ковалев не сомневался. Сергей Павлович познакомился с Богачевыми и охотно отпускал к ним Володю.

Но капитан не командует «разойдись», — он ждет, когда наступит полная тишина.

— Товарищи, — говорит он, — сегодня вечером во Дворце пионеров смотр художественной самодеятельности учащихся города. Будем и мы защищать честь училища и своей роты. У нас есть кое-что уже подготовленное, мы сейчас немного прорепетируем и к девятнадцати ноль-ноль пойдем во Дворец. Туда приглашены рабочие с заводов, студенты и легко раненные из госпиталя… Зайдите в клуб, — и Боканов назвал три десятка фамилий, среди которых были Ковалев и Гербов: первый — признанный фехтовальщик училища, второй — гимнаст.

Вот и команда «разойдись». Послышались напутственные возгласы: «Не подведи, братва!», «Покажите там!», а Володя стоит растерянный, и Семен с огорчением поглядывает на него. «Что делать?» — думает Ковалев. Сказать Боканову, что болен, а потом улизнуть из училища к Богачевым через пролом в дальней стене сада? Нет, все равно вечер будет отравлен мыслью о проступке, да и не в его натуре притворяться.

Прямо сказать капитану, почему ему не хотелось бы выступать на вечере? Возможно, Сергей Павлович и отпустит, но потеряет к нему всякое уважение, как к человеку, который подвел роту…

Володя решил, что по пути во Дворец пионеров он на две-три минуты забежит к Галинке, поздравит ее, передаст подарки, извинится, что они не смогут присутствовать.

— Ну, пошли в клуб, — решительно сказал Ковалев Семену, и тот, с облегчением вздохнув, взял его под руку.

— Надо постараться! Как думаешь, не провалимся?

Мимо дома, в котором жила Галинка, они проходили строем в сумерках. В окне столовой Богачевых горел яркий свет. Сейчас Галинка, наверно, носится по комнатам, помогает матери. Когда же на пороге появятся подружка Зина и товарищи из школы, подсядет к пианино и сыграет какой-нибудь марш. Подождет его и Семена часов до восьми и оскорбленно скажет Зине: «Ну что ж… Была бы честь оказана!»

Будут играть в фанты и уже, наверно, заставят Ольгу Тимофеевну петь, а Леньку Добрынина лезть под стол и кукарекать. И если Зина шепнет подружке: «Все-таки это подло не прийти, когда пригласили письмом. Как бы они там ни были заняты, военные-перевоенные, но ведь — суббота!» Галинка равнодушно пожмет плечами: «Только и света, что в окне! Ребята, давайте играть в „испорченный телефон“!».

Все это Володя представил себе настолько живо, что невольно замедлил шаги. Ощупав под шинелью подарки — книгу и тетрадь, Володя быстро осмотрелся: увидит ли кто-нибудь, если он оставит строй, — только забежит, и сейчас же назад? В строю шло человек сто, из всех рот, впереди шагали Боканов и подполковник Русанов.

Ковалев уже хотел было метнуться к тротуару, как вдруг услышал шепот Семена:

— Я думаю, после выступления нас капитан отпустит.

Это подействовало на Ковалева отрезвляюще. Володя, пересилив себя, спокойно сказал:

И ему сразу стало легче, словно тяжесть с плеч сбросил. С удивлением подумал, как ему самому не пришел в голову самый простой выход: выступить, а потом пойти к Галинке.

В фойе Дворца пионеров бурлил разноголосый людской поток. Ребята из ремесленного училища тащили принесенные с собой узлы. Гражданин в пенсне, то и дело сваливающемся с мясистого носа, кричал кому-то отчаянно:

Ковалев сдал свою шинель на вешалку и остановился, ища в толпе Семена. Вдруг у Володи радостно загорелись глаза.

От двери, возбужденная и веселая, в меховой шубке, бежала Галинка, таща за руку Зину.

— Володя, здравствуй! Фу-у, запыхалась… А мы узнали, что сегодня смотр, и решили — вы обязательно здесь… Надо, значит, предупредить, чтобы вы не волновались, мы свой вечер позже начнем. Мама говорит, можно и в девять. Мы сейчас с тобой подойдем к Сергею Павловичу. Сема, Сема, иди сюда, ты нужен! Подойдем к капитану — и вы попросите, чтобы он вас отпустил после выступления!

И они все устремились на поиски капитана. Боканова разыскали в боковом фойе.

— Сергей Павлович, — тяжело дыша, заговорила Галинка, — мы…

Володя, чувствуя неловкость, что просят за него, подошел к офицеру.

— Товарищ капитан, — как мог спокойнее, сказал он, — сегодня день рождения Гали. Я и Гербов очень просим вас после выступления разрешить нам пойти…

Воспитатель мгновенно догадался, что предшествовало этой просьбе.

— Конечно, почему же, — сказал он. — Примите и мои поздравления, — обратился Боканов к Галинке.

ГЛАВА XX

Утром Гербов вывесил на дверях класса объявление: «Сегодня в 16.00 открытое комсомольское собрание.

Что мешает нам в укреплении дружбы и товарищества?»

В назначенный час все суворовцы отделения Боканова были в сборе. В чистоте и порядке, царивших в классе, чувствовалась хозяйская рука Василия Лыкова. Он смастерил красивую рамку для боевого листка, ящичек для мела у доски. Еще вчера приказал Савве Братушкину раздобыть керосину и протереть им парты, «чтобы сияли, как лакированные». Василию же принадлежала идея приспособить за классной доской длинную полку и на ней аккуратно разместить шахматы, музыкальные инструменты, фотоаппарат Снопкова и радиоприемник, еще, правда, не совсем собранный.

В простенке между окнами висел текст воинской присяги, над ним — портрет товарища Сталина, а на задней стене, у выхода из класса, — два акварельных пейзажа Андрея Суркова.

Начальник политотдела сел за парту, потеснив Лыкова и Братушкина, и сразу слился с классом, стараясь ничем не привлекать к себе внимания. Следом за ним в дверь протиснулся Семен Герасимович Гаршев, держа подмышкой распухший портфель.

Недавно Гербов был единственным комсомольцем во всей первой роте, а теперь только в отделении Боканова — девять комсомольцев со стажем от двух до трех месяцев.

К порядку еще не привыкли. При выдвижении кандидатур в президиум некоторые выкрикивали имена с места. Наконец выбрали Гербова, Снопкова и Семена Герасимовича. Занимая место за столом, Гаршев поправил пенсне и добродушно пробурчал: «Старый пионер». Председательствующий Гербов поглядел на Боканова, словно спрашивал: «Можно продолжать?»

Снопков, получив тетрадь для ведения протокола, нерешительно повертел ее в руках. Он начал с того, что столбиком переписал фамилии всех присутствующих, — это заняло первую страницу. Потом спросил шепотом, наклонившись к Семену Герасимовичу:

— Оставьте, пожалуй, — неуверенно ответил Гаршев, — это не повредит.

— А вы — главное… Возьмите у меня мягкий карандаш, после перепишете начисто.

Доклад делал капитан Боканов. Он привел примеры дружбы великих революционеров, рассказал о значении дружбы и товарищества в Советской стране. Все слушали с большим вниманием.

— Я не стоял бы сейчас перед вами, если бы меня, тяжелораненного, не вынес с поля боя девятнадцатилетний солдат — комсомолец Черкашин. Разрывная пуля раздробила ему пальцы левой руки, но он нашел в себе силы взвалить меня на спину и ползком дотащить до перевязочного пункта…

Капитан сделал небольшую паузу и перешел к более близким примерам:

— Есть в нашем отделении дружные пары. Это хорошо, — никто не отнимает права на личную дружбу. А вот сплоченного коллектива у нас еще нет. Хотите знать, почему? Скажу без скидок «на деликатность»: потому, что Василий Лыков, например, изрядный эгоист. Заболел Савва Братушкин, положили мы его в госпиталь, а в отсутствие Саввы Лыков в спальне занял койку Братушкина — она ближе к печке; и когда Савва возвратился из госпиталя, комсомолец Лыков не пожелал освободить захваченное место.

— Я освобожу! — Василий втянул в плечи короткую шею, чувствуя себя неловко под осуждающими взглядами товарищей.

— Мне записывать в протокол, что Лыков освободит? — тихо спросил у Гаршева Снопков.

Семен Герасимович сделал вид, что не расслышал вопроса, и полез в карман пиджака за носовым платком.

— Я записываю обещание Лыкова, — решительно объявил Снопков.

Все рассмеялись. Снопков обиженно надулся, но все же записал.

— У вас потому еще нет необходимой сплоченности. — продолжал Боканов, что одни, как, например, Геннадий Пашков, любят давать оскорбительные клички и прозвища, называя их «дружеским обливанием», а другие совершенно неверно понимают товарищескую спайку. В прошлый вторник кто-то в зале разбил футбольным мячом оконное стекло. Спрашиваю: «Кто?» Все молчат. Вы скажете: как же товарища выдавать? А я отвечу: у разбившего стекло маловато мужества, и, вместо открытого признания своей вины, он трусливо прячется за спины товарищей, а те его укрывают…

— Я не прячусь, — поднялся с оскорбленным видом Братушкин. — Я уже отложил деньги на покупку стекла.

— В этом случае не деньги важны, — возразил Боканов, — а стремление из ложно понимаемого чувства товарищества выгородить виновного. Прямой комсомольский долг, если друг сбивается с пути, помочь ему, честно и прямо сказать: «Ты не прав!»

Володя Ковалев сидел у окна в своей излюбленной позе — немного боком, засунув левую руку глубоко в карман брюк. Он внимательно, не поднимая глаз, слушал Боканова, но ему мешал какой-то назойливый стук рядом. Володя, досадуя, повернул голову, посмотрел в окно и невольно улыбнулся. Его питомец воробей Гришка, привыкший в этот час получать свою порцию хлебных крошек, выражая недовольство задержкой обеда, долбил клювом раму.

— Подождешь, ишь разошелся, — прошептал Володя и повернулся к воробью спиной.

Боканов кончил говорить. И, как это часто бывает, в ходе собрания наступила заминка, — не потому, что не о чем было сказать или не хотелось, а просто никто не решался начать первым. Неловко было за председателя, что он вынужден переминаться с ноги на ногу и взывать:

— Кто желает получить слово? Ну, товарищи, кто хочет высказаться?

Каждый думал: пусть кто-нибудь первым выступит, и выжидающе поглядывал на соседа, подталкивая его локтем.

Снопков решительно положил на стол карандаш и встал, расправляя гимнастерку. Он умел выручать в критический момент, и все с облегчением вздохнули. Как всегда, Снопков говорил очень громко, со степенными, неторопливыми жестами, словно разматывал большую катушку.

— Мы должны жить одной семьей и не обижать друг друга. Я в боевой листок статью написал — справедливо критиковал Андрея Суркова. А он после этого перестал и смотреть в мою сторону. «Ты, — говорит, — поступил не по-товарищески». Спрашивается, разве это неправильно, если я честно написал, как думаю? У нас в стране все на дружбе построено, и комсомол учит товариществу. Без дружбы и в армии не будет сплоченности, а значит, и силы. Я кончил.

Он сел и торопливо припал к тетради — записать свое выступление. Теперь ему надо было только поспевать — желающих говорить оказалось много. Семен Герасимович слушал, слушал и тоже поднял руку.

— Высшая награда для учителя — ощущать свою близость с воспитанниками, знать, что ты их старший товарищ… на всю жизнь… Между нами должна быть настоящая дружба.

— Хороша дружба! — вскочил Пашков, словно его подбросило пружиной. — Вы, Семен Герасимович, вечером со мной задушевно беседовали, а наутро я вам домашнее задание подал, — ну, грязновато немного написано, но терпимо, а вы перечеркнули и написали «переделать». Всякая задушевность пропадет.

Кто-то сзади дернул Пашкова за гимнастерку, и он плюхнулся на свое место.

— Семен Герасимович, — Гербов повысил голос, — Пашков сейчас, не подумав, сказал. Мы знаем, дружба со старшими может быть крепкой. Когда я уезжал из части, сержант Иван Тихонович Погорелов обнял меня и говорит: «Помни, я твой друг…» Продолжайте, Семен Герасимович!

После Гаршева выступил Андрей Сурков. Он быстро взглянул на Володю и решительно сказал:

— По-моему, надо уметь для товарищей личным поступаться. Я в бюро состою. Дал поручение Ковалеву выпустить альбом вырезок «Фронт и тыл в Отечественной войне». Этот альбом необходим всей роте. А Владимир заявляет: «Делать не буду» — «Почему?» — «Мне этот вид работы не по сердцу». Разве ж, товарищи, мы должны делать только то, что «по сердцу»? А если это надо для всех?

— Я полагаю… — неторопливо поднялся Ковалев.

Но Гербов решительно прервал его, опершись кулаками о стол:

Володя сел и потер щеку точно таким жестом, как это делал Боканов.

Резолюция собрания была необычайной, ее предложил Снопков:

«1. Жить дружно. 2. Комсомолец, нарушивший товарищескую спайку, будет отвечать перед собранием».

Заключительное слово полковника Зорина оказалось самым коротким из всех выступлений.

Он вышел к столу, оглядел всех, словно удивляясь, и, казалось, из-под его нависших бровей вырвался веселый, теплый луч.

— Вы приняли очень хорошее решение! Но держитесь! Теперь его надо осуществить обязательно! Уверен, вы справитесь с этой задачей, как подобает советской молодежи.

И хотя как будто все было сказано, и Семен объявил собрание закрытым, Ковалев пожалел, что все так быстро кончилось. Он чувствовал: произошло что-то очень значительное, такое же, как тогда, в зале у рояля. Ему хотелось подойти к Пашкову и протянуть руку дружбы, сказать Сергею Павловичу хорошее, душевное слово, проводить до проходной Семена Герасимовича. Но он ничего этого не сделал. Только подумал, глядя в сад из окна: «Это я запомню навсегда».

Он не мог бы точно выразить, что именно «это», — наверное, председательствовавшего Семена, чудесного «Архимеда», резолюцию Павлика и тихий голос полковника Зорина.

Гришка терял последние силы за окном. Володя открыл окно и стал высыпать крошки, выворачивая карманы брюк.

На следующий день Боканов и Зорин были вместе в доме офицера на городском партийном активе. В перерыве, прохаживаясь по фойе, вспоминали комсомольское собрание.

— У вас скоро будет крепкая опора, — убежденно говорил Зорин, — только умело используйте ее.

— Семен Герасимович оказался расторопнее меня, — засмеялся Боканов. — В среду собрал комсомольцев и спрашивает: «Могу я на вас опереться? Вы ведь вожаки!» — «В чем опереться, товарищ преподаватель?» — «Контрольную класс должен написать на четыре и пять. Вы за собой всех остальных товарищей поведите».

— Товарищ полковник, — словно убеждая, а не спрашивая, сказал Боканов, — но ведь руководить комсомольской организацией — это не значит превращать ее лишь в исполнителя твоих поручений. Пусть сами учатся выдвигать задачи и решать их! Конечно, посоветовать им, проконтролировать надо, но не лишать самостоятельности. Верно ведь?

— Верно! — живо отозвался Зорин и сделал такое движение, словно хотел обнять за плечи Боканова. — И я не устану повторять: надо отрешиться от штампа! Скажем, составление плана работы. Пусть комсорг Гербов спросит у комсомольцев: «Какие у вас пожелания?» — и постарается учесть их. Дел интересных уйма! Собрать деньги на постройку танков, подготовить пьесу и показать раненым в госпитале, особенно опекать малышей, поскольку у нас нет пионерской организации. Главное, Сергей Павлович, развить чувство ответственности за свои дела и пробудить инициативу. Поменьше словопрений, побольше организованности!

— Да, я хотел с вами посоветоваться, — немного поколебавшись, сказал Боканов. — У наших ребят слабо развито чувство личной ответственности за испорченное и утерянное. Недоглядели мы тут как-то… Гимнастерку порвал — экая беда: выдадут новую! Учебник изорвал — да ведь их сотни! Почему не гонять банку из-под консервов: собьешь ботинки — починят. Я борюсь с этой беспечностью, но так ли, как надо? Пашков сделал ножом щель в парте, — заставил его починить парту. Снопков в коридоре мячом разбил плафон, — я на его деньги, что были у меня на хранении, купил новый плафон. Лыков потерял в бане свитер. Я написал его матери письмо с просьбой прислать новый или оплатить утерянный. Брюки порвал — сам зашей и не думай, что тебе новые тотчас преподнесут.

— Правильно делаете, — одобрил Зорин, — а на комсомольском собрании говорили об этом?

— А надо, Сергей Павлович. Надо повести прямой разговор: до каких пор будет продолжаться эта безответственность? И, как взрослым, сказать: сейчас, когда весь народ напрягает силы для уничтожения врага, мы прежде всего должны думать о том, чтобы на нас поменьше тратилось народных средств. В общем, вы меня понимаете, Сергей Павлович: бережливость — дело всего коллектива, а не только ваше, и борьбе за бережливость следует придать политический характер!

«А он прав, — с уважением подумал Боканов. — Я все к штрафам свел». Ему захотелось поделиться с начальником политотдела еще одним сомнением, которое давно не давало покоя.

— Раз уж мы заговорили, товарищ полковник, о комсомоле, окажу откровенно: по-моему, мы стали принимать в комсомол чуть ли не всех, огульно. А ведь это событие — прием в комсомол — должно быть очень значительным! У нас же получается так: четырнадцать лет исполнилось, — ну, значит, «вовлечем»…

— Присмотрюсь, — ответил Зорин. — Возможно, мы и принижаем это дело. Возможно… А все же ребята у нас хорошие!

— Ну, еще бы! — воскликнул Боканов, — вчера с Пашковым разговаривал. «Почему редко в училищную газету пишете?» — спрашиваю. Побагровел от возмущения: «Мою статью забраковал редактор Ковалев, — приписывает мне подхалимаж». Больше ничего узнать не смог. Спрашиваю Ковалева: «В чем дело, Володя, почему ты не поместил заметку Пашкова?» — «Да посудите сами, товарищ капитан, он ее начинает словами „К нам приехала для инспекторской поверки московская комиссия, — поэтому мы должны подтянуться…“ Это что же получается: „потемкинская деревня“?»

— Редактор, пожалуй, прав, — засмеялся Зорин. — Мне нравится в Ковалеве то, что он имеет собственное мнение. В конце прошлого учебного года — вас тогда еще не было у нас — отделение заартачилось, отказалось писать контрольную по английскому языку: «Нас не предупредили!» Так Ковалев пошел против всех — и переборол всех! Я тогда еще подумал: надо им внушить, что быть хорошим товарищем, это не значит идти на поводу у коллектива: «Как решат все, а мне безразлично». Очень хорошо, когда говорят: «Я глубоко убежден, я думаю так», — и умеют противиться течению, если оно сносит в сторону. — Зорин помолчал, пригладил рукой волосы. — Не кажется ли вам, Сергей Павлович, — спросил он Боканова, — что Ковалев за последнее время стал сдержаннее?

— Да, пожалуй, — согласился капитан, — но до настоящей сдержанности еще далеко. Недавно заходит он вечером в отделение капитана Беседы книгу свою взять у Максима Гурыбы. Вошел в класс шумно, не заметил, что капитан у окна стоит. «Гура, — кричит Максиму, — ко мне!» Алексея Николаевича покоробила эта бесцеремонность. «Кто вам нужен? Почему горланите?» А Ковалев, вместо того чтобы извиниться, объяснить, что не заметил офицера, самолюбиво ответил: «Только не вы. И я не горланю, а говорю…» Алексей Николаевич с трудом сдержал себя: «Выйдите из класса. Вы позорите честь мундира!» Я заметил в тот вечер, когда произошел этот случай, что Володя чем-то очень расстроен. После ужина ходит один по коридору, бледный, покусывает губы. Спрашиваю у него: «Что-нибудь произошло?» — «Голова болит»… Ночью он плохо спал. Утром приходит к Беседе, — мне потом об этом Алексей Николаевич рассказал, — дождался его у дверей класса: «Товарищ капитан, разрешите в присутствии отделения извиниться перед вами за грубость?» Беседа помедлил с ответом: «Разрешаю… Но не потому, что мне нужно ваше извинение, — младшие суворовцы должны услышать, что вы осуждаете свой поступок».

Боканов и Зорин остановились около перил лестницы на площадке фойе.

— Сергей Павлович! Мы из них, знаешь, каких коммунистов воспитаем? — негромко произнес Зорин, и его большое, суровое лицо преобразилось. — Ленин о таких в двадцатом году говорил!..

Они помолчали, думая об одном и том же — о будущем. Потом Зорин, словно одергивая себя и не желая поддаться размягчающей мечтательности, добавил:

— Но для этого надо работать очень много и очень вдумчиво!

ГЛАВА XXI

Майор Тутукин быстрым, легким шагом спускался по лестнице училища. Труба только что возвестила окончание первого урока. Двери классов распахнулись, и коридоры наполнились топотом ног, детскими голосами, мельканием алых погон.

Увидев офицера, суворовцы останавливались на бегу, прижимали локти к туловищу и, поворачивая голову в сторону майора, звонко отбивали шаг по плитам гулкого коридора. Это они называли «рубить строевым» и считали особым военным шиком. Миновав офицера, ребята опять пускались в бег. Тутукин, отвечая на приветствия, думал удовлетворенно: «У Русанова нет такой четкости».

Один малыш поздно заметил майора и, растерявшись, невольно воскликнул:

Тутукин неодобрительно посмотрел на него сквозь очки и прошел дальше, не ответив на приветствие. В зале своей роты Тутукин вошел в толпу почтительно расступившихся ребят. Он внимательно оглядел их и, хмурясь, проговорил:

— Я вижу, некоторые из вас уже успели сбить каблуки.

Те, кто чувствовал за собой вину, на всякий случай отступили в задний ряд.

— Вы посмотрите, — офицер сделал руками такое движение, словно раздвигал круг детей, — посмотрите, как аккуратно ношу я вещи. Этот китель мне сшили в армии два года назад, а он новехонький, не то, что гимнастерки у некоторых, — майор покосился на Авилкина.

Ребята оглядели китель Тутукина, плотно облегавший выпуклую, как у голубя, грудь командира роты, и, видно, остались довольны осмотром.

— Или, вот сапоги, — мне их выдали в армии тоже два года назад, а они целехоньки.

— Да еще как блестят! — восхищенно воскликнул Дадико, стоявший ближе других к майору.

Медленно, словно котята у мышиной норы, ребята стали ходить вокруг, выискивая хоть какой-нибудь изъян.

— Разрешите обратиться, товарищ майор, — сказал, наконец, Павлик Авилкин.

Указывая на очки майора с надломленным, но старательно перевязанным суровой ниткой ушком, Павлик спросил таким тоном, каким обычно произносят: «Ага, попался!»:

Майор не успел ответить, потому что в это время к нему подошел старшина роты и, нарушив, к удивлению ребят, субординацию, прошептал что-то на ухо Тутукину. Командир роты побледнел и тихо спросил старшину:

— После завтрака, — ответил старшина, и они вместе пошли в ротную канцелярию.

— Так точно, Гурыба и Самсонов! И куда они могли сбежать?

Тутукину почему-то припомнилась сцена, которую он видел в коридоре училища на днях. Максим стоял на плечах Самсонова и старательно вписывал запятую в плакат, хотя никакой нужды в запятой не было.

Офицер посмотрел в окно. На плацу училища суворовцы обучались верховой езде. Теперь Русанов наверняка будет объяснять этот побег порочностью педагогической системы командира пятой роты!

Тутукин хотел было вызвать капитана Беседу, у которого сегодня был выходной день, но раздумал и повернулся к старшине:

— Немедленно возьмите коня и отправляйтесь на поиски. Без детей не возвращайтесь! — строго приказал он.

Старшина ушел. Майор, нервничая, ходил по комнате. Может быть, он действительно погорячился позавчера и поступил необдуманно?

Малыши из отделения капитана Беседы в воскресенье затеяли игру в «Сталинград». Они забаррикадировали класс и отбивали атаки трех остальных отделений роты. Бумажные шарики, пущенные из рогаток, жужжали, как шмели, бой то и дело переходил в рукопашную схватку. Но все атаки были отбиты, и «войска» от обороны перешли в наступление.

Руководил обороной Каменюка, начальником штаба был Максим Гурыба, а Самсонов — ординарцем. Когда наступило затишье, Артем Каменюка выстроил «батальон». К своей фуражке он прикрепил бронзовый листок от старого канделябра, через плечо перебросил полотенце, завязав его узлом на бедре, и стал выдавать картонные медали «За оборону четвертого отделения». Каждому награжденному Артем проникновенно пожимал руку. Особые знаки «За исключительную храбрость» были вручены Самсонову и Гурыбе, у которого на носу красовалась свежая ссадина. В это время и появился гневный Тутукин.

— Что за профанация? — загремел он, надвигаясь на старшину, тоже только что пришедшего и, конечно, непричастного к бою. Затем майор отнял все «награды». Каменюке, Гурыбе и Самсонову приказал привести класс в порядок, а с капитаном Беседой имел неприятный разговор.

Воспитатель заявил командиру роты, что ничего дурного не видит в этой игре, что требовать от детей образа жизни пожилых людей, страдающих одышкой, нельзя и что никакой профанации нет в том, что Максим раздавал картонные медали. Тутукин начальственно повысил голос и приказал «прекратить безобразия и навести порядок». Капитан, оставшись один, долго и сердито попыхивал трубкой.

Разыскивая пропавших, старшина прежде всего обшарил чердаки, все уголки училищного сада. Он заглядывал в водосточные люки, расспрашивал суворовцев. Только один сказал, что видел вчера в столовой, как Самсонов отсыпал в мешочек соль из солонки, но не придал этому значения, — кто ж не знает, что Самсонов любит делать запасы! Старшина дал телеграммы на ближайшие железнодорожные станции, а сам, сев на коня, поехал по улицам города, спрашивая у прохожих:

— Граждане! Не видали вы тут двух маленьких суворовцев?

Их видели на соседней улице два часа назад, потом на окраине города, где они вброд переходили речку, хотя недалеко был мост, потом — возле мельницы. У стены мельницы зоркий глаз старшины обнаружил небольшую горку земли, наспех насыпанную руками, и деревянный крестик на этой горке. На широкой дощечке чернильным карандашом, — старшина мог дать голову на отсечение, что рукой Гурыбы, — было написано: «Могила неизвестного кузнечика».

Проехав немного дальше по дороге, старшина свернул к хате, стоявшей в стороне. На порог вышла молодая женщина с грудным ребенком.

— Гражданочка, вы не видели сегодня двух суворовцев, маленьких таких?

— Как же, видела, — бойко и словоохотливо ответила женщина, — один белесенький, ну, сущий кролик, а другой головатый, с носом покарябанным! Они около нашей хаты сидели, хлеб с маслом кушали. Я еще у них спросила: «Водицы, детки, не хотите?» А тот, что с покарябанным носом, говорит: «Мы не детки… В походе, — говорит, — лучше воду не пить, пота меньше, — говорит, — выходить будет». Я еще подумала: «Ишь ты, махонькие, а правила военные знают…» «Так, может, молочка выпьете?» — это я спрашиваю. Они подумали, а беленький говорит: «Молока можно… молоко, — говорит, — потом не выйдет». Выпили и пошли вон той дорогой на Алексеевку.

Около Алексеевки старшина повстречал старика-колхозника, ехавшего на телеге.

— Ты, служивый, не из Суворовского? — спросил тот.

Старик повернул телегу назад и по дороге рассказал:

— Зашли они к нам во двор. Я спрашиваю: вы, мол, куда? «К дяде, в город», — отвечают, а по глазам вижу — плутуют. Потом познакомились они с моим внуком Павкой, стали играть, да не утерпели, сказали ему, что из Суворовского убегли. Павка им говорит: «Я сейчас приду, воды только напьюсь» и ко мне, разговор передал. Я гляжу в окно: что за чудо! Мальчонки-то, словно зайцы, петляют. Покружат, покружат, а потом нагнутся и чем-то землю посыпают… «Это они табаком след засыпают, — объяснил мне Павка, — чтобы с собакой не нашли». Ну, я путешественников уговорил: «Оставайтесь, — говорю, — ночевать». Они сейчас обедают, а я подался к вам — упредить.

Начальник училища сидел за массивным письменным столом. Впервые Гурыбе и Самсонову довелось быть в служебном кабинете генерала. Часы в высоком стеклянном футляре пробили один раз. Позади генерала, на огромной, во всю стену карте нарисованы красные стрелы с надписями фронтов.

— Ну-с, — поднимая на беглецов глаза, строго спросил генерал, — вы куда бежали?

Ребята молчали. Им казалось, что на них строго и укоризненно смотрит не только генерал, но и с портрета Суворов, — с широкой голубой лентой через плечо.

— Да вы не кривите душой, прямо мне скажите, по-суворовски, куда вы бежали?

Максим виновато покосился на ряды разноцветных планок на груди генерала и тихо сказал:

— Тэ-эк… — протянул генерал. — Значит, плохо вам в училище, не любите вы его?

— Любим! — в один голос ответили Самсонов и Гурыба.

— Кузнечиков половить, в приключения поиграть, — будто в разведке мы. — Максим опустил голову.

Генерал погасил затеплившуюся в глазах улыбку.

— А как у асса дела с русским языком? — спросил он Самсонова.

— Теперь успеваю… И тетрадь чистая! — Семен заморгал белыми ресницами, а губы его сами собой стали расползаться в улыбку.

— Ну-ну, — добродушно произнес Полуэктов, но, тотчас спохватившись, строго нахмурил брови: — Вот что, товарищи суворовцы, вы нарушили воинскую дисциплину, совершили самовольную отлучку, и я вас накажу. Две недели вас не будут пускать в город. Идите!

— Слушаюсь идти! — в один голос ответили они, повернулись кругом, щелкнув каблуками, и плечо к плечу пошли к выходу. Сзади гимнастерки их задиристо торчали, словно хвосты у молоденьких петухов.

Генерал, оставшись один, раскрыл блокнот и записал: «Вызвать старшего преподавателя физкультуры — поручить организацию игр. Тутукину — об этом же».

После вызова к генералу Максим и Сенька решили побегов больше не устраивать. Теперь их излюбленным местом для игр стал дальний угол двора — за конюшнями и садом. В солнечные дни прачки вывешивали здесь для просушки белье, и тогда ребятам казалось, что ветер раздувает белые паруса кораблей. Лучшего места для игр нельзя было и придумать. Во-первых, никто из офицеров не догадывался заглянуть сюда, и здесь можно было свободно испытывать знаменитый реактивный снаряд из трубки, начиненной обломками целлулоидной мыльницы…

Во-вторых, внизу кирпичной стены, выходящей на пустырь, сделаны узкие прорези, похожие на амбразуры и, если поглубже просунуть в них руку, можно дотянуться до травки, в изобилии растущей за стеной. А как приятно после обеда пожевать кисленький щавель!

В-третьих… Но можно было бы назвать еще множество достоинств этого укромного места! Максим и Сенька рассказали Илюше о своих владениях и для начала предложили поиграть в разведчиков. Илюшу привели сюда только после того, как он обещал «свято хранить тайну» и съел немного земли.

Поиграли в разведчиков, вдоволь наползались по земле и прилегли отдохнуть. Ярко светило солнце. Было очень тепло и тихо. В синем высоком небе застыло белое облачко.

— Вчера мы с Сенькой сидим на скамейке в саду, — нарушил молчание Максим, — а мимо майор Веденкин идет. Мы встали, поприветствовали, а он сел рядом на скамейку.

— Вблизи не строгий совсем, — заметил Сенька.

— Ну, о том, о сем поговорили, — продолжал Гурыба, — он спрашивает меня: «Как ты думаешь, почему у нас в Советском Союзе столько героев?» — «Ясно, — говорю, — потому что мы самые бесстрашные». — «Это правильно, — он мне отвечает, — но ведь русские раньше тоже бесстрашно дрались и врагов побеждали, а все же героев тогда было меньше. А у нас каждый герой».

— Да мы, если бы на фронт попали, мы б этим фашистам! — страстно воскликнул Сенька и потряс кулаком. Потом негромко добавил: — Они моего папу убили. Аленку — сестрицу — в Германию угнали…

Дети примолкли, каждый вспоминая о своем горе. Илюша Кошелев покусывал стебелек травы; глаза его смотрели серьезно и печально. Он тряхнул головой, словно освобождаясь от тяжкого воспоминания.

— Сейчас героев у нас много потому, — сказал он, — что мы Советскую Родину защищаем. Такой ни у кого еще не было. У англичан — родина, и у американцев, и у французов, но трудящимся там жизнь плохая, только богачам — пожалуйста! И мы свою Родину сильнее всех любим.

— Верно! — обрадовался Максим, — И майор Веденкин так говорил.

— Так это он мне и объяснил, — просто признался Илюша.

— А я думал, ты сам, — разочарованно сказал Гурыба.

Издали донесся сигнал: «Бери ложку, бери бак…»

Труба играла весело, обещающе. Ребята стали поспешно отряхиваться, расправлять гимнастерки.

После обеда Алексей Николаевич Беседа объявил, к общему удовольствию, что пойдет с отделением на прогулку — через рощу к реке.

Выйдя за город, ребята продолжали путь уже без строя, окружив Беседу шумным кольцом!. Со звонким криком они бегали наперегонки, перекликались, подражая птицам, показывали воспитателю камешки красивой расцветки, пойманных жуков, желтые цветы мать-и-мачехи и голубые пролески.

— Товарищ капитан, а сколько крыльев у жука?

— Товарищ капитан, а чем стрекочут кузнечики? — то и дело спрашивали они.

Воспитатель едва успевал отвечать на вопросы, рассказывать о том, что ворона делает плоское гнездо — лотком, а сорока — круглое, с крышей и что через месяц появится очень красивая бабочка-траурница, словно сделанная из темнокоричневого бархата с голубыми пятнами.

Давно ли Дадико, выбежав во двор без шапки, встретил Беседу радостным докладом: «Товарищ капитан, скворцы прилетели!» Давно ли суворовцы мастерили скворешни и разбивали клумбы, — и вот уже наступила теплынь, пора футбола, велопрогулок, а там, гляди, и купанья…

Поднялись на некрутую гору; внизу змеилась река, виднелась редкая молоденькая роща. Правее растянулись колхозные фруктовые сады, окутанные легкой зеленоватой дымкой.

На кустах, вдоль дороги, сушили на солнце свои крылышки бледножелтые лимонницы. Зяблики с лиловой манишкой, в голубых колпачках, звенели тонко и чисто: пинь-пинь, пинь-пинь…

Каменюка и Гурыба, возбужденные беготней, остановились недалеко от воспитателя. Он подозвал их к себе.

— Видите, тропинка в садах вьется? Да вы не туда смотрите, — во-он, между деревьев… На что она, по-вашему, похожа?

Мальчики стали сосредоточенно вглядываться в даль.

— На кривую саблю, — решительно сказал Артем.

— А мне кажется, на ленту, — застенчиво проговорил Илюша.

Снова все собрались вокруг офицера, наперебой подыскивая сравнения. Этот разговор Алексей Николаевич начал не случайно. Недавно он обнаружил, что некоторые из его ребят равнодушны к природе, не понимают ее.

— Кто из вас читал рассказы о природе? — спросил воспитатель обступивших его детей, но все молчали, и только Каменюка презрительно бросил:

— Про природу я не люблю, это только девчонки любят.

— Очень плохо, — огорченно сказал Алексей Николаевич, — что не любите родную природу. Разве можно не любить нашу красавицу березку, нашу ковыльную степь, дремучие леса и многоводные реки? Вы ведь будете их защищать! Военный человек должен дружить с природой, и тогда она станет его первой помощницей.

Воспитатель решил передать содержание одного из писем Тургенева.

— Прежде чем лечь спать, — начал он, — я каждый вечер делаю маленькую прогулку по двору… Останавливаюсь, прислушиваюсь… Вчера я услышал шум крови в ушах и дыхание… Треск кузнечиков… От времени до времени падала капля с легким серебристым звуком… Ломалась какая-то ветка, — кто сломал ее? Вот глухой звук… Что это? Шаги на дороге или шепот человеческого голоса? И вдруг над самым ухом — тоненький зуд комара…

Боясь проронить слово, дети притихли, слушая воспитателя и удивляясь тому, что сами они не обращали раньше внимания на все, о чем он рассказывает.

— А вы знаете, что такое ночь, в военном значении этого слова? — спросил офицер. — Нет? Ночью огонек спички светит почти за полкилометра, как яркий фонарь. Каждый звук имеет свое значение, и его надо уметь разгадать… Вот мы с вами летом в лагерях пойдем в ночную разведку, и вы узнаете, как важно разбираться в звездах и ветре, в деревьях и тропках. Давайте сейчас вслушаемся в звуки, — предложил он, — интересно, кто что услышит?

Вдали играл духовой оркестр, коротко прозвенел трамвай, где-то пели песню молодые голоса. Донесся едва уловимый плеск весел о воду…

— Я слышу, — шепотом сказал Каменюка, — как птицы рассекают воздух крыльями…

— Очень хорошо, — похвалил капитан. — Это не всякий может услышать.

ГЛАВА XXII

В работе первой заповедью майора Веденкина было: «Прежде всего — подготовка уроков, все остальное потом».

Обдумывание завтрашнего урока доставляло Виктору Николаевичу особенное удовольствие. Казалось бы, с годами подготовка к урокам должна была упроститься, свестись к несложному подбору фактов. Но так могли думать лишь педагогические чинуши. Пусть тема изучалась десятки раз, пусть сегодня предстояло повторить ее в нескольких параллельных классах, — все равно не может быть уроков, похожих друг на друга! Искусство не терпит скучного повтора, и если искания молодости остались позади и пришла зрелость, значит, появились и новые, еще более сложные поиски.

Виктор Николаевич был неистощим в исканиях. Он то проводил киноурок о Суворове, то сооружал с ребятами панораму «Полтавского боя», то приглашал на исторический кружок родителей героев-краснодонцев или обнаруживал в городе участника обороны Порт-Артура и организовывал встречу с ним. Он затевал переписку с автором книги о герое-комсомольце Викторе Талалихине, с воинами фронтовой гвардейской части, помогал ребятам составлять альбом «Десять ударов Красной Армии» и выпускать журнал «По суворовскому пути».

Продумав урок, Виктор Николаевич достал топографическую карту, цветные карандаши и стал наносить на карту условные обозначения: надо было сдать полковнику Ломжину задание по тактике. В стекла окон бил весенний дождь. Смеркалось. Веденкин зажег настольную лампу.

Мысль, неотступно преследовавшая его с утра, мешала спокойно выполнять задание. Он встал, прошелся из угла в угол, ероша волосы. Открыл дверь в соседнюю комнату.

Жена примостилась на диване с дочкой, — они поджали ноги, укрылись серым пуховым платком и, прижавшись друг к другу, читали сказки Андерсена. Виктор Николаевич подсел на диван.

— Танюша, меня с утра мучает мысль: не честолюбив ли я, как педагог? Не улыбайся. Если это так, то очень печально… — Веденкин встревоженно взглянул на жену, взял ее руку в свою. — Ты понимаешь, в чем опасность?

Татьяна Михайловна знала эту черту в характере мужа — открывать в себе педагогические пороки, предъявлять повышенные требования. Она привлекла к себе Виктора Николаевича, прижалась щекой к его плечу и успокаивающе сказала:

Кто-то позвонил. Виктор Николаевич пошел открывать, возвратился с Беседой и Бокановым.

— Вот хорошо, что зашли! — обрадованно говорил Веденкин. — Чайку попьем.

— Да мы на минутку, — слукавил Беседа. — Шли мимо и решили заглянуть.

— Ну и превосходно! Танюша, разреши представить тебе…

Татьяна Михайловна высвободила полные плечи из-под платка и протянула руку. На ней было темновишневое платье, очень шедшее к ее черным волосам. Вскоре, извинившись, она ушла укладывать дочку.

Боканов и Беседа сняли шинели, осмотрелись. Обстановка большой комнаты была скромной. Чувствовалась пустота еще мало обжитого места. На одной стене одиноко висело круглое зеркало, половину другой занимала карта Европы с флажками на булавках и разноцветными шнурками. В книжном шкафу не все полки были заполнены книгами.

Веденкин, оглянувшись на дверь в спальню, сказал шепотом:

— На покупку буфета деньги отложил… Но это сюрприз и огласке не подлежит!

Вещи, утраченные за время войны, приобретались не сразу. Татьяна Михайловна уложила Надю и теперь хлопотала у стола, молча переживая, что блюдца разномастные и нет хлебницы. Вспомнила, как накрывала стол до войны, и расстроилась еще больше.

— Ничего, Танюша, — словно прочитав ее мысли, весело сказал Веденкин, — все наживем!

В комнате была та безупречная чистота, которую вносит любовная хозяйственность женщины белоснежным кусочком марли, скрывающей одежду в углу, занавеской на окне, кокетливой дорожкой на комоде.

Офицеры подошли к карте и, передвигая флажки, стали оживленно обсуждать Висло-Одерскую операцию и план окружения Берлина. Все сходились на том, что дни фашистов сочтены.

Когда Татьяна Михайловна разлила по чашкам чай, разговор, как это всегда бывает между людьми одной профессии, к тому же увлеченными ею, перешел на темы, близкие каждому из присутствующих.

— Я ехал сюда, — сказал Боканов, — и думал: вот бы написали книгу «Наука воспитывать»… И суворовским языком изложили основы этой науки.

— Недоброй памяти гражданин Стрепух сказал бы: «Ей нету», — насмешливо прищурил глаза Беседа.

Стрепуха с месяц назад по просьбе суда офицерской чести демобилизовали из армии.

— Захотели иметь педагогический решебник? — Веденкин иронически посмотрел на Боканова и отбросил рукой со лба прядь светлых волос.

— Нет, почему же, не решебник, но нечто похожее на справочник воспитателя. Конечно, каждый наш суворовец — этот маленький человек — ставит перед нами неповторимую задачу. И для решения ее нужны не только знание законов воспитания, — а они есть, есть эти законы! — но и какой-то врожденный такт, тончайшая интуиция, а главное, вера в этого человека и уважение к нему. Но при всем этом существует тысячу раз повторенный и оправдавший себя опыт. Надо дать выборки из него.

— Это правильно, — подхватил Беседа, — и потом ни в коем случае нельзя сводить дело к муштре! Ведь мальчишки ж они, а не «фрунтовые» солдаты! Ну, требуй, но и меру знай. Вот мои ротный — ярится, жмет, возмущается: «Не пойму: военное дело здесь главный предмет или нет?» А яснее-ясного, что главный предмет и здесь — русский язык… да арифметика. И потом, — он обратился к Татьяне Михайловне, которая не забывала и бутерброды делать, и сахарницу пододвинуть, — поменьше нудных нравоучений, помилосердствуйте! — Алексей Николаевич умоляюще потряс руками над головой, развеселив всех.

— Можно нам, Танюша, курить? — спросил Веденкин у жены.

— Как видите, меня держат в этом доме в ежовых рукавицах, — с притворным вздохом сказал Виктор Николаевич, протягивая коробку с папиросами Беседе.

При всей разнице характеров Боканов, Веденкин и Беседа сдружились быстро. Их роднило одинаковое отношение к труду воспитателя, постоянная неудовлетворенность достигнутым, стремление подойти к решению вопроса о воспитании с какой-то новой стороны. У каждого из них были свои увлеченья, свои маленькие слабости. Веденкин втайне от всех писал методику преподавания истории. Беседа дома в свободные часы обучался игре на аккордеоне по самоучителю. Боканов с присущим ему упорством изучал английский язык и, подхлестывая себя, уже купил у букиниста книгу «Домби и сын» в подлиннике.

Каждый из них имел своего «конька», который помогал ему въезжать на крутую педагогическую горку. У Беседы этим «коньком» было умение мастерить планеры, какие-то перекидные мосты необычайной конструкции, самоходные орудия величиной со спичечную коробку. В отделении Алексея Николаевича вечно что-то сооружали: пилили, измеряли, сверлили, склеивали.

Веденкин славился осведомленностью в событиях на фронте и в международном положении. Он всегда знал свежие новости, помнил имена командующих фронтами и армиями, президентов и премьер-министров чуть ли не всех стран. В конце урока он часто оставлял несколько минут для ответов на вопросы, и его так и засыпали ими.

Боканов, великолепный стрелок, организовал в роте кружок «снайперов». Высшей наградой за удачную стрельбу ребята считали разрешение почистить и собрать личное оружие капитана.

Конечно, у каждого офицера было множество и других навыков и способностей, но эти оказались именно той «липучкой», на которую особенно охотно летели ребята в часы отдыха.

— Мы часто сводим свою роль, — закуривая папиросу, говорил Боканов, — к фиксации дурных поступков, в лучшем случае — боремся с ними. А ведь надо прививать — именно прививать! — лучшие качества и предупреждать дурное. Вы согласитесь со мной, Виктор Николаевич, — обратился он к Веденкину, — что нет такого ребенка, у которого совсем бы отсутствовали положительные черты характера, потенциально благородные качества. У одного их больше, у другого меньше, но они есть у каждого. И моя задача, как воспитателя, в том и состоит, чтобы выявить в ребенке главное и, опираясь на это главное, развивать остальные качества или воспитывать новые. Плохих детей нет! Я и этом твердо убежден. Есть дети, испорченные воспитанием или средой. И только в очень редких случаях эта испорченность непоправима. Обнаружить доброе начало, убедить самого ребенка: «Ты хороший, я в тебе не ошибусь» — не всегда легко, но это ключ к воспитанию. У одного главное — мальчишеская гордость, у другого — нежные сыновние чувства, у третьего — бесстрашие, подчас проявляемое в виде ухарства. Вот подумать…

Снова раздался звонок. Открыть пошла Татьяна Михайловна. К всеобщему удовольствию, на пороге комнаты появился Семен Герасимович. Протерев запотевшие стекла пенсне и насадив его на нос, он радостно удивился:

— Сергей Павлович, Алексей Николаевич! А я, знаете, шел мимо, дай, думаю, на огонек загляну… — Гаршев, пожав руки, сел за стол, и общий разговор возобновился.

— Вот подумать, — Боканов возвратился к своей мысли, прерванной приходом Гаршева, — раз в полгода все мы, воспитатели и преподаватели, пишем характеристики на суворовцев. Скажем, на Владимира Ковалева написали характеристики десять обучающих его преподавателей. В их оценке, конечно, много общего, но в каждой характеристике есть и хоть одна черточка, замеченная только данным учителем. Почему? Да потому, что Ковалев, как личность, предстал какой-то одной стороной Семену Герасимовичу, — Гаршев поддакнул, и совершенно иной вам, Виктор Николаевич. Семен Герасимович говорит — грубиян, а вы говорите — симпатичный юноша. И вы оба правы: да, симпатичный юноша, но порой превращается в грубияна. В лицее Гоголю за поведение единицу поставили «за неопрятность, шутовство и неповиновение». Но могу ли я быть уверен в том, что мой Снопков, который, возможно, заслуживает такую же аттестацию, не таит в себе замечательных, не раскрытых нами качеств?

— А все же, что главное в натуре, скажем, Ковалева? — с интересом спросил Веденкин.

— Желание стать образцовым офицером! — уверенно ответил Боканов. — И он считает, что добьется этого, если будет походить на отца.

— Из того же корня… — пробормотал Семен Герасимович и, сняв пенсне, подержал его некоторое время двумя пальцами, словно серебристого жучка.

«Лирик», — иронически-ласково подумал Виктор Николаевич о Гаршеве.

— А вот я у своего Авилкина силюсь найти его главное и никак не найду, — с огорчением произнес Беседа, — все натыкаюсь на ерунду какую-то…

— Так я вам скажу! — воскликнул Веденкин и даже встал из-за стола. — У него есть бабушка, одна только бабушка на всем белом свете, и больше всего он боится огорчить ее. Он мне как-то признался: «Я лучше какую хотите муку приму, чем бабушке обо мне плохо напишут». А? — торжествующе спросил Виктор Николаевич.

— Не знал этого, — смущенно пробормотал капитан Беседа. — Собственно, о существовании бабушки знал, но что он к ней относится так…

— Да, да, — закивал головой Веденкин, — он мне с месяц назад письмо показал. «Бабуся, — пишет, — ты по утрам, когда умываешься, разглаживай лицо, чтобы не было морщин…» Каков рыженький? — спросил Виктор Николаевич.

«Восторженный молодой человек», — доброжелательно подумал Гаршев о Веденкине.

— Не знал этого, — еще огорченнее повторил капитан Беседа и насупился. — И, видно, очень многое о них не знаю, потому и… — он запнулся и не докончил.

— Их лучше всего изучать во время игры, — сказал, садясь за стол, Веденкин. — Они забывают о наблюдающих глазах, становятся самими собой. Между прочим, ваш Артем, — Веденкин повернулся к капитану Беседе, — в играх щепетильно честен, он не «зажилит» очко, не передернет, но любит верховодить, орать. А Павлик Авилкин вечно финтит, обжулить старается. Но у «рыжика» есть еще и такое качество: самолюбив! «Что я, хуже всех в классе?» И, желая доказать, что не хуже, готов даже на самопожертвование.

— Это верно, — с облегчением согласился капитан Беседа.

— У меня с ним тайный уговор, — улыбнулся Веденкин, — если он заерзает на парте, я молча перекладываю тетрадку для записи дисциплинарных взысканий с правой половины стола на левую. Опять заерзал — кладу тетрадь около классного журнала, и это последнее предупреждение, за которым должна следовать неприятная запись. Но до этого еще не доходило. Главное же, все происходит молчком; в чем дело, знаем лишь мы вдвоем, и я не расходую лишнего замечания, не отрываюсь от изложения урока.

К столу подошла с весело шумящим чайником Татьяна Михайловна.

— Да вы нас споить хотите! — ужаснулся капитан Беседа, обмахивая разгоряченное лицо сложенной газетой.

— Вас если чаем не поить, — засмеялась Татьяна Михайловна, — вы до утра только и будете говорить, что о своих Ковалевых да Авилкиных!

— Терпи, матушка, — словно соболезнуя, отозвался Виктор Николаевич.

— Да я уж и так терплю… Бачили очи, шо куповали.

Татьяна Михайловна ласково посмотрела на мужа.

— Вы представляете, — воскликнул Веденкин, — сегодня утром шесть добрых молодцев вышли на зарядку в нижнем белье! И как раз на меня наскочили. «Почему вы в таком виде?» — спрашиваю. «Жаль складки на брюках помять». Хотел было я их распушить, но потом решил иронией пронять. «Красавцы мужчины! — говорю. — Поглядели бы на вас в таком наряде ваши знакомые». Сконфузились, в спальню побежали одеваться. Вы заметили, что в старших классах ирония — сильнейшее средство?

— Верно, — живо согласился Семен Герасимович, — но ирония без желчи и оскорбления… На той неделе Пашков отвечал хуже обычного. Поставил я ему четыре. Бурчит: «Я все знаю». Можно было бы резко осадить, но я добреньким голосом спрашиваю: «Вы, собственно, что же хотели бы: выторговать оценку на балл выше? Так я могу вам на бедность накинуть». Шелковым стал!

— Да, кстати, чтобы не забыть, — обратился капитан Беседа к Веденкину, — ведь Кошелев мне так и не доложил о своем проступке.

— Что за проступок? — удивилась Татьяна Михайловна, у которой после посещения Илюши осталось о нем самое приятное воспоминание.

— Ничего особенного, но дело принципиальное. — Веденкин нахмурился. — На уроке у меня Кошелев пытался читать постороннюю книгу. К слову говоря, это на него не похоже Я приказал: «После уроков доложите своему офицеру-воспитателю, что получили от меня замечание». — «Слушаюсь доложить!» Проходит два дня. «Суворовец Кошелев, вы мое приказание выполнили?» — «Никак нет!..» — «Почему?» — «Забыл!» — а сам боится глаза поднять. Видно, решил, что я не вспомню о своем требовании. «Доложите сегодня же, и кроме того, о невыполнении моего приказания». — «Слушаюсь…» Проходит еще два дня. «Суворовец Кошелев, вы доложили?» Молчит. «Я спрашиваю, вы мое приказание выполнили?» — «Нет…» — «Почему?» Молчит и начинает слезы ронять. На этот раз доложить, видно, духу не хватило. Теперь придется очень строго наказать. Я думаю попросить Тутукина, чтобы сократил ему срок летнего отпуска дней на пять.

— Ну, зачем же быть таким жестоким? — Татьяна Михайловна неодобрительно посмотрела на мужа. — Ведь ты, насколько я помню, говорил мне даже, что Илюша твой любимый воспитанник.

— Вот в том-то и дело! — возбужденно воскликнул Веденкин. — Кто скажет, что я невправе иметь любимых? А раз любишь — ничего не прощай, требуй больше, чем с кого бы то ни было!

— Тяжеловатая любовь, — сказала Татьяна Михайловна, но в ее голосе послышалось согласие.

ГЛАВА XXIII

Успеваемость в отделении капитана Беседы все же продолжала оставаться низкой. Подъем у ребят продержался лишь недели две после посещения генерала. Почти исчезли двойки, даже Самсонов получил первую тройку по русскому языку. Но скоро снова посыпались плохие отметки. Не помогали ни наказания ленивых, ни увещевания беспечных. Обиднее всего капитану Беседе было то, что, по его глубокому убеждению, могли бы успевать все. Двойки появлялись сразу вслед за пятерками, исчезали сегодня, чтобы завтра появиться вновь! У Авилкина — из-за лености, у Самсонова — из-за беззаботности, у Каменюки — в зависимости от настроения. Многие припасали силы к концу четверти, чтобы прийти к финишу хотя бы с тройками. Даже Максим Гурыба, увлекшись созданием летательного аппарата, в котором двигателем должен быть черный жук, стал учиться гораздо хуже.

Кончился последний урок. В учительскую пятой роты быстро вошел возбужденный майор Веденкин.

— Безобразие! — говорил он, ероша светлые волосы. — Авилкин сегодня опять не выучил урок! И ведь пустяки задал, — две странички, считая иллюстрации. «Почему не выучили?» — спрашиваю. Говорит: «Времени не хватило». Ну, совесть-то, совесть у него есть? — наступая на капитана Беседу, возмущался Веденкин. — Я должен проучить этого лентяя… Знаете, что я придумал? — и, приблизившись к Алексею Николаевичу, Веденкин негромко сказал ему что-то.

— Хорошо, попробуем, — подумав, согласился капитан и пошел строить роту на обед. Веденкин возвратился в отделение.

— Смирно! Отставить! Смирно! — придирчиво командовал он.

— Суворовец Авилкин, ко мне — приказал Веденкин, и Павлик, выйдя вперед, выжидающе уставился на офицера.

— Старший суворовец, — обратился майор к Артему, — ведите отделение в зал. Оттуда рота пойдет в столовую. Авилкин останется со мной.

— Вы заявили, Авилкин, — неторопливо усаживаясь за стол в классе, сказал Веденкин, — что у вас не хватило времени приготовить урок истории, вот мы его сейчас и приготовим. Откройте учебник на странице сто тридцать шесть… Так… Учите! А я пока займусь своими делами.

Павлик хотел было спросить, как же быть с обедом, но рассудил, что минут за двадцать выучит урок и поспеет в столовую как раз вовремя. Он покорно раскрыл учебник и, беззвучно шевеля губами, стал читать:

«Во второй половине XIX века было много талантливых писателей, художников, композиторов… писателей, художников, композиторов…» «Кто это такие — композиторы?» — подумал Авилкин, но решил не спрашивать — это могло задержать его в классе. Майор, словно забыв о нем, что-то писал, низко склонившись над столом.

— Неужели? — спросил преподаватель. — Рассказывайте.

Павлик отвечал довольно бегло, но все же кое-где сбивался.

— Что, что? — переспросил Виктор Николаевич. — Мусоргский написал «Садко»? Нет, вы еще не выучили, — и майор опять уткнулся в свою тетрадь.

Павлик вздохнул, сел и снова зашевелил губами, склонив рыжую голову над учебником. «Первое, наверно, уже поели, поспеть бы ко второму», — думал он.

Еще минут через двадцать Авилкин встал и убежденно сказал:

Рассказывал он бойко, только перепутал имя и отчество Репина.

— Недоучили. И что вы спешите? — Веденкин с сожалением посмотрел на Авилкина. Майору и самому нужно было бы поскорее попасть домой, — там ждали его с обедом, но он решил завершить дело.

Наконец Авилкин был отпущен. В коридоре Павлика ждал Дадико Мамуашвили.

— Учил историю, — хмуро буркнул Авилкин. — Что на обед было?

— Борщ и макароны с мясом… Я не съел всего… А к чаю…

— Ну, ладно, хватит, — раздраженно перебил его Павлик, — пошли…

Немного позже Алексей Николаевич вызвал Авилкина и тоном, не допускающим и мысли о снисхождении или участии, сказал ему:

— Пойдите в столовую, там случайно остался один обед. И помните: уроки должны быть выученными всегда!

Раздумывая над тем, как заставить отделение учиться в полную силу, Алексей Николаевич обратился за помощью к Боканову. Вместе они выработали «план наступления», в котором главную роль должен был сыграть комсомол первой роты.

— Вы утверждаете, — обратился капитан к своим ребятам, — что всем успевать невозможно? Вот спросите у суворовца первой роты, почему в их отделении нет отстающих.

Капитан Беседа холодно посмотрел на притихший класс и вышел, плотно закрыв за собой дверь, словно подчеркивая этим нежелание вмешиваться в личные дела суворовцев.

Ковалева знали в училище как отличного стрелка и ловкого фехтовальщика на эспадронах. На вечерах самодеятельности он неизменно побеждал противников — быстро и красиво.

Володя начал сразу с самого главного, без всяких подходов и вступлений:

— У нас все успевают потому, что много работают и честно относятся к своим обязанностям.

— А вы что, недоразвитые? Умственно отсталые? — язвительно спросил Ковалев. — Вы что, хотите, чтобы первая рота вас, как лодырей, к себе даже близко не допускала? Вы думаете, можно училище позорить, и вам сойдет? Мне ребята поручили сказать: если за эту неделю не выправите успеваемость, вход в нашу роту для вас закрыт. И на все училище прославим: в четвертом отделении пятой роты люди без чести и совести! Напишем о вас в Ставропольское училище и в «Пионерскую правду».

Почему Володя выбрал именно Ставропольское училище, он и сам не смог бы объяснить, но слова его произвели нужное впечатление.

Ребята сидели нахохлившись. Они никак не ожидали такого оборота дела. Если бы все это было сказано воспитателем, это было бы неприятно, но естественно. Офицер просто отчитывает, делает нагоняй и будет еще не раз отчитывать и делать нагоняй, — таковы уж его обязанности! Но с Ковалевым совсем другое…

— От имени отделения заявляю, — Илюша Кошелев поднялся с оскорбленным видом, — что честь у нас есть.

— Посмотрим! — недоверчиво бросил Володя, и на этом разговор закончился. Но в классе после его ухода еще долгое время было шумно.

— Купить хотят! — предостерегающе крикнул Авилкин, но его голос потонул в возбужденных возгласах.

— Мы что же, хуже всех?! — кричал, вскочив на парту, Максим.

— Если захотим — докажем, — поддержал его Дадико.

— Тише! — Каменюка вышел к столу: — Кто как, а я вот, провалиться мне на этом месте, меньше четверки теперь получать не буду.

— По русскому не получишь! — пискнул Самсонов.

— Не получу? — грозно спросил Артем, надвигаясь на Семена плечом.

— Ребята, — старался перекричать всех Кошелев, — ребята!

— Я от имени отделения слово дал, так, значит, все решили! Возьмемся?

Голосовать, подняв руку, еще не умели, поэтому все закричали разом:

Три дня прошло без единой двойки. Капитан Беседа ходил, потирая от удовольствия руки.

На четвертый день подвел Авилкин. Нина Осиповна вызвала его к доске:

— Пьюпл Авилкин, анса зы фолоуин квесчен… (Воспитанник Авилкин, ответьте на следующий вопрос…)

По всему было видно, что Авилкин урок не учил, но он заранее сделал вид, что, мол, понимает замысел «срезать» его и поэтому, не желая быть жертвой преподавательской придирчивости, предпочитает гордо отмалчиваться.

Маленькая, с точеным лицом и тонкими неспокойными руками, преподавательница английского языка, первый год работавшая с детьми, решила, что Авилкин и впрямь думает, будто она нарочно задает ему трудные вопросы, и предложила еще два — полегче. Но и они остались без ответа. И уже горькая улыбочка напускной обиды скользнула по губам Павлика, и он готов был всем своим видом показать, что «англичанка» придирается, и тем самым вызвать сочувствие общественности, как вдруг с задней парты раздался чей-то настойчивый шепот:

Павлик весь как-то съежился и, получив двойку, пошел, виновато помаргивая, к своей парте, сопровождаемый осуждающим шепотом:

В перемену, как только учительница вышла за дверь, Павлика окружили товарищи.

— Вы чего пристали? — зло огрызнулся он, стараясь найти хоть один сочувствующий взгляд.

— Слушай, Павлуша, — твердо сказал Дадико, — если ты еще подведешь отделение, ты мне не друг!

Авилкин хотел послать его к черту, сказать, что он и не нуждается в таких друзьях, что он и сам знает, как надо отвечать, но, встретив недружелюбные взгляды, пробормотал, ни на кого не глядя:

— Ну, чего пристали? Выучу… — И, волоча ноги, поплелся из класса.

За доской с еще не стертыми английскими словами собралось человек десять.

— Ребята, — строго сказал Каменюка, — генерал нашим капитаном недоволен.

Откуда это он узнал, было совершенно непонятно: то ли подслушал разговор старших, то ли это было результатом собственного наблюдения.

— Верно вам говорю, из-за нас недоволен. Говорит капитану: «У вас дисциплина плохая, успеваемость плохая, класс грязный; если так дальше будет — разжалую!» — Насчет разжалования Каменюка присочинил.

— Да ну? — доверчивый Мамуашвили побледнел.

— Верно говорю! — Артем мрачно посмотрел на товарищей. — Ну, вот что, — решительно распорядился он, — Кошелев и Гурыба, утром до подъема встанете, класс уберете, я проверю. Ты, Самсонов, правила по грамматике учи, а я на Авилку нажму, — он у меня английский выучит! Если кто дисциплину нарушит — капитана нашего подведет. Ясно?

Во время ночного дежурства по роте Алексей Николаевич Беседа имел обыкновение часа в два обходить спальни. Сейчас, выйдя из дежурки, Беседа с удивлением заметил яркий свет, пробивающийся из-за неплотно прикрытой двери его класса. Он тихо подошел и бесшумно приоткрыл дверь. За учительским столом, развалившись на стуле, сидел Артем и, держа перед собой учебник, спрашивал Авилкина, явно подражая Нине Осиповне:

— Анса зы фолоуин квесчен… (Ответьте на следующий вопрос.) Уот дую ду ин зы монин? (Что вы делаете утром?).

Павлик морщил узкий лоб, искательно глядя на Каменюку, с трудом подбирал слова:

— Ну, чего ты брешешь? — разозлился Каменюка, но, спохватившись, вежливо пояснил: — Ит из нот корект. Финк е литл! (Это неправильно. Подумайте!)

— Чего, чего? — переспросил Павлик, пододвигаясь. Яркий луч света упал на его рыжую голову.

— Финк е литл! — повышая голос, повторил Каменюка, и его пальцы нервно забегали по страницам учебника, точно так же, как у Нины Осиповны.

— Финк, финк, какой финк? — закричал Авилкин и пугливо осекся, увидев в дверях капитана.

К великому неудовольствию Каменюки и, кажется, Павлика, Беседа приказал им идти спать.

Утром воспитатель рассказал о ночном бдении Нине Осиповне. Она растрогалась, обещала на уроке спросить Авилкина и поощрить его прилежание. Павлик отвечал хорошо. Когда он садился на место, Каменюка одобрительно прошептал:

Это у Артема было высшей похвалой, — она указывала на размер шапки, а следовательно, и головы хорошо ответившего урок.

— Товарищ капитан, я четверку по английскому получил! — подбежав в перерыв к Беседе, доложил сияющий Павлик.

— Ну, вот видите, значит, способности у вас хорошие. А ведь приятно за честный труд хорошую отметку получить?

— Если будете и дальше стараться, напишу вашей бабушке письмо и похвалю, — пообещал капитан.

Павлик от удовольствия потоптался на месте, прищелкивая каблуками и приподнимаясь на носках.

— Разрешите идти? — нетерпеливо спросил он.

— Побегу Ковалю доложу! — крикнул на ходу Авилкин и, перепрыгивая через две ступеньки, помчался вверх по лестнице в первую роту.

После уроков Беседа задержал на несколько минут отделение.

— Товарищи суворовцы, — торжественно начал он, и все невольно подтянулись, выпрямились, чувствуя по тону воспитателя, что сейчас будет сказано что-то значительное и приятное.

— В нашем отделении успевают почти все! Суворовцу Каменюке Артему за ревностное несение службы и помощь товарищу объявляю благодарность с занесением в личное дело.

— Служу Советскому Союзу! — Артем вздернул раздвоенный подбородок и выгнул грудь с раздобытой где-то эмблемой танковых войск.

Капитан крепко пожал ему руку, и это было самым дорогим для Каменюки.

— Я предлагаю написать в нашем «Дневнике чести» об Артеме: он поступил, как настоящий товарищ!

Этот дневник в красивом переплете имел пространный заголовок: «Что и кем сделано в защиту чести отделения». Он хранился у Кошелева, и сами ребята решали, какой поступок достоин описания.

— Теперь в нашем отделении только у Самсонова двойка по русскому языку, — сказал Беседа.

— У меня твердой тройки по русскому никогда не будет, — благодушно улыбаясь, сказал Семен.

— Я тоже так думал, — Авилкин повернулся к Самсонову, — а вот добился! Работать надо! — назидательно добавил он.

— Товарищи суворовцы, — Беседа вплотную подошел к первой парте, — я вот еще о чем хотел поговорить с вами. Вы иногда дразните Авилкина, несправедливо к нему относитесь, а он и сам человек хороший (при этих словах рыженькая голова склонилась почти к самой парте), и отец у него герой. Анатолий Иванович Авилкин командовал партизанским отрядом и погиб у пулемета, отражая атаку фашистов, которых было в несколько раз больше, чем партизан.

— А партизаны фашистов победили? — волнуясь, спросил Дадико.

Через полчаса, выглянув из ротной канцелярии, Алексей Николаевич увидел, что Артем отобрал шесть человек и повел их в тупик коридора. Сев на подоконник, Каменюка начал командовать:

А шестеро добровольцев одновременно делали стойку, вскидывая вверх ноги, а руками упираясь в пол.

Это была тренировка перед состязанием… в беге на руках, задуманном Каменюкой. Самсонов считался лучшим специалистом в этом деле.

…Когда после обеда возвращались строем в роту, старшина подошел к Боканову; идя рядом в ногу, спросил о чем-то. Офицер, соглашаясь, кивнул головой.

Володя, удивляясь, зачем бы это, вышел из строя.

— Вы насорили возле своего места у стола, пойдите уберите, — приказал старшина.

Это было несправедливо — крошки хлеба, клочки бумаги разбросал Пашков. Володя, еще обедая, подумал: «Надо бы заставить его убрать за собой, небось дома так не свинячит».

— Вы слышали приказание? — старшина нахмурился.

— Слушаюсь! — Ковалев повернулся кругом. Через несколько минут он доложил Привалову о выполнении его приказания и возвратился в класс.

— Что такое? — обеспокоенно спросил Гербов.

— Учился подчиняться! — усмехнулся Ковалев. — Пошли, Сема, в читальный зал, кажется получен свежий номер «Комсомольской правды». Читал о Кошевом Олеге? Неужели еще не читал? Вот это настоящий комсомолец! — И Володя, возбужденно жестикулируя, стал рассказывать о «Молодой гвардии».

ГЛАВА XXIV

Артем еще не совсем проснулся, а в его сознании возникла неясная мысль: «Сегодня должно произойти что-то приятное». С этой мыслью он и открыл глаза. Сигнала к подъему еще не было. Артем снова закрыл глаза, повернулся на другой бок, но сон как рукой сняло.

«Что же должно сегодня произойти?» — думал Артем. Он посмотрел в сторону Авилкина, но тот сладко спал, тонко, с переливами свистя носом. Наконец Каменюка вспомнил: «А-а! Сегодня день моего рождения!» Дома, когда живы были папа и мама, этот день приносил много радости.

Ему отчетливо вспомнилось одно такое утро. Он также проснулся тогда раньше всех. Солнце пробилось в комнату через щели в ставнях, пронизало занавески, разбросало по стене у кровати светлые пятна. Он приподнял голову с подушки и увидел над своими ногами пушку, привязанную к спинке кровати. Вскочил и бросился отвязывать ее. Пушка была с зарядным ящиком и стреляла горохом. На полу, в одной рубашонке, он стал возиться с ней. Мама услышала шум и вошла в комнату.

«Встал, Тема? — спросила она, ласково подняв на руки, поцеловала. — Поздравляю с днем рождения».

Потом он надел новую рубашку, вышитую, с широким кушаком, длинные брюки с настоящими карманами.

Артем постарался отогнать эти томящие сердце воспоминания. С горечью подумал: «Здесь даже не знает никто, что у меня такой день. Дела никому нет. Ну и пусть…»

Его раздражало, что Авилкин свистит носом. Артем поднялся и вытащил у него из-под головы подушку. Павлик, не просыпаясь, почмокал губами, свернулся под одеялом калачиком.

«Спит!» — с озлоблением подумал Каменюка и запустил подушкой в голову Авилкина.

— Мне сон какой-то чудной снился, Авилкин потянулся и с подвыванием зевнул: — будто я головой боксирую… На голове бо-ольшая перчатка!

И в столовой Каменюку не оставляло мрачное настроение. Чай он пил без всякого удовольствия и ни с кем не разговаривал.

Завтрак подходил к концу, когда капитан Беседа, незадолго перед тем вышедший из-за стола, появился в дверях, торжественно неся высоко перед собой большое круглое блюдо. Все, кто был в столовой, с любопытством вытянули шеи, стараясь разглядеть, что лежит на блюде. Офицер медленно опустил и поставил блюдо перед Каменюкой.

На блюде лежал торт. По его белой, залитой сахаром поверхности красивыми буквами из шоколадного крема было написано одно слово: «Артему».

Старший повар училища Прокофий Спиридонович, в прошлом кондитер, тряхнул стариной, и торт удался на славу.

Артем даже привстал от неожиданности. Он не верил своим глазам. Он так растерялся, что не догадался поблагодарить капитана и только растроганно бормотал:

— Желаю тебе, Артем, успеха в учебе, желаю стать комсомольцем! — воспитатель обнял Артема и поцеловал его.

Илюша Кошелев сиял так, словно это его поздравляли. Возвратившийся из госпиталя Голиков шепнул Дадико: «У нас мировой капитан!» А Павлик Авилкин подсчитывал в уме, сколько времени осталось до его дня рождения.

— Мамуашвили, дай нож! — громко сказал Артем, придя в себя от первого смущения, и решительно погрузил нож в торт. Двадцать три шеи, словно по команде, вытянулись в его сторону.

Торт был податлив, как сливочное масло. Артем разделил его на двадцать пять частей.

— Передавайте тарелки, — сказал он, не без некоторого сожаления поглядывая на исчезающие с блюда куски. Предпоследний, самый большой, на котором почти целиком сохранилась буква «А», он с грубоватой застенчивостью протянул Беседе.

— Спасибо, Артем! — Алексей Николаевич улыбнулся, блеснув ослепительно белыми зубами, и попросил пробегавшую мимо проворную маленькую официантку Нюсю, принести всем еще по стакану чаю.

— У нас, понимаете, праздничный завтрак! — пояснил он.

Нюся убежала с подносом на кухню. В классе, перед самым началом уроков, с легкой руки Илюши, подарившего Каменюке блокнот, начались подношения герою дня. Голиков подарил Артему альбом с портретами прославленных танкистов, Мамуашвили — открытку с надписью «Привет от суворовца». Даже Авилкин отломил половину чернильной резинки. Но и этим не были еще исчерпаны все сюрпризы, ожидавшие сегодня Артема.

Майор Веденкин, войдя в класс, поздравил Артема и вручил ему книгу «Робинзон Крузо». Нина Осиповна сказала, что сегодня предоставляет право самому Каменюке решать, отвечать ему или нет, она же вызывать его не будет.

Каменюка чувствовал необыкновенную легкость и, удивительное дело, непрерывно поднимал руку, так как опасность получить двойку отсутствовала.

День был субботний, банный. После уроков старшина, прежде чем выдать чистое постельное белье, приказал вынести матрацы во двор и хорошенько выколотить их.

Взвалив полосатые скатки на головы, ребята выбегали на задний двор и, звонко перекликаясь, устраивались кто как считал удобней: одни, повесив матрацы на невысокую решетчатую ограду, лупили их палкой, другие, взявшись по двое за концы, трясли матрацы.

Артем, прежде чем вытащить свой матрац во двор, спрятал лежавшую под ним дощечку с надписью, сделанной им самим зеленым карандашом: «Смелого пуля боится».

Кирюша Голиков отошел в сторону, держа в руках палку, похожую на хоккейную клюшку. С силой работая ею, он радовался, что свободно владеет правой рукой.

Из-под клюшки поднималась пыль, и Голиков удивлялся — откуда ее столько набралось. Удивляться, собственно, было нечему: в отсутствие Кирюши койка пустовала, и никому не пришло в голову выколачивать его матрац при общей уборке. Вата в одном углу сбилась, и Голиков начал расправлять ее. Неожиданно он прощупал рукой какой-то небольшой круглый предмет. Голиков засунул руку поглубже и чуть не закричал от изумления. Часы! Его часы… Он стал жадно рассматривать их, завел, и они, как ни в чем не бывало, начали свое чудесное «тик-так». Ах, осел, осел! Как же он мог забыть, что сам положил их в ту ночь под подушку, на матрац. Ну, конечно, в матраце дырка, и часы провалились в нее. Утром ему почему-то показалось, что он уснул с часами на руке, — и поднял крик! Теперь, после первой минуты ошеломляющей радости, стыд взял верх над ней, и Кирюша не сразу решился объявить о находке. Наконец, он крикнул:

Авилкин, поглядывая на часы через плечи стоящих впереди, виновато думал: «Значит, мне тогда показалось…» И он поспешно отошел в сторону, боясь, что кто-нибудь угадает его мысли.

— Да как они попали в матрац? — допытывались у Голикова.

Пришлось объяснять, прикрывая неловкость восторженным рассматриванием вновь обретенного богатства.

Когда Голиков обнаружил часы, Артем не подошел вместе с другими к нему.

«Конечно, это хорошо, что так получилось, — думал Каменюка, с остервенением выколачивая матрац, — но ведь раньше, когда Кирюшка поднял шум, могли подумать и на меня…»

В баню, как всегда, шли строем. Кирюша и Артем в одной шеренге.

Каменюка шагал, сжав кулаки и хмуря брови. Праздничное настроение исчезло.

— Рота, стой! — скомандовал Беседа. — Вольно! — и приказав подождать его, прошел в ворота.

Артем решил сказать Голикову о том, что мучило его.

— Ты на меня думал? — он повернулся лицом к Кирюше.

— Ну, что ты? — Голиков смутился, сразу догадавшись, что имеет в виду Артем, и протестующе замотал головой.

— Не думал? — повеселев, переспросил Каменюка.

— А ну, покажи, какие они, — облегченно вздохнув, попросил Артем.

— Хочешь, после бани надень, — предложил он и, видя, что Артем колеблется, великодушно добавил: — Да ты хоть сейчас бери… После ужина отдашь. Бери, бери… Когда хочешь, носи! — И они, обнявшись, вышли было из строя.

— Кто разрешил покидать строй? Старший суворовец Голиков, наведите порядок!

Вечером, незадолго до отбоя, Беседа вызвал к себе Каменюку. Воспитателю было уже известно, что часы найдены. Ему очень хотелось как-то показать Артему, что он жалеет о своих несправедливых подозрениях, но он твердо знал — делать этого нельзя.

— Ну, Тема, как день сегодня прошел? — весело спросил капитан.

— Хорошо! Как дома! — воскликнул Каменюка. И неожиданно сказал, глядя воспитателю прямо в лицо: — Я, товарищ капитан, раньше сомневался, может, вы меня тоже ворюгой считаете… Хотел вас об этом спросить, да побоялся. Если бы вы сказали, что на меня думаете, — он запнулся и продолжал, словно преодолевая препятствие, — я бы из училища убежал… и ни за что не вернулся… хоть бы по кускам меня резали! Если б и вы обо мне так думали…

— Артем! — офицер встал, сдерживая волнение. — Я уже сказал тебе однажды — я тебе верю. Я в тебя верю! — повторил Алексей Николаевич. — Ну, иди, родной, спать…

ГЛАВА XXV

Боканов собрал отделение в саду за стадионом и, усадив на молодую, похожую на зеленый бархатный ковер траву, достал из полевой сумки последний номер «Правды».

— Вчера вышла в Москве, — сказал он, — а сегодня самолетом доставлена к нам. Обратите внимание на цифру под заголовком — «9 872». Это порядковый номер. Когда же вышел самый первый номер?

— Я знаю! — Пашков вскочил с бугорка, на котором сидел.

— Тех, кто «якает», не спрашиваю, — нахмурился Боканов, — достаточно поднять руку. Пожалуйста, Снопков.

— Первый номер вышел пятого мая, а вот в каком году — не помню…

— Значит, скоро День печати! — опять выскочил Геннадий.

Боканов осуждающе покачал головой, и Пашков сделал вид, будто внимательно разглядывает что-то в траве.

— Вот я и хочу рассказать вам, как родилась большевистская «Правда».

Боканов говорил неторопливо, несколько даже скупо, но эта сдержанность придавала повествованию особую силу.

Когда Боканов закончил, Володя Ковалев спросил:

— Товарищ капитан, ротационные машины — это в типографии?

— Вот бы нам пойти как-нибудь в типографию, — очень интересно посмотреть, как печатают.

— Хорошая мысль, — одобрил Боканов, соображая, когда и как можно будет это сделать.

— Только бы нам опять не осрамиться, как во время экскурсии к артиллеристам, — ввернул Пашков.

— Там Гербов с коня свалился, а здесь может в печатную машину попасть, — сострил Геннадий и с довольным видом откинулся назад, ожидая, что его острота будет подхвачена другими.

Сергей Павлович внимательно посмотрел на Пашкова.

— Вы напрасно, Пашков, так самоуверенно считаете себя лучшим наездником, чем Гербов. Когда вы услышите, почему Семен упал с коня…

Гербов поднял было на офицера глаза, но тотчас опустил их и, нервничая, стал ногтем счищать что-то с лампаса брюк.

— Дело в том, товарищи, — продолжал Боканов, — что Гербов узнал там, на плацу, палача своего отца. Этот негодяй предстал сейчас перед судом. — И капитан коротко рассказал все, что ему было известно.

— Вот собака! — сверкнув глазами, вскочил на ноги Снопков.

— Прошу Гербова извинить меня за глупую шутку.

— Ну, а теперь идите в спальню, — обратился Боканов ко всем, — начнем перебираться в нашу новую квартиру — более светлую и теплую. С вами будет старшина. Вещи перенесете сами. Я через час проверю.

Новоселья ждали с нетерпением. Рабочие давно восстанавливали корпус, разрушенный бомбежкой. Суворовцы помогали расчищать площадку вокруг строительства, то и дело надоедали прорабу расспросами: «Скоро ли?» И вот, наконец, пришло время, когда можно было переселиться в красивое с высокими окнами здание. Теперь первая рота получила свой собственный корпус с классами, спальнями и огромным физкультурным залом.

Поднялась веселая кутерьма: тащили кровати, обхватив руками свернутые в рулоны матрацы и подушки, с трудом протискивались с ними в двери; облюбовывали себе место; договаривались о соседстве.

В разгар новоселья старшина Привалов принес овальное стенное зеркало. Первым попался ему на глаза Павлик Снопков.

— Вот, раздобыл, — передавая ему зеркало, сказал Привалов, — повесьте над койкой!

Старшина оглядел спальню и, довольный размещением, ушел. Снопков начал было примерять зеркало в простенке над своей койкой. К нему вразвалочку подошел Лыков.

Снопков, зная повадку Лыкова забирать себе лучшие вещи, повиновался неохотно. Василий повертел зеркало в руках, пощелкал для чего-то по ореховой раме ногтем, сделал было движение, словно собирался унести его, но что-то вспомнил и, возвращая Снопкову, посоветовал:

— Два гвоздика снизу вбей… Для устойчивости.

Не прошло и часа, как спальня приняла обжитой вид. В ровную шеренгу выстроились тумбочки. На правофланговую подушку Лыкова ровнялись все остальные подушки. Широким пунктиром пересекали комнату полосы простынь, подвернутых на койках в ногах.

На окнах повесили гардины, в простенках поставили небольшие пальмы. Савва Братушкин успел даже ввинтить розетку для электрического утюга, который был великой тайной и гордостью первой роты.

Когда, казалось, все уже было готово для доклада капитану, Ковалев, спохватившись, закричал:

Андрея Суркова недавно положили на операцию в госпиталь, и его постель осталась в старой спальне: о ней забыли в суматохе.

Тотчас Гербов и Ковалев побежали за койкой Андрея. Снопков и Лыков перенесли его вещи. Пришлось снова производить перестановку, — Андрею решено было предоставить лучшее место — между окном и печкой: и летом, и зимой хорошо.

— Братцы, — возбужденно поблескивая глазами, предложил Пашков, — давайте послезавтра отрядим делегацию в госпиталь к Андрюше.

Делегатами выбрали Геннадия, Савву и Володю.

— Вы сейчас идите к командиру роты, заранее попросите, чтобы в воскресенье увольнительную дал, — предложил кто-то.

— Отставить! — воскликнул предостерегающе Лыков. — Надо сначала обратиться к нашему капитану.

Василий всегда стоял на страже военной законности, и за ним признавался в этих вопросах неоспоримый авторитет.

— Верно, — поддержал Лыкова Володя Ковалев.

Решено было «через голову непосредственного начальства не действовать», и здесь же стали обсуждать, о чем следует рассказать Андрею.

— Скажите, что наше отделение в городском кроссе первое место заняло…

— Что наше отделение генерал за учебу хвалил…

— На строевой всех гонял, а нас на час раньше отпустил!

— У воробья Гришки соседский кот Маркиз полхвоста выщипал!

— Отделение, смирно! Товарищ гвардии капитан!

На следующий день в большой перерыв после второго завтрака, Боканов подозвал к себе в коридоре Пашкова, спросил: не занят ли он, сможет ли сейчас пройти в парк, побеседовать?

— Пожалуйста, — не без некоторой тревоги согласился Пашков, по привычке то и дело поправляя гимнастерку.

Они прошли в дальнюю аллею парка. Сели на скамейку.

— Не удивляйтесь, Геннадий, тому, что услышите, и поймите правильно мои слова, — без обиняков начал воспитатель.

Пальцы Пашкова еще быстрее забегали вокруг ремня.

— В последнее время вы стали много скромнее, избавляетесь от прежнего вашего высокомерия, разве что иногда еще язвите, невпопад выскакиваете, — офицер улыбнулся, и Пашков не смог удержаться от того, чтобы не ответить ему улыбкой.

— Признайтесь, вы ведь раньше думали о себе, как о самом умном и начитанном человеке в училище?

— Нет, что вы! — Пашков протестующе покачал головой, но на губах его появилась немного самодовольная улыбка.

— Было, было такое! — уверенно сказал капитан. — Конечно, ума у вас не отнимешь, но ведь вы, сами того не замечая, порой казались смешным в своем желании «блеснуть» эрудицией. Вместо «меценат», помню, вы как-то сказал «менецат», а Ченслера назвали Чарльстоном.

— Да неужели! — расхохотался Геннадий, нисколько не обижаясь на отповедь: во-первых, они были наедине, а во-вторых, капитан, которого он все же уважал, умел самую неприятную пилюлю преподнести не обидно, не унижая достоинства собеседника.

— Боюсь вас перехвалить, — продолжал Боканов, — но вы сейчас стали проще, и, сказать по правде, гораздо симпатичнее… Если дальше вы сами будете совершенствовать свой характер («Кажется, начинаю нудную проповедь, — недовольно подумал офицер, — надо заканчивать»), то заслужите только еще большее уважение. Вот и все, — просто сказал он.

— А знаете, товарищ гвардии капитан, почему я изменился? — спросил Пашков, вдруг почувствовавший непреодолимое желание быть откровенным.

— Почему? — Сергей Павлович посмотрел с интересом.

— Мне случайно попалась на глаза характеристика, которую вы на меня написали генералу. Собственно, не случайно, — замялся Геннадий, — ну, в общем, вы как-то оставили открытой тетрадку, сами вышли, а я пробежал глазами свою характеристику… Очень она обидной мне показалась!

— Но ведь справедлива? — спросил Боканов, в душе досадуя, что так получилось.

— Да, как сказать… — уклончиво ответил Пашков. — Я даже ее заучил, хотите скажу? — и, не дожидаясь согласия, скороговоркой произнес: — «Считая себя выше других, предполагает в будущем, опираясь на значительные связи, достичь большого успеха в жизни; к товарищам относится свысока».

— Вижу, что запомнили! — Боканов рассмеялся, чувствуя все же какую-то неловкость.

— И вот обидно мне стало: разве я карьерист и зазнайка? Начал я к себе приглядываться, сам себя одергивать. Нашел кое-что… плохое… но вы, товарищ гвардии капитан, все же не совсем правы, — решительно заключил Геннадий и одернул гимнастерку.

— Я очень рад, что ошибся, — искренно сказал Боканов.

Приглушенный расстоянием, послышался сигнал «Приступить к занятиям». Капитан отпустил Геннадия.

«Пожалуй, следует некоторые характеристики читать вслух в классе, не делая из этого тайны», — подумал Боканов, привычным жестом потирая щеку.

Раз в полугодие преподаватели и воспитатели давали аттестацию каждому своему ученику. Затем из десяти-двенадцати таких характеристик на одного и того же суворовца командир роты составлял общую, ее обсуждали на ротном педагогическом совещании и только после этого прилагали к личному делу.

Для воспитателей такое обсуждение было проверкой их наблюдательности, тонкости и основательности психологических выводов. Командир же роты, сравнивая характеристики, написанные разными преподавателями на одного и того же Лыкова или Братушкина, имел возможность подчеркнуть ошибочное или противоречивое представление учителя о мальчике, его заблуждение или непоследовательность во взглядах на ученика.

Сравнивая характеристики, написанные полгода назад, с новыми, педагогический коллектив яснее видел, чего он добился, процесс развития личности становился ощутимее, недоработки и удачи делались более ясными. Усилия воспитателей приобретали целеустремленность, тем более, что характеристики заканчивались разделом «Педагогические задачи»: у одного воспитать настойчивость, у другого — чувство долга, третьему привить командирские навыки.

Боканов встал со скамейки и пошел к учебному корпусу. В коридоре мимо прошмыгнули малыши, — черноволосый «тутукинец», с розовыми оттопыренными ушами, в обнимку с белесым, похожим на кролика другом. Быстрой, легкой походкой прошел Ковалев. Поприветствовал издали и скрылся в классе Семен Герасимович, нагруженный картонными пирамидами, портфелем и журналом. На полминуты остановился Веденкин, весело сообщил:

— Из страны Лилипутии к вам, в страну Великанию, — и, вспомнив, негромко сказал: — Да, Сергей Павлович, вчера, после обеда, подошла к нашему дому машина начальника училища. Оказывается, просто в гости заехал… Говорит: «Бедновато живете». А сегодня, час назад, прислал три кресла и ковер «из училищного фонда, пока свое не приобретете». Нет, ей-богу, приятно! Дело не в креслах — это пустяки, а просто по-человечески приятно. Я сейчас такой урок дам, такой урок!

Сияющий Виктор Николаевич дружески пожал руку Боканову, словно и тот был виновником его радостного настроения, и открыл дверь в класс. В коридоре наступила тишина. Если подойти к дверям, то за одной услышишь французскую речь, за другой — скороговорку Гаршева, постукивание мела о доску или стеклянный перезвон пробирок.

ГЛАВА XXVI

Кому из военных не знакомы часы напряженного ожидания начальства из центра? Уже получена телеграмма, что вот-вот должен прибыть инспектирующий с комиссией, уже поехал на вокзал кто-нибудь из офицеров постарше, уже, кажется, все вычищено, вымыто, и все-таки тревожит какое-то беспокойство: кажется что-то недоделано.

Дежурный по училищу то и дело посматривает с крыльца: не едут ли? Все поглядывают на дежурного: не едут ли? Старшина в десятый раз обходит свои владения, тряпкой с керосином протирает шкафы, придирчиво расправляет дорожки на полу, чтоб и морщинки не было.

И вот наконец взволнованный дежурный кричит с крыльца: «Едут!»

Из машины выходит генерал, сопровождаемый в почтительном отдалении подполковниками и майорами. И сразу всем становится легче. Если к тому же инспектирующий, обходя классы, спальни, клуб и ружейный парк, довольно кивает головой, глаза у всех веселеют, появляется особая бравость в ответах, а на лице такое выражение, словно каждый хочет оказать: «У нас всегда так, ничего особенного. Сами знаем порядок».

Но стоит генералу, вдруг остановившись перед одним из бойцов, посмотреть на комки засохшей грязи на его сапогах и осуждающе сказать: «Нехорошо, очень нехорошо», как настроение мгновенно портится. Товарищи по роте смотрят на эти комки грязи, на лицо неряхи с таким искренним возмущением, что он, чувствуя свою вину перед всеми, сознавая, что подвел всех, готов провалиться сквозь землю.

На этот раз, незадолго до Первого мая, в училище приехал от главного инспектора сухопутных войск розовощекий, с седыми висками, быстрый в движениях генерал и прибавил изрядно хлопот к предпраздничным приготовлениям. Своих помощников он разослал по ротам, на склады, в санчасть и на кухню. Приказал им проверить, как знают офицеры училища стрелковое оружие, а сам в первый же день приезда побывал на уроках Гаршева, Веденкина и Боканова.

Темой урока Сергея Павловича был «Пистолет-пулемет Шпагина». Боканов начал с рассказа о подвигах красноармейцев-автоматчиков на фронте, потом вывесил на доске схему «ППШ», разобрал и собрал автомат и заставил каждого воспитанника сделать то же.

Приезжий генерал вместе с ребятами подошел к столу, где лежали части разобранного автомата.

Спрашивал Снопкова, показывая на амортизатор, на прицел:

— А это для чего? А это? — и удовлетворенно кивал головой при ответах.

Потом тихонько, бочком, придвинулся к боевому листку, висящему в простенке между окнами, надел очки, стал читать:

Честь и слава армии любимой!

Ей по силе равной в мире нет!

Армии стальной, непобедимой

Шлем мы наш суворовский привет!

— Ишь, ты, ишь, ты, — чуть слышно бормотал генерал. Начал рассматривать рисунок: мальчишка в форме суворовца ковыляет на костылях, похожих на четверки. Подпись: «Пашков» — и пояснение: «У нас в стране, кто может дать пять, не довольствуется четырьмя». А рядом другой рисунок: Лыков выменивает у малышей на пончики книжки, принадлежащие отделению, и надпись: «Позор! Береги честь смолоду, товарищ Лыков».

После уроков генерал остался в отделении, расспрашивал ребят, как живут, чем интересуются.

Он пробыл в училище около недели, а уезжая, собрал всех офицеров, поделился своими впечатлениями.

— На днях суворовец старшей роты, которого я вызвал на откровенность, сказал мне: «Товарищ генерал, любому человеку давай каждый день и утром, и в обед, и вечером блины с медом, так он неделю, может быть, и будет доволен, а потом взмолится: „Дайте хоть разок перловую кашу!“» И мальчик, пожалуй, прав, товарищи! У вас день предыдущий слишком похож на последующий, а все однообразные формы работы, порой хоть и с медом, — но блины, блины, блины, и на языке вашем именуются казенно-сухо — «меропри-я-ти-я». Все по расписанию, все готовое, только глотай с точностью приема лекарства. Овечья добродетель! Не поймите меня, что я выступаю против строгого распорядка. Отнюдь нет! Но ищите неизбитые формы работы. Часть поступков — старших суворовцев особенно — должна идти не от расписания, а от собственного желания. Пусть воспитатель отделения первой роты реже бывает в классе, пусть его воспитанники занимаются в более поздние часы, чаще сидят в читальном зале… Приготовил уроки — располагай своим временем, как хочешь. Старшие должны иметь больше прав, больше доверия, и тогда к ним можно предъявить повышенные требования! Подумайте над этим, товарищи, — как-то очень просто, не по-инспекторски, сказал генерал.

— И еще одно замечание о вашей работе. Не мне, солдату, учить вас, педагогов, что в развитии личности первостепенную роль должен сыграть физический труд. Не белоручек, не барчуков готовим мы. Наши офицеры — сыны трудового народа, и они должны знать цену труду и хлебу. Пусть это будет работа в столярной мастерской, пилка дров, уборка класса, уход за конем, благоустройство физкультурной площадки или катка, работа в саду, — все это повысит самоуважение суворовцев, облагородит их, привьет любовь к людям труда и даст нам в руки сильное средство педагогического воздействия. У суворовцев должна быть не только золотая голова, но и золотые руки… Вы согласны со мной?

Он обвел глазами офицеров и улыбнулся, поняв по их молчаливому вниманию, что они разделяют его взгляды.

К десяти часам утра на стадионе, украшенном флагами и высокой аркой в зелени и цветах, выстроились все роты. Весеннее солнце слепит глаза, ярко освещает белоснежные гимнастерки ребят, впервые снявших сегодня черную, зимнюю форму. На груди офицеров сверкают ордена и медали. Праздничная приподнятость чувствуется в пожатии рук, улыбках, не сходящих с губ, в игре солнечных зайчиков на пуговицах. Слово «Победа» еще не произнесено, но оно уже витает где-то рядом…

Без десяти десять полковник Ломжин принял рапорт у дежурного по училищу майора Тутукина. Голос майора подхватывает эхо за стадионом. Из первой роты отделился знаменный взвод и направился к штабу училища. Гурыба ущипнул Самсонова за локоть.

— Ну, сказал! — Самсонов недоверчиво мотнул головой и снял перчатку, в которой с непривычки руке было неловко.

— Опоздает! Машины-то его еще нет, — настаивал Максим.

— Спорим! — предложил Самсонов, готовый спорить по любому случаю.

— Если не опоздает, ты мне марку дашь, треугольную, с жирафом, а если опоздает, я тебе…

— Открытку «Чапаев в бою», — скороговоркой докончил Гурыба.

— Разговоры в строю! — раздался голос офицера, и они замолчали. Недалеко от Самсонова стоял Голиков.

— Голиков, который час? — прошептал Самсонов.

— Голик, ну скажи! Будь человеком! Мы поспорили, опоздает генерал или нет.

Голиков приподнял манжет гимнастерки и тихо сказал:

«Значит, надо просчитать до ста двадцати, — и открытка будет моя», — решил Гурыба.

Максим досчитал до ста трех, когда в дверях штаба, откуда его никак не ждали, появился генерал. На нем был голубовато-зеленый мундир, перехваченный белым широким поясом, серебрящимся на солнце. На груди почти не осталось места, свободного от орденов и медалей. Рукой генерал слегка придерживал шашку с алым темляком.

Быстрым шагом Ломжин пошел навстречу генералу и на середине плаца отдал салют, сверкнув клинком.

Самсонов восхищенно толкнул в бок друга, Максим сердито засопел.

В это время распахнулись ворота училища, и с улицы на плац вплыло трепещущее знамя. Его нес, крепко обхватив древко, вице-сержант Лыков. Справа и слева от знаменосца — ассистенты с автоматами: серьезные, сосредоточенные Гербов с медалями на груди и Ковалев. Маленький барабанщик отбивал «Походный марш».

— Училище, смирно! — раздалась команда. — Для встречи слева, под знамя, слушай, на кра-ул!

Оркестр заиграл «Встречный марш», и знамя, прошелестев вдоль фронта, остановилось на правом фланге.

Начальник училища, не отрывая руки от фуражки, подошел к оркестру.

— Здравствуйте, товарищи музыканты, поздравляю вас с праздником!

И, пока генерал проходил вдоль фронта, здороваясь и поздравляя, перекаты голосов сопровождали его, — то почти басистые, когда отвечали старшие, то детски-звонкие, звенящие, когда он останавливался против малышей.

На середину плаца вышли маленькие фанфаристы. Выставив правые полусогнутые ноги вперед, они, опершись фанфарами о колено, замерли. Потом, словно по команде, пластичным жестом поднесли трубы к губам.

«Слушайте все!» — высоким голосом оповестили фанфары.

И опять, как тогда, после комсомольского собрания, он не мог бы точно сказать, что именно «это». Но он чувствовал: происходит что-то очень значительное, очень важное в его жизни!

— К торжественному маршу… — раздалась протяжная команда, и строй напружинился, — поротно… на одного линейного — дистанция!

Серебряными лучами легли клинки на плечи офицеров. Рота за ротой — мимо линейных, красными флажками окантовавших плац. Рота за ротой — мимо трибуны, с которой внимательно смотрит генерал. Барабаны отбивают дробь.

В последнем ряду тутукинцев старательно вышагивает Самсонов, но никак не поспевает за строем — отстает. Какой-то хлястик бьет Самсонова по ногам, однако и этого он не замечает. Повернув до отказа голову вправо, Сенька старается увидеть генерала, а увидев, располагающе, как старому знакомому, улыбается — широко и добродушно.

После парада здесь же, на плацу, началось выступление приехавших в гости артистов цирка. Гибкий, как пружина, Виталий Лазаренко с наклеенными бровями, сходящимися на лбу, делал сальто через поставленные рядом автомобили — голубой «ЗИС» и неказистую «эмку». Прыгун искал глазами еще что-нибудь, что представляло бы для него более серьезное препятствие.

— У вас лошади есть? — спросил он у сидящего неподалеку на земле Снопкова.

— Есть! — Снопков вскочил с готовностью. — Сколько надо?

Через несколько минут суворовцы привели своих коней, которые пугливо шарахались и настороженно поводили ушами.

Неутомимый прыгун, прибавляя по одной лошади, весело спрашивал у зрителей после каждого прыжка:

Когда выступление артистов закончилось, генерал поблагодарил их и, обращаясь к ребятам, предложил:

— А теперь давайте покажем, что мы умеем делать!

Мгновенно сам собой возник огромный круг, похожий на белый обруч с алой линией погон. В центре круга начали выступать певцы, поэты, гимнасты. Вот так же, — казалось бы, стихийно, — возникает на солдатских привалах пляска и веселая песня, вырывается наружу бодрость людей.

Самсонов с таким азартом ходил колесом и вприсядку, что еще добрый десяток танцоров выскочил в круг.

Кирюша Голиков подскочил к полковнику Ломжину и, дробно выстукивая каблуками, поводя плечами, застенчиво и настойчиво стал то надвигаться на него, то отходить.

Ломжин шевельнул густыми темными бровями, плотнее надвинул фуражку и молодцевато пошел по кругу. Без умолку играл оркестр. «Яблочко» сменялось гопаком, гопак — лезгинкой.

Дадико приятным высоким голосом пропел «Комсомольскую песню». «Крутил» сальто Лыков, и Виталий Лазаренко одобрительно улыбался ему.

Генерал поднял руку. На мгновение наступила тишина.

— Споем все вместе? — спросил Полуэктов, и сотни голосов с готовностью ответили:

И хор, которого еще никогда не слышало училище, потому что сейчас пели все, подхватил торжественно и звонко:

Кипучая, могучая,

Никем не победимая

Генерал пел со всеми, помолодевший, веселый.

…После общего праздничного обеда суворовцев, гостей и офицеров Ковалев получил увольнительную записку и зашел за Галинкой. Они решили погулять в городском саду.

Тополиный пух летал над городом, собираясь в канавах зыбкими комьями. Одна пушинка села Гале на плечо. Володе очень хотелось снять пушинку, но он не решался. На смуглом локте у Галинки он заметил свежую царапину. «Наверно, с кошкой играла», — подумал он.

— Володя, а когда у вас летние каникулы начнутся?

— На один месяц. А отличников учебы — на сорок дней.

Галинка вопросительно посмотрела на Володю, как бы спрашивая: значит, тебя на сорок дней? Но вслух вопроса не задала.

— Мы на месяц выезжаем в лагери до первого сентября.

— Что? — спросил Володя, и сердце у него замерло. Он догадывался, чем она недовольна. — Что «ну, вот еще»?

— Да ничего. — Галинка тряхнула головой. — Просто так… А я к тете поеду в деревню. Там пруд, купаться буду, корову доить, — она озорно блеснула глазами. — Не веришь?

— Ну и купайся, — разочарованно сказал Володя.

Они вошли в сад. Народу было много, переливчато играл баян. С криком бегали дети.

— С Бокановым теперь не ссоришься? — спросила Галинка.

— Знаешь, какой он хороший! — горячо отозвался Володя. — Я был несправедлив к нему.

— К нему приехали жена и сын. Мы думали: ну, теперь займется своими семейными делами, о нас меньше заботиться будет. А он такой же, как раньше. Сегодня после парада подходит ко мне, говорит: «Вот немного устроюсь с квартирными делами, и ты с Галинкой и Семеном приходи ко мне в гости». Пойдем? Правда?

— А ты что-то важничать начал, как стал вице-сержантом, — неожиданно сказала девушка, уголком глаза взглянув на Ковалева.

— Ну вот еще, — удивился Володя, — нисколько! Просто приятно, что не хуже других. А то Пашков заносился.

— Вот кого я не люблю, — решительно сказала Галинка, — так это вашего Пашкова. У него и лицо какое-то, — она подбирала слово поязвительнее, — породистое. Даже родинки на щеках породистые. Печорина из себя разыгрывает.

Ковалева задел тон Галинки, он считал не по-товарищески выслушивать такие суждения о своем однокласснике.

— Ну, это ты напрасно! Он стал гораздо лучше!

— Ничуть не напрасно! Твой Пашков спесивый и самоуверенный. На улице ко мне один раз подошел: «Миледи, — она смешно и удачно передразнила Пашкова, — мы, кажется, встречались с вами на вечере…» А я так на него посмотрела, так посмотрела, говорю: «Это вам показалось, я не знаю развязных суворовцев». Он отступил и забормотал: «В-виноват, я, кажется, ошибся…»

Володя расхохотался, ясно представив себе лицо Пашкова.

Они постояли у невысокой ограды, за которой виднелась река. В сумерках цветущая акация, казалось, была увешана белыми гирляндами. В саду зажались фонари.

Они направились к выходу из сада. Говорить не хотелось — так бы идти и идти вместе темным коридором деревьев… Но аллея кончилась, и на празднично освещенной площади они снова взяли друг друга за руки.

— Я хотел бы тебе летом писать, — сказал Володя.

— Я пошутила… Мы с мамой в городе останемся.

— И ничего тут хорошего нет, — огорченно сказала Галинка, — мама отпуска не берет: затеяла школу ремонтировать, а без нее я никуда не поеду.

Они подошли к воротам Галининого дома. Володя, просунув руку в отверстие, откинул щеколду калитки. Навстречу, приветливо лая, кинулся белый Пушок. На крыльце показалась Ольга Тимофеевна.

— Это вы, дети? Идемте, идемте, я вас чаем напою. У меня сюрприз для вас.

— Что? Что? — Галинка закружилась вокруг матери, обняла ее шею руками.

— Постой! Постой! — отмахивалась Ольга Тимофеевна. — Да постой же, стрекоза! — и шепотом на ухо: — Блинчики с клубничным вареньем!..

— Володя! — скомандовала Галинка. — За стол, не будем терять времени.

ГЛАВА XXVII

Боканов потушил лампу, распахнул окно в сад, и майская ночь всеми своими шорохами и ароматами хлынула в темную комнату. Между ветками вишни в цвету дрожали звезды. Сердито прогудел жук и шлепнулся, ударившись о стену. Боканову казалось, что благоуханная тишина прикасается своими теплыми руками к его лицу. Он долго стоял у окна. Спать не хотелось, и мысли все время возвращались к ребятам.

Он видел их завтрашний день. Они восхищают мир благородством, образованностью, они защитники угнетенных, поборники правды и справедливости, надежда и совесть человечества. Советский офицер! Символ верности Родине, бесстрашия и мужества, сын трудового народа… Новый человек нового общества!

Боканов видел уже сейчас ясно проступающие черты этого нового человека.

Снопков нашел кошелек с деньгами и принес его офицеру, — оказалось, кошелек потеряла уборщица.

Лыкову надо было на вечере выступать в инсценировке «И один в поле воин» (в штыковом бою красноармеец побеждал шестерых фашистов). За день до этого у Василия, исполнявшего роль красноармейца, образовался на правой руке нарыв, поднялась температура. Не желая подвести роту, Лыков скрыл свою болезнь, успешно «победил» шестерых «врагов» и только тогда пошел в санчасть…

За спиной безмятежно спал в постели пятилетний сын Боканова — Витька, и было приятно чувствовать его рядом.

«Умиляться нам некогда, — мысленно повторил капитан, — надо вытравлять из них десятки грехов — больших и малых. Высокомерие из Пашкова, прижимистость из Лыкова, тщеславие из Братушкина… Надо не упускать ни одной мелочи! Сурков слишком „штатский“, при ходьбе приволакивает левую ногу, а на боевых стрельбах зажмуривает оба глаза в ожидании выстрела… Гербов сутуловат, с ним придется ежедневно заниматься на лестнице… Снопков не понимает красоты природы: „Я, когда читаю Тургенева, все, что о природе, пропускаю“, — говорит этот глупыш… Нет, умиляться некогда! Надо, чтобы их нравственный рост не отставал от физического и умственного. Воспитать образованного, физически закаленного коммуниста — это требует огромного упорства, самоотверженности и вдохновенной страсти… Научиться закреплять самую маленькую победу в воспитании, развивать успех… В каждой работе есть своя проза, надо уметь смотреть на нее глазами поэта, повторяя скучнейшие гаммы, слышать будущую симфонию…»

Небо начало светлеть. Где-то вдали послышались возгласы, перекличка голосов, нарастающий шум. Слов не было слышно, но какое-то радостное волнение, казалось, ширясь, разливалось по улицам вдруг ожившего города.

В разных концах его раздались выстрелы, — по звуку Боканов определил: стреляли из винтовок, пистолетов и автоматов.

Дверь соседнего дома с треском раскрылась, и на крыльцо выскочил незнакомый Боканову высокий черноволосый человек.

На нем были синие галифе, войлочные туфли на босу ногу и гимнастерка с одним пустым рукавом.

— Победа! Товарищи, мир! — закричал он на всю улицу, снова вбежал в дом и тотчас возвратился.

Сколько раз представлял себе Боканов эту минуту, знал, что она близка, что вот-вот засверкает желанное слово «мир», и все же теперь это слово раскрылось волнующе неожиданно, как солнце, выплывшее из-за туч.

Даже не верилось, что там, на дорогах войны, остановили свой бег танки, замерли пушки и на землю опустилась желанная тишина.

— Товарищи, мир, мир! — не переставая, твердил тот и вдруг, обняв капитана единственной рукой, поцеловал его и заплакал. — Братени-то моего нет… погиб братеня…

А по улице шли люди — группами и в одиночку, пожимая друг другу руки, поздравляя, сразу роднясь, общим потоком устремлялись к центру города, чувствуя, что именно там соберутся ручьи радости, что этот час надо встретить всем вместе.

Поднял с постели сына, и тот, сонный, теплый, хлопал ресницами, ничего не понимая, собирался расплакаться, но, увидев сияющие лица родителей, заулыбался.

— Ниночка, ты не сердись, я на минуту загляну в училище! — Боканов передал сына жене и скрылся за воротами.

Училище гудело, словно улей. Хлопали двери, коридоры были наполнены топотом ног, громко говорил репродуктор в необычный для него час.

Когда Сергей Павлович вошел в спальню своего отделения, ребята с радостными возгласами бросились к нему, будто только и ждали его прихода:

— Товарищ гвардии капитан! — Они льнули к нему, окружили теплой стеной, каждый старался быть рядом, притронуться. Боканов едва успевал пожать протянутую ему руку, обнять, прикоснуться к плечу, и от этого чувство близости к детям росло, радость становилась богаче, полней.

Возвратившись домой и наспех позавтракав, Сергей Павлович с женой и сыном пошли в училище.

Командир роты разрешил ему прийти немного позже обычного, с вечера Боканову предстояло заступать на дежурство.

Когда Боканов с семьей подходил к высоким воротам училища, ворота распахнулись и на улицу колонной вышли суворовцы — все шестьсот человек.

Они шли, ряд за рядом, сверкая белизной гимнастерок, гордо покачивая в такт шагам алыми погонами и околышами фуражек. Казалось, летящее впереди крылатое знамя отбрасывает на колонну алый отблеск. Боканову хотелось обнять их всех одним объятием, вобрать одним взглядом.

Последняя шеренга вышла из ворот. Запевала начал песню:

Мы Сталина дети —

Орлиное племя.

И песню мы гордо

И звонко поем

О подвигах ратных,

О славных победах

И армии нашей

Пути боевом.

Рядом с Бокановым на тротуаре стояла пожилая женщина в белой, по-деревенски низко надвинутой на лоб косынке. Она провожала ребят материнским взглядом.

— Труд у вас, товарищ командир, радостный, — обратилась она к Боканову и посмотрела так, словно благодарила его.

— Да, да, радостный! — улыбнулся офицер и с гордостью поглядел на идущий впереди взвод. Его неудержимо потянуло к ним. — Не могу, Ниночка, — виновато сказал он жене, — пойду с ними…

В первой шеренге, плечо к плечу, шагали Семен Гербов, Владимир Ковалев, Андрей Сурков и Василий Лыков.

Колонну училища замыкали, стараясь ступать в такт музыке и делая непомерно большие шаги, Илюша Кошелев и Максим Гурыба — будущие офицеры земли советской.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЗРЕЛОСТЬ

ГЛАВА I

Сорок свободных дней! Даже не верилось, что можно спать, сколько угодно, что не надо волноваться о завтрашней контрольной по математике, что утром на столе ждут парное молоко с медом и чудесные теплые пышки, какие умеет печь только мама.

Сорок дней каникул! А потом лагерный сбор и последний год учебы в училище: подготовка к экзаменам на аттестат зрелости, новое положение выпускника. Но все это хотя и наполняло взволнованным ожиданием, сейчас отодвигалось куда-то в сторону.

Володя откинул пахнущую свежим бельем простыню и прислушался. В соседней комнате почти беззвучно ходила мама — наверно, готовила завтрак. В двух шагах от Володи, на другой кровати, зашевелилась простыня, и на ней надломился луч раннего солнца, — пробился сквозь неплотно прикрытые ставни.

— Как изволили почивать, ваша светлость? — почтительным шепотом спросил Володя у Семена, приехавшего к нему погостить.

— Ну и кроваточка — люлька для детей старшего возраста, — сладко потянулся Семен. — А мне наше училище приснилось… Будто полковник Зорин стоит у бассейна и спрашивает: «С трамплина ласточкой умеете?»— Семен поставил крепкие ноги на пол.

— Вот ведь странно: когда в училище были, хотелось вырваться хотя бы на денек, а прошла только неделя, как мы здесь, и уже тянет назад.

Володя, вскочив, стал тормошить друга. Семен очень боялся щекотки.

— Володька, ну Володька, слышишь, брось! — извивался он и, наконец, не выдержав, стал хохотать, умоляя сквозь слезы: — Брось… Ну, прошу… Рассержусь…

Из соседней комнаты послышался голос Антонины Васильевны:

«Дети» — коренастый упитанный Семен и высокий мускулистый Володя — оба уже с пробивающимися усиками, оба загорелые, в синих трусах, распахнув окно, делали зарядку.

«Почему это так, — думал Володя, — сейчас, когда мы полностью предоставлены себе, многое из того, что в училище казалось обременительным, стало приятным и даже необходимым?»

До завтрака решили напилить дров. Володя раздобыл у соседей козлы, и они с Семеном за полчаса распилили несколько бревен.

…Антонина Васильевна Ковалева возвратилась из Тбилиси в родной город совсем недавно. Старая квартира оказалась целой, остались и многие вещи — сберегли соседи. Стараясь сохранить прежний вид комнат, Антонина Васильевна даже полочку над умывальником прибила так же, как раньше. Эту полочку хорошо помнил Володя. На нее клали коробку с зубным порошком, губку, щетки. И вечером на стене появлялись силуэты-профили. Каждый вечер разные: то страшный турок в феске, то римский сенатор с классической горбинкой носа, то вдруг отчетливо вырисовывался профиль старухи с отвисшей челюстью.

У Володи с отцом была такая игра — они выдвигали или задвигали одну из щеток на полке, и силуэт на стене шевелил губами, высовывал язык.

Об отце в доме напоминало все, хотя, щадя друг друга, мать и сын редко говорили о нем — к свежей ране больно было притрагиваться. Большая фотография отца стояла на столе в кабинете, здесь же лежала вырезка из газеты, в которой был напечатан Указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Десятки дорогих мелочей вызывали картины прошлого, когда жив был отец и когда, казалось, ничто не угрожало счастью семьи.

Позавтракав, Володя и Семен пошли в город. Они надели одинаковые темно-серые, тщательно выглаженные брюки и одинаковые, голубого шелка, рубашки с короткими рукавами — подарок Антонины Васильевны.

Их забавлял этот штатский костюм. Теперь казалось непривычным, даже странным, что они не в форме суворовцев, что если захотят, могут идти по улице обнявшись или засунув руку в карман.

Но когда вышли на главную улицу, сами того не чувствуя, юноши приосанились, распрямили плечи. И красивая выправка, легкий шаг, молодцеватость уже отличали их от других прохожих, заставляли встречных удовлетворенно оглядываться.

Около городского сада они поравнялись с майором-кавалеристом. Руки сами невольно вжались, застыли по швам. Майор удивленно посмотрел на ребят, но, сообразив, в чем дело, приветливо кивнул и прошел мимо, позвякивая шпорами. Юноши переглянулись и расхохотались.

Все было дорого сердцу Володи в городе детства. Вот на этой улице он с мальчишками семь лет назад играл в Чапаева, вот дерево, с которого они смотрели футбольные матчи. Но теперь почему-то улицы родного города, его дома, площади, скверы казались какими-то уменьшенными.

Фашисты вырубили парк и многие аллеи, но уже подрастала молодая поросль, поднимались любовно высаженные деревца, снова, как прежде, одевался город в зелень.

Володя привел Семена сначала к набережной, где на пьедестале — лицом к морю, в высоких ботфортах, в кафтане с бронзовыми отворотами — стоял весь устремленный вперед Петр Первый. Чудилось, — ветер с моря развевает его кудри и полы одежды.

Потом друзья кружили у маяка, поднялись по каменной лестнице к площадке с солнечными часами, а Володя все рассказывал о своем городе: о его прошлом, о том, как партизаны били здесь оккупантов, о планах ближайших лет.

— Представляешь, пойдет троллейбус, — с гордостью говорил он. — Вон там, за вышкой, строят завод. За городом, в степи, зашумит новый лес.

— Что и говорить, после Москвы — первый город, — подтрунил Семен.

— Да ну, шуток не понимаешь, — ласково привлек его за плечи Семен, — ясно, хороший город…

Они редко ссорились. За четыре года дружбы могли насчитать лишь несколько не долгих размолвок. Самая серьезная из них, — если можно назвать серьезным то, что Ковалев сердился и не разговаривал с Семеном целый день, — была года два назад. Гербов в ротной газете написал острую статью: «Долго ли это будет продолжаться?», где обрушился на сквернословов. Владимиру досталось больше, чем остальным. Ковалев возмутился: «Мог бы в иной форме сказать, ты сам не безгрешен», — и нагрубил Семену. Но когда остыл, беспристрастно все взвесил, первым пришел к другу с повинной.

У базарной площади они вошли через калитку в небольшой двор. Здесь жил школьный товарищ Ковалева Жора Шелест — сын печника. В этом году Жора перешел в десятый класс.

Жору дома они не застали, но в узком тенистом садике их встретил дед его — маленький, похожий на гнома старичок с длинной бородой и таким ярким румянцем, словно он только что отошел от раскаленной печи. Внук рассказывал ему о товарищах, и старичок, с любопытством поглядев на пришедших ребят, задиристо спросил:

Володю задел тон старика. Вздернув голову, он готов был ответить резко, но Семен опередил:

— Нет, папаша, — спокойно возразил он, — те — другого поля ягоды, а мы из народа и будем опорой народной власти.

— Так-так, — подобрел старик, — стало быть, не кадеты? — И он крикнул куда-то в глубь сада: — Савельевна! Неси яблоки! Слышишь, яблоки, говорю, неси!

До обеда Володя и Семен успели еще побывать в тире, а придя домой, полезли починять крышу. Сверху видны были соседние дворы. В густой траве кувыркался щенок, играя с рыжей кошкой. Сушились сети, развешанные над просмоленной рыбачьей лодкой. Спесивый петух сзывал кур, лапами в шпорах разгребая землю. А вдали — за кудрявой зеленью садов, солнечными полянами, нагромождением крыш — виднелось ярко-синее спокойное море.

Семен и Володя решили сделать за каникулы ремонт: поправить дверь в кухне, починить стулья, заменить электропроводку.

Оказывается, многое из того, чему научились в мастерской Суворовского, теперь могло пригодиться. Сейчас, сидя на крыше, они обсуждали, как лучше залатать небольшой пролом. На крыльцо соседнего дома с верандой, увитой диким виноградом, вышла девушка в голубом платье, красиво облегающем ее фигуру. Девушка приветливо улыбнулась Володе, и на щеках ее заиграли ямочки.

— Хозяин в доме появился? — чуть откинув назад золотую копну волос, не то спросила, не то одобрительно отметила она и, снова улыбнувшись, скрылась в доме.

— Соседка, — деланно безразличным тоном, смущаясь и поэтому злясь на себя, ответил Володя. — На третьем курсе мединститута учится… Приехала на каникулы. — Помолчав, добавил: — Валерией, кажется, зовут.

— Хм… — неопределенно произнес Семен. — А как она на тебя поглядела! — стал он разыгрывать друга.

— Нужна она мне! — хмурясь, пробормотал Володя. — Давай лучше крышей займемся!

Володя сердился на себя за то, что соседка, помимо воли, занимала его воображение. Он старался не думать о ней, избегал встреч, но, как нарочно, то сталкивался с ней у калитки, то встречал на стадионе или в трамвае. У нее были яркие, красиво очерченные губы, очень белая кожа лица и беззастенчивые синие глаза.

Друзья осмотрели крышу, подсчитали, сколько понадобится материала, и, довольные собственной хозяйственностью, спустились на землю, решив раздобыть в городе толь.

По случаю приезда сына Антонина Васильевна взяла отпуск в детском саду, где она работала. Ей хотелось побаловать «своих сыновей». Она готовила им то суп с клецками, тающими во рту, и Володя так же, как в детстве, просил налить ему в тарелку «выше загнутки», то румяные, плавающие в котелке с подсолнечным маслом пирожки, начиненные рисом, крутыми яйцами и укропом, и Владимир с Семеном философствовали, что в Суворовском, наверно, вовек не научатся готовить по-домашнему.

Сегодня на обед были вареники с вишнями. Антонина Васильевна объявила:

Друзья в поисках «жадника», начиненного десятью вишнями, с таким азартом стали уплетать вареники, что мать залюбовалась.

Антонина Васильевна осунулась за последние годы, как-то потемнела от лишений военных лет, от дум тяжелых, что сильнее всего ранят женское лицо. Она выглядела много старше своих лет, суховатые складки набегали на ее шею. Володя видел это, чувство щемящей жалости вызывали у него худые руки матери с набухшими венами и поредевшие, коротко подстриженные волосы, и печальные глаза, в которых даже в минуты радости не исчезало застывшее облачко душевного одиночества. Володя не стыдился, не скрывал своих чувств к матери, старался отогреть ее неумелой нежностью. Что ни говори, а в училище он отвык от проявления ласки и сейчас дома «оттаивал».

Пообедав и поблагодарив Антонину Васильевну, Владимир и Семен надели форму, чтобы идти в город. В это время с двумя своими одноклассниками пришел Жора Шелест. Он был коренаст, у него, как у деда, проступал на щеках яркий, но по-молодому сочный румянец, в котором, казалось, плавали родинки.

Его товарищи — широкоплечий, массивный Толя Власов, передвигавшийся так, будто он то одной, то другой ногой толкал мяч, и худенький со спокойными глазами Виктор Карпов — молчали, с любопытством поглядывая на приезжих, словно присматривались, где у них уязвимое место. Шелест тараторил без умолку:

— Мы же с тобой, Вовка, самые, можно сказать, старые друзья. Помнишь, как я тонул, уже пузыри пускать стал, а ты меня вытащил? Сзади схватил, чтобы я тебя не потянул на дно, и к берегу приволок…

— И вам не надоела муштра? — вскользь кинул Виктор, снисходительно поглядев на Володю. — Я, например, не представляю себе жизнь по сигналу, и этот вечно затянутый до отказа ремень, и наглухо застегнутый воротничок. — Словно поддразнивая, он расстегнул еще одну пуговицу воротника, совсем открывая тонкую шею. — Скука!

Володя и Семен не раз уже слышали подобные рассуждения «штатских» ребят и всегда яростно опровергали неверные представления о жизни училища.

— Муштры никакой нет, — сдвинул густые брови Володя и недобро посмотрел на гостя. И хотя они с Семеном наедине не раз сетовали на повторявшийся изо дня в день распорядок и, конечно, временами хотелось повольничать, но сейчас Ковалев почувствовал обиду за училище.

— Скука внутри человека, — убежденно сказал он. — А если есть дружба, есть комсомол, ясна цель — скуки быть не может. Что же касается «до отказа затянутого ремня и застегнутого воротничка», то это дело привычки. Я, например, не находил бы сейчас ровно никакого удовольствия в том, чтобы идти по улице, щелкая семечки, носить фуражку набекрень и брюки внапуск на голенища сапог.

— Ты, Виктор, не прав, — поддержал Володю Власов. — В их жизни своя красота…

— Верно! — горячо подхватил Ковалев. — Она в требовательности, в готовности немедленно выполнить приказ старшего. Нет, ребята, — миролюбиво заключил он, — хотите — верьте, хотите — нет, но мы никогда не жалеем, что избрали именно военное поприще… В конце концов каждый определяет путь по велению сердца. — («Это слова майора Веденкина», — вспомнил он.)

— Как вам нравится такое стихотворение? — неожиданно для Володи вмешался в разговор Семен, и в глазах у него блеснула хитринка.

Володя удивился, что Семен заговорил о поэзии, — Гербов не был большим любителем стихов.

— Это один из наших суворовцев написал, — пояснил Семен и начал:

Если вдруг меня бы попросили

Перечислить лучшие слова,

Я б назвал: Советская Россия,

Ленин, Сталин, Армия, Москва, —

Потому что в мире нету лучше

И столицы, и родной земли,

Армия — наш верный страж могучий,

А вожди нас к счастью привели!

Володя недовольно нахмурился: стихи были его. Семен читал выразительно, всем стихотворение понравилось, и это словно подвело итог спору, утвердило правоту суворовцев. Семен подмигнул Володе: мол, понял маневр?

Неожиданно разразился ливень. Синяя туча подкралась со стороны моря и обрушила на город стремительные потоки. Из окна было видно, как мгновенно опустела улица. Только по тротуару бешено промчался велосипедист в прилипшей к телу фиолетовой майке да обреченно мокла под акацией лошадь, запряженная в линейку. По телеграфным проводам, сбивая друг друга, скользили крупные капли, похожие на ртутные шарики.

Ливень прекратился так же мгновенно, как начался, снова выглянуло жаркое солнце, и когда товарищи вышли на улицу, плиты тротуара были совсем сухими, а стекла окон отсвечивали синевой.

Жора Шелест потащил всех на школьную спортивную площадку:

— Состязание учащихся города по легкой атлетике. Посмотрите наш мировой класс!

Они подошли к высокому кирпичному зданию школы. В глубине сада вокруг площадки, огороженной зубчатым забором, стояли зрители, в большинстве учащиеся.

Ковалев с завистью смотрел на юношей в спортивных костюмах. Незадолго до каникул в училище проходила спартакиада. К ней готовились упорно, и Володя занял среднее место по толканию ядра, бегу и прыжкам. Сейчас при виде спортсменов Ковалеву особенно захотелось поразмяться.

Словно прочитав его мысли, к изгороди подошел судья — до черноты загорелый мужчина, с мускулистыми худощавыми руками — и гостеприимно предложил:

Семен растерянно молчал, но Володя с живостью воскликнул:

— С удовольствием! — и задорно шепнул Семену: — Вперед, пехота, не посрамим училища!

Вскоре они в синих трусах и алых майках вышли из небольшого фанерного строения и стали около судьи.

Начались состязания по прыжкам в высоту с разбегу.

Семен взял сто шестьдесят сантиметров — выше всех, только что прыгавших, но на два сантиметра меньше той высоты, которой он достиг недавно в училище.

— Что же тут особенного: они прыгают с десяти лет.

Судья положил для Володи планку на сто шестьдесят два сантиметра. В городе еще никто не брал такой высоты.

Когда Володя перенес тело через планку, ему начали аплодировать. Жора Шелест, хватая соседей за плечи, захлебывался от восторга:

Невозмутимый судья повысил планку до ста шестидесяти четырех сантиметров. Семен ободряюще шепнул другу:

В публике затаили дыхание. Никто не верил, что юноша перепрыгнет.

Владимир взял разгон. Сильный толчок. Издали тело казалось гуттаперчевым, так легко оно взметнулось от земли. Зрители невольно потянулись вверх, будто желая помочь прыгуну. Ну, еще немножко, эх, недобрал!.. Сейчас заденет… Но тело, приостановившись на какую-то долю секунды, уже готовое упасть, вдруг сделало рывок вверх, изогнулось и плавно перенеслось через планку.

Вечером Антонина Васильевна собралась к соседям. Спускаясь по ступенькам крыльца, на котором сидели Семен и Володя, она попросила:

Юноши сидели рядом и вели тихую беседу. Глядя на их серьезные, сосредоточенные лица, трудно было представить, что совсем еще недавно они смешливо фыркали, возились и хохотали.

То и дело исчезала луна, словно с разбегу бросалась в облако, и, ненадолго вынырнув, освещала море, песчаную отмель, одинокие деревья на темневшей вдали высокой горе. Одуряюще пахли ночные фиалки. Где-то звякнуло кольцо калитки, и девичий голос крикнул:

— Я сегодня дочитал книгу Павленко «Счастье», — сказал задумчиво Володя. Он обхватил руками колени, прижался к ним подбородком и мерно раскачивался. — Мне кажется, что полковник Воропаев — это выросший Павел Корчагин… Это все мы в будущем…

Семен любил минуты раздумий Володи, когда тот, будто разговаривая с самим собой, проверяя свои мысли, высказывал другу самое сокровенное.

— Когда я думаю о нашем будущем, — продолжал негромко Володя, — мне представляются почему-то марши проселочными дорогами, привалы где-то в лесу… гимнастерки в соленом поту… какие-то рвы, стены, которые надо преодолеть… В общем, все это нелегко, но ведь легкой жизни и не хочется! Чем труднее, тем интереснее, тем лучше, потому что выше станешь как человек, преодолев это трудное…

— Верно, — согласился Семен, удивляясь тому, что Володя будто прочел его собственные мысли. — А ты в себе, понимаешь — внутренне, чувствуешь силу воли? — Он тоже обхватил руками колени.

— Да, — живо ответил Владимир. — В последнее время у меня появилось это ощущение внутренних возможностей. А у тебя?

Семен утвердительно кивнул головой. Луна снова показалась из-за тучи и, проложив широкую полосу на море, осветила невысокое крыльцо, на котором они сидели.

— Если бы мне сейчас сказали, — тихо произнес Ковалев: — «Ты должен, — это очень надо для всех, — ты должен переплыть между минами через вон тот пролив». — Он кивнул головой в сторону моря, и Семен невольно посмотрел туда же: полоса воды показалась ему огромной, мрачной. — Я бы переплыл! — убежденно, с силой произнес Владимир. И подумал, но вслух не сказал: «Если бы даже знал, что после этого — смерть».

— Конечно, — согласился Семен и, помолчав, продолжал, отвечая на какие-то свои мысли: — У нас в полку замполитом был подполковник Богданов Николай Константинович — такой жизнерадостный, сердечный, бесстрашный человек… Его чем-то напоминает наш полковник Зорин… Николай Константинович как-то сказал мне: «Безвольный человек, Сема, что глина, ему легко грязью стать. Закаляй себя в трудностях. Возьми в пример сильного духом человека, такого, как Киров, Лазо, следуй ему…» Погиб Николай Константинович в бою… Я, когда увидел его в крови, бросился, голову приподнял… и будто окаменел. Заплакать бы, а не могу. Ком какой-то в груди…

С неба упала звезда и, казалось, утонула в море. Где-то в вышине пророкотал самолет, похожий на блуждающую звездочку, и было немного страшно за него, что он летит над морем.

— Для меня Николай Константинович всегда будет жить… Когда трудно, я в мыслях с ним советуюсь, думаю: «А что бы он сделал?». Очень хочется на него быть похожим.

— Ну, скажи на милость, — вдруг воскликнул Володя, — что надо этим мракобесам?! Читал сегодня в газете очередное выступление бесноватого сенатора? Что им надо? Кровь, грабеж, разрушение? Да наша тетя Клава, что кормит нас в столовой, не только благороднее и нравственно выше, но и мудрее любого их «государственного деятеля».

— Ты знаешь, Сема, я не жажду битв ради личных подвигов, но если эти шакалы полезут на нас, мы будем драться не хуже отцов.

Антонина Васильевна, подходя к дому, услышала эти слова. Сердце ее болезненно сжалось. Стало по-матерински страшно, что Володе может грозить опасность, но было радостно думать, что сын ее мужественный человек. И боль в сердце сменилась чувством гордости.

Поднявшись по ступенькам, она молча обняла юношей, прижала их головы к своей груди, словно ограждая от кого-то, потом глухо, но спокойно сказала:

— Пойдемте, дети, наверно, чайник весь выкипел.

ГЛАВА II

Алексей Николаевич Беседа получил от Боканова письмо.

«Дорогой друг! — писал Сергей Павлович. — Пятый день я с Ниной в Москве. Сына мы, как водится, подкинули бабушке.

Вечерами составляем планы „боевых операций“ следующего дня. Шутка сказать: перед нами восемьдесят восемь музеев и около сорока театров! В каждый свой приезд я все больше и больше влюбляюсь в нашу красавицу столицу. Сначала она оглушает, утомляет шумом, стремительным темпом жизни, обилием красок и впечатлений, но чем лучше узнаешь ее, тем яснее видишь все новые и новые чудесные черты.

Передать в письме все впечатления невозможно — о них подробно расскажу при встрече. Конечно, снова были на поклоне в Третьяковской галерее, подолгу стояли у творений Андрея Рублева; конечно, видели Лепешинскую в „Лебедином озере“, слушали Козловского, поехали на Ленинские горы — там дым коромыслом от стройки… Да и во всех уголках Москвы, словно показывая пример стране, неутомимо работают экскаваторы, башенные краны, самосвалы, бульдозеры; дома растут не по дням, а по часам.

Нам с Ниной дня мало. Всю прошлую ночь мы бродили по улицам, скверам, аллеям цветущих лип, только что пересаженных неугомонными москвичами. И знаешь, что мы узнали в эту ночь? Оказывается, Москва в июне всего-то и спит полчаса — от четырех до половины пятого утра. Это те полчаса, когда потухают электрические фонари, предутренний рассвет окутывает город легким туманом, только в окнах сонно, неярко кое-где горит ненужный свет. Еще не выехали машины на „умывание“ мостовых, гулко, как у нас, в нашем городке, раздаются шаги одиноких прохожих. Москва дремлет. Полчаса… Больше ей нельзя.

Признаюсь тебе, не боясь показаться сентиментальным: прошла всего неделя, как расстался я со своими ребятами, а уже скучаю. Веришь ли, где бы ни был, чтобы ни видел, подсознательно отмечаю: „Это надо особенно запомнить, приеду — ребятам расскажу“.

В МХАТе во время антракта увидел паренька, похожего на Братушкина, и вдруг подумал: „Интересно, что делает сейчас мой Савва?“

Незадолго до каникул я был свидетелем такой сценки: в нашем читальном зале кто-то разбросал клочки бумаги. В зале было пусто, все ушли на стадион — смотреть соревнования по легкой атлетике. На секунду забежал твой Рыжик, Павлик Авилкин. Меня не заметил. Когда увидел сор на полу, оглянулся по сторонам, словно убеждаясь нет ли любопытствующих глаз, и, недовольно насупив брови, торопливо собрал бумажки, бросил их в поддувало печки.

Я еще тогда думал: „В моральном облике ребенка ценны не показные его действия на виду у офицера, а поступок, продиктованный внутренней потребностью“. Помнишь, мы вслух читали с тобой статьи Пирогова? Противоречие между „быть“ и „казаться“ снимается самой нашей жизнью.

Чего стоят наши педагогические усилия, если ребята будут хороши только при нас или охраняемые стенами училища? В столкновении с препятствиями, „соблазнами“ они должны обладать стойкостью, привитой нами способностью противостоять. Надо, я думаю, не столько отгораживать их от дурного влияния, сколько научить успешно бороться с ним.

Через месяц училище начнет четвертый учебный год. Позади осталась пора борьбы с немногими воришками, фискалами, „угнетателями“ малышей, начальная пора создания коллектива. Теперь будем сдавать экзамен на зрелость этого красивого и сильного коллектива. Новое время выдвигает усложненные задачи: открыть шлюзы комсомольской инициативы, воспитать энергичных организаторов, не только будущих строевых командиров, но и политработников. Коллектив не может топтаться на месте, и теперь „тройка“ для суворовца не оценка. Суворовец должен быть образцом воспитанности, исполнительности и выносливости. Забота комсомольцев о малышах — первейшая обязанность! Нам надо изо дня в день создавать и укреплять традиции коммунистического поведения, воспитывать человека, претворяющего свои убеждения в коммунистические дела.

Опираясь на глубокую внутреннюю сознательность, надо требовать беспрекословного выполнения приказа, исключающего разглагольствования и вредные рассуждения.

Куприн в рассказе „На переломе“ говорит о всеобщем признании права физической силы и ненависти к воспитателям как о законах, царствовавших в кадетском корпусе.

У нас совсем иные основы жизни: дружба и уважение, товарищеская смелая критика и помощь. Ты заметил, — у нас почти нет прозвищ, зависти, злобствования, бессовестного лодырничества. Здоровый организм коллектива преодолел все это.

Ты согласишься со мной, что и мы, воспитатели, стали теперь более зрелыми. Прости, что старое помянул, но теперь ты не напишешь рапорт генералу об отчислении Артема, своих сил хватит. И я рубить сплеча не стану, не разобравшись, в чем дело, наказывать не буду, как, помнишь, сделал это с Ковалевым вскоре после приезда в училище. И командиры рот Русанов с Тутукиным поняли, что отстаивали крайности. И генерал тысячу раз прав, упразднив карцер. Решение это пришло именно от сознания силы нашего коллектива.

Скоро „взрывы“ первых лет существования училища почти исчезнут, сменятся гораздо более сложной и тонкой борьбой внутри характеров и отношений. От нас потребуется лекальная работа с микронной точностью. А это значит: овладевай искусством воспитания, творчески совершенствуй его, изобретай. Немного завидую воспитателям, которые придут нам на смену, — они воспользуются просеками, которые мы с таким трудом вырубаем для них. Но и горжусь: пусть тяжело, но чертовски хорошо строить мосты для армии, следующей за тобой…

Я, кажется, увлекся — уже третий час ночи, давно пора спать.

До скоро свиданья, друже! Сердечный привет от меня и Нины вашему семейству. Глебке передай, что ему везу игру „Конструктор“. Уехал ли к родным на отдых Виктор Николаевич? Он, кажется, собирался захватить с собой твоего Илюшу Кошелева. Вот это, право, хорошо.

ГЛАВА III

Семен прогостил у Ковалевых двадцать дней. Как ни уговаривали его Антонина Васильевна и Володя остаться еще хотя бы на неделю, Гербов мягко, но настойчиво отказывался:

— Извините, не могу, дед мой такой, что его забывать грешно, единственный он из родичей у меня…

Когда Семен уехал, Володя стал с матерью еще неразлучнее. Вместе отправлялись они далеко за город — пропалывать огород, вместе ходили в кино или сумерничали на крылечке; но нет-нет, да и брал верх эгоизм молодости — Володя исчезал с товарищами на долгие часы. И как Антонине Васильевне ни хотелось все время, каждую минуту быть с ним, видеть его, наговориться на год вперед, она понимала — нельзя от него требовать большего.

С любовью отмечала она, что Володя возмужал: он казался старше своих семнадцати лет. Обветренное, загорелое лицо утратило прежнюю детскую подвижность, но стало привлекательнее спокойной вдумчивостью. Во взгляде серых бесхитростных глаз чувствовалась внутренняя сдержанность, непугливая застенчивость, какая обычно появляется у юношей, когда они неожиданно заметят, что на них смотрят с заинтересованностью взрослые, и обращение «молодой человек» звучит по-новому, и как-то не так, как раньше, смущая, глядят на них девушки.

Прежняя строптивость Володи проглядывала теперь, пожалуй, только в непокорном вихорке темных волос, а характер чувствовался в быстрой, решительной походке, да в прямом взгляде, когда он, чуть откинув голову, смотрел выжидательно в упор, словно бы принимал вызов.

С гордостью думала Антонина Васильевна о том, что сын не только внешне походит на отца, и не раз мысленно благодарила училище.

Она часто присылала Володе письма, какие умеют писать только матери, — письма, полные тревоги, нежности, ласковых увещеваний и строгих наставлений.

Дважды приезжала Антонина Васильевна в училище на несколько дней — приласкать своего мальчика, поговорить с ним, разузнать о нем у офицеров: как учится, каков с товарищами, преодолел ли свою вспыльчивость?

Домой она возвращалась со смешанным чувством неудовлетворенности — не договорила чего-то, недоспросила, — и успокоенности: сын был в надежных руках.

В воскресенье после завтрака Володя пошел к морю. Издали он увидел террасу яхт-клуба, украшенную разноцветными флагами, и ускорил шаг, жадно вдыхая морской воздух. Шум прибоя смягчал звуки оркестра. Солнце ласкало море, разбрасывало озорные блики. Легкие яхты, как чайки, скользили по волнам.

У самых перил террасы, среди многочисленных любителей гонок, Володя заметил Валерию. Она была сегодня еще красивее обычного. Белое платье и соломенная шляпа с лентой очень шли ей. Валерия радостно замахала рукой, приглашая его стать рядом.

«Здравия желаю», — хотел было произнести он, но спохватился и сказал:

Она стала весело болтать о гонках, о вероятных победителях, о том, как хорошо, что Володя догадался прийти. Он неловко отвечал, презирая себя за робость, связанность, неумение поддержать этот беззаботный разговор.

— А вы были влюблены в кого-нибудь? — вдруг шепотом спросила Валерия и с простодушным любопытством, за которым умело скрывала желание разыграть его, посмотрела на Володю, забавляясь его смущением.

Он не нашел что ответить. Девушка расхохоталась.

— Знаю, знаю, — лукаво сказала она, — уставом не предусмотрено!

Володю неприятно задел ее тон. Нет, ей далеко было до Галинки. Правда, Валерия красива, очень красива, но разве дело только в этом?

Домой они шли вместе. Незаметно наблюдая за Ковалевым, Валерия решила, что он, «конечно, еще ребенок», но мил: широкоплеч, высок, строен, лицо волевое. Ей нравилась эта скованность движений в ее присутствии, нравился взгляд его, горячий и несмелый.

Сам он не решался взять ее под руку, а она, боясь спугнуть его, шла рядом мелкими легкими шажками, ласково поглядывая из-под широких полей шляпы.

Ей казалось забавным вскружить голову этому юнцу и, возвратившись в институт, сказать подруге небрежным тоном: «Представляешь, в меня по уши влюбился один суворовец… Прямо голову потерял!»

И Валерия с довольной улыбкой протянула руку:

— Так до вечера… Заходите за мной часов в восемь — пойдем на танцплощадку.

Когда Володя остался один, им овладели сомнения.

«Зачем мне это? — спрашивал он себя. — Но что здесь такого?! — тут же возражал он. — Пойду потанцую, проведу с ней вечер — и только».

Он промучился до половины восьмого и, наконец, стал одеваться.

Матери Володя не сказал, куда идет. Она молча смотрела, как он заглаживает складку на брюках, обильно поливает одеколоном платок, кладет в карман пачку папирос: баловался, не затягиваясь, — «для взрослости».

«Вот и пришло время, когда не надо спрашивать „Куда ты?“, — подумала Антонина Васильевна и решила: „Ничего не поделаешь!“»

Но материнское чувство обидчиво шептало ей: «Все же мог бы со мной быть откровеннее».

— Я, мамочка, скоро вернусь, — успокаивающе сказал Володя, целуя ее, и опрометью выскочил на крыльцо. Он торопливо закрыл за собой дверь, словно боялся, что мать спросит куда он, и придется отмалчиваться, а солгать ей он не смог бы.

На землю спустились густые сумерки. В городском саду оркестр играл вальс. Звуки долетали, будто покачиваясь на волнах.

Далеко в море виднелись огни парохода. Возвещая о своем прибытии, он протяжно гудел. С высокого крыльца Володя видел, как пароход шел к порту. «Интересно, доехал ли Семен? В училище сейчас пустынно и тихо. А Галинка с Ольгой Тимофеевной, может быть, уехали в деревню…»

И вдруг перед ним с необыкновенной ясностью возник образ Галинки. Она и раньше была с ним все время, каждый день, но сейчас пришло именно то светлое воспоминание, которое принесло успокоение, отодвинуло ненужное и тревожное в сторону.

Володя отчетливо вспомнил последний день, проведенный вместе перед отъездом на каникулы. Вечером они пошли в городской сад, долго бродили глухими аллеями, держась за руки. Наконец вышли на поляну, освещенную луной, и сели на скамейку под отцветшей акацией.

— Ты меня иногда вспоминай, — тихо сказал Володя.

Галинка быстро взглянула на него, хотела что-то ответить, но только опустила глаза. Она в этот вечер была какой-то особенной, сдержанной.

Протянув руку над головой, девушка отломила ветку и медленно стала обрывать листья, беззвучно шепча что-то. Когда последний листок упал к ее ногам, она печально покачала головой, гибким зеленым прутиком задумчиво провела по маленькой, слегка надломленной шрамом верхней губе и надкусила прутик.

— Я-то буду помнить, — ответила она, опустив смуглую руку на колено, и задумалась, но тотчас, стряхнув с себя грусть, подняла голову и доверчиво посмотрела ему в глаза.

Володя радостно вспыхнул. Он хотел было взять ее за руку, но лишь потянул осторожно из ее пальцев прутик и прикоснулся губами к тому концу, который она только что держала в губах.

…Веселые лучи света из окна Валерии пробивались между листьев дикого винограда. Володя с неприязнью взглянул на этот огонек, потер щеку рукой, как это делал в раздумье капитан Боканов, и решительно возвратился в комнату.

Мать шила, сидя около настольной лампы. Услышав шаги, она удивленно подняла голову:

— Ничего, мама, мне просто очень захотелось побыть сегодня с тобой.

Антонина Васильевна посмотрела с благодарностью, но ни о чем не стала расспрашивать. Только попросила:

Они засиделись до поздней ночи, и когда Володя подошел к матери, чтобы обнять ее перед сном, он по глазам ее понял, что она ждет от него обычной откровенности, о чем-то догадывается.

Володя всегда делился с матерью своими мыслями и чувствами, — не было на свете такого, о чем он не мог бы ей рассказать, — и только в последний год стал немного скрытнее. Вернее, это была даже не скрытность, а неловкость, — он стеснялся говорить о Галинке, о своих чувствах к ней, боялся показаться смешным.

— Спокойной ночи, родной, — сказала Антонина Васильевна, но Володя потянул ее к дивану, усадил рядом и стал сбивчиво, сначала не поднимая глаз, рассказывать о Галинке, о Валерии и, наконец, глядя прямо в глаза матери, о том, в чем признавался только самому себе.

— Понимаешь, мама, мне кажется, чувство должно быть очень сильным и чистым… Иначе разменяешь себя. Если бы я сегодня пошел, это внешне как будто пустяки, а вдуматься как следует — измена тому хорошему, что есть у нас, — честности. Погнался за минутным, а большое после этого ушло бы. И, знаешь, дело не только в Галинке. Конечно, то, что она есть, важно, но и не было бы ее, я все равно не пошел бы, потому что Валерия — это не настоящее…

— Я тебя хорошо понимаю, и ты прав, конечно, — согласилась мать, задумчиво разглаживая руками платье на коленях. — Когда тебе было семь лет, — вдруг сказала она и позже сама удивлялась, почему вспомнила и заговорила об этом, — ко мне стал проявлять большое внимание один очень умный, интересный человек, инженер… известный в городе спортсмен… И мне он очень нравился… Но я бы навсегда потеряла уважение к себе, если бы поддалась увлечению. Только пошляки, стараясь прикрыть свою пошлость, проповедуют: «Живем лишь раз, поэтому бери от жизни все, что можешь», под этим «все, что можешь» разумея непрочность и легкость чувств. Нет, не в этом жизнь! От нее надо брать не все без разбора, а лучшее, что у нее есть, только тогда ты внутренне станешь богат…

— А отец тебя когда-нибудь ревновал? — неожиданно спросил Володя.

— Очень редко. Он верил мне и поэтому легко преодолевал в себе это чувство. Только однажды было… Подошел и просит: «Если любишь меня — сожги его письма». Инженера… Я сначала рассердилась, да и жаль было: письма очень хорошие. Но посмотрела на Алешу: такой он стоял печальный, расстроенный, я и сожгла. И вдруг так легко стало!

— Ну и неверно… если письма хорошие, — серьезно сказал Володя. — Ты знаешь, — виновато признался он, — я один раз тоже Галинку приревновал. У нас вечер был, в годовщину Советской Армии. И вот к ней подскочил… из второй роты… лучший танцор. Пригласил танцевать. Я незаметно тронул ее за руку, чтобы отказалась, а она недовольно тряхнула головой: «Вот еще!»— и не послушалась. Я ушел с вечера. Сел в спальне на койку. Темно… И думаю: «Конечно, он лучше меня, красивее… Ну и пусть остаются вместе. Пусть. Лишь бы ей хорошо было». А потом мне стыдно стало. Возвратился в зал. Галинка словно и не заметила, что я уходил, только глаза смеются, будто говорят: «Глупыш ты, глупыш! Ну, можно ли так?»

— И правда, глупыш, — провела рукой по голове сына Антонина Васильевна. — Батюшки! — воскликнула она, взглянув на часы. — Полуночники! Спать, спать…

ГЛАВА IV

Ковалев возвращался с каникул в училище в приподнятом настроении. С каждым часом им все больше овладевало нетерпение. Он делал вид, что читает газету, вежливо отвечал на вопросы соседей, в то время как ему хотелось петь, танцевать, соскочить с поезда и подталкивать его сзади, подталкивать, чтобы не полз так безобразно медленно.

Только сейчас Владимир понял, как соскучился он по училищу, друзьям, родной роте, по всему тому, что стало так дорого ему, неотделимо от него.

Он рисовал в воображении картины встречи с Галинкой, одну чудесней другой, и в десятый раз перечитывал заголовок статьи, не понимая его.

На ростовском вокзале, где предстояла пересадка, Ковалев вынужден был переночевать.

Перед отъездом на каникулы капитан Боканов, напутствуя, сказал: «Учтите, есть указание — суворовцы могут пользоваться на вокзалах офицерскими комнатами отдыха». Ну, могут — так могут, тем лучше.

Володя купил в киоске «Курс автомобильного дела» и неторопливо поднялся по лестнице на второй этаж вокзала. Картины, ковры, пальмы делали комнату красивой.

Выбрав дальний угол, он сел в глубокое, кожаное кресло и стал перелистывать только что купленную книгу. Многое в ней было знакомо, потому что еще в прошлом году Ковалев сдавал экзамен на право вождения машины. Его отвлек от чтения чей-то придирчивый голос:

Ковалев поднял голову. Перед ним стоял молоденький лейтенант с красной повязкой на рукаве и выжидающе, недружелюбно смотрел холодными глазами.

— Вам придется спуститься в зал рядового состава! — словно вызывая на ссору, потребовал лейтенант.

Ковалев спокойно встал и вежливо сказал, подавляя внутреннюю дрожь, какая возникает, когда чувствуешь, что вот-вот произойдет непоправимый взрыв:

— Есть указание о том, что мы вправе пользоваться этой комнатой.

— Советую следовать моим указаниям и немедленно отправиться вниз! — как и прежде, вызывающе бросил лейтенант.

Стиснув зубы, сдерживая готовую вырваться ответную резкость, Ковалев молча козырнул и медленно вышел в коридор.

— Грубиян, грубиян… Что я — место просижу? — оскорбленно шептал он, спускаясь по лестнице. Но обиду несколько смягчала мысль: «Все же держался я с достоинством, и если бы капитан Боканов видел все это со стороны — остался бы доволен».

Дело, конечно, не в картинах и коврах офицерской комнаты. И в нижнем зале было чисто и уютно. Тут затрагивалось какое-то право, может быть неписанное, наивное, но поступиться им не хотелось, а главное — обидна была резкость, нетактичность лейтенанта.

Ковалев обратился к коменданту вокзала, и тот, удивленно подняв седые брови, сказал:

— Если можно, прошу дать на это письменное разрешение, — вежливо, но настойчиво сказал Ковалев.

Комендант пожал плечами, однако записку написал, подумав: «Может, их там, в Суворовском, учат все точно оформлять».

Ковалев возвратился на второй этаж. Минут через пятнадцать снова появился молоденький лейтенант, воинственно налетел, звеня шпорами:

— Вы опять здесь? — Но, прочитав разрешение своего начальника, недовольно пробурчал: — Баловство! Изнеженность! — и скрылся.

Ночевать Володя пошел все же вниз. Принципиально. Укладываясь, он пренебрежительно думал: «Плевать я хотел на удобства», — и крепко проспал почти до самого прихода поезда.

Казалось бы, после отпуска, с его вольницей, домашним уютом, не захочется спешить в училище, но Володя горел от желания поскорее увидеть товарищей, офицеров, поскорее окунуться в привычную обстановку военного быта — с часовым под грибом, «штурмами населенных пунктов», дневальством и подъемом по тревоге.

Ему уже дорог был этот уклад лагерной жизни с ее романтикой и воинственностью: дежурными пловцами у реки, командой на стрельбах: «Смена, на огневой рубеж», торжественной зорей с фанфарным сигналом «повестки», ракетами, залпами из пистолетов и винтовок.

Лагерный городок создан был три года назад руками суворовцев. Когда они впервые приехали сюда, то, кроме груд щебня, куч мусора, полуразрушенных сараев и захламленного берега реки, ничего не обнаружили.

За работу принялись поротно — большие и малые, офицеры и вольнонаемные. За два дня оборудовали спортивную площадку, разбили клумбы, расчистили берег, соорудили трамплин для прыжков в воду. Радуя глаз, легли между палаток дорожки из гравия. Подмазанные, свежевыбеленные сараи превратились в ружейный парк, кухню. На открытой террасе над рекой появились столы и скамьи столовой.

Через час после приезда в училище Владимир попутной машиной отправился в лагеря за двадцать километров от города. Еще издали на живописном берегу медлительной реки Владимир увидел полотняный городок, и сердце его радостно забилось. Палатки приветливо белели между деревьями тенистой рощи. Вот кто-то в одних трусах бежит к реке. Да это Семен!

— Сема! Сема! — что было сил закричал Ковалев, и Семен оглянулся.

Машина остановилась. Владимир перемахнул через борт, крикнул водителю «Спасибо!» — и побежал навстречу Гербову. Они с такой радостью бросились друг к другу, так бешено сжимали в объятиях один другого, что можно было подумать — не виделись месяцы.

— А я тебе койку занял рядом со своей, — сказал Семен и потащил Володю в палатку.

Немного позже, после того как Ковалев доложил о своем приезде и воспитателю, и командиру роты, они с Семеном остались вдвоем. Семен стал рассказывать о своей деревне, товарищах, с которыми был в партизанском отряде, о дедушке Платоне.

— Представляешь, каков старик! — с гордостью говорил Гербов, высоко поднимая крутой подбородок и мечтательно глядя поверх Володиной головы. — На прощанье обнял меня, — борода седая, до пояса, — обнял и напутствует: «Будьте смелыми и верными!» Это он всем нам…

В середине разговора, не придавая особого значения вопросу, Семен поинтересовался, смешливо прищурив глаза:

Ковалев хотел было рассказать все подробно, но что-то удержало его, скорее всего опасение показаться человеком рисующимся: вот, мол, какой я хороший.

— Не знаю, — отмахнулся он и подумал: «Интересно, Галинка в городе?»

Геннадий Пашков возвратился в училище с шестидневным опозданием, привезя справку, в которой болезнь, задержавшая его, именовалась значительно и малопонятно: гастроэнтероколит. Но Геннадий мало походил на больного, холеное лицо его розовело. Взвинченный летними впечатлениями, возбужденно приглаживая едва заметный ежик волос и расправляя гимнастерку вокруг ремня, Пашков рассказывал то о новой легковой машине отца, то о мотоцикле, то шепотом, озираясь по сторонам, о своих сердечных «победах», и трудно было понять, где кончалась правда и начиналось бахвальство. Он высокомерно, словно что-то разглядывая, отворачивался в сторону при встрече со старшиной, лишь бы не приветствовать его, а капитану Волгину в ответ на приказание застегнуть воротничок гимнастерки сказал небрежно:

Линейка — место построения рот в самых торжественных случаях — пролегала вдоль переднего края палаток. В обычное время ходить по этой узкой полосе земли, посыпанной песком, не было принято. Только математик Семен Герасимович бродил как ни в чем не бывало по запретной зоне, выставив вперед правое плечо, и казалось, что его сносит течением. Семен Герасимович имел праздничный вид; ему недавно присвоили звание младшего лейтенанта, и сегодня он впервые надел белый китель и синие, с малиновым кантом брюки навыпуск. Вьющаяся борода и пенсне делали Гаршева очень представительным.

У дальней палатки стояли Сенька Самсонов и Артем Каменюка. Самсонов, увидя мирно шагающего по линейке Семена Герасимовича, прошептал удивленно:

— Забыл, — снисходительно улыбнулся Артем, делая математику скидку на штатское неведение. Каменюка знал все порядки досконально и ни за что не позволил бы себе пройти по линейке. Недавно он наслушался от бойцов соседней части всяких историй, где действительные события переплетались с излюбленным солдатским фольклором о всемогущем старшине, историй, которые с охотой передают, разукрашивая их подробностями, бывалые воины доверчивым новичкам.

— Слушай, что я тебе расскажу, — придвинулся Артем к Самсонову. — Забыли в одном полку, что по линейке передней нельзя ходить… Забыли — и все ходят! А тут приезжает маршал Буденный. Ясно: к его приезду все почистили, прибрали, линейку свежим песочком посыпали — одно загляденье! А Семен Михайлович, как вышел из машины, полюбовался линейкой, а сам не по ней пошел, а рядом… Понятно? Имеет право, а пошел рядом… Скромность! Уважение!.. Когда уехал Буденный, всем так стыдно стало: как это они раньше нарушали устав!

— Пробрало! — одобрительно заметил Самсонов и живо воскликнул: — А ты запомнил, какие команды у артиллеристов?

На днях рота Тутукина была на полигоне во время стрельб артдивизиона.

— Ясно, запомнил, — возбужденно заблестели глаза у Каменюки. — По пулемету! — властно стал командовать он. — Гранатой!

— Взрыватель осколочный! — как эхо, вторил ему тонким голоском Сенька.

Из-за ближней палатки неожиданно появился Семен Герасимович.

— Упражняетесь? — доброжелательно спросил он, поглаживая бороду.

— Так точно, товарищ младший лейтенант! — браво вытянулся Каменюка.

— Хорошо, — одобрил математик, — этот месяц в лагерях вам придется потрудиться, пролить пот солдатский.

— Точно! — басовито сказал Артем и, кому-то подражая, закончил: — Лагеря — не пионерский санаторий, а место боевой и политической подготовки.

Он сделал небольшую паузу и, поднеся руку к козырьку, спросил:

— Разрешите, товарищ младший лейтенант, идти на развод?

— Пожалуйста, пожалуйста, — отпустил его Гаршев.

Река отделяет лагеря от большой деревни Яблоневки. Узкий, дрожащий мост соединяет оба берега, но во время лагерей ходить штатским по мосту строго запрещается, поэтому здесь стоит часовой.

К обязанностям часового ребята относятся чрезвычайно ревностно. Зорин сказал: «Стоять на часах — значит выполнять боевое задание».

Под грибком с винтовкой в руках застыл Артем Каменюка. Он не обращает внимания на купающихся неподалеку товарищей. Весь вид его — сурово сдвинутые брови, синие настороженные глаза, вздернутый раздвоенный подбородок — выражает решимость и чувство долга.

Какой-то житель деревни — бородатый мужчина в вышитой рубашке под коротким пиджаком — пытается пройти по запретному мосту. Артем шагнул из-под грибка, закричал властно:

— Да я… — начал было объяснять мужчина и, видно затрудняясь подобрать форму обращения, запнулся, — понимаете, гражданин…

— Товарищ военный! — прокричал бородач, умилительно прикладывая ладони к груди.

— Нельзя! — Артем устрашающе выдвинул вперед незаряженную учебную винтовку. Штык грозно заблестел на солнце. Бородач крякнул, развел руками и, досадливо махнув рукой, отступил.

Поздно вечером на пост у моста над рекой стал Сенька Самсонов. Он вырос, вытянулся, но брови по-прежнему похожи на белые налепленные полоски пластыря, а губы, обычно расплывающиеся в широкую, от уха до уха, добродушную улыбку, сейчас плотно сжаты.

Деревья в темноте кажутся ему великанами в накинутых плащ-палатках. Великаны дремлют. Провыла где-то собака. В роще кто-то крикнул «гук-гук!» и захохотал. Знаешь, что сова, а страшно — рука крепче сжимает винтовку. Кто это движется у моста?

— Стой, кто идет? — как можно внушительнее окликает Самсонов. Отлегло от сердца — это капитан Беседа.

Алексей Николаевич, проходя, усмехнулся и подумал удовлетворенно: «Пожалуйста, повесть о том, как трепетный кролик превращается в львенка».

Сенька опять остался один; через час смена постов. Вдруг с чердака штаба, что стоит напротив моста, послышался глухой голос:

Загораются в темноте два зеленых глаза. Ничего, ничего, не робей: храбрый тот, кто умеет подавлять свою трусость! Суворову в бою еще не так страшно было, а он только повторял: «Дрожишь, скелет? Ты еще не так задрожишь, когда узнаешь, куда я тебя поведу».

Подъем в шесть часов. После общей физзарядки и завтрака роты снова выстраиваются позади палаток. Горнист переливчато выводит: «Приступить к занятиям!»

Роты, подтянутые, свежие, бодро проходят под оркестр мимо генерала, стоящего у входной арки лагерного городка.

После нескольких напряженных часов перебежек, ползанья, стрельб отдых кажется особенно сладким.

Капитан Беседа и Ковалев уводят группу малышей на речку — учить плавать. Пятьдесят велосипедистов отправляются в дальний рейд. Виктор Николаевич Веденкин говорит ребятам из младшей роты: «Пойдемте в разведку», — и увлекает их в рощу. Вот ведь человек — все знает! Настоящий следопыт. Присмотрелся к земле, усыпанной прошлогодними листьями, и уверенно объявил:

— А очень просто. Смотрите: кругом листья сверху высохли, только снизу влажные, а там, где человек прошел, он листья подошвами перевернул вверх, и они не успели просохнуть… А вы знаете, как определить стороны горизонта по окраске ягод?

В лагерях тишина. Только под грибками стоят часовые, да в палатках и на веранде клуба преподаватели занимаются с несколькими суворовцами, готовя к осенним переэкзаменовкам. Неутомимый полковник Белов, начальник учебного отдела, заходит посмотреть, как работают должники, — ребята шутливо называют их «академиками».

Белов появился в училище недавно. Это был высокий, с безупречной выправкой полковник лет сорока пяти, с карими глазами под слегка набухшими веками и красивым ровным пробором седоватых блестящих волос.

До Белова училищу не везло на «завучей». Был неудержимый прожектер Дубов, вершиной изобретательства которого явилась «диспетчерская служба выявления двоек»; недолго просидел в своем кабинете, ссутулившись над бумагами, отгородившись от живого дела, Ломжин; промелькнул, не задержавшись, крикливый, лихорадивший подчиненных резкостью и нервозным тоном полковник Зубиков.

Белов приездом своим положил конец давнему спору командиров рот Тутукина и Русанова о мере строгости, о сочетании отзывчивости с требовательностью. В полковнике Белове подчиненные увидели необходимый им для подражания пример: в начальнике учебного отдела, как в фокусе, собрались именно те качества, которые должны были иметь офицеры военного учебного заведения.

От школьного завуча, — а Белов был им когда-то, — у него осталось умение подойти к учителю мягко, с уважением к его опыту и положению, дать дельный, ненавязчивый совет. Война же, работа в штабе гвардейской армии на фронте внесли в характер Белова именно ту властность, несгибаемость, которых подчас недостает школьному завучу.

В полковнике сразу почувствовали образованного, воспитанного, волевого офицера, учителя-командира, в одно и то же время и неуклонно-требовательного и деликатного, отзывчивого.

Белов был не просто завучем, а заместителем начальника военного училища по учебным вопросам. Ему приходилось не только направлять движение всего педагогического коллектива, руководить старшими преподавателями, предметными комиссиями, методическим кабинетом, но и беспокоиться о внеклассной работе, расписаниях, соблюдении распорядка дня и множестве других вопросов, учебных и чисто военных.

Этот выдержанный, властный человек умел и разобрать по косточкам урок физики или географии, и командовать парадом, и замещать генерала. Он был необходимым дополнением к Полуэктову и Зорину.

Вечером командир первой роты подполковник Русанов собрал свою роту.

— На рассвете выходим в дальний поход, — кратко сообщил он. — Будем действовать как головная походная застава батальона.

Русанов поставил задачу, назначил время возвращения.

Он только успел сказать: «Разойдись!», как началась подготовка. Лагерь наполнился металлическим скрежетом — это «бойцы» по собственной инициативе точили кирпичом саперные лопаты.

— Я ж тебе еще вчера предсказывал, что скоро в поход, — яростно натачивая свою лопату, говорил Артем Павлику Авилкину.

— А ты откуда узнал? — почтительно спросил Павлик, набивая вещевой мешок сухарями.

— Старый солдат! — усмехнулся Каменюка. — Ну, ладно, скажу: командир роты собирал офицеров? Собирал! На кухню запас круп привезли? Привезли! Думать надо!.. — назидательно закончил он.

— Порядочек! — воскликнул Павлик, накручивая нитку на иголку, спрятанную под клеенкой фуражки.

Первые лучи солнца, заскользили по небу, когда сигналист разорвал тишину будоражащими звуками трубы.

И сразу все пришло в движенье. Скатку — через плечо, гранатные сумки и лопаты — к поясу. Что еще? Противогаз! Карабин! И бегом — из палатки.

— Сделайте несколько подскоков, — приказывает офицер.

Дадико, недоумевая, исполняет приказание. Лопата со звоном ударяется о приклад карабина, что-то дребезжит в мешке.

— Кто же так подгоняет снаряжение? — укоризненно спрашивает капитан.

Андрей Сурков в это время настойчиво бубнит в трубку полевого телефона, прикрывая ее ладонью:

— Рымник, Рымник, я Измаил. Проверка телефона, Рымник…

За плечами суворовцев — полная выкладка, в самодельных планшетах, перетянутых красными резинками, топографические карты.

На большом привале задымила походная кухня. К ней на коне подъехал генерал, легко соскочил на землю. Братушкин и Снопков оторопело вытянулись.

— Чем бойцов кормить будете? — деловито спросил Полуэктов.

— Кашей с мясом, раскладка четыреста граммов, — в один голос доложили повара.

— Ну-ну, попробуем, — промолвил генерал, зачерпнув ложкой из котелка, поданного ему.

Савва и Павлик напряженно проследили путь ложки и с облегчением вздохнули, когда Полуэктов сказал:

Ночью конная разведка, возглавляемая капитаном Зинченко, выследила и захватила «неприятельскую» кухню. Трофеи — копченую колбасу и кашу — доставили в свой «батальон». Кашу милостиво возвратили противнику.

Отличился как разведчик Павлик Снопков. Он где-то на селе раздобыл женскую одежду, нарядился в нее, покрыл лицо белилами, какими обычно оберегают деревенские женщины лицо от загара, низко надвинул на лоб косынку и превратился в молоденькую миловидную колхозницу. Павлик пробрался в хату, где заседал штаб «противника», разузнал все его планы и благополучно вернулся в свое подразделение.

Из похода возвращались цепью, по одному, сначала степной тропой, потом узкой горной тропинкой. До лагерей оставалось километров восемь.

Жара стояла такая, что воздух казался раскаленным. Мокрая гимнастерка прилипала к телу, нестерпимо ныло плечо от ремня карабина. Мешало все: скатка, лопата, пустая фляга, подсумок. Пересыхало во рту. Пот непрерывно струился по щекам. А солнце припекало все сильнее. Не шелохнется листва, одуряюще однообразный стрекот кузнечиков преследовал, как кошмар.

Но вот, наконец, привал у ключа. Подбежать к нему, подставить пересохшие губы и пить, пить… Пашков первым рванулся вперед. Володя предостерегающе крикнул:

Хотел остановить Геннадия и Боканов, но раздумал: пусть сами убедятся, что пить нельзя.

Геннадий надолго прильнул к воде. За ним выстраивалась целая очередь жаждущих. Володя, проверяя себя, сел неподалеку от ключа. Глаза, не отрываясь, смотрели на пьющих. Ну, что стоит встать сейчас, подойти, нагнуться, набрать в пригоршни чудесной холодной воды… Кому нужно это самоистязание? Но настойчивый голос требовал: «Не смей! Потеряешь силы, не дойдешь до лагеря».

Двинулись дальше. Кто пил — теперь еще более изнывал от жары, истекал потом. Геннадий едва плелся, мысленно проклиная свою невыдержанность, но когда Володя, протянул руку к его карабину, предложил: «Давай понесу немного», Пашков оскорбленно отпрянул, подбодрился:

Вдали показались лагерные палатки. Боканов подождал, пока все подтянутся. Выстроил колонной. Оглядывая ряды своего взвода, скупо похвалил.

— Задание выполнили хорошо. Возвращаемся на три часа раньше срока. Запевала, песню! — неожиданно крикнул он.

Павлик Снопков облизнул пересохшие губы и, вздернув голову, голосисто запел. Рота дружно подхватила:

Сталин — наша слава боевая,

Сталин — нашей юности полет…

И куда только девалась усталость! Сами собой приподнялись головы, от ног отвалилась тяжесть, легче стало оружие, заискрился в глазах задор.

Малыши приветствовали вернувшихся из похода радостными возгласами.

…У себя в палатке Володя снял карабин, флягу с поясного ремня, развернул скатку, разделся и повалился на койку. Благодать! И вдруг подумал: «Ладно… Прошел тридцать километров… Устал… А на сколько еще тебя хватит?»

Сам испугался этой мысли. Покосился на соседнюю койку — там блаженствовал Семен в трусах и майке. Но мысль, возникнув, не давала покоя: «Действительно, интересно, сколько бы я еще мог пройти? А то одни разговорчики о выдержке, о преодолении трудностей…»

Быстро встал. Голова так закружилась, что перед глазами пошли темные круги. «Неужто выдохся?»

Переждал немного. Медленно стал натягивать гимнастерку.

— Хочу пройти еще с десяток километров — до станции и назад. Проверить свою выносливость, — решительно сказал Володя. — Попрошу разрешения у капитана.

— Да брось ты, вот выдумал! И так ноги едва дотянули. Володя упорствовал. Семен, хорошо зная характер друга, в конце концов сердито сказал:

Боканов внимательно выслушал их, посмотрел пытливо: «Не рисуются ли?» Нет, ясно было: хотят проверить себя, и разрешил им продлить испытание.

Капитан Беседа понимал: прежнее представление о мягком ваянии характеров устарело. Наше время борьбы за новый мир требует иных приемов воспитания: закалять человека на преодолении трудностей, создавать ряд «полос препятствий». И он их создавал. То объявлял сбор по тревоге в разгар купанья, то вызывал Авилкина из кино как раз в то время, когда шла самая интересная часть картины, и давал неотложное поручение. Он обучал, как измерить ширину реки, не переходя на противоположный берег, как распознать по ряби на воде, где брод; как быстро влезть на дерево, пробежать через «пропасть» по бревну, проползти по-пластунски; как ходить бесшумно — сначала наступая на пятку, а потом на всю ступню, то есть он обучал тому, что необходимо знать солдату.

После штурмов высоток — со взрывными пакетами, обходами, ракетами — придирчиво разбирали ученья.

«Лишения походной жизни» привлекали. При выезде в лагеря не взяли с собой, как в прошлые годы, многочисленных прачек, поваров, кухонных работников. Почти все делали сами ребята; их любимой присказкой стало: «Чем труднее, тем интереснее». И если во время стрельб, в поле, их настигал проливной дождь, они просили офицера: «Разрешите дострелять».

Каждый день один из взводов старших рот уходил на полевые работы — помогать колхозу убирать урожай. Возвращались пыльные, усталые, но со счастливыми лицами хорошо поработавших людей. В неурочный час, громко перекликаясь, мылись в реке. При ярком свете луны мимо палаток, из которых с уважением и мальчишеской завистью смотрели малыши, шли строем в столовую. Здесь им оставлен был «расход» — порция обеда и ужина, и повар уважительно говорил:

— Отведайте борщеца, дорогие наши работнички. Для вас самую гущинку отделил.

Малышам капитана Беседы было теперь по тринадцать-четырнадцать лет, и они находились в том неопределенном возрасте, когда какая-то сила все вытягивает, вытягивает вверх, голос то басит, то «дает петуха», руки становятся непомерно длинными и не знают, куда спрятаться, на шее появляется цыплячий пушок, а загорелые щеки покрыты, словно проступившей солью, белыми волосками. Пройдет два-три года, и раздадутся плечи, округлятся локти, заиграют налитые мускулы, станут все они ладными и стройными юношами. Сейчас же многие из них какие-то нескладные, с острыми коленками, длинными шеями, но с милой непосредственностью, подкупающей ребячливостью.

Павлик Авилкин, посматривая на себя в зеркало, самоуверенно говорит своему другу Дадико Мамуашвили:

— Я крупным полководцем буду… Это точно! У меня, видал, глаза стальные! — Он воинственно суживает и без того маленькие зеленоватые глаза. — Стальные, как у Суворова!

— У тебя на щеках конопатины; таких полководцев не бывает, — смеется друг.

И правда, щеки Павлика походят на сорочьи яйца: крупные желтые веснушки сбегают на шею и даже на плечи.

— Загорю! — решительно обещает кандидат в полководцы.

Тон в отделении Беседы задает Артем. Недавно он собрал ребят, переписал на бумажку прозвища — здесь были и Хрипун, и Рамзес, и даже Мясокомбинат — и, крикнув: «Кличкам конец!», сжег бумажку.

Каменюка достал где-то офицерские общевойсковые погоны и теперь неизменно носит их в кармане брюк. То, что погоны общевойсковые, не было случайно: сначала Артем увлекался танкистами, потом разведкой, но после одного разговора с Ковалевым решил идти в пехоту.

Рано утром капитан Беседа повел своих «воинов» в поход.

У каждого из них компас, карта местности с подготовленными данными для движения по азимуту. Капитан заранее, с вечера, спрятал под камнями в дуплах записки — их должны разыскать разведчики.

В вещевом мешке Артема два кремня, где-то раздобытый узкий термос, сухари и цветные карандаши — для выпуска в походе боевого листка. На боку ловко прилажен котелок: Каменюка был запасливым.

Часа через полтора разведчики достигли пригорка, и Алексей Николаевич, подождав, пока соберутся все, усадил ребят отдыхать под старой сосной. Делились впечатлениями; возбужденно и так подробно, словно капитан ничего не видел, рассказывали ему, как нашли хитрее всего запрятанную записку:

Когда все выговорились, Алексей Николаевич спросил:

— Вот захотелось бы вам нарисовать картину. Поглядите вокруг, что бы вы избрали?

Они стали внимательно присматриваться: кора сосны, под которой сидели, была медно-красной наверху, у пышной и зеленой хвои, а внизу — серой, потрескавшейся. Кое-где на земле виднелись головки грибов, они будто выглядывали с любопытством, — матовые, бархатистые, сургучно-красные, бурые. Табуны коней паслись по ту сторону железнодорожного полотна у пламенеющего по-осеннему леса. Высоко в небе застыли легкие облака. Вдоль полотна тянулись телеграфные провода, похожие на четкие нотные строчки. Глядя на эту картину, капитан начал декламировать:

…Я люблю свои березы,

Свои леса, свои луга,

И ночи летние, и грозы…

До чего хорошо! Вот так сидеть, притихнув, и слушать, слушать…

После минутного молчания заговорили все разом. Когда выдвинуто было по крайней мере с десяток сюжетов предполагаемых картин, Алексей Николаевич, одобрив некоторые из них, сказал:

— А я все же нарисовал бы другое: осень на советских полях. Поглядите, вон плывет степной корабль — комбайн, вон высятся мощные металлические опоры высоковольтной линии. Это новая деревня, созданная нами. Значит, нужны и новые картины. Березы и луга те же, но будет в картине и новое. — Он любовным взглядом окинул пейзаж. — А теперь, — весело предложил Беседа, — найдите среди молодых сосен своих ровесниц. — И рассказал, как это делать по мутовкам — кольцевым расположениям веток вокруг ствола.

Мгновенно все разбежались, словно вспугнутая воробьиная стая. Послышались возгласы:

Потом разводили костер, кипятили воду в котелке Артема Каменюки — это был его триумф. Восторженно поблескивая синими глазами, сдвинув фуражку в белом чехле на макушку, Артем перевернулся несколько раз на полусогнутой ноге:

— И эх, ты-ы, жизнь походная! — и даже присвистнул от избытка чувств.

Алексей Николаевич укоризненно посмотрел на него, но Артем сделал вид, что не заметил этого взгляда.

К обеду возвратились в лагеря, и здесь произошел случай, о котором капитан Беседа долго потом не мог вспомнить без стыда.

Из самой младшей роты пришел воспитатель с мальчиком. Крепыш не был подпоясан. Всхлипывая, он утверждал, что вчера во время купанья у него отнял ремень суворовец из отделения капитана Беседы. Когда вдали показался Артем Каменюка, пострадавший твердо сказал: «Вот этот!»

Алексей Николаевич почувствовал, что бледнеет.

— Хорошо, я приму меры, — хрипло сказал он офицеру, который привел малыша. Те ушли.

В жизни почти каждого воспитателя бывают минуты, когда он теряет контроль над собой. В такие моменты он может своей несправедливостью непоправимо испортить долголетний труд, навсегда восстановить против себя ребенка, лишиться авторитета. «Право на гнев» не означает права потери самообладания. Минуты затемнения, после которой долго бывает мучительно стыдно, надо избегать, как глубокой ямы в реке.

Беседа подозвал Артема и закричал срывающимся голосом:

Артем, ничего не понимая, поднял глаза на капитана. Увидя его лицо, бледное, расстроенное, гневное, Артем испугался, испугался не за себя, хотя и понял сразу, что его обвиняют в чем-то тяжелом и несправедливом, а за этого человека, ставшего для него родным отцом.

— Товарищ капитан, — зачастил он, — да вы не волнуйтесь… Вы успокойтесь… товарищ капитан…

— Уходите с моих глаз! — провалился в яму Алексей Николаевич. — Немедленно! — И забегал, лихорадочно раскуривая трубку. «Значит, ничто не пошло ему впрок, опять за старое! Все, что я делал, — бессмыслица… Значит, обманывался, считая, что добился честности! Не оправдалась доверчивость, с которой отдавал на хранение ключи от своего шкафа, преждевременна была радость при виде нетронутой, случайно забытой соблазнительной вещи. Значит, глубокая вера, с которой говорил отделению: „У нас все честные“, — оказалась просто самовнушением!»

А часом позже снова пришли воспитатель и пострадавший. На нем был уже ремень, и малыш счастливо сиял.

— Ошибся, — как ни в чем не бывало объяснил он, — мы в другой роте мой ремень нашли.

Довольный вид крепыша показался капитану Беседе отвратительным. Он отвернулся. Надо было исправлять свою ошибку. Алексей Николаевич собрал отделение. Рассказал о происшедшем. С трудом поднял глаза, ожесточаясь на себя, сказал:

— Я виноват перед всеми вами, что мог дурно подумать об одном из членов нашего коллектива. А вас, Артем, прошу извинить меня вдвойне — за несправедливость.

Артем не знал, что ответить, только смущенно бормотал:

Все деликатно молчали. В этом молчании чувствовались гордость и достоинство. И по тому, как смотрели ребята на Алексея Николаевича, — с сочувственным участием, как смотрят на человека, перенесшего болезненный припадок, — он понял, что помилован.

Боканов посоветовал секретарю комсомольской организации первого взвода Гербову провести в воскресенье комсомольский вечер на тему «У карты Родины» и пригласить ребят из Яблоневки. Комсомольцы с увлечением взялись за подготовку этого вечера.

Андрей нарисовал огромную карту. Крохотными вышками, заводиками, плотинами он обозначил на ней новостройки пятилетки. Карту вывесили на поляне, на двух деревцах.

Когда на противоположном берегу реки показались гости — юноши и девушки, их встретили песней:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек…

Впереди, по мосту, с ремнем баяна через плечо, шагал шустрый чубатый паренек в шелковой белой рубахе. Едва ступив на берег, он широко растянул мехи, и гости подхватили песню о Родине.

На поляне стало многолюдно и весело. Знакомились, рассаживались на траве, перебрасывались шутками.

Капитан Боканов подошел к карте. Наступила тишина. Только из-за реки раздавался приглушенный рокот моторов да в лесу перекликнулись и затихли голоса. Офицер начал говорить и, следуя глазами за его указкой, то поднимающейся, то опускающейся по карте, все вдруг представили широкие воды таежных рек, могучие леса, огни домен, вышки элеваторов.

Слушая, они словно набирали высоту, — перед ними расстилались необъятные просторы родной земли: возрождался славный Сталинград, дымил трубами порт Дальний, разрезал величавые воды Балтики сторожевой корабль, вечнозеленые строгие ели у Мавзолея несли бессменный караул…

— В половине первого ночи, — негромко говорил офицер, — когда мы с вами будем крепко спать, московский диктор приветливо обратится к слушателям Владивостока и Сахалина: «Доброе утро, товарищи!» И в эти же, для нас ночные, часы из Москвы на тридцати двух языках мира будут передавать последние известия… Жители Индии, Норвегии, Австралии услышат правдивый рассказ о жизни колхозников Таджикистана, о рабочем-изобретателе, заслужившем высокое звание лауреата…

Боканов умолк. Наступила та чуткая тишина, которую не хочется нарушить словом или движением.

— Я, товарищи, хочу вам рассказать о своем селе. Оно приблизительно вот где, — и он притронулся указкой к полотнищу карты. — Всего год не видел его, а трудно узнать… Фашисты, когда отступали, сожгли наш клуб, но теперь на его месте построен красивый театр, разбит парк.

Он чуть было не добавил: «А около театра поставили памятник моему отцу», но смолчал.

Павлик Снопков во время каникул был у брата в Караганде.

— Я летел туда самолетом… Прилетел… Смотрю: большой город, многоэтажные красивые дома, просторные улицы, асфальт, огни, прямо море огней! Столичный город!

Рядом с баянистом сидела девушка в синей нарядной кофточке. У девушки были гладко причесанные волосы и некрасивое, но выразительное лицо с продолговатыми темными глазами. Баянист шепотом настойчиво убеждал ее в чем-то. Девушка застенчиво отнекивалась, но, наконец, решительно подняла руку. Она училась в Ленинградском строительном институте, на каникулы приехала к родителям в Яблоневку и сейчас с любовью стала рассказывать о городе Ленина:

— Вы бы посмотрели на вечернюю Неву, на огни Кировского завода, на строгий рисунок ограды Летнего, каналы Мойки. — Она зарделась, похорошела от волнения. — Посмотрели бы, и вам навсегда стал бы близок и дорог Ленинград!

«Какие же мы богатые и как надо ценить это богатство!» — с гордостью думал Володя, покусывая травинку и задумчиво глядя вдаль.

В небе загорелись первые звезды. Издали донеслась команда: «Пятая рота, в две шеренги становись!» В наступившей темноте неясно белели палатки.

Володю охватило то хорошо знакомое ему чувство внутренней лихорадочной взволнованности, когда что-то начинало дрожать в нем, — в груди разливалась, неясно клубилась песня. Она жгла, звенела, трепетно билась, просясь на простор…

Гости ушли. Лагерь уснул. Володя выскользнул из палатки и сел на камень позади нее. Темнота обступила его со всех сторон. И тогда, наконец, прорвались строки. Они вспыхивали в темноте, лились золотым потоком все свободнее и свободнее. Он встал, шепча беззвучно:

Я эту песнь для тех слагал,

Кто в ногу с партией шагал,

Для тех, кто жил и умирал

Лишь для страны родной.

Володя почувствовал успокоение. Ночной ветерок освежил голову, грудь дышала свободно. Счастливая усталость разлилась по телу. Володя вернулся в палатку, лег на койку и мгновенно уснул.

ГЛАВА V

На другой день сразу после вечерней поверки, не дожидаясь сигнала отбоя, взвод Боканова, утомленный походом, начал укладываться спать. В одной из палаток, в кромешной тьме разговор зашел о силе воли.

— Я считаю, что советский человек — самый волевой во всем мире! — убежденно доказывал Володя, сидя на койке и расстегивая гимнастерку.

— Почему? — скептически возразил Геннадий Пашков. Он любил противоречить и ради оригинальности мог отстаивать даже заведомо неверную точку зрения. — Ты думаешь, в английской военной школе не воспитывают такую же силу воли?

— Не такую! Совсем не такую! — страстно воскликнул Володя и от возмущения так стремительно вскочил, что койка скрипнула. — Мы строим коммунизм. Думаешь, это легко? Впервые в истории… Сколько врагов! Сколько трудностей! Только люди большой воли, самой большой, способны преодолеть их! Мне отец, когда был жив, говорил: «Сильные переплывают море, а слабые только купаются». Мы, открыватели нового мира, выплыли навстречу бурям…

— Поэ-эт, поэ-эт! — насмешливо протянул Пашков и засмеялся коротким, неприятным смехом. Но Владимира поддержали остальные, и Пашков поспешно отступил. Все решили: конечно, советские люди — самые волевые, а из них особо волевыми качествами должны обладать военные.

— Не потому, что мы считаем себя лучше гражданских или не уважаем их, — словно успокаивая кого-то, пояснил Семен, — а просто наша профессия требует этого. Как в уставе о бое написано? «Бой — самое большое испытание моральных и физических качеств и выдержки бойца». — Он голосом подчеркнул слова «самое большое».

Потом почему-то заговорили о женской верности. К теме этой в последнее время возвращались часто: была в ней какая-то волнующая привлекательность, в самом обсуждении — проявление взрослости.

Семен, поудобнее умащиваясь на койке, резонерствовал:

— Вот убейте, не могу понять, как люди от любви заболевают, «страшным жаром горят». «Ты вся горишь», — продекламировал он. — «Я не больна… Я — знаешь, няня, влюблена». «Увы, Татьяна увядает, бледнеет, гаснет и молчит…» Да неужели это так сильно действует? — с искренним недоумением спросил он. — А может быть, — в голосе Семена послышались добродушно-ироничные нотки, — может быть, Татьяна просто заболела, ну, грипп у нее, по-нашему, вот жар и появился?

Предположение Гербова развеселило всех, но не удивило. Знали, что Семен противник «кавалерства», — так он называл встречи и переписку с девочками, что он сторонится их, не боязливо, — он не прочь был потанцевать, — а просто потому, что считает все это пустым, неинтересным времяпрепровождением: лучше заняться спортом или в драматическом кружке.

Подвергнув сомнению истинные причины недуга Татьяны Лариной, стали перебирать других литературных героинь, и Вася Лыков неожиданно для всех принял сторону Алеко:

— Зачем над человеком издеваться? Ну, разлюбила Земфира — дело ее, а она издевалась, обманывала. Я за обман, знаете, как бы! — Он так свирепо произнес это «знаете, как бы!», что все опять расхохотались.

— Откуда, Васенька, у тебя такая кровожадность появилась?

Имели в виду полненькую, коренастую, как и сам Лыков, Зиночку — подружку Галинки Богачевой. Злые языки поговаривали, что когда Вася и Зиночка чинно гуляют по «суворовской аллее» городского парка, то не столько беседуют о предметах возвышенных, сколько с аппетитом уплетают сдобные булки.

Геннадий Пашков, рисуясь, продекламировал чуть в нос:

Чем меньше женщину мы любим,

Тем больше нравимся мы ей.

— Неотразим. Неотразим, душка военный! — насмешливо пробасил кто-то.

Геннадий обидчиво умолк. Еще несколько минут разговор продолжался на эту же тему, и школьный учитель литературы вряд ли удовлетворился бы некоторыми оценками и характеристиками. Отдав должное сильному чувству Анны Карениной, ее решительно осудили за то, что поступилась сыном; Наташу Ростову обвинили в легкомыслии, а Вере Павловне поставили в вину, что «уж слишком она у Чернышевского идеальна, ходячая добродетель, а человеческих черт мало». Зато некрасовской декабристке, едущей к мужу на каторгу, за верность и самоотверженность дали отменную аттестацию.

Идеал женщины нашли в Марине Расковой и, захлебываясь, перечисляли ее достоинства:

— Первоклассным штурманом была! А физкультурница какая!

Наконец утихомирились. В палатке наступила тишина. Из-за реки доносился лай осипшей собаки; «страдали» под гармонь далекие девичьи голоса. Пахло свежестью реки и — едва уловимо — скошенным сеном. Прохрустел гравий, кто-то торопливо прошел мимо палатки.

Володя лежал с открытыми глазами. Сегодня утром он отослал Галинке письмо в город. «Как она примет письмо? Не рассердилась бы, — тревожно думал он. — Я ведь раньше никогда не начинал словами: „Дорогая Галинка…“»

Ему очень хотелось поскорее увидеть ее. Они часами могли говорить о новых книгах, спорить о театральных постановках, музыкальных произведениях, часто не приходя при этом к одинаковой оценке, но внутренне всегда чувствуя общность взглядов.

Владимир ценил в ней и готовность, с какой помогала она товарищам, и то, что, лишившись в войну отца, она стойко переносила невзгоды, делила с матерью самый тяжелый труд.

В споре товарищей о верности и любви Ковалев не принимал участия. Он избегал говорить об этих чувствах, считал, что слова могут лишь принизить и обесценить их. «Тот, кого ты любишь, поймет все по твоим поступкам. А распинаться: „Люблю, люблю“, — фальшь».

Обычно в кругу товарищей из-за боязни показаться недостаточно мужественным Владимир напускал на себя грубоватость и равнодушие, хотя, отзываясь о девочках, никогда не поддерживал вольных разговоров. Глубоко в нем было заложено естественное человеческое стремление к чистоте, неистребимое, как любовь к сестре или матери. Но из ложной стыдливости он ни за что не признался бы товарищам, что убежден: целомудрие для юноши не меньшая ценность, чем для девушки, и надо оберегать свой внутренний мир. Об этих мыслях не сказал бы даже Семену.

Уже засыпая, Володя подумал: «Должна быть душевная близость…»

Слегка затуманенный, возник образ Галинки — смуглолицей, с каштановыми косами. Она улыбалась, и карие глаза ее излучали теплый, мягкий свет.

В палатку майора Тутукина зашел подполковник Русанов. При свете керосиновой лампы сели играть в шахматы, а сыграв партию, начали, по своему обыкновению, спорить. На этот раз об инспектирующих.

— Терпеть не хочу (Тутукин именно так и сказал: «не хочу») специальные подчистки, прихорашивания, рассчитанные на глаз начальства. «Потемкинские» штучки! Надо всегда делать так, будто завтра инспектор будет, и не развращать наших суворовцев показными приготовлениями. Я утром слышал, как мой Авилкин сообщал другу: «Инспектор приезжает!» — «Откуда ты знаешь?» — спросил тот. «В столовой скатерти самые лучшие постелили».

— Но ведь образцовая хозяйка, — стал возражать Русанов, — делает специальную уборку перед приходом гостей. И ничего нет плохого, если мы и суворовцев будем приучать к этому.

— Во-первых, уважаемый Виталий Петрович, инспектирующий — это не гость, а начальник, а во-вторых, у хорошей хозяйки всегда чисто, а не показной порядок.

— Но почему я не могу, дорогой Владимир Иванович, подготовить встречу из уважения — понимаешь, из уважения?

Они становились чрезвычайно вежливыми, и это было первым признаком надвигающегося затяжного спора.

Старшина сверхсрочной службы, пожилой рассудительный сибиряк Привалов, неторопливый в движениях, со светлыми, немного отвисшими усами над широкой губой, спрашивал у молоденького остроносого сержанта:

— Ты думаешь, почему у нас в училище сержант только дневалит да печки топит, а воспитанием не занимается? Тут, я тебе скажу, три причины. Первая, — Привалов загнул большой натруженный палец и вытянул руку перед собой, — начальство нас недооценивает: на педсоветы не допускает, как помощников воспитателей в расчет не принимает, а дети ведь это видят; второе, — он загнул другой палец, — не подняли нас в их глазах на должную высоту. Вот придет он, наш-то паренек, в офицерское училище, там сержант — сила. А тут что я для него? С ним генерал час говорит, инспектор интересуется, подполковник характер изучает. Что же я для него, если он настоящей солдатской службы не нюхал, а меня видит только, когда я ему гору ботинок тащу, либо в бачок кипяток наливаю. Ну и, — Привалов загнул третий палец, — сами мы больше всех виноваты. Вот, скажем, ты с ними запанибрата: Вася да Петя, они тебя по плечу хлопают, папиросами делятся. Что ж ты за воспитатель? Что за командир?

ГЛАВА VI

Боканов, щурясь от солнца, шел вдоль частокола, огораживающего лагерь. Червонным золотом отливали клены, роняли лист старые липы, первые желтые пряди появились в густых кудрях берез. Миновав длинное здание ружейного парка, Боканов услышал за приоткрытой дверью знакомые, чем-то возбужденные голоса.

— Что с ним церемониться — избить! — предлагал гневный голос Суркова, и Боканов удивился: всегда такой деликатный, кроткий, Андрей вдруг жаждет кого-то избить.

— Давайте устроим суд чести! — послышался голос Володи Ковалева.

— Много чести для него — такой суд устраивать!

Боканов вошел в помещение ружейного парка. Все, кто находился там, на мгновение замолкли, но доверие к воспитателю оказалось настолько большим, что, не дожидаясь вопросов, сами тотчас посвятили его в суть дела. Несколько часов назад Семен Гербов, взяв в библиотеке книгу, обнаружил вложенную в нее тоненькую тетрадь. Надписи, указывающей на то, чьи это записки, не было. Прежде чем Семен успел узнать почерк Пашкова, он пробежал глазами первую страницу и был поражен тем, что прочитал.

Геннадия Пашкова в роте недолюбливали, как обычно недолюбливают в здоровом коллективе самоуверенных выскочек. Его не раз одергивали, критиковали на собраниях. Ребятам не нравились и его манера говорить чуть в нос, заедая окончания фраз, и хвастовство отцом-генералом, но товарищи отдавали должное его начитанности, восхищались его памятью и способностью, прослушав краем уха объяснение учителя, повторить все дословно, когда его вызывали, чтобы уличить в невнимании. Они ценили в Пашкове бескорыстие, способность поделиться всем, что у него есть, бесстрашие при высказывании старшим того, о чем иные только бурчали втихомолку.

Семен протянул Боканову злополучную тетрадь. Карандашом на разных страницах кто-то успел подчеркнуть самые оскорбительные места.

«Я честолюбив, но это следует скрывать. Плевать мне на класс, в конце концов проживу и без него, ума хватит». И дальше: «Надо приналечь, получить вице-сержантские погоны: способностей у меня для этого более чем достаточно, а звание возвысит».

Боканова больше всего поразил общий тон дневника. Что Геннадий честолюбив, самовлюблен и эгоистичен, для воспитателя не было открытием. В известной мере эти пороки Геннадия удалось притушить. Но вот что в дневнике очень много говорилось о письмах девочкам, первом бритье и будущей прическе, что если речь заходила о жизни общественной, то писалось не иначе, как «навязали доклад», «наше собрание — говорильня», — это больно уязвило воспитателя.

Просмотрев записи, Сергей Павлович сразу и бесповоротно обвинил себя, прежде всего только себя, в том, что по-настоящему не проник в душевный мир Геннадия, не помог ему выправиться. Правда, были смягчающие обстоятельства: Геннадия баловал отец. Всегда очень занятый, в личной жизни непритязательный, генерал Пашков потакал прихотям сына.

Долго накапливающаяся неприязнь товарищей к Геннадию сейчас нашла выход. Взвод был глубоко оскорблен и не желал ничего забывать или прощать. Гешу следовало решительно проучить.

Одно и то же чувство имеет бесконечное множество оттенков. Чувство, которое вызвал дневник Пашкова, можно было бы назвать непримиримым возмущением. Не вражда, не ненависть, а именно непримиримое возмущение оскорбленных людей.

Когда Боканов закончил просмотр дневника, все опять возбужденно заговорили:

— Судить по-нашему… чтоб на всю жизнь запомнил!

Офицер напряженно смотрел на комсорга Гербова.

Тот, словно прочитав его настойчивый взгляд, догадался, что именно ждет от него воспитатель. Нахмурившись, преодолевая внутреннее сопротивление, Семен решительно сказал:

— Правильно, — поддержал Гербова Сергей Павлович, — это и будет наш суд.

Соглашались неохотно, скрепя сердце и с условием — разобрать немедленно. Но два события — пожар в Яблоневке и смерть Василия Лыкова — отодвинули на время комсомольское собрание.

Пожар возник на рассвете. Первым увидел дым Савва Братушкин, стоявший в этот час на посту у реки. Он поднял тревогу, и ребята во главе с Бокановым побежали по мосту на ту сторону реки.

Павлик Снопков и Геннадий кинулись к берегу, прыгнули в резиновую лодку и, гребя изо всех сил, стали пересекать реку. Они первыми достигли противоположного берега и стремглав пустились бежать к горящему сараю. Но Семен опередил их. С ломом, где-то раздобытым, он уже лез на крышу.

Горел сарай с инвентарем. Как позже выяснилось, произошло замыкание электропроводки. Пока прибыла сельская пожарная команда, Семен успел выбить ломом горящее бревно, а Владимир и Андрей, взломав замок, выкатили во двор веялку. Колхозники яростно сбивали пламя огнетушителями и водой из шлангов.

Ребята притащили ведра. Наполняя их в реке, цепочкой передавали из рук в руки на крышу Семену.

Когда пожар был потушен, колхозники обступили суворовцев и стали благодарить за помощь.

Взмокшие, взъерошенные, возбужденные борьбой с огнем, ребята неловко переминались. Мужчина средних лет, в гимнастерке, с двумя рядами орденских планок, пожал руку Боканову и сказал просто, обращаясь ко всем:

Второе событие произошло вскоре после выезда из лагерей на «зимние квартиры». От воспаления легких умер Вася Лыков — признанный силач училища.

Гроб с телом Василия поставили в актовом зале. Вызванные телеграммой, приехали отец и мать — Василий был у них единственным сыном. Когда они вошли в класс Боканова, все встали и застыли с опущенными головами, боясь взглянуть в глаза родителям товарища. Мать Васи потерянно остановилась у стола. Слезы безудержно текли по ее щекам. Отец не плакал — окаменел, и на него особенно страшно было смотреть. Временами казалось, что он теряет рассудок.

— Где Васенька сидел? — спросил он глухим, бесцветным голосом.

— Рядом со мной, — тихо ответил Андрей Сурков, и губы его задрожали.

Отец подошел к парте, откинул крышку, достал какой-то учебник сына и, пошатываясь, вышел из класса. Худые лопатки его резко выделялись под вылинявшей армейской гимнастеркой.

У гроба Васи, сменяя друг друга, несли караул суворовцы и воспитатели.

Офицеры понесли гроб к грузовику, покрытому коврами. Первая рота, с оружием, молчаливая и суровая, сопровождала тело. Когда отдавали прощальный салют, Боканов, стоя у могилы, вспомнил, как на фронте, в их части, свято соблюдалась традиция похорон товарищей, погибших в бою. Даже в тяжелые месяцы отступления, даже на виду у наседавшего противника! И это тоже придавало силы, укрепляло дружбу. «Эх, жаль Василька! Он был честным, исполнительным, сердечным!» Сергей Павлович опустил голову, чтобы не выдать своего горя.

Рядом с Бокановым стоял Ковалев. Владимир крепился, но спазмы душили его, судорожно билась жилка на горле, пальцы впились в карабин. «Прощай, дорогой Василий, ты был хорошим товарищем, и, поверь, мы будем между собой еще дружнее, сохраним о тебе светлую память». Комья земли полетели в могилу.

И действительно, подобно тому как в хорошей семье при потере любимого человека оставшиеся делаются еще ближе, еще дружнее, смерть Васи Лыкова сплотила всех еще больше.

ГЛАВА VII

Учебный год начался необычно. Шутка сказать, впервые в истории Суворовского училища появились выпускники!

Выпускник! Это звучит внушительно. К нему особое отношение офицеров, товарищей из других рот. Ему предстоит сдавать экзамен на аттестат зрелости — утвердить «марку училища». Ему разрешено носить прическу, он получил право водить автомобиль, проходит стажировку в командовании взводом (так теперь называлось отделение), в парадах участвует с оружием, а уходя в город в отпуск, подвешивает к поясу штык в чехле и может возвращаться к двенадцати часам ночи.

Гербова генерал назначил старшиной роты и присвоил ему звание вице-старшины. Ковалев и Сурков стали командирами отделений. Командиры получили права, предусмотренные дисциплинарным Уставом Советской Армии. Круглосуточный наряд по роте несли теперь выпускники.

Обязанность дежурившего отвечать после суточного наряда пропущенный урок, словно и не пропускал его, усиленная тренировка в стрельбе, дополнительные занятия по физкультуре и многое другое воспринималось выпускниками не как обременительная выдумка начальства, а как необходимость. В их отношении к новым серьезным обязанностям чувствовался даже задор: чем труднее и суровее служба, тем лучше! Не неженками растем — сталинскими солдатами!

И по десяткам примет — по тому, что за малейшую провинность строго взыскивают, что утром на подъем дают считанные минуты и в любую погоду делай зарядку на плацу, по тому, что научились «по-курсантски» временно прикреплять спичкой оторванную пуговицу мундира — по всему этому чувствовалось: приближается офицерское училище. Скоро-скоро вместо алых погон лягут на плечи курсантские, а они потяжелей.

Выпускник! Особая пора, когда ты еще здесь, в Суворовском, и уже не здесь. И сразу повзрослел, как в семье старший брат, что собирается в отлет.

А в сущности — ребятня! Не успел генерал дать разрешение отращивать волосы, как мгновенно у всех появились расчески (запаслись раньше), и несчастные, многострадальные «ежики» волос потеряли покой. Их прилизывали, завязывали на ночь, смачивали водой, прижимали ладонями. Их заставляли лечь, а они непокорно торчали кустиками в разные стороны, принося огорчения.

По нескольку раз на день ребята бегали в мастерскую на примерку нового курсантского обмундирования и сшитых по ноге сапог. Не задумываясь о будущих походах, просили:

— Сапоги, пожалуйста, сделайте, как у нашего командира роты! Знаете: носок уточкой.

Галифе были синие, ладно сидела зеленая суконная гимнастерка, а пилотка, сдвинутая набекрень, делала похожим на летчика.

Подполковник Русанов устроил смотр выпускников, одетых в курсантскую форму. Потом эту форму спрятали до лета, до тех пор, когда будут сданы все экзамены. А их одиннадцать. Шутка сказать!

На собрании сами решили проводить товарищеские диктанты, помогать друг другу, составлять «личные планы» на каждую неделю: по средам весь день, а в остальные дни в обеденный час говорить только по-английски. Все в отделении Боканова довольно свободно владели английским языком. Сказались и тщательность преподавания, и то, что Сергей Павлович знал этот язык, и устройство вечеров иностранного языка, выпуск специальных газет. Чтобы заинтересовать ребят, Нина Осиповна привезла с собой еще в лагеря пишущую машинку с латинским шрифтом, обучала печатать на ней. «В жизни все может пригодиться», — многозначительно говорила она. Очередь желающих выстраивалась вокруг счастливца, отстукивающего двумя пальцами по клавишам.

Ковалев взялся помогать Гербову и Братушкину по алгебре, Сурков составлял «минированные» диктанты для Павла Снопкова.

В редкие свободные минуты, чаще всего поздно ночью, перед сном, вспыхивали споры: в какой род войск идти?

— Общевойсковой командир должен быть всесторонне развитым, чтобы овладеть сталинским искусством побеждать…

Савва мечтал попасть в артиллерийское училище:

Многие предприняли уже «дальнюю разведку» — послали запросы в офицерские училища и получили оттуда письма. Думали не о том, что выгоднее, а о том, где смогут принести больше пользы. Спорам не было конца, и они как-то приподнимали, волновали.

Все вокруг напоминало о приближении решающих дней: заголовки в ротной газете, выступление по радио Гербова «Как мы готовимся к экзаменам», Доска почета в читальном зале с фотографиями отличников, — ряды их множились.

Очень важно было взять как следует старт. И офицеры старались поддержать это стремительное движение рассказами о том, как сами когда-то готовились к экзаменам, организацией встреч с выпускниками школ и студентами вузов, подбадривали робких и неуверенных: «Напряги силы, все будет хорошо!»

В небольшой комнате отдыха офицеров по совету полковника Белова комсомольское бюро созвало «слет передовиков учебы». Было уютно, весело и просто. Пили чай, ели торт с надписью «Отличникам первой роты», слушали патефон. Потом начали делиться опытом подготовки к экзаменам.

Андрей Сурков, немного похудевший за последние месяцы, возмужавший, говорил баском:

— Думаю, половина успеха в правильной организации труда. Я, например, сначала готовлю легкие предметы, стараюсь перемежать науки точные с гуманитарными. После напряженной умственной работы физкультурой сбрасываю усталость.

Присутствие Пашкова несколько нарушало общий тон беседы. Вопрос о том, приглашать ли его на слет, вызвал ожесточенные споры. На днях предстоял разбор его «персонального дела» на комсомольском собрании, и самые непримиримые члены бюро категорически возражали против его присутствия на слете. «Мы с ним встретимся в иной обстановке», — многозначительно обещали они. Другие же считали, что раз у Пашкова только четверки и пятерки — значит, он вправе быть здесь. И так как Боканов тоже поддержал это мнение, Геннадия пригласили.

Он пришел хмурый, замкнутый, весь вечер нервно постукивал чайной ложечкой о стол, не поднимая глаз от скатерти. Соседи отодвинулись от него, и создалось впечатление, что он сидит отдельно, на отшибе, исполняя какую-то мучительную, но необходимую для него самого обязанность.

Боканову очень хотелось хоть словом поддержать и приблизить Геннадия, но он знал, что сейчас это неуместно и может только повредить.

О Пашкове словно забыли, и дружное веселье заплескалось остротами, смехом и песнями. В ту минуту, когда Виктор Николаевич запел: «Легко на сердце от песни веселой», а хор подхватил напев, в комнату вошел, слегка прихрамывая, генерал Полуэктов.

Все радостно вскочили, задвигали стульями — каждому хотелось, чтобы начальник училища сел рядом с ним.

— Это хорошо, что на сердце легко, — приветливо сказал Полуэктов, усаживаясь рядом с Ковалевым и слегка притрагиваясь пальцами к коротко подстриженным темным усам, — а вы все-таки почаще «Винтовочку» пойте, так-то вернее будет. Читаете в газетах о новых претендентах на мировое господство? Нам с вами про винтовочку пуще всего следует помнить! — Он обвел всех пытливыми, зоркими глазами и, оставшись доволен тем, что увидел, сказал негромко, нажимая на окончания фраз: — Вы первые выпускники в истории суворовских училищ. От вас, будущих офицеров нашей армии, мировой славы, любимой всеми народами, разгромившей «непобедимые» гитлеровские полчища, очень многого ждут и многое потребуют. Вы вступили в решающий год учебы, и сила воли каждого определится тем, как он закончит училище.

Генерал посидел еще немного и, извинившись, ушел, не желая стеснять собравшихся своим присутствием. Снова поднялся веселый шум. Разговор завязался о силе воли — может быть, потому, что о ней сейчас упомянул начальник училища, а возможно, вспомнили об учебнике психологии, который получили на днях. В конце учебника, опережая курс, многие успели прочитать о воспитании воли.

— Товарищ капитан, у вас большая сила воли? — невинным голосом спросил Семен у Боканова, с которым сидел рядом.

— Да как сказать? На такой вопрос ответить трудно.

— Ну, а вообще-то у вас есть сила воли? — не унимался Гербов.

— Конечно! — Капитана даже покоробило от этого вопроса.

— А вы курить могли бы бросить? — озадачил его Семен.

Шум умолк. Все с любопытством стали прислушиваться к разговору.

«Вот ведь привязался», — подумал Сергей Павлович, но твердо ответил:

— Конечно, мог бы, а вы могли бы? — желая переключить внимание присутствующих на Семена, спросил Боканов.

— Мог бы, — кивнул тяжелым подбородком Гербов.

— Ну, так бросьте, если есть сила воли! — уличающе воскликнул капитан и довольно потер свою щеку: все же отбил атаку!

— И брошу… если вы бросите, — неожиданно для самого себя выпалил Гербов.

Волна улыбок, переглядов прошла над столом. Возникший было шум восхищения тотчас стих — боялись упустить слово из этого поединка. Боканов почувствовал, что отступать ему некуда, и решил: если уж продавать свои права курильщика, так подороже, а может быть, и по такой несходной цене, на которую никто не согласится.

— Согласен, брошу курить вот с этой минуты, — медленно произнес он, обводя воспитанников таким взглядом, словно призывал в свидетели, — но при одном условии: вы все тоже бросаете!

Некурящие с готовностью подхватили предложение воспитателя, курящие стали искать обычные в таких случаях лазейки:

А Боканов, распалясь, подлил масла в огонь (больно заманчивой представилась перспектива одним ударом покончить в классе с тем, с чем боролись годы):

— Да-а, вы дома можете курить, — протянул кто-то, — а у нас здесь попробуй — пятьдесят глаз!

— А мы дадим слово чести, — и Боканов протянул руку Семену, этим жестом утверждая его полномочным представителем.

Однако приняли решение, не закрывающее полностью пути отхода: курить бросают все, но только до выпускного вечера. А там видно будет.

ГЛАВА VIII

В небольшой канцелярии первой роты народу собралось столько, что сидели, прижавшись друг к другу, на диване, на креслах, даже на табуретках, принесенных из каптерки старшины.

— В тесноте, да не в обиде! — пошутил Боканов, веселыми глазами оглядывая собравшихся. Здесь были коммунисты первой роты и роты Тутукина, комсомольцы — шефы малышей, и беспартийные преподаватели.

На диване между Ковалевым и капитаном Беседой уютно устроился Виктор Николаевич.

— Это вы прекрасно придумали: братски заботиться о малышах, — одобрительно говорит он Ковалеву.

— Да нас Сергей Павлович надоумил, — объяснил Ковалев, радуясь, что он, как равный, сидит здесь с офицерами-коммунистами, и вместе с ними будет решать, как лучше воспитывать малышей. Это обязывало и поднимало в собственных глазах.

— Товарищи, — раздался голос Боканова, стоявшего у стола рядом с двумя командирами рот, — начальник политотдела поручил мне собрать вас, чтобы обсудить план совместных действий.

Тутукин и Русанов сели по обе стороны Боканова, а он стоя продолжал:

— Во многих кадетских корпусах процветало измывательство великовозрастных детин над новичками. Малышей заставляли чистить старшим обувь, состоять при них на побегушках.

Суворовские училища растят коммунистические отношения дружбы и взаимного уважения. Если мы отнесемся к делу не формально, а с живой, страстной заинтересованностью, оно даст прекрасные всходы. Похвально иметь детальный и обширный план работы, но если мы сведем все лишь к выполнению пунктов этого плана, к проведению мероприятий, мы лишим прекрасное дело тепла и сердца, погубим его.

— Будьте почаще вместе со своими меньшими братишками, — обратился офицер к комсомольцам, — в перемену, в свободный час, всюду и везде пусть они вьются около вас, ждут вас. Между делом, гуляя вместе в городе, поинтересуйтесь, как они учатся, что пишут им из дому. Расскажите им, что значит быть комсомольцем, каким должен быть молодой коммунист. Партийная организация рассматривает ваше шефство как важную политическую работу. Мы уверены, что вы справитесь с заданием!

Через несколько дней произошла торжественная встреча комсомольцев со своими младшими товарищами.

Рота Тутукина выстроилась в актовом зале. Подполковник Русанов, в парадном кителе, привел сюда же выпускников. Играл оркестр. Комсомольцы — их было двадцать, высоких, подтянутых, с безупречной выправкой — остановились в центре зала. Русанов, обращаясь к малышам, сказал:

— Партийная и комсомольская организации первой роты прислали к вам самых лучших своих воспитанников. Вот вице-старшина Гербов Семен (Гербов сделал вперед два энергичных шага, медали, прозвенев, снова ровным рядком легли у него на крутой груди), он знаменосец училища; Анатолий Глебов, лучший строевик и гимнаст, передаст вам свой опыт. Вице-сержант Андрей Сурков — его картину «Подвиг Юрия Смирнова» вы видели в читальном зале — научит вас хорошо рисовать; вице-сержант Владимир Ковалев подготовит отличных стрелков. Комсомольцы Гербов, Сурков, Ковалев, Глебов, станьте на правый фланг четвертого отделения роты майора Тутукина! Теперь это отделение ваше.

Немного позже, когда раздалась команда подполковника: «Разойдись!», малыши облепили шефов. Те неловко передвигались в гуще мелюзги, словно боясь случайно раздавить кого-нибудь, и уже в этой осторожности чувствовалась застенчивая нежность.

Суббота. Шел последний урок. Взвод Боканова в географическом кабинете смотрел киножурнал «Египет сегодня».

В дальнем углу кабинета сидел полковник Белов. В темноте под однообразный стрекот аппарата голос географа звучал особенно выразительно и словно бы издалека. Иногда на экране появлялась указка учителя:

— Посмотрите, какие изможденные лица у этих рабочих!.. Как примитивны орудия их труда!.. Нет, не сладко им жить в «раю» английского империализма!

Фильм закончился, казалось — оборвался. Открыли затемненные окна, и дневной свет хлынул в комнату, заставил прищуриться. Под впечатлением только что увиденного на экране ребята сидели задумчивые и серьезные. Полковник что-то записывал в тетрадь посещений.

В это время громко под самой дверью сигналист протрубил окончание урока.

Павлик Снопков при первых же звуках трубы тряхнул головой, будто отогнал тяжелое видение, и, прислушиваясь к веселым руладам, умилительно проворковал:

Снопков был выдумщиком многих острот. Он сокрушенно называл пятерку «Неуловимым Яном», а путь в столовую — «Золотой тропой».

Шепот Снопкова услышал Ковалев, сидевший впереди него, и улыбнулся: действительно, это самый приятный сигнал недели. Он предвещал два свободных вечера и целый свободный день. Только услышишь этот сигнал, сразу возникнет ощущение честно заработанного отдыха, вспомнишь, что впереди ждут тебя и танцы в клубе, и свежий номер журнала, и прогулка в город. Сейчас же после обеда начинается чистка гимнастерок, утюжка брюк, подшивка подворотничков — радостные приготовления субботнего вечера.

В спальне, перед маленьким зеркалом, пристроенным на подоконнике, неторопливо бреется Гербов. Говорят, в книжном магазине появились сборники пьес, и Семен собирается в город. Гербову хочется выбрать пьесу для постановки в училище. Он любил участвовать в спектаклях и, странное дело, обычно медлительный, на сцене преображался: откуда только брались непринужденность и темперамент!

Недавно, во время генеральной репетиции пьесы «Губернатор провинции», Семен в перерыве между действиями, загримированный, в форме офицера, вышел во двор училища. Перед ним вытягивались суворовцы, браво козырнул сержант из четвертой роты. Вежливо ответив им, довольный Гербов возвратился за кулисы.

Бритье для Семена — мученье. Кожа у него нежная, а редкие, светлые, неимоверно жесткие волоски зловеще скрипят под бритвой. Рука неуверенно водит ею, и Семену то и дело приходится заклеивать порезы кусочками специально приготовленной на этот случай папиросной бумаги.

В классе, недалеко от окна, сидит Андрей Сурков — рисует. Его страсть с годами усиливалась. Он теперь собирает книги о мастерах живописи, читает специальные журналы. Часто бывает у художника Крылатова, к которому когда-то привел его Боканов. Михаил Александрович Крылатов стал наставником и другом Андрея.

Узнав, что в соседнем городе открылась передвижная выставка картин ленинградских художников, Сурков отпросился на день и поехал на выставку. В спальне, в его тумбочке, хранятся заветные альбомы с зарисовками, тетрадь выписок: о красках, фоне, штриховке…

Сейчас Андрей делает этюды к большому, давно задуманному полотну — «Зоя перед утром казни». Он целиком поглощен работой. Вся картина, законченная, живая, — протяни руку, и ощутишь, — представляется Андрею совершенно ясно. Сарай. В углу на полу сидит Зоя в разорванной одежде, сквозь которую виднеется истерзанное, посиневшее тело. Бесстрашные глаза девушки видят то, что происходит далеко за стенами темницы, там, в Москве… «Это счастье — умереть за свой народ». Яркий огонь веры и страстной любви делает ее лицо прекрасным. Заглянувший в приоткрытую дверь сарая часовой поражен видом девушки. Он не понимает и не может понять, почему так бесстрашна Зоя. В ужасе, как от призрака неминуемого возмездия, пятится фашист. Андрей разрумянился от внутреннего волнения, тонкие, длинные пальцы его мелькают над листом.

…Савва Братушкин, то и дело отбрасывая со лба светлый чубчик, готовит выступление к литературной конференции. «Летом я гостил у родственников в поселке, недалеко от Краснодона, — пишет он, — и там познакомился с несколькими молодогвардейцами…»

Переписывает протокол комсомольского собрания Павлик Снопков. Это уже третий подряд протокол, который ему приходится вести. Беда, когда попадешь в штатные секретари!

В классе каждый занимается своим: отвечают на письма, тренькают на мандолине, отгадывают кроссворды, но никто никому не мешает. Привыкли отгораживаться, когда надо, от шума, не замечать его, и если бы наступила тишина, она показалась бы непривычной и, пожалуй, неприятной.

Вошел окруженный свитой тутукинцев Владимир Ковалев. Доверчивый, впечатлительный Дадико льнул к Ковалеву, не сводя с него темных выразительных глаз. Владимир возмущенно говорил Самсонову:

— Я уже дважды показывал тебе, как по-армейски заправлять койку. И в роте нашей ты не раз видел, как это делается. А что я сейчас в спальне у тебя обнаружил?

— Немного перекривил, — оправдывался Сеня, — не так простыню подвернул… Старался, но немного перекривил…

— Предположим. Ну, а почему ты вчера невнимательно нес наряд и получил замечание от офицера?

— Понимаешь, — невинно помаргивая белыми ресницами, стал объяснять Самсонов, — проклятая забывчивость.

— Не понимаю и понимать не хочу! — категорически отрезал Ковалев. — Ты вообще, Семен, вряд ли отдаешь себе отчет, что значит быть военным человеком. Вот сейчас мы шли по коридору, и ты так отдал честь сержанту, что на тебя стыдно было глядеть, — как будто муху отогнал! В конце концов, думаешь ты быть строевым офицером или нет?

— Думаю, — меланхолично сказал он и, расправляя гимнастерку вокруг ремня, решительно добавил, насупив брови: — Я примусь за себя как следует!

— Ну, смотри, забывчивый человек, — уже добродушно произнес Ковалев, подхватил его под локти, подбросил вверх и поймал на лету. От удовольствия Сенька даже запищал.

К обязанностям старшего брата Ковалев относился с чувством большой ответственности, считая их своим прямым комсомольским долгом. Вокруг Ковалева вечно увивалась «личная охрана», как шутливо называл он своих пронырливых спутников. Они мимоходом успевали отметить и как пришит у него подворотничок, и спросить, как подальше толкнуть ядро, лучше запомнить даты по истории, сохранить силы при дальнем беге. Они с неизменным нетерпением ждали каждого прихода Володи, чтобы доложить о самых свежих новостях и самых новых планах, которые до отказа переполняли их стриженые головы.

Алексей Николаевич настолько был доволен своим добровольным помощником, что даже просил командира первой роты в характеристике Ковалева отметить эту его работу.

— Подождите одну минуту, — попросил юных друзей Владимир, — я приберу книги, и мы пойдем в тир.

Вместе с капитаном Беседой Володя обучал их стрельбе из малокалиберной винтовки, «готовил смену», как сказал он им однажды.

Ковалев открыл дверцу книжного шкафа и стал аккуратно складывать книги на своей полке.

— Ой-е-ей, книг сколько! — восторженно расширил глаза Дадико. — Вы умные!

— Куда там! Ужасно умные, — засмеялся Володя и серьезно добавил: — Когда выпускниками станете, у вас тоже столько книг будет. Да еще, гляди, мои как раз к тебе попадут…

— А что это значит — «логика»? — взял Дадико в руки тоненькую книгу в серебристом переплете.

— Логика учит убедительно доказывать, побеждать в споре, начал объяснять Ковалев. — Скажем, защищая нашу Родину, ты окажешься за пределами ее, и вот остановишься в доме крестьянина, который не знает еще правды о нашем советском строе. У вас зайдет разговор, где лучше жить: в социалистической стране или капиталистической..

— Так ясно же, что у нас! — воскликнул Дадико.

— Нам-то ясно, — улыбнулся Владимир, — а им надо доказать, убедить примерами.

— Я бы рассказал, как моя мама в колхозе работает… Знаешь, сколько на трудодни получила?

В дверь класса просунулась рыжая голова Авилкина.

— Иду, иду… — с трудом отрываясь от работы, ответил Сурков. — Сейчас…

Андрей назначил на пять часов вечера заключительное занятие с редакторами боевых листков.

Кружок этот он создал в роте Тутукина еще в лагерях и успел научить ребят не только составлять макет газеты, писать статьи, но и пользоваться различными шрифтами, смешивать краски, придавать газете праздничный вид.

Сегодня «сдача пробы»: каждый должен представить сделанную им газету на тему «Дисциплина — мать победы». Если газета удовлетворит Суркова, он от имени комсомольского бюро выдаст «Удостоверение редактора».

Больше всех волнуется Павлик Авилкин. Может быть, потому что считает свою газету лучшей. Вдоль всей газеты крупными красными буквами он написал лозунг: «Люби свое училище, береги его честь, уважай традиции», — и возлагал большие честолюбивые надежды на эффект, который произведет. Одну колонку в газете занимали карикатуры на поджигателей войны.

Андрей собрал редакторов в комнате печати (здесь было все необходимое для работы). Переходя от одной газеты к другой, он делал замечания:

— Критику острее давайте! Заметки покороче, но пусть их будет больше. Хорошая тема, и заголовок хорош: «Сжились с безобразиями». И это неплохо: «В седло, товарищи!» Чья это газета?

— Моя, — отозвался Максим, облизнув полные розовые губы.

— Кажется, всем придется вручить удостоверения, — оказал Андрей малышам, почтительно прислушивающимся к каждому его слову.

— Встать! — громко скомандовал вице-сержант Сурков. — Товарищ капитан…

— Вольно, вольно! Продолжайте работать, я вам не буду мешать.

Идея создать кружок редакторов принадлежала Боканову. Он посоветовался с капитаном Беседой, и комсомольское бюро дало Андрею Суркову это поручение. Дело, как видно, шло неплохо, и воспитателю можно было оставаться «в стороне».

Авилкин получил желанное «Удостоверение редактора» и, приплясывая, помахивая им в воздухе, ринулся из комнаты печати.

Андрей вышел вслед за ним. Возвращаться в класс для работы над картиной почему-то не хотелось — хлынула волна вдохновения, сделанное казалось ничтожным. О себе думал: «Редкостная бездарность… Понимаю, что надо и как надо, а уменья нет… Все бледно и несамостоятельно. Недаром Михаил Александрович говорил: „Не успокаивайся, ищи!“»

В минуты такого острого недовольства собой Сурков старался заняться гимнастикой. В спортивном зале, раскачиваясь на кольцах, работая на турнике, он забывался: упражнения приносили успокоение и удовлетворенность. «Если смог стать гимнастом при своей, казалось бы, полной неприспособленности к этому, значит стану и настоящим художником, раз страстно хочу и есть некоторые способности».

Гибкость, свобода и внешняя легкость движений гимнаста кажутся человеку неискушенному простыми, обычными, но они дались Андрею лишь после огромных усилий.

Сначала, когда Сурков только поступил в училище, он был тощим верзилой. Удивительно, как вытягивало его вверх. Ему не приходилось, как другим, высоко подпрыгивать, чтобы достать верхнюю перекладину турника, — достаточно было протянуть руки, и он почти доставал ее. Приходило отчаянье, — ну куда с таким нескладным, непослушным телом метить в физкультурники!

Преподаватель посоветовал: «Займитесь боксом». Боксом? Да ведь это занятие сильных и ловких! Андрей горько усмехнулся, услышав такой совет. Он представил себя на ринге в кожаных перчатках — курам на смех!

Но желание оказалось сильнее сомнений, и Андрей поступил в боксерский кружок. Месяцы ушли на выработку выносливости, слаженности движений, отработку ударов «по лапам», бесконечные пробежки по стадиону, избиение мешка с песком, — до изнеможения, до ряби в глазах… И, наконец, первый тренировочный бой.

Из-под каната вынырнул боксер-подросток, по грудь Андрею, и свирепо набросился на него — только мелькали перчатки да сыпались удары. Это была «первичная обработка», во время которой сразу почему-то вылетели из головы и поучения о боевой стойке, и правила передвижения.

Настоящую встречу на ринге Андрей ждал с замиранием сердца.

Начались состязания на первенство города. Противником Суркова оказался молодой рабочий машиностроительного завода, довольно опытный боксер-любитель, лет двадцати четырех.

Боканов, увидя этого крепкого, сильного парня рядом со щуплым Андреем, забеспокоился, стал мысленно корить себя, что допускает избиение своего «младенца». «Еще искалечит», — с опаской думал Сергей Павлович, глядя на короткую, сильною шею противника Суркова.

Ну и досталось же Андрею! Удары сыпались на него отовсюду, временами ему казалось, что он вошел в плотный круг из безжалостно, как поршни, выдвигающихся перчаток. Сурков только оборонялся. После первого раунда он с трудом добрался до стула. Побаливала левая рука.

Подбежали Семен, Геннадий, Володя, стали подбадривать:

Боканов мучился. Не снять ли Суркова с ринга? Но, пересиливая боязнь за Андрея, сказал ему:

Товарищеское участие, мысль, что нельзя подвести училище, что ребята «болеют» за него, возлагают на него надежды, придали Андрею новую энергию. Он преодолел свинцовую тяжесть усталости, «стал жить победой», как объяснял потом. Только защищаясь левой рукой, делая обманные движения, он вдруг нанес молниеносный, точно рассчитанный удар.

Судья объявил — по очкам! — победу Андрея. Он выпрямился, устало проведя тыльной стороной ладони по лбу, улыбнулся своим ребятам. Боксер-любитель, покачиваясь, пошел к канатам.

Андрей, заботливо придержав канаты, помог «противнику» сойти с ринга.

Соскакивая с турника, Сурков твердо пообещал кому-то:

— Буду художником… Вот посмотрите! Нарисую картину о суворовцах. И пейзажи всех республик, чтобы люди смотрели и гордились нашей Родиной!

Ему нестерпимо захотелось продолжить работу над своей картиной о Зое, и он торопливо направился в класс. На пороге он столкнулся с Ковалевым.

— Пойду в город, — весело сказал Владимир, поправляя фуражку.

— Счастливого пути! — рассеянно ответил Андрей, устремляясь к шкафу, где у него были спрятаны альбомы.

— Да, Андрюша, — возвратился Ковалев, — мы сегодня на бюро решили провести в училище конкурс на лучший рисунок из военной жизни. Как ты посмотришь на то, если тебя выдвинем в жюри?

— Ну, всего… — кивнул Владимир и стал быстро спускаться по лестнице.

Он торопился к Богачевым, у которых не был так давно. После приезда из лагерей училище месяц находилось на карантине — кто-то из малышей заболел скарлатиной. Вчера карантин был снят.

«А вдруг она обиделась, что я так начал то письмо? — тревожно подумал Владимир, невольно замедляя шаг. — Но что же тут такого? — оправдывался он. — Простое слово».

Вот наконец и знакомая калитка. Белый Пушок, радостно повизгивая, бросился на грудь, норовя лизнуть в губы.

Владимир позвонил и, замирая, ждал: сейчас послышатся шаги, откроется дверь, он увидит Галинку. Сдерживая себя, он просто протянет руку и спокойно скажет: «Здравствуй».

Но шагов не было слышно, и дверь не открывалась. Снова и снова звонил он. Из окна выглянула соседка.

— Ольга Тимофеевна с дочкой в кино пошли, — сообщила она.

Огорченный Ковалев спустился с крыльца, медленно побрел улицей. Теперь только через неделю он сможет увидеть ее, потому что завтра предстояло заступать в наряд.

Пушок провожал Володю почти до самого училища.

ГЛАВА IX

Начало собрания было сдержанно-деловым, и Пашкову, который, ожидая бурных наскоков, приготовился к отпору, такое начало показалось самым зловещим.

Председательствовал Семен Гербов. И это тоже было для Пашкова плохим предзнаменованием: Семену обычно поручали вести самые ответственные комсомольские собрания, когда требовалось опытное руководство — четкость, решительность и деловитость, не допускающая пустых словопрений.

И здесь, в классе, Геннадий снова, как тогда, на «слете передовиков», почувствовал свою вину, понял: он был неправ, противопоставив себя остальным, не ценя их дружбы. Но теперь поздно говорить о неправоте, о том, что найденные записки — прошлогодние, а сейчас у него другие мысли, другие интересы… Нет, не поверят, не простят… Поэтому он решил не унижаться и держать себя независимо.

Капитан Боканов сидел за последней партой, озабоченно склонившись над блокнотом, всем видом своим показывая: он здесь только для того, чтобы быть в курсе событий.

Сергей Павлович знал: комсомольцы настроены непримиримо: ждут от Пашкова решительного осуждения своих взглядов, поведения. Боканов незадолго до собрания сказал Семену о Пашкове: «Его надо основательно проучить, и если он поймет свои заблуждения, мне кажется, правильнее было бы оставить в комсомоле».

— Проучить мы его проучим, — сурово ответил Гербов, — но что-то непохоже, чтобы он понял свою вину.

— На прошлом собрании мы давали комсомольские поручения. Разрешите доложить, как они выполнены.

Он говорил неторопливо, обстоятельно и в то же время предельно кратко.

— Комсомолец Ковалев в пятой роте провел беседу об истории нашего училища. Рассказал, как нам вручали знамя, как приезжал маршал Буденный и похвалил первую роту за строевую выправку, написал об этом в книге гостей. Офицер был на этой беседе Ковалева, хорошо отозвался. Товарищ Ковалев, — спросил Гербов, — а о нашей работе в колхозе в это лето вы малышам рассказывали?

— Немного, — ответил, вставая, Ковалев. — У меня в конце месяца будет еще одна беседа, я тогда возвращусь к этой теме.

— Добре, — кивнул Гербов и продолжал: — Я проверил, как Снопков сделал у складских рабочих политинформацию о предстоящих выборах в местные Советы. Хорошо получилось. Меня только вот что удивляет, — обратился он к редактору ротной газеты Савве Братушкину, — почему вы все это не освещаете в печати? Сигнала специального ждете?

— Разберем персональное дело члена ВЛКСМ Пашкова.

По классу прошла едва заметная волна оживления, но тотчас же все настороженно затихли.

Геннадий держал себя, как и решил заранее, вызывающе. «Все равно вы меня исключите, — словно говорил его вид, — так не позволю я вам гордость мою сломить».

Он наигранно-иронически улыбался, то и дело осторожно притрагивался ладонью к мягкой вьющейся шевелюре и заученно говорил, не слушая других.

— Нечестно поступили, залезли в чужой дневник!

Лицо его порозовело, глаза блестели, и синева под ними сгустилась.

Боканов подумал: «Красивый парень, но…» Он внимательно оглядел всех ребят и вспомнил, как недавно капитан Волгин говорил: «Красота в том, чтобы они все были одинаковы». Конечно, Волгин ошибается. Истинное мастерство воспитания не в штамповке, а в том, чтобы придать каждому члену коллектива прелесть разнообразия. Когда они только что приехали в училище, то, наверное, были очень непохожи внешне. Теперь появилась естественная для армии внешняя нивелировка, красивое сходство — легкий шаг, молодцеватость, осанка, уменье держать себя. Но заметно стало и внутреннее обогащение. И, конечно, каждый из них неповторим. Никакая форма, никакая строевая выучка не смогли бы лишить этого своеобразия, да никто и не ставил перед собой подобной задачи. Мягкий, деликатный, горящий внутренним огнем Сурков, добродушный, но серьезный и напористый Гербов, порывистый, весельчак и непоседа Снопкова. Если внимательно приглядеться, даже прическа, едва появившись, у каждого уже особенная: у Снопкова волосы торчат, как воинственные иглы дикобраза, пепельно-русые кудри Суркова придают его внешности поэтичность, даже когда Андрей надевает фуражку, кудри безудержно вырываются на висках; небрежно, будто невзначай, спадает на белый широкий лоб Братушкина казачий чубчик; у Ковалева энергичный «деловой» зачес назад, а рассыпчатые волосы Гербова распадаются в стороны от пробора, шелковисто отливают, словно их только что вымыли. «Захотел стандарта!» — иронически подумал Боканов, мысленно продолжая разговор с Волгиным.

— Ты понимаешь, что такое ленинско-сталинский комсомол? — в упор, медленно спрашивал Гербов. — Ты понимаешь, перед кем сейчас стоишь? Я ему, товарищи, из Устава прочитаю, кто такой комсомолец. Может, он этого не знает или забыл. — А прочитав, опять настойчиво требовал ответа: — Ты в коммунистическом обществе думаешь жить или не думаешь? Прямо отвечай! Забыл, что мы решение приняли: кто нарушит дружбу — отвечает перед всеми!

Ковалев, поднимаясь с места, так резко отбросил крышку парты, что она громко стукнула. Лицо его, с темной полоской над верхней губой, было сурово.

— Мы здесь должны всю правду ему в лицо сказать, — сдерживая себя, отрывисто проговорил он. — Среди нас нет таких, что хотят жить по принципу: «Меня не трогай, и я не трону». Так вот, слушай правду: ты, Пашков, Нарцисс самовлюбленный, вечно хвастаешь отцом. Ну, он достойный человек, а ты-то при чем тут? — Володя перевел дыхание. — Ты читаешь выступления Вышинского в ООН против поджигателей войны? А знаешь, почему он так смело, сильно говорит? Да потому, что чувствует за собой весь сплоченный советский народ. Дружный народ. Это видит весь мир, а для тебя коллектив — ничто! В дневнике пишет, — обратился Ковалев к собранию: — «Плевать на класс»! — Он гневно шагнул к Пашкову: — Слюны не хватит на всех наплевать!

— Верно! — раздались возмущенные голоса. — Прежде чем в генералы метить, попробуй стать лейтенантом порядочным!

Володя глубоко вобрал воздух, сдерживая себя, спросил в упор:

— Значит, тебе законы социалистического общества не дороги?

— Нисколько. Я прямо могу сказать о своих недостатках, хотя очень недоволен ими. — Володя приостановился, словно беря разгон: — Я не всегда выдержан, как ни стремлюсь к этому.

— Ковалев не святой, как и все мы, — кричит Братушкин с места, — но он за товарища в какой хочешь огонь полезет… А ты одного себя любишь!

Как водится в таких случаях, Пашкову припомнили все: и то, что он в позапрошлом году поручал малышам Тутукина чистить пуговицы на своей гимнастерке; и то, что в минувшем году не пошел вместе со всеми на субботник, а в лагерях отказался от общественного поручения: «Я выпускник».

Но самым прямолинейно-суровым было выступление друга Геннадия — звонкоголосого, обычно смешливого Снопкова. Чувствовалось: нелегко ему говорить суровую правду, но иначе поступить не может.

— Конечно, в нашем человеке надо прежде всего хорошее искать, видеть в нем товарища в общей борьбе и труде, — говорил Павлик, — но надо быть и беспощадным, если он мешает нам двигаться вперед. Правильно? — Павлик обвел присутствующих серьезным взглядом и, встретив одобрение, продолжал: — В комсомоле кто? Молодые коммунисты! А он какой же коммунист? — «Он» прозвучало так отчужденно, будто Павлик отбросил последний мост, соединяющий его с другом. — Мы должны вопрос решать государственно… Предлагаю исключить за индивидуализм. Пусть знает, как отрываться от коллектива! Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… И в бою… сперва подумают: стоит ли рисковать собой? Им до всех дела нет…

Вот когда Пашкова проняло! Он поднялся, судорожно прикусил губу, но, ни слова не произнеся, опять сел. Потом снова вскочил и глухо пробормотал:

— Нет, я… не трус. Это неверно. Я вас прошу… Конечно, поздно… Но если поверите… — и умолк.

Его решили исключить из комсомола единогласно. В протоколе записали: «Довести решение до сведения всех комсомольских групп».

Боканов понимал, почему комсомольцы поступили именно так: они думали не только о Пашкове и хотели на этом примере научить и предостеречь других.

Конечно, офицер мог выступить в защиту Пашкова, и, скорее всего, сила его авторитета, уважение к нему склонили бы комсомольцев к иному решению. Но это было бы сделано для него, Боканова, а не ради Пашкова. Воспитатель же хотел, чтобы комсомольцы сами пришли к мысли: «Геннадий не потерян окончательно для коллектива. Стоит над ним потрудиться, чтобы возвратить в свою семью. Двадцать четыре сильнее одного. Они в силах, если и не переделать его, то, во всяком случае, сделать намного лучше. Надо, раскалив добела, постараться отковать нужную форму».

Боканов медленно шел домой тихой, пустынной улицей. Его преследовало сознание собственной вины. В какой-то мере комсомольское собрание осуждало и его, воспитателя. Да что в какой-то — в решающей! Упустил Геннадия Пашкова из виду, успокоило видимое благополучие.

Но было в сегодняшнем собрании и радостное открытие: комсомольцы перестали нуждаться в мелочной опеке, на помощь воспитателям поднялась чудесная сила, теперь только направляй ее. И на главный, самый главный вопрос: куда идет коллектив? — воспитатель получил успокоительный ответ. Еще два года назад у него в отделении было «пять отделений» — несколько боксеров, несколько авиамоделистов, четверка филателистов; сплоченного же коллектива не было. Теперь, при всем многообразии личных увлечений, возникла единая основа: честь отделения, общность интересов, товарищеская спайка.

Где-то далеко прозвенел, заскрежетав на повороте, трамвай. Шуршали под ногами листья. Вынырнули из темноты фары машины и, на мгновение осветив дорогу и длинный забор, скрылись в переулке. Опять стало темно и тихо.

«Индивидуальный подход к детям», — вел свой обычный вечерний разговор с самим собой Боканов. Он любил вот так, возвращаясь домой, подвести итоги дня, подумать о будущем. «Но зачем же фетишизировать этот „индивидуальный подход“? Да, он необходим, но самое важное — это путь всего коллектива… чтобы товарищ уважал товарища. Надо — беспрекословно подчинись коллективу; надо — прикажи и потребуй исполнения. Умей прямо говорить правду и выслушивать ее, если даже тебе очень неприятно. В этом тоже мужество и чистота отношений».

Сергей Павлович прислушался к каким-то странным звукам в темном беззвездном небе. Подняв лицо вверх, он силился понять, что это, и, наконец, догадался — курлыкали журавли, улетая на юг.

ГЛАВА X

Стояло погожее утро поздней осени, с тонким ледком подмерзших лужиц, высоким бледным небом, сизым инеем на поникшей траве. Утро, в которое легко дышится, играет румянец на мальчишеских щеках и голоса звучат особенно звонко. Все училище высыпало на улицу — благоустраивать город.

Черный дым стлался над котлами с асфальтом. На решетчатых воротах сквера висели портреты стахановцев. Проворно бегали грузовые машины. Монтеры прилаживали на высоких железных столбах шары плафонов.

Город — в строительных лесах, с мостовыми, развороченными для прокладки кабеля, с грудами песка, штабелями кирпича и леса — походил на огромный лагерь новостройки.

Отряды суворовцев, «приданные» телефонистам, водопроводчикам, землекопам, влились в общую массу, и только одежда отличала их.

Отделению Беседы поручили посадить саженцы за городским стадионом. Работали дружно, все вместе, не было только Илюши Кошелева — он колол дрова, да Павлика Авилкина — мыл пол в классе.

Оркестр почти непрерывно играл марш и веселые песни. Под музыку работалось особенно хорошо.

Капитан Беседа, с лопатой в руках, взмокший, на минуту выпрямился, внимательно посмотрел на фигурки суворовцев — с кирками, лопатами, ломами. Они копошились в земле, перекликались, подбадривали друг друга.

Дадико, как всегда, старается быть поближе к Володе. Ковалев уступает ему только что вырытую ямку, а сам начинает копать рядом, тихо, в лад оркестру мурлыча песенку.

— Володя, — мечтательно спрашивает Дадико, склонив голову набок и любуясь посаженным деревцем, — как ты думаешь: при коммунизме здесь будет тенистая аллея?

— Будет! А мы с тобой, уже офицерами, приедем в наше училище в гости и зайдем сюда погулять… Ты к тому времени станешь капитаном… Здорово, а? Капитан Мамуашвили!

У Дадико от удовольствия мгновенно порозовели упругие щеки, растянулись толстые губы. Ему хотелось тоже сказать что-нибудь приятное другу.

— А я тебя… я тебя… тогда в кино поведу… и мороженым угощу! — Дадико представлялось это пределом будущих возможностей, и он готов был щедро предоставить их Володе. Он снял фуражку, подставил ветру разгоряченную голову. Короткие жесткие волосы его походили на темный плюш.

— Наденьте, простудитесь, — раздался голос Беседы, и Дадико неохотно надел фуражку.

После обеда старшие роты отправились в городской театр. Володя остался, потому что еще утром обещал Павлику и Илюше, освободившимся от наряда, пойти в гости к Боканову — Сергей Павлович давно приглашал их к себе.

Боканова они застали в синем комбинезоне — он возился в сарае с мотоциклом. Ребята охотно стали ему помогать.

Когда получасом позже они вместе с Сергеем Павловичем вошли в дом, их встретила жена Боканова — маленькая женщина с живыми, ласковыми глазами на очень бледном лице. Она приветливо улыбнулась, отчего сразу стала похожа на девочку-подростка, и, поочередно глядя на ребят, сказала:

— Я сама угадаю… Это Павлик Авилкин, изобретательный редактор боевого листка.

— А это… — Нина Васильевна замялась, боясь ошибиться. Судя по ушам-лопушкам, о которых Сергей Павлович ей рассказывал, второй был Кошелевым.

— Суворовец Кошелев, — не выдержав паузы, щелкнул каблуками Илюша.

— Я так и думала, — мягко улыбнулась Нина Васильевна. — А с Володей мы старые знакомые! Прошу вас, дорогие гости, в столовую.

Илюша и Павлик чинно сели за массивный стол, покрытый кремовой скатертью, положили руки на колени и с любопытством огляделись.

Над кушеткой на огромном ковре висели оленьи рога, охотничья сумка и ружье. В простенке между окнами — картина «Степь ковыльная», правее — пианино. На небольшом столике, в углу комнаты, отливая коричневым лаком, стоял радиоприемник, прикрытый вышитой дорожкой.

«Рижский», — со знанием дела мысленно отметил Кошелев. Боканов перехватил взгляд Илюши и, подойдя к приемнику, включил его — передавали музыкально-литературный концерт «Чайковский в Клину». Сергей Павлович вышел снять комбинезон, а Нина Васильевна стала накрывать на стол, расспрашивая ребят об их делах. «Жаль, что нет Витюшки», — подумала она: сын ушел с бабушкой в гости.

Володя чувствовал себя у Бокановых как дома, и ему хотелось, чтобы Кошелев и Авилкин в первый же свой приход тоже почувствовали простоту и сердечность этой семьи. Мальчики, действительно, быстро освоились. Скоро им казалось, что они давно знают и внимательную, ласковую Нину Васильевну и такого веселого, доброго Сергея Павловича, совсем не похожего на сдержанного, подтянутого капитана Боканова, которого они всегда почтительно приветствовали в училище, перешептываясь за его спиной: «Из первой роты… Строгий!»

Сергей Павлович возвратился в столовую, разговор стал еще оживленнее.

К чаю Нина Васильевна поставила на стол коробку с шоколадными конфетами, а сама ушла, сказав на прощанье: «Вы не стесняйтесь и еще приходите, а я должна вас покинуть: иду на дежурство в больницу».

«Какое название — „Пьяная вишня“, — размышлял Авилкин. — В рот возьмешь, зубами едва надавишь — сладость разливается». Авилкин никогда таких не ел и все целился вытащить из коробки еще и еще, да чертов Кошель свирепо жал под столом ногу.

Боканов спросил Павлика о бабушке — пишет ли? Об ученье — много ли хороших оценок?

— Хватает! — оживленно ответил Авилкин, метнув на Илюшу быстрый взгляд.

— У него, Сергей Павлович, даже двойки есть, ленится, — и неодобрительно посмотрел на Авилкина. — В комсомол собирается, а кто ж тебя примет?

— Случайно схватил… Майор Веденкин придрался… Все даты знал, только одну забыл… Людовика… Каждого эксплуататора запоминай!

И, желая отвести внимание от неприятной темы, с напускной веселостью воскликнул:

Илюша, спеша на помощь товарищу, спросил с крайне заинтересованным видом:

— Точно! Бежал по коридору и об угол батареи для отопления ка-ак треснулся!

— А почему ты вчера тройку по математике получил? У тебя же хорошие способности, мне говорил Семен Герасимович, он у вас на экзаменах был. Что же получается? Все люди нашей страны по-большевистски пятилетку выполняют, а ты вполсилы работаешь.

Авилкин молчал. Действительно, не подготовился по математике как следует.

— Ждет варягов, а сам бездействует, — сказал Кошелев.

Авилкина так «прижали», что он вынужден был дать обещание — эту четверть закончить хорошо.

И, словно подводя итог только что испытанным неприятностям, Павлик признался:

— Очень не люблю, если окружающие недовольны…

— А я Володино стихотворение наизусть выучил, — торжествуя, сообщил вдруг Илюша. И, не ожидая просьб, вобрав голову в плечи и устремив глаза вверх, начал декламировать — видимо, это доставляло ему большое удовольствие:

И если только мы услышим:

«Вставай, народ! Пришла война!»,

Мы в дневнике войны запишем

Простые наши имена!

Володе и приятно было, что Илюша, ни слова не сказав ему, переписал из альманаха первой роты стихотворение и выучил его, но вместе с тем Ковалев чувствовал неловкость: Сергей Павлович, чего доброго, мог подумать, что он гонится за известностью. А это неверно: когда пишешь стихи, стремишься только к одному — выразить чувства, теснящиеся в груди, излить то, что волнует.

— Неплохое стихотворение, — одобрительно сказал Боканов, — но, знаешь, Володя: надо упорно искать свои краски, детали, работать над каждой строкой. «Услышим — запишем» — это слабо. Ты не бросай писать, и когда офицером станешь.

— Ни за что! — горячо воскликнул Володя. — Сначала мне казалось: может быть, я, как дилетант, разбрасываюсь: увлекался театром, потом поэзией, затем боксом. У Герцена где-то сказано: «Дилетанты — люди предисловия, заглавного листа». Это верно. Но раз ясна главная цель — стать офицером, все остальное только поможет прийти к этой цели, а меня обогатит.

Илюша и Павлик примолкли, внимательно слушая Ковалева.

— Я когда-нибудь напишу поэму о нашем училище, о дружбе, об офицерах! — невольно вырвалось у Володи сокровенное, и глаза его взволнованно заблестели. — Обязательно напишу!

Проводив гостей, Сергей Павлович подсел к столу, чтобы записать мысли, вызванные приходом ребят.

Он не мог ошибиться, — это было совершенно очевидно: среди суворовцев расцветало братство, о котором воспитатели мечтали все эти годы, которое любовно и терпеливо, изо дня в день выращивали.

И дружба росла, наливалась силами, превращалась в драгоценную основу жизни училища. Ради этого стоило отдавать всего себя работе.

От Боканова Володя пошел к Галинке. И как это обычно бывает, встреча оказалась не такой, какую рисовал он в своем воображении, а гораздо лучше.

Галинка стирала. Днем она тоже участвовала в субботнике и поэтому так поздно затеяла стирку. Девушка за лето стала совсем смуглой, загорелой. Косы, по-новому уложенные венчиком вокруг головы, делали ее старше. Увидя Володю, Галинка радостно улыбнулась, тыльной стороной ладони убрала завиток волос со лба и вытерла руки о фартук. «Нет, она не сердится на меня за письмо!» — промелькнуло у него в голове. Девушка быстро опустила глаза, но, стараясь преодолеть смущение, снова подняла их. Перед Ковалевым стояла новая Галинка — во сто крат лучше и дороже прежней.

И о чем бы они в этот вечер ни говорили: о книгах, которые прочли во время каникул, о новых пьесах, что видели, — в каждом слове слышалось: «Как скучно было без тебя! Но теперь наша дружба будет еще крепче».

Володя почему-то вспомнил разговор с матерью на диване и подумал: «Сегодня же напишу ей…»

— Жаль, что ты не знаешь мою маму, вот посмотри, какая она, — и, бережно достав небольшую карточку, он передал ее Галинке.

ГЛАВА XI

Самые древние старики в городе не помнили, чтобы когда-нибудь в середине октября было такое обледенение. Дождь шел два дня, потом ударил мороз, и все деревья стали похожи на плакучие ивы. Гибкие ветви, еще зеленые, но в ледяной корке, лежали на земле, и улицы вдруг сделались светлыми, а тротуары исчезли — их загородила обледенелая чащоба. Непокорные деревья раскалывались с громким треском, падали с вывернутыми корнями.

На училищный сад тяжело было глядеть. Он припал к земле, стеклянно звеня сосульками, толстые стволы старчески поскрипывали.

А дождь все лил и лил, обрывая провода, покрывая глазурью дома и заборы.

После уроков Володя писал сочинение по литературе. Он выбрал тему: «И Русь уже не та, и мы уже не те», — и с увлечением набрасывал черновик.

«Да, мы новые люди! Задачи нашего народа мы считаем своими личными задачами. Мы будем жить по Кошевому. В наши руки передают знамя, которое мы принесем в коммунизм. Так будем же бороться и побеждать!»

В тот момент, когда Володя, закончив набросок сочинения, подошел к высокому окну класса, из-за синих туч выглянуло солнце и сад вспыхнул, ослепительно заблестев, как огромная хрустальная ваза. Ковалев залюбовался. То там, то здесь светились синие, зеленые, ярко-желтые огоньки — отсветы заходящего солнца. Сад оттаивал, отогревался… Володя решил выйти во двор немного размяться, прежде чем переписывать сочинение начисто. Мимоходом он заглянул в музыкальную комнату, немного поиграл, но сегодня не получалось — тянуло на воздух.

По широкой асфальтовой дорожке, пересекающей двор, шел Боканов.

— Решил проветриться, — общительно сказал ему Володя.

Он прошел было мимо воспитателя, но возвратился и, немного смущаясь, предложил:

— Если хотите… Я могу дать вам свой дневник…

Однажды Боканов сказал в классе, что ему было бы очень полезно прочитать чей-нибудь дневник.

— Я давно забыл, о чем думают и мечтают в восемнадцать лет, — признался он тогда.

Доверчивость Ковалева глубоко тронула Сергея Павловича.

— Спасибо, — от души поблагодарил он и улыбнулся открытой, словно распахивающей сердце, улыбкой, которая всегда располагала Володю к воспитателю.

— Я сейчас принесу, — быстро сказал Ковалев и побежал в корпус. Вскоре он возвратился. Передавая Сергею Павловичу завернутую тетрадь, смущенно предупредил:

— Может, там ошибки… Или мысли глупые… Вы учтите, что для себя писал… не рассчитывал…

— Ничего, ничего, — успокоил Боканов. — Для меня ведь главное — яснее представить ваш внутренний мир. Я сегодня вечером прочту, а завтра возвращу и, можешь быть уверен, — никому ни слова!

После этого разговора Боканов в три часа слушал затянувшуюся лекцию «О половом воспитании». Начальник санчасти полковник Райский подготовился плохо и несвязно бубнил с трибуны что-то об истории полового вопроса, о греках и арабах, глушил, по своему обыкновению, латынью.

«Ерунда какая-то получается, — злился Сергей Павлович. — Устраиваем бесчисленные собрания, совещания, обсуждаем, „как лучше воспитывать“, и не можем заняться по-настоящему этим самым воспитанием, потому что… сверх меры заседаем». Он нетерпеливо заглядывал в полученную от Ковалева тетрадь, выхватывал из нее отдельные места.

Домой Боканов пришел к десяти часам вечера. После чая, приготовив конспект завтрашнего урока, — предстояло изучение материальной части ручного пулемета, — он смог, наконец, приняться за чтение дневника.

«Армия стала моей семьей, — читал воспитатель. — Никакой другой жизни я не хочу. Горжусь тем, что мне предстоит служить в самой лучшей в мире армии, о грудь которой разбилась черная волна фашизма. Я твердо решил быть пехотным офицером. Конечно, мечтаешь о подвигах летчиков, о героизме разведчиков, но, трезво говоря, царица-то полей — пехота. Ей, правда, трудно приходится, но кому на войне легко? Надо стать именно пехотным офицером. Я пришел к этому убеждению сравнительно недавно. У нас в училище была встреча с Героем Советского Союза полковником Румянцевым. Он рассказывал много интересного, и я подумал: „Общевойсковик должен быть самым культурным офицером, он не может довольствоваться узкой специальностью. Будет трудно? Что ж, чем труднее, тем интереснее“. Хочется не механически воспринимать военную науку, а двигать ее вперед, сказать новое слово в технике. Наши вожди революции в восемнадцать-двадцать лет уже совершали замечательные дела, и нас они учат: смело идите вперед, штурмуйте науку, берите ее крепости».

* * *

«Меня задержал патруль городского комендантского надзора за то, что я не поприветствовал сержанта. Двое автоматчиков повели меня в комендатуру. Вдруг навстречу наш капитан. Я рванулся к нему, как к защитнику, чтобы он вызволил. Стал объяснять:

Капитан, выслушав, сказал, обращаясь к бойцам:

На полях приписка: «Остыл и понял — правильно!»

Боканов добродушно усмехнулся, подумал: «Точно так же поступил бы я и с родным сыном и ему потом не признался бы, что звонил в комендатуру и просил „внушить и отпустить“».

* * *

«На днях, — читал дальше Боканов, — у меня был интересный разговор с Артемом. Мы говорили о книге „Штурм Берлина“, и Каменюка, наверно, вспомнив своих родителей, замученных фашистами, с ненавистью воскликнул:

Чувства его мне понятны, но все же следовало как-то убедительно и просто сказать ему о гуманизме нашей армии-освободительницы, о том, что она, борясь с фашизмом, спасала весь мир, все человечество… И я привел эпизод, который слышал от майора Веденкина.

…1 мая 1945 года в горящем Берлине советский сержант, прошедший Сталинград, награжденный многими орденами, спас с риском для своей жизни немецкого ребенка, вытащив его из-под развалин на „ничейной земле“, бешено обстреливаемой гитлеровцами. У этого сержанта фашисты убили отца, жену, детей, расстреляли малолетних сестру и брата, сожгли дом. А он, сталинский солдат, за несколько дней до окончания войны полз, чтобы спасти немецкого ребенка, и при этом был тяжело ранен.

Рассказ мой, видно, произвел на Артема сильное впечатление. Когда я спросил его:

— Как ты думаешь, правильно поступил этот советский солдат?

— Правильно! — Посмотрел мне в глаза и твердо добавил: — Я бы тоже так…»

* * *

«Вчера, после вечерней поверки, генерал объявил нам благодарность за честный труд по благоустройству города. Было очень приятно. Мы действительно дружно поработали. Вот написал слово „мы“ и подумал: какая в нем огромная сила! Как радостно чувствовать себя частицей этого „мы“, знать, что рядом с тобой верные друзья. Именно дружба делает нас непобедимыми и самыми богатыми на свете (не верю, чтобы Пашков не понимал этого!)».

Добрая треть тетради отведена была Володей под стихи. Наивные, незрелые, они подкупали безыскусственностью и чистосердечием. По всему видно было, Ковалев мучительно искал рифмы, много раз перечеркивал строки. Боканов невольно вспомнил тумбочку у Володиной кровати и на дверце тумбочки карандашную вязь непонятных строк. Теперь он догадался: «Наверно, ночью вскакивал, писал».

Воспитатель с трудом разобрал в тетради мелко написанные строчки: «Хочу написать поэму „Василий Теркин после демобилизации“».

Чем ближе к концу дневника, тем чаще сквозь строки пробивались несмелые признания в первом юношеском чувстве.

* * *

«Я стоял бы у ворот всю ночь, до зари. Галинка сказала, что верит мне, и я счастлив! Я спросил: понимаешь ли ты, почему мне не хочется уходить? Она ответила: „Да“.

Ночью снилась мама. Особенно запомнилось ее улыбающееся лицо и ласковый голос, которым она произнесла: „Я тебя хорошо понимаю“. Проснулся и подумал: жаль, что летом так мало рассказал ей о Галинке. Сел писать ей длинное-предлинное письмо о дружбе, обо всем самом хорошем…»

* * *

«Завтра — четверг. А кто знает как следует, что такое четверг? Это день, от которого рукой подать до субботы, а в субботу мы встречаемся.

Вечером я возвращался от Галинки. Она меня спросила: „Володя, почему ты часто молчишь при встречах, а иногда как будто собираешься сказать что-то очень важное и умолкаешь?“

Пришел в училище, лег, не спится. Галинка, я не могу тебе сказать то, что чувствую, боюсь сказать что-нибудь лишнее. Не хватает слов. Ну, как объяснить, что когда я держу твою руку в своей, я счастлив?..»

* * *

„Выйду на улицу вечером и слышу сквозь шелест листвы, сквозь неясные шорохи легкие шаги позади, словно кто-то догоняет меня. И хочется убежать, и хочется замедлить шаг, а оглянусь, думаю, что это ты, — оказывается, никого нет…“»

Только поздней ночью Боканов закончил чтение. Все было в этом дневнике и так, как он предполагал, и гораздо лучше — красивее, богаче. Сергей Павлович откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой. Хорошо ли, что у Володи появилось серьезное чувство к Гале Богачевой? Не рано ли, не помешает ли? И решил: «Нет, такое чистое, юношеское только украсит жизнь».

Вспомнилось, как еще в прошлом году в училище развито было нелепое, противоестественное «кавалерство» в тринадцать-четырнадцать лет. Виноваты, конечно, сами офицеры. Смотрели сквозь пальцы на провожания, пошлые открытки с пылающими сердцами, записки, передаваемые через ограду. На вечера почему-то приглашали только девочек. Русанов умиленно говорил: «У нас в кадетском корпусе тоже…» — и поощрительно посмеивался.

Некоторые девушки соседних школ, не наученные родителями и воспитателями девичьей гордости, прикрепляли записки к стеклам окон нижнего этажа училища.

Боканову стало не по себе, когда он однажды вечером встретил на главной улице города тутукинца под руку с девочкой чуть повыше его ростом. «Душка военный» гордо шествовал, не поворачивая шеи в высоком стоячем воротнике, но, узрев офицера, шарахнулся в сторону, позорно покинув свою «даму», — сбежал, наверно, потому, что не имел увольнительной.

Офицеры, правда, с некоторым запозданием спохватились. Для праздничных вечеров начали готовить пьесы, выступления хора, оркестра, и это вытеснило фокстроты. Стали едко высмеивать «женишков», заинтересовались семьями, которые принимали суворовцев: старались, и не без успеха, чтобы между мальчиками и девочками была хорошая дружба. В старшей роте, среди семнадцати-восемнадцатилетних юношей, естественно, появлялись ростки новых чувств, как это было и у Володи с Галинкой, но они только облагораживали отношения.

Недавно Боканов просматривал печатные труды ежегодных съездов офицеров кадетских корпусов старой России. С тревогой и обреченностью говорили воспитатели о росте среди кадетов венерических заболеваний, самоубийств, о процветании в ряде корпусов пьянства, ругани, жестоких шуток и измывательств над малышами.

Было бы неправильно утверждать, что в суворовских училищах святое благолепие. Бывали аморальные поступки и здесь. Но они случались редко и вызывали взрыв возмущения, а с укреплением коллектива почти и вовсе исчезли.

Боканов закрыл дневник Ковалева. Еще некоторое время посидел за столом, перебирая в памяти разговоры с суворовцами, случаи педагогических провалов и побед. Подумал о своих юношах: «С ними теперь будто и легче работать — стали самостоятельнее, но и труднее — воспитательное воздействие должно быть тоньше».

Зазвонил телефон: подполковник Русанов вызывал в роту. Генерал назначил неожиданный выход в поле. Боканов стал быстро одеваться. Нина Васильевна сонным голосом спросила недовольно:

— Спи, спи, родная, — ласково ответил он, провел рукой по ее волосам, поцеловал в теплую щеку и, бесшумно закрыв дверь, вышел на улицу.

Холодный ветер резко ударил в лицо, разогнал сонливость. Одинокие фигуры прохожих, с трудом удерживая равновесие, скользили по обледеневшей мостовой. Когда Боканов подходил к училищу, окна коридоров светились утомленным предутренним светом. Массивное здание неясно проступало на фоне темно-серого неба.

В коридорах училища было тихо. За дверьми спален несколько сотен угомонившихся мальчишек досматривали самые сладкие предрассветные сны.

ГЛАВА XII

Ко дню вступления в комсомол Артем готовился, как к большому празднику, но временами возникали сомнения: а вдруг не сможет ответить на какой-нибудь политический вопрос? Позор! И Артем лихорадочно перелистывал газеты. Потом опасность мерещилась с другой стороны: забудет что-нибудь по Уставу ВЛКСМ! И Каменюка ночью, тайком, пристроив батарейку под кроватью, перечитывал параграфы Устава.

— А ну, проверь! Все пункты проверь! — приставал он утром к товарищу.

Приближение дня приема наполнило Артема чувством ответственности, возбужденным ожиданием решающего события в жизни. Во время занятия химического кружка Каменюка шикнул на хихикающего Авилкина:

— А тебе больше всех надо! — огрызнулся тот, вертя бронзово-рыжей головой.

Артем ничего не сказал, только посмотрел на Авилкина так, что Павлик мгновенно умолк.

Если Артема спрашивали теперь: «Ты правду говоришь?», с уст его готово было сорваться: «Конечно. Я же готовлюсь в комсомол!», но что-то сдерживало напоминать об этом. И в самом молчаливом достоинстве заключалось гораздо больше, чем в горячих заверениях.

Подал заявление в комсомол и Павлик Авилкин, но у него это получилось очень бездумно и легко, как все, что он делал. Можно было даже заподозрить: не хочет ли Авилкин только погреться славой вступающего? И — что особенно не нравилось Каменюке — чересчур Авилкин везде хвастал: «Вступаю в комсомол, вступаю!» Он даже заранее купил обложку для комсомольского билета.

Но вот, наконец, и день приема. Заявления рассматривались на бюро третьей роты, потому что в роте Тутукина были пока только два комсомольца.

На бюро явились гурьбой ребята из класса Беседы. Глазея, ждали событий. Алексея Николаевича не было — его вызвали в округ. Пришел майор Веденкин. Присели на скамью Гербов и Ковалев, давшие рекомендации Артему. За длинным столом, покрытым кумачом, расположились члены бюро. На задней стене комнаты висел старательно написанный лозунг: «ВЛКСМ — верный помощник партии. Примем в комсомол самых достойных».

«Молодцы, — мысленно похвалил Веденкин, одобряя торжественные приготовления, — а то мы незаметно для себя превратили прием в будничное дело. Молодцы!»

Первым рассматривалось заявление Авилкина. Он, семеня, подошел к столу. Яснее проступили веснушки на побледневшем лице, хитро забегали зеленоватые глаза — видно, и здесь собирался «финтить».

Майор Веденкин, узнав, что Авилкина хотят принять в комсомол, очень удивился этому и решил обязательно прийти на бюро, чтобы ребята не допустили ошибки.

Виктор Николаевич сидел, опираясь на палочку, врачи установили, что у него ишиас, и строго-настрого приказали лечь в госпиталь, но Веденкин отмахивался: «Перележу дома». Жене он говорил:

— Чудаки! Разве имеет право болеть учитель, да еще в конце четверти? От одной мысли, что программа не пройдена, что Дадико еще без оценки, а Максим сам не сумеет подготовить доклад, мне станет хуже.

И Веденкин утром дома кое-как лечился мешочками с горячим песком, а к полудню упрямо ковылял в училище. Сейчас, глядя на Авилкина, он думал: «Рановато вам, Павел Анатольевич, в комсомол, рановато».

Но Авилкина «раскусили» сразу и без вмешательства Виктора Николаевича, тем более, что этому усердно помогали товарищи Павлика по отделению, принявшие самое живое участие в событиях.

— А почему ты на подсказках живешь? — изобличающе спросил с места Сенька Самсонов, часто помаргивая белыми ресницами.

— Я думаю, — высказал твердую уверенность Сенька, — лучше своя тройка, чем чужая пятерка!

Члены бюро с ним согласились, но уточнили: самое лучшее все же — своя пятерка.

— А у вас тройки есть? — корректно спросил Авилкина председательствующий, комсомолец Толя Бирюков из третьей роты, отличник учебы, недавно получивший грамоту ЦК ВЛКСМ.

— Раньше были, — неопределенно ответил Павлик.

«Ну, зачем юлить?» — возмущенно думал Ковалев. Он считал себя ответственным и за Авилкина, хотя не дал ему рекомендацию, как тот ни упрашивал.

Кто-то из членов бюро, просматривая небольшую ведомость, сказал:

— Я хочу быть, как Маресьев, а домашние задания выполнять скучно! — выпалил Авилкин, полагая, что этим он заранее снимет с себя какие бы то ни было обвинения.

— А как вы думаете. — обратился он к Авилкину, — почему Маресьев совершил свой подвиг?

— Ну, ясно, герой! — не задумываясь, ответил Павлик и победно посмотрел на учителя: «Получили? Засыпать хотели!»

— А что толкало его на геройство? — настойчиво продолжал спрашивать Виктор Николаевич.

Павлик растерянно молчал. Странный вопрос: ну, герой — герой и есть.

— Этого вы не понимаете, — сожалея, сказал майор и, обведя присутствующих взглядом, объяснил: — Истекающий кровью Маресьев полз восемнадцать суток к своим, потому что у него развито было чувство долга. Он решил: каких бы усилий ему это ни стоило, возвратиться в строй, продолжать борьбу! Значит, кто хочет быть похожим на Маресьева, должен уметь преодолевать любые трудности для блага нашей Родины. В училище у нас тот проявляет героизм, кто настойчиво, не жалея сил, учится. Такой человек готовит себя к будущим подвигам, закаляет свою волю.

Авилкин кивнул головой: ясно, мол, и я так думал!

— Вы можете дать бюро твердое обещание учиться только на четыре и пять?

— Не могу! — зашнырял глазами по сторонам Павлик.

— Почему? Ведь берут обязательства стахановцы на производстве.

— Ну да! Сравнили! Наша же работа умственная! — заюлил Авилкин. — Если б мне станок дали, я бы, ого-го, показал! А в нашей работе разве можно точно сказать, что двойку не схватишь? Нет гарантии!

— Надо, товарищ Авилкин, быть серьезнее и думать о чести своего училища!

Предложение поступило одно, и его приняли единогласно: «Как недозревшего, Авилкина пока не принимать, воздержаться».

Павлик воспринял решение безболезненно. Можно было заметить тень удовлетворения на его лице: «Ну, не удалось, так не удалось. Зато на бюро побывал! Люди специально ради меня собирались».

Секретарь бюро Анатолий Бирюков настоял, чтобы в протокол записали: «Комсомольцам, давшим рекомендации суворовцу Авилкину, указать на несерьезный подход к делу».

Владимир молча корил себя: «Я недостаточно над ним поработал… Надо будет заняться основательнее».

Пока разбирали заявление Павлика, Артем сидел ни жив ни мертв. «И меня так, и меня!» Волнение усилилось еще и оттого, что перед самым собранием Каменюке рассказали, как недавно исключили из комсомола Пашкова «за индивидуализм». Артем тогда спросил с тревогой:

— Не знает, что такое индювидуализм!.. Это когда человек надуется, как индюк, и считает, что лучше всех на свете.

— Брось болтать, — строго прервал Павлика кто-то из старшеклассников. — Это когда с товарищами не считаются, много о себе мнят.

«Может, и я такой? — напряженно думал Артем. — О товарищах мало заботился, Авилкину не помогал…»

Но когда Артем Каменюка встал и почувствовал на себе десятки внимательных и дружелюбных глаз, он приободрился и ему сразу стало легче.

Веденкин с удовольствием посмотрел на Артема. Как вырос парень за последние два года! Сколько ему? Около пятнадцати кажется. Высокого роста, ладно сложенный, со смелым взглядом темносиних, с «отчаянной» глаз — такие трудно представить испуганными. У правого виска память о давней уличной схватке — шрам, похожий на продолжение темной брови.

«Чудеса мгновенного перевоспитания! — насмешливо вспомнил чьи-то слова Виктор Николаевич и усмехнулся: — Выдумка досужих умов. Только упорством, неунывающей настойчивостью добьешься успеха в этом деле! Были, конечно, и у Артема вывихи в поведении и, возможно, будут еще, незачем обольщаться и идеализировать».

В прошлом году Артем создал у себя в роте ТОГВ и ЦСР. ТОГВ — Тайная организация — Гроза Вселенной, а ЦСР — Центральный склад разведчика.

ЦСР — это была узкая, длиной в руку, дыра под печкой, ловко заложенная кирпичом. В дыре хранились электрический фонарь, компас, фара от автомобиля и веревка, раздобытая в прачечной.

На стенах, классных досках, тетрадях, книгах появились таинственные буквы ТОГВ и ЦСР. Артем тогда бредил разведкой, упоенно читал книги о ней, выдумывал пароли, планы, шифры.

Он мечтал о подвиге в тылу врага, о том, как проникнет к ним в штаб, похитит документы огромной важности.

Вот он сидит среди врагов, а они и не подозревают ничего… Какая выдержка нужна, храбрость, преданность своей Родине!

Тутукин, узнав о ТОГВ и ЦСР, взвился, загремел о «политической подкладке дела», о «корнях», забил в набат — на партийном собрании, на педагогическом совете.

Зорин, вызвав к себе Тутукина, терпеливо вразумлял его:

— Чего ты, Владимир Иванович, крик поднял? Подумай, не проще ли было бы тому же Беседе организовать кружок разведчиков, назвать его, скажем, КСВ — «Кружок смелых воинов». Впрочем, это дело выдумки. И пусть у них будет «тайный склад» (только бы мы о нем знали), и сам помоги веревку достать — зачем же им из прачечной тянуть?

После раскрытия злополучных ТОГВ и ЦСР, встречая Артема, полковник каждый раз добродушно спрашивал:

И Каменюке хотелось провалиться сквозь землю — такой глупой казалась теперь эта выдумка.

— Расскажите свою биографию, — обратился к Артему секретарь бюро.

Каменюка готов был к этому вопросу и все же не сразу начал:

— Родился я в 1932 году… Три класса окончил… Тут война. Папа и мама — учителя, их фашисты повесили за то, что прокламации писали… Наши пришли… Я в Суворовское поступил…

Помолчав, выискивая что-нибудь значительное в своей жизни и не найдя, виновато закончил:

А в голове неотступно звучало: «Недозрел… недозрел…»

— Есть, — поднялся маленький, крутолобый член бюро Горкин, любитель задавать вопросы большой, жизненной важности и принципиальности.

— Скажите, а вы лично участвуете в строительстве коммунизма?

— Готовлюсь стать строителем! — страстно воскликнул Артем, поворачиваясь к Горкину. — Пятерку получу — значит, уже немного подготовился. Если, например, на Урале домну пустили — мы все радуемся, а там узнают: суворовец хорошо учится — и тоже радуются.

— Верно, — удовлетворенно, словно иного ответа он и не ждал, кивнул головой Горкин.

Поднялась рука со скамьи присутствующих. Впечатлительный Дадико, расширив огромные черные глаза, спросил замирая:

— А если ты в руки врагам попадешь и тебя, как Юрия Смирнова, пытать будут, ты что-нибудь расскажешь?

— Ни за что! — как клятву, произнес Артем. — Когда отец печатал прокламации, я их на воротах расклеивал… И если бы меня поймали, ничего не сказал бы!

Выступлений было немного, и все такие хорошие, что Артему даже неловко стало. Только Ковалев сказал:

— Я дал товарищу Каменюке рекомендацию — значит, ручаюсь за него… Но хочу указать на один его недостаток. — Он повернулся к Артему: — Надо, товарищ Каменюка, быть более воспитанным. Вы можете еще нагрубить товарищу, выругаться, руки в карманах держите, сплевываете на каждом шагу. Это следует прекратить.

— Прекращу, — тихо сказал Артем, поднимая на Владимира преданные глаза.

Потом Артему жали руку, поздравляли — майор, Дадико, Сенька, какие-то ребята из других рот. Он был как во сне. Выскочив в коридор, побежал в любимый дальний угол на третьем этаже, чтобы наедине подумать о совершившемся. Член Ленинского Союза Молодежи… Всесоюзного!.. Коммунистического!.. Комсомольцами были и Павка Корчагин, и Кошевой, и Матросов, и Зоя, и Сережа Тюленин, любимый герой Артема, и когда-то отец… А теперь он тоже… Комсомолец Артем Каменюка! Когда вдумаешься в это — дух захватывает… Вот был бы папа жив! Жаль, нашего капитана сейчас нет… Надо сделать для билета кармашек в гимнастерке, около сердца. Надо другу Толе Бунчику написать: стал членом ВЛКСМ. Эх, красота! Он оглянулся — в коридоре никого не было — и прошелся колесом.

Минутой позже, серьезный и сдержанный, Артем степенно спускался по лестнице. «Теперь нельзя, чтобы говорили: „Каменюка недисциплинирован“, „Каменюка невоспитан“. Нельзя!»

Повстречался математик Гаршев из первой роты.

— А-а, комсомолец, поздравляю! — и руку пожал.

«Приятно! Капитан-то, Алексей Николаевич, больше всех будет радоваться».

Майор Веденкин, опершись на палку, остановился у окна актового зала. Всматриваясь в шустрые фигурки конькобежцев на катке, он пытался определить, какие роты участвуют в игре. Игра называлась «Борьба за знамя».

«Наверно, самые младшие», — решил, наконец, Виктор Николаевич. В это время на катке прекратили игру, малыши стали поспешно снимать коньки. «Сбор по тревоге», — догадался майор.

Лучи заходящего солнца окрашивали небо причудливыми цветами. Казалось, по синему листу бумаги неумелая детская рука провела беспорядочные яркие мазки, переходящие в нежные тона — от светлозеленого до оранжевого. Солнце ушло за реку. На горизонте засеребрилась узкая полоса.

«Будет хорошая погода», — подумал Веденкин, глядя на эту полосу. Краем глаза он увидел стоящего рядом Артема. Майор знал, чего ждет Артем, и сказал именно то, что надо было мальчику в эту минуту:

— Жаль, нет сегодня Алексея Николаевича, он бы тоже с нами порадовался.

Артем доверчиво улыбнулся. Обычно в присутствии Алексея Николаевича Каменюка сдерживал проявление своих чувств к нему, старался не выдавать их. Но сейчас при упоминании о воспитателе он весь загорелся. Артему очень хотелось поговорить о нем, рассказать что-нибудь такое, что возвысило бы капитана, показало его с самой хорошей стороны.

— Наш капитан в университете марксизма-ленинизма учится! — с гордостью сообщил он.

Беседа действительно учился в вечернем университете, но вряд ли говорил об этом ребятам.

— Он книгу Иосифа Виссарионовича Сталина, том третий, на столе в классе оставил, а сам вышел. Я смотрю: на корешке написано «Институт Маркса-Энгельса-Ленина», открыл, а там зачетная книжка нашего капитана. Все пятерки, только одна четверка! Во учится! Забыл, как называется тот предмет, за который четверка — «диа», как-то «диа»…

— Диалектический материализм, — подсказал майор.

— Верно! Вы все знаете! И история ваша есть, — сообщил Артем. — Ребята все обступили меня… Всем понравилось, что история есть… Значит, нашему капитану тоже даты заучивать приходится… А в книжке зачетной благодарность за отличную учебу. Он потому и с нас так требует.

ГЛАВА XIII

Зорину долго не удавалось найти такого библиотекаря, который был бы не только знатоком книг, но и опытным воспитателем. Наконец ему повезло. На работу в училище приняли Марию Семеновну Гриневу — маленькую белоголовую старушку, в больших роговых очках, в неизменной шелковой кофточке и черной юбке с широкими бретельками. Кофточка всегда была белоснежной и тщательно выглаженной.

Неутомимая, богатая на выдумки, Мария Семеновна то устраивала выставки, то проводила читательские конференции, то мастерила с ребятами монтажи: о пятилетке, о родном городе, о героях труда; затевала переписку с автором новой интересной повести, а если была возможность, приглашала его в училище.

То ли потому, что была она какая-то домашняя, сердечная, то ли потому, что потребность детей в материнском теплом взгляде, участливом слове была огромной, но к Гриневой льнули все ребята.

К ней приходили с письмами, поверяли секреты, прибегали спросить значение непонятного слова, рассказать о споре в классе, о своих обидах и радостях. И она никого не оставляла без внимания и участия. У нее была крохотная комната, примыкающая к читальному залу, где она выслушивала самые сокровенные тайны.

Историю с часами Мария Семеновна в свое время хорошо знала и, как могла, смягчила отношение товарищей к Артему. А позже с такой же готовностью взяла под свою защиту и Геннадия.

Это не было добреньким всепрощением. Мария Семеновна умела и пробрать, кого следовало, и непритворно рассердиться, но все это у нее получалось по-матерински заботливо, она быстро отходила и не забывала потом заступиться, дать добрый совет.

Она стала близкой еще и потому, что потеряла в войну своего единственного сына, героя-артиллериста Федю, и ребята чувствовали, что теперь в каждом из них Мария Семеновна видит своего Федю, старается сделать их похожими на сына.

В последнее время Артем читал запоем: на ходу, пристроившись где-нибудь на подоконнике, если удавалось — на уроках, проявляя при этом редкостную способность распределять внимание между книгой под крышкой парты и объяснением учителя. Книгу отнимали, Артема наказывали, но страсть углублялась. Правду говоря, к ней относились все же терпимо — видели задаток хороших возможностей.

Всего два дня назад Каменюка взял книгу «Как закалялась сталь» и уже возвращал обратно. Читал он лихорадочно, с пересохшим от волнения горлом.

— Ну, как? — приветливо спросила Артема Мария Семеновна.

— Замечательная! А Корчагин… Вот это человек — всем нам пример! Трудностей никаких не боится. Наоборот! — И Каменюка, захлебываясь, стал передавать содержание книги, которую читал уже во второй раз.

— А ты заметил, как Павел боролся с дурными привычками — бросил курить и ругаться? — спросила Гринева.

Артем с недоумением посмотрел на нее, — вот уж на что он и не подумал обратить внимание! — но вдруг вспомнил:

— Верно! Ну, так он же все мог! Пустой болтовни не любил. Сказал: брошу курить — и бросил! А как здорово Жухрая выручил!

Артем готов был уже снова предаться воспоминаниям о прочитанном, но Мария Семеновна спросила, строго глядя сквозь стекла очков:

Каменюка неловко замялся, но правдиво ответил:

— Бывает, Мария Семеновна… Иногда просто невозможно выдержать.

— Мне это очень неприятно, — огорченно сказала она, — мой Федя никогда не ругался. Постарайся, Тема, и ты не делать этого.

— Постараюсь, — искренне сказал Артем и твердо добавил: — Слово мое верно — ругаться не буду.

— Какую же тебе книгу дать? — словно они только об этом и говорили, в раздумье произнесла Мария Семеновна. — Есть хорошая — о Фрунзе Михаиле Васильевиче.

Она отошла к полке, и Артему показалось, наощупь достала книгу в коричневом переплете. Протягивая ее, посоветовала:

— Ты особенно обрати внимание на твердость Арсения — так рабочие звали молодого Фрунзе. Царские судьи заранее подготовили ему смертный приговор. Во время суда, в перерыв, подбегает к Арсению защитник и предлагает: «Выступите, в последнем слове отрекитесь, молодой человек, от своих идей, скажите: „Заблуждался по молодости“, вас и помилуют!» Арсений возмутился: «Я убеждениями не торгую! Такой „защитник“, как вы, мне не нужен».

— Что же дальше было? — потянулся к ней Артем.

— Приговорили Арсения к смертной казни, а он, сидя в одиночке, спокойно стал изучать иностранный язык. Потом выбрал момент и бежал.

— Опять ты, Тема, руку в кармане держишь, — укоризненно заметила Гринева.

Артем виновато выдернул руку из кармана. Не далее, как вчера капитан Беседа обещал, если он будет держать руки в карманах, зашить их.

— Я пошел, до свидания, Мария Семеновна, — сказал он и, нетерпеливо перелистывая на ходу книгу, скрылся в дверях.

Авилкин принес «Руководство для постройки авиамоделей», залихватски шлепнул потрепанной книгой о стойку:

— Все изучено! Теперь для прогресса мне надо книжечку потолще.

Мария Семеновна посмотрела на возвращенную книгу и нахмурилась:

— Ты не умеешь обращаться с книгами. Смотри: обложка стала грязной, надорвана. Подклей, оберни, тогда получишь следующую.

Авилкин помялся, но делать было нечего. С напускной готовностью сказал:

— Есть подклеить и обернуть! — и поспешно ретировался.

Ковалев, поздоровавшись с Марией Семеновной, озабоченно сказал:

— Я к вам с просьбой. Мне нужен материал по истории наших советских орденов. Капитан Беседа попросил выпустить альбом в его отделении. Я набросал приблизительно. Посоветовался с майором Веденкиным…

Получив необходимые журналы и книги, Володя ушел. Его место занял Кирюша Голиков. У него было мрачное расстроенное лицо и его пришлось увести в «комнату откровений».

Последние три месяца Кирилл настолько увлекся устройством радиоприемника в классе и радиофицированием училища, что запустил учебу. Как только Голиков остался наедине с Марией Семеновной, она спросила:

— Да, — уныло кивнул головой Кирилл, — отец недоволен. Вот, — он протянул конверт.

«Здравствуй, сынок! Шлю тебе свой привет и желаю здоровья. Кирюша, вчера мы получили письмо капитана, твоего воспитателя. Он прислал лист с твоей текущей успеваемостью. Должен признаться — утешительного мало. Хотя двоек и нет, но ты типичный троечник. Позволительно задать тебе вопрос: какое же ты имеешь право отставать от всех нас, от меня? О чести забыл!»

Дальше отец рассказывал об успехах завода, где он работал, и заканчивал письмо требованием: «Вдумайся в жизнь!»

Прочитав письмо, Мария Семеновна сняла очки и внимательно посмотрела на Кирюшу.

— Неприятная история, — через силу улыбнулся Кирилл.

— Да… Но не безнадежная! — успокоила его Гринева. — Ты сегодня же напиши отцу, что краснеть ему за тебя не придется! А главное — подумай о чести своего училища. Лучшие люди страны борются за первенство, вот смотри, — она протянула свежий номер газеты с портретами героев труда. — Разве мы можем стоять в стороне от всенародного дела, учиться кое-как?

— Пойду покажу письмо капитану, — решительно поджал губы Голиков. — Вы за меня будьте спокойны, Мария Семеновна.

— Подбираю материал, — деловито сообщил Ковалев и показал то, что получил в библиотеке.

Капитан обещал принести еще одну книгу. Кстати спросил об Авилкине:

— Не сразу, не сразу, — подбодрил воспитатель. — Да, вот еще что: поскольку вы, так сказать, опекаете его, прошу обратить особое внимание на воспитание у него смелости. Кое-какие успехи в этом отношении есть, надо их закрепить и развить.

Капитан Беседа рассказал о том, что сделано, и дал Володе несколько советов.

Вечером Володя предполагал быть у Богачевых, но оставалось еще часа два свободного времени, и он предложил Павлику пойти за город на лыжах. Авилкин с готовностью согласился. Они заскользили вниз по Кутузовской улице. Снег то валил пухом, то неожиданно переставал падать. Когда лыжники остановились у крутого обрыва к реке, Ковалев предложил Авилкину:

Павлик боязливо посмотрел вниз. Люди, проходившие по узкому полотну железной дороги, казались отсюда крохотными.

— Д-давай, — выдавил из себя Авилкин, все еще надеясь, что Володя раздумает.

— Вперед! За мой! — крикнул Ковалев и ринулся вниз, вздымая буруны снега.

Павлик тоскливым взглядом проследил за Володей, пока тот не достиг подножья горы. «Он взрослый, — искал лазейку Авилкин. — Уйду! Скажу, нога заболела… Может же быть?» Но взгляд упал на проложенный Ковалевым след. Володя внизу махал рукой. Опять повалил снег.

Авилкин надвинул шапку на лоб, тоненько крикнул: «И-ех!» — и с отчаянной решимостью в глазах, оттолкнувшись, устремился вниз. На половине спуска он растерялся, лыжи скрестились, и Павлик врезался головой в сугроб. Шапка свалилась. Красноватая голова выделялась на снегу, как помидор. Но Авилкин тотчас поднялся, быстро приладил лыжи и доехал до Володи.

— Пустяки, — небрежно бросил Авилкин. Щеки у него раскраснелись, глаза горели, а шапка, осыпанная снегом, съехала набекрень.

— Давай еще раз! — задорно предложил Павлик. — Теперь полный порядочек будет! Вот посмотришь!

Вволю накатавшись, возвратились в училище. Павлик был возбужден и радостен, захлебываясь, рассказывал Владимиру о своих ощущениях при спуске с горы и не замечал, что друг его стал молчаливым и сосредоточенным. Ковалев — в какой уже раз! — задавал себе вопрос: «Идти или не идти?»

Вот уже две недели, как Владимир был в ссоре с Галинкой. Это его очень мучило. И ссора-то получилась какая-то ребяческая. Началось с того, что он опоздал. Они до этого условились вместе пойти послушать концерт московского скрипача, но Володя пришел к Богачевым не в шесть тридцать вечера, а в половине восьмого. Галинка, словно бы вскользь поинтересовалась:

И раньше бывало, что он опаздывал, — задерживали комсомольские или училищные дела, — но Галинка никогда не упрекала. На этот раз Ковалев задержался потому, что увлекся шахматной партией. Не умея кривить душой, он прямо признался в этом. Девушка сразу изменилась, и по сведенным на переносице бровям, по сухому тону ее односложных ответов Владимир понял, что она обиделась. Он стал было шутить, стараясь этим смягчить свою вину:

— Посыпаю голову пеплом и отправляюсь на поклон в Каноссу!

Но Галя только непримиримо повела плечом. На концерт она сначала идти отказалась и только после долгих увещеваний неохотно пошла. Она молчала всю дорогу до театра, молчала в фойе во время антрактов. Но прекрасная игра скрипача смягчила ее, и, очевидно считая, что урок дан достаточный, она стала отвечать на вопросы Володи. Он воспрянул духом, но, оказывается, рано. Это была лишь видимость «амнистии». Стоило ему заговорить о последнем романе Эренбурга и сказать, что «Буря» ему очень понравилась, как Галинка решительно заявила:

— Автор не имел права убивать Сергея и оставлять в живых таких подлецов, как Рихтер!

— Разве мало прекрасных людей погибло в войну? — возразил Владимир и подумал об отце. — Нельзя так огульно, как ты это делаешь, отзываться обо всей книге только потому, что тебе не понравилось, как писатель поступил с героем. Поспешно и нелогично!

— Именно жизненная логика не дает ему права убивать Сергея, — возмущенно настаивала девушка. — Сергей — это все мы, и, победив, он должен был жить! А насчет логики — это еще вопрос, у кого из нас она сильнее. Я, например, последовательна и дорожу своим словом, — неожиданно заключила она.

— Что-то не видно! — вздернула голову Галинка.

— Плохо смотришь! — оскорбленно ответил Володя.

Они молча дошли до перекрестка улиц и, холодно кивнув друг другу, разошлись в разные стороны.

За эти две недели Владимир несколько раз порывался написать Галинке письмо, удерживало ложное самолюбие.

Дверь ему открыла Галинка. Видно, приход Володи застал ее врасплох. Она обрадовалась, но боялась это показать.

— Я считаю себя виноватым, — сказал он, остановившись в коридоре и решив не идти дальше, пока не скажет всего. — Я был груб…

— Да ты иди, иди сюда, — потянула его за рукав Галинка, — это я виновата, вот и мама мне выговаривала…

— А как же тебе, гордячке, не выговаривать, — отозвалась Ольга Тимофеевна, выглянув из другой комнаты, — если ты сначала скажешь, а потом подумаешь… Она даже письмо извинительное писать тебе собиралась, — сообщила Ольга Тимофеевна.

— И вовсе нет! — возмутилась таким разоблачением дочь.

— …Да я рассоветовала, — спокойно продолжала Ольга Тимофеевна, — говорю: если он дружбу ценит, подумает, да и придет. Вот теперь и ясно, у кого логика больше развита! Ну, мне не до вас.

ГЛАВА XIV

Когда вечером начинаешь вспоминать, что же, собственно говоря, сделал сегодня, всплывают обрывки коротких бесед, то напряженных, строгих, то задушевных, возникает поток бесчисленных, будто бы незначительных действий: одному напомнил его обещание, другому объявил благодарность за исполненное, третьему объяснил, показал. Смотрел то хмуро, то одобрительно, то недовольно; властно приказывал и мягко просил; шутил и требовал.

Следовало помнить о сотне деталей, разговоров, обещаний; то собирать свою волю и подчинять ей, то «прикасаться душой к душе» ласково и доверчиво.

Во всем этом труде отсутствовал внешний эффект, итоги его невозможно было ощутить сразу, тотчас, как бывает в любой другой профессии, и поэтому временами мучила мысль: «Ничего не сделал».

От внутреннего нервного напряжения, мелькания дел, которым не видно ни конца, ни края, к ночи чувствуешь себя разбитым, до предела уставшим. Но приходит короткий отдых, и снова — откуда только берется энергия? — тянет к детям, видишь: нет, не пропали твои труды!

В один из таких вечеров, возвратившись из училища домой, Сергей Павлович обнаружил на столе свежий номер журнала «Советская педагогика». В нем лежала закладка, и Боканов понял, что его уже читала Нина. Он спросил:

Нина Васильевна работала врачом в детской больнице, живо интересовалась педагогикой, и Боканов любил рассказывать ей о своих ребятах, советоваться и спорить.

— Странное впечатление у меня, Сережа, осталось от чтения одной статьи — «О воспитании нравственных чувств», — с недоумением сказала она. — Знаешь, будто тебя за нос автор водит… Туман какой-то: и вроде все страшно умно, а ничего не сказано.

Журнал этот Боканов выписал недавно и с большим нетерпением ждал первого номера. Как и всякий воспитатель, он хотел найти там решающие советы, почувствовать биение пульса школ, живую творческую мысль передового учителя — ищущего, дерзающего и обязательно находящего. С благоговением относясь к великой науке коммунистического воспитания, Сергей Павлович был уверен, что сила ее — в опоре на армию вот таких рядовых учителей, как он сам, и это сознание наполняло его гордостью.

Удобно устроившись у себя в кабинете, вытянув гудящие от дневной беготни ноги, Боканов раскрыл журнал. Он не торопился начинать чтение: была особая прелесть в этом ожидании. Даже запах свежей типографской краски был приятен. Боканов сначала старался охватить все сразу: оглавление, заголовки статей: «Психология изучения безударных гласных», «Киевская академия в XVI веке», «Вопрос об ученической форме в 60-х гг. XIX века», «О количественном росте обнаруженных архивных материалов!».

«Ну что же, ну что же, — снисходительно думал Сергей Павлович, — пожалуй, неплохие темы. Но мне сейчас нужно другое. Когда ищешь материал для постройки дома, вряд ли будет особенно волновать история камня, хотя это и небезинтересно».

Он нашел в оглавлении статью, о которой говорила Нина Васильевна. Кто пишет? Профессор. Хорошо, хорошо. Сергей Павлович еще удобнее уселся в кресле.

Но чем дальше читал он статью, тем более мрачнел. Нина была права: автор статьи обманывал. Он подсунул выжимки из гербартов, гегелей — несъедобную окрошку цитат.

На восемнадцати страницах мельтешили имена: Эббингауз, Кульпе, Тутгенер, Липпс, Орт, Циген, Вудвортс, Гильфорд — бесчисленная вереница иноземных «оракулов». Ни одной глубокой собственной мысли, ни одного примера из жизни — сплошные вытяжки компилятора, жучка, выгрызающего сердцевину чужих работ.

«А как бы вы, профессор, — с неприязнью мысленно спрашивал Сергей Павлович, — как бы вы решили задачу с моим Геннадием!?»

Партийное собрание назначено было на семь часов вечера. Все коммунисты училища, кроме тех, кто находился в наряде, собрались в читальном зале на втором этаже. По двое разместились за столиками, накрытыми толстым стеклом. Яркий свет заливал зал, от этого тьма за окном казалась гуще. Только вдали за стадионом, между деревьями парка, помигивали городские огни.

Полковник Зорин поднялся на невысокую трибуну, положил перед собой спокойные, большие руки.

— Нам предстоит сегодня, товарищи, поговорить о большевистской принципиальности в воспитательной работе, — сказал он.

Зорин никогда не читал своих докладов, но часами продумывал их, делая наброски на небольшом листе бумаги. И оттого, что так тщательно, до мелочей продумывал он будущее выступление и не был прикован к конспекту, Зорин говорил всегда очень ясно, как-то особенно задушевно, своим, а не казенным языком, с неожиданными поворотами мысли, и сказанное доходило лучше, трогало глубже, чем если бы он читал идеально приглаженные строки.

Он умел решающе важные мысли согреть внутренним теплом, и тепло это передавалось слушателям.

— Мы, товарищи воспитатели, бойцы самой передовой линии идеологического фронта — фронта борьбы за новый мир и нового человека, — неторопливо говорил Зорин. — Наши окопы выдвинуты далеко вперед. В ходе боев нам следует совершенствовать свое оружие.

Полковник остановился, провел ладонью по высокому смуглому лбу, по вьющимся пепельным волосам и продолжал:

— Четыре года работы здесь очень обогатили нас, но еще не принесли мудрости. А кто не стремится к ней? Правда, мы научились ненавязчиво управлять коллективом детей, у нас почти исчезли чрезвычайные происшествия, мы успешно разрешаем задачу трудового воспитания, неотделимо связаны с жизнью Родины, сумели сделать комсомол своим верным помощником, у большинства суворовцев значительно окрепло чувство долга, чести… Стоит ли перечислять все эти победы? Они нам нелегко дались и завоеваны потому, что мы опирались на опыт советской школы и сами искали. Но вправе ли мы довольствоваться достигнутым? Нет, конечно, нет! Сейчас главное — исполнительность и воспитанность! Страстно и настойчиво, с большевистской принципиальностью добиваться этих качеств у суворовцев!

Зорин напомнил о давнем споре Тутукина и Русанова. Жизнь давно разрешила этот спор о мере строгости, и командиры рот не возвращались к нему, понимая, что защищали крайности. Но если Тутукин полностью преодолел свои заблуждения, то легкий привкус либерализма в отношениях Русанова к воспитанникам продолжал оставаться. Он любил подчеркивать, что расшевелил чувства, пронял, добрался до глубины души, любил вегетарианские проповеди и склонен был заигрывать с питомцами там, где нужны были безоговорочная строгость, непререкаемый авторитет, где стремление обосновать свои требования, обязательно доказать их правильность только вредило, ибо многое ребенок должен принимать как правильное лишь потому, что «так сказал отец», а в училище — командир.

Вместо того чтобы категорически запретить воспитанникам курить, Русанов говорил на комсомольском собрании, ложно-отеческим тоном:

— Ну, коли вы не в состоянии бросить курить, что же… я в туалетную комнату редко захожу. Но если зайду и увижу, что малыши там с вами курят, — пеняйте на себя. Взыщу!

После такой «установки» начали курить и те, кто раньше не курил, а суворовец Братушкин, в ответ на требование офицера пойти в наряд, дискуссировал: «Но это нелогично, я недавно сменился».

— По семенам и всходы! — иронически воскликнул Зорин, рассказывая об этом, и подполковник Русанов, сидевший за одним из первых столиков, беспокойно заерзал на стуле.

Зорин сделал небольшую паузу и убежденно сказал:

— Советской педагогике тридцать лет. Это возраст зрелости. Прошло время, когда можно было уповать на «божью искру» и этим довольствоваться. Теперь мы, работники советской школы, должны знать и управлять законами науки коммунистического воспитания, с выверенной точностью идти к цели и достигать ее. Но в этом движении первейшие условия: последовательность и нетерпимость к малейшим отклонениям от норм коммунистического поведения.

После Зорина выступил майор Веденкин. Быстрой походкой, немного прихрамывая, он пересек зал и, став рядом с трибуной, оперся одной рукой о нее. Он говорил страстно и честно, — так умеют выступать только люди, очень любящие свое дело и своих товарищей. Обычно бледное лицо его разгорелось, и прядь светлых волос упала на лоб.

— В этот понедельник, — живо начал он, — я в третьем взводе уважаемого командира роты товарища Русанова вызвал на уроке отвечать четырех суворовцев. Все они заявили: «Мы вчера работали по благоустройству города и не подготовились».

«Позвольте, — говорю я, — разве трудящиеся города после воскресника получают выходные дни?»

И, естественно, поставил четыре единицы. Как же реагировал на это коммунист Русанов?

Русанов умоляюще посмотрел на Веденкина, задвигал губами, будто прополаскивал рот, но историк непримиримо продолжал:

— Он мне сказал: «Все-таки какой вы черствый человек, Виктор Николаевич! Вы ведь тоже были молоды». — Был! — горячо воскликнул Веденкин, и все улыбнулись. — Но комсомол уже в те годы воспитал во мне чувство ответственности. Разве «золотое детство», — шагнул Виктор Николаевич к Русанову, словно спрашивая только у него, — означает бездумность, барчуковство? Почему мы в семнадцать лет уже были кормильцами семьи, знали, что должны делать, а некоторые наши суворовцы такого же возраста беспечно ждут приказания свыше — «приступить к самоподготовке»? О них побеспокоятся… О них подумают… Я в шестнадцать лет работал грузчиком, а вечерами бегал в школу для взрослых. Почему же некоторые наши суворовцы не умеют отвечать за свои поступки, не умеют отказываться от удовольствий, отдыха, когда этого требует долг? Это не аскетизм, а чувство ответственности и, если хотите, вопрос чрезвычайно принципиальный.

Веденкин, садясь на место, подумал о подполковнике Русанове: «Не очень ли я старика задел?» — у того было обиженное лицо.

Будто прочитав мысли Виктора Николаевича, слова попросил генерал Полуэктов. Он не признавал усвоенного некоторыми начальниками правила говорить обязательно в заключение, чтобы похвалить удачные выступления и снисходительно исправить неточности.

— Я вот слушал коммуниста Веденкина и думал: не воспримет ли товарищ Русанов эту справедливую критику как посягательство на авторитет подполковника и командира роты? Думаю, нет. Русанов, молодой коммунист, конечно, прислушается к голосу товарищей и, я надеюсь, научится, наконец, отличать убеждения от уговаривания. Твердость партийная нужна, товарищ Русанов! — Полуэктов посмотрел на подполковника. Русанов ответил таким взглядом, как будто говорил: «Так я же стараюсь, а вы все просто решили избить меня».

Генерал нахмурился. Оказывается, щадить было нельзя, и он жестко сказал:

— Как разрешите оценить, например, такой ваш поступок, товарищ Русанов? Я наказал вашего суворовца Снопкова за повторное нарушение формы одежды, а вы, желая быть «добрым», разрешили провинившемуся прийти ко мне, начальнику училища, просить прощения и сказать, что он осознал ошибку. У нас военное учебное заведение или институт благородных девиц? И с каких это пор вы стали учить их вымаливать прощение?

— Слов нет, «капральский тон», когда не говорят, а рявкают, принцип «тот прав, у кого больше прав» вредны. Но следует помнить: кто стремится разрешить каждую педагогическую задачу во что бы то ни стало компромиссно, обходя острые углы, не проявляя решительности и смелости, тот, как правило, обречен на провал: жизнь скоро вразумит его, а педагогика, — генерал хитро прищурился, — в которой я, правда, слабоват, но уже начинаю кое-что понимать, припасет какую-нибудь коварную шутку.

Когда выступил Русанов, вид у него был расстроенный, несколько взъерошенный. Прежде чем заговорить, он долго приглаживал седой хохолок на макушке. С прикрытыми веками и откинутой назад головой он был похож на большую птицу, пьющую воду. Вначале Русанов сокрушенно мямлил что-то оправдательное, но вдруг решительно выпрямился, быстро потер лоб и, видимо ожесточась против самого себя, сказал:

— Порочную линию моего отношения к подчиненным придется пересмотреть!

Боканов, Беседа, Тутукин, офицеры второй роты возвращались с собрания домой оживленной группой. Мимо проплыла, перегоняя, машина генерала. Разгоряченные спорами, еще не остывшие от них, офицеры стали прощаться у сквера.

Боканов не спеша пошел по широкой улице. Дремали ночные сторожа в полушубках. Репродуктор доносил нежные звуки скрипки. На окраине города пылало, как от зарева, небо над заводом.

Боканову было как-то по-особому хорошо, точно вместе с чистым морозным воздухом в грудь вливалась огромная, свежая сила. Хотелось, чтобы поскорее наступило утро, не терпелось взяться за работу и делать, делать энергично, настойчиво то, о чем говорили только что на собрании.

Как воспитатель Боканов понимал: одного вот такого Гешу труднее переделать, чем трех Артемов. Недостатки Пашкова были не так явно выражены, как в свое время недостатки Артема. Внешне они были прикрыты у Геннадия несколько надменной благовоспитанностью. Да и находился он в том юношеском возрасте, когда не терпят прямых нравоучительных бесед, когда настороженно шарахаются от всего, что напоминает «подход», «обработку», всей душой презирают длинные нотации. Действовать следовало очень тонко, обдуманно и начинать, пожалуй, с разведки.

Сергей Павлович попросил библиотекаря Марию Семеновну как бы «случайно» дать Пашкову книгу Макаренко «Флаги на башнях». Боканову казалось, что один из героев книги, Игорь Чернявин, походил на Геннадия.

Затем Боканов написал генералу Пашкову обо всем, что произошло с его сыном, и закончил письмо словами: «Прошу извинить нарушение субординации, но Геннадий нам одинаково дорог, и это дает мне право обратиться к вам не как к генералу. Не снимая вины с себя, скажу прямо: вы, как отец, виноваты во многом.

Но сейчас нам следует прежде всего решить, каким образом лучше и быстрее исправить допущенные нами ошибки.

Считаю, что ваш приезд в училище может принести большую пользу, но он желателен не раньше, чем через месяц: этот срок понадобится мне для некоторой подготовки».

Разговаривая с Гербовым наедине, капитан Боканов требовательно спрашивал его:

— Ты думаешь, исключили Пашкова из комсомола — и можно руки умыть? Разве ты не понимаешь, что наша партия и комсомол — великие воспитатели? Ты вникни в это слово — воспитатели!

— Да ведь противно с ним возиться! Что он, маленький? — непримиримо хмурился Гербов.

Боканов не удивился, услышав такое мнение. Даже среди некоторой части офицеров училища были сторонники «решительной очистки комсомола». Этими разговорами они прикрывали свою беспомощность, а порой бездеятельность.

— Ты, Семен, руководитель молодежи и не вправе так смотреть на дело! — горячо убеждал Боканов. — У Геннадия есть и положительные качества, ты сам их прекрасно знаешь! Ему надо помочь.

— Да у него ведь характер какой! Разве такого перевоспитаешь? — вспомнив что-то, опять обозлился Гербов.

«Как объяснить этому юному воспитателю, завтрашнему военному педагогу, — думал Боканов, — как внушить ему, что, став офицером, он начнет работать над характером каждого своего подчиненного? Как объяснить ему, что мы преобразуем не только лицо своей страны, превращая пустыни в сады, но и вмешиваемся в движение характеров, изменяем их?»

Усадив Семена, Боканов долго, не торопясь, объясняет ему, — стараясь подобрать слова попроще, примеры поубедительней, — объясняет основы самой мудрой и гуманной педагогики в мире, с ее тысячи раз оправдавшейся терпеливостью.

Боканов пришел в училище, когда все еще спали. Через полчаса первую роту подняли по тревоге: предстояло совершить марш-бросок до села Красного.

Как только раздался будоражащий звук трубы, ребята, еще сонные, еще плохо понимающие, что произошло, первым делом ухватились за сапоги и одежду. Оделись мгновенно. Карабин через плечо, лыжи на ноги — и в поход. Шли быстро, напористо.

Ударил небольшой морозец. Снег на полях лежал плотной массой, передним приходилось прокладывать лыжни.

На рассвете Боканов, будто случайно, очутился рядом с Геннадием. Едва виднелись впереди Володя и Семен. Они шли в сторожевом дозоре. Где-то позади, в ложбине, пыхтел и отдувался Павлик Снопков: перебираясь через степную речку, он умудрился провалиться, подмочить лыжи и теперь счищал ледяной нарост.

Поровнявшись с Геннадием, Боканов задорно спросил:

Свитер ловко облегал тело Геннадия, шапка немного съехала на влажный лоб.

Они пошли рядом, перебрасываясь отрывистыми фразами. Проворно мелькали палки, лыжи стремительно скользили по снежному насту.

Интуитивно, каким-то особым чутьем, присущим педагогу, Сергей Павлович почувствовал, что сейчас с Геннадием можно говорить о главном просто и сердечно. Под влиянием чудесного утра, от нахлынувшего в беге ощущения силы, молодости, ловкости у Геннадия доверчиво распахнулся душевный мир.

Остановились у рощи, чтобы подождать, пока подтянутся остальные. Заговорили о будущем, о скором расставании, но мысленно и Боканов, и Геннадий не отрывались от того, самого важного, к чему шли в разговоре, чего ждали. Первым начал Сергей Павлович.

— Я совершенно искренне скажу тебе свое мнение: ты в действительности гораздо лучше, чем тот, за кого выдаешь себя, которого выдумываешь. Много напускного, а в основе своей ты хороший человек.

Геннадий метнул на капитана полный благодарности взгляд, словно хотел пожать его руку, но остался на месте, подбородком уперся в шест.

— Больше того, — душевно продолжал Боканов, — я убежден — ты снова будешь в комсомоле, заслужишь его доверие и уважение. Только надо мужественно бороться за такое право.

Что-то прорвалось внутри Геннадия. Быстро, боясь упустить главное, не договаривая фразы, перескакивая от одной мысли к другой, юноша начал исповедь.

Только сейчас Боканов заметил, как похудел Геннадий за последние дни, как осунулся, чего стоила ему напускная бравада, которой хотел заглушить беспокойный голос совести.

Теперь, отбросив самому опротивевший способ самозащиты, Геннадий говорил, говорил… о том, что найденные записи сделаны им в прошлом году, что сейчас у него совсем иные взгляды и сам он во многом иной и только из-за глупой гордости не признался в этом на комсомольском собрании, что тяжело, мучительно быть вытолкнутым из среды товарищей, невыносимо жить, если они отворачиваются, перестают верить…

Баканов, успокаивая, крепко сжал его руку в локте:

— Я очень хорошо понимаю тебя, но все это поправимо.

Сергей Павлович почему-то вспомнил недавнее партийное собрание, Зорина, его пепельные, слегка вьющиеся волосы, тяжелые, совсем черные брови, глубоко сидящие глаза, в одно и то же время и ласковые и стальные, вспомнил его слова, что неизгладимо врезались в память, и убежденно повторил, не выпуская из своей руки локоть Геннадия:

Зеленоватое небо, роща в снежной шапке, серебрящаяся вдали дорога — все было таким свежим, так радовало красотой, что Геннадию страстно захотелось вот здесь же, сейчас сделать что-нибудь особенное, такое, чтобы все вдруг сразу увидели: он их товарищ, он их друг, и готов для них на все…

Но в это время Боканов громко скомандовал взводу «Ко мне!», и когда суворовцы окружили его, объявил:

— Небольшая военная игра. Достаньте карты. Отыщите безымянную, грушевидную высоту за поворотом речки. Нашли?

— Моя задача, — продолжал офицер, — проникнуть на эту высоту, ваша — не пропустить. У меня на рукаве будет зеленая лента. Если сорвете ленту, значит выполнили задание. Устраивать засады на высоте нельзя. Все ясно?

— Хорошо. Старшим назначаю Гербова. Надеть маскхалаты.

Белыми крыльями взмахивают в воздухе халаты. Боканов тоже надевает свой, прикрепляет к рукаву длинную ленту и смотрит на часы.

— В семь ноль-пять можете начинать действовать. К началу игры я буду находиться на северной окраине рощи.

Сильно оттолкнувшись палкой, Боканов исчезает среди деревьев. Кажется, они расступились перед ним и снова сомкнулись.

— Надо составить план действий, — говорит Гербов, разглядывая карту. — Братушкин!

— Займешь вот этот пункт у спуска к реке, а мы с Ковалевым заляжем за кустарником… Сурков и Пашков — вам самая высокая точка на берегу.

Они рассыпаются и занимают свои места. Гербов и Ковалев оказываются рядом.

— Не повезло нам, — тихо говорит Гербов, — капитан, наверно, решил перейти речку у моста.

— Там его другие перехватят! — отвечает Ковалев. — А знаешь, Сема, если придется действительно сидеть в засаде…

Он не успел договорить. В двух шагах кусты вдруг закачались, роняя снег, из-за них появляется и проносится мимо высокая белая фигура капитана. Длинная зеленая лента вьется и трепещет на ветру.

Они мчатся вдогонку, объезжая встречные кусты и деревья, сзади, на снегу, остается глубокий извилистый след. Они все прибавляют и прибавляют скорость и начинают нагонять капитана. Но он делает крутой поворот и выигрывает небольшое расстояние.

В это время Пашков, притаившийся за одним из деревьев, идет наперерез офицеру. Боканов успевает проскочить мимо него, не сбавляя скорости, лавирует в путаных проходах меж деревьев, мчится к обрыву, в самом узком месте речки прыгает, оставляя за собой облачко снега, и через мгновение уже несется по другому пологому берегу.

— Проворонили! — с отчаянием кричит Ковалев. — Эх, вояки, проворонили!

ГЛАВА XV

Скрестив руки на груди, Зорин остановился у окна своего кабинета, рассеянным взглядом скользнул по сырым снежным сугробам. Оживился, когда опытным глазом страстного охотника отметил первые весточки весны: едва заметно проступали пушистые, трогательные барашки на тонких оголенных ветках. Если выйти сейчас во двор, чутким ухом уловишь звук капели с крыш, предвесеннюю пробу птичьих голосов. «В лесу, небось, дятлы начали стукотню. Скоро по вечерам будет заливаться флейтой певчий дрозд».

Он представил его себе: сидит, желтогрудый, на верхушке дерева, задрал голову, оттопырил крылья…

Зорин отошел от окна, перелистал блокнот на столе. «Какие дела сегодня?» У начальника автотранспорта что-то не ладится с ремонтом машин. На подсобном хозяйстве затянули подготовку инвентаря к севу… Бесконечные, неотступные дела надвигались, требовали внимания к себе, отвлекали. Если поддашься этой текучке, упустишь из виду главное — будешь идти на поводу у событий, вместо того, чтобы управлять ими.

И опять сказал себе, как говорил не раз: «Главное, конечно, политическое воспитание личного состава…»

Почему майор Кубанцев перестал ходить в вечерний университет? Зорин был вчера на уроке естествознания у Кубанцева, и ему не понравилось, как преподаватель излагал основы мичуринского учения: получалось слишком бесстрастно и сухо.

«Надо будет поговорить с ним об этом еще, — решил Зорин. — В последнем номере „Вопросов философии“ есть для него интересная статья. Да, еще не забыть: вызвать секретаря парторганизации второй роты, он не понимает, что центр тяжести политической работы сейчас должен быть перенесен в отделения — там решается успех».

Зорин подумал, что наступило время, когда все воспитатели научились двигаться к цели плечом к плечу, научились находить основное звено, опираться на силу коллектива, продумывать работу и смотреть вперед. Теперь нет плетущихся в хвосте, только немногие еще «путают ногу», им надо помогать на ходу, критикой и советом, больше доверять и глубже контролировать.

Зорин убрал бумаги со стола в ящик, положил в шкаф комплект «Учительской газеты». Через пять минут предстояло провести занятие с воспитателями. Посоветовавшись с генералом, он избрал тему: «Привитие суворовцам навыков общественно-политической работы».

В десять без одной минуты воспитатели собрались в кабинете Зорина. Боканов и Беседа сели рядом. Полковник Зорин поднялся:

Он начал с того, что в воспитании следует изобретать.

— Искать, думать! Продвигать жизнь вперед! — тихо пристукивал он костяшками пальцев по столу, и от этого сказанное почему-то приобретало особенную четкость. — Нас учит партия быть всегда в движении, в борьбе за новое… Объявите войну заседательской чехарде, формализму в политической работе. Естественное в наших условиях однообразие форм требует богатейшего содержания. Не довольствуйтесь вчерашним, жизнь не терпит косности, догматизма. Идите, товарищи, даже на творческий риск! Без этого в большом деле нельзя.

Внимательно слушавший капитан Беседа одобрительно кивнул головой и, поймав себя на этом движении, усмехнулся: «Так и мои слушают».

— Я хотел бы разобрать один случай во взводе капитана Боканова, — продолжал Зорин. — В прошедшее воскресенье первая рота совершала поход. Перед выходом товарищ Боканов дал поручение Андрею Суркову: в пути, на привалах, выпускать боевой листок. Затем в хлопотах забыл о задании и вспомнил только тогда, когда рота достигла населенного пункта, избранного конечной целью. Подзывает товарищ Боканов Суркова: «Дайте мне прочитать боевой листок». — «А я его не выпустил, — беззаботно отвечает тот, — не взял с собой цветных карандашей». Ясно, это отговорка, а дело в том, что редактор боевого листка несерьезно отнесся к общественным обязанностям. Что же сделал наш уважаемый Сергей Павлович? Наложил… дисциплинарное взыскание. Вот тебе на! Но ведь это, дорогой товарищ воспитатель, легче всего! Думать много не надо, шкалу взысканий разработал и… — Зорин, не докончив, выразительно посмотрел на Сергея Павловича.

Боканов нахмурился, подумал: «Кажется, действительно, неудачно получилось».

— А если вдуматься, — Зорин взял пресс-папье и поставил на другой край стола, — Сурков получил не приказ, а общественное поручение, и речь, следовательно, идет о дисциплине выполнения общественных обязанностей. Не так ли? И здесь следовало действовать по линии общественной же, апеллировать, так сказать, к авторитету Суркова среди товарищей. Мне думается, надо было по возвращении устроить в классе разбор перехода и, отмечая недостатки, сказать: «Их было бы гораздо меньше, если бы Сурков не подвел нас всех; как редактор, серьезно отнесся бы к политическому заданию. На войне, перед тем как пехота идет в наступление, проводится артподготовка. Но не менее важной для исхода боя является политическая подготовка бойцов, политработа в ходе боя. Во время Великой Отечественной войны часто бывало так. Вот идет бой с танками. В напряженные, решающие минуты появляется в окопе боевой листок, его из рук в руки передают солдаты. В нем всего несколько строк: „Сержант Николаев только что совершил подвиг — прямой наводкой подбил вражеский танк. Слава герою! Берите пример с товарища Николаева!“ Вот что такое боевой листок в армии, суворовец Сурков». «Через несколько лет, — пояснил бы я дальше воспитанникам, — вы станете не только строевыми командирами, начальниками, но и политическими, идейными руководителями солдат, вы будете направлять работу партийной, комсомольской организаций подразделения. Политической работе следует учиться сейчас. Что касается суворовца Суркова, то мне, видно, придется лишить его на месяц права выполнения общественных поручений». Уверяю вас, — сделал шаг к воспитателям полковник, — ребята ждали именно выговора, вот этого самого дисциплинарного наказания вашего, товарищ Боканов, и, возможно, потом посочувствовали Суркову. Такой же оборот дела, какой я предлагал вам только что, был бы для них полной неожиданностью. Да и сам Сурков, юноша самолюбивый, но справедливый в оценке своих поступков и дорожащий общественным мнением, своим положением в коллективе, был бы гораздо более огорчен подобным исходом, почувствовал бы, что поступил неверно.

Отпустив воспитателей, Зорин пошел в первую роту посмотреть, как там оборудовали комнату политпросветработы. Он разрешил купить абажуры, цветы, шахматные столики, диваны, попросил жену Русанова — она председательствовала в женсовете — помочь со вкусом расставить мебель, сделать занавеси — внести уют.

Когда Зорин поднялся наверх, началась большая перемена, и роты стали выходить на плац, на прогулку под оркестр.

В тени колонны Зорин заметил притаившегося мальчика. Суворовец лет тринадцати, слюнявя чернильный карандаш, крупными буквами писал на колонне бранное слово. Зорин подошел вплотную. Мальчик, застигнутый врасплох, вздрогнул и в замешательстве вытянулся.

— Прочтите громко то, что написали! — потребовал начальник политотдела.

Суворовец покраснел так, что сразу выступил пот, и прошептал едва слышно:

— Это стыдно! — выдохнул суворовец, готовый провалиться сквозь землю.

— А писать для товарищей, для офицеров не стыдно? Читайте!

Мальчик с отчаянием смотрел на Зорина. Ясно было, он ни за что не сможет прочесть вслух.

— Немедленно сотрите, — приказал полковник, — и никогда в жизни не пишите и не произносите таких слов. Понятно?

— Идите в роту и доложите о случившемся своему воспитателю!

— Слушаюсь, доложить о случившемся своему воспитателю, — голосом глубоко несчастного человека повторил виновный.

И Зорин, глядя ему вслед, весело подумал, что, пожалуй, навсегда отбил охоту у этого паренька к писаниям подобного рода.

Комнатой политпросветработы полковник остался доволен, только сказал Русанову:

— Непременно повесьте здесь доску почета, и хорошо бы иметь фотоальбом «Наша жизнь». У вас же уйма собственных фотографов!

— Сделаем, — обещал Русанов. — Да, — сообщил он, — комсомольское бюро думает назначить заведующим комнатой Ковалева. Установили дежурство комсомольцев.

— Это хорошо, — одобрительно кивнул Зорин, — но хватит с Ковалева. Посоветуйте поручить другому, менее занятому. Эх, — воскликнул полковник, — была не была — разорюсь! Даю вам радиоприемник «Нева», тот, что у меня в кабинете.

Русанов расплылся в улыбке. Он уже давно посматривал на этот приемник.

ГЛАВА XVI

Памятное комсомольское собрание взвода, а затем роты, где Пашкова все же решили оставить в комсомоле, дав строгий выговор, отношение товарищей (Пашков видел: его только-только терпят), разговор с Сергеем Павловичем во время лыжного похода подействовали на Геннадия очень сильно. Как и предполагал Боканов, «аристократизм» Геннадия был во многом напускным, и когда Геннадий по-настоящему почувствовал, что значит осуждение товарищей, он изменился, как изменяется человек после тяжелой болезни, — словно обновляется и вновь рождается на свет. Конечно, в нем еще не исчез бесследно эгоизм, нет-нет да и проглядывал в поступке или слове, но Геннадий научился сам обнаруживать его, старался преодолевать, стал много проще и скромнее.

Все это пришло не легко и не сразу. Одиноко бродил Пашков в дальних аллеях сада, ворочался ночами на койке, мучительно гоня от себя мрачные мысли, но они неотступно, как совесть, преследовали и жгли.

«Ты трусишь, если не находишь мужества прямо всем сказать: „Я не прав“», — обвинял кто-то неумолимый.

«Нет, это вовсе не трусость, — защищался Геннадий, — дело в самолюбии».

«Но ты ведь знаешь, что у Стаховича из „Молодой гвардии“ и самолюбия было достаточно и себялюбия — через край, а к чему это привело?»

«Подло даже думать, — бледнели губы Пашкова, — что я могу стать таким!»

На мгновение он снова, до малейших подробностей, представляя комсомольское собрание, осуждающие взгляды товарищей, слова друга — Снопкова, полоснувшие его, как ножом: «Если таких не учить, бесчестные люди выйдут. Им до всех дела нет, только бы самим покрасоваться!..»

— Это не так, это ты брось! — шептал Геннадий в темноте.

…Гулко, будто рядом, пробили часы в нижнем вестибюле. «Почему ночью все слышно так ясно? И дома когда был… Надо написать письмо отцу, рассказать ему все, не кривя душой». Но под утро решил: «Ни к чему самобичевания и заверения. Доказывать надо делами. Надо прийти к ребятам с открытым сердцем. Как на моем месте поступил бы Михаил Васильевич?»

Фрунзе был любимым героем Пашкова. Он перечитал о нем все книги, какие только мог достать, ходил для этого даже в Ленинскую библиотеку, когда на каникулы приезжал к отцу в Москву. В заветную тетрадь Геннадий записывал высказывания Фрунзе, хранил его портрет. Пашков ни за что, никому не признался бы, что находил у себя некоторое портретное сходство с молодым Фрунзе. А сходство действительно было в синих глазах, в золотистом пушке на круглых щеках с нежной кожей, в полных, словно слегка припухших губах.

«Как бы на моем месте поступил Михаил Васильевич? — снова спросил себя Геннадий и твердо решил: — Все надо разрешать честно и прямо».

Спал Геннадий не более двух часов, но вскочил на зарядку бодрым и свежим. Проснулся он с той же мыслью: «Все надо разрешать честно и прямо». Давящая тяжесть исчезла.

С этого дня поведение Пашкова изменилось: он стал сдержаннее, с готовностью помогал товарищам усвоить сложную теорему, предлагал свои услуги в хозяйственных работах по роте — и все это без тени заискивания, без ожидания благодарностей и похвал, а просто потому, что начал понимать, что значит «жить дружно».

Это не было чудом мгновенного перевоплощения (излюбленная тема ленивых воспитателей и кабинетных теоретиков). Перелом, происходящий в Геннадии, давно подготавливался, но понадобился взрыв, мучительный пересмотр ценностей, чтобы все лучшее, что накопилось в его характере, стало вытеснять лишнее, наносное.

Товарищи начали понимать, что происходит с Геннадием, и тоже, правда медленно, присматриваясь, «меняли курс» — сердце отходило.

Как-то, когда Геннадия не было в классе, Павлик Снопков сказал о нем Семену, самому непримиримому из всех:

— Зачем человека втаптывать? Поучили, — и хватит. Он многое пережил.

Семен смолчал. Насупясь, с ожесточением подумал: «Прекраснодушие!»

— Дайте мне поручение… общественное, — попросил он. «Комсомольское» не выговорилось. «Какой же я сейчас комсомолец?!»

Гербов посмотрел недовольно. Хотел отрубить, что, мол, обойдемся и без помощи таких, как ты, но вспомнил разговор с Сергеем Павловичем и, глядя на Пашкова серьезными, испытующими глазами, оказал:

Задание дали очень ответственное и подчеркнули, что не кто-нибудь — бюро поручает: подготовить вечер памяти Суворова. Для этого в помощь офицерам выделили группу комсомольцев.

Геннадий взялся за дело горячо. Часто советуясь с Веденкиным, он сам готовил доклад «Суворовская наука побеждать». Хотелось сделать его интересно, не повторяя общеизвестных истин.

Геннадий долго рылся в книжных шкафах училища, все воскресенье просидел в городской библиотеке. Материала было много, но следовало отобрать главное, продумать детали и сделать выводы. Поглощенный своими мыслями, Пашков в перемены сосредоточенно шагал от стены к стене, потом, вдруг вспомнив что-то, бежал в класс.

— Как с выставкой дело идет? — спрашивал он у своего помощника Снопкова, склонившегося в углу над ящиком с глиной и проволокой: Павлик оборудовал макет «Район обороны роты».

— За мной дело не станет, — выпрямился Павлик, — а вот Савка затягивает. Понимаешь, макет винтовки сделал, но еще не электрифицировал.

Геннадий, разыскав Братушкина, настойчиво говорил ему:

Но все обошлось как нельзя лучше, и в назначенный вечер Павлик Снопков, важно расхаживая между экспонатами, объяснял гостям:

— Сталинская стратегия опирается на передовую технику века. Вот, пожалуйста, рисунки по радиолокации. Нововведение наших изобретателей. А это полоса препятствий. Или вот — пульт управления.

Он нажимал какие-то кнопки, поворачивал рычаги — и загорались лампочки, двигались механизмы.

В «Кабинете Суворова» Андрей показывал гостям рисунки, иллюстрирующие боевую деятельность полководца, макет «Штурм Измаила», карты походов русских чудо-богатырей.

В разгар вечера в актовом зале появился седовласый статный полковник с орденом Суворова на груди. К гостю подошел Зорин, благодарно пожал ему руку:

— Вот хорошо, Петр Данилович, — пришли! А я опасался, не помешало бы что.

В пришедшем полковнике ребята тотчас узнали героя гражданской войны. Его лоб пересекал глубокий шрам, с которого Артем Каменюка не сводил восторженных глаз. Ему представилась ожесточенная рубка. Как бы хотел Артем иметь такой же боевой шрам!

Полковник, позванивая шпорами, поднялся на сцену и, прищурив глаза, сказал, обращаясь к залу:

— Меня, дорогие наши наследники, ваш начальник политотдела попросил рассказать несколько эпизодов из боев Великой Отечественной войны.

Голос у него был очень сильный, и полковник сдерживал его, приглушал, но каждое слово было слышно в самых дальних рядах.

Увлекшись, он сошел со сцены и, продолжая говорить, остановился перед первым рядом.

Артему казалось, что полковник обращается к нему одному. Он сидел, затаив дыхание, боясь пошевельнуться.

После того как полковник закончил свой рассказ и ответил на вопросы, он сел рядом с Каменюкой. К гостю сразу потянулись те, кто сидел поближе. Хотелось разглядеть и орден Суворова, и мужественное лицо полковника.

— Сейчас, — объявил он, — мы поставим небольшую инсценировку, написанную вице-сержантом Ковалевым и суворовцем Сурковым: «Разговор Александра Васильевича Суворова с внуками».

Плавно раздвинулся зеленый бархатный занавес. Ведущий, обращаясь к залу, спросил:

Кто взял Измаил неприступный,

Искусством кто мир удивил?

Дотоле такой недоступный

Проход Сен-Готард покорил?

Развеял кто вражии своры?

Кто рядом с солдатом шел в бой?

Из задних рядов зала поднялся боец — в каске, с автоматом на груди. По рядам прошел шепот: «Братушкин… Братушкин…»

То прадед наш храбрый Суворов,

Солдат, полководец, герой.

Илюша Кошелев, сидящий у окна в четвертом ряду, вдруг встал и, повернувшись к залу лицом, произнес звонким голосом:

Суворов всегда рядом с нами.

И, слышится мне, говорит:

«Потомки, победы за вами,

Вам — будущее хранить!»

В общем, вечер удался на славу, и ребята расходились довольные.

После окончания инсценировки Володя пошел проводить Галинку домой.

Когда они вышли из училища, девушка просто взяла Володю под руку. Именно эта естественность, без тени многозначительности и кокетства, и нравилась ему в Галинке больше всего.

— Пашков мне сегодня показался не таким, как всегда, не любовался собой. Ты заметил? — спросила девушка.

Ковалев не рассказывал ей истории Геннадия: в конце концов это было их внутреннее дело, и не следовало выносить его за стены училища.

— Да, он неплохой парень! — убежденно сказал Ковалев. — Вчера я колол дрова, он сам предложил помочь, а увидел, что наш капитан приближается, в сторону отошел. Только капитан скрылся, он опять отнял у меня топор. Значит, не для похвалы начальства мне помогал, а от души.

Они постояли у ворот дома Богачевых. Володе трудно было выпустить из своей руки маленькую теплую руку Галинки, он мог бы так стоять бесконечно долго.

— Спокойной ночи, — наконец оказала Галинка, зная, что Ковалеву пора уходить, и пожала его руку.

Ковалев возвратился в училище, когда в спальне все уже разбирали постели.

Гербов, дружелюбно глядя на Пашкова, хвалил:

Появление генерала Пашкова в училище вызвало у ребят большой интерес.

Широкоплечий, высокий, с пронизывающим взглядом, он шел по двору легкой походкой, свободно неся свое большое тело. Пожалуй, только нежная кожа лица, совсем не соответствующая общему впечатлению мужественности да тени под глазами напоминали о том, что это отец Геннадия.

Когда генерал снял шинель и стал подниматься по лестнице в кабинет начальника училища, ребята мгновенно отметили на кителе приезжего четыре ряда боевых наград. Некоторые награды они не могли даже определить.

— Польский? — с сомнением прошептал Авилкин.

Самое сильное впечатление на Сеньку, — он теперь бредил артиллерией, особенно дальнобойной, — произвела фуражка генерала. Настанет время, и он, Самсонов, будет носить такую.

Когда же генерал снял фуражку и открылся гладко выбритый, загорелый череп, Сенька твердо-натвердо решил: «Стану артиллеристом — тоже буду голову брить! Да что ждать, побрею ее теперь — только бы согласился парикмахер дядя Вася».

Генерал прилетел в училище неожиданно для самого себя. Вспомнил о письмах сына и Боканова, перечитал их и, привыкнув действовать решительно, за десять минут собрался, а еще через двадцать сидел в самолете, поручив свои дела заместителю. В пути генерал Пашков сердито думал о Боканове, о воспитателях: «Безобразие! Не могут сами справиться. Беспомощность!»

Генерала Полуэктова он не застал и прошел в кабинет начальника политотдела. После долгого разговора с Зориным (никто не знал, о чем они говорили) отец Геннадия вышел из кабинета расстроенным. Такое лицо бывает у человека, внезапно понявшего, что он заблуждался в том, в чем до сих пор считал себя непогрешимо правым.

Он зашел в учительскую. Офицеры быстро встали навытяжку. Генерал жестом попросил сесть, просто сказал:

— Родитель… Степан Тимофеевич Пашков! — и пожал каждому руку.

Боканов представился как воспитатель Геннадия. Пашков попросил Сергея Павловича уделить ему полчаса. Они уединились в пустующей музыкальной комнате. Отец спросил с тревогой:

Боканов подробно рассказал обо всем, что произошло у Геннадия за последние месяцы. В приезде отца, собственно, уже не было необходимости.

— Геннадий сам сделал должные выводы и, по-моему, идет сейчас в коллектив, а не от него.

Генерал с облегчением провел ладонью по блестящему черепу, точно таким жестом, как это делал Геннадий, приглаживая свои волосы, и полез в карман кителя. Доверительно протягивая письмо сына, он сказал Боканову:

— Два месяца назад прислал, просил: «Переведи в другое училище».

— И что вы ему, Степан Тимофеевич, ответили? — спросил Боканов, прочитав письмо.

— Да ответил вроде бы как следует, — словно советуясь, посмотрел Пашков на воспитателя. — Написал ему:

«Сам решай личные дела. Прежде всего с коллективом считайся. Хорошо, что тебя вовремя одернули. Наша партия образумливала людей и постарше тебя, людей заслуженных, когда они начинали зазнаваться».

Генерал остановился, раздумывая, следует ли еще о чем-то сказать, и, видимо решившись, протянул второе письмо:

Боканов прочитал и это письмо. Едва заметно, удовлетворенно дрогнули его губы: ему не хотелось улыбкой обидеть отца. Геннадий писал: «Это ты сделал меня эгоистом! Летом, когда я приезжал, баловал непомерно, вместо того чтобы направлять мое нравственное развитие».

— Пожалуй, он прав, — задумчиво, с ноткой виновности сказал генерал. — Солдат воспитываю, офицеров воспитываю, а на собственного сына, выходит, времени не хватило… Да, но только тон у него какой дерзкий! Не мог о том же написать вежливей. Ну и взгрею ж я его! — оскорбленно пообещал он, но спохватился и озабоченно спросил: — Что же теперь делать?

— Я думаю, — посоветовал Боканов, — говорить с Геннадием обо всем этом надо немногословно и просто: «Как коммунист, требую от тебя поступить по-комсомольски!» И объяснить, что это значит… Прошу вас: не балуйте его, ну, хотя бы теми сравнительно крупными денежными переводами, что вы присылаете. Вспомните: Михаил Иванович Калинин отвез своих детей учиться в Ленинград и устроил их жить у знакомого рабочего. Михаил Иванович мог бы, конечно, обратиться к горсовету, для него бы все сделали, но он не пошел на это. Калинин договорился со своим знакомым, что будет присылать скромную сумму на столование детей: «Пусть в рабочей среде поварятся».

Сергей Павлович подумал: «Лекцию прочитал. Неудобно как-то получается», но решил сказать еще об одном:

— Геннадий должен закончить училище с медалью, для этого ему сейчас следует работать с огромным напряжением, он же привык все брать с лету.

— Верно, — согласился отец. — Он рано в школу пошел, память великолепная, всегда хвалили… и захвалили.

— Вот-вот! Я прошу вас внушить ему, так сказать, по родительской линии, что настоящих знаний без системы в работе и настойчивости он не получит. Разрешите я сейчас пришлю его? — поднялся Боканов.

Генерал, оставшись один, тяжело задумался: «Как с ним говорить? Этого ли ждал от сына?»

— Да, — медленно, словно через силу, обернулся генерал к вошедшему Геннадию.

Юноша смотрит с тревогой, но по лицу невозможно угадать, как относится отец к происшедшему, сочувствует или осуждает.

— Что скажешь? — спрашивает отец и, не дождавшись ответа, продолжает: — Может быть, тебе уйти из училища? Как ты считаешь?

— Нет, папа, я здесь доучусь. Уйти было бы трусостью…

— Доучусь… — Лицо генерала становится сумрачным. — А ведь ты меня не понял, Геннадий, — с горечью говорит он. — Ты сядь… Я тебя о другом спросил: надо ли тебе вообще готовиться к военной службе? Не подумать ли об иной профессии?

— Не спорю, у тебя есть ценные качества: смелость, решительность, ну… способности… Что ж, всего этого было бы предостаточно для какой-нибудь другой армии. А для нас этого мало.

— Мало! Понимаешь? Любить людей надо! В счастье их и Родины нашей видеть свое счастье. А уж если командовать, так служа людям, а не помыкая ими!

— Зачем ты так? — вскакивает Геннадий. — Я для Родины…

— Что ты для Родины? Что? Ты вот не на словах… сумей так жизнь прожить, чтобы народ тебе спасибо сказал… Да, тяжело мне, Геннадий… и стыдно… Не для того прошел я через огонь войны, чтобы ты позорил меня… — Глаза его становятся печальными, Геннадий не может смотреть в них.

— Но знай, — голос отца твердеет, — если не встанешь в шеренгу со всеми — скромным, настоящим товарищем, ты потерян и для меня…

— Вечером пойдем с тобой погуляем… А сейчас иди на урок.

Оставшись один, генерал так глубоко задумался, что не слышал, когда вошел Зорин.

— Даже затрудняюсь ответить, — медленно подняв голову, говорит Пашков, — вот я… прошел большой жизненный путь… находил общий язык и с дипломатами, и с учеными… Но такие ли слова, чтобы дошли до его сознания, сказал я сейчас? Не знаю.

Они молчат, каждый думая и о своем и об одном и том же, что вот какие неожиданные и подчас нелегкие задачи предлагает жизнь.

— Да… — снова заговорил Пашков, — мы иногда забываем, что вот есть сын… что ты и отец. За большими государственными делами маленькие, но тоже государственные, упускаем…

Он побарабанил пальцами по столу и сказал со страстью:

— Если у него есть честь, если уважает отца… — и осекся, слова эти показались ненужными, улыбнулся дружески. Глядя на Зорина ставшими вдруг ласковыми глазами, спросил недоумевая:

— Как вы только тут справляетесь? Ведь легче операцию разработать.

— Не легко, но любо! Да одному и не справиться, а миром и не таких до ума доводим.

И тихо, доверительно, приблизив свое лицо к лицу Пашкова, сознался:

— У меня, Степан Тимофеевич, внучка есть… одна-единственная… И когда приезжает гостить, мы никак не справляемся. Может быть, потому, что единственная? — спросил он и сокрушенно вздохнул. — Зайдемте ко мне, Степан Тимофеевич, пообедаем, старину вспомним…

ГЛАВА XVII

После шестого урока весь офицерский состав и выпускники с оркестром отправились на вокзал участвовать в гарнизонных ученьях — «Посадка в эшелон». Под призывные звуки горна суворовцы в считанные секунды прыгали с карабинами в руках в вагоны, по сходням вводили туда лошадей, вкатывали на открытые платформы повозки. Действовали быстро, точно. Любо было глядеть на их дружную работу, без крика и суеты, на сильные движения, слитность и слаженность энергичного коллектива.

Семен и Андрей в синих рабочих комбинезонах руководили погрузкой коней.

Снопков тащил за повод небольшого, обычно смирного конька, по кличке Азимут. Испуганный скоплением людей, непривычной обстановкой, Азимут крутился, пятился, никак не хотел ступить на сходни. Так они стояли несколько секунд друг против друга — разъяренный Павлик и пугливо упирающийся, строптивый «пассажир».

— Отведите его в сторону, — посоветовал Боканов, — пусть успокоится.

— Нет, я заставлю его идти! — свирепо зашипел Павлик, неожиданно вспомнив прием «закрутку». Этому приему их научил преподаватель верховой езды капитан Зинченко. Снопков быстро перекрутил ремешком верхнюю губу коня, и тот, вдруг смирившись, покорно пошел в вагон.

Немного усталые, но удовлетворенные, вернулись в училище. Суворовцам дали час отдохнуть, а офицеры разошлись, кто домой — пообедать, кто в роту.

Боканов и капитан Беседа сели на скамейку во дворе, около метеорологической станции, сооруженной юными географами. Офицеры давно не имели возможности поговорить не спеша, наедине и порядком соскучились. Между ними возникла та крепкая, душевная дружба, которая украшает жизнь, делает людей обладателями самого большого богатства на свете.

— Воюешь, Алексей Николаевич? — ласково посмотрел на товарища Боканов.

— Воюю, друже! — ответил капитан Беседа и, достав свою неизменную, похожую на бочонок трубочку, стал набивать ее табаком.

— Понимаешь, Сергей Павлович, плохо еще воспитаны наши сынки. А хочется, чтобы о моем Каменюке, где бы он ни появился, говорили: «Прекрасно воспитанный молодой человек». Сейчас он грубоват, мало отесан. Это потому, что нет еще у меня в работе тонкости, о которой, помнишь, ты мне из Москвы писал. Отсюда и провалы, как в лагере со злополучным ремнем… Да… так об Артеме. Любимый жест Артема: голову вздернул и — цвырк через зубы! Недавно на плацу, во время игры, вошел в раж и выругался. Мимо проходила жена Виктора Николаевича, сказала мне об этом. Ну, сделали мы ему крепкое внушение на открытом комсомольском собрании. Уж стыдили, стыдили! И Мария Семеновна была, напомнила ему: «Ты же обещал мне не ругаться!» Авилкин выступил: «Я, — говорит, — на что беспартийный, и то себе такое не позволил бы». Подействовало, конечно, но до настоящей воспитанности еще далеко.

— Галантности захотел! — смеющимися глазами посмотрел Боканов. Он любил немного подзадорить Алексея Николаевича и потом слушать его размышления вслух.

— Не в галантности дело, — спокойно возразил капитан Беседа. — Да вот, пожалуйста… — Он задумчиво раскурил трубку, в уголках его глаз залучились морщинки. — Летом, во время каникул заезжал я в семью Кирюши Голикова. Сели пить чай: отец Кирюши — полковник в отставке, очень симпатичный человек, мать, Маргарита Ивановна, и мой бесподобный Кирилл Петрович. Попиваем чаек, а я как на раскаленных углях сижу. Не будь я в гостях, давно прогнал бы негодника из-за стола: вертится, встает без спроса, возвращается, пригоршней хватает из вазы вишни и, закинув голову, по одной бросает в рот. Родители не замечают или делают вид, что не замечают, а я… я едва выдержал позорище. Сгорел! Это же мне укор — нечего сказать, воспитал!

— Казнишься, — ввернул Сергей Павлович словцо и лукаво посмотрел на друга краешком глаза.

Но капитан Беседа был сегодня настроен эпически спокойно и продолжал не спеша:

— Казнюсь! Очень виноват: недоработал. Офицеры старой армии — дворянские сынки, взращенные гувернерами, знали, как держать себя в обществе. Но это был внешний лоск паркетных шаркунов, умеющих изящно целовать ручки дамам, вовремя подать стул. Упаси бог — кушать рыбу с ножа! А избивать своего денщика считалось естественным и нормальным. И кадетов воспитывали точно так же. Мне рассказывали: в актовом зале, на балу, офицер подходит к кадету, и нежность, деликатность струится из его глаз, а в классе шипит тому же мальчику: «Садись, дерево, на дерево!» Конечно, мы должны научить суворовцев правилам приличия. Но главное в нашем понимании воспитанности, я думаю, заключается в том, чтобы сыны трудового народа были сознательны, благородны, внутренне интеллигентны, — понимаешь, внутренне, — уважали правила социалистического общежития, людей труда и труд, были коллективистами. Ну, я слишком: расфилософствовался, — спохватился Алексей Николаевич и стал выбивать трубку о край скамьи.

— Мне кажется, ты прав, — серьезно сказал Сергей Павлович. — Я в дневнике у моего Ковалева прочитал: «Если я сижу в нашем кино и вдруг увижу — офицер смотрит картину стоя или техничка наша, Алексеевна, осталась без места, я не могу спокойно сидеть, мне кажется, они думают обо мне: „Невежа ты, невежа! Этому тебя учат?“ Даже настроение портится, картину смотреть неинтересно. Но как только уступлю место, сразу на душе становится спокойно, и на экран приятно смотреть».

— Хорошо, — одобрительно сказал Алексей Николаевич, — право, хорошо! А мы, знаешь, — ревниво сообщил он, — в отделении стали выпускать ежедневно газету, Кошелев редактирует. А Каменюка — «постоянный корреспондент». Между прочим, я ему сказал: «Помоги Авилкину стать комсомольцем, иначе мы с тебя спросим».

— Твой Авилкин все такой же? — полюбопытствовал Боканов.

— Ну, что ты! — встал на защиту питомца капитан Беседа. — Он теперь много лучше, да и сегодня я для него припас один педагогический «снаряд». Но об этом потом расскажу, извини, надо идти.

В классе нетерпеливо ждали Алексея Николаевича.

Это необычное собрание он назначил две недели назад. Дадико и Павлик получили тогда же задание — выучить отрывки из «Детства Обломова»; Артем и Илюша — подобрать материалы из газет о стахановцах и героях труда.

Ребята расселись за парты и выжидающе уставились на капитана. В дверях, появился Веденкин. Поздоровавшись за руку с Беседой, он сел на задней парте.

Капитан предоставил слово Авилкину и Мамуашвили. Они читали наизусть по очереди:

— «Он большую часть свободного времени проводил, положив локоть на стол, а на локоть — голову… Дальше той строки, под которой учитель, задавая урок, проводил ногтем черту, он не заглядывал, расспросов ему никаких не делал и пояснений никаких не требовал».

— «…Как встанет утром с постели, — продолжал Дадико, — после чая ляжет тотчас на диван и обдумывает, пока голова утомится от тяжелой работы… Довольно сделано сегодня для общего дела, блага».

— Как он так может? — удивленно прошептал Максим.

— Действительно облом, — шепотом ответил Артем, — только и знал, что покрикивать: «Эй, Васька, Ванька, подай, сбегай!» Прямо паразит! — заключил он.

Когда Павлик и Дадико закончили чтение отрывков из «Обломова», их место заняли Артем Каменюка и Кошелев. Они начали рассказывать о шахтерах Донбасса, колхозниках Киргизии, о людях, восстанавливающих Сталинград.

— После работы на производстве, вечером, добровольно идут помогать строителям, — с увлечением говорил Артем, вздергивая подбородок.

— И родители виноваты, что так Обломова воспитали.

Алексей Николаевич улыбнулся про себя: Голиков имел в виду, конечно, свою маму, очень баловавшую его.

Артем Каменюка тактично сказал, не называя имени, но все поняли, что сказано это в адрес Авилкина:

— Если б у нас осколок облома завелся, уроки не учил, разве мы бы это терпели? Факт, что нет!

Авилкин на всякий случай одобрительно закивал головой, а офицеры незаметно переглянулись.

Следующий день был воскресным, большинство суворовцев ушли на концерт в филармонию.

Авилкин, слегка пригнувшись, стремительно мчался по плацу.

— Ребята, — кричал он, — герой труда приехал! Ребята! Изобретатель оружия! Три ордена Ленина!

Все, кто был на плацу, ринулись в клуб. Там собралась вся рота майора Тутукина.

Такие встречи с Героями Социалистического Труда, стахановцами, учеными, старыми большевиками, представителями демократической молодежи Болгарии, Албании устраивались часто. Зорин требовал от воспитателей:

— Учите детей видеть нашу жизнь! Кадета отгораживали монастырской стеной, чтобы при столкновении с действительностью не рушились те фальшивые идеалы, которые навевались ему в корпусе. Мы же заинтересованы в слиянии с жизнью Родины. Мы — миллионная часть ее!

И действительно, дыхание страны ясно ощущалось детьми за высокими стенами училища. Народ, победоносно завершив войну, залечивал раны. Вчерашние гвардейцы стали у домен, поднялись на строительные леса. Так же часто, как во время войны, можно было услышать слова: «форсировали», «штурмовали», «сломили», теперь звучали новые: «построили», «пустили в ход», «подняли из руин». Все это воспринималось как донесения с поля боя, с фронта сражения за пятилетку.

В училище появились стенды с цифрами пятилетки, комсомольцы устраивали субботники, переписывались с шахтерами, собирали посадочные семена, делали радиоприемники для жителей Яблоневки.

— Вы обратили внимание, что сейчас печатается в газетах на месте прежних сообщений «В последний час»?

И так же, как в дни войны, сводки Информбюро, письма из дома и с фронта, рассказы взрослых объединяли ребят в одном стремлении быть полезными Родине, стать достойными ее славных дел, так и теперь неразрывной была близость суворовцев с народом-строителем.

Суворовцы чувствовали себя членами большой семьи, жили ее интересами, подчиняли ей свои личные устремления, ощущали свое место в великом народном движении вперед.

На этот раз гостем оказался знатный оружейник, имя которого хорошо известно всей стране. Он приехал в командировку. Зорин просил его прийти в училище. Неожиданно гость выбрал воскресный день и поэтому встреча, к огорчению Зорина, произошла лишь с тутукинцами, — остальные были в филармонии.

Высокого роста, с худыми костистыми плечами и белыми добродушными усами, гость сразу пришелся по сердцу ребятам. Понравились и волжский говорок, и веселые добрые глаза, и заразительный смех. Он сел за стол, предложил ребятам, будто подгребая к себе что-то: «Поближе, поближе, кружочком!» — и они с готовностью облепили его стул.

— Разрешите узнать, что вы сейчас изобретаете? — вынырнула на мгновение из плотной стены суворовцев рыжая голова Павлика Авилкина.

Капитан Беседа осуждающе посмотрел на него, и Павлик спрятался за спинами товарищей.

— Это военная тайна, — понизил он голос, — но вам я, так и быть, скажу.

— Я… — все затаили дыхание, ожидая откровений, на секунду простодушно поверив, что сейчас им сообщат великую тайну, — улучшаю оружие! — закончил Николай Васильевич и, откинувшись на спинку стула, тыльной стороной ладони разгладил усы.

Все понимающе заулыбались. Чудаки, захотели чего! Ясно, нельзя ему говорить, присягу давал!

— А у вас изобретатели есть? — полюбопытствовал гость.

— Каменюка электромоторчик собрал! Ему наш капитан помогал.

— Значит техникой интересуетесь? Хорошо, хорошо! Век наш требует высокой культуры и знаний, одной храбрости мало. А ну, покажите свои моторы и самолеты!

Тутукинцы немедленно притащили все, что у них было; объясняли, заводили, рассказывали:

— Мы летом на подсобном работали, и Максим придумал, как лучше поливать помидоры…

— А один раз, перед походом, — выдвинулся Артем Каменюка, — Максим смотрит, у винтовки бойка нет… А завтра стрелять (правда, холостыми). Что делать? Сейчас побежал в сапожную, гвоздь достал, отрубил на длину бойка и часть гвоздя, понимаете, ту, со шляпкой, вставил в отверстие боевой личинки…

— А шляпка-то гвоздь задерживает в боевой личинке. Ясно? При спуске курка ударник под действием боевой пружины, — в голосе Артема послышались интонации капитана Беседы, — движется вперед, ударяет по шляпке, происходит выстрел.

— Ловко придумано! — похвалил Николай Васильевич. Максим скромно потупился. — Смекалка для военного человека — первое дело.

В дверях показался фотограф, присланный Зориным.

— Разрешите, товарищ Герой Социалистического Труда, разочек щелкнуть?

Гость охотно согласился, предложил Алексею Николаевичу место рядом с собой. Ребята притиснулись к ним, уселись на полу, стали позади. Артем примостился у ног гостя. Павлик прижался сбоку.

— Знаю фотографов: щелкать щелкают, а карточки дарят редко.

— Мы вам обязательно пришлем, — заверили ребята.

— Когда-то писатель Вольтер, под конец своей жизни, снедаемый заботами и мытарствами, жаловался: «Старость всегда приносит страдание». А вот мне, юные друзья, семьдесят восемь лет, но, кроме счастья, нет у меня других чувств. Приятно сознавать, что твой труд не пропал даром, что ты приносишь пользу любимой Родине. Я, сын рабочего и сам рабочий, благодаря Коммунистической партии смог применить свои способности. И пока бьется мое сердце, я буду служить нашему Отечеству, отдам ему остаток своих сил. Радостно знать, что оружие, над созданием которого трудились и трудимся я и мои соратники-конструкторы, находится в надежных руках защитников мира.

К гостю бочком придвинулся Артем. Протягивая «Дневник чести отделения», мальчик попросил так убедительно, что невозможно было отказать:

— Мы вас очень просим, напишите, пожалуйста, нам.

— С удовольствием. — Гость снова уселся и тонкими без нажима буквами написал:

«Уверен, что вы, наши будущие славные защитники, любовно станете ухаживать за оружием, в совершенстве овладеете им. Боевое оружие — это самое дорогое государственное имущество. Советский народ заботится о том, чтобы оснастить свою армию первоклассной техникой, самой мощной в мире. Оружие — это святыня для солдата, гордость советского воина. Изучайте оружие, берегите его. Оно имеет всемирную славу — умножайте эту славу!»

Дописав, он ласково посмотрел на суворовцев:

ГЛАВА XVIII

«Отбой» — приказ спать — дают в десять часов вечера. Но и после отбоя, прежде чем уйти домой, офицеры обязательно заглядывают в ротную учительскую. И здесь непременно оказываются или Гаршев с Веденкиным, или Русанов с Бокановым, а то и все вместе.

— Суженный педсовет, — шутливо бурчит Семен Герасимович, поглаживая бороду.

Все устали, измотались за нелегкий день, а все же хочется поставить какую-то необходимую точку после напряженного трудового дня, перекинуться еще несколькими фразами, о чем-то рассказать, расспросить, вот и заходят «случайно» в учительскую.

— У меня тема была: «Год великого перелома». Я и спрашиваю у выпускников: «Если бы вы в составе рабочей бригады поехали организовывать колхоз, как бы вы местным активистам, вроде Макара Нагульного, стали доказывать, что следует создавать не коммуну, а сельскохозяйственную артель?» И что же? Правильно ответили! По сталинской статье «Головокружение от успехов».

— То, что они увлекаются историей, превосходно, но вот что вы, Виктор Николаевич, теряете чувство меры, давая домашнее задание, это я решительно осуждаю. Вчера они должны были и по учебнику прочитать, и по «Краткому курсу», и законспектировать три страницы из «Вопросов ленинизма», и выписать полстраницы из сочинений Ленина. Чуть ли не половина вечерней подготовки ушла у них на историю. Я не признаю такой патриотизм учителя, когда он забывает о товарищах по работе, о других учебных предметах и реальных возможностях учащихся.

Веденкин вначале опешил от этого наступления, но потом стал оправдываться:

— Исключительный случай… В дальнейшем задания будут гораздо меньше. Но согласитесь, что историю они должны знать как следует, что этот предмет…

— …важен. Но важна и математика! — докончил Гаршев.

Веденкин понимающе взглянул на математика и расхохотался. Гостеприимно раскрыв портсигар, он протянул его офицерам. Боканов хотел было взять папиросу, но, вспомнив данный зарок, с сожалением отвел руку:

На минуту заглянул капитан Беседа: он дежурил по училищу и не успел днем узнать, как прошли уроки в его отделении.

— Что у меня? — поздоровавшись со всеми, быстро подошел Алексей Николаевич к Веденкину.

— Это же очень плохо! — огорчился капитан Беседа.

Они решили встретиться завтра, чтобы поговорить обо всем.

Алексей Николаевич заметил в углу дивана молчаливого, чем-то расстроенного капитана Васнецова — преподавателя литературы. Несколько дней тому назад Беседа попросил его:

— Если это не нарушит ваших планов, дайте, пожалуйста, моим сынкам для сочинения тему: «Какую роль играет чистота и аккуратность в коллективном труде».

Теперь, пожимая руку капитана Васнецова, Алексей Николаевич поинтересовался:

Васнецов молча достал из портфеля тетрадь Самсонова.

— «На корабле почему такая четкость? — начал быстро читать капитан Беседа. — Там чистота, порядок! И на производстве чистота: разве же в грязи хорошие детали сделаешь? Да что далеко за примерами ходить: у нас, если суворовец неряха — измазан, неумыт, тетрадь у него не в порядке, ботинки пыльные, — на него просто смотреть противно. Я сам такой раньше был — знаю!»

Довольный капитан Беседа расхохотался. Он смеялся заразительно, так, что даже слезы выступили на глазах. Глядя на него, заулыбались и остальные, хотя не знали, в чем дело.

— Здорово это мы с вами придумали! — сказал он капитану Васнецову. — Я завтра постараюсь вас увидеть, остальные работы прочту — это для меня клад!

Васнецов сумрачно кивнул головой. Он никак не мог отделаться от неприятного чувства виновности: на его уроке был полковник Белов и после справедливо укорял: «Вы упустили возможность рассказать о борьбе Ломоносова с иностранным засильем в академии». Учитель не мог простить себе этого промаха.

Капитан Беседа распрощался со всеми и ушел, но, видно, ему очень хотелось еще побыть в учительской.

— Не люблю озираться на баллы вчерашнего дня, — с обычной для него горячностью заявил Веденкин. — Что заработал, то и получай! Я вам больше скажу: если у меня возникает на то моральное право, хотя бы малейшее, я с удовольствием, понимаете, с удовольствием, ставлю пятерку слабому и двойку отличнику.

— Разве можно поставить пятерку Савве Братушкину по случайно удачному ответу, если я наверное знаю, что его потолок четыре? — возразил пожилой, сухощавый географ.

— Вредная предельщина! — воскликнул Веденкин возбужденно. — Вы обрекаете Савву на четверку. Предопределили, и он сам начинает думать, что на большее неспособен! — И продолжал, уже более спокойно: — Есть сторонники опроса редкого, но, как они говорят, фундаментального, — одного ученика по двадцать-тридцать минут спрашивают. Я противник этого. Спрашивать надо понемногу, но чаще, и все время прощупывать, восемь — десять раз за четверть тормошить. Тогда никто никогда не гарантирован, что его снова не вызовут. Иной раз, — Веденкин хитро сузил глаза, — надо устроить «проверку честности», четыре-пять раз подряд одного и того же вызывать. Или делать «сюрпризы последнего дня четверти». Парень уже успокоился: «Пятерка обеспечена, можно урок не учить!», — а я его: «Пожалуйте ко мне!» Вы скажете: «Ловите, вредничаете», а я отвечу: «Приучаю к систематической работе».

Яростный спор закончился победой историка, но Виктор Николаевич не успокоился и нашел новое поле боя:

— Вы согласитесь, что в педагогике более даже, чем в медицине, важна профилактика? Очень многого можно предусмотрительно избежать, предупредить конфликт в самом его зародыше. Верно? Вот свеженький пример. Отделению в полдень сделали прививку против сыпного тифа. К вечеру многие ребята прихворнули — поднялась температура, клонило ко сну, они не готовили уроков и рано легли спать. Наутро преподаватели и я, грешный, никем не предупрежденные, принялись спрашивать ребят. Посыпались единицы и двойки. Дети, видя явную несправедливость, стали нервничать, и этот день внес много нездорового в отношения учителей и учащихся. А всего этого легко было избежать, если бы воспитатель заранее уведомил преподавателей о последствиях вчерашних уколов.

У дальней стены учительской, на диване, офицеры-воспитатели ведут свои разговоры, особенные, военно-педагогические, таких не услышишь нигде, кроме военного учебного заведения.

— Сколько у тебя суворовцев поражено двойками? — спрашивает один.

— Получается какая-то странная вилка между успеваемостью в четверти и успеваемостью по результатам последнего диктанта, — тревожно отвечает другой.

— Я с ним вожусь, вожусь, а должной отдачи нет, — сетует третий, — приходится все время держать его на боевом взводе.

— Голову наотрез даю, — слышится голос Веденкина, — он успел подсесть к воспитателям, — что у нас в училище есть еще коренные и пристяжные! Коренные честно тащат педагогический возок, пристяжные только делают вид, что тащат, а сами на ходу травку пощипывают.

На пороге учительской появляется полковник Зорин. Все встают. Офицеры довольны: они питают особую симпатию к этому высокому, смуглолицему человеку. В последние месяцы он тяжело болел: сказывались ранения, но он крепился, неизменно был на вечерних поверках, в ротах. Только иногда невольная судорога лица выдавала боль, и он торопливо уходил.

— Может быть, я, как беспартийный да еще и математик, что-нибудь не так скажу, — замечает Семен Герасимович, — но, мне кажется, у некоторых наших детей есть разрыв между теоретическим пониманием идей патриотизма и практикой их собственных действий. Иной из них так расчудесно объясняет, что такое советский патриотизм, а сам плохо трудится, нарушает порядок. Думаю, нас такое теоретизирование не устраивает.

И пошли разговоры: сетовали, что суворовцы не всегда тактичны, что не у всех развито чувство признательности к офицерам-воспитателям, что иным питомцам кажется: мир вертится только для них и вокруг них.

Говорили так, как обычно говорят между собой родители. Но если бы кто-нибудь другой посмел обвинить их питомца в невоспитанности, неблагодарности, эгоизме, они стеной стали бы на защиту, нашли бы множество примеров его благородства.

— Очень интересную работу проводит капитан Беседа, — раздался голос Зорина. — У них в роте сейчас с десяток комсомольцев, а тон задает Артем Иванович Каменюка. Тутукин не нарадуется: и строевик, и общественник, опора командования!

Все довольно рассмеялись: что ни говори, а очень приятно ощутить плоды своих усилий.

— Капитан Беседа прививает своим комсомольцам навыки общественной деятельности, я бы сказал, предприимчивости, — продолжал Зорин. — Они провели интересное собрание, разбирали вопрос: «Что значит быть коммунистом?» Выпустили альбом: «Страны народной демократии», а Илюша Кошелев — помните, лопушок такой? — сделал ни больше, ни меньше, как «Критический анализ работы комсомольцев роты за полгода». Каков?

— Даже Авилкин, по вескому заверению ребят, успешно «дозревает». Артем считает себя лично ответственным за него. Но когда товарищи сказали Павлику, что, мол, теперь, пожалуй, тебе пора в комсомол, он серьезно ответил: «Рано… Еще подготовиться надо. Нельзя же снова позориться!»

— Товарищ полковник, а правильно сделали, что Пашкова тогда из комсомола не исключили? — с сомнением в голосе спросил кто-то из офицеров.

Боканов нахмурился: легче всего задавать такие вопросы.

— Думаю, что правильно, — без колебаний ответил Зорин. — Мы сами виноваты. Мало с парнем работали и сразу бах — выгнали! Не утруждая себя… А пора бы научиться, как говорил Макаренко, «проектировать личность», видеть ее завтрашний день.

Он взглянул на Боканова и, обращаясь как будто к нему одному, убежденно проговорил:

— Казалось бы, сейчас Пашков или Авилкин не достойны уважения, но кто может поручиться, что через несколько лет каждый из них не окажется очень хорошим человеком? Вот и следует в своем сегодняшнем отношении к нему не забывать об этих возможностях.

— Когда на ротном собрании решили Пашкова оставить, я ведь поддержал. Но помните, товарищи, на каком условии? Мы должны усилить внимание к нему.

Полковник встал. Поднялись и все, кто был в учительской.

— Мне сегодня с вами по пути, — обратился Зорин к Боканову. — Я на вокзал: сына встречать.

ГЛАВА XIX

Боканов и Зорин шли аллеей. Теплый весенний ветер, пахнущий талым снегом, набухшими почками деревьев, рекой, приятно обвевал лица. В шинелях, перехваченных ремнями, было жарко.

— Я ведь дедушка, — мягко улыбаясь в темноте, сказал Зорин. — Внучка Светлана уже собственноручно приписала мне в письме две строчки «Золотой дедуся, я тебя сто, двести раз целую».

Сергей Павлович не видел лица Зорина, но догадался, что он улыбается.

— Цифры знает, только шесть от девяти никак отличить не может. Алеша писал, что повесил над ее кроваткой большую шестерку, нарисованную на картоне. Светка долго уснуть не могла, все ворочалась. Потом позвала мать: «Сними, пожалуйста, девять наоборот, она меня мучает…»

Сергей Павлович вспомнил, как его сын еще недавно называл газированную воду «колючей».

— Поезд придет через пятьдесят минут. Вы, может быть, торопитесь?

Боканов прикинул: Нина сменяется в двенадцать.

— Тогда давайте посидим немного, — предложил полковник. — Вечер-то какой чудесный!

Они сели на высокую скамью под старым каштаном.

— Я, товарищ полковник, часто вспоминаю один наш разговор. Мы в лагерях как-то вечером засиделись, помните?

— Да, — подтвердил Боканов. — Тогда вами была высказана такая мысль: «Чем полнее мы овладеем законами педагогики, открытыми и теми, которые еще следует открыть, тем быстрее и без грубых ошибок будем создавать у детей необходимые нам качества характера. Садовод обязан безупречно знать условия роста саженцев, методы ухода за ними». Но главное, что запало мне в память, это ваши слова: «Воспитатели должны быть рационализаторами, изобретателями».

— Больше того, Сергей Павлович, — подхватил Зорин, — я убежден: не за горами то время, когда звания лауреатов и Героев Социалистического Труда будут присуждать творческим работникам педагогики, новаторам, ломающим старые представления. Ибо то, что нас удовлетворяло в прошлом году, в этом уже недостаточно. Рабочие, колхозники, люди науки ищут, совершенствуют свой труд, открывают новые методы и приемы. И наш коллектив должен стать педагогической лабораторией, а каждый воспитатель — творческим исследователем… Ведь вот, Сергей Павлович, мастер на производстве передает свои «секреты» молодым рабочим. А вправе ли мы бездумно распылять свой опыт, приобретенный с таким трудом? В нашем ли характере искать покоя, довольствоваться уже достигнутым?

Боканов, слушая Зорина, подумал: «Да, нам уже есть чем поделиться», а вслух сказал:

— Сейчас многие офицеры ведут дневники, записывают наблюдения, обобщают, ищут законы и правила. Это облегчит, конечно, труд воспитателей, которые придут нам на смену, придаст их работе точность.

— И вы ведете такие записи? — пытливо спросил Зорин.

— Да, — просто признался Боканов, — это стало потребностью. Как бы ни устал, как бы поздно ни возвратился домой, а сажусь и записываю.

— Если это не секрет, какую, например, запись вы сделали вчера? — с глубокой заинтересованностью спросил Зорин.

Мимо них торопливо прошел к станции железнодорожный рабочий с фонарем; осторожно пронесла на руках спящего ребенка женщина; из ближайшего дома донеслись приглушенные звуки пианино. «Вторая прелюдия Скрябина», — вскользь отметил Боканов, но мысль возвратилась к разговору:

— Что записывал вчера? Да!.. — вспомнил Боканов. — Но не знаю, может ли это быть вам интересно, — с сомнением сказал он, — я записал, что ощущение расстояния, промежутка (но не пропасти!) должно сохраниться между детьми и воспитателями. Это необходимое условие почтительности и уважения. Собственно, эта мысль не нова, ее высказал Антон Семенович Макаренко. Чрезвычайно важно и офицеру, и суворовцу научиться чувствовать, где кончается служба с ее официальностью, строгостью и начинаются душевные отношения. Дело в том, что служба и быт настолько слиты у нас в училище, что порой, сам не замечая того, офицер на внеслужебные отношения переносит тон и действия, диктуемые уставом. Кое-кто из питомцев, вырвавшись на час-два из строгих рамок воинских порядков, не ощущает грани, где начинается недозволенное, нетактичное, и допускает вольности, претящие всякому взрослому человеку. Это отпугивает некоторых офицеров.

— Не желая подвергать неприятным испытаниям свое самолюбие, — продолжал Боканов, — иной из нас предпочитает постоянно сохранять расстояние между собой и воспитанниками, пожалуй, даже большее, чем следовало бы. Так спокойнее и легче. Гораздо сложнее научить детей понимать грань возраста и отношений, чтобы не забывали о ней, как в хорошей семье не забывает сын, даже в минуты самой сердечной близости, о том, что перед ним отец.

— Это верно, — воскликнул полковник, — но, простите, мне кажется, как-то не полно… тут еще что-то должно быть о терпении, в лучшем смысле этого слова.

— Представьте себе, товарищ полковник, именно об этом я очень много думал и пришел к выводу: только тот из нас достигнет в воспитании значительных успехов, кто терпелив, последователен и настойчив. Легко наказывать, метать громы и молнии, — много труднее кропотливо, изо дня в день выпрямлять натуры. Великие образцы терпеливого перевоспитания крестьян в коллективистов, любовного выращивания дружбы между народами Советской страны дает наша партия. И каждый раз, когда мне, нам хочется отмахнуться от «чернового труда», мы должны вспоминать эти образцы и вооружаться терпением. Да! Прекрасная должность — быть на земле человеком, но вдвойне прекрасна должность воспитателя советского человека.

Сергей Павлович неловко умолк: «Выспренно получилось! В мыслях все гораздо проще».

Зорин с гордостью слушал Боканова. «Действительно, они очень выросли, — подумал он о воспитателях, — и руководить ими так же, как мы это делали два-три года тому назад, уже нельзя: вмешательство, советы должны быть тоньше и глубже… Нам самим надо многому учиться, иначе отстанем, а жизнь не терпит этого».

Стрелка светящихся часов на перекрестке улиц приближалась к двенадцати. Офицеры поднялись со скамейки и распрощались.

ГЛАВА XX

Авилкин и Самсонов катаются на «гигантских шагах». Они берут разбег и, взлетая на веревке в воздух, успевают обменяться новостями.

— Коваль говорит, Семена Герасимовича чествовать сегодня будут! — сообщает Самсонов и стремительно летит вниз. Быстро перебирая ногами, он отталкивается от земли и снова взлетает.

— За что чествовать? — чуть не сталкиваясь с другом, успевает спросить Авилкин.

— Сорок лет безупречной педагогической деятельности! — важно выговаривая слово «педагогической», поясняет Сенька и плавно опускается вниз. Толчок. С полминуты они летят рядом.

— Коваль говорит — наградят орденом Ленина. Утром получили приветственную телеграмму от нашего главного генерала из Москвы. Так и написано: «Младшему лейтенанту Гаршеву».

Удивительный народец! Внешне — беспечный вид, наивные глаза, будто ни о чем, что касается взрослых, не знают и знать не хотят, на лице безмятежность простачков, а на самом деле поразительная осведомленность и наблюдательность. Лучиком из уголка глаза осветил все, вобрал, запомнил и спрятал лучик под бесхитростными ресницами, словно и не было ничего.

— Наградят, — тоном многоопытного человека убежденно подтверждает Авилкин. — Я выдал бы орден и нашему капитану, и капитану Васнецову, — думаешь, ему легко меня русскому языку учить, когда я такой несобранный? — Авилкин с удовольствием произнес однажды услышанное слово. — Слушай, а давай мы…

Они разминулись, догоняют друг друга. Наконец поравнялись, и Павлик закончил:

— …давай ребят подговорим и выделим делегацию от нашего отделения приветствовать Семена Герасимовича.

— Давай! — охотно соглашается он и, став на землю, высвобождает ногу из петли.

Пробегая коридором второго этажа, Самсонов из окна увидел внизу, на улице, возвращающуюся с тактических занятий первую роту.

— Гляди, гляди! — восхищенно воскликнул Сенька и схватил Авилкина за плечо.

Навстречу суворовцам шли солдаты. Они тоже были в поле, несли на плечах щиты с мишенями, пулеметы. Роту Русанова вел вице-старшина Гербов. Когда суворовцы поравнялись с солдатами, Гербов скомандовал:

Оба подразделения перешли на строевой шаг. Приветствуя друг друга, до отказа повернули головы, соревнуясь в бравой выправке.

— Красота! — захлебнулся Павлик, весь подавшись вперед.

Самсонов и Авилкин проследили глазами, пока рота Русанова скрылась под аркой ворот, и побежали дальше, но скоро опять припали на этот раз к маленькому оконцу, выходящему на задний двор училища. У водопроводного крана стояла старушка в длинном черном пальто — наверно, мать одного из офицеров. Набрав воду, она с трудом понесла ведра, сгибаясь под их тяжестью. Из-за стены гаража выскочил Артем, подбежал к старушке, что-то сказал. Она на мгновение поставила ведра на землю, кивнула головой, видно, благодаря, и пошла дальше. Но Каменюка не отставал, в чем-то с жаром ее убеждая. Наконец он отобрал ведра и, быстро перебирая ногами, намного перегнав старушку, остановился только на крыльце офицерского общежития.

— Чертов Каменюка! Я б куда быстрее донес! Капитан говорит: вежливость — украшение офицера.

Помощником дежурного офицера по первой роте в этот день был Пашков. Когда все протерли свои карабины и поставили их в пирамиды, Геннадий начал проверять чистоту оружия: щелкнул затвором оружия Андрея, заглянул в ствол, удовлетворенно поставил на место, приподнял карабин Саввы, внимательно осмотрел затыльник.

— Грязный, почистить, — кратко приказал Братушкину, и Савва покорно принялся чистить оружие.

Пашков сделал еще несколько замечаний и, деловито сдвинув брови, пошел из ружейного парка в роту — проверить, все ли там в порядке. В бачке не оказалось воды для питья. Мимо неторопливо брел с книгой в руках Ковалев, на ходу перелистывая ее, пробегая глазами. Лицо у него было довольное.

— Вице-сержант Ковалев! — официально обратился к нему Геннадий. — Наполните бачок водой!

Ковалев и Пашков имели одинаковое звание, но на стороне Пашкова сейчас было священное право дежурного. Однако Володя не мог отрешиться от мысли, что это не вообще дежурный, а Пашков — дежурный, и недовольно процедил сквозь зубы:

Пашков, в прежние времена способный только поиронизировать, вдруг весь подобрался, напружинился, между бровей легла волевая складка, точь-в-точь как у отца. Требовательно глядя на Ковалева, он отчеканил:

— Завтра ты будешь командовать, тебе тоже так отвечать? Ты не мне подчиняешься, а назначенному командиру, армейским порядкам!

Владимир, мысленно прикрикнув на себя: «Опять за старое!», пробурчал в ответ:

— Ладно, не учи, налью. — Но уже спускаясь по лестнице, примирительно подумал: «Он прав — служба!»

Когда Ковалев, держа перед собой за ручки бачок с кипятком, возвращался в роту, ему навстречу попался Авилкин.

— Иду по радио выступать! — возбужденно сообщил Павлик на ходу. Бронзовая голова его, промелькнув между балясинами перил, исчезла.

Павлик оказался в отделении Беседы «последним могиканом» бесславного племени лодырей.

Давно переборол сей недуг Артем Каменюка, уже получал четверки по русскому языку Самсонов, и вообще-то тройка стала редкостью в отделении, а Павлик Авилкин никак не мог преодолеть в себе легкомыслия: надеялся на авось, на подсказку, на случай.

Его не раз укоряли на классном собрании, «продергивали» в боевом листке. Это действовало не более двух дней, и снова — как с гуся вода.

Авилкин даже для своих лет был безответствен и недостаточно серьезен. Например, желая закалить себя, он решил бегать босиком по снегу. Как только этот гениальный замысел осенил голову Павлика, он, едва дождавшись отбоя, снял ботинки, носки и начал обегать три назначенных самому себе круга. Хорошо, что в это время через стадион проходил Веденкин. Заметив странного бегуна, офицер заинтересовался им и прекратил «закалку».

В общем и у отделения, и у Беседы имелось вполне достаточно оснований для недовольства Авилкиным.

Но вот подоспела неожиданная помощь. Пришло письмо от председателя колхоза, в котором работала бабушка Авилкина.

Бабушку Павлик любил самозабвенно. Ее, единственного родного человека, он пуще всего боялся огорчить. На каникулах Павлик изо всех сил старался помогать ей. Обычно непоседливый, нетерпеливый, дома он льнул к бабушке, мог часами просиживать около нее на невысокой скамеечке, помогая в работе и рассказывая об училище, о генерале, о своих похождениях — всегда возвышенных и героических.

Однажды Павлик, узнав, что капитан Беседа собирается послать бабушке письмо, которое могло только огорчить ее, стал умолять воспитателя:

— Товарищ капитан, вы меня лучше в город не пускайте! Товарищ капитан, лучше наряд вне очереди дайте! — Он так смотрел на Алексея Николаевича, что капитан сказал: «Повременю».

Но за дело взялось комсомольское бюро первой роты. Авилкина вызвали на бюро и потребовали от него не подводить училище. Когда же и это не помогло, то по совету Боканова поручили Владимиру написать письмо в правление колхоза того села, откуда приехал Авилкин. И вот теперь Павлику писал сам председатель колхоза «Путь Ильича» — Афанасий Лукич Севастьянов, прославленный партизан отряда, которым командовал погибший отец Авилкина.

«Что же ты нас подводишь? — писал Севастьянов. — Какими глазами глядеть будешь, когда на каникулы приедешь? Ты, может, считаешь, хорошо или плохо учиться — это только твое дело? Заблуждение. Наше это дело, всенародное.

Весь мир смотрит, как мы работаем, какие у нас успехи! Учти это и поступай государственно. Бабушка твоя, хотя ей уже шестьдесят три года, заслужила звание Героя Социалистического Труда, а ты с ней не считаешься! Думаешь, ей приятно, когда люди спрашивают: „Как внучек учится?“ — отвечать: „Плохо… безответственный он“.

Слушай, Павел, наказ всего колхоза: немедля выступи там у вас по радио перед всем училищем и скажи: „Даю слово сына геройского партизана Анатолия Ивановича Авилкина, что буду по-советски относиться к своему долгу“. Когда это слово дашь, напиши нам и, смотри, сдержи его. Не сдержишь — не являйся в село… И бабушка, всеми уважаемая Евдокия Петровна, писать тебе не станет, позорно и горько ей за тебя».

Ковалев не успел еще поставить на место бачок, когда услышал голос диктора училища Павлика Снопкова.

— Внимание, товарищи радиослушатели, сейчас перед нашим микрофоном выступит суворовец Авилкин…

«Все-таки подействовало!» — удовлетворенно подумал Владимир об Авилкине. Мысль невольно перешла к недавнему столкновению с Геннадием.

Первое время после своего выступления на комсомольском собрании, разбиравшем дело Пашкова, Володя не задумывался, справедливо ли он тогда говорил. Это было для него совершенно ясно: Геша зарвался, вызывающе держал себя, его надо было как следует проучить. Но ни тогда, ни теперь Ковалев не чувствовал к Пашкову злобы, и если голосовал за его исключение, то, скорее, в пылу нахлынувшего возмущения. Немного позже, увидя, какое сильное действие произвело на Пашкова исключение из комсомола, как остро переживал он осуждение, как затем решительно, без тени заискивания изменил отношение к товарищам, Володя начал подумывать: «Не слишком ли мы на него обрушились? Поучили, на всю жизнь запомнит, а калечить не надо».

Недоброжелательность в отношении Геннадия вытеснялась чувством уважения к нему. В конце концов он мужественно переносит беду и, по всему видно, может быть хорошим товарищем. Когда на ротном собрании Геннадию дали строгий выговор «за пренебрежение к товарищам», он сказал: «Я знаю, что не достоин… но постараюсь оправдать».

Сейчас, ни за что ни про что нагрубив Пашкову, Владимир почувствовал вину перед ним. «Так парня можно совсем заклевать», — подумал он. Подойдя к Геннадию, Владимир полусерьезно, полушутливо доложил:

— Хорошо, — просто и деловито ответил Пашков. Володя дружелюбно посмотрел на Пашкова:

— Да ну, пустяки, — смущенно пробормотал Геннадий и заторопился с озабоченным видом.

ГЛАВА XXI

На волейбольной площадке состязаются офицеры-математики против историков. Семен Герасимович около судьи сочувственно покашливает при каждой неудаче коллег. Вокруг стена болельщиков.

В ворота училища въехало несколько автомашин: возвращались с поля офицеры-воспитатели. Среда для них самый тяжелый день недели. К обычным обязанностям в этот день прибавляется командирская учеба: философия, диктанты по русскому языку, лекции по педагогике, изучение материальной части оружия, стрельбы. Вот и сегодня они выезжали на рекогносцировку местности к предстоящим тактическим учениям. По загоревшим, обветренным лицам, по старательно стертой, но въевшейся в сапоги весенней грязи можно было безошибочно определить: генерал Полуэктов, проводивший эти занятия, заставил офицеров немало походить в поле.

Начальник строевого отдела встретил Боканова приветливым окликом:

— С каких это пор — майор? — удивленно спросил Сергей Павлович.

— Пришел приказ о присвоении вам нового звания. Запасайтесь погонами с двумя просветами и угощением для меня за добрую весть, — пошутил начальник строевого отдела.

Боканов едва успел почиститься и умыться — надо было вести взвод в тир.

Выполняли второе упражнение по стрельбе из карабина. Первым стрелял сам офицер: две пули легли в десятку, одна — в девятку.

Передавая оружие Ковалеву, Бокатов посоветовал:

Павлик Снопков позади огневого рубежа шепотом острил по поводу каждого выстрела товарищей:

К шуткам его обычно относились снисходительно, но сейчас кто-то недовольно остановил: «Не надо под руку!»

— Суворовец Снопков Павел, на огневой рубеж! — раздался голос Боканова, и Павлик четким, красивым шагом быстро подошел к офицеру. Стрелял Снопков метко и сегодня отстал от лучшего стрелка взвода, Владимира, только на четыре очка. Общий результат стрельбы был хорошим; довольный Боканов приказал Братушкину и Пашкову почистить оружие, а остальных повел в класс.

— Сейчас будут передавать по радио важное правительственное сообщение, — пояснил он дорогой.

В классе стоял радиоприемник, который смастерил Семен Гербов. Эта работа нелегко далась Гербову. Первый приемник, собранный им, молчал. Товарищи только удивились. Второй — тоже, товарищи уже начали подтрунивать. Но Гербов, упорно, подбирая необходимый материал, сделал третий радиоприемник, и он наконец-то, заговорил!

Едва умолк голос диктора, передававшего правительственное сообщение о выпуске займа восстановления народного хозяйства, как Владимир вскочил с парты.

— Товарищи, — сказал он, — давайте сложимся и купим коллективную облигацию!

— Так и назвать ее: коллективная третьего взвода! Выигрыш — роте!

Андрей тут же внес сорок пять рублей (из пятидесяти, недавно полученных от матери), Геннадий — сто двадцать («Ого, ты богач!»), не сказав, что отдал почти весь свой капитал: от отца переводов больше не было, а эти заветные берег на фотоаппарат «ФЭД»; Семен ходил по классу с мрачным лицом: «Безобразие, за душой ни копейки», но повеселел, придумав: «Продам букинисту несколько своих книг». Собрали восемьсот рублей.

Члены бюро здесь же решили пойти по ротам. Андрей сел писать плакат: «Суворовский рубль — в народную копилку!»

Почин подхватили в училище сразу. Павлик Авилкин писал домой: «Дорогая бабуся! Я подписался на заем на тридцать пять рублей, на те, что ты мне подарила, ты не сердись, пожалуйста! Прошу сообщить, как у вас в колхозе с подпиской? Наш капитан говорит, что я стал серьезнее и с учебой у меня дело лучше обстоит, так что ты не волнуйся».

Уже больше года между отделением Беседы и шестым классом «А» мужской школы имени Чкалова установились дружеские отношения. Приходили в гости друг к другу, устраивали общие вечера, многие из суворовцев по воскресеньям ходили домой к своим новым товарищам.

Начало этой дружбы положил Артем. Как-то на улице он познакомился с пятиклассником Митей Родиным. Митя спросил:

— И мы, конечно, о Суворове читали, — самолюбиво пояснил Родин, — но хорошо бы получше узнать.

— Так я могу к вам прийти рассказать, — легкомысленно предложил Артем.

— Правда? — обрадовался Митя. — Я поговорю с Еленой Дмитриевной, нашей учительницей, и ты к нам в класс придешь!

Артем не рад уже был, что пообещал, но делать нечего: назвался груздем…

— Ну, пока! — щелкнул он каблуками и, отдавая честь, поднял ладонь к фуражке так медленно, словно на руке висела гиря.

Артем смущенно рассказал Алексею Николаевичу о своем обещании. Капитан Беседа с готовностью поддержал его, мгновенно оценив открывающиеся возможности. Он заставил Артема дважды переписать конспект рассказа о Суворове, кое-что сам дополнил, взял в историческом кабинете училища альбом о Суворове и вместе с Артемом отправился в назначенный час в школу.

Они шли улицей, залитой солнцем. Май разбросал по земле зеленые сережки тополя, затопил город молочной пеной цветущих садов. Над нежнорозовым яблоневым цветом навис несмолкаемый пчелиный гул.

По дороге воспитатель давал последние наставления.

— Когда зайдем в школу, фуражку не забудь снять…

— Да вы не бойтесь, я не подведу! — уверял Артем, приноравливаясь к широкому шагу офицера. В одной руке Каменюки свернутая карта, в другой — альбом.

«Ишь ты, самоуверенный какой», — с опаской подумал капитан. Но краснеть ему действительно не пришлось. Артем держал себя безупречно: со стороны посмотреть — прямо изысканнейше воспитан! Его невозможно было ни в чем упрекнуть. Прежде чем приступить к докладу, он догадался даже (совершенно самостоятельно, об этом ему не говорил Алексей Николаевич) спросить пожилую учительницу: «Разрешите начать?»

«Правильно, правильно, — мысленно похвалил Беседа, — именно у нее и следовало спросить, а не у меня».

Учительница посмотрела на своих детей: мол, слышали? Учитесь! И разрешила.

Школьники уставились на Артема с нескрываемым восхищением. Вот это парень! Пуговицы мундира сияют, на воротнике какие-то штуки золотые, на брюках прямо генеральские лампасы, белые перчатки он небрежно положил в фуражку. А как говорит — заслушаться можно! И про Измаил, и про Швейцарский поход, и даже точно объяснил, почему училище Суворовским называется. Сам такой выдержанный, но видно, если тронешь — в обиду не дастся!

Каменюка чувствовал себя великолепно: откуда только появилась уверенность жестов, спокойная рассудительность! Он не важничал, не «задавался», но маленькая фигурка его буквально излучала достоинство.

— Я вот вам кусочек прочитаю на память, — сказал Артем, — это Александр Васильевич Суворов племяннику своему написал. Конечно, можно своими словами… Но лучше я — точно.

Каменюка обвел всех взглядом, словно бы говоря: «Вы только послушайте, послушайте», и, вздернув раздвоенный подбородок, начал:

— «Будь отважен, но без запальчивости, подчинен без унижения, тверд без упрямства, скромен без притворства… Утомляй тело свое, дабы укрепить его больше…» — Артем перевел дух. — Это значит, — не выдержал он, чтобы не пояснить: — тяжело в учении — легко в бою. Ясно?

— Ясно, — ответили слушатели, вконец покоренные.

— Ну вот, пойдем дальше, — явно подражая майору Веденкину, произнес Каменюка. — «Будь умерен в своих нуждах и бескорыстен в поступках…»

— Бескорыстный — это когда на деньги не жадный?

— Верно! — подтвердил Каменюка и, подумав, добавил: — И когда стараешься для других, а о себе не думаешь! «К службе Отечества своего, — продолжал он, — являй искреннюю ревность! Будь терпелив в военных трудах, в несчастье не унывай и не отчаивайся!»

Когда Артем кончил, посыпались вопросы. На один из них — сколько наград было у Суворова — он не смог ответить, собрался было честно признаться: «Сейчас не помню, узнаю, скажу», но на помощь подоспел капитан Беседа, и Каменюка солидно поддакнул:

Со средней парты встал востроносенький русый паренек в синей косоворотке. Желая показать и свою воинскую искушенность, он повернулся к капитану Беседе.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к товарищу докладчику?

— Обращайтесь! — Морщинки у глаз Алексея Николаевича собрались гусиными лапками.

— Товарищ докладчик, давайте сдружимся — наш класс и ваш! У нас авиакружок первый в области.

— Первый в области! — разгорелись глаза у Артема, и вся его степенность мгновенно исчезла. — Да мы хоть сейчас! — Он осекся, посмотрел в сторону воспитателя, тот одобрительно кивнул головой.

За первой партой сидел курчавый мальчонка в куртке с большими карманами. Неожиданно он поднялся и подошел к Артему.

Учительница удивленно подумала: «Что это Митя?»

Митя энергично протянул Каменюке руку, кому-то подражая, веско сказал:

— Разрешите от имени коллектива поблагодарить вас!

Каменюка с достоинством потряс протянутую руку, краешком глаза поглядел на капитана: «Вот видите, а вы боялись!»

До начала самоподготовки Ковалев решил отправиться в читальный зал, сделать выписки со стендов о жизни вождей революции Ленина и Сталина. В зале ни души. Володя забрался за высокий щит и весь ушел в работу. Его отвлек голос командира роты. Подполковник Русанов возмущенно говорил кому-то:

— Это безобразие! Наряд от вашего взвода чуть было не опоздал сегодня на развод!

Владимир сразу сообразил, что Русанов «пушит» их капитана. Действительно получилось нехорошо, но Боканов тут был ни при чем: ребята, которым следовало идти на развод, замешкались на спортивной площадке. Дежурный по роте Сурков не принял мер для того, чтобы вовремя собрать их и уже получил строгое замечание от Боканова.

— Имейте в виду, — продолжал Русанов, — я на вечерней поверке отмечу недисциплинированность вашего взвода! Ваш помощник Сурков мямлит, миндальничает, не хочет портить отношений. Я вынужден дать ему взыскание!

Владимир из-за своего укрытия услышал голос молчавшего до сих пор Боканова:

— Разрешите объяснить, товарищ подполковник?

Ковалев, собиравшийся заявить о своем присутствии и попросить позволения уйти, не решался это сделать, потому что вдруг вспомнил: идя в читальный зал, он снял грязный подворотничок, а свежий не успел пришить. Появление в таком виде перед офицерами могло принести большие неприятности.

— Виноват во всем я, — твердо сказал Боканов командиру роты, — ни взвод, ни вице-сержант Сурков ни при чем.

Ковалев ошеломленно замер. Что такое? Почему капитан на себя наговаривает? Ведь все дело в Андрюшке, и в том, что увлеклись игрой.

— Виноват я, — повторил Боканов, — и готов нести ответственность за то, что не научил их дисциплине.

— И понесете, если понадобится, — вдруг смягчился командир роты и совершенно другим тоном добавил: — Прошу вас, Сергей Павлович, обратить особое внимание на несение ими службы. Это сейчас чрезвычайно важно.

Едва ушли офицеры, Ковалев помчался в роту. Оттащив в сторону Суркова, восторженно зашептал:

— Ты понимаешь, он так сказал, чтобы отвести удар от взвода, не позорить… Он считает, что не научил нас… твою вину на себя принял! Ты должен, Андрей, требовать по уставу, а то подведешь и его, и взвод!

Ученики, как правило, быстро и безошибочно устанавливают высоту авторитета своего воспитателя. Со снисходительным смешком относятся они к безвредным любителям побушевать и покричать; с плохо скрываемой иронией принимают панибратские заигрывания; быстро определяют позеров. «Треску много, а знания жидковаты!» — говорят о таких.

Боканова класс любил за щепетильную честность и прямоту, за то, что не было у него «патентованных любимцев» и «беспросветных париев», что не докучал нудной моралью, а надо было — отчитывал поделом, не оскорбительно и как-то очень по-человечески, если даже и повышал голос. Они ценили и то, что при всей своей принципиальности Сергей Павлович никогда не выпячивал эту черту своего характера, считался с инициативой и мнением коллектива. Он не отдавал невыполнимых приказов и тем самым избавлял воспитанников от лишних взысканий. Но зато если требовал, то делал это настолько разумно, в такой веской форме, что невозможно было уклониться от выполнения — не из-за угрозы наказания, а из боязни потерять доброе отношение воспитателя.

В Боканове ценили аккуратность, точность, доходящую до пунктуальности, но не перерастающую в педантизм. Кое-кто, ущемленный его требовательностью, склонен был побурчать, что он слишком строг и суховат, ошибочно принимая за холодность внутреннюю сдержанность, скупость в выражении чувств. Есть люди сердечные, движения которых спрятаны глубоко, люди, которые не умеют вмещать в слова сильные и чистые чувства. Это трудно бывает понять детям и оценивается в зрелом возрасте.

Невольно подслушанный сегодня разговор офицеров открыл перед Володей характер воспитателя с совершенно новой стороны. Володя знал, конечно, и раньше, что Боканов сердечен, верит а каждого своего питомца, живет их радостями и печалями. Но что он умеет так самоотверженно отстаивать свой взвод, в ущерб самому себе, — это было ново, и делало Сергея Павловича в глазах Володи еще выше и дороже.

Через несколько минут после того, как Ковалев передал Андрею услышанный разговор, Боканов пришел в роту. Лицо его, как всегда, было спокойно, серые глаза строги.

— Вице-сержант Сурков, как несет службу наряд? — официальным тоном спросил Боканов.

— Все в порядке, товарищ капитан! — вытянулся Сурков.

Ковалев смотрел на Сергея Павловича обожающими глазами. Боканов с удивлением подумал: «Что это он такой взбудораженный?» Володя перехватил взгляд, и тотчас облачко мальчишеской суровости изменило выражение его глаз.

— За пять минут до вечерней поверки доложите мне о сборе взвода, — приказал Боканов Суркову.

— Слушаюсь доложить вам о сборе взвода за пять минут до вечерней поверки.

Боканов повернулся, чтобы уйти, и вдруг заметил, что у Ковалева нет подворотничка.

— Вам, вице-сержант Ковалев, даю наряд вне очереди, — пристально поглядев на Ковалева, негромко объявил офицер. — Воротничок пришейте немедленно!

— Слушаюсь, — огорченно произнес Ковалев и, когда офицер скрылся, смущенно покосился на Андрея.

После вечерней поверки Боканова окружили офицеры, поздравляли с присвоением звания.

Они с такой искренней радостью жали ему руку, что Сергею Павловичу хотелось каждого обнять, сказать теплое, дружеское слово, но он успевал только отвечать:

Когда почти все разошлись, Веденкин, подмигнув капитану Беседе, воскликнул:

— А ведь, событие, товарищ майор, придется отпраздновать!

Боканову было и странно и приятно слышать это новое обращение. Он всегда спокойно относился к служебным повышениям, наградам, не делал из этого главного в жизни, не придавал большего значения, чем следовало, но сейчас ему было приятно. «Нет, что ни говори, — радуясь, думал он, — а в каждом из нас есть немного здорового и законного честолюбия, потому что всегда приятнее приподняться на ступеньку жизни, чем съехать с нее».

— Пойдемте ко мне. Сейчас так хочется быть вместе с вами… Я вас очень прошу, — обратился он к друзьям.

Офицеры вышли из училища. Веденкин ясно представил, как они сейчас появятся в квартире Боканова, как маленькая жена его, Нина Васильевна, не стесняясь их, обнимет и поцелует своего Сережу, а он попросит: «Ты нам сооруди чаек…» Они засидятся за полночь, и время пробежит незаметно, как это бывает в кругу близких людей.

И хотя Веденкину надо было сегодня же приняться за доклад, он решил, что подготовит его в воскресенье.

— Друзья, — приостанавливаясь, торжественно сказал он, — к супруге майора с пустыми руками сегодня прийти нельзя.

Весело смеясь и переговариваясь, они двинулись к главной улице, освещенной яркими вечерними огнями.

ГЛАВА XXII

В день решающего футбольного матча разыгрался свирепый ветер. Несмотря на это, болельщиков на стадионе собралось больше обычного: встреча суворовцев с сильнейшей студенческой командой города «Наука» решала, кто получит кубок местной газеты. Среди тысяч зрителей на трибунах был и генерал Полуэктов с большой группой офицеров.

В самые острые моменты игры генерал, подавшись всем корпусом вперед, напряженно следил глазами за мячом, вместе со всеми переживая каждый промах, радовался каждой удаче.

Вот Братушкин, играющий левого нападающего, «промазал» у ворот, упустил случай забить гол — Полуэктов откинулся на сиденье и, досадливо постукивая кулаком о колено, прошептал:

Но Гербов, высоко подпрыгнув, красивым ударом головы послал мяч в «девятку» — смертельный верхний угол под самой штангой противника, и генерал, взглядом призывая в свидетели офицеров, довольно потрогал усы:

Когда перед началом матча капитану студенческой команды, — высокому, подстриженному «под бокс» парню в очень широких и длинных белых трусах, предоставили право выбирать ворота, он избрал северные.

«В первой половине придется играть против ветра, — рассчитал он. — Это обойдется максимум в два гола… При таком ветрище совершенно неизбежно. Зато во второй половине, когда они устанут, будут измучены, ветер, наш союзник, добьет их, — с полдюжины влепим».

Расчет не был опрометчивым. Уже с неделю московское радио в репортажах о футбольных матчах на первенство страны неизменно отмечало подчас роковое влияние ветра на исход борьбы.

Первый тайм закончился со счетом 2:0 в пользу суворовцев.

— Мало, — поворачиваясь к полковнику Белову, тревожно сказал генерал, — мало! Ветер теперь нашим в лицо… — Он попросил одного из младших офицеров позвать капитана команды Гербова.

Семен явился тотчас, будто из-под земли вырос. Алая майка его взмокла, пот струился по лицу.

— Порох-то в пороховницах еще есть? — шутливо спросил Полуэктов.

— Так точно! — в лад ему весело ответил Семен.

— Вот что, капитан, — серьезно обратился к Гербову начальник училища, — передайте своим, что мы все ждем от них суворовского натиска, понимаете, настоящего суворовского… несмотря на ветер, несмотря ни на что. Победа должна быть за нашим училищем! Добудьте ее!

— Ну-ну, желаю успеха, — ободряюще улыбнулся Полуэктов.

Семен побежал к команде и, собрав ее, стал о чем-то решительно говорить.

Свисток судьи возвестил окончание перерыва.

Началась игра, какой стадион давно не видел. Алые майки рвались к воротам «Науки». Студенческая команда в первые минуты растерялась, им показалось, что ветер изменил направление, потому что мяч почти все время не выходил с их половины поля.

Но нет, ветер дул с той же силой и в том же направлении, а яростные атаки суворовцев нарастали. Геннадий, не обращая внимания на разбитое колено, напористо вел мяч, обводя противников.

Мальчишки, по своему обычаю недовольные каким-то «незаконным» действием судьи, бушевали:

— Свисток на очки смени! — и свирепо свистели, подвергая опасности барабанные перепонки зрителей.

Кричали и аплодировали студенты-болельщики, забывая о собственных интересах. Генерал сидел притихший, сияющий.

Два мяча вбили еще суворовцы, пропустив в свои ворота один.

Когда Семен принял из рук представителя горисполкома высокий серебряный кубок, он приподнял его в уровень лица и, радостно улыбаясь, посмотрел на генерала. Начальник училища, приветствуя, поднял руку ладонью вперед.

Из окна третьего этажа фигуры футболистов кажутся Алексею Николаевичу Беседе маленькими. Он дежурил по роте и остался в училище. «Какие наши: в алых или синих майках? Сегодня они надели новые», — думал он в начале матча. Потом, заметив, как вратарь «алых» отбросил в сторону фуражку и ее подхватил кто-то в форме суворовца, догадался: «Алые — наши». Фуражку «чужого» вратаря не стали бы так заботливо отряхивать от пыли.

«Так рождаются традиции», — подумал капитан Беседа и, облокотившись о подоконник, стал рассеянно смотреть на зеленое поле.

…Когда в перерыв матча Дадико Мамуашвили и Павлик Авилкин, влюбленно глядя на лучшего футболиста училища, выхватывают из его рук майку и бегут выжимать ее и сушить на солнце, они, наверное, не подозревают, что воспринимают традицию слыть лучшей футбольной командой города. Когда во время городского кросса вырвавшемуся вперед лучшему бегуну училища Андрею Суркову сотни суворовцев неистово аплодируют, радостной толпой бегут параллельно стартовой дорожке и, задыхаясь, кричат: «Сурик, Андрюшечка, дорогой, нажми немножко!» — они, наверное, ни о чем ином не думают, кроме того, что училище должно быть первым, но в этом взрыве чувств рождается единство.

Новая хорошая традиция должна бережно охраняться всем коллективом.

Капитан Беседа вспомнил день рождения одной такой традиции. Это было три года назад. Они приехали на первомайский парад в большой, празднично убранный город. Вместе с войсками проходят они церемониальным маршем по просторной нарядной площади. Неожиданно начался ливень. Косые струи воды хлещут лица. Но суворовцы молодцевато вздернули головы, их щеки раскраснелись, глаза задорно блестят. Они идут главной улицей. Потоки воды достигают щиколоток; мундиры, рубашки промокли насквозь. Но суворовцы продолжают идти с высоко поднятыми головами, веселые и бодрые, и брызги далеко разлетаются из-под их ног. Запевала начинает песню, и торопливые прохожие останавливаются вдоль тротуаров, стыдливо отворачивают воротники своих пальто.

В казарме военного городка, где остановились на время приезда, начали выливать воду из обуви, сушить одежду. Ни звука жалоб, ни одной кислой физиономии:

Через несколько дней, на вечерней поверке, генерал Полуэктов прочитал перед строем приказ командующего округом, объявившего благодарность личному составу училища за безупречную строевую подготовку. С тех пор так и повелось: на параде должны пройти лучше всех, поддержать марку училища.

Рождалась эстетика военной жизни с ее здоровьем, опрятностью, святостью строя. Отливалась в красивые формы система воспитания. И все это: ежегодное празднование дня открытия училища, выезд в летние лагеря, единый тон, стиль, ясность цели, сознание слитности с Советской Армией, преемственности ее устоев — все это создавало дорогие сердцу каждого суворовца традиции, роднило и сплачивало.

Делом чести коллектива стало отлично учиться, побеждать во всех юношеских состязаниях, задавать в городе хороший тон почтительного отношения к взрослым, опекать малышей, умножать славу училища и вписывать в его историю страницы, которыми гордились бы те, кто придет на смену.

На четвертом году существования училища в роту Тутукина был принят новый воспитанник — отличник шестого класса школы Министерства просвещения Витя Полозов. Роты имели постоянный состав, не изменяющийся все семь лет обучения в училище, Полозова же приняли потому, что выбыл по болезни один суворовец. Витя был скромен и дисциплинирован, но как разительно отличался он от «ветеранов»! Вот когда офицеры воочию убедились, что и в смысле военного воспитания ребят сделано изрядно: их «вояки» были уже армейцами, это чувствовалось в каждом движении, в облике и привычках.

Офицеры настолько пригляделись к своим питомцам, что не замечали так отчетливо, как теперь, при сравнении с Полозовым, этой бравости, выправки, безупречного поворота, смелого взгляда. Им казалась совершенно естественной, само собой разумеющейся тактичность обращения к старшим, аккуратность и точность. Жизнь Суворовского училища, его честь, имя стали жизнью, честью и именем самих суворовцев. Свои успехи и благополучие они неотделимо связывали с успехом и благополучием родного училища. Дети уже успели оценить красоту военной жизни, полюбили самых строгих воспитателей («Ух и жмет! Вот это да!»), им нравилось преодолевать трудности.

Привычки перерастали в качества характера. Рождался стиль — вестник зрелости коллектива. Он сказывался в «мелочах»: белоснежной скатерти на обеденном столе, великолепно отточенном карандаше, сияющих пуговицах мундира, неписанном правиле для малышей: из столовой не уходить раньше старших, провожать их стоя. Определился тон коллектива — бодрость, энергичность, выносливость.

Уму непостижимо было бы появление в таком содружестве мрачного мизантропа или человека, скулящего о том, что он чувствует себя лишним, неудовлетворенным. Поэтому-то на уроках литературы и вызывали недоуменное раздражение Печорины, Онегины. Герои нового времени не хотели их понимать. Для них счастье было не залетной синей птицей, дразнящей неуловимой мечтой, а вполне реальным сегодня, ясным завтра. Они знали, как добиться счастья, знали, зачем живут.

Вновь прибывший Витя Полозов оказался спокойным, кроткого веселого нрава подростком лет четырнадцати. Сам того не замечая, он совершал чудовищные, с точки зрения военных людей, преступления: уходя из канцелярии, забывал спросить разрешения у офицера, когда же ему указывали на это, он бормотал что-то в оправдание, беспомощно переминаясь с ноги на ногу.

Был он какой-то обмякший, неуклюжий. За партой сидел, подперев подбородок рукой; выходя к учителю отвечать, держался за доску, будто не надеялся устоять без подпорки, а докладывая офицеру при появлении его в классе, старательно мотал головой, не умел смотреть прямо в глаза.

Даже Самсонов, которого и офицеры, и товарищи постоянно упрекали за недостаточную подтянутость, был в сравнении с Полозовым бравым гвардейцем.

За военное воспитание новичка принялось все отделение, и Виктор ускоренно восполнял пробелы.

«Через три года мои окончат училище, — размышлял Алексей Николаевич. — Какими они будут? Конечно, молодыми коммунистами, воспитанными на традициях Великой Отечественной войны, сформированными Советской Армией и для армии, но и больше, чем только для армии, — это вообще передовые люди страны социализма. Они в Суворовском училище уже ясно самоопределятся, избрав жизненный путь, выработают твердые убеждения и характер. Таким не страшны толчки и ушибы; смелые, жизнедеятельные, с пламенной верой в сердце, они будут неустрашимо идти вперед, и никакие трудности и невзгоды не лишат их оптимизма, не обезволят… Это воины-граждане, военачальники, для которых высшая цель — служение Родине. Но, как говорит Зорин, „надо сейчас очень и очень много работать…“ — и размечтавшемуся капитану Беседе вспомнился вдруг Павлик. „Ох, Авилкин, Авилкин, не таким ты должен быть!“»

В это время послышался неистовый шум и аплодисменты. Алексей Николаевич увидел, как зеленое поле затопили ребята, качали кого-то в алой майке. «Значит, наша взяла!» — улыбнулся капитан Беседа и, удовлетворенный, отошел от окна.

ГЛАВА XXIII

Алексей Николаевич напускал на себя строгость в оценке Авилкина, сам же прекрасно видел, что Павлик заметно изменился к лучшему, особенно за последние месяцы: сыграли свою роль и воспитатели, и комсомольцы, и товарищи по классу.

Алексей Николаевич старался как можно чаще подсказывать Павлику хорошие поступки: надоумил его поделиться с друзьями тем, что прислала бабушка, учил тихо пройти по коридору в час занятий, при всех товарищах признать свои ошибки, помочь Дадико в занятиях по русскому языку.

Все эти усилия воспитателя, конечно, подготавливали в характере Павлика изменения, накапливали их для скачка в новое качество. Под влиянием разумного воздействия происходило непрерывное нарастание положительного, приводившее в конце концов к подобного рода скачку. Для неискушенных это происходило неожиданно, для воспитателя являлось предвиденным результатом.

Если ты неопытен, нетерпелив в ожидании превращения, если, заботясь прежде всего о своих нервах, готов при временных неудачах объявить Ваню или Петю неисправимыми, оставить их, — ты еще не стал настоящим учителем.

Тобой уже заложены в ребенке какие-то положительные начала, они с трудом пробиваются наружу и, когда перестают получать твою поддержку, тепло твоего участия, могут заглохнуть гораздо быстрее, чем возникли, и это принесет тяжелые осложнения.

Степень педагогического мастерства определяется именно способностью развивать эти внутренние количественные накопления, уменьем направлять и руководить ростом ребенка, уменьем внушить ему, что он обладает многообещающими возможностями.

Пусть сегодня, несмотря на долгие твои усилия, «скверный мальчишка» представляется тебе таким же, каким он был полгода назад, или даже хуже, чем был раньше, — это обман педагогического зрения. Тебе, утомленному неудачами, только кажется, что он недостоин уважения и такой огромной затраты труда на его воспитание. Но разгляди его возможности, его близкое и далекое, то, что в нем накапливается и формируется, и отнесись сейчас к нему с уважением и терпеливостью, найди тот решающий прием, что ускорит переход в новое качество, создаст перелом, и свершится «чудо» для стороннего наблюдателя, а к тебе придет заслуженная победа.

Но и тогда не думай наивно, что возврат к старому невозможен. Новое еще не окрепло, его надо развивать. Рецидивы уже не характерны, но естественны, они последние, цепкие усилия отмирающего плохого.

Если же воспитатель утрачивает способность видеть перспективу, понимать диалектику нарастания новых качеств, не верит в оправдывающуюся терпеливость, он в такой же опасности, как летчик, потерявший ориентацию.

Однажды капитан Беседа вызвал Павлика к себе и стал расспрашивать о доме, о бабушке.

— Она добрая и такая заботливая, — восторженно посверкивая зеленоватыми глазами, рассказывал Павлик. — Еще когда живы были мама и папа, я на огороде шалаш сделал и нарочно выезжал в летние лагеря… Ну, игра такая. Дома стащил кастрюлю, нож, вилку, так бабуся только вид сделала, что рассердилась.

В голосе Павлика послышались нотки нежности, а глаза засветились мягко. Он смотрел куда-то поверх головы Алексея Николаевича, — наверно, видел свою бабусю.

— Когда немцы ворвались в наше село, мы семь дней всей семьей в степи, в кукурузе, скрывались. Потом отец ушел с партизанами, а нам сказал: «Возвращайтесь домой, а как только можно будет, я вас в отряд заберу». Фашисты на воротах, напротив нашей хаты, портрет вывесили: «Гитлер — освободитель». Морда такая противная, так бы и плюнул! А бабушка говорит: «Воистину освободитель… от земли и счастливой жизни». А я из хаты тихонько-тихонько вышел и тому Гитлеру глаза выколол. Бабушка в окно увидела. Когда я пришел, обнимает меня, плачет — и рада, и боится…

— Вы, оказывается, смелый человек! — с уважением сказал капитан Беседа.

Павлик скромно опустил свою бронзовую голову, молчанием подтверждая лестное предположение офицера.

— Я уверен, что вы будете храбрым защитником Родины, — сказал воспитатель.

Павлик рассказал, что читал книги о Чапаеве, Ворошилове, что его любимый герой — комсомолец, младший лейтенант Виктор Талалихин.

— Смерть презирал! Главное — выполнить задание, и он, — Павлик изогнулся, как для прыжка, — вжж! вжжж! — пошел на таран! Отбил хвост у фашистского самолета! — возбужденно жестикулируя, пояснил он.

После этого Алексей Николаевич не мог бы назвать ни одного случая, когда Павлика можно было обвинить в трусости, подобно той, какую он проявил, покинув на поле уличного боя Артема. Теперь, пожалуй, следовало сетовать даже на некоторую безрассудность Авилкина в самовоспитании. Поверив фантазеру Максиму на слово, что в дальнем углу училищного сада ночами ходит кто-то огромный, рычит и стонет, Авилкин решил проверить свою храбрость. После отбоя он выскользнул из спальни и стал пробираться в страшный, темный угол сада. Мурашки бегали по его спине. Он едва отрывал ноги от земли. Такое состояние бывает во сне, когда от кого-то убегаешь, а ноги не подчиняются.

Авилкин нашел в углу большой камень, сел на него, настороженно прислушиваясь в ожидании врага. Казалось, кто-то дышит у ограды, вот-вот набросится. Но никто не появлялся, и через полчаса Павлик, гордый, с чувством огромного облегчения, возвратился в спальню.

Так повторялось трижды, пока ему не надоело ждать опасности.

Но в классе об этих ночных путешествиях никто не знал, кроме всеведущего Алексея Николаевича, который делал вид, что не замечает исчезновений Павлика: воспитатель кое-чего должен и «не замечать».

Через неделю после ночных путешествий Павлика с острым приступом аппендицита привезли в госпиталь. Капитан Беседа, прощаясь с ним, подбадривал: «Будь молодцом!»

После санитарной обработки Авилкина положили в офицерскую палату. Соседом его оказался рябоватый, средних лет летчик-лейтенант с поврежденным позвонком. Летчика одолевали острые приступы боли. Он скрипел зубами, то и дело вызывал сестру и, несмотря на запрет, жадно курил. Павлику лейтенант пришелся не по душе. Когда же тот скверно выругался, Авилкин повернул в его сторону бронзовую голову и возмущенно сказал:

— Подумаешь, кисейная барышня, — хриплым, срывающимся голосом бросил летчик. — Из института благородных девиц! Привыкай!

— Вы так об училище не должны! — задыхаясь, выкрикнул Павлик. — Наше училище — вам смена! — Он резко, словно остановился на бегу, умолк и отвернулся.

Авилкина положили на операционный стол. Он твердо решил не проронить ни звука, хотя бы его резали на куски: «Пусть знают, какие суворовцы!»

Позвякивали инструменты; глухо раздавался одинокий голос врача, казалось, с трудом пробивающий плотный сладковатый воздух; раздражающе мелькали рукава сестры. Она была отделена от стола белым канатом, из-за которого подавала инструменты.

Тупая боль заставила Павлика закрыть глаза. Было такое ощущение, будто вытягивали внутренности. Он плотнее стиснул зубы. «Так и на поле боя… Так и на поле боя», — убеждал он себя.

Закончив операцию, высокий, с большими сильными руками хирург одобрительно заметил сестре:

Авилкин благодарно улыбнулся побледневшими губами, прошептал:

На девятый день его выписали. Уже в форме, прикрытой халатам, Павлик зашел в палату попрощаться с соседями, дружелюбно улыбнулся летчику.

— Да ничего, ничего! Я понимаю… Ведь я тогда не за себя…

— Молодцом, молодцом, — растроганно сказал офицер. — Не давай училище в обиду. Верно, вы наша смена!

Павлик молча, с чувством собственного достоинства кивнул головой и крепко пожал протянутую руку лейтенанта.

В классе он был встречен радостными возгласами. За обедом Артем налил ему компота больше, чем другим, и поощрительно сказал:

На следующий день, в начале самоподготовки, Авилкин занимался рассеянно — немного отвык за время пребывания в госпитале, но когда уличил себя в невнимательности, строго-настрого приказал самому себе: «Учи, Авилка, а то скажут: „Класс подводишь, отсталый элемент, осколок облома!“»

Заткнув пальцами уши, покачиваясь, Павлик принялся учить правило. Потом уши открыл, решив, что так удобнее и лучше.

Трех часов вечерней подготовки ему не хватило. География осталась недоученной, а он обещал подготовить и материал, пропущенный за время болезни. Нарушить слово он не хотел ни в коем случае.

Перед сном Авилкин выглянул в коридор, в нижнем белье трусцой подбежал к дежурному сержанту и сказал шепотом, приподнимаясь на цыпочки:

— Товарищ сержант, я вас очень прошу, разбудите меня за час до подъема, а то мне завтра краснеть придется.

— Понимаете, я сейчас двойные нормы выполняю. Немного не успел.

Сержант не стал вдаваться в подробности и обещал разбудить Павлика на полчаса раньше других.

ГЛАВА XXIV

«Так бывает в семье: ребенок, Васенька, сыночек, и вдруг в какое-то утро заметишь — да ведь он уже взрослый! Совсем по-новому, серьезно посмотрит на тебя, снисходительно улыбнется твоей шутке, рассчитанной на ребенка. У него на все теперь свои взгляды, свое мнение, и он не принимает, как прежде, бездумно готовые рецепты суждений. Когда же это пришло?» — размышлял Боканов, прохаживаясь в фойе театра с женой, Семеном и Владимиром, которых пригласил в театр.

До сих пор Сергей Павлович настолько близко стоял к ним, настолько привык и присмотрелся, что не замечал этого роста взрослости так ясно, как здесь, на людях. Юноши держали себя с достоинством, в одно и то же время и сдержанно, и непринужденно. Боканов понимал: они ни на минуту не забывают, что представляют свое училище.

Серьезно негромкими голосами говорили они о душевной красоте, о благородстве и гордости, о том, что такое в своей сущности мужество и героизм.

Смотрели пьесу «Молодая гвардия». Ее уже однажды видели всем училищем, но приехал столичный театр — интересно было сравнить.

— Я считаю, — говорил Владимир, — что героизма «вообще» нет. Только поступок, совершенный на пользу народа, ради справедливого дела, — героический. А действия, продиктованные честолюбием, корыстью, слепым фанатизмом, далеки от героизма, хотя внешне могут быть эффектными.

Майор Боканов с гордостью прислушивался к новым интонациям в их голосах, свежим мыслям, внимательно, словно впервые видел, смотрел на них со стороны, как бы чужими глазами.

Володя очень возмужал за последние месяцы. При взгляде на его тонкую талию плечи казались особенно широкими. Сложились окончательно черты волевого лица. Темные, блестящие волосы оттеняли высокий чистый лоб. Из-под густых, с мягким изломом, бровей открыто смотрели вдумчивые глаза с искорками живой мысли. Энергичный, раздвоенный, как у Артема, подбородок придавал лицу выражение настойчивости и прямоты.

У Семена исчезла былая мешковатость. Его движения, повороты сильного торса, шаг оставляли впечатление легкости, гибкости, а лицо приобрело недостававший ранее отпечаток твердости.

Спектакль окончился рано, и Нина Васильевна пригласила юношей пить чай. Она принимала гостей, по своему обыкновению, радушно. За столом разговор зашел о Стаховиче из пьесы.

— Слизняк! — с гадливым презрением бросил Владимир. — Да попадись я раненым в руки фашистов, я бы постарался убить следователя, в худшем случае — себя, если бы почувствовал, что физические силы иссякают и я не выдержу.

Боканов посмотрел в его смелые глаза, в самую глубину их, и подумал: «Не рисуется…» И еще подумал: «Это зрелость».

Зрелость пришла в виде серьезных комсомольских дел, реферата «О приоритете советской науки», определений на уроках логики. Она проступала в сплоченности коллектива, умении трудиться, сдерживать себя и быть исполнительным, раскрывалась в справедливости, смелой критике, страстной вере в дело победы коммунизма.

— Для нас, — убежденно сказал Семен, — общественный долг — учеба. И в ней, как в бою, победа сама не приходит.

Сергей Павлович ясно представил: вот сейчас в классе над партой склонился Снопков или Братушкин, перед ними «Краткий курс истории ВКП(б)», томик ленинских сочинений. Они могли бы ограничиться учебником, но пытливый ум заставляет их до полуночи сидеть над конспектом, рыться в газетах и журналах.

— Вчера в спальне, — вспомнил Ковалев, — мы долго спорили, когда будет построен коммунизм. Один скептик говорит: «Не раньше, чем лет через пятьдесят, — пережитки капитализма в сознании, знаете, как сильны!» А я думаю, товарищ майор, гораздо быстрее, — ведь за тридцать лет сколько мы успели сделать: народы сдружили, страну превратили в индустриальную, сельское хозяйство коллективизировали. Да мало ли еще что! Вот мы здесь, в училище, всего пятый год, а как изменились! Я по себе чувствую. Сказали бы мне сейчас: «Для тебя нет никаких писаных законов — делай, что хочешь». И я уверен, плохого не делал бы, не бездельничал, — мне это уже не по сердцу. Просто я это внутренне не принимаю.

А ведь те, что после нас учиться будут, гораздо лучше нас станут.

…Юноши посидели еще немного и, распрощавшись, ушли в училище. Боканов включил радио. В последних известиях передавали о только что построенном блюминге, о восстановленной электростанции, о героях колхозных полей, о лесопосадочных машинах, и эти простые, казалось бы, обыденные слова звучали, как чудесная поэма, как лучшая музыка, какая только может быть.

«Построим, скоро построим, Володя!» — пообещал Боканов, мысленно продолжая недавний разговор.

Из репродуктора донесся шум Красной площади, бой курантов.

— Помнишь? — спросил Сергей Павлович у жены, и она без слов поняла, о чем он спрашивает. Как забыть ночь, в которую бродили по Москве, прислушиваясь к притихшему дыханию столицы…

— Видела, какие они? — спросил Боканов, и серые глаза его возбужденно заблестели.

И этот вопрос, не имеющий никакого отношения ни к прослушанной передаче, ни к мыслям о Москве, тоже безошибочно поняла Нина Васильевна.

— Могут отправляться в самостоятельный полет, — тихо произнес Боканов, задумчиво потирая рукой загорелую щеку. — Созрели. И к нам приходит зрелость. Научились находить тропку к каждому. Поняли: душевная теплота, близость очень нужны, но это не снимает справедливую строгость и требование «пробовать человека на алмаз». Ясно стало: воспитателю никогда нельзя успокаиваться, надо неутомимо искать новые приемы, совершенствовать технику беседы, искусство сдержанности, концентрации воли. Понимаешь, даже осанка, даже выражение лица — немаловажные детали нашего дела. Зрелость — в несуетливости, в продуманности работы и, если хочешь, во вчерашнем объединенном педсовете нашего коллектива офицеров, сержантов, — наконец-то и сержантов! — с учителями мужской школы имени Чкалова. Знаешь, какой вопрос мы совместно разбирали? «Какими методами добиваться воспитанности учащихся». И до этого руки дошли!

Сергей Павлович сел на диван рядом с женой; она ласково провела рукой по его светлым вьющимся волосам.

— Теперь, Нина, движение вперед у нас будет увереннее, — убежденно сказал он. — Появился опыт, крепкий фундамент традиций, сила здорового коллектива — им только управляй! А в коллективе хорошие качества быстрее распространяются. И, — Сергей Павлович внимательно посмотрел на жену, как бы проверяя себя, не заблуждается ли, — боюсь показаться самоуверенным, но мне кажется, у нас самих появляется та «микронная точность» в работе, о которой я, помнишь, летом писал Алексею Николаевичу… Мы овладеваем технологией своего дела. Уже знаем, как при различных обстоятельствах разговаривать с воспитанником, встать, посмотреть, улыбнуться, выразительно промолчать, как должно управлять своим голосом, настроением, жестом. Знаем, что взгляд может передавать гамму чувств от добродушия до суровости. Даже приветствие, армейское приветствие, при всей своей уставной однотипности, имеет в наших условиях десяток оттенков — от холодности до душевного расположения.

Он остановился. Помолчал, прислушиваясь к чему-то в себе, и сказал негромко, мечтательно:

— Я, Ниночка, совершенно ясно представляю себе наше завтра. Мы готовим в училище не только воинов, но и просто хороших граждан. И уверяю тебя, они будут достойны своего времени!

ГЛАВА XXV

Психологию преподавал в первой роте майор Веденкин. Этим предметом ребята очень заинтересовались. Даже Савва Братушкин, вначале относившийся скептически к новому предмету и ворчавший: «Загромождают программу, дали бы побольше военных дисциплин», и тот вскоре одобрительно заметил:

«Толковое дело. Воспитывать бойцов будем — пригодится. Я недавно читал высказывания генерал-полковника авиации Громова. „Мои успехи в авиации, — говорит, — на девяносто девять процентов относятся к умению изучить и совершенствовать себя“. Герой Советского Союза так высказался!»

Поэтому, когда майор Веденкин дал выпускникам сочинение на тему: «Как я воспитываю свою волю», они охотно принялись за работу. Сколько было споров, поисков необходимой литературы, обдумывания планов! Боканов попросил у Веденкина эти сочинения, провел за их чтением целый вечер, но о затраченном времени не пожалел.

«От природы хилый, худенький, — писал Ковалев, — я, когда попал в училище, где уже не было заботящейся обо мне матери, сразу столкнулся с рядом препятствий. Обидная снисходительность товарищей, сочувственные взгляды офицеров, врачей — все это больно задевало мое самолюбие.

Корь еще больше подорвала здоровье. Прямо позор, но я не мог отжаться на полу даже шесть раз — слабые руки подламывались. Наконец я взбунтовался против самого себя. Что же это такое? И твердо решил повести непримиримую борьбу с „немощью“ — хватит покорности!

К этому времени я впервые ясно представил свое будущее. Стать офицером лучшей армии мира, — это обязывает ко многому! Но надо по-настоящему хотеть — страстно, самоотверженно! Надо устранить мою ненавистную квелость. „Хотеть — значит мочь“, — любил говорить большевик Котовский.

Я стал усиленно заниматься спортом, с его помощью надеясь воспитать упорство, умение преодолевать трудности. Наш капитан помог мне продумать систему занятий. Приучившись к постоянной тренировке, я через некоторое время добился первых скромных успехов. Как я обрадовался, когда смог держать „угол“! Первый шаг был сделан! Потом научился жать стойку на руках, выполнять ряд упражнений на снарядах, на зачетах неплохо бросил гранату. С каждым днем настроение улучшалось, я даже учиться стал лучше, исчезала скрытность в характере.

Но вот одна странность осталась у меня до сих пор: когда меня хвалят, ставят в пример, мне делается совестно и даже неприятно, потому что, кажется, что говорят обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Недовольство же мною или временные неудачи удесятеряют энергию. Я приучил себя смотреть на свои действия как бы со стороны и частенько внутренне подтруниваю: „Зазнаешься? Думаешь, достиг многого? Рано на лаврах почивать!“

Я еще недостаточно выдержан. Даже маленьких побед над собой насчитываю немного — бывают срывы. Я долго был, например, рабом своей страсти — игры в футбол, но сейчас, если мне говорят: „На стадионе игра“, я не брошу, как раньше, то нужное или важное дело, которым занимаюсь. Однажды я надел уже футбольную форму, бутсы, а дежурный офицер приказал помочь Пашкову домыть полы: „Помогите товарищу“. Мне хотелось крикнуть: „Не моя очередь!“, но я внешне спокойно оказал: „Слушаюсь“».

Боканов, читая это место, удовлетворенно улыбнулся, припомнив и еще один случай. Володя собирался в субботний вечер к Богачевым, а он подозвал его и, протягивая письмо, приказал:

— Срочно доставьте майору Веденкину на дом.

Письмо не было спешным, офицер мог бы переслать его со связным, но следовало приучать Володю к беспрекословному подчинению.

Тень недовольства пробежала тогда по лицу Ковалева, однако он согнал ее и с готовностью ответил:

— Слушаюсь, доставить письмо майору Веденкину.

«…Я теперь чувствую, — читал Боканов дальше, — что выполнение приказаний перестало быть для меня бременем, превратилось в долг, который я исполняю легко и охотно.

Конечно, у меня еще нет качеств, присущих истинно волевому человеку, — такому, как Александр Матросов, — это не так сразу приходит».

Здесь Сергей Павлович не выдержал, выйдя из кабинета, с гордостью воскликнул:

Он прочел сочинение Володи до того места, где сам остановился, а потом продолжал:

«Очень важно всегда быть в форме — бодрым, веселым, жизнерадостным, как чешский герой Фучик. Его книгу „Слово перед казнью“ я недавно прочитал. Он пишет: „Я любил жизнь и вступил в бой за нее…“ Да, за новую жизнь надо бороться».

Боканов посмотрел на жену, словно говоря: «Каков наш-то Володя!»

«Главное — ясно представлять цель жизни, стержень ее, чаще задавать себе вопрос: „А что скажет коллектив, если я так сделаю?“

Сейчас я внимательно присматриваюсь к тактике волевых наших офицеров и стараюсь перенять их лучшие качества».

— Они действительно стали взрослыми, — сказала Нина Васильевна, когда Боканов умолк. — Прочти, пожалуйста, работу Гербова, — попросила она, — интересно, что пишет он?

«Храни в памяти имена великих людей и в своих походах и действиях с благоразумием следуй их примеру».

«До Суворовского училища я как-то не задумывался, волевой ли я человек. И в партизанском отряде, и в армии все получалось как бы само собой. Но, приехав сюда учиться, я все чаще стал задавать себе этот, как я понял, основной вопрос. Правду сказать, первое время я немного „задавался“, внешне этого не показывая, а про себя гордился больше, чем надо; как же, партизан, боец-артиллерист, медаленосец! Что значит по сравнению с этим грамматика и физзарядка? Но вот однажды наш капитан сказал мне: „Воля формируется и в незначительных, казалось бы, действиях повседневной жизни. Кто хочет стать героем, должен в школе приучать себя к труду, исполнительности, честности. Вы, Семен, бывалый человек, — честь вам и хвала! Но умейте поддерживать доброе имя и в новых условиях. У нас воля — это прежде всего организованный труд и быт. Преодолеть физические трудности легче, чем исправить свой характер“.

Начал я с небольшого. Твердо решил: соблюдать правила сна, лежать на правом боку, не укрываясь с головой, выходить на физзарядку сразу после сигнала, чистить зубы.

Подполковник Богданов, замполит нашего полка, говорил: „Хороший солдат должен делать все вовремя“.

Было бы неправдой утверждать, что я сразу и легко всего добился. С большим трудом преодолевая в себе грешную мыслишку: „Ну, зачем ты сам осложняешь свою жизнь? Успеешь еще… Используй скидки на детство“, я отгонял прочь такие малодушные рассуждения, старался натренировать свое тело, приучить его к лишениям. В прошлом году, когда устраивали у нас дальний поход, я сначала хотел увильнуть: мол, знаю я эти походы, совершал их не раз в лесах. Но потом подумал — ведь в офицерском-то училище курсанты во время похода будут присматриваться: „А ну, как пройдет суворовец?“

И надо, не полагаясь на бывалость, теперь же закаляться, чтобы позже не опозорить свое училище».

Боканов сделал небольшую паузу, взглянул на жену.

Она продолжала слушать, склонив голову. Большие черные глаза ее были внимательны.

— Но не представляют ли они себе, Сережа, силу воли прежде всего как способность преодолевать только физические трудности? — с опаской спросила она.

— Ну, нет, — решительно возразил Сергей Павлович, — уверяю тебя, нет! Однако посмотрим дальше. «…Я заметил — в преодолении трудностей очень важна поддержка товарищеского коллектива. Вот, например, во время кросса: если один бежишь, то бежать трудно, но если видишь — и впереди тебя товарищ и позади, думаешь: „Нажать, нажать, не отстать!“ А если к тому же знаешь, что за тебя „болеют“, ждут от тебя победы, — любую „мертвую точку“ преодолеешь, с дорожки ни за что не сойдешь!

Я в войну отвык от учебы, но „воля и труд человека дивные дива творят“. Пришлось упорно развивать свою память: в каждые десять дней выучивал новое стихотворение, в месяц рассказ, — мой друг Ковалев меня проверял. Память стала куда лучше прежнего. В специальный блокнот я выписываю незнакомые слова, нахожу объяснение им. Если я лягу спать, недоучив уроки на завтра, мне не спится, я заставляю себя встать, закончить работу и только после этого возвращаюсь в постель».

— Пожалуйста! — воскликнул Боканов, торжествующе глядя на Нину Васильевну.

За девять дней до первого экзамена выпускникам пришлось участвовать в городском марше-броске. Бежали на восемь тысяч метров по резко пересеченной местности, преодолевая рвы, огибая рощицы, взбираясь на крутые горки. Честь училища отстаивала команда в десять человек, в их числе Андрей, Владимир и Геннадий. Город выставил на этот раз шестнадцать команд.

Андрей сразу вырвался из группы бегущих и все время шел впереди, никого не подпуская к себе ближе чем на пятьдесят метров. Геннадий расчетливо сохранял силы, только на восьмом километре он немного опередил Владимира и сухопарого, в сиреневой майке юношу, из авиатехникума. Тот шел вторым за Сурковым. Теперь впереди Геннадия оказался только Сурков. Все остальные были далеко позади. Оставалось метров двести; надо было преодолеть широкую канаву. Пашков прыгнул, но неудачно и подвернул правую ногу. Он сгоряча пробежал несколько метров, страшная боль повалила его наземь. Парень в сиреневой майке промчался мимо. Владимир нагнулся над Геннадием, лежащим с перекошенным лицом, спросил тревожно, с трудом переводя дыхание:

— Нога, — сквозь зубы произнес Пашков, сдерживая стон. — Беги! Финиш…

Андрей Сурков на бегу оглянулся, не понимая, в чем дело. Владимир замахал ему рукой. Андрей повернул назад к Геннадию. Нога Пашкова около щиколотки вздулась, стала похожа на подушку.

— Я вам говорю, бегите: училище подведем! — свирепо прокричал Пашков и с огромным усилием встал. — Я сам дойду! — Но тут же от сильной боли заскрежетал зубами.

Товарищи переглянулись. Не сговариваясь, они переплели руки, пригнулись, решительно подхватили Геннадия.

— Смогу! — мгновенно понял замысел товарищей Пашков.

Они осторожно побежали, почти пошли, стараясь передвигаться в такт, меньше тревожить Геннадия. К финишу пришли вторыми.

Пашкова повезли в санчасть. Полковник Райский, осмотрев ногу, озабоченно оказал: «Дисторзия». На ногу клали лед. Геннадий беспокойно спрашивал у Боканова: «Нам засчитали бег?»

Райский колебался, не отправить ли Пашкова в госпиталь.

— Я хочу здесь готовиться к экзаменам, нельзя терять и дня, — настаивал Геннадий.

— Если можно, товарищ полковник, оставьте его здесь.

Друзья принесли Геннадию книги для подготовки. Пришли с грамотой, выданной училищу городским комитетом физкультуры. Понимая, что он мучится, — не подвел ли училище, успокаивающе говорили:

Семен неуклюже сунул какой-то сверток под подушку Геннадию. Уходя, крепко пожал руку: «Выздоравливай!»

Когда все ушли, Пашков развернул сверток, — там были конфеты, его любимые, лимонные. В классе все знали, что он сладкоежка.

ГЛАВА XXVI

В празднично убранном актовом зале за отдельными небольшими столиками сидят выпускники. Бледен и сосредоточен Гербов, нервно покусывает нижнюю губу Ковалев, проступил румянец на щеках Пашкова. Он прислонил к стене костыль. Опухоль с ноги почти сошла, и врачи говорили, что через две недели Геннадий сможет ходить свободно.

Письменная работа по литературе! Решается судьба… Сделай одну ошибку — и все пойдет прахом. Надо взять себя в руки, собрать всю волю и направить ее на то, чтобы написать сочинение как следует. Спокойно, спокойно — все будет хорошо!

За длинным столом, покрытым зеленым сукном, украшенным цветами, государственная комиссия: сдержанный и торжественный генерал в парадном мундире; полковник Зорин приветливым взглядом вселяет спокойствие; по правую руку от генерала — представитель областного отдела народного образования в белой шелковой рубашке, непривычно выделяющейся среди кителей. К нему наклонился, что-то тихо говорит седой полковник из Управления суворовскими училищами.

Всего девять человек. «Хоть девяносто! — думает Володя. — Главное — спокойствие и собранность. Все будет хорошо! Должно быть хорошо!»

У дверей актового зала крутятся Артем Каменюка и Сенька Самсонов. Прибежал запыхавшийся Павлик Авилкин. Шепотом спросил:

Ковалев в это время писал: «Я люблю мой народ всей силой своей молодой души. Да и нельзя не любить народ, который дал миру Ленина и Сталина, первый в истории человечества построил социалистическое общество и уверенно идет к коммунизму».

Через час из актового зала вышел полковник Зорин поговорить по телефону.

Ребята шарахнулись было от двери, но тотчас снова доверчиво слетелись:

— Через три года и мы писать будем! — мечтательно прошептал Самсонов.

— Готовиться надо уже сейчас, — посоветовал Зорин.

— Будьте спокойны, товарищ полковник, — страстно заверил Авилкин, — мы училище не подведем!

Минут за десять до начала экзаменов в младшей роте, к майору Тутукину подошла пожилая женщина в простеньком платье, с косынкой на голове.

— Мне начальник училища разрешил присутствовать на экзамене по истории, — деликатно сказала она.

— А вы кто будете? — с ноткой недоверия спросил командир роты.

— Колхозница, — просто ответила женщина и, открыв сумочку, протянула мандат депутата Верховного Совета СССР.

На этот раз, отвечая историю, ребята превзошли самих себя. Они не только безупречно излагали материал, но и держались с подкупающей естественной бравостью. Они так поворачивались, так щелкали каблуками, так вежливо предупреждали: «Ответ на вопрос окончен», или спрашивали разрешения начать рассказ, что капитан Беседа сидел, довольно потупив глаза, и только тихонько покашливал, когда Артем или Сеня заливались соловьями у карты.

Знатная гостья держала себя с достоинством, но не чинясь, и внимательно, словно изучая, присматривалась к ребятам.

А когда после экзаменов Веденкин воскликнул, потирая руки:

— У вас тоже урожай? — и после небольшой паузы сказала, обращаясь к капитану Беседе: — Хорошо отвечали… И очень мне понравилось, что они, знаете, мужественные. Я их такими и представляла… — Будто оправдываясь и объясняя свое появление в училище, гостья добавила: — Приехала учиться на курсы председателей колхозов и думаю: дай зайду посмотреть, какая у нас защита растет. Дело-то общее!

Июньская жара. На телеграфных проводах столько стрекоз, что провода кажутся колючими. Всех, кто проходит по училищному двору, тянет в тень четырех братьев-деревьев — их стволы срослись, кроны образуют огромный зеленый купол.

Первыми закончили учебный год младшие роты. Выпускникам оставалось сдать еще четыре предмета, когда во дворе училища появились подводы и автомашины из ближних колхозов — приехали за своими сыновьями и внуками мамы и бабушки.

Илюша Кошелев и Максим Гурыба, возбужденные, потные, тащат мешки с продуктами, укладывают их на подводы. На каникулы выдают месячный паек, а это целые горы кульков и банок.

Самсонов скромно протягивает старшему брату, приехавшему за ним, похвальную грамоту. Внизу золотыми буквами написано: «Тяжело в учении — легко в бою».

— Правильно сказано, — одобрительно говорит Самсонов-старший, внимательно изучая грамоту. Он не спешит с похвалой, а Сеньке не терпится услышать именно ее.

Павлик Авилкин вьется вокруг бабушки, не знает, куда ее усадить.

— Бабуся, а капитан наш сказал: «Вы теперь честный человек — трудились изо всех сил», — и благодарность мне вынес. Бабуся, а дома я, как приеду, сначала в форме ходить буду, в правление пойду, а потом в трусах буду ходить… К дедушке Степану на огороды загляну, расскажу, как мы здесь овощи выращиваем новым методом.

— Неужто? — заинтересовалась бабушка. — Это ты и мне покажи.

Ребята под руководством майора Кубанцева переписывались с учеными, проводили на участке опыты с ветвистой пшеницей, выращивали новые плодовые деревья, создали коллекцию картофеля (пятьдесят шесть сортов!), а осенью открывали в училище сельскохозяйственную выставку, приглашали в гости колхозников.

— Это ты мне покажи, — повторила бабушка и с любовью посмотрела на Павлика.

Она была в темном жакете, с Золотой Звездочкой на отвороте, от которой Авилкин не в состоянии был отвести глаз. Сняв с Павлика фуражку, бабушка заботливо стерла носовым платком пот с его лба. Ее лицо в такой же золотой пыльце веснушек, как и у внука, только потемнее, сияло от гордости.

— Пойдем сейчас! — вскакивает Павлик и тянет ее за руку.

— Да успокойся ты, суматошный, — говорит она нестрого, — оформим документы, тогда…

Подошел генерал, поздоровался с бабушкой, спросил:

— Нас встретят, — возбужденно сверкнул глазами Павлик и осекся: как бы генерал не подумал, что он выскочка.

— Ну-ну… — протянул генерал и поинтересовался: — Успешно закончили учебный год?

— Вот это хорошо, — похвалил начальник училища. — Дома не забывайте, что вы суворовец, о своем училище помните.

— Никак нет, не забуду! — И вдруг прорвалось неудержимо: — Товарищ генерал, я, когда приеду домой, пуговицы начищу, ботинки начищу и… — Павлик вздернул голову, — в правление зайду, к председателю: «Афанасий Лукич, разрешите обратиться?» И доложу: «Я тогда по радио слово дал, теперь посмотрите: по дисциплине пять, и по учебе пятерки есть, и благодарность в личном деле!» — Авилкин перевел дыхание. — А потом на молотилке работать буду!

— Правильно, — одобрил генерал. — Возвратитесь в училище, расскажете мне, как отпуск провели.

— Слушаюсь! — сдерживая радость, вытянулся Павлик. — Разрешите готовиться к отъезду? — Получив разрешение, он пошел сначала солидно, но, когда скрылся с глаз генерала, помчался, пританцовывая, и чуть не свалил с ног Семена Гербова.

— Сема, мне сейчас генерал… Сема, мы с тобой еще увидимся? — И сразу помрачнел: — Ты уезжаешь… Навсегда?

— Увидимся, друг, еще увидимся, — успокоил его Семен. — Мы сейчас экзамены сдадим, потом получим отпуск и после него вернемся сюда за аттестатами и назначением.

Гербов старается казаться спокойным, но у него большая неприятность: в сочинении по литературе он сделал одну грамматическую ошибку и теперь не вправе рассчитывать даже на серебряную медаль, хотя в году имел по всем предметам пятерки, да и сейчас сдает так же.

— До свиданья, — говорит он Павлику, — прощанье у нас впереди.

Кому не знакома эта сладкая и страшная минута, когда подходишь к столу экзаменаторов и протягиваешь руку за билетом? Кому не знакомы бешеные скачки мыслей в минуты обдумывания вопросов, когда кровь приливает к щекам, хочется выхватить, выхватить и как можно скорее записать из стремительно мелькающего в памяти потока формул, имен, дат план ответа — все, что успеешь, и кажется, что-то забыл, не успел, и ломается карандаш, и давит воротничок, а экзаменаторы смотрят выжидающе-строго? Но вот любимый учитель ободряюще кивнул, и от этого на сердце сразу делается по-особому тепло и приходит желанная уверенность.

Кому не знакомо чувство удивления и облегчения, когда ответил и вышел из класса: зачем волновался, ведь все знал, все было так просто? И даже некоторая неудовлетворенность оттого, что барьер оказался не таким высоким, как представлялось, и какая-то звенящая опустошенность внутри — может быть, от напряжения, усталости. Вот и позади то, что мерещилось случайным провалом, мучило: «А вдруг?», «А может быть?», приходило беспокойным сном, в котором тангенс на длинных ножках убегал, дразня и ускользая.

Последний экзамен сдан! Если сказать эту фразу вслух, не поверишь самому себе. Да неужели не надо больше ночами сидеть над книгой, неужели можно не прикасаться к тетрадям, и чудесное ощущение освобожденности не покинет через час, через день? Неужели прошло время, когда завидовал возчику — ему не надо завтра сдавать экзамен; дворнику, что беззаботно подметал двор; всем, кто проходит по улице, — им не надо завтра сдавать экзамен? Неужели прошло время, когда все не для тебя: липы цветут не для тебя, музыка в саду играет не для тебя, и чаще всего говоришь себе: «Нельзя. Нельзя всему этому поддаваться… Нельзя думать о Галинке, о встрече, — потом!» А это «потом» далеко, его почти не видно…

Володя быстро шел по улице. Только что сдан последний экзамен. Училище окончено! Ему то хотелось, вобрав побольше воздуха в легкие, закричать торжествующе: «О-го-го!», как кричат в вечерних сумерках у реки, то вдруг пронизывала жалость: это все никогда больше не повторится, как не повторяются восемнадцать лет. Прощайте, дорогой Сергей Павлович!.. Прощай, деревце, посаженное четыре года назад! Прощай, аллея первой роты! Прощайте, все, все: милый швейцар Петрович, с которым не раз воевал, пытаясь проникнуть в актовый зал еще на один киносеанс; тетя Клава, что кормила в столовой тысячи раз; библиотекарь Мария Семеновна; добродушный Семен Герасимович, спрашивающий у зазевавшегося на уроке: «Может быть, чайку подать?»

Нет, не прощайте — до свиданья! До хорошего, желанного свиданья после офицерского училища, когда приедем на побывку в родной дом, к родным воспитателям.

ГЛАВА XXVII

Из отпуска старшие суворовцы возвратились загорелыми, с выцветшими от солнца волосами, еще более возмужалые.

В темно-зеленых, хорошего сукна гимнастерках, синих диагоналевых брюках, пилотках с яркими звездочками, выпускники группками ходили по двору, по коридорам училища.

И эта форма, и неторопливость движений, и прощальная, с нотками братской нежности, снисходительность к малышам, облепившим их, и пожатие руки учителя делали выпускников новыми, окончательно взрослыми.

Они уже были курсантами, уже видели что-то впереди, чего не видели остальные суворовцы. Оставаясь близкими, своими, мысленно находились далеко: в танковых, пехотных, артиллерийских училищах, заходили в кабинеты начальников, докладывали о прибытии, вливались в батальоны и дивизионы.

Бродя по классам, они, казалось, прощались со всем; глубоким, навсегда запоминающим взглядом смотрели на картину Андрея Суркова «В лагерях», висевшую в простенке у двери; ласково притрагивались к листьям цветов на окнах — цветы когда-то покупали вскладчину. Долго укладывали свои вещи в новенькие, только что полученные чемоданы, поблескивающие никелированными застежками. Больше всего оказалось тетрадей — прямо хоть мешок с собой бери! И каждую тетрадь жаль оставить. Вот конспекты произведений классиков марксизма — это в училище обязательно понадобится. Старые контрольные работы, сочинения. Придется оставить! Тетрадь по логике. Задачи и примеры. Нет, оставлять нельзя! О записях же по военному делу и говорить не приходится! И опять набралась гора тетрадей.

Вечером Володя пошел прощаться с Галинкой: она уезжала в Ленинградский педагогический институт.

Володя застал девушку за приготовлениями к отъезду. Вокруг чемодана разложены книги, платья, свертки. Расстроенная Ольга Тимофеевна помогала дочери укладываться.

— Володя! Неужели возможно, что ты тоже будешь учиться в Ленинграде? — спросила Галинка, когда они, защелкнув чемодан, отнесли его в другую комнату.

— Не знаю. Обещали послать в ленинградское пехотное… Послезавтра выяснится…

— Вот хорошо было бы! — невольно воскликнула Галинка.

— Знаешь, так хорошо, что… боюсь об этом думать.

Получасом позже они шли знакомой аллеей парка. На Галинке было коричневое, в белую горошинку, платье с тонким кружевным воротничком.

В этот последний вечер, который они проводили вместе здесь, а городе, ставшем родным, ни у Володи, ни у Галинки не было ощущения разлуки навсегда. И если в разговоре нет-нет, да и прорывалась печальная нотка, расставание все же не вызывало чувства тоски: впереди все представлялось лучезарным, как весенний солнечный день.

Галинка в последние полгода стала сдержанней в движениях, каштановые косы обрамляли ее красиво посаженную головку, искрились умом и милым девичьим лукавством карие глаза, а маленький задорный нос придавал лицу выражение независимости, — такая девушка не даст себя в обиду.

Они шли, разговаривая о пустяках, словно ими, этими пустяками, отгоняя невольное беспокойство: будут ли вместе? Сохранят ли то дорогое, что возникло между ними?

— Ты знаешь, — улыбнулась Галинка, — меня в детстве мама вечно кутала, особенно горло. И вот однажды сижу я в кино. Вижу на экране: лыжник взял в ладонь снег, поднес к губам. Я как вскочу и на весь зал: «Дядя, простудишься!»

Володя и слушал, и не слушал Галинку. Смеялся вместе с ней, а думал о своем: «Хорошая… Ну, какая же ты хорошая!» И чтобы заглушить какую-то струнку в душе, сам начинал рассказывать смешное:

— У меня товарищ есть, Шелест, а у него дед-печник, на гнома похож. Кто-то сказал: «Кажется, он плохо слышит». И стали все при встрече с ним в городе кричать в ухо — орут, прямо краснеют от натуги, а он удивляется: «Что за чудо, почему все так кричат?»

Рассказал и сам подумал: «Ничего смешного в этом нет».

Несколько минут они шли молча. Тянуло дымком осенних костров из листьев. Загорались огни в окнах домов. Володя тонкой лозой хлестал себя по голенищу сапога. Галинка задумчиво покусывала маленькие, резко очерченные губы.

— Ты какое-нибудь новое стихотворение написал? — тихо спросила она.

— Прочитай, — попросила девушка и замедлила шаг.

— Это тебе, — просто сказал Володя и негромко, с чувством начал читать:

В самых дальних тайниках сердечных

Сохраню я нежности костер.

Краской нестираемой отмечен

В памяти наш каждый разговор.

Галинка внимательно, слушала, склонив голову. Когда Володя окончил, она, ничего не сказав, пожала ему руку.

Они поднимались по узкой тропинке на ту самую гору, где когда-то — сейчас это казалось давным-давно — Ковалев и Семен давали клятву дружбы. На повороте дороги Володя и Галинка одновременно, словно повинуясь какому-то голосу, повернули лица друг к другу. Губы их оказались рядом, настолько близко, что они почувствовали теплую струю дыхания. И каждый из них подумал одно и то же: «Это на всю жизнь».

Они остановились у обрыва. Внизу, по реке, скользили огни барж, тихо плескалась о берег речная волна, в вечерней прохладе чувствовалась осень.

Девушка доверчиво оперлась на руку Володи. Волосы ее касались его щеки. Они долго стояли молча, ничего иного не желая, полные веры в будущие встречи и счастье.

И такой еще более близкой стала Галинка для Володи. Все, все было в ней особенное, дорогое: и тонкая, нежная шея с завитком волос, и голубоватые белки чистых глаз, и это платье с белым трогательным воротничком, и маленькие чуткие руки.

Пригородный поезд прибыл в лагеря рано утром. Здесь должен быть выпуск.

В десять часов училище выстроилось на празднично украшенном плацу: трепещут на вышках флаги, блестят серебряные трубы оркестра, цветы обрамляют портрет Генералиссимуса Сталина, трибуну, портреты маршалов. Осенняя желтизна уже слегка тронула деревья. По тихой, спокойной реке скользят негреющие лучи солнца.

Вокруг плаца плотная стена гостей — это жители ближних колхозов, рабочие, студенты, вольнонаемные работники училища — сторожа, монтеры, повара, портные. Выпускники стоят отдельной группой, впереди рот.

Предприимчивые колхозные ребята облепили верхушки деревьев на пригорке. Отсюда они видят все как на ладони. Вот вдали показалась машина генерала, остановилась у опушки. Вынесли знамя. Послышалась громкая команда:

— Училище, смирно! Для встречи справа под знамя…

Руки в белых перчатках застыли у козырьков фуражек.

Замерли ряды. Генерал Полуэктов, оставив машину, принял парад у полковника Белова и прошел, здороваясь, вдоль фронта:

— Здравия желаем, товарищ генерал! — громко раздается в ответ.

Полуэктов поднимается на трибуну к микрофону, читает приказ:

— «…Имена Ковалева Владимира, Суркова Андрея, закончивших училище с золотой медалью, Пашкова Геннадия, закончившего с серебряной медалью, занести на мраморную доску в актовом зале…»

В торжественной тишине выпускники принимают военную присягу — святую клятву верности. К небольшому, покрытому красным сукном столу посередине плаца подходит Савва Братушкии. Он бледен от волнения.

— Я клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным воином, — произносит он сильным голосом.

Семен Гербов принимает присягу вторично в своей жизни. Первый раз это было в тылу врага, в партизанском отряде.

Над застывшими рядами рот несется величавое, идущее из глубины сердец:

— Клянусь… до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Советскому правительству… не щадя своей крови и самой жизни.

Присяга принята, теперь они настоящие армейцы. Генерал поздравляет их.

Перекатами — от басовитых нот до дискантов малышей — несется извечное, как русская слава, «ура».

У всех торжественное, приподнятое настроение.

Праздничный обед после парада устроили на высокой открытой террасе, выдающейся мысом над рекой.

Юноши пригласили учителей, Зорина, воспитателей, усадили генерала за свой стол. За столом тесновато, но царит сердечность, какая бывает в большой дружной семье, устраивающей сыновьям проводы в дальний путь.

И, как обычно в таких случаях бывает, начались откровения, признания, «разоблачения».

— А помните, — обратился Семен Герасимович к Володе, поглаживая бороду, — я однажды пришел в класс, а на доске написано: «Дано, что Сема лезет в окно. Доказать, долго ли он будет влезать»?

— Это мы… Это мы… — захлебываясь от хохота, объяснял Володя, — не успели стереть…

— А помните, — спрашивает своих соседей немолодой худощавый географ, с высоким шишковатым лбом, — помните, года два назад, перед моим уроком на классной доске кто-то нарисовал ряд пробирок. Каждую из них назвал предметом: одну — физикой, другую — литературой, третью — математикой. Над рисунком общая надпись: «Процент воды». И в каждой из пробирок показан разный уровень этой воды. Выше всех была линия воды у пробирки с надписью «География». Я сделал вид, что не понял рисунка, но критику, признаюсь, принял.

— Увы, рисовал это я, — смиренно признался Павлик Снопков. — Вы простите, по молодости лет. — Павлик скорчил покаянную физиономию.

— Ничего, ничего, — не обижаясь, ответил географ, — зато и ваши ответы, сударь, не лишены были порой одного существенного недостатка. — Учитель многозначительно приподнял бровь. — Когда нетвердо знали урок, вы вдруг вспоминали, что приехали с Украины, и начинали ввертывать «нехай», «мабуть», рассчитывая на снисходительность.

Уличенный Павлик с комическим вздохом сожаления признался и в этом маневре.

Виктор Николаевич Веденкин извлек из полевой сумки тетрадь в слегка пожелтевшей обложке. Передавая Ковалеву, сказал:

— Это ваша работа по истории. Четыре года назад писали. Сохраните как документ роста…

Володя с любопытством стал перелистывать тетрадь.

— Неужели это я писал? — поражаясь, спрашивал он у Веденкина. — Да неужели я?

Ребята начали вспоминать, какими они приехали в училище, свой самый первый день, проведенный здесь.

Андрей явился в валенках, подшитых снизу красной резиной. У Павлика Снопкова на шее был длиннющий клетчатый шарф. Вася Лыков, милый Василек, как сел в час приезда в углу комнаты, на огромный «сидор» — мешок с домашними пирогами и семечками, так и не вставал весь день, воинственно озираясь, — не думает ли кто покуситься на его единоличное добро? Двое подрались из-за железной коробки.

Сейчас ребята вспоминают обо всем этом с внутренним недоумением: неужели еще сравнительно недавно они были такими?

— Это, детки, называется, — с комичной назидательностью воскликнул Павлик, — процессом очеловечения! — Правой рукой он обнял сидящего рядом Геннадия, прошептал на ухо: — Хорошо, что мы вместе едем… Хорошо, друг!

Стали вспоминать день приезда Сергея Павловича в училище, самое первое знакомство в классе.

— Вы нам обещали тогда: «Через три года снова соберемся и скажем: „Мы дружно жили и неплохо работали“». Так и получилось! — воскликнул Андрей.

— Помните, — спросил Володя у Боканова, — года два назад я был у вас дома, а вы задали вопрос: «Вы знаете, Владимир, отрицательные черты своего характера?» Я ответил: «Знаю». Вы на меня вопросительно посмотрели. «Неуравновешен, вспыльчив», — начал я перечислять. «Все?» — «Ну и… грубиян». — «То-то», — сказали вы, а глаза у вас смеются, будто говорят: «А все же я заставил назвать вещи своими именами».

Боканов не помнил такой беседы, — мало ли их у воспитателя, — но ему было очень приятно, что для Володи этот разговор не прошел бесследно. «Если бы я жизнь начинал опять, — подумал Боканов, — я бы опять стал учителем».

— Да? — удивился неуместной официальности Сергей Павлович.

Сохраняя невозмутимость, Семен протянул Боканову распечатанную пачку папирос:

Вчера выпускников зачислили на курсантское довольствие и выдали по тридцать пачек папирос.

За все время «соглашения» никто ни разу не нарушил слова. Только под Первое мая Гербов подошел к Боканову с просьбой:

— Не разрешаю, — с улыбкой, но твердо сказал воспитатель.

Сегодня срок договора истек. Боканов взял папиросу у Семена, повертел в нерешительности.

— Давайте продлим наш договор, — предложил он.

— Да ведь выдают, — притворно сокрушаясь, вздохнул Гербов.

— А вы вместо них шоколад берите, — посоветовал Боканов. Семен на минуту заколебался.

— Эх, ладно! — решительно махнул он рукой. — Выкурим последнюю в жизни! Разрешите, товарищ генерал? — обратился он к Полуэктову и, получив разрешение, закурил с Сергеем Павловичем. Главное дело, конечно, было не в курении, а в мальчишеском желании открыто, при самом начальнике училища подымить.

— Ты знаешь, — тихо сказал Геннадий Снопкову, — у меня была возможность поступить в московское училище, но я отказался, — хочу быть вместе с нашими.

Разъезжались во все концы Советского Союза, но само собой получилось так, что уже сбивали группки по родам войск.

В пехотные училища отправлялись Ковалев, Пашков и еще двенадцать человек. Даже Гербов, изменив свои первоначальные планы, решил идти в пехоту, Савва Братушкин шел в артиллерию, Андрей — в авиацию. На плечах выпускников голубые, черные, красные погоны курсантов.

— Дорогие товарищи, — начал он, — каждый возраст имеет свою прелесть, как имеет свою прелесть каждое время года. Прелесть вашего возраста в том, что перед вами открываются огромные просторы жизни. Живите, наслаждайтесь жизнью, трудитесь на благо народа, будьте стойкими, честными защитниками нашей великой Родины. А прелесть нашего возраста, — Полуэктов дружески подмигнул Русанову, сидящему рядом с ним, — в том, что мы в вас видим продолжение самих себя. Представляете, лет через десять-пятнадцать вы приедете к нам капитанами, майорами, — мы в это время уже на пенсии будем, шамкать по-стариковски будем, — сверкнул он молодыми глазами, — верно, верно! И вспомним мы этот день, нашу совместную жизнь. В памяти останется только самое хорошее… Уверяю вас, неприятности выветрятся… И возможно, что уже в ваш батальон, которым вы будете командовать, явится служить молоденький лейтенант и в разговоре упомянет, что окончил N-ское Суворовское училище. «Да ведь и я его окончил!» — воскликнете вы, и этот молоденький лейтенант станет сразу родным, и пойдут нескончаемые воспоминания о дорогом нашем училище…

ГЛАВА XXVIII

В девять часов утра следующего дня училище снова выстроилось для прощания с выпускниками. Лучшие суворовцы новой первой роты вынесли знамя на плац. Ветерок ласково перебирал его шелковые складки. Ассистенты с автоматами на груди шли по бокам знаменосца. Они остановились посредине плаца. Оркестр умолк.

Первым отделился от роты выпускников Владимир Ковалев. Он подошел к знамени, снял пилотку, медленно опустился на колено. Обеими руками поднес к лицу край знамени, прикоснулся к нему пересохшими от волнения губами. А в груди замирало, а в мозгу была одна мысль: «Клянусь защищать… до последнего дыхания! Клянусь! Навсегда…» На мгновение возникло лицо матери таким, каким запомнил его при недавнем прощании. Подернутые слезой глаза были решительны и строги. Такими глазами смотрят матери, отправляя сыновей в бой.

После Суркова и Ковалева прощался со знаменем Семен Гербов. Оторвавшись от алого полотнища, он поднялся с колена, сказал срывающимся от волнения голосом:

— Спасибо великой Коммунистической партии, нашему родному Советскому правительству за ту заботу, что мы чувствуем каждый день, каждую минуту. Спасибо нашим учителям, что не жалели сил, воспитывая нас. Простите, если прибавили вам седин… Где бы мы ни были, мы будем верны училищу. Вам никогда не придется краснеть за нас… — И, не закончив, слегка дрожащими руками надел пилотку, но быстро справился с волнением и твердым шагом пошел в строй.

Веденкин стоял на трибуне рядом с генералом и думал: «Такое прощание оставит в жизни человека неизгладимый след… Хорошо бы всем нашим школам перенять эту традицию».

Среди гостей был художник Михаил Александрович Крылатов, полюбивший, как сына, Андрея Суркова, обучавший его все эти годы. Цепким, напряженным взглядом охватывал художник плац, ряды суворовцев, гостей. Особенно привлекали внимание художника глаза малышей, влюбленные и немного грустные, когда они обращены к выпускникам, любопытные, жадные, если смотрели на трибуну с гостями, на кинооператоров, суетящихся по зеленому полю; на офицеров, обнимающих своих питомцев. Глаза эти впитывали все… То расширялись, когда любимый Андрюша получал аттестат, то хитро суживались, если надо было пробраться поближе к машине с радиоустановкой.

И здесь же, позади строя, у трибун, робко жалась еще непереодетая в форму суворовцев, только что приехавшая в училище «гражданская» мелюзга. Новички еще держались за руки мам, мечтательно поглядывали на белые перчатки суворовцев, панически шарахались в сторону от каждого офицера и тотчас с любопытством вытягивали шеи, подсчитывая награды на его груди.

К новичкам подошел офицер, сказал негромко, торжественно, глазами указывая на знамя:

Выпускники, стоя у трибуны, принимают последний парад суворовцев — в честь отъезжающих. Рота за ротой проходят перед ними товарищи.

Но вот подошло время ехать на вокзал. Машины ждут. Трудно оторваться от друзей, хочется расцеловать воспитателя, пожать руку генералу, полковнику Зорину.

Русанов, стараясь скрыть волнение, достает портсигар. Но и эта вещь напоминает о расставании. На крышке портсигара — вчерашнем подарке выпускников — надпись: «Отцу-командиру».

Неподалеку седой художник что-то тихо говорит Андрею. До Русанова доносятся слова: «трудолюбие, скромность».

— Так не забудь, друг: мой карабин номер тысяча семьдесят шесть.

Артем, не стесняясь, обнимает за шею Володю, смотрит на него синими заплаканными глазами.

— Самое важное, Тема, поддерживать дружбу. На этом у нас все должно строиться. Да и нас не забывайте, мы хоть издали, а можем помогать училищу…

Подходят прощаться Тутукин, Веденкин, капитан Беседа, старшина Привалов. Семен Герасимович напутствует Ковалева:

Женщины суют в руки отъезжающим свертки с лакомством, кто-то притащил охапку цветов.

Библиотекарь Мария Семеновна говорит Геннадию в десятый раз:

Не то Авилкин, не то Самсонов убедительно заверяют:

— Сема, вот посмотришь, мы будем такими, как ты… Вот посмотришь!

Юноши уже взобрались в кузовы машин вместе с Бокановым и другими офицерами, сопровождающими их в курсантские училища.

— В добрый путь! — повторяет и Зорин. — Приезжайте!

Загудели, двинулись машины. Закружились над головами фуражки. Положив руки друг другу на плечи, юноши молчаливо прощались с училищем. Оставляли дом, отрочество, семью.

Машины делались все меньше и меньше и вот, наконец, скрылись за поворотом широкой дороги.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДРУЖБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

ГЛАВА I

Сложное чувство овладело Ковалевым, когда за окнами вагона проплыл знакомый вокзал и в зелени садов скрылось Суворовское училище. Было радостно от сознания, что получил аттестат зрелости, что впереди — желанное офицерское училище, но в радость невольно вплеталась и печаль, непривычно сжималось сердце: оставлял родной дом, близких людей, все то, с чем неразрывно сросся. Смутно тревожило ожидание новой полосы жизни. Что ждет его? Оправдает ли имя суворовца-курсанта? Ощущение было такое, будто впервые вышел на очень высокий трамплин, с которого надо броситься в глубокую воду. Глядя на нее, захватывает дух, но к ней и притягивает.

Что ни говори, а до сих пор в Суворовском их лелеяли, с ними, пожалуй, даже нянчились, вели по жизни, держа за руку. А теперь предстоит идти самому, решать и отвечать самому.

…В вагоне было тесновато, но царила та непосредственность и простота дружеских отношений, которые любые условия поездки делают необременительными.

Сидя у окна, читал книгу майор Боканов; Геша с Семеном играли в шахматы на крохотной «дорожной» доске; Павлик Снопков, по обыкновению, рассказывал были и небылицы, пугал предстоящими опасностями:

— В Москве на каждом шагу патруль… Чуть заметят что-нибудь не так в обмундировании или честь не отдашь сержанту — пожалуйте в комендатуру!

Владимиру припомнилась вот такая же совместная поездка на завод несколько лет назад. Только нет сейчас Андрея, — он уехал в авиационное училище, да Савва, наверно, подъезжает к своему артиллерийскому…

В вагоне пахнет свежими фруктами. За окном мелькает сиреневое, предзакатное небо. Перестук колес сливается в стремительный грохот.

Семен и Геннадий закончили партию. Семен, проиграв, недовольно хмурится, — он всегда в таких случаях бывал сердит на себя и переживал неудачу.

— Учиться, товарищ, надо! — поддразнивает его Геша. — На курсы повышения квалификации поступить.

— Не задавайся, я тебя все равно в конце концов обыграю.

Завязался общий разговор о ленинградском пехотном училище, в которое ехали, — далеком, смутно представляемом, но уже своем.

— Наше училище закончил Герой Советского Союза капитан Денисов, — сообщил Павлик. — Во время Отечественной войны, знаете, какой он подвиг совершил?

Все придвинулись к Снопкову ближе, жадно слушали рассказ.

— А огневой подготовкой руководит в училище рекордсмен мира по стрельбе подполковник Богатов. Восемнадцать медалей имеет, — сказал Ковалев и добавил, поясняя: — Я об этом в «Красной Звезде» читал…

Невольно прислушиваясь, Сергей Павлович удивлялся их осведомленности обо всем, что касалось нового училища.

«Не успеем оглянуться, — думал Боканов, — пролетят еще два года, и они станут офицерами».

Боканов впервые отметил, что ему уже немало лет — скоро будет сорок, — и усмехнулся, вспомнив, как недавно Нина, обнаружив на его виске седой волос, лукаво сказала: «Вот ты и старичок!» «Ничего, мы еще повоюем, — ответил он ей. — Вот в этом году предстоит работать с малышами-новобранцами».

Почти на каждой станции юноши выбегали на перрон и покупали все, что попадалось им на глаза. Казалось, они задались целью поскорее расправиться с теми первыми своими небогатыми «суточными», что получили при отъезде из Суворовского, и находили особое удовольствие в этих самостоятельных тратах.

Снопков притащил в вагон тощую вареную курицу. Кладя ее на столик у окна, торжественно объявил:

— Жертва автомобильной катастрофы, — добавил Володя.

Геннадий для чего-то купил отрывной календарь и смущенно перелистывал его.

— Надумал, детка, приобрести к концу года? — сочувственно спросил Павлик, — продай листки за восемь прошлых месяцев…

Они извлекли вещевые мешки, составили вместе чемоданы и, накрыв их газетой, стали готовить ужин.

— Харчишек порядочно! — с удовольствием оглядел «стол» Павлик и переложил несколько огурцов с одного края чемодана другой.

— Товарищ майор, милости просим! — обратился он к Боканову, церемонно прикладывая руку к груди, и на его нежных, еще не знающих бритвы щеках проступил румянец.

После ужина Снопков по-хозяйски спрятал остаток «на завтрак», а Гербов осторожно спросил воспитателя:

— Сергей Павлович, разрешите задать вам один сугубо личный вопрос?

— Пожалуйста, Сема, — выжидающе посмотрел на него Боканов. — «Сейчас, конечно, спросит о любви», — решил он и почти не ошибся.

— Вот говорят, — после некоторой заминки нерешительно начал Семен, — жена должна быть другом мужа…

Он приостановился, посмотрел на офицера: не смеется ли тот? — но, увидев серьезное лицо, продолжал:

— Конечно, должна! Но я хотел бы знать ваше мнение, Сергей Павлович, на каких, так сказать, основах надо строить семейную жизнь, чтобы жена и другом была?

Павлик фыркнул, остальные многозначительно переглянулись. В этих переглядах можно было прочитать и юношескую смешливость, и некоторую гордость собою: «Вот мы над какими вопросами задумываемся, а вы, небось, все нас младенцами считаете!»

За несколько лет работы в училище Сергей Павлович убедился, что под внешней мальчишеской бесшабашностью суждений часто скрывается вдумчивость людей, страстно ищущих ответы на волнующие вопросы, предъявляющих большие требования к себе и окружающим.

Никогда не считал Боканов старшеклассников глупее взрослых. Они были менее образованы, имели меньший жизненный опыт, но по силе и способности ума могли стоять и выше взрослых, заслуживали уважения и внимания.

— Семен продумывает основы семейной жизни. Это, братцы, неспроста!

Все заулыбались и с интересом стали ждать ответа воспитателя.

Боканов же не торопился, поглаживал рукой щеку.

— Вы, Сема, всегда мне трудные вопросы задаете, — пошутил он, — но постараюсь ответить, как понимаю сам…

Он начал рассказывать о своей дружбе с женой, о ее работе в больнице, об их общих интересах…

— Я думаю, нельзя, чтобы жена была только домохозяйкой, даже если обстоятельства вынуждают ее отдавать детям, дому большую часть времени. У нее обязательно должны быть и общественные интересы…

— А помнишь, Геша, — посмеиваясь, обратился Семен к Пашкову, — как ты в прошлом году говорил: «Я постараюсь оградить свою жену от всех забот, буду наряжать ее, как куколку»?

— Да ну, чепуха, — смутился Геннадий, — шуток не понимаешь!

— Я не представляю себе любовь без уважения и доверия друг к другу! — сказал Боканов, и в голосе его прозвучала такая убежденность, такое желание, чтобы и они все так думали, что Пашков невольно воскликнул:

— Да мы и сами хотим уважать девушку! — он сделал паузу и добавил: — И уважаем, если она держит себя с достоинством, не позволяет лишнего. Я считаю — все от нее зависит!

— Есть такие девушки, что к ним сразу уважение теряешь!

— Бросьте! Как девушка поведет себя, так и будет…

Спустились сумерки. В вагоне зажгли свет. За окном теперь мелькали темные стены деревьев, темное, в неярких звездах небо.

Володю снова охватило щемящее чувство: жаль было расставаться с Сергеем Павловичем, навсегда ушло отрочество, как навсегда ушел и тот день, когда сдал последний экзамен на аттестат зрелости.

…Пожилой проводник, с седыми, торчащими щеточками усами, подметал пол. Поровнявшись с Володей, попросил:

Все невольно переглянулись. Эта, казалось бы, простая фраза поразила их. Да, они действительно солдаты, и теперь не вправе ждать снисхождения окружающих к их мальчишеству. Да, теперь их встречают «по одежке». А то, что они особые солдаты, пусть поймут из их поступков.

Приближался вокзал, Павлик невинным голосом, растягивая слова, сказал Геше:

Но никого эта шутка не рассмешила, все были сосредоточенны, серьезны.

…Ночью, когда в вагоне наступила сонная тишина, Владимир вышел в тамбур. Покачивало, словно на небольших волнах. Пахло краской. Он открыл дверь, и свежий ночной ветерок заиграл в волосах. Вдали промелькнули огни селения и скрылись за холмом.

Ленинград… Какой он? О городе-герое знал по книгам, картинам. С трудом верилось, что будет там жить, ходить по тем же камням, по которым шли к Зимнему красногвардейцы, стоять у Смольного… Какое счастье, что оказался в одном городе с Галинкой! Наверно, она уже принята в пединститут.

Она колебалась: на литературный или исторический факультет поступить? От литературного отпугивала мысль о тетрадях, которые придется вечно проверять. «Русисты — мученики!» — с тревогой и сочувствием говорила она ему и все же решила пойти на литературный.

Перед Володей возникло лицо Галинки, каким запомнилось при последней встрече, когда стояли над рекой, и такая огромная нежность охватила его, что Володя прикрыл глаза.

А поезд мчался, взбираясь на подъемы, грохоча по мосткам, грудью разрезая пахнущую осенними травами темноту.

На минуту остановился у какой-то маленькой станции. Владимир соскочил на землю. Взошла яркая луна. Гулко попыхивал паровоз. Из открытой двери маленького вокзала доносился голос диктора: «…В лагере империалистов продолжается гонка вооружений, военный психоз достигает чудовищных размеров… Кричат об атомной бомбе…».

«Не унимаются! — зло подумал Владимир. — Нервы наши проверяют…»

Пробил станционный колокол. Предупреждающе закричал паровоз. Сдвинулись с места колеса. Володя из озорства не сразу прыгнул в вагон — пошел рядом, потом ускорил шаг, побежал, держась рукой за поручни, и только, когда поезд стал набирать скорость, вскочил на ступеньку. «Как ужаснулась бы мама, увидя это!» Он улыбнулся, подставляя лицо ветру. Подумал: «Приеду, обязательно напишу ей». И, словно подбадривая, утешая мысленно, сказал: «Потерпи еще немного… Окончу училище, тебе станет легче!..»

ГЛАВА II

К московскому вокзалу поезд подошел на рассвете. Сдав вещи в камеру хранения, курсанты пошли к центру города.

И вот в первых лучах осеннего солнца перед ними встала Москва.

Они шли, ошеломленные ее красотой и величием, шли табунком, стараясь держаться поближе к Боканову.

— Обратите внимание, — захлебываясь, говорил Пашков, — это высотная стройка… Вот повернем и выйдем к набережной Москвы-реки…

На Красной площади они остановились и несколько секунд стояли, как вкопанные.

Утренний туман свежей краской покрыл башенки Кремля, булыжник мостовой. Солнце золотило шпили, стрелки часов над Спасскими воротами, играло на гранях рубиновых звезд. Площадь показалась меньше, чем они представляли ее, но впечатление у всех было такое, словно они уже бывали когда-то в этих дорогих сердцу местах.

Боканов решил на несколько часов задержаться в столице, поехать дальше вечерним поездом. «Первая встреча с Москвой должна остаться у них в памяти на всю жизнь», — подумал он.

Они долго ходили по городу, а потом стали в длинную очередь ко входу в Мавзолей. Узбеки в нарядных цветных одеждах, солдаты-пограничники в фуражках особого зеленого оттенка, старики и молодежь медленно, но непрерывно двигались к Мавзолею.

Когда Ковалев увидел профиль спокойно лежащего, словно на время уснувшего Ильича, волнение перехватило ему горло. Как загипнотизированный, шел он, не отрывая глаз от дорогого лица. За те секунды, что продолжался этот путь, перед Ковалевым возникли картины: битва коммунаров Парижа, штурм Зимнего, отец на горящем самолете, ринувшийся на таран, и он, Владимир, в дыму и пламени защищающий Родину… И как тогда, у знамени училища, вспыхивала, горела одна мысль: «Клянусь… до последнего вздоха… Клянусь!..»

На Кремлевской набережной Боканов обратил внимание, что Геннадий, нервничая, вертится около него.

— Товарищ майор, — наконец решился Пашков, — разрешите мне на два часа отлучиться… Домой заехать. Отец сейчас на даче. Электричкой за двадцать минут доеду!

— Не могу разрешить. Сопроводительные документы выписаны на всех, и если тебя задержит патруль, выйдет неприятность. Да и опоздать можешь к нашему поезду. Какими глазами тогда мне придется глядеть, докладывая начальнику пехотного училища, что, мол, одного утерял в пути?

— Патруль я обойду! Вы не беспокойтесь… и не опоздаю.

— Нельзя. Есть в армии такое слово, через него не переступишь, — категорически сказал Боканов, давая понять, что разговор окончен.

Но когда они вышли у Большого театра из автобуса, Сергей Павлович вдруг обнаружил, что Пашков исчез. Воспитатель помрачнел.

— Отстал, наверное, — сказал Снопков, но по тону его офицер понял, что Павлику известно, где его друг.

Боканова очень расстроил этот самовольный уход Пашкова. «Вот тебе и плоды воспитания! Самые тяжелые нарушения воинской дисциплины начинаются с таких „невинных“ ослушаний. А может быть, следует посмотреть на поступок Геннадия сквозь пальцы и пусть вспоминает о расставании с воспитателем добрым словом?»

Нет, Боканов не мог не придать значения этому случаю даже накануне разлуки, вернее, именно накануне разлуки.

Ему припомнился разговор с Геннадием в вагоне в прошлую ночь. Они вместе стояли в тамбуре.

— Сергей Павлович, — обратился юноша, и воспитатель понял, что Геннадию очень хочется пооткровенничать с ним, — почему ребята меня немного недолюбливают? Нет, это даже не то слово. Но как-то они между собой теплее, душевнее, чем со мной?

— А может быть, ты все это выдумал? — спросил Боканов.

Прельстившись вывеской «Пельменная», зашли пообедать, а после обеда пора уже было отправляться за вещами в камеру хранения. Чемодан Геннадия принес в вагон Павлик.

До отхода поезда оставалось несколько минут, когда появился Пашков.

— Отстал… как это у меня получилось? Сам не понимаю! — пробормотал он и начал рыться в своем чемодане.

Сергей Павлович молчал, даже не смотрел в его сторону. Пашков ждал выговора, и его особенно тяготило это молчание.

Только когда все улеглись спать, а Геннадий, долго ворочаясь, вздыхал на верхней полке, офицер, подойдя к нему, жестко сказал:

— Вот вы сами и ответили на вопрос: почему вас недолюбливают товарищи.

— Товарищ майор… это совсем другое… Мне надо было увидеть одну девушку… Я вам тогда, как близкому… А вы…

— Что — а вы! Хотите, чтобы завтра я отдельно представил вас генералу, как человека, на которого нельзя положиться?

Боканов резко повернулся и, не говоря больше ни слова, вышел из купе.

ГЛАВА III

После солнечного юга небо над Ленинградом показалось особенно мрачным, неприветливым. Над городом навис синевато-серый туман, тучи запеленали город, и впечатление было такое, что именно заводские трубы и паровозные топки так безнадежно задымили небосвод.

«А у нас сейчас, — думал Володя, — снова зацвела на лугах розовая дрема…»

Ему нестерпимо захотелось назад, на милый юг, с его зеленью и теплом.

Но когда они вышли из-под гулких сводов Московского вокзала и поехали автобусом по Невскому проспекту, то перестали замечать туман, моросящий дождик и с восхищением разглядывали ряды величественных зданий.

Так вот он какой — знаменитый Литейный! А это?.. Кутузов!

— Казанский собор! — пропела девушка-кондуктор.

Боканов, поглядев на часы, решил, что можно не торопиться. После долгой разлуки с Ленинградом ему захотелось побродить по знакомым площадям и улицам. Хорошо бы зайти в ту комнатку, неподалеку от Народного дома, где жил в студенческие годы.

Владимир жадно, слегка подавшись вперед, смотрел в окно. Автобус промчался по мосту, переброшенному через Неву, мимо ростральных колонн с задумчивым Нептуном. Об этих колоннах Володя слышал от майора Веденкина на уроках истории. Река неторопливо катила свинцовые волны. Чайки низко летали над мелкими гребнями, сами похожие на гребни.

Боканов и его спутники вышли из автобуса, возвратились немного назад.

— Зимний! — первый узнал Семен, глядя на высокие зеленые стены.

Они обступили Боканова, невольно, как в Москве, стараясь держаться ближе к нему.

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла…

продекламировал Павлик и покосился на воспитателя: оценил ли тот высокую образованность?

Вскоре они подошли к воротам пехотного училища. В глубине сада, за чугунной оградой, возвышалось старинное здание темновишневого цвета, с полуколоннами, фонарями, похожими на скворечники, с двумя небольшими пушками у лестницы.

— Работа архитектора Растрелли… Раньше здесь был Пажеский корпус, — заметил Боканов, когда они, миновав часового у ворот, пошли по асфальтовой дорожке.

«Нет, никогда, наверно, — с тоской думал Володя, — не смогу я полюбить ни этот город, даже с творениями Растрелли, ни это училище, каким бы хорошим оно ни оказалось. Нет здесь ни Зорина нашего, ни Веденкина».

Всюду сновали курсанты. По двору разгуливало много молоденьких офицеров, одетых «с иголочки».

— Недавно был выпуск, — безошибочно определил Боканов.

Оставив своих спутников на скамейке у ограды, Сергей Павлович пошел разыскивать строевой отдел.

Начальник строевого отдела, сутуловатый майор с редкими, словно примоченными волосами и утомленным взглядом близоруких глаз, приняв от Боканова пакет, сказал приветливо:

— Начальник училища просит вас зайти, — и прошел вперед, указывая путь.

Из-за стола с массивным письменным прибором встал невысокий плотный генерал. У него было круглое, бронзового загара лицо, коротко подстриженные густые волосы, сильная, короткая шея. На кителе белел ромбик академического значка.

После обычного доклада Боканова, генерал вышел из-за стола и, подойдя к офицеру, пожал его руку.

— Прошу вас, — радушно предложил он одно из глубоких кресел около стола и сам сел напротив.

Под его правым глазом пролег глубокий шрам — наверно, от сабельного удара, и впечатление оставалось такое, будто генерал постоянно слегка прищуривается.

— Значит, привезли своих питомцев? — спросил он, поглядывая на Боканова умными глазами, и воспитатель с удовлетворением подумал, что его ребятам, видимо, повезло. Ему сразу понравился этот приветливый, простой в обращении человек.

Они заговорили о городе, из которого приехал Боканов, и оказалось, что лет тридцать назад генерал Агашев начинал в нем свой армейский путь, о Полуэктове, с которым начальник пехотного училища учился в академии, о суворовцах.

— Посмотрим, посмотрим, как вы потрудились, — улыбнулся генерал. — Я не собираюсь здесь ни особых условий создавать суворовцам, ни объединять их в одну роту. Никакой исключительности быть не должно. Правда, назначу командирами отделений юношей, призванных после окончания десятилеток. Некоторые наши офицеры полагали устроить суворовцам помпезную встречу. Уверен, кое-кто думает: «Теперь нам нечего делать! Такой человеческий материал — готовый…». А дела будет, полагаю, больше прежнего… И самим подтянуться придется, да и ваших воинов так загрузить, чтобы не скучали и не возгордились. Дошлифовка-то характеров предстоит!

— Вот то-то и оно, — слегка подавшись вперед, словно вглядываясь в собеседника, — сказал генерал.

Мелодично прозвенели высокие часы в углу. За окном послышалась команда: «Рота, в колонну по два, шагом марш!»

— Вы бы к нам, товарищ майор, месяца через три приехали! Я напишу об этом Полуэктову, попрошу, — поднимаясь, сказал генерал. — Посмотрите, так сказать, новыми глазами на своих, увидите, что у вас получилось, а что нет.

— Рад буду! — тоже поднимаясь, ответил Боканов.

Выйдя из училища, Боканов заметил, что его воспитанники уже «ориентировались на местности» и оживленно беседуют с курсантами и молоденькими офицерами.

Отправляясь в пехотное училище, воспитанники Боканова уверены были, — хотя вслух и не говорили об этом, — что по закалке, военной подготовке они будут лучшими, «не то, что некоторые маменькины сынки», и покажут, чего стоит именно их Суворовское. Но здесь, за эти полчаса, они вдруг почувствовали, что заноситься-то особенно и нечего. Невольно сравнивая себя с проходящими мимо курсантами, из других суворовских училищ, они не могли не заметить, что те ни в чем не уступают им. А стоило разговориться с приехавшими, как выяснилось, что у одних есть перворазрядники по гимнастике, у других — аккордеонисты, а третьи превосходно играют в волейбол.

То там, то здесь слышно было: «А у нас в Суворовском…» «Помнишь нашего Николая Федоровича?..» Значит, и остальные чувствовали то же, что они, и у остальных было твердое желание поддержать «марку» родного училища.

Боканов направился к своим. Молодой офицер, один из тех, что были одеты «с иголочки», пожимал руку Ковалева. Увидя майора, отдал ему честь и отошел.

— Вы знаете, — обратился возбужденный Володя к воспитателю, — лейтенант, с которым я сейчас познакомился, — выпускник, только что получил назначение на Камчатку. Вот бы и мне туда попасть после окончания!

В этом восклицании было столько молодого задора, что Боканов невольно улыбнулся.

— Что ж, и поедете! — сказал он, а сам подумал: «Ты и не представляешь, сколько еще труда понадобится, чтобы на твои плечи легли золотые погоны».

Что касается Пашкова, то Боканов решил: Геша проучен и не стоит говорить о нем здесь особо, — могло возникнуть предвзятое мнение, а этого воспитатель не хотел.

К вечеру, после беседы с новыми курсантами, генерал Агашев приказал распределить их по батальонам, а Боканов отправился в гостиницу.

Первое поразительное открытие было сделано недавними суворовцами во время вечерней поверки. Старшина роты Булатов — крепыш, подстриженный под «ежик», — вчера еще такой же курсант, как они, но сегодня уже облеченный властью, объявил Павлику Снопкову наряд вне очереди за разговор в строю.

Павлик сконфуженно, как должное, принял наказание и, когда курсанты расходились по спальням, пробормотал печально: «Прощай, бездумная пора!»

Геннадий тоже был поражен этим случаем, но иронически улыбнулся и, уверяя скорее самого себя, чем Павлика, сказал:

Но и в его сердце закралась тревога: неужто здесь даже старшина — такая сила?

На следующее утро Боканов вместе с командиром роты майором Деминым подходил к спальням первого батальона — посмотреть, как устроились.

Демину было лет тридцать пять. Худощавость, мелкие отточенные черты лица создавали при первом взгляде впечатление моложавости, однако очень высокий, в едва заметных морщинках лоб, несколько сурово глядящие глаза и твердая, волевая складка губ вскоре рассеивали это впечатление.

В трудных походах, ученьях,

В мыслях своих и стремленьях —

Всюду суворовцем будь!

В спальне Пашков брился у огромного, выше человеческого роста, зеркала. Играл баян. Дежурный по роте переспрашивал в телефонную трубку:

Снопков вертелся у вешалки, озабоченно поправляя на ней шинели.

При виде офицеров, дежурный, быстро повесив трубку, скомандовал зычным голосом:

— Рота, смир-р-рно! — и, отбивая шаг, приблизился к Демину. — Товарищ майор, курсанты, прибывшие для прохождения службы в пехотном училище, размещены.

Боканов вслед за Деминым прошел в ротную канцелярию.

— Я хотел бы попрощаться со своими воспитанниками, — сказал он командиру роты. — Если можно, распорядитесь, пожалуйста, чтобы они собрались.

— Конечно! — охотно согласился Демин и, вызвав дежурного, отдал распоряжение.

В спальне к Боканову бросился Снопков, из соседней комнаты прибежали Володя и Гербов.

— Семена назначили агитатором, — еще не отдышавшись, радостно сообщил Павлик, — а меня — спорторгом!

Пашкова в комнате уже не было, где-то прятался, стыдясь своего поступка.

— Один курсант, — торопился выложить все новости Снопков, — выпущен из училища сержантом. Из-за недисциплинированности! Сержантом!

О наряде, полученном вчера, Павлик решил сначала умолчать — зачем напоследок расстраивать воспитателя! — но потом все-таки не выдержал.

— Я уже отличился, — сокрушенно поморгал он светлыми ресницами, — заработал от старшины наряд вне очереди!

Боканов посмотрел, словно сочувствуя, и Снопков молодцевато тряхнул головой.

— Подтянемся, — бодро пообещал он, — на ошибках учатся!

Они вышли в сад. Боканов, конечно, сразу отметил отсутствие Геши, но решил, что, может быть, так и лучше.

Стояло чудесное осеннее утро, такое редкое в Ленинграде. Город будто нежился на ласковом пригреве, и его трудно было представить в дожде и мгле. В такие дни нестерпимо ярко плавится Адмиралтейский шпиль, раздвигаются площади, освобожденные от тумана, улицы по-особому нарядны и многолюдны, лица людей, озаренные солнцем, светлеют, и непрерывно щелкают аппаратами ватаги расторопных фотографов.

Училищный сад был задумчиво тихий. Замерли обласканные солнцем деревья, над ними в вышине редкие тучи разметали белесые гривы по голубому небу. Временами ветерок приносил запах невской осенней воды да слышался звон трамваев на Садовой.

Боканову надо было сегодня уезжать — дела в Суворовском не ждали. Еще вчера он успел поговорить с комбатом, с начальником политотдела, просил их писать о курсантах-суворовцах, обещал, что и они, воспитатели, тоже не будут упускать их из виду. Теперь хотелось проститься.

Они остановились возле густых кустов давно отцветшей сирени, сплошной стеной тянувшейся вдоль ограды.

— Ну, дорогие друзья, — невольно волнуясь, сказал Боканов, — желаю вам жить в дружбе, честно трудиться и не забывать наш… свой дом… — Он поцеловал каждого, еще раз сказал: — Не забывайте же! — и быстро пошел к выходу. У ворот оглянулся, поднял руку и шагнул в калитку.

И словно что-то оборвалось в сердце Володи. Он почувствовал себя так сиротливо, неуютно и одиноко, как в первые дни приезда в Суворовское. Тогда ему тоже казалось, что ни за что не привыкнет он к новой обстановке.

Звуки трубы вывели Ковалева из оцепенения. Надо было бежать в роту.

Неделя пролетела быстро, и Ковалев заметил, что от тоскливого чувства одиночества не осталось и следа.

По дороге в Ленинград они думали, что их обязательно объединят всех в одно подразделение, что они будут везде вместе. Но Павлик и Геша оказались в одном подразделении, а Володя и Семен — в другом. И уже появилось «наше отделение», «наш взвод», новые знакомые и друзья. И если теперь иногда они сталкивались друг с другом где-нибудь на лестничной площадке или во дворе, то были несказанно рады этим встречам, старались поскорее рассказать новости, вспомнить о прошлом, но у каждого появились и новые заботы, — они чувствовали, что жизнь стала еще интересней.

В воскресенье, после завтрака, курсанты нового набора выстроились во дворе. Вынесли знамя училища с боевыми орденами, прикрепленными к нему. Заиграл оркестр, и колонна двинулась к Невскому проспекту. Вслед за оркестром несли венок. На его черной ленте золотыми буквами было написано: «Великому прадеду от курсантов-суворовцев».

Впервые шел Владимир под овеянным славой знаменем училища. Под этим знаменем курсанты били Юденича, подавляли кронштадтский мятеж, совершали тысячеверстный рейд к Кимас-озеру, дрались на фронтах Великой Отечественной войны.

Гремел оркестр, звенел и вздрагивал под ногами асфальт, останавливались машины, прохожие, и от этой близости людей, придвинувшихся почти вплотную, ширилось сердце.

Курсанты вошли в распахнутые ворота Александро-Невской лавры, поднявшись по ступенькам, положили венок на плиту с надписью:

В глубокой задумчивости стоял Владимир у могилы. Ему хотелось запомнить каждую царапину на каменной плите, чтобы потом, когда приедет в Суворовское училище, — а он ни секунды не сомневался, что снова побывает там, — рассказать обо всем Артему, Дадико…

«Вот бы проснулся Суворов, — думал он, — и узнал, как чтят его память… И через сто-двести лет так же придут потомки и с благоговением будут стоять здесь, потому что нет большей славы, чем слава честного служения Родине, нет и не может быть…»

ГЛАВА IV

По двору Суворовского училища идут Каменюка и Кошелев. Артем еще более вытянулся, превратился в мускулистого, гибкого подростка. Илья ему — до плеча, его некрасивое, но милое лицо с широким носом, спокойными, словно распахнутыми, глазами яснее слов говорит о добродушии.

— Опять меньше! — восклицает Кошелев с веселым недоумением, — вот чудеса!

— Да, понимаешь, каждый раз, когда я возвращаюсь из отпуска, мне кажется, что все вокруг стало гораздо меньше: двор, плац, эти дубы…

— Закоренелый романтик! — сверкнул темными глазами Артем. — Интересно, — сказал он, помолчав, — что сейчас делает Володя? С ними майор Боканов поехал… Авилка, ко мне на полусогнутых! — вдруг энергично закричал Каменюка, увидев вдали Павлика, и приостановился.

Авилкин, услышав оклик, встрепенулся, побежал навстречу друзьям.

— Здра-ав-ствуй, со-ол-нышко ты, со-олнце ясное! — встретил его песенкой Илюша.

Авилкин начал радостно тискать руки товарищей.

— Поздравьте, — затараторил он, — заработал в колхозе сорок трудодней… бабушке отдал…

Лицо у него, как розовый шарик, немного лоснится, играет ямочками.

— Да, братцы! Знаете новый марш «Пехотинцы»?

— Знаем, знаем, — грубовато прервал его Артем, — хватит тебе!

— Уже и поговорить нельзя, — хотел обидеться Павлик, но у него это не получилось.

Они подошли к спортивному городку, где устремились вверх лестницы, застыли шесты и кольца, подставили покорно свои плечи брусья.

— Размяться, что ли? — задорно спрашивает Артем, снимая ремень, и, гибким прыжком подбросив тело, ухватившись за перекладину турника, начинает вытворять на нем кто его знает что: он то крутится, охватив перекладину, словно кольцом, одной ногой, то вдруг, провиснув, с силой взлетает вверх и, перевернувшись в воздухе, снова находит руками опору. Кажется, послушное, сильное тело его резвится, плещется в воздухе, как в воде.

В стороне от турника стоят трое малышат в штатской одежде — они только что появились из-за гаража — и с восхищением любуются смелыми полетами Артема.

— Здорово! Вот бы мне так! — раздается мечтательный голосок.

Илья, Артем и Павлик, как по команде, оглядываются.

— Новобранцы? — покровительственно спрашивает Артем, затягивая ремень. — Как фамилии?

Мальчики неумело вытягиваются и, стараясь изо всех сил, чтобы ответ прозвучал бойко, выкрикивают:

Федор — худенький, с цыплячьей шейкой и тонкими руками, Петр — черен, хмур и мрачен, а у вертлявого Алексея лукавые глаза так и стреляют по сторонам. «Второе издание Авилки», — с юмором думает Каменюка.

— Доброе пополнение, — смеется он, — чуть не оглушили!.. Артем Каменюка, — представляется он уже серьезно, — а это Илья Кошелев — спорторг второй роты и затем, — Каменюка делает такой жест рукой, словно ребром протягивает ее для пожатия Авилкину, — скромный, молчаливый Авилкин…

Авилкин медленно опускает голову и важно замирает в этой позе. Потом, что-то вспомнив, поспешно говорит:

— Говори мне «ты». Мы ж не на службе, — прерывает его Артем.

— Скажи, пожалуйста, — зачарованно смотрит на него Федя, — а мы пото-ом… пото-ом научимся? Вот так, на турнике?

— Можно мне подтянуться? — робко спрашивает мальчик, глядя на высокий турник.

Рассмеявшись, Артем подхватывает Федю подмышки и легко поднимает. Мальчик, судорожно вцепившись в перекладину, беспомощно повисает на тонких руках. Вид у него такой обреченный, будто ему предстоит вот так покорно висеть очень долго.

— Да ты смелей, смелей! — подбадривает Каменюка.

— Ну, подтягивайся же! — подходит ближе и Кошелев. Но Федя словно одеревенел.

— И долго, товарищ, вы будете так висеть? — насмешливо осведомляется снова появившийся Авилкин.

— Падаю! — жалобно вскрикивает Федя и разжимает руки, но его вовремя подхватывает Илья.

— Могучий резерв! — саркастически бросает Авилкин.

Петя Самарцев, до сих пор тихо стоявший в стороне, услышав язвительную реплику Авилкина, вдруг сердито засопел, одернул рубашку и решительно подошел к турнику.

— А ну, я! — сказал он. — Нет, сам… — Петя отстранил руку Ильи, но допрыгнуть до перекладины не смог, поэтому, обхватив боковую штангу и быстро перебирая ногами, докарабкался до перекладины, перехватил ее так, что она прошла у него под коленами, и повис вниз головой. Затем, бесстрашно раскачавшись, он оторвался от турника и с тяжелым стуком спрыгнул на землю на обе ноги. С трудом удержавшись, чтобы не упасть, он повернул к Павлику сердитое, вспотевшее лицо и сказал:

— Вот! Резерв… — несколько раз провел рукой сзади, по брюкам, как бы стряхивая с них что-то, и, ни на кого не глядя, пошел прочь от турника.

Боканов, возвращаясь из Ленинграда самолетом, рассеянно смотрел на селения, сверху похожие на миниатюрный полигон с игрушечными домиками. Сергей Павлович был еще со своими курсантами, видел Гербова, натирающего пол, Ковалева в ружейном парке, хмурился, вспоминая Пашкова.

«Наивно было бы предполагать, — думал он, — что если ты добился какого-то, даже значительного результата в воспитании, то можно победу свою считать окончательной».

Как-то Зорин сказал на партийном собрании: «Вот вы как будто и перевоспитали эгоиста или хулигана, все идет как нельзя лучше, окружающие не нарадуются метаморфозе. Но не советую самообольщаться, будьте лучше начеку. Срывы не только еще возможны, но скорее всего непременно повторятся. Их, правда, уже легче ликвидировать, потому что они имеют не такие прочные корни, как прежде, да и нечем питаться долго этим корням, однако „грехопадения“ будут, и неверно полагать, что это признак твоего провала или бессилия. Ты преодолел в Авилкине трусость, но, увы, вдруг обнаружил в нем хвастовство — родную сестру трусости…»

«Да, да, это верно, — соглашался Боканов, обдумывая то, что произошло с Пашковым. — Геннадий, несомненно, стал лучше, но кое-что придется еще долго вытравлять… и, конечно, наши усилия не прошли даром».

Решив так, Боканов несколько успокоился и стал думать о Суворовском училище.

«Интересно, каким будет мое новое отделение малышат? Надо договориться с Беседой, чтобы Артем и его друзья с первых же дней взяли пятую роту под свою сильную руку. Как там без меня Привалов?»

Старшина вместе с Бокановым перешел в младшую роту.

Чем ближе к дому, тем полнее овладевали Бокановым заботы о том, что его ждало в Суворовском, и юноши, оставленные в Ленинграде, казались уже далекими — родными, своими, но очень далекими. Те были уже устроены, а этих предстояло «доводить до ума», и мысли о них теперь поглощали майора всецело.

Утром Боканов заторопился в училище. Он пришел довольно рано, но во дворе уже было необычайное оживление: слонялись малыши в штатской одежде, их родители каким-то вольным табором расположились в саду, хотя им и отвели комнаты. То там, то здесь встречались озабоченные офицеры. Увидя Боканова, они подходили к нему, расспрашивали о поездке. В дверях училища показался капитан Беседа.

— С приездом, Сергей Павлович, жить да молодеть! — воскликнул он, пожимая руку. — О поездке расспрошу вечером, а сейчас у нас такой тарарам! Видишь — наплыв!

— Значит, есть из кого выбирать! — обрадовался Боканов.

Отец Феди Атамеева — майор в отставке, с черными очками, прикрывающими выжженные глаза, с Золотой Звездой Героя на груди — сидел на скамейке возле метеорологической станции училища и курил папиросу за папиросой.

Наконец большие двери вестибюля распахнулись, и на широкий полукруг лестницы, ведущей во двор, выбежали экзаменовавшиеся. Взрослые заторопились им навстречу, стали вглядываться в их лица с надеждой и страхом.

— Дедушка, дедушка! — кричал шустрый Скрипкин, подбегая к высокому старику. — Я решил задачу, ох и трудная! На предположение… В двух ящиках лежало по сто двадцати яблок…

— Я бы еще сто штук решил! А в коридор математик вышел, такой бородатый, а я его спрашиваю: «Товарищ математик, а боевые задания вы нам будете давать?» А он говорит: «Да еще какие! Вот как дам вам задачу, это и будет боевое задание».

Розовощекий, упитанный мальчик с сонными глазами сердито говорил полной с накрашенным лицом женщине:

— Так и знал, что не получится… у меня с яблоками никогда не получается…

— Господи, — с отчаянием воскликнула мать, — да при чем же тут яблоки?

— Нет, у меня с яблоками никогда не получается, — упрямо мотнул головой мальчик.

Федя Атамеев тихо подошел к отцу, сел рядом и горько разрыдался, уткнувшись белой головенкой в его плечо. Отец сразу понял, в чем дело. Гладя мальчика по волосам, начал успокаивать:

— Что поделаешь, сынок, значит плохо мы с тобой подготовились.

Он поднял лицо с черными стеклами очков, и в выражении его была такая печаль, что Семен Герасимович Гаршев, торопливо проходивший мимо, невольно остановился.

— Придется уезжать… — огорченно вздохнул отец, — но на следующий год мы обязательно выдержим! Вот посмотришь — выдержим!

Гаршев поправил пенсне и зашагал к начальнику училища.

Рассказав Полуэктову о виденной сцене, Семен Герасимович взволнованно закончил:

— Я вас очень прошу, как о личном одолжении… Я берусь учить этого Федю отдельно, и за полгода, за четыре месяца он догонит остальных. Ошибка в его контрольной работе не такая уж серьезная… Я очень прошу…

Генерал помедлил с ответом, потом встал и, пожимая руку Гаршева, сказал:

Прежний опыт подсказывал Боканову, что надо, по возможности, быстрее разобраться в характерах детей.

Среди его малышат сразу же обратил на себя внимание серьезностью, молчаливостью, настороженным взглядом черных глаз Петя Самарцев. Он приехал в училище один, на попутной машине колхоза, в ватнике, с бутылкой молока в оттопыренном кармане, в большой зимней шапке, словно собрался на Крайний Север. Из внутреннего кармана куртки Самарцев достал необычное удостоверение от колхоза. В удостоверении значилось, что у Петра Самарцева родителей нет, что он «сын колхоза» и общее собрание просит принять Петра в Суворовское училище. При всей своей трогательности подобное направление не удовлетворяло официальным требованиям приема. Самарцева отправили назад, объяснив, какие документы необходимы. Понятно было, что в этом году он с поступлением, конечно, опоздает.

Но Самарцев появился снова, когда уже шли экзамены по русскому языку, привез с собой все, что от него требовалось, и, вручая документы начальнику строевого отдела, решительно объявил:

Вечером Петя пристроился к хвосту пятой роты и, молчаливый, упорный, ждал в столовой своей порции. Майор Веденкин, дежуривший по училищу, накормил его, хотя в списках «зачисленных на довольствие» Самарцев и не значился.

Генерал Полуэктов и Зорин, посоветовавшись, решили к экзаменам «сына колхоза» допустить, а его знания по русскому языку проверить отдельно.

Петя Самарцев сдал все экзамены за три класса довольно сносно и был зачислен в пятую роту. Но учеба давалась ему с большим трудом, вероятно, сказывалось недостаточное общее развитие и то, что в пятой роте было немало окончивших четыре класса, пожертвовавших годом, лишь бы попасть в Суворовское училище. Тянуться за ними Самарцеву было нелегко. Это его угнетало. Он сторонился товарищей, которые со свойственной в таких случаях детям безжалостностью смеялись над тем, что Самарцев окает, написал «Азия» через букву «е», вместо «сложение» брякнул: «додавание», вылизывает в столовой тарелку, а отдавая рапорт генералу, сказал не как принято: «Дежурный суворовец Самарцев», а «Я уборщик».

Самарцев окинул его с ног до головы оценивающим взглядом и мрачно ответил:

Соседом Самарцева по парте оказался вертлявый Алеша Скрипкин. На первом же уроке истории Самарцев из-за этого Скрипкина получил замечание от майора Веденкина.

Виктор Николаевич, видя, что два мальчика завозились на парте и, пыхтя, стараются боком оттеснить один другого, строго спросил:

Тогда поднялся Петя Самарцев и сказал, недобро глядя на соседа:

Вспоминая в ротной канцелярии об этом случае, историк, смеясь, воскликнул:

— Мальчишка мне положительно нравится! Давайте, товарищи, серьезно за него возьмемся.

Он договорился с Бокановым и Васнецовым, преподающим у малышей русский язык, о плане совместных действий.

Однако под градом насмешек товарищей Самарцев так ожесточился и «окаменел», что почти перестал разговаривать.

«Что делать? — думал Боканов. — Как разбить ледок в классе и в сердце этой нахохлившейся пичужки?»

Несколько дней назад Петя уже был у Боканова. Вернее, его силой привели к воспитателю. Во время вечерней подготовки уроков Боканов не присутствовал, потому что дежурил. Самарцев, отчаявшись выучить правила по русскому языку, с ожесточением закинул учебник на шкаф и, сосредоточенно уставившись в одну точку на крышке парты, сидел неприступный и мрачный.

Алеша Скрипкин, временно назначенный старшим отделения, подошел к Петру и потребовал:

Боканов недавно говорил отделению, как надо стараться, чтобы завоевать первенство в училище, каждый рвался в бой, и, может быть, именно поэтому Скрипкин так ревностно принялся за наведение порядка.

— А тебе чего? — огрызнулся Самарцев, не поднимая головы.

— Не буду! — упрямо крикнул Петя. — Вы кто, чтобы мне указывать! — Он решительно сложил руки на груди и опять уставился в крышку парты.

— А-а-а, так? Значит мы — никто? — пуще всех хорохорился Скрипкин, еще хорошо помнивший обиду, нанесенную ему Самарцевым на уроке истории. — Ребята, — предложил он, — давайте отведем его к майору.

— А вот не пойду! — поглядел исподлобья Самарцев и втянул голову в плечи.

Они окружили его, навалились и, связав за спиной руки, повели к Боканову.

Сергей Павлович оторопел, увидя необычайное шествие, но, узнав в чем дело, успокоился. В этой вспышке мальчишеского гнева было что-то и привлекательное — может быть, желание сломить строптивого упрямца, завоевать победу училища?

Воспитатель остановил расшумевшихся ребят и, глазами указывая на Петра, осуждающе сказал:

— Зачем вы его связали, как преступника? Развяжите!

— Вот видишь, — сочувственно обратился к нему майор, когда они остались одни, — нельзя выступать против коллектива. Понимаешь — нельзя! Надо достать свой учебник, сесть и выучить правила. Ясно?

На следующий вечер Боканов сам позвал Самарцева и, когда тот пришел в ротную канцелярию, мягко предложил:

— Садись же! — повторил приглашение Боканов.

Самарцев неохотно сел. В комнате было так тихо, что слышалось тиканье карманных часов офицера.

— Ты, Петя, когда в деревне жил — рыбу удил? В лес ходил? — спросил Боканов.

— В лес ходил, — скупо ответил Петя, не поднимая глаз.

Тень оживления прошла по лицу Самарцева, глаза его радостно засветились. В голосе воспитателя было столько заинтересованности и душевности, что мальчик, невольно поддавшись ей, начал — сначала медленно, словно преодолевая внутреннее сопротивление, а потом все увлеченнее — рассказывать о сетках, приманках, птичьих повадках.

— Дятел делает гнездо для птенцов, как деревянный горшок… Оттого у них, пока маленькие, на пятках мозоли.

— О-о-о! — увлекаясь все больше, продолжал Самарцев. — Знаете, какие они умные! Галстушник… увидит ворону и сразу заковыляет, заковыляет, будто он хромой… Птица детей своих узнает!

— Не может быть! — недоверчиво посмотрел Боканов.

— Может! — Петя всем телом подался к майору, лицо его стало детски-открытым. — Узнает! Я курице подложил воронье яйцо. Вороненок-то вылупился, рот, глупой, раззевает-раззевает, а наседка клювом р-раз его! — и убила.

Уже улеглись спать в роте, и дан сигнал отбоя, а Боканов продолжал слушать рассказы Пети.

— Очень все это интересно! — с уважением сказал он наконец, — но спать идти все же надо.

Мальчик встал. Радостное оживление еще не сошло с его лица, будто он только что побывал в родной деревне, продирался сквозь лесную чащу, подсвистывал птицам.

— Я тебя вот о чем, Петя, попрошу: расскажи ты об этом всем в отделении.

— Так засмеют… Неловкий я в речи, — с горечью сказал он.

— Не засмеют! Только спасибо скажут, вот посмотришь. Ну иди, спокойной ночи…

И когда за мальчиком закрылась дверь, подумал: «Надо познакомить его с Гурыбой. Максим тоже великий знаток всех этих тонкостей».

Утром, передавая свой разговор с Самарцевым майору Васнецову, Боканов попросил его:

— Вы уж помогите ему план рассказа составить, поддержите в классе.

Васнецов обрадовался. Потирая ладонью бритую голову, пообещал:

— Поддержу, поддержу, за этим остановки не будет!

После уроков Васнецов подозвал Петю. Самарцев опять начал мрачно отказываться:

— Засмеют… — Но на этот раз отказ звучал не так решительно, как тогда, когда он говорил с Бокановым: правду сказать, Пете уже и самому хотелось испытать свои силы.

В конце недели, на уроке развития речи, когда составляли устные рассказы, Васнецов, словно бы между прочим, вызвал Петю.

— А вы, суворовец Самарцев, расскажите нам что-нибудь о лесной жизни.

Самарцев поднялся с парты, подошел к столу учителя, несмелым, стесненным голосом сказал:

— Я о ловле птиц расскажу… — и хмуро поглядел на хихикнувшего Скрипкина.

Тот скорчил ехидную гримасу, обернулся назад, как бы призывая всех в свидетели: «Послушайте, послушайте, наш-то говорун вас развлечет: „о-о-о…“ — Скрипкин, намекая на оканье Пети, беззвучно зашевелил губами, сложив их в форме буквы „о“».

— Утром, — начал робко Петя, — только солнышко взойдет, пойдешь в лес… и вдруг дрозд: «тикс-тикс-тикс»… Это, значит, на земле опасность почуял, встревожился… потому что если сверху что заметит, так он протяжно так делает: «си-и-и».

Чем дальше Самарцев рассказывал, тем больше, увлекаясь, смелел и теперь, прямо глядя на притихшего Скрипкина, спрашивал:

— А кукушонок на какой день из яйца выходит?

Класс начал смотреть на Самарцева с интересом и невольным уважением, словно не узнавая его и дивясь, и во взглядах ребят, обращенных к учителю, можно было прочитать: «Видали, какой? А вы думали — никуда не годится».

Офицер похвалил Петю, поставил ему в журнал пятерку и, обращаясь к классу, но глядя на одного Скрипкина, сказал:

— А что у суворовца Самарцева окающий говор, так в этом нет ничего плохого. И Горький окал… Мы с вами будем изучать тему о говорах.

В перемену Алеша Скрипкин подскочил к своему другу — земляку из соседнего отделения.

— А мы Самарцева изучать будем! — сообщил он с торжеством в голосе и многозначительно пояснил: — Говор!

Друг Скрипкина только на секунду был поражен этим сообщением, но тотчас пришел в себя и высказал предположение:

— А у нас Амбарцумян есть — может, и его мы изучать будем?

— Не-ет! — энергично замотал головой Скрипкин. — Такого, как у нас Самарцев, у вас нет!

Петя, в это время догнав майора Васнецова, застенчиво сказал:

— Вот это хорошо! На следующем уроке я спрошу вас, — пообещал учитель.

ГЛАВА V

Боканов любил в начале учебного года перелистать свой дневник: продумать, что недоделано, где ошибался.

И сейчас, после того как закончился набор и новое его отделение, как ему казалось, пошло в ногу с остальными, он достал свои записи за несколько лет.

Здесь были беглые заметки, психологические миниатюры, решенные и нерешенные ребусы воспитания, внезапно возникшие мысли и найденные приемы.

Он перечитывал страницу за страницей: «Не подменяйте убеждение уговариванием, — советует Зорин, — сознательность сознательностью, но и требуй!» Усмехнулся, вспомнив, что за пререкания лишил тогда Ковалева долгожданного увольнения в город. Зорин сказал:

«Правильно сделали». А вот запись: «Тон следует повышать только в том случае, если необходимо вывести воспитанника из состояния равнодушия, заставить вместе со мною пережить его проступок».

Подумал: «А не топчусь ли я на месте? Нет ли застоя в том, что вот я опять — воспитатель? Не командир роты, а именно рядовой воспитатель, бьюсь над теми же вопросами?» Но тотчас с негодованием возразил самому себе: «Разве не будет движением вперед, если я без грубых ошибок, лучше, точнее, чем раньше, воспитаю новых двадцать пять суворовцев? Если сумею превратить в своих помощников и тех, кто уже окончил наше училище?»

Нет, ни один из офицеров училища не стоял на месте. Алексей Николаевич заочно заканчивал академию имени Фрунзе, Веденкин сдал издательству методику преподавания истории, а он — получил диплом переводчика. «Застоя не предвидится», — усмехнулся Боканов.

Был выходной день. Во дворе на скамейке под невысоким кленом сидел Веденкин и внимательно наблюдал за футболистами внизу, на плацу.

Правее тира малыши затеяли игру «Бег по кочкам»: начертили на земле два десятка кругов и прыгали по ним, стараясь не попасть на черту.

— Доброго здоровья! — сказал Боканов, пожимая руку Виктора Николаевича, и сел рядом. Тот обрадовался, стал подробно расспрашивать о ленинградской поездке.

— Мы должны укреплять связь с нашими выпускниками! Она поможет нам разрешать задачи здесь.

— Я как раз вчера ратовал за это же на совещании у генерала… Ну, а как мои малышата?

— Бесподобный народ! Правда, был у меня на той неделе… рабочий конфликт.

Мимо прошли два суворовца, неся планер. На футбольной площадке раздался требовательный свисток судьи. Свежий осенний ветер донес от столярной мастерской смолистый запах тёса. Над горизонтом лежала оранжевая полоса. Темные тучи, разбросанные по этой полосе, формой походили на копны, и, казалось, что солнце освещает широкую оранжевую степь в поднебесье.

— Да ничего особенного не произошло, — успокоил Веденкин: — Заметил я на уроке, что ваш деятель Скрипкин, лидер, так сказать, отделения, пристроил под крышкой парты книгу — читать… Вызываю его: «Суворовец Скрипкин Алексей!»

Поднялся, коленками книгу придерживает, а глаза — ягненочка.

— Почему вы на уроке занимаетесь посторонним делом? — спрашиваю я с возмущением.

— Раз вы не уважаете предмет, который я преподаю и люблю, не уважаете мой труд, вы не можете и от меня ждать уважения. Садитесь.

Скрипкин сел и печально подпер кулаком подбородок. Я — никакого внимания. Вопросы задаю то одному, то другому, он руку тянет, изнемогает — я не вижу. Спрашиваю: «Вопросы есть?» Скрипкин опять руку тянет — я не замечаю. У него слезы на глазах. Соображаю, что пора менять курс. Скрипкин руку поднял, просто так, уже и не ждет счастья вызова.

— Товарищ майор… Обещаю… никогда в жизни… на уроках истории не буду посторонние книги… Вот посмотрите!..

— Не снять ли Скрипкина с начальствующего поста? — спросил Боканов.

— Нет, нет, — заступился Веденкин, — он живой, исполнительный… Оставьте его, обтешем. И потом… гм… гм… он мне вчера документ передал, правда, дело секретное, ну, да вы человек не посторонний и военные тайны хранить умеете.

Виктор Николаевич протянул Боканову лист, вырванный из ученической тетради.

— «АКТ», — был написан заголовок красным карандашом сверху листа. — «СЕКРЕТНО». «Я суворовец Скрипкин, — прочитал Боканов, — обещаю в эту неделю искоренить все свои глубокие недостатки. За все проступки прошу наказывать меня высшей мерой».

— Ничего не скажешь, — сломленный такой самокритичностью, почтительно произнес Боканов, возвращая «акт» историку, и вдруг заметил метрах в тридцати от себя Авилкина с расстегнутым воротничком гимнастерки. Как у всех училищных модников, гимнастерка у него была так вытянута из-под ремня внапуск, что нижний край ее почти не виднелся.

Павлик, тотчас застегнув воротничок, одернул гимнастерку и быстро подошел к офицерам.

«Ведь знает же, негодник, в чем дело», — недовольно подумал Боканов, а вслух сказал:

— Поручаю вам взять себе в помощь двух суворовцев пятой роты и до пятнадцати часов следить на территории двора за соблюдением суворовцами формы одежды.

В смышленых глазах Авилкина отразилась догадка.

— Вот так-то, — внимательно посмотрел на юношу Боканов, — уставы любят, когда их выполняют. Идите!

Авилкин приложил руку к фуражке, лихо повернулся и пошел к группе суворовцев, стоящих у футбольного стадиона.

— Щеголь! — улыбнулся Веденкин. — На уроке нет-нет, да и достанет зеркальце, посмотрится.

— Вы с ним не шутите: он для нашего журнала перевел рассказ с английского.

Боканов собрал своих суворовцев в ротной комнате отдыха после обеда. Малыши, чинно рассевшись на стульях, выжидательно посматривали на воспитателя. Он обвел их ряды внимательным взглядом. Вспомнил, как несколько лет назад впервые вошел в класс Суворовского училища.

Сейчас они не казались уже Сергею Павловичу одинаковыми: нахохлившись, сидел Самарцев; словно на раскаленных углях — Алеша Скрипкин; по глазам Феди Атамеева ясно можно было определить, что это старательный и честный мальчик. Худенький, бледнолицый, он, когда надо было что-нибудь записать, так низко склонял над бумагой голову, что, казалось, прислушивается. «Надо отучить его от этой привычки», — подумал майор.

— Товарищи суворовцы, — начал он, — в этом году впервые наши воспитанники уехали в офицерские училища. Портреты лучших из них висят у нас на Доске почета в актовом зале. Мы сейчас пойдем туда. Я расскажу вам об этих суворовцах, которыми все мы гордимся. Уверен: многие из вас тоже закончат наше училище с золотыми и серебряными медалями…

В открытое окно проник луч солнца, притаился у ножки стола. Тихо проскрипел чей-то стул, и снова наступила сосредоточенная тишина, только за дверью слышно было позвякивание ключей в руках старшины Привалова.

— И в этой комнате, — продолжал майор, — в военном уголке вы видите мишень лучшего стрелка училища — Володи Ковалева. Генерал наградил его именными часами.

Все, как по команде, повернули головы в сторону военного уголка и стали почтительно рассматривать мишень с пробоинами в «десятке».

— Если вы хотите, — предложил Боканов, — мы будем переписываться с курсантами — нашими выпускниками.

— Решено! Только не надо хором отвечать, у нас ведь не новгородское вече. Людям военным так не пристало… А теперь пойдемте-ка в актовый зал, к Доске почета.

Из актового зала малыши, возбужденные, возвращались к себе в роту без строя.

— Вот с кого надо пример брать! — говорил Федя, мелкими шажками идя между Скрипкиным и Самарцевым. А про себя подумал: «Только я таким никогда не буду, куда мне! Скрипкин хотя и вредный, а правильно говорит, что я размазня». Он печально вздохнул.

— Здорово, — громко восторгался Скрипкин, — кто с золотой медалью окончил, того фамилия на Доске золотыми буквами написана, а кто с серебряной — буковки серебряные!

— А сбоку совсем еще чистая доска висит, — мечтательно сказал Федя.

— У Ковалева глаза — ух! — неожиданно заявил до сих пор молчавший Самарцев. — Настоящий стрелок!

— Майор сказал, этот карабин у Артема, — с завистью напомнил Скрипкин.

Возле расположения своей роты ребята разошлись кто куда. Самарцев решил пойти в библиотеку к Марии Семеновне, она обещала ему новую книгу — о Сталинградской битве. Во дворе Самарцев встретил Артема.

Этот мальчонка приглянулся Каменюке еще тогда, когда он увидел его на турнике, и Артем не упускал Самарцева из виду. Петя нравился ему своей прямотой, напористостью, невольно напоминал Артему, каким он сам был несколько лет назад, как тоже замыкался и «кололся», если думал, что его хотят обидеть. Каменюка за последнее время раздался в плечах, повзрослел и выглядел старше своих лет. Еще резче стали очертания его раздвоенного подбородка, а глаза утратили былое выражение необузданности.

— Здорово, гвардия! — остановил Артем Петю. Лицо Самарцева осветилось радостной улыбкой.

Каменюка обнял его за плечи, голова Пети доставала Артему до спортивных значков на груди.

— Аллея вашей роты, — сделал широкий жест рукой Артем. — Вам ее охранять и убирать. А деревья здесь сажали Володя Ковалев и его товарищи.

Расспросив Петю о его делах в классе и узнав об удачном рассказе, Артем похвалил:

— Это ты молодец! А мы летом в колхозе работали, помогали план выполнять.

— Госпоставки! — знающе вставил Петя, и Каменюка, улыбнувшись улыбкой взрослого, подтвердил:

— Точно. Полковник Зорин в нашу бригаду пришел, — мы у стога работали, — вилы в руки взял, говорит: «Тряхну стариной!»

— Как говорят, душа училища… Сам увидишь… — ответил Каменюка и начал рассказывать о Зорине, офицерах, лагерной жизни и походах: — На ночь остановились в селении. Сарай для ночевки нашли. Ну, прежде всего сена раздобыли для постели нашему капитану. В армии так положено, — веско пояснил Артем, — подчиненные заботятся о командире, а командир — о подчиненных.

— А экспедитором мы назначили Авилкина, — продолжал Артем.

— Экспедитор, это кто почту возит? — спросил Петя.

— Цвета корки мандарина, — добродушно усмехнувшись, терпеливо ответил Каменюка. — Только, брат, когда старший говорит, младший слушает… Ездил Авилкин из лагерей в город, за почтой, на велосипеде. Однажды уехал, и срок ему возвратиться, а тут разразился ливень страшной силы. Ждем сверх срока час, ждем два — нет нашего экспедитора! Тогда решили мы организовать розыск. Километрах в шести обнаружили: тащит велосипед с грузом, прямо пар идет. А мы для него захватили кашу в котелке. Знаешь, еще теплая. То-то рад был!

— Это называется армейская дружба, — пояснил Артем. — Ясно?

«Да, со Скрипкиным не очень-то надружишься», — вздохнул Петя, но вслух ничего не сказал.

И Артем Каменюка кое о чем умолчал. Он, например, не рассказал, что ему, секретарю комсомольской организации отделения, частенько приходится вести с Авилкиным крупные разговоры. Артем терпеть не мог нескромности, хвастовства. Павлик был неравнодушен к девятикласснице Аллочке, сестре Мити Родина, с которым продолжал дружить Артем.

— Ну и хвастунишка же он, — возмущенно говорила как-то Артему девушка, — хвалился: «Я теперь начальник. Работу распределю, а сам хожу посвистываю!» Слово какое-то сказал — сачкую?

— По-курсантски «сачок» означает, — если первые буквы брать, — современный армейский чрезвычайно обленившийся курсант.

— А то еще расписывал, что у вас был тяжелый поход и вы взбирались по таким страшным кручам, что ни словом сказать, ни пером описать…

Артем не стал разоблачать Авилкина, хотя «страшные кручи» были плодом его фантазии. Недаром ребята, когда Павлик начинал прихвастывать, останавливали его репликой: «Режь пополам!» Про себя же Каменюка решил: «Дам же я тебе на бюро за вранье — жарче станет, чем от круч».

…Но обо всем этом Артем, конечно, не стал рассказывать Пете Самарцеву.

— Ну, пока! — козырнул Артем, когда они дошли до библиотеки. — Скажи своим друзьям, что я у вас буду вести военный кружок.

— Поживешь — увидишь! Первая тема: оружие любит ласку, чистоту и смазку. Ясно, пехота? — и, дружески подтолкнув Петю, Артем скрылся.

Немного позже Петя с книгой в руках забился в дальний угол сада.

Приволжские степи… Тридцать три советских воина двое суток бьются с семьюдесятью фашистскими танками. Кончились продукты. Нет воды… Но они удерживают рубеж. Тяжело раненный подносчик патронов Филипп Железнов бросается в бой… Сожжено двадцать семь танков, убито сто пятьдесят гитлеровцев…

И его, Петра, отец — Кондрат Иванович Самарцев, гвардии рядовой — тоже дрался и погиб где-то там, у Сталинграда… Может быть, в этом бою…

Мальчик лихорадочно читает страницу за страницей, забыв обо всем на свете, охваченный одним желанием — стать рядом с бойцами… Только бы удержать рубеж, только бы удержать!

ГЛАВА VI

Давно Максим Гурыба не получал такого удовольствия, как сейчас, беседуя с Самарцевым.

Когда Боканов привел этого черненького паренька сюда, в «живой уголок», и сказал: «Вот, пусть посмотрит», Максим нахмурился: «Экскурсии придумали!» Но скоро понял: майор Боканов знал, что делал! Максиму не пришлось жалеть об этом знакомстве.

Оказывается, Самарцев не хуже его самого разбирался в повадках птиц. Стоило Петру увидеть клетки со снегирями и щеглами, как он прирос к ним.

«Живой уголок» за последние годы очень изменился, ему даже перестало подходить это название, и Алексей Николаевич придумал новое: «Хозяйство майора Кубанцева». Хромая галка, еж — каким далеким это казалось! Теперь в двух светлых комнатах Максим и его товарищи разводили длинношерстных кроликов, делали записи наблюдений за морскими свинками. В аквариуме величественно плавала вуалехвостка. На многих клетках были надписи: «Условный рефлекс выработан суворовцем…» — и здесь мелькали фамилии Самсонова, Мамуашвили, Гурыбы.

— А ты знаешь, как коростель кричит? — спросил своего нового знакомого Гурыба.

— А как же, — охотно откликнулся Петя и, особым образом подобрав губы, прокричал: «Реп-реп!»

— Ну, зорянка, — снисходительно согласился Максим и сам же ответил: — Сидит на березе и заливается, заливается, будто гривенники на тарелку падают…

— А если забоится, тогда: «Так-террак-тек!» — Самарцев очень похоже изобразил крик малиновки.

— «Так-террак-тек!» — блаженно повторил Максим и, словно любуясь, посмотрел на своего нового друга. — А ты знаешь, — шепотом признался он, — я гусю сахар давал, — не понимает, обалдуй! А вот канарейка любит.

С трудом переводя дыхание, в комнату вбежал бледный, взволнованный Федя Атамеев.

— За что? — в один голос спросили Максим и Петр Самарцев.

— Опять курил! — упавшим голосом сказал Федя и от волнения присел на табурет возле клетки с белкой в колесе.

У Артема Каменюки действительно произошла крупная неприятность. Он уже дважды в этом году был уличен в курении и строго предупрежден. На этот раз его застал капитан Беседа. Вина Артема усугублялась тем, что курил он в присутствии малышей пятой роты.

— Он обедать не пошел, — отдышавшись, продолжал Федя. — Заперся в каптерке… Я ходил к нему, а он и в коридор дверь запер… Старшина мне говорит: «Не к чему здесь вертеться, человеку и без вас тошно». А я говорю: «Надо ж, товарищ старшина, в трудную минуту поддержать!» А старшина…

— Ну, чего расшумелся, ясно — надо! — вставая, строго сказал Самарцев.

— Передадим ему пончики! — решил Самарцев. — Сбор после обеда у фонтана, я и Скрипке скажу.

Трудно было понять, почему Самарцев решил, что именно пончики «поддержат» их общего друга. Но, во-первых, Артем не обедал, а, во-вторых, по глубокой и мгновенно возникшей убежденности, Самарцев уверен был, что одно появление друзей придаст Артему силы, так необходимые ему в эти трудные часы.

Как и было условлено, после обеда они прокрались к фонтану и притаились за кустами.

— Слушай меня! — строго, шепотом сказал Петр, требовательно оглядев свой маленький отряд. — Я произвел разведку, разработал план. Пошли! Если будет опасность, — крикну цаплей.

Они двинулись гуськом. Скрипкин следовал, почти наступая на пятки Самарцеву. У него с Самарцевым наладились отношения, и Алеша, чувствуя в Петре силу, теперь даже заискивал. Если его, как старшего, кто-нибудь не слушался в отделении, он искал помощи у Самарцева. Петр в таких случаях кратко говорил нарушителю: «Брось баловать!» — и этого было достаточно.

— Вот, — тихо сказал Самарцев, когда они остановились у высокой липы, протянувшей свои ветви к окнам училища, — пусть будет у каждого!

Он вручил Феде и Алеше по довольно большому пакету и записке. В каждом пакете находилось по восемь пончиков, собранных после обеда.

— Одного задержат, — другой доберется! Другого задержат, — третий передаст. Если поймают, — глотай записку и пончики!

— Надо! — неумолимо отрубил Самарцев. — Так всегда делают, чтобы никаких следов не осталось. Теперь лезьте за мной!

Собственно, особой нужды не было в том, чтобы лезть. Проще было попросить старшину открыть дверь в коридор и попасть в каптерку к отсиживающемуся там Артему. Но разве это могло сравниться с опасным и тайным предприятием?

Самарцев ловко вскарабкался на дерево, за ним взобрался Скрипкин и с отчаянными усилиями — Атамеев. Ему пришлось труднее всех, он побледнел, вспотел, но был полон решимости, чего бы это ему ни стоило, прийти на помощь Артему.

— По этой ветке! — командует Самарцев, сидя на суку. — А потом на карниз и до третьего окна — оно как раз в закоулочек возле каптерки выходит… Скрипка, начинай!

Алеша лезет по ветке, она гнется, качается. Достигнув конца ее, Скрипкин не решается перебраться с ветки на карниз и пятится назад, поближе к стволу.

— Передумал! Каменюку правильно наказали, — зачем курил?

Самарцев отобрал сверток у Скрипкина, засунул его к себе за пазуху.

Атамеев бросил на друга взгляд, полный колебаний и страха. В нем и мольба не судить его очень строго и надежда, что все, может быть, и без него обойдется. Но Самарцев неумолим:

Федя перевел дыхание. Как страшно качается ветка! Но надо, надо лезть! Артем сейчас сидит один в каптерке, переживает и не знает, что они спешат ему на помощь, несмотря ни на какие опасности. «Сам погибай, а товарища выручай!»— шепчет Федя и ползет по ветке.

— Ты чего? — подозрительно спрашивает Петя.

Федя судорожно уцепился за ветку, протянувшуюся над головой, передвинулся еще на метр, вытянул ногу, нащупывая карниз. Нога стала на узкий железный лист, обрела опору. Федя отчаянно оттолкнулся рукой от ветки, а другой тотчас ухватился за выступ в стене. Он на карнизе!..

Но в это время во дворе появился Гаршев. Задумавшись, он шел медленно. Самарцев закричал цаплей и притаился в листве. Замер на своем месте и Федя. Его пальцы, вцепившись в камень, онемели, он застыл в неудобной позе.

Гаршев удивленно поднял голову, рассеянно посмотрел на небо, но ничего не обнаружив там, кроме серых осенних туч, скрылся в дверях училища.

— Порядочек! Вперед! — скомандовал Самарцев.

Легко сказать — вперед! Но как сдвинуться с места, когда под ногами узкая полоска, на которой и ступня-то не умещается, и, чтобы удержаться, надо рукой цепляться за выступы стены? — Федя словно прилип, он не в силах продвинуться хотя бы на вершок.

— Вот тоже! — бормочет Самарцев и, ловко скользя по ветке, оказывается рядом с Федей. — Ну, чего ты боишься? Думаешь, на Чертовом мосту легче было? — горячо шепчет он. — Скрипка, тот пусть, он такой. Вперед! Я буду держать тебя за руку.

Медленно, шаг за шагом, они пробираются по карнизу. Из окна третьего этажа на движущиеся вдоль стены фигурки смотрят Беседа, Боканов и старшина Привалов.

— А ведь это твои, — вглядываясь, говорит капитан Беседа.

— Нельзя, — отвечает Боканов, напряженно наблюдая за Атамеевым и Самарцевым, — можем испугать. — И, обращаясь к старшине, говорит укоризненно: — Что же это вы, товарищ Привалов?

— А ловко лезут! — не смог удержаться от похвалы Боканов.

— Альпинисты! — пробурчал старшина, но в голосе его тоже послышались нотки гордости.

— Куда же это они? — недоумевая, спросил капитан Беседа.

Ребята добрались до окна, и Боканов с облегчением вздохнул.

— Известно куда, — усмехнулся он, — к твоему пострадавшему..

— Точно, товарищ капитан, — подтверждает старшина. — А Скрипкин струсил, вон на сучке пристроился. В классе над Атамеевым смеется, а сам… — Привалов сердито поскреб ус.

И правда, Скрипкин, удобно расположившись на ветке, давал оттуда советы ближним, дожевывая утаенный пончик.

— Придется, товарищ старшина, Скрипкиным усиленно заняться, — говорит Боканов. — А сейчас попрошу вас пойти увенчать смельчаков победными лаврами…

…Федя с облегчением перевалил свое тело через подоконник, но тут раздался громовой голос старшины:

— Это что еще! Зачем? Вы видели, чтобы я когда-нибудь в окна лазил? Что у вас за пазухами?

Перед Самарцевым и Атамеевым стоял старшина, сверкая медалями. Он уставился на оттопыренные у ремня гимнастерки мальчиков.

— Это… это… — заикаясь, начал Федя, — просто так…

— Давайте-ка сюда… «просто так». Выкладывайте!

Федя пытается засунуть записку себе в рот, но старшина перехватывает его руку. Самарцев действует быстрее и мужественно глотает записку.

— Суворовец Самарцев, не подавитесь, — приподняв густую бровь, спокойно советует старшина и рассматривает бумажку, отобранную у Атамеева.

«Дорогой Артем! Второе отделение пятой роты шлет тебе пламенный привет и двадцать пять пончиков.

Ты не был у нас уже два дня, и тебя, конечно, огорчит, когда ты узнаешь, что Осипов и Бахарев имеют тройки и что нас перегнало первое отделение. Конечно, позор! Осипов и Бахарев как бы забили кость в горло нашего коллектива. Ну, ничего! У нас такая сила, что мы на веревке вытащим троечников из той бездны. Дорогой Артем! Двадцать пять суворовских рук пожимают твою мужественную руку. Скорей приходи к нам».

— Та-ак, — неопределенно протянул старшина, — значит, из той бездны все же вытащите?

— Вытащим! — в один голос отвечают Самарцев и Атамеев.

— Не дело вы затеяли: по карнизам лазить, пончики собирать, — укоризненно говорит старшина.

— Ну, идите… к своему Артему, — неожиданно разрешил Привалов. — Посоветуйтесь, как вытаскивать-то Осипова и Бахарева. Чай, о людях подумать надо!

Они проворно побежали к каптерке, а старшина понес «трофеи» в столовую.

В канцелярию быстро вошел чем-то взволнованный Веденкин…

— Товарищ кандидат в депутаты! — негромко окликнул его капитан Беседа, сидящий с Бокановым на диване. — Не подсядете ли к нам? Не сообщите ли, каково ваше моральное состояние?

Веденкина избиратели училища недавно выдвинули своим кандидатом в депутаты горсовета, и Алексей Николаевич был его доверенным лицом.

— А, это вы? Здравствуйте, друзья, — обрадованно сказал Веденкин, подходя к офицерам. — Проводил сейчас, Сергей Павлович, беседу в вашем отделении о международных событиях и вот спрашиваю: «А как вы полагаете, товарищи суворовцы, какое значение имеет революция в Китае для других стран?» И что же вы думаете? Поднимает руку не кто иной, как Самарцев. Говорит: «Надо ожидать революцию и в Индии!»

Веденкин с торжеством посмотрел на своих товарищей.

— А? Политический прогноз! Я думаю этого Петра покрепче прикрепить к Артему, как вы на это смотрите?

— Уже прикрепился! — улыбнулся Боканов и рассказал о недавнем случае с друзьями Артема.

— Мощная поддержка! — весело рассмеялся Веденкин.

— Артем — мой педагогический таран! — не без гордости заявил капитан Беседа, но, спохватившись, добавил: — Таран-то таран, а вот никак не отучу курить!

— Да, — потянулся к сумке Веденкин, — я вот письмо получил от нашего драгоценного Геши.

Боканова невольно кольнуло это сообщение. Втайне он сам ждал письма от Пашкова, надеясь, что хотя бы этим Геннадий снимет тот тяжелый осадок, который остался на душе воспитателя. Остальные уже прислали по нескольку писем, а Пашков все молчал.

— Вот, извольте видеть, — развернул двойной лист бумаги, стал пробегать его глазами Веденкин: — «Все время кажется, что в училище что-то оставил…» Да, — прервал он чтение и поднял голову, — конечно, у Пашкова уже произошла стычка со старшиной и следует глупейший вывод: «Логика, товарищ майор, здесь не в почете». Ну держись! Дам я тебе эту логику! — сердито погрозил он пальцем и спрятал письмо. — Я ему покажу логику, пусть только приедет! — повторил Веденкин, вставая. — Простите, пойду в первую роту на комсомольское собрание…

«Авилкина прорабатывают… — подумал Боканов и, глядя вслед удаляющемуся Веденкину, улыбнулся: — Ты и моих уже успел приворожить, хотя и заставляешь трепетать. Они всегда чувствуют, кто страстно заинтересован в их судьбе, и отвечают привязанностью».

Недавно Боканов узнал от старшины Привалова, что во время последнего педсовета Атамеев и Самарцев проникли в офицерскую шинельную, внимательно обследовали пуговицы на шинели Веденкина и, не удовлетворившись их блеском, здесь же начистили их до ослепительного сияния. Они почти закончили свою работу, когда были спугнуты не вовремя появившимся старшиной Приваловым.

Одеваясь после педсовета, Веденкин говорил назидательно Гаршеву:

— Учитесь, товарищ старший лейтенант: неделю назад пуговицы чистил, а они, видите, как блестят!

Он так и остался в неведении о действительных причинах такого устойчивого блеска пуговиц.

Виктор Николаевич лег в постель во втором часу ночи. Но не спалось.

«Интересно, как прошли выборы? Сейчас, наверное, уже подсчитали голоса».

Он встал, оделся, подсел к столу. «Подготовлю-ка я еще один урок, все равно не усну».

Работа настолько увлекла его, что все остальное отодвинулось куда-то далеко в сторону. Он с головой ушел в книги, перекраивал, переделывал композицию урока, выписал несколько мест из дневника Феликса Дзержинского, потом закончил доклад для офицеров о белорусской операции 1944 года и не заметил, как забрезжил рассвет.

После недолгого сна Веденкин тщательно выбрился, позавтракал и пошел в училище.

Первым, кто его встретил там, был Павлик Авилкин.

— Товарищ майор, поздравляю! Выбрали! — сообщил он, сияя круглой упитанной физиономией.

— Старшина Привалов в избирательной комиссии. Говорит: «Единогласно!» В одном бюллетене написано: «Хочу походить на своего депутата». Товарищ майор! — озорно сверкнул зелеными глазами Авилкин. — Наказ избирателей: добейтесь, чтобы по воскресеньям нас бесплатно пускали на постановки в Дом офицера.

— Э-э-э, милый мой, вы еще не избиратель и наказ давать не вправе! — отшутился Веденкин.

— Да, но я выступал на избирательном участке, пел с хором и даже танцевал. Значит, содействовал!

— Разве что так, — рассмеялся историк и пошел дальше.

Артем, слышавший этот разговор, подошел к Авилкину, сказал невинным голосом:

— Как умею! Ну, пошли, пошли, любитель искусств…

У методического кабинета Веденкин увидел Гаршева.

— Поздравляю, товарищ депутат! — математик так энергично потряс руку Веденкина, словно что-то взбалтывал.

Они вместе вошли в еще пустующий кабинет, выбрали место у окна и в ожидании, когда придут остальные, повели оживленную беседу.

В кабинет один за другим входили преподаватели.

С повязкой дежурного по училищу показался в дверях капитан Беседа.

— Алексей Николаевич, на минутку! — окликнул его Гаршев и, встав, пошел навстречу.

Капитан поздоровался со всеми и тоже поздравил Веденкина.

— Вы обратили внимание, как стал полнеть Авилкин? — тревожным шепотом спросил Гаршев, и Алексей Николаевич, ожидавший чего-то другого, невольно улыбнулся.

— Нет, нет, вы напрасно улыбаетесь! — сердито помотал бородой Гаршев. — Это не смех! Даже лоснится! Надо ж что-то предпринять?

— Надо, — становясь серьезным, согласился капитан Беседа, — я и сам заметил. Ему следует дать гораздо большую физическую нагрузку, тренировать в беге.

— Ну, конечно, я ж и говорю! — сразу успокоился Гаршев. — А Самсонов надолго выбыл?

Самсонов где-то подхватил стригущий лишай и уже несколько дней лежал в гарнизонном госпитале, в соседнем городе.

— Надолго! — огорченно сказал капитан Беседа.

— Мы с Виктором Николаевичем к нему съездим, учебники отвезем, задания дадим.

— Когда? — обратился математик к Веденкину так, будто бы они об этом уже говорили и иначе быть не могло…

— Да можно завтра, — с готовностью согласился Веденкин.

— Договорились! — обрадованно воскликнул капитан Беседа. — Я у него был, парню, действительно, надо там заниматься.

— Так и решили, — плотнее насадив пенсне на длинный нос, заключил Семен Герасимович. — Пойду покурю.

Он сунул в рот папиросу, — она стала походить на сосульку, застрявшую в бороде.

— Трехчасовым автобусом завтра поедем, — уточнил он и направился к двери.

ГЛАВА VII

Яркое, словно и не осеннее солнце штурмует окна училища. Только на юге бывают в октябре такие дни и такое солнце.

Дежурный по роте Илья Кошелев придирчиво осматривает в коридоре пол. Он блестит, но Кошелев недоволен. Капитан Беседа предупредил: «От Авилкина примете работу только безупречную».

— Кто же так натирает? — спрашивает Илья у вооруженного щеткой, обнаженного до пояса Авилкина. — А ну, еще раз, да хорошенько! Чтоб смотреть можно было, как в зеркало. Чтобы ясно было, чему равен авилкочас!

— За авилкочас будьте спокойны! — с задором бросает Павлик, и его щетка мелькает еще быстрей.

Около Авилкина вьется Скрипкин. Ему не терпится рассказать о событиях в классе, о том, какой он отменный старший отделения. И, забегая наперерез щетке, Скрипкин торопливо сообщает:

— Из Атамеева разве получится офицер? Не получится! А я должен требовать…

Авилкин вспоминает, как его самого когда-то мучила мысль: получится ли из него офицер? И ему становится неприятен Скрипкин, а Федя вызывает жалость: «Еще ничего неизвестно. Я напрасно подтрунивал».

— Балаболка! — вдруг строго говорит он оторопевшему Скрипкину и останавливается, отирая рукой пот с лица. — Нет того, чтобы помочь Атамееву. И болтаешь, и болтаешь. «Я да я»! Слушать тошно! Ты заметил, чтобы я так хорохорился?

«Заметил», — едва не вырвалось у Алеши, но благоразумие спасло его от ложного шага. Он покорно вздохнул, сложил губы, собираясь свистнуть, но только беззвучно пошевелил ими.

— Мите привет! — солидно отвечает Павлик, продолжая натирать пол, а сам думает: «Аллочку бы увидеть».

У Аллочки бирюзовые глаза и толстые золотисто-пепельные косы. Авилкин вздыхает.

— Я, может быть, позже зайду, — кричит он вслед Артему.

Каменюка сворачивает вправо и, услыхав чьи-то всхлипывания, оглядывается. За высоким баком с водой, уткнувшись носом в стену, плакал Федя Атамеев.

…Все в училище было по душе Феде. Он не тосковал по дому, как некоторые из его товарищей, не хотел никакой иной жизни. Ему доставляло огромное удовольствие выполнять даже самые незначительные требования училищного распорядка. Он легко и быстро усвоил, что, ложась спать, гимнастерку надо складывать погонами в сторону прохода, а ремень — пряжкой к выходу, ботинки же ставить у задней спинки кровати. Он лучше всех других помнил, что по пятницам и понедельникам старшина проверяет чистоту подворотничков, по вторникам и четвергам — как носят подтяжки, все ли пуговицы на месте, а по средам и субботам — есть ли носовые платки и чисты ли ногти.

Он аккуратнее всех содержал в порядке тумбочку, заправлял койку. И при всем этом на сердце его была постоянная тревога.

Федя уверил себя, что слишком слаб, чтобы стать офицером, и эта мысль мучила его.

— Ты чего? — на полном ходу остановился Артем против Феди. — Что такое?

Худенькие плечи Феди начали вздрагивать еще сильнее.

— Ты скажешь, наконец, в чем дело? Я в город спешу.

— Иди, иди… — сквозь слезы произносит Федя, — не надо из-за меня…

— Ну, хватит нюни распускать, слышишь! — грубовато требует Артем. — Какой же из тебя будет офицер, если ты…

Но при этих словах Федя начинает рыдать еще громче и, повернув к Артему залитое слезами лицо, выкрикивает с отчаянием:

— Скрипкин говорит… — Атамеев сжал кулаки. — И правильно! Прыгать не умею! Бегать не умею! На брусьях выжиматься не умею! Хуже всех! Даже танцевать у меня не получается.

— Даже танцевать? Серьезные пробелы, — не выдерживает и улыбается Артем. — Так из тебя действительно не выйдет офицер.

— Смейтесь! Вам что! — трагически произносит Федя, и голос его звенит.

— Да я и не думаю смеяться, — хлопает его по плечу Артем, — ты видел на Доске почета портрет Володи Ковалева? А когда Володя только поступил в Суворовское, он был слабее всех в роте.

— Ты правду? — недоверчиво спрашивает Федя, но в его голосе слышится надежда.

— Специально для тебя выдумал, — оскорбленно говорит Каменюка, — воспитываю! Педагогика для детей младшего возраста. Ты что же, не читал, каким в детстве Суворов был? А потом закалился.

— Ясно! Если только по-настоящему захочешь. Я же тебе рассказывал, как надо волю воспитывать, закаляться. И потом: по карнизу ты добрался, а Скрипкин струсил. Ну иди, умойся и айда со мной в город! Увольнительная у тебя есть?

— Товарищ майор, — вытягивается перед ним Каменюка, — разрешите взять с собой в город суворовца Федора Атамеева?

— Что ж, можно. Только боюсь, хлопот не оберетесь. — Боканов косится на опухшее от слез лицо Феди. — Он, кажется, любитель всплакнуть?

— Нет, что вы, товарищ майор, это ему соринка в глаз попала, а так он, можно сказать, железный человек.

— Хорошо, берите, — разрешает Боканов, — только проследите, чтобы железный человек не простудился.

— Мигом одеться! — приказывает Артем Феде. — Я жду у выхода.

— Увольнительную возьмите у дежурного по роте, — говорит Боканов Феде.

— Алексей Николаевич у себя? — спрашивает офицер у Артема.

«Вот это я понимаю — неразлучные друзья!» — думает Каменюка.

Когда Павлик Авилкин и Скрипкин пришли к Родиным, Митя и Артем уже взобрались на крышу сарая и прилаживали там желоб.

Внизу у порога дома рядом с Федей Атамеевым стояла, держа в руке яблоко, младшая сестра Мити — девятилетняя кудрявая Люда.

Авилкин покосился на балкон: Аллы, как видно, не было дома. «Вот не везет!» — мрачно подумал он и тоже полез на крышу, а за ним проворно взобрался по лестнице Скрипкин.

— Привэт! — небрежно бросил Авилкин, произнося «е», как «э».

Делать на крыше уже было нечего, работу заканчивали. Скоро Митя и Артем спустились вниз. Вот в этот-то момент Авилкина и осенила идея. Он, словно бы нечаянно, отбросил от крыши лестницу, прыгнул на землю и, подняв лицо вверх, весело предложил оторопевшему Скрипкину:

Алеша нерешительно переминался на верхушке сарая.

На него во все глаза глядела эта противная девчонка. «Уставилась! — неприязненно подумал он. — А волос сколько, на три драки хватит!»

— Он спрыгнет? — спросила Люда и деловито откусила от яблока большой кусок.

— Спрыгнет! — заверил Авилкин. — Он еще и не так может!

Алеша сжал плотно губы и… прыгнул. Он сильно ударился ногами о землю, но сделал вид, что все в порядке, даже не захромал.

— Какой ловкий! — восхищенно воскликнула Люда. — Хочешь яблоко? — Она протянула надкушенное яблоко.

— Давай! — охотно согласился Скрипкин, победоносно поглядев на Федю.

— Ты, наверно, самый сильный в классе? — спросила девочка.

Искушение было велико, но Скрипкин мужественно преодолел его.

— Н-не-ет, — сказал он, — у нас самый сильный Самарцев.

…Митя озабоченно допытывался у Артема и Павлика:

— Проволоку нужного диаметра не достану, — досадует Артем. — Алексей Николаевич обещал помочь.

— Я достал, — говорит друзьям Митя и нетерпеливо увлекает их в свою комнату.

Они втроем уже несколько месяцев мастерили модель глиссера, управляемого по радио. Артем и Авилкин страстно увлекались техникой и все свободное время или проводили в гараже, ремонтируя мотоцикл капитана Беседы, или пропадали у Родиных. На прошедшей недавно технической конференции учащихся города Авилкин прочел реферат «Энергетика и ее будущее», а Каменюка — «Применение токов высокой частоты в промышленности».

…Люда привела Федю и Алешу Скрипкина в столовую. На длинном столе, покрытом светло-зеленой скатертью, лежала открытая коробка шоколадных конфет.

— Берите, берите, — предлагает девочка и пододвигает коробку, — мама позволила.

Скрипкин принимает предложение как должное и заслуженное, а Федя говорит:

Авилкин из соседней комнаты вызвал Скрипкина.

— Конфет не хочешь? — поражается Люда. — Странный какой! Ты совсем конфет не ешь?

— Ем! — подавленный своей самоотверженностью, признается Федя и проглатывает обильно подступившую слюну.

— Я… Только ты ему не говори… — Он кивает в сторону соседней комнаты, имея в виду Скрипкина, — волю воспитываю…

— А как это? — пододвинувшись, шепотом спрашивает девочка, и ее глаза расширяются.

— Что хочется — того не делать, а чего, примерно, не хочется, хотя и трудно, — а делать!

Слово «примерно» Федя ввернул умышленно: в нем было что-то веское.

— Мне Артем говорил, так можно добиться больших результатов, стать отличником боевой и политической подготовки.

Боканов, сидя рядом с капитаном Беседой в ротной канцелярии, говорил:

— Получил от матери Ковалева письмо. Пишет: «…Вы и сейчас имеете на Володю влияние не меньше прежнего. Прошу Вас не оставлять его своим вниманием». Да кто ж думает оставлять? — недоумевающе восклицает он и только тут замечает по выражению глаз друга, что капитану Беседе и самому очень хочется что-то рассказать.

— Сергей Павлович, а ведь правильно сделали, что исключили Туманова! Суровость эта — оправданная.

После своей попытки несколько лет назад «отделаться» от Артема Каменюки капитан Беседа вообще стал противником отчислений из училища: уж кого приняли, каким бы он ни оказался, надо его сделать человеком, — так решил тогда Алексей Николаевич.

Но вот совсем недавно в училище произошел случай, заставивший его опять заколебаться.

В предвыпускной роте учился развинченный, великовозрастный детина Константин Туманов — сын директора завода. Туманов нарушал дисциплину, учился неохотно, под постоянным нажимом.

Во время чтения во взводе приказа генерала Полуэктова, предупреждающего, что допустивший самовольную отлучку будет немедленно отчислен, Туманов пренебрежительно бросил: «Пугают!» — и в тот же вечер ушел после отбоя в город, сделав на постели из шинели подобие лежащего человека.

Во время ночного обхода дежурный по училищу обнаружил это.

На следующее утро генерал приказал построить на плацу весь личный состав училища.

— Бывший суворовец Туманов, ко мне! — негромко сказал генерал.

— За нарушение приказа, — твердо произнес Полуэктов, — вы исключаетесь из училища… Товарищ майор, — обратился он к начальнику строевого отдела, — документы заготовлены?

Подошла грузовая машина с вещами Туманова, и старшина увез его на вокзал.

Это совершилось так мгновенно и неожиданно, что все словно оцепенели, и когда раздалась команда: «Разойдись!» — суворовцы еще некоторое время стояли молча. Зато в ротах, в учительской начались страстные споры.

Мрачный, подавленный капитан Беседа говорил Боканову:

— Как же так сразу человека? Это его может погубить!

— Не погубит, — возражал Боканов. — В нашей стране он не пропадет. Ведь не младенец, парню восемнадцать лет. А почему он должен быть обязательно офицером, если не подходит для этой службы?

— А может быть, из него со временем как раз и получится неплохой офицер? — не сдавался Алексей Николаевич.

— Вряд ли! Но если даже так и произойдет, тем лучше. Это вовсе не будет нашей педагогической ошибкой, наоборот, подтвердит, что Туманова спасли вовремя.

Среди суворовцев событие вызвало единодушную оценку:

— Сам виноват! Не может же начальник училища отступать от своего слова?

…Боканов обрадовался, услышав сейчас, что Алексей Николаевич внутренне принял суровую меру генерала, как необходимую.

— Правильно сделали, — повторил капитан Беседа, — нельзя никому позволять подтачивать армейскую дисциплину, а с Тумановым возня даже затянулась. Номер, который выкинул в Москве твой Геша, произошел именно потому, что мы здесь недостаточно требовали от него.

«Нет, неверно я сделал, что не наказал Геннадия на прощанье, — подумал Боканов. — Надо было отдельно представить его командиру роты и сказать: „Вот, товарищ майор, ваш новый подчиненный, успевший по пути к вам тягчайше нарушить „дисциплину“. Я тогда изменил своему принципу: „Чем больше любишь, тем меньше прощай“. Не потому ли, что люблю Геннадия меньше других? Но ведь это не так!“»

— Хорошо, что совесть заговорила у этого Геши, — проворчал капитан, — и лобызаться не пришел перед твоим отъездом…

— А почему с Тумановым так получилось? — резко повернувшись к Беседе, спросил Боканов. — Потому, что Русанов не взялся сразу, старался не выносить сора из избы, либеральничал, вот гнилая педагогическая тактика и проявилась…

— Ты на партсобрании крутовато все же ему об этом говорил.

— М-м-да… — неопределенно произнес капитан Беседа. — Я не подсахариванье имею в виду, а тон! Сила критики не в ее внешней резкости…

ГЛАВА VIII

К ротной спальне вело сто одиннадцать ступенек. Это Ковалев установил в первый день прибытия в пехотное училище.

Но сейчас после нескольких часов ученья под дождем, в окопах, за городом, ему казалось, что ступенек, по крайней мере, триста. Шинель промокла так, что из нее можно было выжимать воду; от перебежек, окапываний, перетаскивания пулемета ныла поясница, ладони покрылись кровавыми мозолями. Прежние ученья и походы вспоминались, как детские забавы, но в то же время ощущение было такое, будто все, что он делал теперь, уже давно знакомо ему и он всегда был военным, потому что иным себя не представлял. «Если придется защищать Родину, — думал он, — в этом тоже будет много будничного труда, напряжения и не к чему сейчас унывать, ну, что же — трудно, но ничего страшного…»

Года три назад майор Боканов повел их в поле — к высокому холму, поросшему кустарником. Здесь в войну был командный пункт генерала: его соединение освобождало город. Блиндаж сохранили как музей. Суворовцев поразила обстановка блиндажа: полевые телефоны на грубо сколоченном столе, узкие нары — все по-солдатски просто и сурово.

Была солдатская суровость и в быте курсантов, суровость, временами пугающая своей непреклонной требовательностью.

Здесь не были особенно расположены к интимностям, к душещипательным беседам. Здесь так много было физических усилий, мужественной простоты отношений, безоговорочной исполнительности, что на первых порах казалось: душевная теплота чужда училищу. Но так только казалось. В действительности она здесь приобрела иные формы, более сдержанные, и оттого не менее желанные.

В хорошей семье очень строгий отец, может быть, и не часто похвалит, приласкает, но зато какую радость это приносит!

…Владимир поправил ремень карабина и пошел по ступенькам быстрее. Почистив оружие, он развесил в сушилке шинель и портянки, разделся и прилег на койку, — Демин разрешил роте час отдохнуть. Справа от Владимира лежал Семен, слева — Геннадий. К большой радости, они опять оказались вместе.

Пашков был мрачен и неразговорчив. Семен же, наоборот, шутил больше обычного.

— Боевое крещение принято! — воскликнул он, бросая на Пашкова веселые взгляды. — Держись, пехота, то ли еще будет!

— Слишком усердствуют, — процедил сквозь зубы Геннадий и поморщился: болела спина. Сегодня он столько откопал земли, сколько в Суворовском не приходилось откапывать и за год. «В землекопов превратили, — сердито думал он, — полчаса ученья, а копай и копай!»

— Эх, братцы, что сейчас происходит в нашем Суворовском? — словно прочтя мысли Геши, мечтательно произнес Семен, закинув руки за голову. — Сергей Павлович воюет с малышней… Подполковник Русанов спасает очередную заблудшую душу… Артем преподает Авилкину урок сдержанности.

— …полковник Зорин советует майору Беседе: «Вы Каменюку смелее выдвигайте на руководящую работу», — оживленно подхватил Владимир.

— Золотое времечко! — вздохнул Семен и лукаво поглядел на Пашкова.

Они умолкли. Ковалев тоже закинул руки за голову. «Не странно ли, — размышлял он, — сейчас, думая о Суворовском, не вспомнишь ничего неприятного. Прав был Зорин… на выпускном… Все, что раньше казалось плохим, теперь стало дорогим и желанным. Как было бы хорошо, например, если бы Сергей Павлович очутился вдруг здесь, и… отчитал за что-нибудь!»

Ковалев улыбнулся и прикрыл глаза. Память воскрешала одну картину за другой. Вот отправились они в поход, а Вася Лыков запасся котелком для «индивидуальной» ухи. Тогда они сварили «общественную» уху, накормили ею Василька и невинненько так спросили его: «А ты нас потом угостишь?»

А когда были в третьей роте, Пашков и Братушкин в лагерях ушли за «языком». Притаились за кустами. Идет «вражеский солдат» с вязанкой дров. Разведчики набросились на него, но тот оказался сильнее, скрутил Гешу, а Савва позорно сбежал: Геша мужественно молчал, ничего и никого не выдал. Ну, и досталось же Братушкину за то, что покинул товарища в беде!

Милое суворовское время! А с другой стороны, кто знает, обращались бы с нами раньше посуровее, сейчас было бы легче.

— Ребята, давайте назовем нашу ротную газету в память о суворовской «Победа», — предложил Володя друзьям.

— Дело, — одобрил Семен, — только надо согласовать с замполитом батальона.

Ковалев недавно был назначен редактором ротной газеты и готовил выпуск номера.

Как ни хотелось Владимиру еще полежать, отдохнуть, но надо было просмотреть собранные заметки. Он встал, надел мундир, затянул ремень и пошел в комнату политпросветработы. В ней никого сейчас не было. В сгущающихся сумерках едва различимы на стене стенды истории училища. Владимир включил свет — в комнате стало еще пустынней. Он устроился за столом, в дальнем углу, стал перебирать заметки.

Писали о предстоящих выборах в комсомольские органы, о нерадивости курсанта Садовского, вырывшего мелкий окоп, о результатах стрельб. Кто-то прислал стихотворение «Сон старшины»:

Как зеркало, сверкает пол,

Сбылися старшины стремленья:

По роте, где б он ни прошел, —

Везде его изображенье.

«Поместим с рисунком, — подумал Володя. — Да, вот еще что, введем раздел „По родной стране“. Вот, например: „Ростсельмаш восстановлен“…»

Легкой, пружинистой походкой спортсмена к Ковалеву подошел майор Демин.

— Сидите, сидите, — разрешил командир роты. Голос у него гортанный — такие голоса обычно бывают у людей, хорошо поющих.

Александр Иванович Демин закончил когда-то это же пехотное училище, в войну, командуя стрелковой ротой, защищал Ленинград, был несколько раз тяжело ранен. При первом знакомстве Демин казался человеком мягким — может быть, потому, что был очень корректен, — но услышишь, как властно командует он, увидишь, как настойчив в своих требованиях, и поймешь — это офицер волевой. Он не признавал шума, брани, угроз, считая, что лучше наказать провинившегося, чем, расшумевшись, только пригрозить карой, и большего добьешься спокойным тоном. Подчиненные очень скоро почувствовали в самом спокойствии Демина властность человека, для которого приказ — святая святых. За жестковатость курсанты даже прозвали его «Александром Грозным», но гордились своим командиром и не прочь были рассказать легенды о его непреклонности.

Майор сел рядом с Ковалевым и стал просматривать заметки.

— Ну как, трудненько? — шутливо спросил он, имея в виду сегодняшнее ученье.

— На том стоим, — в тон ему ответил Ковалев и улыбнулся.

Опытным глазом воспитателя Демин успел уже отметить в этом юноше и подтянутость, и бодрость, и смелый взгляд, и стремление оставаться в тени, не лезть на глаза начальству.

Демин высоко ценил в человеке уменье в делах службы отбрасывать личные симпатии или антипатии. С огорчением замечал он, что некоторые суворовцы и сюда принесли с собою какие-то фальшивые законы той ложной дружбы и круговой поруки, которые запрещают им возмутиться неверным поступком товарища только потому, что он «свой парень». Вместо того, чтобы резким осуждением вовремя прийти на помощь, такие блюстители «дружбы» оказывали своим дружкам медвежью услугу.

Демину очень понравилось, как вчера на батальонном комсомольском собрании Ковалев сказал:

— Друг спорит, а недруг поддакивает… Думаю, даже противник, выискивающий ошибки, ценнее друга, замазывающего их.

«Сделаю его командиром отделения», — решил сейчас майор.

— У вас в Ленинграде есть знакомые или родственники?

Ковалев метнул на командира быстрый взгляд, один из тех взглядов, которые как бы на мгновенье освещают человека, выхватывают его из темноты, оценивают: можно ли быть с ним откровенным, стоит ли он этого? И, видно решив, что стоит, сказал:

— Здесь мой очень большой друг… — Он запнулся, но подняв глаза и, глядя прямо в лицо офицеру, закончил: — Девушка… учится в пединституте…

— Вот как? Это хорошо, — мягко сказал Демин и, посмотрев на ручные часы, поднялся. — Ну, не буду отвлекать вас…

В отсутствие Володи в спальне произошла неприятность: Пашков нагрубил старшине. Старшина роты Булатов — коренастый юноша с пронзительными маленькими глазами и быстрыми движениями — пришелся кое-кому не по нраву своей требовательностью.

Булатов уже успел пройти суровую жизненную школу: подростком он участвовал в войне, осколком снаряда ему отсекло половину мизинца на левой руке. Прибыл в пехотное училище Булатов из части. На груди у него был гвардейский значок и целый набор значков спортивных: хоккеиста, футболиста, штангиста. Булатов был предельно исполнителен и требователен. Назначенный старшиной роты, он принялся за дело с огромным рвением, не представляя себе, что можно как-то иначе относиться к своим обязанностям.

В кармане гимнастерки Булатова был блокнот с записями: кому из курсантов, когда и за что дал он взыскание. Курсанты уважали в Булатове бывалого человека, великолепного спортсмена, разумом понимали, что он честно несет службу, но, попав в его блокнот, иногда роптали.

Булатов был классическим старшиной. Наверное, именно о таких рассказывают бесчисленные солдатские истории, но было в нем немного и от «служаки».

— Товарищ старшина, — подзывает его командир роты, — завтра банный день, в пять утра подъем. Обеспечьте порядок.

— У нас в роте всегда порядок! — браво вытягивается старшина перед довольно глядящим на него майором, а минутой позже удаляющийся командир роты слышит сипловатый голос Булатова:

— Курсант Садовский, почему так долго возитесь? Городульки затеяли?

Это непонятное слово было любимым у старшины и означало высокую степень его недовольства. Он вообще любил употреблять какие-то свои особые слова, казавшиеся ему наиболее армейскими. Подаст команду:

— Равняйсь! — и тотчас же придирчиво отменит ее: — Отставить! Нет сохруста позвонков! — Что это за «сохруст», только догадывались.

Пашков, привыкший в Суворовском училище к демократическим отношениям с сержантами и старшинами, которых там и начальниками-то не считал, никак не хотел признавать власть Булатова.

В Геше все восставало против того, чтобы беспрекословно подчиняться такому же, как он, Пашков, а может быть, и менее образованному курсанту Булатову «только потому, что у него старшинские погоны». Ну, другое дело, еще старослужащий вроде Привалова. Да и то…

У Пашкова уже были трения с Булатовым. На этот раз, войдя в спальню, Булатов спросил:

— Курсант Пашков, почему вы не почистили оружия?

— Устал, потом почищу, — буркнул Пашков, не вставая.

Старшина побагровел и, подойдя к Пашкову, потребовал:

Геннадий, видя, что зашел далеко, и прекрасно понимая, какие могут быть неприятности, медленно встал.

— Без крика вам два наряда вне очереди, — сухо произнес старшина, — а сейчас отправляйтесь чистить оружие…

Пашков, что-то невнятно бормоча, вышел из спальни.

Ровно в семь часов утра курсант, дежуривший по роте, крикнул:

В спальне сразу стало шумно, будто невидимая рука открыла какие-то клапаны, и в комнату хлынул поток звуков: громко заговорило радио, по-утреннему глухо закашляли курсанты, затопали вперебой десятки сапог.

Геша старался не глядеть на Владимира и Семена, — ему вчера изрядно досталось от них, когда он возвратился из ружейного парка.

— Ты и здесь решил продолжать свои штучки? — возмущенно спрашивал Гербов. — Думаешь, что делаешь?

— Мне приказано не думать, — зло ответил Пашков и вдруг закричал: — А чего он хамит? Чего? Я ему при выпуске руки не подам! И хватит нотаций! Разберусь как-нибудь сам…

— Знаешь что, — требовательно глядя на товарища, сказал Ковалев, — если хочешь, чтобы тебя уважали, не позорь Суворовское! Не позволим! Приятно тебе будет, если я напишу Сергею Павловичу о новых твоих художествах? Или надо, чтобы твой отец и сюда приезжал?

Геннадий прикусил губу, насупился и надолго умолк. У него до сих пор скребло на сердце при воспоминании о том, как нехорошо он расстался с Бокановым. А что касается Булатова, то Пашков терпеть его не мог еще и за грубость. Он не знал, что Булатову уже был нагоняй от командиров и коммунистов роты за склонность к ругани. Пашков же после каждого столкновения с Булатовым сердито думал: «Здесь прав тот, у кого больше прав! Казарма!»

…С зарядки курсанты возвратились бодрые, пахнущие свежим осенним ветром, умылись и стали заправлять постели.

Это было тоже своего рода искусство: в считанные минуты добиться безупречной линии простыни, подвернутой в ногах ровно на ширину книжки «Устава», подушку поставить бравым «гоголем».

Только успели подшить подворотнички, начистить пуговицы и обувь, как раздалась команда:

И курсанты, на ходу одергивая мундиры, помчались в строй.

После осмотра все ушли на завтрак, и только несколько курсантов осталось «подчищать заправочку» коек и шинелей.

Первой была лекция по военно-инженерной подготовке. Ее читал седой полковник в очках без оправы, с высоким, немного вмятым на висках лбом.

Голос у полковника негибкий, но ясный, подчиняющий внимание. Стоя за кафедрой, полковник отчеканивал фразы, и они особенно прочно западали в память.

Владимир быстро записывал, стараясь не упустить ни одной важной мысли.

В аудитории стояла тишина. Только поскрипывали перья, да постукивал указкой по доске полковник.

Ковалев прервал запись, торопливо достал блокнот — здесь у него были схема пристрелки, крохотные карты с зигзагами линий и черными ромбиками — и занес только что услышанное название книги по фортификации. Подумал: «Сегодня же раздобуду».

Пронзительно и резко задребезжал электрический звонок. Полковник отпустил взвод.

Надо было длинным коридором идти в класс тактики.

Володя вышел вместе со статным, белокурым юношей — Олегом Садовским. Во всем облике Садовского: в светлых усиках, складке на шее, немного развинченной походке, диковатых глазах, даже в уменьи свистеть по-разбойничьи, в два пальца, даже в том, как он, куря, плотно держал цыгарку, — чувствовался человек бесшабашных поступков, дерзкий и порывистый. Володе Садовский был и неприятен, и вместе с тем что-то привлекало его к Олегу.

— Ты заметил, как мы отличаемся от гражданских? — бросил мимоходом сейчас Садовский. — Какие бы вопросы полковник ни задавал, суворовцы отвечают совершенно свободно!

В третьем взводе, куда попал Ковалев, кроме него, было еще несколько суворовцев, остальные же пришли из десятилеток, с заводов, колхозов.

— Не на то, по-моему, ты свою наблюдательность тратишь, — удивленно посмотрел на Садовского Владимир.

— Керзачи! Серяки! — пренебрежительно процедил Олег. — Повернуться как следует не умеют… — и глазами показал на проходившего мимо курсанта Копанева.

Ковалев невольно поймал себя на том, что готов в чем-то согласиться с Олегом, — да, конечно, в военном отношении суворовцы лучше подготовлены. Но тут же устыдился этой мысли о превосходстве. Подумаешь! Если они учились в Суворовском училище, то это еще не основание кичиться и считать себя лучше других. И Копанев, на которого сейчас указал Садовский, токарь с завода, в вечерней школе закончивший десятилетку, простой, хороший парень, очень исполнительный и скромный.

— Не к лицу нам заносчивость! — сердясь скорее на себя, чем на Олега, сказал Володя. — Большинство «серяков» вовсе не хуже, а кое в чем и лучше нас с тобой…

— Блажен, кто верует! — бросил он в ответ и негромко засвистал бравурную песенку.

Курсант Копанев, о котором шла только что речь, заметил иронический взгляд Садовского и догадался приблизительно, о чем тот говорил. Входя в класс, Копанев с обидой думал: «Конечно, трудновато мне за вами тянуться, — нет за плечами военной школы, — но желание и упорство может быть тоже кое-чего стоят?»

К нему подошел Снопков, подтолкнув плечом, спросил:

— О чем задумался, о Анатолий — Ахиллеса сын?

— Да вот о том, как не отстать от искушенных в воинских обычаях, — усмехнувшись, ответил ему Копанев.

— Дитя, дитя! — закатывая глаза, сказал Павлик, — ты нам во многом благостный пример.

— Ладно, хватит, — грубо оборвал Анатолий Снопкова и сердито бросил свою тетрадь на стол.

ГЛАВА IX

Только тот, кто участвовал в боевых походах, кто прошел солдатскую службу, знает, что такое пятьдесят километров перехода с полным снаряжением. А зная это, не удивится, что на следующее утро после подобного перехода Ковалеву казалось просто невозможным подчиниться сигналу «подъем». Ему казалось, что не было ни сна, ни отдыха, что он, вообще, больше не выдержит такого физического напряжения, непрерывной цепи испытаний. Но стоило сделать зарядку, облить себя ледяной водой, как возвратилась бодрость, и все стало представляться не таким уже тяжелым. «Ничего, втянемся, — подбодрял он себя, — знали, на что шли».

Днем сдавали зачеты по тактике, майор Демин проводил занятие «Смена караулов», а к вечеру в актовом зале началась стрелковая конференция — ее открыл генерал Агашев.

Доклад о методе подготовки к стрельбе делал тот самый подполковник Богатов, о котором Ковалев рассказывал товарищам в вагоне.

Богатов был невысокого роста, плечист, с ястребиным носом, острыми серыми глазами, черными волосами, гладко зачесанными назад. Когда он начал неторопливо, тихо говорить, каждое его слово ловили, как откровение. Здесь же, на сцене, пользуясь станком собственной конструкции, Богатов показал правильную изготовку, прицеливание и, сделав несколько «выстрелов», отослал мишени в зал. Они стали переходить из рук в руки, вызывая рокот восхищения, и были лучшей иллюстрацией к докладу, сильнее самых пламенных речей.

Снопков, передавая мишень Геннадию, почтительно прошептал:

Пашков смотрел на проколы в «десятке» с нескрываемым восторгом.

Когда были закончены доклады, вручены лучшим стрелкам значки, и оркестр в какой уже раз сыграл туш, из-за стола снова поднялся генерал.

Ковалев много слышал о начальнике училища от курсантов и проникался к нему все большим уважением.

В нем не было и намека на ограниченность человека, умевшего неплохо командовать, знающего материальную часть оружия и каждую строчку устава, но благоразумно умолкающего, когда в его присутствии заговорят об Андрее Рублеве или Веласкезе. Генерал любил литературу, свободно говорил о театре и живописи и от своих подчиненных требовал разносторонних знаний.

— Товарищи! — сказал он сейчас в наступившей тишине. — В преддверии великого праздника Октября я присваиваю за отличную огневую выучку лучшим курсантам нового набора звание сержантов. Прошу вас зачитать приказ, — обратился он к начальнику строевого отдела, — а те, чьи фамилии будут названы, поднимитесь сюда.

…Владимир и Семен стояли на сцене плечом к плечу. Володя чувствовал, как от волнения пересохло у него во рту, как горит лицо.

В библиотеке пехотного училища, за полками с книгами, как-то увидел он золотом написанные на стене фамилии «именитых» особ, закончивших Пажеский корпус. Все это были отпрыски родовитых дворян, графов, прибалтийских баронов, князей — опора царского трона. С трудом разобрал он имена Маннергейма и Юсупова. Кто-то острием ножа перечеркнул крест-накрест список этих «именитых» и нацарапал рядом: «Враги народа».

И вот сейчас, в этом же зале, он, Владимир Ковалев, сын простых трудовых людей, получал из рук начальника училища погоны сержанта — младшего командира непобедимой армии.

Зал был почти такой же, как и в Суворовском училище, — с мраморными колоннами, с оркестром на хорах, — но все было и совсем иное, новое: к знамени прикреплены боевые ордена, он, Ковалев, уже не вице-сержант, а сержант, и служба настоящая. Здесь все было без скидок «на детскость»: и трудности, и требовательность, и суровый быт…

Володя представил себе лицо матери, лица Боканова, Зорина, когда они узнают, что он стал младшим командиром.

«Галинка обрадуется», — подумал он и мысленно улыбнулся, решив прийти к ней в это воскресенье в сержантских погонах.

Он посмотрел в зал. Там сидели такие же, как он, юноши, его товарищи. Кто-то из них станет курсантом его отделения.

Володе хотелось заверить генерала и всех, кто был в этом зале, что он очень дорожит их доверием. Он взглянул взволнованно блестящими глазами на генерала, и начальник училища, понимая его состояние, ответил доброжелательным взглядом.

…Но вот, наконец, наступило то драгоценное свободное время перед сном, которого ждет нетерпеливо каждый курсант.

Владимир и Семен пошли в зал на втором этаже. Здесь было темно. Свет луны, как когда-то в зале Суворовского училища, проникал через переплеты окон, выхватывал из темноты угол огромного портрета Кирова, говорящего с трибуны. Владимир и Семен остановились у окна. Вдали виднелся купол Исаакиевского собора, казалось, что луна прячется за него. Юноши молчали. У них было то состояние взволнованности, когда не хочется говорить, когда слова могут лишь обеднить чувства. Так они долго стояли, изредка перебрасываясь короткими фразами. Раздался сигнал повестки. Только у двери спальни Владимир сказал:

— Равняйсь! Смирно! — скомандовал Ковалев и оглядел застывший ряд курсантов.

Правофланговым был широкоплечий, высокий Анатолий Копанев, о котором так пренебрежительно отзывался недавно Садовский. В училище Копанев принес с собою трудолюбие человека, привыкшего работать честно. Любое поручение, каким бы незначительным оно ни казалось, он выполнял на совесть, был примером исполнительности.

Вот и сейчас он замер, распрямив плечи, сурово сдвинув брови, всем крупным лицом своим выражая напряженную готовность, и стоящий рядом Садовский насмешливо-снисходительно покосился на него.

— Вольно! Проверить материальную часть, — приказал Ковалев.

Зоркий глаз его уже отметил, что у Садовского нет шомпола, но Владимиру хотелось, чтобы Садовский сам заявил об этом.

Совсем недавно Олега разжаловали из сержантов. Неся караульную службу, он, чтобы доказать курсантам свое «геройство», поставил в угол караульного помещения спичечную коробку, прицелился в нее и выстрелом смял. Пуля рикошетом ушла в окно, в комнате были люди.

— Так у всех ли в порядке матчасть? — повторил свой вопрос Ковалев.

Курсанты молчали, на всякий случай глазами проверяя карабины. Садовский обнаружил утерю, но безразлично отвел глаза в сторону. Тогда, подойдя к нему, Ковалев взял карабин и укоризненно спросил:

— Почему же прямо не сказать, что шомпол утерян?

Садовский, еще не привыкший к положению рядового курсанта, еще находящийся под действием уязвленного самолюбия, процедил:

Ковалев сделал вид, что не заметил язвительности ответа, и спокойно сказал:

Вечером Садовский нашел злополучный шомпол и нарочито официальным тоном доложил об этом Ковалеву:

— Товарищ сержант, ваше приказание выполнено.

— Хорошо, — как ни в чем не бывало, сказал Ковалев.

На следующий день Садовский снова отличился.

Когда отделение строилось после обеда, он подошел, беззаботно дожевывая что-то на ходу. Ковалев холодно посмотрел на него.

Садовский вытащил из кармана брюк еще одну корку хлеба и демонстративно стал ее жевать, продолжая стоять в стороне. Курсанты напряженно смотрели на командира отделения. У Анатолия Копанева от возмущения задергались губы. Кровь прихлынула к лицу Ковалева, сверкнули гневом глаза.

— Прекратите шутовство! — крикнул он, не сдержав себя, и слегка охрипшим от напряжения голосом приказал: — Идите в класс и ждите меня там.

Садовский с напускным испугом повернулся и пошел в класс.

Отпустив отделение, Ковалев отправился к Садовскому. На душе было скверно: «Зачем кричал, где же сдержанность? Разве так поступил бы Сергей Павлович? Кроме большой требовательности, — у него и уважение к человеку».

Володя вошел в класс. Садовский, стоя у доски, рассеянно рисовал мелом мужские профили.

— Слушай, Садовский, — подходя к нему, дружески начал Владимир. — Ну на черта ты скоморошничаешь? Что думаешь этим доказать?

— А на черта ты ко мне вяжешься? — грубо ответил Олег. — Рад, что в командиры вылез? Выслуживаешься?

Оскорбление было так неожиданно и незаслуженно, что Ковалев забыл о данном самому себе обещании сдерживаться, побледнел и, сжав кулаки, пошел на Садовского:

— Давай, давай, командир! — сузил глаза Садовский и, грудью надвинувшись на Ковалева, издевательски предложил: — Бей!

Ковалев опомнился. Словно освобождаясь от чужой силы, разжал кулаки.

— С тобой и впрямь подерешься! — с недоумением произнес он и облегченно перевел дыхание. — Нет, Олег, — уже миролюбиво сказал он, — я хочу спросить по-товарищески, неужели твоя гордость не восстает против этого скоморошества?

Садовский тоже, как-то сразу остыв и в душе довольный тем, что все так обернулось, исподлобья поглядел на Ковалева.

В голосе Ковалева было столько участия, он смотрел сейчас с таким недоумением, что Олегу действительно захотелось отбросить маску шутовства, которую он упорно натягивал на себя в последнее время, скрывая за ней то, что у него происходило на сердце: и неудовлетворенность собой, и обиду на окружающих за то, что они, как ему казалось, не верят в него, недооценивают его возможностей.

Ему тяжело было не только потому, что генерал строго наказал его за выстрел в караульном помещении, но и потому, что он сам чувствовал свою неправоту, видел — катится вниз, и не знал, как остановиться.

Фокусы, вроде сегодняшнего с хлебной коркой, — он выдумывал из ухарства, из желания показать, что ничего и никого не боится, что ему все нипочем: «Разжаловали? Пожалуйста! Наказали? Сколько угодно!» Это стремление подчеркнуть свою бесшабашность, хотя и было для него подчас тягостно, но неотступно преследовало его, словно какой-то зарок, необдуманно данный самому себе.

На первых порах Олег обрел даже почитателей из числа тех, кто в грубости, цинизме склонен был видеть воинственность. Но скоро он убедился, что у большинства здесь его поведение получает нелестную оценку и даже отпор.

— Ты мне, Олег, скажи, — настаивал Владимир, — что с тобой происходит?

Садовский с такой силой сжал пальцами ремень, что они побелели. Помолчав несколько секунд, он резко поднял голову.

Если бы на месте Ковалева был сейчас офицер, Олег, конечно, не пошел бы на этот разговор. Но перед ним стоял его товарищ, которого он к тому же ни за что, ни про что уже несколько раз оскорбил, и Олегу захотелось излить ему душу, тем более, что Ковалев — он это чувствовал — человек не злой. Дав ему как-то наряд вне очереди, он в тот же день предложил помочь по английскому языку.

— Понимаешь, — начал Садовский и желваки его нервно заиграли, — это пошло еще с Суворовского. На одном классном собрании — на нем не было офицера — я заявил, что постараюсь выйти в первые ряды по учебе и для этого не остановлюсь ни перед чем… Согласен, может быть, мысль я выразил неудачно, надо было сказать: «Приложу все старания», «Отдам все силы», а не то, что «не остановлюсь»… Но товарищи неверно поняли меня, встретили мое заявление в штыки, я не счел нужным оправдываться — пусть думают, что хотят! Стал подчеркивать свое пренебрежение к ним. Создалась группа, враждебно относившаяся ко мне. Во всей роте у нас тогда было только десять комсомольцев. Нашлись такие, которые стали называть меня подхалимом, писали это слово на моих тетрадях, на доске… Стиснув зубы, я продолжал учиться, но каждый мой успех зло критиковался. Рисовали карикатуры, высмеивали: карьерист! Такой была обстановочка у нас в классе… Может быть, потому, что часто сменялись офицеры… Я увидел, что отличной учебой признания не завоюю. А хотелось. Тогда я решился на другое. Вечером, надев шинель, подхожу к командиру роты и заявляю: «Суворовец Садовский из самовольной отлучки прибыл, замечаний не имел!» Представляешь, что было? Но многим из нашего отделения выходка моя понравилась…

Олег остановился, облизнул пересохшие губы.

— Я начал писать стишки на преподавателей: «Он был умнейшим среди глупейших», стал курить и — что ты думаешь? — превратился в «своего парня». На уроках выкрикивал, отчаянно передавал шпаргалки. Воспитатели покачивали головами и между собой мудро изрекали, что у меня наступил «негативный возраст». Но какой к черту «негативный возраст», если я, любящий и знающий литературу, получил по ней три единицы подряд и после каждой чувствовал себя героем!

Он снова умолк, задумался. Видно, вспоминать, а тем более рассказывать об этом, было тяжело, но он решил продолжать свою исповедь, хотя не собирался, даже сейчас, до конца открывать свою душу. Он не собирался, например, рассказывать, что именно честолюбивая жажда отличиться, отличиться во что бы то ни стало, толкала его на многие поступки, что отец, полковник, сдал его в Суворовское лишь бы развязать себе руки. Возвратясь с фронта с молодой женой (мать Олега вскоре после этого умерла), Садовский-старший счел своим родительским долгом «пристроить мальчика». А пристроив, только делал вид, будто интересуется сыном, и тот, чувствуя фальшь наигранного участия, чуждался отца все более и более.

Обо всем этом Олег умалчивал не из-за недостатка искренности, а потому, что считал излишними в их разговоре подобные откровения.

В коридоре раздался топот ног, строилось какое-то подразделение, и молодой голос требовал:

— Да, так вот… — возвратился Олег к рассказу, — когда у нас в роте окрепла комсомольская организация, комсомольцы мое поведение стали осуждать, но я настолько сросся с ролью «отчаюги», «незаурядного», что уже не изменился и в комсомол не вступил. В первые дни после приезда сюда я, правда, решил начать новую жизнь. Подкосила одна неудача… По огневой подготовке мы проходили тему: «Взрывчатые вещества». Я очень серьезно готовился к уроку, сделал выписки из журналов и книг… но погубила привычная невнимательность.

Преподаватель вызвал, взвод был уверен — вот сейчас блеснет, ведь видели, как я готовился. Спрошена пустяковая формула. А ее не оказалось в моих обширных записях, так как ее диктовал преподаватель, я же не записал… И вот двойка! Тогда я решил — все! Значит, туда мне и дорога.

Владимир припомнил этот действительно странный случай. Как знакомы были ему подобные переживания! Но для него самого они сейчас казались такими далекими, будто это и не он, а какой-то совсем другой человек грубил математику Гаршеву, Боканову, затеял драку в столовой…

Ковалеву очень хотелось помочь Садовскому, сказать что-то ободряющее, дружеское, но он всегда боялся слов, боялся показаться сентиментальным или навязчивым.

В комнате сгущались сумерки. Небо за окном стало черно-лиловым и только кое-где проступали янтарные прожилки. Над головой, на верхнем этаже перетаскивали что-то тяжелое, громыхали коваными сапогами.

— Ты думаешь я грубил потому, что не уважаю тебя? — с горечью спросил вдруг Садовский, поднимая лицо, сейчас казавшееся тонким, красивым. — Ты прав, я сам на себя плюю!

— Может быть, Олег, ты считаешь, что дело в моем скверном неуживчивом характере? — спросил Володя. — Но ведь ты бы тоже на моем месте выполнял долг, верно? Нельзя требовательность называть придирчивостью… Что же нам круговую поруку устанавливать? А ты — «выслуживаешься»!

— Ну вот! И знаешь, Олег, я уверен, в тебе есть много хорошего, ты переборешь себя, я уверен!

— Спасибо, что веришь, — скептически усмехнулся Садовский. — А я сам, признаться, не очень!

…В этот же час генерал Агашев говорил у себя в кабинете майору Демину:

— А не слишком ли мы, товарищ майор, миндальничаем с курсантом Садовским? Разумно ли так растрачивать нашу воспитательную энергию?

Демин ответил не сразу, не хотелось расписываться в своем бессилии, да он считал что и рано это.

— Садовский идет к исключению, — согласился он, — но надо попытаться остановить его…

— В чем же по вашему пружина такого его поведения? — спросил генерал, внимательно взглянув на командира роты.

— Брак воспитателей, — хмурясь, ответил Демин и сам почувствовал, насколько эта фраза ничего не объясняет.

— Кто у него младший командир? — поинтересовался начальник училища.

И опять генерал внимательно посмотрел на майора, словно спрашивал: «Каков этот командир отделения? Не ошибся ли я, назначив его?»

— Хороший командир, — сказал Демин, — но слишком уповает на душеспасительные беседы и по-молодости, жизненной неопытности, чрезмерно полагается на собственные силы…

— Командирству надо учить, — осуждающе, как показалось Демину, сказал генерал, — а в характеры воспитанников привносить побольше металла… Так-то… Не хлюпиков растим…

Володя, действительно, очень верил в то, что после «такого разговора», какой был у него с Садовским, тот резко и сразу изменится к лучшему.

Но действия разговора этого хватило Садовскому не более чем на три дня.

Зайдя в ружейный парк, Ковалев остался недоволен пирамидой своего отделения и, приказав навести порядок, обещал проверить исполнение через полчаса.

Возвратившись после назначенного срока, Ковалев увидел, что курсанты почистили, смазали оружие, заново произвели уборку пирамиды. Только у Садовского трентик карабина был застегнут не так, как у всех, а курок не свернут.

Может быть, следовало не заметить этих «мелочей», не обострять сейчас отношения, когда они, казалось бы, только-только стали налаживаться и держатся на волоске? Но во всем, что касалось службы, Ковалев не в состоянии был идти на компромисс и сделал Садовскому замечание.

Олег вдруг озлобленно выругался и пошел к двери.

— Курсант Садовский! — властно крикнул Ковалев.

Садовский выжидательно остановился. Ковалев подошел к нему вплотную.

— Вы что хотите, чтобы я настоял на вашем переводе в другое отделение? — отчеканивая каждое слово, спросил он.

— Хоть к сатане на рога! — процедил Садовский, невидящими глазами глядя поверх головы Ковалева и решив больше не отвечать ни слова.

После отбоя Ковалев не сразу уснул: не давал покоя сегодняшний случай в ружпарке. Наверно, не так разговаривал, как надо. А что же делать теперь дальше?

Владимиру представилось: вот рядом с ним сидит Боканов.

— …Сергей Павлович, а как бы вы поступили? — спрашивает он своего воспитателя.

— Да поступать-то, Володя, тебе надо… Ты теперь воспитатель…

По существу, он принял от Боканова эстафету и теперь, как воспитатель, должен был пронести ее дальше. При всем том тяжелом и трудном, что приходилось испытывать в пехотном училище, была здесь и своя романтика воинского воспитания. Владимир чувствовал ее всем своим существом. Его увлекало желание добиться того, чтобы копаневы, садовские не повторяли его собственных прежних ошибок. Ему страстно хотелось передать им все лучшее, что сумел он вобрать в себя в Суворовском училище, чтобы умение преодолевать трудности стало их второй натурой.

Конечно, гораздо легче было бы отвечать только за себя. И в бою это легче. Ошибся, — плати своей кровью. Но если тебе доверена судьба людей, тогда возникает огромная ответственность… И чем больше начальник, тем, наверно, тяжелее такой груз ответственности. Именно, любя людей, оберегая их, такой начальник безжалостно взыскателен и к себе, и к подчиненным.

Пусть он, Ковалев, сейчас самый маленький командир, всего-навсего сержант. Но и ему должно быть присуще это чувство высокой ответственности…

Хлестал в окно осенний дождь. Дневальный полушепотом говорил в телефонную трубку. А решение, такое решение, которое принесло бы успокоение, не приходило.

Может быть, увлечь Садовского военной техникой? Может быть, пробрать на открытом комсомольском собрании? Все придуманное казалось недостаточным для того, чтобы помочь Олегу.

В нем, действительно, было и хорошее. Владимир не кривил душой, говоря ему об этом тогда в классе. И резкая прямолинейность, и отвращение к заискиванию, и безжалостность в оценке самого себя — все это располагало к Олегу. Но как повернуть его на правильный путь? Да неужели же у него, Ковалева, так мало сил, что он не справится с первым же трудным случаем? Один! Без чьей бы то ни было помощи!

Но помощь вскоре пришла, и лишь тогда Владимир понял, как заблуждался он, самоуверенно избегая ее.

Помощь пришла в лице Демина. Майор долго наедине беседовал с Ковалевым, и он ушел от своего командира роты прозревшим. Теперь ему даже странным казалось, что он мог рассчитывать на успех единичных усилий. Разве он, со своим крохотным жизненным опытом, умнее, одареннее, опытнее тех офицеров, что не менее его обеспокоены судьбой Садовского, не сводят с него внимательных и требовательных глаз, тоже ищут пути? Не ясно ли, что им надо помогать, у них искать поддержки, спрашивать совета?

Да, да, Демин прав, говоря, что даже самый талантливый командир-воспитатель не добьется подлинного успеха, действуя в одиночку, что в нашей Армии, с большей ясностью, чем где бы то ни было, проявляет свою силу педагогика коллективного воздействия.

А он лишь догадывался об этой силе… но не знал, как ее вызвать. Да мало ли чего он еще не знает! Все услышанное им от Демина, вероятно, было для опытных воспитателей давно открытыми истинами, а для него — откровением.

Единственно, с чем Ковалев не мог в душе согласиться, так это с тем, что Демин наказал его «за недостаточную требовательность к Садовскому».

Майору известна была история в ружейном парке, и он остался недоволен «командирской мягкостью» Ковалева, как он сказал.

Демин своей властью наказал Садовского, а от Ковалева потребовал «побольше строгости» в отношении к подчиненным.

Вот поди ж, разберись. А он-то думал, что очень строг.

…Несмотря на то, что с залива дул «финн» — как называли здесь этот резкий ветер — и вторые сутки назойливо моросил холодный дождь, курсанты, расположившись в палатках за городом, не утратили бодрости. То там, то здесь слышались громкий смех, шутки, песни.

Ждали выхода на ученье, почему-то решив, что оно начнется, как только поутихнет дождь, и поэтому часто поглядывали на небо. Но к вечеру клубящиеся черные тучи стали ползти над самой землей и дождь усилился.

— Сегодня погода опять нелетная, — пошутил Снопков, выглядывая из палатки. — Можете, братцы, укладываться…

— Осадки по-ленинградски! — сердито пробурчал Пашков и поднял воротник шинели.

В пехотном училище «спокойных» дней классных занятий выдавалось не так-то много. Жизнь почти совсем переместилась в поле, на штурмовую полосу, в окопы. Даже теорию «приучали» к полевым условиям.

Геннадию это не нравилось. Он полагал, что офицерское училище это, прежде всего, аудитории, лекции, классная доска, ящик с песком. Ну, иногда, выходы на ученья, переходы. Без этого не обойдешься. Но главное все же — учеба в классе.

…Снопков начал устраиваться на ночь: он старательно укладывал в изголовье вещевой мешок, противогаз, лопату.

— Напрасные приготовления, — скептически заметил Геннадий.

— На войне всяко бывает, — многозначительно произнес Павлик, удобнее умащивая противогаз, и добродушно добавил: — Что-то, Геша, у тебя характер стал портиться, — бурчишь, как столетний дед.

— Испортишься тут, — тем же ворчливым тоном ответил Пашков и невольно рассмеялся. Подумал: «Верно, раскисать и хныкать не к лицу».

Тревожный сигнал рожка раздался глубокой ночью.

В штабной палатке командир батальона, сухощавый, с обветренным лицом подполковник лет сорока, спрашивал майора Демина:

— В пункте сбора огонек приготовили? Обсушиться как следует курсанты смогут?

Демин шагнул в темноту. Гудели машины, заводили танки, то там, то здесь вспыхивали и мгновенно гасли карманные фонарики, казалось, дождь старательно заливает их. Майор собрал свою роту под липами.

— Товарищи курсанты, противник выбросил десант в районе поселка Новый, в сорока километрах отсюда. Задача нашего батальона: окружить десант и уничтожить его.

Олег Садовский сильнее сжал ремень карабина. Рядом — справа и слева — стояли его товарищи и, наверно, чувствовали сейчас то же, что чувствовал он, и тоже думали, что нет такого врага, которого они не смогли бы сломить. Олегу страстно хотелось сейчас же, немедля, ринуться в бой, навстречу опасности, свершить что-то необычайное. «Ничего, мы еще посмотрим», — мысленно говорил он.

Рота двинулась в темноту. Зачавкала под ногами грязь.

— Тут и мазь дяди Гриши не поможет! — сострил Павлик.

Училищный сапожник Григорий Никитич, в порядке рационализации, предложил мазь, которая, по его уверениям, не должна была пропускать воду в сапог. Но, видно, изобретатель чего-то недодумал, потому что очень скоро курсантам стало казаться, что они идут по воде босыми ногами.

За высотой «Плоской» пришлось долго ползти по болотным кочкам и окопаться. Шинели набухли, с пилоток за ворот потекли струи воды, но теперь на это уже никто не обращал внимания.

Стало рассветать, когда майор Демин приказал роте укрыться в лесу и позавтракать.

Смекалист солдат, а и того смекалистей курсант!

Вот идет и идет проклятущий дождь, кажется, места на земле сухого не сыщешь, а курсант сделал из веток подстил и навес, набросил сверху плащ-палатку и сидит с котелком в руках, греется супом — блаженствует, и никакие ему хляби небесные уже не страшны. Даже озорные искорки в глазах замелькали: по мне дождь хоть еще припускай, сами видите — человек недурно устроился!

Павлик Снопков, так тот даже с комфортом обосновался на ветках под танком и — пожалуйте в особняк с отдельным входом! Хотите портянку переменить — будьте любезны! Или, может, покурить?..

Ковалев и Садовский тоже сделали себе навес, но Олег тотчас куда-то ушел. «Вот чудной парень, — думал о нем Анатолий, — вроде бы и не злой, и не глупый, а все же непутевый какой-то… Краснобайствует, психоанализ разводит, демоническую личность из себя корчит, а на поверку — развинчен, как старый станок. А по-моему, просто старается уйти от трудностей, найти путь полегче».

Анатолий об этом как-то прямо сказал Олегу, когда тот заговорил про офицерский мундир.

— Много болтаешь о чести, мало делаешь для нее.

— Не тебе учить! — вспылил Садовский. — Я в армии семь лет.

— Положим, Суворовское — это еще не армия, — спокойно возразил Копанев, — а почему бы и не поучить, если ты в самых простых вещах не разбираешься?

Рассуждения Копанева были прерваны шумом и криком.

Все всполошились, схватились за оружие: не «противник» ли вздумал захватить врасплох отдыхающих? Нет, это сквозь тучи прорвались слабые лучи солнца, и Садовский, увидевший их, закричал:

На него даже не рассердились, действительно увидеть здесь солнце — событие немаловажное. Двинулись дальше.

К вечеру, выслав вперед дозоры, майор Демин приказал командирам взводов организовать в лесу ночевку.

И вот у каждого взвода загорелся костер, затрещали иглы хвои и березовая кора, пахнуло теплом.

— И сыр-бор загорелся! — поворачиваясь перед огнем то одним, то другим боком так, что пар валил от его шинели, говорил Павлик.

Володя лежал лицом вверх, с открытыми глазами. Рядом с ним, согревая своим телом, прикорнул Садовский. Володя устал, но спать ему почему-то не хотелось.

«Сколько еще в жизни будет походов и ночевок под открытым небом», — думал он.

Садовский пошевелился и, что-то пробормотав во сне, еще плотнее привалился к Володе.

«Что мне мешает сейчас идти вперед, стать со временем образцовым офицером, коммунистом? — продолжал размышлять Володя. — Вероятно, вспыльчивость, нетерпеливость, резкость. Ну, какой я сейчас воспитатель? Крикун-одиночка… Конечно, не надо давать в обиду свое самолюбие, но и не быть мелочно-самолюбивым, не идти на поводу у самолюбия».

Менялось охранение, перекликались часовые, с негромким хрустом ломали ветки дежурные у костра. Где-то далеко взвилась и погасла ракета, раздались выстрелы: один, другой, потом пулеметная очередь.

В полночь рота была поднята, чтобы занять исходные позиции. Начали рыть окопы. В землю вгрызались ожесточенно, все глубже, словно состязались в этом.

Старшина Булатов подошел к Пашкову. Геннадий стоял по грудь в окопе.

— Хорошо работаете, не то, что за «Плоской», — заметил Булатов.

— Там опасность фанерная была, силы экономил, — неудачно сострил Пашков и, сам почувствовав это, извиняющимся тоном сказал: — Труда, товарищ старшина, никто не боится!

Пулеметчики расположились в окопе. Анатолий Копанев чуткими пальцами проверял оружие — все ли в порядке? Как назло что-то «заело».

К нему подполз Ковалев и, узнав о неисправности, показал, как ее удалить.

— Вот олух царя небесного, — обругал себя Анатолий, — мог бы и сам догадаться!

— Ничего, теперь все будет в порядке, — подбодрил его Ковалев и пополз дальше.

Садовский, напряженно всматривавшийся в темноту, вдруг с криком: «Противник!» — выскочил из окопа и бросился вперед.

Послышался какой-то шум, словно боролись два человека, и затем появился Олег, чуть ли не волоком таща упиравшегося курсанта.

Как выяснилось, это был заблудившийся радист «неприятельского» батальона.

На допросе радист хитрил, отмалчивался, путал, но все же проговорился, что впереди есть ров с водой, не преодолимый для танков. Это значительно осложняло дело. Осматривая захваченную вместе с пленным радиостанцию, майор Демин заметил число 42 и, настроившись на эту волну, вдруг услышал знакомый голос командира «синих»: — «Почему молчит?»

— Василь Палч, — сказал он, — твой радист заблудился, пришел ко мне чай пить. Это Демин говорит. Будь здоров!

Однако надо было позаботиться о переправах. Майор Демин отдал приказания командирам взводов. Они разыскали мост для переправы танков и минометчиков, а для пехоты курсанты соорудили из поплавков мостки через ров.

Было еще совсем темно, когда с угрожающим лязгом в атаку двинулись танки. То камнем падая, то стремительно поднимаясь, стрелки побежали ко рву. Но где же мостки? Первым обнаружил беду старшина Булатов. Поплавки прибило к противоположному берегу. Недолго думая, Булатов в полном снаряжении бросился в воду и поплыл. За ним ринулось еще несколько десятков. Выкарабкавшись на берег, в одежде, прилипшей к телу, часть курсантов неудержимым потоком покатилась вслед за танками, другая же стала подгонять к берегу поплавки.

Тяжело дыша, Пашков бежал рядом с Копаневым. При каждом шаге из сапог Геннадия фонтанчиками брызгала вода, смешанная с грязью. Но, забыв обо всем на свете, кроме того, что надо уничтожить «противника», он бежал, стараясь ни за что не отстать от Анатолия Копанева.

Вот они оставили позади минометные огневые позиции и ворвались в поселок «Новый».

ГЛАВА X

Боканов сидел в комнате ротного командира и задумчиво пересматривал письма выпускников. Писали ему довольно часто, и не только из Ленинграда. Это были письма-откровения, письма-характеры. Андрей присылал крохотные рисунки карандашом: «Курсанты на аэродроме», «Суворовский перепляс»; Савва — отчеты о спортивных достижениях; Семен мечтал снова посидеть за партой в своем классе, а Володя просил совета, как ему обуздать какого-то курсанта Садовского, и признавался: «Когда у меня начинают „плавиться подшипники“, как изволит выражаться Сема, я хватаюсь за ваши послания, и тогда аварии случаются реже».

И в каждом из этих писем, как ни разнились они по содержанию, неизменно присутствовала объединяющая их, хотя и невысказанная, мысль: «Верьте, что мы не запятнаем суворовской чести».

Что ж, пожалуй, от такого продолжения дружбы они получат не меньше нашего. В близости с нами будут черпать и свои силы.

Первые недели в письмах проскальзывали тоскливые нотки, кое у кого — жалобы на трудные переходы, на требовательность командиров.

Но вот исчезло и это, и зазвучали бодрые слова о том, что «сдюжат», что «закалка, полученная в Суворовском, здесь вызволяет». Они привились на новой почве быстрее, чем можно было предполагать.

Появились даже приписки, адресованные воспитателю, но явно рассчитанные на то, что их прочтут суворовцам: «Очень просим Вас нажимать на физическое воспитание ребят, на спорт. Здесь это особенно потребуется».

Читая такие письма, Боканов думал: «Так создается характер офицера-суворовца. Полученное у нас сольется с тем новым, что придет к ним в военном училище: и самостоятельность, и повзрослевшее чувство долга, и многое другое, что генерал Агашев назвал „дошлифовкой характера“».

Сейчас Боканов представлял их будущее яснее, чем когда бы то ни было, оно словно придвинулось в очень сильном бинокле.

Как воспитатель Боканов делал из писем курсантов и для себя важные выводы. Семен написал: «Не хватает нам исполнительности». И Сергей Павлович решил упражнять в ней своих малышей. То даст задание: «Послезавтра, в большой перерыв, каждый представит мне список книг, прочитанных им в училище», — и строго следит, все ли выполнили это задание. То объявляет: «Буду ставить оценку за несение дежурства». Действует! Привыкают к каждому поручению относиться добросовестно.

Перед Бокановым лежало коллективное послание ленинградцев, адресованное малышам его отделения.

«Дорогие друзья! — писали курсанты. — С радостью принимаем мы ваше предложение переписываться. Обещаем после каждого экзамена присылать вам свои итоги. Надеемся, что и вы будете держать нас в курсе событий. Спросите у Семена Герасимовича, какое решение мы приняли на одном из первых комсомольских собраний. Мы жили и живем дружно. Да и любимая присказка курсантов: „Армейская дружба укрепляет службу“. Помните об этом всегда! Желаем успеха Пете Самарцеву в изучении русского языка, Феде Атамееву — в овладении арифметикой, Алексею Скрипкину, как командиру, — большей требовательности к себе и подчиненным. Берегите честь родного училища!»

«Подписался и Геша», — удовлетворенно отметил Боканов.

Да, Пашков не только подписался, но, подписываясь, думал: «Жаль, не могу признаться Сергею Павловичу, что, кажется, извлек кое-какие уроки из всего, что было». И действительно, за последнее время Геннадий стал гораздо сдержаннее, исполнительнее. Его теперь раздражало, если кто-нибудь бубнил в строю, шел не в ногу, был нерасторопен. Очутившись в атмосфере непреклонных армейских порядков, Пашков, к большой своей радости, понял, что они по сердцу ему. «Сколько можно быть безответственным мальчишкой? — укорял он себя. — Что же мне, уподобляться Садовскому?» Геннадий уже не думал о том, что здесь «тот прав, у кого больше прав». Он решил, что некоторая огрубелость совершенно неизбежна там, где есть солдатский быт, и естественное в Суворовском училище было бы здесь смешно и неуместно.

Он часто вспоминал слова отца: «Если не будешь скромным, настоящим товарищем, ты потерян для меня…» И эти слова снова и снова заставляли его присматриваться к своим поступкам. Возвращаясь к случаю в Москве, Геннадий пришел к заключению, что Сергей Павлович обошелся с ним слишком снисходительно. «Вряд ли это было мне на пользу, — решил он, — когда я стану офицером, такие нарушения прощать не стану».

…Боканов вынул из конверта карточку: «ленинградцы» сфотографировались все вместе. Прошло немногим более двух месяцев, а как они изменились! Возмужали, казалось, даже выросли. Волевым и напряженным был взгляд серых глаз Владимира; огрубело лицо, запеклись губы у Семена; Павлик придал своей физиономии такую серьезность, на какую только был способен; даже Геша стал как-то взрослее, и в чертах его нежного лица, в глазах появилось новое выражение: такое бывает у человека, проделавшего нелегкий путь.

«Надо письмо передать по радио, а потом Атамееву, чтобы поместил в газете отделения», — подумал Боканов.

Федор был редактором стенгазеты и к своим полномочиям относился с сознанием высокой ответственности.

На пороге появился Скрипкин. Достаточно было поглядеть на его удрученную физиономию, чтобы понять: у старшего отделения какая-то крупная неприятность.

— Разрешите обратиться? — со вздохом сказал он, отводя глаза.

— Генерал у нас в отделении был… А в шкафу для книг… беспорядок…

— Плохо! — нахмурясь, заметил Боканов и встал. — Очень плохо!

Перед началом учебного года под актом приемки класса и его имущества подписался не только Боканов, но и Скрипкин, и все остальные.

— Упущение, — виновато посмотрел Скрипкин, — генерал говорит: «Я к вам еще зайду».

— Ну, вот что, унывать нам не к лицу. Надо порядок наводить.

— Надо! — согласился старший отделения. — Разрешите идти?

ГЛАВА XI

За то время, что Володя и Галинка были в Ленинграде, им удавалось встречаться лишь изредка: то Галинка с учащимися института уезжала на уборку картофеля, то у Владимира шла подготовка к октябрьскому параду. Но они ждали этих, встреч, как праздника.

…Володя поднялся по крутой лестнице студенческого общежития и попросил вахтера — пожилую женщину в бурках и стеганке — вызвать Галину Богачеву из двадцать восьмой комнаты.

— Да вы сами пройдите, — радушно предложила женщина, уже раньше приметившая этого высокого вежливого курсанта.

Разговор услышала пробегавшая мимо подружка Гали — большеглазая Катюша Круглова, и когда Ковалев подходил к двадцать восьмой комнате, за ее дверью поднялся переполох, визг. На пороге появилась Галинка и, прикрыв дверь, давая успокоиться начавшейся там суматохе, радостно протянула Володе руку:

На Галинке было шерстяное темное платье с небольшими кармашками и белоснежным кружевным воротничком, косы ее спускались на спину, и она выглядела школьницей. Может быть, именно потому, что Галинка была похожа на школьницу, Владимиру вспомнилось, как она дома сажала в ботик мохнатого щенка и он терпеливо выглядывал из своего убежища.

— Девчата, можно? — приоткрыла она дверь в комнату, но там опять поднялся шум:

— Прибирают лишнее и красоту наводят, — смеясь, пояснила Галинка и вдруг, заметив его новехонькие погоны, воскликнула: — Тов-а-а-рищ сержант, поздравляю!

Наконец их впустили и, так как Володю здесь считали своим человеком, то немедленно начали ему рассказывать студенческие новости.

Говорили громко, все сразу, остря, перебивая друг друга, перескакивая с одной темы на другую.

— Тише, птичник! — прикрикнула на расшумевшихся девушек самая старшая из них — высокая, с правильными чертами лица и спокойными карими глазами под сросшимися бровями — Тамара Громова. Она училась на втором курсе исторического факультета, была отличницей, лучшей лыжницей института и среди студентов пользовалась большим авторитетом.

— Девчата, вы знаете, как по-чешски «любовь»? — неожиданно обратилась к своим подругам Катюша, и при этом глаза ее еще более округлились, а слегка стесанный носик приподнялся.

— Катенька начала изучать чешский язык именно с этого раздела…

— Володя, ты теперь обращайся с Галинкой почтительнее — она у нас староста группы!

— Нет, почему же, земляк должен знать, с кем имеет дело!

Галинка уложила косы, надела пальто, и они вышли на улицу. Было около трех часов дня.

Много успели открыть Галинка и Володя в этом чудесном городе. И чем больше узнавали его, тем дороже и ближе он им становился. Они уже знали дома, где жили Герцен, Грибоедов, им дороги стали и «Аврора» на вечном причале, и липы, высаженные по набережной, и строптивые кони, рвущие удила, на Аничковом мосту, и все то, к чему так привыкли ленинградцы, и что пленяет воображение людей, приезжающих сюда издалека.

Это совместное «открытие города» еще более сближало их. Часами ходили они по старому кладбищу Невской лавры. Добро и мудро глядел на них, словно выйдя из камня, высокий Стасов в длинной подпоясанной рубахе и сапогах. Застыла, отведя назад мраморную руку, тоненькая, печальная Комиссаржевская. Низко склонились плакучие ивы в боткинской беседке.

Город был полон сюрпризов. Затаив дыхание, стояли они перед картинами в Русском музее, неожиданно обнаруживали в Академии художеств «Южный пейзаж» Васнецова и восторгались синевой гор, бирюзой моря, кудрявой зеленью склонов. Или «открывали» в домике Пушкина, на пианино, ноты «Канон» с музыкой Одоевского и Глинки, а на столе подарок Жуковского — его портрет с собственноручной подписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя», и не было конца-края радости, гордости, трепетному восторгу.

Сегодня они решили совершить дальнюю прогулку — к центральному парку. Погода была редкостная здесь — настоящая золотая осень. Они так соскучились друг по другу, им так хорошо было вместе, что хотелось без конца ходить, говорить. Галинка увлеченно рассказывала о лекциях, новых для нее предметах, о профессорах и товарищах.

— Ты заметил, Тамара Громова — будто и рассудочна, и суховата, а какой души человек! Всем поделится. Сколько мы знакомы, а кажется давным-давно…

— Знаешь, — подхватил Володя, — вот и мы из разных Суворовских училищ, а как будто давно знакомы… Стоит двум суворовцам встретиться, как начинаются воспоминания.

Галинка знала историю «педагогических поисков».

— У нас начались производственные разговоры, — подтрунила она.

— Нет, Галя, действительно, как быть с Олегом? Может быть, пробудить в нем интерес к военному изобретательству — у него есть к этому склонность? Я Семена просил — ты же знаешь, какой он любитель техники! — брать моего Садовского с собой в гараж, мастерские. Сема согласился, но не очень охотно. Спрашивает: «Тебе не надоела возня с этим Садовским? Не ясли же здесь?» Признаться, я как-то тоже так думал: «Что, он мне больше всех нужен? Пусть сам собой занимается и за себя отвечает!» Но потом решил: а если бы Сергей Павлович раньше, когда только пришел к нам, так ко мне отнесся? Нет, видно, «возня» — часть профессии воспитателя. И в эстафете, которую мы получили…

Мысль об эстафете, однажды возникнув, укрепилась, как внутренний наказ, как открытие смысла того, что он делал сейчас и что еще ему предстояло сделать. Но высказывать ее вслух ему казалось нескромным, самоуверенным, и поэтому он неловко сказал:

— Ну да ладно, хватит об этом, а то и правда…

— Нет, нет, — живо возразила Галинка, — ты расскажи, как думаешь дальше с ним?

— Да что дальше, — уже неохотно, скованно продолжал Володя, — подобрал для Олега кое-какие книги. Майор Демин попросил преподавателя инженерного дела помочь мне. Если мы возьмемся все вместе…

— Вот видишь, у тебя педагогические задатки!

— Ну уж и задатки, — возразил он, — а пока что Олег плохо поддается… Мне еще у старших учиться и учиться… Да, должен тебе сказать, нам положительно везет на командиров! — переменил тему Володя. — Наш майор Демин очень требовательный, но и очень душевный человек. И каждое его приказание хочется выполнить как можно лучше, не из боязни! Семен верно говорит: «Его осуждающий взгляд тяжелее наряда»…

— А Сему почему давно не видно? — поинтересовалась Галя. — Он очень понравился нашим… даже Тамаре. Она говорит: «Самостоятельный». Знаешь, у казачек это слово имеет особый смысл: не ветреный, постоянный…

Володя вспомнил, что и Семен отзывался о Тамаре: «Вот это дивчина!»

— Сема придет… А я понравился? — шутливо спросил он.

— Ну-у-у? — искренне огорчился Володя. — Это, наверно, от моей глупой манеры закидывать голову.

— Возможно, возможно, — поддакнула Галинка и не выдержала роли, — да я пошутила! Девчата наши к тебе хорошо относятся. А сержанту, — она поглядела на Владимира смеющимися золотисто-карими глазами, — положено держать голову повыше. Правда, Тамара красивая девушка? — неожиданно спросила Галинка.

— Да, — согласился Володя, — но не в моем вкусе.

— У нас комсорг факультета — пламенный грузин, назвал Тамару «Ломази-гого», — это по-грузински значит — красивая девушка.

— Я теперь тебя так буду называть! — сказал Володя и впервые подумал, что Галинка действительно красива. Нет, это не то слово! Она была бесконечно хороша. Милые глаза смотрели доверчиво и ясно, свежее лицо, покрытое южным загаром, часто меняло свое выражение. С прежней независимостью был вздернут носик.

Володе даже почудилось, — да это, наверно, так и было, — что все прохожие смотрят на девушку с ласковой улыбкой, потому что вся она была какая-то весенняя, чистая, устремленная вперед. Он как бы впервые увидел ее такой, и ощущение этого открытия не оставляло его весь вечер. У Владимира вдруг возникло новое для него чувство гордости: как хорошо, что Галинка идет именно с ним, избрала его, а не кого-то другого.

— Тоже мне, красавицу нашел! — пренебрежительно произнесла Галинка и, будто отводя от себя этот разговор, смутно тревожась им, повторила: — А Семен Тамаре очень нравится…

— Но он неисправимый женоненавистник! — заметил Владимир, с трудом отрывая от нее взгляд, еще взволнованный своим открытием.

— Смотри, — воскликнула Галинка, — на витрине портрет интересной женщины!

Они подошли ближе и расхохотались. Оказывается, это был большой портрет знаменитого актера XVIII века Волкова, издали принятого ими за женщину.

И как это часто бывает, когда какой-нибудь забавный случай вызывает смешливое настроение, когда уже все смешно, и смешно, что смешно, они теперь дурачились и хохотали непрерывно: и над шляпой старой «барыньки», похожей на гриб мухомор, и над тем, что Володя хотел сказать «в сентябре прошлого года», а сказал «в сентябре прошлого июля», и над вывеской «Отмыкание несгораемых шкафов».

То и дело встречались военные. Ковалев один раз уже опоздал отдать честь, и офицер недовольно посмотрел на него.

— Давай свернем в какую-нибудь тихую улочку! — предложил Володя.

Они так и сделали, и некоторое время шли молча. Смешливое настроение исчезло, словно осталось в шуме и сутолоке главной улицы.

— Мама болеет, — печально сказала Галинка, и ее глаза стали грустными, — тоскую я по ней очень…

— И я по своей, — задумчиво произнес Володя.

Недавно он получил письмо из дому, полное старательно скрываемых тревог и робких расспросов.

— Я ведь не могу описывать маме жизнь военного училища и отделываюсь общими фразами, — виновато признался Володя, — а она огорчается…

— Да ты и меня не очень-то балуешь подобными сведениями! — рассмеялась Галинка. — Нет, я понимаю, — быстро произнесла она, заметив, что Володя собрался оправдываться, — в Суворовском — там другое дело, а теперь — присяга…

— Давай отправим телеграммы… Ты своей маме, а я своей, — предложил Володя.

— И Сергею Павловичу я пошлю. Можно подписать — «Володя и Галя»?

Они вошли в пустынный парк. Пахло свежими арбузами и набухшей корой деревьев. Стояла немая тишина. Застыли, отражаясь в иссиня-черном пруде, облитые багряным светом кущи деревьев. Листья плотным кольцом устлали берег пруда, окаймили его желто-красным ковром, и, казалось, по этому ковру можно свободно пройти. Гулко простучал под ногами горбатый деревянный мосток. Они миновали опустевший павильон и медленно пошли аллеей.

Над землей лениво потянулся туман. Одинокие листья на деревьях походили на притаившихся воробьев. С легким, едва слышным шорохом стекали с ветки на ветку капли, падали на землю.

— Слышишь? — подняла вверх палец Галинка и остановилась.

Она взяла Володину руку в свою, и они пошли дальше.

— Хорошо мне с тобой, — просто призналась она.

— Скорее бы войти в класс… к детям, — тихо проговорила девушка, и Володя понял, что она делится с ним своими сокровенными мыслями. — Вчера почти до утра читала «Педагогическую поэму», так захотелось поскорее в школу!

Туман становился все гуще. Стемнело. Они вышли из парка к проспекту. Плафоны плавали в тумане, и казалось, что по небу развешано было множество матовых лун.

В общежитии Галинка застала одну Тамару — остальные девушки пошли в кино.

Тамара сидела у стола и шила. Свет лампы под абажуром ложился на высокую корону темнокаштановых волос, на покатые плечи под коричневым свитером.

Галинка положила на окно свертки — колбасу и сыр — и пошла на кухню выстирать носовые платки. Закончив эту работу, она спрятала в портфель тетради для завтрашних лекций и подсела к Тамаре, на краешек своей кровати. В комнате их было шесть. Над кроватью Катюши Кругловой распахнутым веером темнели фотографии кинознаменитостей. Тамара прикрепила над своей вырезанные из журнала «Огонек» портреты гимнасток, а Галинка повесила в узкой рамке пейзаж Бялыницкого-Бирули — тонкие деревца отсвечивали в весенних проталинах.

Девушки поговорили о том, как удобнее и дешевле: завтракать ли в столовой или здесь? Прикинули, сколько можно тратить в месяц на театры, и Тамара неожиданно сообщила:

— Семен сегодня заходил — приглашал в театр… Ну чего бы я, вдруг, пошла с ним? — Она помолчала и откровенно призналась… — А потом, когда ушел, пожалела, что отказалась… Он такой простой!

— Сема замечательный! — воскликнула Галинка. — Ты в этом убедишься сама… Знаешь, Тома, я заметила: самые хорошие люди получаются из тех, у кого было нелегкое детство. Такие особенно ценят и труд, и дружбу…

— Это не всегда так, — возразила Громова, — дело, наверно, в том, какие родители, товарищи, воспитатели.

Она отложила шитье, подошла к своей тумбочке, достала фотографию и принесла ее. С карточки глядел морской офицер с такими же, как у Тамары, полными губами, густыми, сросшимися на переносице бровями, с Золотой Звездочкой на груди.

— Брат мой старший, — пояснила Громова. — Детство у него вовсе не было тяжелым. А таким стал, я думаю, потому, что семья у нас дружная, заботливая. Папа всегда для нас время находил.

— Механик. На заводе, — и, вдруг мягко спросила, глядя на Галинку большими карими глазами: — Ты Володю очень любишь?

От неожиданности Галинка вспыхнула, на секунду растерялась, припала щекой к плечу подруги. Не поднимая головы, прошептала, будто боялась, что еще кто-то услышит:

И, выпрямившись, умоляюще глядя на Тамару, попросила:

— Наверно, так и должно быть, — задумчиво сказала Тамара.

Майор Демин засиделся в роте. Давно пора бы отправиться домой, — там заждались, — но ему хотелось закончить работу, и он дочитывал конспекты командиров взводов.

Мысль опять и опять возвращалась к Садовскому: нет, он не безнадежен. Из этого парня может получиться толк. Но побольше требовательности и поменьше душещипательных бесед.

В юности, еще до того, как поступить в пехотное училище, Демин закончил педагогический техникум и полтора года учительствовал.

Наверно каждый, кто хотя бы ненадолго, по-серьезному и любовно соприкасался со школой, навсегда сохраняет привязанность к ней, а в своем характере что-то от учителя. Это не стирается ни годами, ни новым положением человека, проявляется в его подходе к людям, в остром интересе к школьным делам, к педагогической литературе, во множестве мелких примет.

В войну Демину пришлось многое пережить. Он потерял жену и дочь, он видел героизм и трусость, несгибаемую волю и расслабленный дух и пришел к твердому выводу: во имя любви к людям, именно ради этой любви, надо от людей требовать как можно больше, гораздо больше, чем мы подчас это делаем.

Его приемный сын учился в седьмом классе, и Александр Иванович, часто бывая в школе, ясно видел ее недуги.

Он видел и распоясавшихся юнцов, не признающих ничьих авторитетов, с ухмылочкой заявляющих учителям: «Вы нас перевоспитайте»; и добреньких воспитателей, демагогическим заигрыванием порождающих хулиганов, и ту часть молодежи, что считает: все для них и ничего от них.

И Демин решил суровостью требований бороться с распущенностью, бездумностью.

Он видел: воспитание подчас носит комнатный, вялый характер словесных внушений, когда воспринимается лишь сумма правильных положений, на деле часто легко нарушаемых. В этом воспитании не хватало действенности, надо было упражнять в волевых поступках, растить людей, которых трудности привлекают, а не устрашают, для которых долг — не книжная формула, а внутренняя потребность.

Майор встал, положил в полевую сумку тетради. Посмотрел на ручные часы: было около девяти часов вечера.

— Пора и честь знать! — Он надел шинель. — Надо посоветовать сержанту Ковалеву: Садовский Садовским, а отделение из поля зрения все же не упускать. — Он вспомнил разговор с генералом Агашевым: «Командирству надо учить». — Да, конечно, надо.

Демин выглянул в коридор, приказал дневальному:

Олега разыскали в читальном зале. Доложив о приходе, он вытянулся со скучающим видом. Демин нахмурился:

— Ваши опасения излишни. Я вызвал вас не для очередного внушения. Их было достаточно. Мне хочется просто, по-человечески, предупредить вас о большой опасности: вы накануне отчисления из училища.

— Скажу более: глубоко убежден, что слабовольные люди офицерскому корпусу не нужны, и, если вы не найдете в себе силы круто повернуть, я первый буду настаивать на вашем отчислении.

«Резко? — подумал майор, когда Садовский ушел, — может быть… Но зачем подыскивать „обтекаемые“ формы, если должна быть высказана суровая правда?»

Олег шел от Демина, мрачно сдвинув брови. «Куда же я денусь, если это произойдет? В вуз? Но мне страстно хочется стать офицером, только офицером! Ничего иного я не представляю, и разве вина моя, а не беда, этот дурацкий характер? Неужели я действительно безволен и не переборю себя?»

Еще в Суворовском его попытки сделаться лучше проваливались чаще всего потому, что не находили поддержки друзей.

Собственно, их у него тогда и не было. Сам отпугнул, оттолкнул от себя. Позже его «поучали», «прорабатывали», увещевали, и это тоже оказалось не тем, что могло его изменить.

Здесь, в пехотном училище, он ощутил совершенно новую для него атмосферу нетерпимости к проступкам, суровую, но заинтересованную требовательность офицеров. И отношение к нему Ковалева, товарищей, и этот разговор сейчас с Деминым, и фраза Копанева, к которой Олег часто возвращался мыслью: «Много болтаешь о чести, мало делаешь для нее» — все это встряхивало его решительно и беспощадно. Перед ним словно бы все время ставили вопрос: «Неужели ты не понимаешь, что жизнь, эта новая для тебя жизнь, требует и тебя нового? Не сможешь — убирайся вон!»

«Да неужто Копанев, — с горечью думал сейчас Олег, — яснее меня представляет смысл жизни, станет офицером лучшим, чем я?»

«А почему бы и нет? — отвечал ему внутренний голос, — и станет. У него есть сдержанность, исполнительность, развито чувство чести, то, чего нет у тебя».

«Ну, это слишком! Честью я дорожу… Но надо перебороть себя…»

Он чувствовал, что здесь готовы были поддержать его и поддерживали, но с беспощадной ясностью давали понять: «Никто не собирается уговаривать тебя, хороводить вокруг тебя, хочешь быть офицером — избавляйся от того, что мешает им стать, не избавишься — пеняй на себя. Мы же охотно придем тебе на помощь требовательностью. И чем больше мы будем уважать тебя, верить в тебя, тем выше будет эта требовательность».

Около спальни Олега догнал Геннадий Пашков. Он возвращался из города, с именин знакомой девушки, был в превосходном настроении и полон желания делать добро окружающим.

— Как живем, старик? — хлопнул он по плечу Садовского, но, заметив его сумрачное лицо, остановился, переменил тон: — Я тебя, Олег, хорошо понимаю…

Геннадий оглянулся: нет ли свидетелей? Он хотя и симпатизировал Олегу, но в душе считал себя человеком более волевым, сумевшим преодолеть то, что Садовскому не под силу.

— Понимаю, может быть, больше, чем кто-либо другой! И поверь моему личному опыту, все эти наши штучки могут закончиться весьма прискорбно. Надо приучить себя к дисциплине. Иначе нет военного!

— Что ж, ты прав, — не обижаясь, снисходительно согласился Геша, — но получится!

— Постарайся, — буркнул Садовский. На душе у него стало еще тяжелее.

ГЛАВА XII

Дежуря по Суворовскому училищу, Боканов перед подъемом пришел во вторую роту.

У тумбочки дневального стоял Авилкин. Лицо его побледнело от бессонницы, а глазки под рыжими ресницами слипались и блестели тускло.

— Товарищ майор! — начал было рапорт Авилкин, но Боканов остановил:

— Не надо, — и посмотрел с веселой пытливостью.

Этот наряд Авилкин нес вне очереди: в прошлое дежурство он налил в бачок сырую воду, потому что она оказалась ближе кипятка, и был разоблачен старшиной.

— Отлично, товарищ майор! — как только мог бодрее ответил Авилкин и усилием воли постарался шире открыть глаза. По щеке его стекала струйка воды.

«Поливал голову, чтобы не заснуть», — догадался Сергей Павлович. Ему припомнился старый армейский анекдот: на уснувшего во время дневальства солдата надели хомут и разбудили. «Спишь?! — грозно спросил разбудивший его начальник. „Никак нет, — нашелся тот, — хомут чиню!“» В Авилкине, пожалуй, тоже была «бравая хитринка».

— Со Скрипкиным моим обрели общий язык? — полюбопытствовал Боканов. Он не так давно просил Павлика приглядывать за Алешей.

— Обрели-и! — оживляясь, весело воскликнул Авилкин, и сонная одурь вовсе оставила его. — Мы с ним часто бываем вместе.

Сергей Павлович, собственно, знал об этом — капитан Беседа успел сообщить ему: «Мой Рыжик приводил Скрипкина к нам в класс. Потом отправился с ним на лыжах кататься и говорит ему: „Меня Коваль учил. С той горки и пойдем спускаться, только на столб не наткнись и не упади. Я-то никогда не падал“».

Пожелав Авилкину успешного завершения дежурства, Боканов продолжал обход. Не смешно ли? Даже тогда, когда дежуришь по училищу, все время тянет заглянуть именно в свою роту.

Под часами, на развилке коридора, дежурил испытанный помощник Боканова — старшина Привалов. Увидя офицера, он вытянулся, и его мягкие светлые усы немного приподнялись.

Привалов не прочь был «пошуметь» на суворовцев, напустить на себя строгость, возмутиться тем, что они делают так, как «он не делает», но это был человек отзывчивой души, отец двух сыновей, большой мастер рассказывать разные назидательные истории. И перед сном, если дежурил Привалов, в какую бы спальню он ни зашел, его неизменно просили:

— Товарищ старшина, расскажите что-нибудь…

Он присаживался на табурет, собирал и расправлял выцветшие брови на красном добродушном лице и со словами «только полная тишина» начинал рассказ о Сибири, охоте, воинских подвигах, случаях из своей жизни. Кое-кто вскоре сладко засыпал под тихий рокоток его голоса, остальные лежали, притаившись под одеялом. Закончив рассказ, Привалов приглушенно говорил:

…Генерал пришел в училище рано, побывал на зарядке, а перед уроками решил наведаться в класс Боканова. Вспомнил, какой вид был у Скрипкина, когда он ему объявил выговор, и усмехнулся: «Добрым служакой будет».

Класс проветривался, а дежурный Петр Самарцев стирал тряпкой мел с доски.

— Товарищ генерал, первое отделение пятой роты к началу учебного дня готово… Дежурный отделения суворовец Самарцев Петр! — доложил он и сделал шаг в сторону, словно открывая генералу путь к злополучному шкафу.

Полуэктов заглянул в шкаф, приоткрыл крышку парты Атамеева и, удовлетворенно сказав «Ну-ну!», попросил, чтобы позвали старшего отделения.

Бледный, взволнованный Скрипкин вытянулся перед начальником училища. «Неужели что-нибудь упустил?» — спрашивали его глаза.

— Суворовец Скрипкин, как старшему отделения объявляю вам благодарность за образцовое состояние класса.

На перемене преподаватель биологии майор Кубанцев принес в учительскую «наглядное пособие» — прибор для измерения объема легких. Вокруг этого прибора сгрудились офицеры, каждому хотелось завладеть трубкой и вытолкнуть повыше цилиндр. Гаршев старался так, что даже побагровел. Капитан Беседа хитрил, пытаясь выдуть в два приема. Веденкин, оттирая его, протестовал:

— Хватит, хватит! Прекратите политику надувательства!

За этим занятием их и застал генерал. Все на секунду смутились.

— Старцы резвятся, — сконфуженно кашлянул Гаршев и поправил пенсне.

Генерал отправился на урок к майору Васнецову, затем с полчаса пробыл на политзанятиях сержантов и зашел к Зорину.

Полковник, расхаживая по комнате, говорил Алексею Николаевичу:

— Вы правы, надо, чтобы юноши сами заботились об укреплении общеучилищного коллектива, вершили дела его. А мы должны подсказывать и контролировать… Только так воспитаешь общественную жилку. Ведь у них психология какая? Если вы что-то утверждаете, то они считают: вам положено так говорить. Верно? А если они сами дошли до этой мысли — интерес совсем другой.

— Товарищ генерал, — обратился Зорин к Полуэктову, — комсомольское бюро второй роты решило создать уголок «Наши друзья» — о суворовцах-курсантах. Как вы смотрите на это?

— Весьма одобрительно, только надо устроить этот «уголок» не в роте…

— Так и решим, — повернулся Зорин к капитану Беседе, — вы зачинатели, но размах — общеучилищный.

— Разрешите идти? — спросил воспитатель у генерала.

— Пожалуйста… Прошу вас передать майору Боканову, чтобы он пришел сюда.

— Добрый день, Сергей Павлович, — каким-то не официальным тоном обратился генерал к Боканову, — садитесь. Мы вас вызвали по не совсем обычному поводу.

— Вам предстоит, так сказать, чрезвычайная миссия.

— Поедете дней на десять в Ленинградское пехотное училище представителем заинтересованной стороны. Посмотрите взыскательным оком, как там наши поживают, доброе имя наживают. Возвратитесь, педсовету расскажете… Завтра и поезжайте!

— Слушаюсь, — сдержанно сказал Боканов, хотя ему хотелось воскликнуть «С превеликим удовольствием!»

— С круговой порукой беда, — огорченно произнес Зорин, до сих пор молчавший. — Вместо того, чтобы непримиримым вмешательством предупредить возможную ошибку, суворовцы считают острую критику и осуждение — нетоварищеским действием. Как вы думаете, Алексей Федорович, — обратился Зорин к генералу, — что, если мы в старших ротах еще поговорим об этом на комсомольских собраниях?

— Вы представляете! — воскликнул Зорин. — Даже ваши, — он посмотрел на Боканова, — успели заразиться этой болезнью: Самарцев невнимательно слушал объяснение Гаршева. На перемене Семен Герасимович начал было его отчитывать. Так что они придумали? Скрипкин, Атамеев и К^о принялись отвлекать старика вопросами, оттерли от него виновного, стали стеной между учителем и Самарцевым.

— Новая форма круговой поруки! — рассмеялся генерал.

— Вы приглядитесь, — попросил Зорин Боканова, — нет ли и там ложного товарищества? И еще: достаточно ли привили мы им навыки общественной работы?

Сменившись с дежурства, Боканов пошел домой.

На дворе стояла изменчивая оттепель. Вчера еще лежал глубокий снег, а сейчас он почти исчез, и потоки воды с глухой воркотней пробирались по мостовой, но как-то неторопливо, словно бы раздумывая: стоит ли, если вечерний мороз все равно скует их? Ватага школьников с веселыми криками бежала за щепкой, ныряющей в потоке.

Новость, принесенная мужем, и обрадовала Нину Васильевну, и всполошила ее. Сразу выяснилось, что требуется срочно штопать носки, гладить носовые платки. На свет появился заслуженный, видавший виды чемодан, и началась укладка вещей. Увидев, что Нина ставит в чемодан банку с вареньем, Боканов запротестовал:

— Ниночка, — взмолился Сергей Павлович, — неудобно же, поездка-то не домашняя, не родственная, с официальным поручением еду!

— Душевность проявить всегда удобно, — не согласилась Нина Васильевна. — Чем менее официален ты будешь, тем больше увидишь.

И словно бы в подтверждение этого, положила еще и завернутый в пергамент пирог.

— Довезешь, довезешь, не морщись так страдальчески и не ленись…

ГЛАВА XIII

С чемоданом в руке Боканов вошел в комнату дежурного по пехотному училищу. Над широкой скамьей висела картина, изображавшая кавалерийскую атаку. На стене поблескивал медью горн. Электрические часы показывали час дня.

Боканов поздоровался с капитаном, вставшим ему навстречу, предъявил документы и, попросив разрешение на время оставить чемодан, поднялся по знакомой лестнице. Миновав вестибюль с большой статуей Кирова, Боканов увидел слева от себя застывшую фигуру часового у знамени.

Они сразу узнали друг друга. Ковалев хотел броситься к воспитателю, но, овладев собой, снова застыл, сжав автомат.

На какую-то долю секунды, пока офицер отдавал честь знамени, глаза его встретились с глазами Володи, и это было крепче рукопожатия.

Побывав у начальника училища и в политотделе, — разговор там был долгий и чрезвычайно важный для воспитателя, — Боканов отправился в преподавательскую. Шли занятия. Через застекленные ромбики глазков в классных дверях видны были головы курсантов.

В коридоре несколько дневальных натирали пол.

— Товарищ майор! — вдруг раздался взволнованный, приглушенный голос, и перед Бокановым вырос Павлик Снопков. Он, оказывается, был среди полотеров, взмок, устал, но глаза его сияли такой искренней радостью, что у Боканова невольно стало тепло на сердце.

— Здравствуй! — крепко пожал он руку Павлика. — Ну, как вы здесь?

— Все в порядке, товарищ майор, все в порядке! — зачастил Павлик, стараясь поскорее выложить самое главное. — В новую жизнь втянулись, марши-походы, больше в поле, чем здесь… но ничего! Ничего-о! Не подводим Суворовское. Первое время наказаний было!.. А теперь: благодарность, внеочередное увольнение в город. Володя — редактор, Сема — комсорг, Геша — агитатор. Занимаем идейно-политические посты! Представляете, я доклад делал в подшефном детдоме!

— Вы получили книгу, что я переслал? — спросил Боканов.

Неделю назад Боканов из своей библиотеки прислал им учебник «Фортификационные сооружения».

— Ну, я пойду в преподавательскую, а когда уроки окончатся, мы встретимся в роте.

В преподавательской оказался майор Демин. Он тоже обрадовался приезду Боканова.

— Да, пожалуй… — согласился Сергей Павлович. — Как наши? — осторожно спросил он.

— Небось, о Пашкове беспокоитесь? — улыбнулся Демин. — Гонор и зазнайство мы с него сбили в первые же недели. Сейчас подумываем, не сделать ли командиром отделения.

«Вот это нам подарок!» — обрадовался Боканов, представив, как он сообщит такую новость педагогическому совету и как расцветет Гаршев, а Веденкин будет шептать капитану Беседе: «Вот видите, видите!»

— Круговую поруку не замечали, товарищ майор?

— Ваши этим как раз не грешат. Если и «свой» провинился — пощады не жди! Пашкову от них, ох как доставалось! — сказал Демин. — А вообще-то есть она, порука… Конечно, дорабатывать еще много надо: и чувства ответственности у них порой не хватает, и авторитет старшего не всегда признают. Один Садовский чего стоит… есть у нас такой. Мы к нему и так и эдак, Ковалев, его командир, обращался за помощью к нескольким офицерам, на бюро комсомола вытаскивал, со мной не однажды советовался. Общими усилиями мы, кажется, приводим этого злополучного Садовского в курсантский вид. Откровенно говоря, — Демин пододвинулся к Боканову, — и нам, офицерам, работающим с курсантами-суворовцами, приходится повышать требовательность к себе, искать более тонкие формы. Ну, как ты можешь, разговаривая с культурным, начитанным молодым человеком, проявить свое невежество в области, скажем, литературы? Нельзя же, правда? Вот и почитываешь ночами новинки… Однако, пойдемте, сейчас окончатся уроки.

Они примчались, как только умолк звонок, извещающий, что закончились классные занятия. Снопков, конечно, успел сообщить о приезде воспитателя.

Геннадий не сразу решился подойти к Сергею Павловичу, но когда тот протянул ему руку, Пашков, вспыхнув от удовольствия, крепко пожал ее.

— Как наши полугодие закончили? — расспрашивали курсанты Боканова.

Но по глазам видно было: догадываются, что приехал посмотреть, оправдывают ли надежды? — и не боятся этой проверки.

А Боканова мучила назойливая мысль о банке с вареньем. «Вот забота! Когда ее отдать? Сейчас или перед отъездом?»

Как всегда бывает при таких встречах, разговор шел какой-то беспорядочный, перескакивал с одного на другое.

— Мы выполняли первое упражнение из станкового пулемета, — говорит Семен. — Мой курсант Устинов — парень хороший, но немножко маловер, — стал бурчать: «У пулемета бой плохой. Разве из такого выполнишь?» Тогда я отстрелял и говорю: «Если вы сами недостаточно тренировались, нечего свою вину сваливать на первоклассное оружие».

— У нас минометное дело подполковник Друглов преподает, — восторженно рассказывал Павлик, — вы-со-о-кий, такой высокий, сапоги сорок шестой размер… Войдет в класс да как грохнет: «Здравствуйте, минометчики!» А потом тише: «Ну как, гуси-лебеди? Как статейки выучили? Как на самоподготовочке заданьице выполняли?»

В это время появился Владимир. Отстояв свою смену, он попросил начальника караула отпустить его на время. Поздоровавшись с воспитателем, Ковалев стал жадно слушать его рассказ об училище.

Володя был молчаливее остальных, но и в этой сдержанности, и в том, как он старался стоять ближе к Боканову, не сводил с него сияющих мягким блеском глаз, ясно проступала радость.

Подошел командир роты. Курсанты вытянулись.

— Да наговоритесь же еще! Дайте майору отдохнуть… Я хочу, — обратился Демин к Боканову, — предложить вам койку в нашей роте. Не возражаете?

Через несколько минут койка уже была застелена и чемодан принесен снизу. Боканов, умывшись, решил передохнуть с дороги.

Комната ротного командира была обставлена скромно: кресло, стол, в углу шкаф. За перегородкой находилось помещение поменьше.

Боканов уснул сразу, будто провалился куда-то, а когда проснулся, за окном было совершенно темно, и он сразу не мог понять, где находится. Сообразил, услышав негромкий разговор в соседней комнате. Голос Володи произнес настойчиво:

— Товарищ лейтенант, курсант Садовский действовал неправильно! Я ему запретил задерживаться в фотолаборатории после отбоя, а он пошел к вам, — мол, мне надо готовить стрелковую конференцию, — и вы разрешили, не зная о моем запрете.

Теперь Боканов понял, что комната рядом — это то «чистилище», без которого не может обойтись ни одна рота. Сюда вызывают, здесь инструктируют, пробирают, хвалят и наказывают, здесь «разговаривают по душам» и делают «разносы».

— Я с Садовским поговорю, — ответил Ковалеву другой, почти такой же юношеский, как у него, голос.

— Товарищ лейтенант, соберите сержантов на инструктаж, — раздался голос Демина.

— Кого думаете поставить часовыми у знамени?

— Курсанта Бакулина нельзя, у него взыскание.

Стали заходить и докладывать о своем прибытии сержанты.

Демин начал говорить о работе командиров отделений. Ковалеву он заметил:

— Курсанты сами должны готовить данные для стрельбы, а то им остается только ставить целик.

— Неверно и то, что вы не даете слабым ответственных поручений при несении службы… Учить надо всех.

Где-то далеко прозвучали позывные киевской радиостанции: задумчиво перебирал струны бандурист. Боканову не хотелось вставать. Хорошо было вот так лежать, ни о чем не думая, краешком сознания отмечая то дорогое и приятное, что происходит рядом.

— Товарищ майор, — услышал он голос Володи, — мой Садовский изобрел самоподнимающуюся мишень. Когда попадание сваливает ее, она тотчас поднимается…

— Это интересно, покажете! Инженер-полковник принес ему те книги, что вы просили?

— Отпустите Садовского в городскую библиотеку и передайте, что я поручаю ему взять под контроль рацпредложения в первой роте.

— Слушаюсь! — радостно вырвалось у Ковалева.

Сержанты стали расходиться, наверно, и Демин ушел — в соседней комнате наступила тишина. Боканов встал, оделся, вышел в спальню. Дверь в комнату для чистки оружия была приоткрыта, и он увидел стоящего перед Ковалевым курсанта, не по летам полного, с растерянным лицом. Боканов прислушался:

— Разве это воинский вид? Тошно глядеть! — резко говорил Ковалев. — Вам приходилось хотя бы слышать о молодцеватости?

Этот разговор мучительно напомнил Боканову о чем-то. Но о чем? Ах да!.. Он сам таким тоном говорил лет пять назад, даже если в резкости и не было нужды.

Ковалев отпустил курсанта. Увидев Боканова, смутился:

— Нет, всласть выспался. Я, Володя, случайно слышал твой разговор с подчиненным, — как можно мягче сказал Боканов. — Прости, что продолжаю вмешиваться в твои дела, но, понимаешь, требовательность, твердый тон вовсе не предполагают резкости. Командовать людьми надо, любя их, а не помыкая… Легче всего рубить с плеча. Вспомни мой собственный неудачный дебют в нашем классе. — И желая перевести разговор на другое, воскликнул: — Да, чуть не забыл! Нина Васильевна прислала банку варенья и что-то там еще… Сейчас у вас ужин, понеси-ка в столовую, угости всех! Пойдем, я достану…

Мимо них прошел высокий, с широкими плечами и тонкой талией, юноша. Изящно повернув белокурую голову, он отдал честь Боканову.

— Мое чадо! — с гордостью, которая делала его сразу намного старше, прошептал Ковалев, глазами показывая на удаляющегося курсанта.

— А сколько усилий стоит нам! — воскликнул Владимир, но в голосе его слышна была не жалоба и недовольство, а удовлетворение. — Я сначала переоценил свои силы… А когда офицер поправил… Важно было пробудить в нем человеческую гордость. Увлечь изобре… — Он осекся и, оправдываясь, сказал: — Вы простите, я все о своем… Меня даже Галинка упрекнула, что я постоянно съезжаю на «производственные темы».

— Хорошо. Довольна, что пошла на литфак. Ее избрали делегаткой на городскую комсомольскую конференцию.

— А мы на днях как раз собираемся в филармонию.

Когда Ковалев унес банку с вареньем и пирог, в комнату вошел коренастый широконосый старшина с длинным рядом спортивных значков на груди.

— Старшина Булатов, — представился он. — Разрешите, товарищ майор, обратиться по личному вопросу?

— Пожалуйста, — ответил Боканов, недоумевая, какой личный вопрос может быть у этого незнакомого ему старшины.

Булатов беззлобно рассказал о своих прежних столкновениях с Пашковым.

— И я подумал, может, вам приятно будет услышать о нем сейчас хорошее. По всей воинской совести могу сказать, что ваш труд оправдался!

— Только я вас прошу, товарищ майор, не надо Пашкову…

Боканов побывал на стрельбище, на тактических занятиях у штурмовой полосы, на партийных и комсомольских собраниях батальона, в клубе, когда курсанты отдыхали, запросто беседовал с ними и с офицерами, и все эти встречи, разговоры, наблюдения привели его к твердому убеждению, что суворовцы «нашли себя» и здесь, стали частью этой новой для них семьи. Конечно, понадобится и кое-какая корректировка воспитания в Суворовском училище — повышать требовательность… авторитет младшего командира… выпускников, вероятно, надо учить азам военной педагогики, а малышат — еще энергичнее — коллективности воздействия…

Но в главном, самом главном, он мог успокоить товарищей — жизнь подтверждала, что воспитатели на верном пути.

…В субботний вечер Боканов, Ковалев, Гербов и еще несколько курсантов веселой гурьбой шли по улицам Ленинграда. Розовел лед Фонтанки. На его взмокшей поверхности кое-где белели пушистые лепешки снега. Тонкие дымчатые облака проходили низко над землей и казалось: Исаакиевский собор курится.

Боканов поглядывал на юношей. Ну, куда их тянет, куда их только тянет! Неужто это Володя, почти догнавший его ростом, сидел, и не так-то давно, в классе за партой, откинув назад голову с непокорным веерком темных волос, независимо засунув левую руку в карман брюк, всем видом своим подчеркивая эту независимость.

Что-то совсем новое появилось в нем теперь, может быть, сдержанность, внутренняя собранность?

Даже Снопков стал другим: по-прежнему шутил, но в шутках этих ребячество сменила тонкая ирония. Вот и сейчас он поднял на воспитателя лукавые, глаза:

— У нашего старшины любимое выражение: «Богадельня!» И еще: «У меня часы на пять минут точнее солнца идут!» — Он улыбнулся: — Характер…

— Изобрази, как курсант Касаткин выступает, — попросил Снопкова Геннадий.

— Да как… — с напускной серьезностью сказал Павлик, — я как и многие. — Он остановился, сдвинул брови, наморщил лоб, и от этого сразу стал меньше, а лицо его приняло напряженно-озабоченное выражение:

— Товарищи! Нет слов, вопрос поставлен, так сказать, серьезно… О серьезности и важности постановки данного вопроса говорил, так сказать, и товарищ докладчик, и предыдущие ораторы. Правильно об этом говорили! Но поскольку я, так сказать, вышел на трибуну… мы должны рассматривать вопрос, так сказать, по нескольким линиям…

— …рассматривая одну сторону первой линии, мы должны, так сказать, прийти к первому выводу, что эта сторона важна, но и другая линия…

— Хватит, хватит, — тащил за рукав расходившегося Павлика Геннадий, — опоздаем!

— Сергей Павлович, — пододвинулся к Боканову Володя. — Садовский подал заявление, хочет одиннадцатый съезд встретить комсомольцем. Я даю ему рекомендацию.

Ковалев бросил на Гешу недовольный взгляд, но, вдруг поняв, что тот осуждает свое собственное прошлое, мягко сказал:

— Ты неправ. Как его командир, я вижу, насколько он изменился: сам вызвался помочь Анатолию Копаневу по строевой. А как хорошо выступил на вечере встречи с Васильевым. Недавно, Сергей Павлович, — пояснил он, — к нам в училище приходил почетный гость: старейший токарь сначала Путиловского, а потом Кировского завода. Огляделся: «Этот залец мне знаком, — говорит. — Владимир Ильич в Октябре 17-го года приказал нам выбить отсюда юнкерье». Так вот Олег очень хорошо тогда выступил. Да и с учебой у него гораздо лучше стало… Я благодарность ему объявил: он прекрасно выполнил второе упражнение из карабина…

— Володька, не задавайся, — добродушно произнес Семен, — что-то слишком часто ты вспоминаешь свое командирство.

— Да ну! — смутился Ковалев, но сам подумал: «А может быть, и правда?»

— Как командиры, — сказал Боканов, — вы, несомненно, правы, что опираетесь на коллектив, обращаетесь за помощью к старшим… Я приглядываюсь к вашему ротному командиру — вот вам лучший пример.

— У него есть чему поучиться! — подтвердил Гербов.

Он стал еще более широкоплечим, и, глядя на него, Боканов подумал: «Совсем мужчина».

— Майор Демин сдержанный, но отзывчивый… Краток… — продолжал Семен. — Слышишь, Павлик?

— Это верно! — воскликнул Снопков, делая вид, что не заметил намека. — Наш Александр Грозный службу знает безупречно!

— Знает! — с уважением подтвердил Гербов. — И требовательный!

— Вчера остановил меня, — смеясь, продолжал рассказывать Снопков: — «У вас слабо подтянут ремень». — «До отказа», — говорю. — «Вы любите оправдываться!» — «Никак нет!» — отвечаю, а он мне: «Вот, пожалуйста, и сейчас оправдываетесь».

Они вошли в здание филармонии и успели только снять шинели, как к Боканову подбежала раскрасневшаяся, сияющая Галинка.

— Галенька, здравствуйте! Да какой же вы стали!

Юноши помогли Гале снять пальто, сдали его и шинели в гардероб и все вместе стали подниматься по лестнице.

— Ты часто здесь бываешь? — спросил Боканов Владимира.

— У меня абонемент. Правда, могу я его использовать только в субботу и воскресенье, да и то не всегда.

— Даже у нас в батальоне. Иногда устанешь очень, подсядешь… и сразу легче. Чудесно Пушкин сказал:

…Из наслаждений жизни

Одной любви музыка уступает,

Но и любовь — мелодия…

— Сергей Павлович, — шепотом, но так, что Володя слышал, проговорила Галинка, — наш общий знакомый пишет лирическую поэму «Внуки Суворова».

— Сергею Павловичу можно! — тоном, не терпящим возражений, сказала Галинка.

Они вошли в колонный зал. Сверкали хрустальные люстры. Над оркестром возвышался орган с трубами, похожими на заостренные серебряные карандаши.

Застыл с приподнятой палочкой дирижер. Оркестр начал исполнять вторую симфонию Бородина.

— Стасов назвал ее «Богатырской», — прошептал Володя и надолго замер, устремив горящий взгляд вперед.

Звуки то порывистые, стремительные, полные бурных чувств, то нежные и страстные, заполнили, затопили зал.

Слышался бешеный бег коней, шум битвы и мелодичный звон гуслей на богатырском пиру, ликование народа. Потом вдруг разлился покой, чистый солнечный свет пронизал все, согрел, убаюкивая. Охватила какая-то особая задумчивость. Может быть, музыка прекрасна еще и тем, что, вызывая у каждого свое, особое чувство, она способна и сближать всех в едином трепетном переживании.

Оркестр смолк. Все аплодировали, а неистовей всех Галинка.

— А ты что же? — возмущенно спросила она у продолжающего сидеть словно в оцепенении Володи. — Прямо бесчувственный!

— Если мне что-нибудь очень нравится, я не могу аплодировать… Это разбивает внутреннее состояние, — признался Володя.

— А на меня музыка действует опьяняюще! — воскликнула Галинка. И действительно, щеки ее пылали, глаза струили беспокойный свет.

Сергей Павлович поглядел на нее: «Девочка ты хорошая!», а Володя предложил:

ГЛАВА XIV

Вернувшийся из Ленинграда, Боканов пошел в училище. Во дворе выстроился развод. Играл оркестр, и звуки его с особенной чистотой звенели в морозном воздухе. С ладонью у виска замерли офицеры и суворовцы там, где их застала команда «смирно». Даже плотник дядя Вася старательно выпрямил сутулую спину и стоял так возле мастерской, пока не закончился развод.

Боканов отправился к генералу доложить о своей поездке. Тот долго его расспрашивал о наблюдениях и выводах. Уже в конце беседы поинтересовался:

— Много лучше, но, честно сказать, я думаю, в жизни он еще не однажды будет оступаться… Уж кому-кому, а нам-то хорошо известна мучительная цена «чуда перевоспитания».

— Известна, — согласился Полуэктов. — Меня сейчас вот что стало беспокоить, — признался он, — как ускорить движение вперед? Изгнать тройки? Побольше вырастить медалистов! Каковы наши внутренние резервы? А? Можно ли их изыскать?

— Можно! — убежденно воскликнул Боканов. — И главное, повышать организованность…

— Ну-ну, — довольно потрогал усы Полуэктов, словно нашел подтверждение своим мыслям.

От генерала Боканов направился в свою роту. Суворовцы, увидя его, радостно приветствовали:

Он проходил по знакомым коридорам, и сердце учащенно билось — хорошо дома!

— Как живете, друзья? — спросил он группу малышей, весело щуря серые глаза.

— На экскурсию ездили на хлебозавод! — высунулся Скрипкин.

— А во второй роте, — сообщил Атамеев, — часовой заметил на потолке пятно. Сначала маленькое, а потом больше, больше. Тревогу поднял. Оказывается, прорвалась водопроводная труба. Ну, и сделали, как это называется… — Он остановился, вспоминая нужное слово.

— Перекрытие! — подсказали сразу несколько человек.

— А у нас китайская делегация была! — опять просунул голову из-за плеча Атамеева Скрипкин.

— Запись оставили в книге гостей, — уточнил Скрипкин, — а нам подарки — вот!

Он выпятил грудь. На его гимнастерке Боканов увидел китайский пионерский значок с профилем Мао Цзе-дуна.

— Приятно… — рассматривая значок, сказал воспитатель. — И я вам подарки привез от наших курсантов.

— Володя Ковалев написал стихотворение, посвятил нашей роте — раз, — стал загибать пальцы левой руки Боканов, — Семен Гербов сделал для нас топографическую карту — два… Геннадий Пашков передал книжку «Минеры» — три…

Они слушали, не сводя глаз с пальцев майора, предвкушая предстоящие удовольствия.

— Товарищ майор, а как там наши? — спросил Федя, глядя на Боканова снизу вверх, — акклиматизировались?

— Вполне, — весело ответил офицер. — Учтите, там порядочки построже наших: на подъем — две минуты…

— Да, да! Шесть часов тактики… поползайте в поле! А оружие чистят — любо-дорого поглядеть. В спальнях спят на соломенных матрацах, не то что у нас нежатся. А подарки я вам завтра передам.

Скрипкин стал торопливо охорашиваться и пошел за офицером.

В канцелярии никого нет. Вот и хорошо. Как говорить с этим двенадцатилетним командиром, чтобы он душевней относился к своим подчиненным? От Веденкина Сергей Павлович уже знал, что Скрипкин в этом отношении не всегда держал себя как надо.

Боканов обычно вел беседу в одном из трех тонов: требования, просьбы или разъяснения. Иногда приходилось совмещать их. Какой же тон избрать сейчас?

— У меня к вам, суворовец Скрипкин, просьба, — начал он. — Меня беспокоит Атамеев.

— За него надо взяться! — начальственно подтвердил Скрипкин и властно сжал губы.

— Взяться-то взяться, это правильно… Да подход к нему нужен… Он здоровьем слаб, а трудится много. Верно?

— Да, трудится… — не понимая, чего же хочет от него офицер, соглашается старший отделения.

— Вот я и рассчитываю на вашу помощь, как командира.

— Относитесь к Феде помягче, по-товарищески…

Секунду Алеша в замешательстве молчит. Но вспомнив, что и его друг Авилкин требовал этого же, браво отчеканивает:

— Слушаюсь, относиться помягче, по-товарищески! Да я ему, я ему… — он соображает, что бы сказать, — свой волчок подарю! Ух, гудит!

— Я так и думал, что имею дело не только с требовательным, но и с отзывчивым командиром. Знаете, сказка есть: солнце и ветер решили заставить человека бурку снять. Ветер свирепо задул — человек плотнее в бурку укутался. Солнышко пригрело — он сам ее сбросил. Теплом да дружбой многого добьешься.

Отпустив Скрипкина, Боканов пошел во вторую роту разыскивать Веденкина. Ему сказали, что Виктор Николаевич на комсомольском собрании в клубе, и он отправился туда.

Собрание только началось, председателем избрали Авилкина. Авилкин оперся кончиками пальцев о стол и деловито сообщил:

— Доклад на тему «Если ты комсомолец — будь впереди» сделает Кошелев. Возражений против повестки нет?

Боканов тихо пробрался к месту, где сидел Веденкин, пожимая его руку, прошептал:

— Товарищи комсомольцы, — произнес он решительно, — извините что я не сразу, что колебался, я даю отвод Авилкину: он не заслуживает быть председателем!

Все насторожились, выжидающе уставились на Дадико. Заявление было серьезным, и за него следовало отвечать.

— Что же это за председатель? — продолжал с легким акцентом Дадико. — Вчера, когда мы были на лыжной тренировке, только до водопроводной башни дошли, у него ремень крепления лопнул, и Авилкин, — Дадико возмущенно кивнул курчавой головой в сторону Павлика, — не захотел исправить, чтобы дальше идти! Я требовал — куда там!

У Павлика краска затопила веснушки на лице. Действительно, вчера он не захотел починить ремень и поторопился возвратиться. Но что было делать? Он пообещал Аллочке, что придет в шесть часов вечера, «если даже свет перевернется», и вдруг объявили тренировку! Но ведь это не по линии командования, а спортивный комитет. Подготовка к кроссу — дело добровольное.

Тогда Илюша Кошелев, неторопливо поднявшись, предложил:

— Надо его, как не заслуживающего доверия, с председателей собрания снять.

— Кто за то, чтобы меня снять с председателей? — не поднимая бронзовой головы, удрученно спросил он.

Незадолго до открытия одиннадцатого съезда ВЛКСМ комсомольцы Суворовского училища решили провести вечер дружбы. Они пригласили в гости из соседнего института обучающихся там болгар, мадьяров, румын и устроили выставку: «Как живет и трудится советская молодежь».

В президиуме сидели офицеры, гости, а между Полуэктовым и Зориным, едва виднеясь из-за стола, восседал Федя Атамеев. От сознания важности момента, близости начальников у Атамеева обильно вспотел крохотный нос и ярко сиял в лучах ламп.

Вечер дружбы начался докладом Веденкина, потом выступали гости.

Черноволосый, стройный мадьяр, порывисто жестикулируя, говорил с трибуны:

— Дорогие друзья! Разрешите приветствовать вас от имени молодежи новой демократической Венгрии. Наша родина — сильная крепость на фронте мира, и знамя республики победно развевается над ней.

Албанец, с лицом оливкового оттенка и густой шапкой каштановых волос, говорил по-русски:

— «Страной орлов» называем мы свою древнюю родину, и в ней вы не найдете трудового человека, который бы не любил советских людей…

Ответное слово от суворовцев держал Артем Каменюка. Никто из присутствующих не предполагал, что здесь-то и отличится Петя Самарцев. Когда Артем горячо воскликнул: «Да здравствует мир и дружба народов!», Петя выпустил двух белоснежных голубей, до этого прикрытых газетой, и голуби стали кружить над головами сидящих в зале.

Все захлопали и, запрокинув головы, следили за полетом птиц, а Петя сидел возле Гурыбы, радостный и сияющий. Да, недаром он принял столько мук!

Когда Самарцев попросил разрешения у майора Боканова разводить голубей («Они ж связные», — для большей убедительности напомнил он), ему позволили и даже отвели место на чердаке. Но кормить-то птицу надо? А чем? Пока у Пети было два голубя, он сам справлялся с доставкой провианта своим любимцам, да и ребята приносили крошки, даже Авилкин помогал.

Но скоро голубей стало тринадцать — и каких! — сизый с зеленовато-перламутровой шейкой, бронзовый, хохлатый, два — словно измазанных какао, коричнево-белых дутыша, «кружастый коломенский» с пятнисто-серыми боками и наконец, лапчатый, свирепого вида «бухарский трубач» с хвостом трубой. Петя мечтал о пегом «якобинце» с жабо на шее и вел по этому поводу переписку с голубятником из другого города. Но откуда же брать корм? Самарцев приходил в отчаянье.

Начпрод училища в поддержке отказал. «Вашу голубеводческую ферму взять на довольствие не могу, — вежливо пояснил он. — Хватит с меня Максима Гурыбы… Не располагаю более лимитами».

Чудак! Да Самарцеву не лимиты нужны были, а крупа! Чтобы приобрести для голубей корм, Петя продал свой перочинный нож, фонарь, а когда продавать уже было нечего, решился на отчаянный шаг и «по команде» передал Боканову докладную, адресованную главному интенданту Вооруженных Сил: «Прошу взять на довольствие голубей и весь живой уголок» (то-то Максим обрадуется, когда пришлют разрешение и не надо будет каждый раз к начпроду обращаться).

Боканов посоветовался с Зориным, и они нашли способ взять на довольствие «ферму» Самарцева без вмешательства главного интенданта. На заднем дворе училища появилась высокая голубятня с площадкой, похожей на капитанский мостик.

… Голуби сделали несколько кругов по залу и сели на карниз…

Выступления закончились. На сцене укрепили брусья, турник, и суворовцы делали гимнастические упражнения, показывали ружейные приемы. Кружились борцы на ковре, скрестили шпаги фехтовальщики.

В заключение Артем Каменюка прочел свое новое стихотворение. Талант поэтический в нем обнаружился недавно, читал он стихи редко, но в чтение, как и во все, что он делал, вкладывал всю душу.

И сейчас, придвинувшись к рампе, Артем проглотил комок, ставший в горле, и, обведя глазами зал, начал сильным голосом:

Я молод, но в свои семнадцать лет

Я много видел, испытал и знаю,

Какое горе кроется в войне,

Что там за океаном затевают.

Я не хочу, чтоб счастье наших дней

Вновь омрачил тяжелый рев орудий,

Хочу, чтоб радостно трудились люди,

Простые люди Родины моей!

Из первого ряда внимательно смотрели на него Зорин, Боканов, Гаршев. Артем Каменюка сделал небольшую паузу и продолжал:

Не для войны из пепла и руин

Мы города и села возрождаем,

Леса в пустынях знойных насаждаем,

Каналы прорываем меж долин.

На мирный труд моей родной страны

С надеждой смотрят люди доброй воли,

И факельщикам атомной войны

Мы наше счастье рушить не позволим!

Громче и дольше всех аплодировал Артему Петя Самарцев.

ГЛАВА XV

— Товарищ майор запаса, ваш сын, суворовец четвертой роты Атамеев Федор, прибыл на летние каникулы!

С такими словами предстал перед своим отцом Федя, поставив возле ног черный фибровый чемоданчик и ослепительно сверкая начищенными пуговицами гимнастерки.

«Эх, как жаль, что папа не может видеть ни лампас, ни алых погон, ни фуражки со звездочкой! А тетя Саша, хотя и ахает и вытирает глаза фартуком, хотя и хорошая, но женщина ж! Что она понимает? Строевого от интендантского не отличит… И сестренка Клаша, хотя и хлопает глазами, а что смыслит? Только во второй класс перешла».

Федя явился неожиданно, нарочно не предупредив о дне приезда, чтобы сделать сюрприз.

Отец обнял Федю, расцеловал, чуткими руками пробежал по костюму. И тетя Саша начала целовать — вот уж не любил женских нежностей! — а Клашу сам мимоходом чмокнул.

— Как ваш майор Боканов поживает? А Семен Герасимович? — спрашивал отец.

— Майор у нас что надо! То есть, — смутился Федя, — замечательный… У курсантов в Ленинграде был. Они в этом году приехать к нам не могут, а вот как звание лейтенантов получат — приедут! Обязательно! А Семен Герасимович, знаешь, как со мной занимался? И занимался, и занимался, и занимался — пока мы не подогнали… У меня по арифметике четверка годовая! — не в силах скрыть гордости, воскликнул он. — Я и пятерки добьюсь!

(Ведь говорил Артем Авилкину: «Четверка для того, кто может иметь пять, — беспринципность».)

— Молодчина! — похвалил отец. — Друзья у тебя есть?

— А как же! Из второй роты Артем и Авилкин и в классе Петя Самарцев… Да и Скрипкин ничего человек — жить можно!

О Скрипкине сказал после небольшой запинки, вспомнив, что, когда лежал в санчасти — подвернул ногу, — Скрипкин с Авилкиным приходили его навещать и даже приносили книги.

Феде очень хотелось хотя бы здесь, дома, расстегнуть воротничок, но тетя Саша и сестренка так смотрели, что воинского вида нельзя было терять ни на минуту. Тем более, что майор Боканов перед их отъездом наказывал: «Где бы вы ни были, помните, что вы представители Советских Вооруженных Сил и нашего училища».

Еще бы не помнить! Зимой генерал получил письмо от пассажиров поезда № 42 вагон № 3. В этом вагоне проезжал суворовец Самсонов, и пассажиры писали: «Ваш суворовец показал себя выдержанным, культурным и вежливым. Глядя на него, мы сделали вывод, что в вашем училище воспитание ведется так, как того хочет советский народ».

Вот как все на учет берется! И Федя расправил складки гимнастерки вокруг ремня.

— Перед самыми каникулами, — небрежно сказал он, — майор Веденкин провел опрос по всей программе «на бреющем полете».

— Ты знаешь, папа, я наконец почувствовал себя военным.

— Давно? — скрыв улыбку, поинтересовался отец.

— Примерно, после строевого смотра… Генерал нам благодарность объявил — заправочка и строй были, как у первой роты!

— А Скрипкин придумал, знаешь, как говорить? «Вас вызывает к себе командир роты на тридцатое февраля на двадцать восемь ноль-ноль».

— Это что же еще означает? — озадаченно спросил отец.

— Армейские шутки! — небрежно пояснил Федя.

— А кормят-то вас как? Кормят? — спросила Александра Семеновна, и на ее широком добром лице отразилось беспокойство. Она постаралась выставить на стол все самое лучшее: и свежие огурцы, и сливки, и домашнюю колбасу.

Федя хотел было перечислить блюда, какие бывают у них, но осекся. Однажды майор Веденкин предостерегал: «Если на улице какой-нибудь незнакомый остановит тебя и спросит: „А есть ли у вас в училище майор Боканов?“ или: „А кто у вас начальник училища?“, надо отвечать: „Не знаю“».

Решив, что вопрос тети как раз и толкает его на разглашение дел внутренних, чисто военных, Федя ответил:

После завтрака он ринулся обегать дом, знакомые закоулки во дворе. Возле колодца лежала коряга, которую прежде Федя не мог сдвинуть с места.

— А ну, попробуем! — сказал он, подбегая к коряге, и, натужившись, слегка приподнял ее. — Во! — с гордостью воскликнул он, разжимая руки, и коряга шлепнулась на землю.

В саду наливались соком плоды яблонь, гудели пчелы над расцветшей липой. Высокий жасмин стоял, как букет в вазе, белея чашечками, словно сделанными из воска. Появились белые прожилки на зеленых ягодах крыжовника. Ночью прошла гроза, и землю устилали лепестки роз. В дальнем углу сада Федя обнаружил «заячий холодок» — иглистый куст, похожий на крохотную иву, в бубенчиках. Федя присел перед ним на корточки. Майор на уроке ботаники говорил: «В поле под таким кустом любят отдыхать зайцы».

Федя поднялся и увидел на заборе соседнего двора двух старых друзей: Гришку Зворыкина и Тимоху Гаркушу. Он узнал их сразу, хотя у Гришки щека была залеплена пластырем, а у Тимохи губы так запеклись, что даже почернели.

Узнали и они друга, но будто онемели от изумления.

— Здорово, орлы! — бодро крикнул Федя, положив обе ладони на пряжку пояса.

Они молчали, не зная, как ему ответить. Разом, словно их кто стряхнул, свалились с забора и подошли к Феде. Он чувствовал себя неловко.

— Порядочек! Откат нормальный! — вспоминая лексикон Каменюки, ответил Федя, но тут, видно, ему самому в тягость стала роль старослужащего, и он, скороговоркой сказав: «Ребята, я сейчас… Ждите у колодца!», умчался.

— Теть Саш, подворотничок я сам потом пришью, ты не знаешь как… А теперь и побаловаться можно! — и, с наслаждением перевернувшись через голову, выскочил на крыльцо.

Друзья ждали у назначенного места. Ну вот, теперь все понятно! Перед ними был прежний Федька, и они, дав ему «тычка», навалились на него, завизжали, закричали… и пошла кутерьма!

Вволю навозившись, бросились на траву у забора, стали расспрашивать своего друга о новой его жизни. Федя охотно рассказывал, а потом объявил:

— У нас в сарае штаб сделаем, связь проведем. Там будут три кабинета. Ты, Гришка, будешь моим заместителем по строевой, а Тимоха — по политической… Айда, посмотрим!

Федька был и тем же простым, незадавакой, и каким-то другим, они это чувствовали, и им даже приятно было подчиняться ему, ждать от него новых интересных выдумок. Поэтому, беспрекословно приняв новые назначения, они отправились осматривать штаб.

— Вот ты, — обратился он к Тимохе, — входишь в ротную канцелярию, а там сидят: старшина Привалов, твой воспитатель майор Боканов, командир роты, тоже майор, и неизвестный подполковник. А тебе надо обратиться к старшине, как ты обратишься?

Лицо Тимохи вытянулось от напряженных поисков ответа, темная шапка волос, казалось, сдвинулась вперед.

— Я подожду, когда подполковник выйдет, — попытался он схитрить.

— Э-э-э, нет! — запротестовал Федя. — А ты, Гришка?

— Я скажу: товарищ подполковник, разрешите обратиться к товарищу старшине.

— Не точно. Надо сказать: «к старшине Привалову». Наш майор всем правилам учит: «Должна быть, — говорит, — культура поведения в общественных местах». В фойе театра что можно читать? — ошеломил он новым вопросом своих друзей и, не дождавшись ответа, сказал: — Только программку! А если в театре старушка одевается, помоги ей.

— А калоши… надо помогать? — спросил Тимоха.

Федя на секунду заколебался, но потом твердо ответил:

— Конечно! Она ж старушка, а майор говорит — старость надо уважать.

Федя проснулся рано, когда тетя Саша собиралась на базар, а папа еще не встал..

— Спи, спи, что ты ни свет, ни заря? — недовольно сказала Александра Семеновна.

Но он вскочил и в одних трусах выбежал на крыльцо.

Гнали коров на пастбище, тянулись машины из МТС. Вдали виднелись лиловые квадраты фацелии и серебристо-кудрявые ивы, склонившиеся над рекой. Сбегать искупаться? В это лето Артем научил Федю плавать. Феде вспомнилось, как Артем недавно говорил Скрипкину, когда тот получил тройку: «Ты что ж, суета-сует, не думаешь комсомольцем быть?» Федя улыбнулся: «Вот уж действительно „суета-сует“». А ему Артем советовал: «Основное, что? Держись завета из трех слов: „Живи по уставу!“» «Умеет же сказать человек! — с почтительной завистью подумал Атамеев и спохватился: — Как же с физзарядкой быть?» Он решил заменить ее пробежкой, а днем сделать с друзьями турник за сараем.

К большому удивлению соседей, Федя шесть раз обежал вокруг дома, затем обмылся у колодца холодной водой и возвратился в дом.

«Что бы сделать по хозяйству до прихода тети Саши?» — размышлял он, памятуя наказ Боканова помогать на каникулах родителям.

Разыскав на кухне тряпку, Федя с ожесточением начал мыть пол в столовой. За этим занятием его и застала сестренка Клаша.

— Ты, как женщина, — потерев заспанные глаза, протянула она удивленно.

— Нам старшина Привалов говорит: «Труд создал человека». Ясно?

Клаше это было не очень ясно, но она не посмела уточнять.

Закончив мытье пола, Федя сказал: «Порядочек!» — и решил немного отдохнуть.

Клаша умылась, и они, сев под окном на скамейку в черных кляксах от ягод шелковицы, грелись под лучами утреннего солнца.

Пахло недавно скошенным сеном. По дальней дороге бежали одна за другой грузовые машины. С грохотом провез бочку с водой дедушка Мелентий. Пролетел черный, с желтыми полосками шмель. На соседнем дворе, на крыше небольшой пристройки, вертелись голуби и оттуда доносилось их вкрадчивое воркование: «Ванг-ванг-рруку…»

«Где сейчас Самарцев?» — подумал Федя и даже взгрустнул немного, так ему захотелось увидеть друга.

— Ты знаешь, какой человек Петя? — спросил он сестру и, опершись ладонями о колени, широко расставил локти. — Ему преподаватель биологии майор Кубанцев дал задание: заметить, сколько раз за один час скворец приносит пищу птенцу. Самарцев в выходной день три часа просидел с блокнотом! Потом говорил: «Снайперы тоже так тихо сидят, что птицу не спугнут!». Майор рассказывал, что стриж за «рабочий день» тысячу верст пролетает. Ясно? Петя хочет сделать чучело птенчика — голова с разинутым клювом настоящая, а вместо туловища — пузырек — и посадить в гнездо, между живыми птенцами. Мать будет совать и этому весь день пищу, а к вечеру Петя подсчитает, сколько в пузырьке мошек да букашек… Видала, какая сообразительность?

Феде очень хотелось рассказать Клаше и об училищных делах, о строгих порядках, но долг требовал соблюдать военную тайну. Однако после некоторых колебаний он решил, что Клаше можно, потому что она все равно ничего не поймет, и начал рассказывать о том, как одного вице-сержанта генерал разжаловал за нетактичный ответ учителю, а Боканов лишил Самарцева увольнения в город, потому что Самарцев бурчал, когда старшина делал ему замечание.

Нет, с девчонкой обо всем этом неинтересно говорить!

— А ну, давай искать голенище! — поднимаясь, решительно приказал он Клаше, и сестренка покорно пошла за ним в кладовую.

Голенище понадобилось Феде, чтобы сшить планшетку. Вот только где достать целлулоид для вставки?

Когда Федя уезжал на каникулы, Боканов сказал отделению: «Возвратитесь — мы в лагерях проведем военную игру „Захват десанта“». Но ведь к этому надо летом подготовиться: раздобыть термос, у папы есть зеленый такой. Потом в записную книжку сделать выписки: как, например, только с помощью спичечной коробки измерить ширину реки… Дело-то серьезное! Вот штаб здесь будет свой. Можно ли на Гаркушу положиться? Да и Зворыкин сумеет ли разработать оперативный план? Уж больно недружны они. Заспорят, налетят друг на друга: «Я тебя как вдарю — по чертежам не соберут!» — говорит Зворыкин. «А ну, вдарь, вдарь! А я как дам — десять лет лечиться будешь!» — не уступает Гаркуша.

Через несколько дней Федя проштрафился: пошел на рыбную ловлю, увлекся и опоздал домой. Все сидели за столом и заканчивали обед.

Феде было очень неловко за свой поступок — не сдержал слова! Поставив удочки в угол, он вымыл руки и угрюмо сказал отцу:

— А что ж ты думаешь, конечно, не пойдешь, — спокойно заверил отец, хотя Федя надеялся, что последует иной ответ.

— Ну как твоя подготовка к походу? — поинтересовался отец, когда Федя сел обедать.

— Кадры слабые, — нахмурился Федя, имея в виду Зворыкина и Гаркушу.

— Гм… — неопределенно произнес отец, а немного позже спросил: — Читал в газетах — молодежь мира в Будапеште собирается?

— В училище у нас политинформации, — начал было Федя.

— Да успеет еще, — умоляюще сказала тетя Саша, — ты ешь, ешь!

— Через два года комсомольцем станешь, — напомнил отец, и Федя решил, что действительно газеты надо читать и на каникулах.

В это время в дверь постучал почтальон. Он передал письмо тете Саше, Федя успел заметить на конверте обратный адрес — Суворовское училище. «Странно. От кого бы это?»

Тетя Саша вскрыла конверт и пробежала письмо глазами.

— Это воспитатель о Феде пишет, — сказала она брату, — спрашивает, как он поживает, как отдыхает?

— Майор Боканов? — встрепенулся Федя. — Вспомнил!

— Ну как же не вспоминать? — промолвил отец. — Пойди-ка погуляй!

Когда Федя вышел, Александра Семеновна прочитала письмо вслух:

Очень прошу вас к концу каникул написать мне, как проводил Федя время, с кем дружил, помогал ли дома? Какие вы заметили в нем новые черты характера, появившиеся за этот год, и что, по вашему мнению, мы недоделали? Ваше письмо может оказать нам очень большую помощь в работе.

Крепко жму руку, поклон Александре Семеновне.

— Надо будет подробно ответить, — решил Константин Семенович, — и об отрицательных сторонах тоже…

— Да какие же у него отрицательные стороны? — не согласилась Александра Семеновна. — Золотое ж дитя!

— Золотое-то золотое, а вот опоздал… Форму редко надевает. Чрезмерно доверчив, прямо сказать, болтлив… Мало читает, даже газеты.

— Да чего ж на ребенка напраслину возводить! — всплеснула руками сестра. — «Чрезмерно доверчив!» Да он мне не сказал даже, что у них на обед дают. А если потом обо всем рассказал, так дитя ж малое! И читать еще успеет, смотри, какой он худенький, пусть побегает, успеет начитаться! А напиши в училище — и на плохом счету станет, примутся за него…

— Вот и надо, чтобы все знали! — твердо сказал отец, — ближе их у нас нет…

ГЛАВА XVI

В лагере Суворовского училища было то оживление первого дня приезда, что наполняет этот день веселой суматохой и перекликом голосов: разбивали палатки, расчищали дорожки, тащили к реке резиновые лодки.

Зорин, стоя на веранде библиотеки, спрашивал у Боканова:

— Я вас вот о чем попрошу: перечитайте ответы родителей и обобщите. На что нам следует обратить внимание, как лучше использовать помощь родителей? У нас на той неделе будет партийное собрание, я доклад готовлю о стиле работы воспитателя. Ваше выступление может оказаться весьма полезным.

Мимо прошел Федя Атамеев, браво отдал честь офицерам.

— Чувствуете? — весело спросил Зорин, когда Атамеев был уже далеко.

На четвертый день после приезда в лагеря роты вышли в поход.

Федю майор Боканов назначил командиром отделения разведки и дал ему склеенную в нескольких местах карту, у верхнего обреза которой написано было: «СЕКРЕТНО».

Оставив свое отделение в селе, Федя отправился в «командирскую разведку». Он считал, что никому не может поручить такое опасное и ответственное дело, как обнаружение штаба «противника».

Держа в руке самодельный планшет с картой, Федя шел проселочной дорогой, обросшей колючим чертополохом и лиловым татарником. Куры проворно купались в пыли. Лобастый теленок, взбрыкивая и вздернув хвост, промчался по тропинке в гору, мимо низкой каменной ограды с рябиной, чудом приютившейся на ней.

Разведчик миновал маслобойку, электростанцию, и, оставив по левую руку «отдельный двор», вышел к лесной опушке.

Вдали виднелись желтые скошенные поля. В синем небе заливались жаворонки. Низко над землей тяжело пролетела и скрылась сизоворонка с зеленоватой грудью. Торжественно гудели телеграфные провода.

Атамеев в нерешительности остановился у развилки дороги и вынул из планшета карту. Стянув к переносице ниточки бровей, он долго смотрел на карту. Развилки не было.

Федя немного постоял, раздумывая, и решил идти вправо.

Дорога привела его к поляне, густо обсаженной кустами.

В центре поляны, у пенька с глубоко воткнутым топором, сидел дед и неторопливо скручивал огромную «козью ножку». На коленях у него лежал красный кисет с длинной бечевкой.

«Надо получить сведения от населения», — мгновенно созрело решение у разведчика и, бодро поздоровавшись, Федя подсел к деду.

— Выходит, что так! — подтвердил озадаченный дед и коричневыми, прокопченными пальцами чиркнул зажигалку.

Было тихо. Только иногда в лесу звонко насвистывала синица, да над землей плыл ровный гул далекой молотилки.

Федя положил позади себя карту и терпеливо стал выжидать, пока дед раскурит свою «козью ножку», из которой повалил дым, как из самоварной трубы.

«Надо тоже закурить… для более близкого знакомства», — подумал Федя.

— Разрешите обратиться? — вежливо сказал он.

— Кто ж тебе мешает, обращайся, — польщенно откликнулся дед.

Дед с удивлением посмотрел на худенького мальчика. У него были темные, очень серьезные глаза, плотно сжатые губы. Когда он снял фуражку, то на стриженой голове оказалось светлое пятнышко, словно выжженное солнцем.

Дед хотел было отчитать мальца за озорство, но, еще раз внимательно посмотрев на его неулыбчивое лицо, понял, что мальчик, видно, участвует в какой-то игре, вон и карта у него, а курить просит для большей важности. Хитро прищурив глаза, дед протянул кисет:

Федя несколько раз неудачно свертывал закрутку, обильно смачивал ее слюной, — бумага то там, то здесь расползалась, — наконец, с горем пополам, задымил.

Да, нелегко быть разведчиком! Самосад оказался такой дьявольской силы, так першил в горле, выдавливал такие слезы, что Федя, после двух затяжек, деликатно положил дымящуюся закрутку на пенек, возле топора.

— Хорош табачок? — полюбопытствовал дед, будто не заметил ни кашля, ни слез, текущих по лицу курильщика.

— Силен! — баском ответил Федя и, решив, что теперь пора приступить к сбору сведений, начал выспрашивать: куда ведет дорога за полянкой, где МТС и есть ли брод через речку?

Федя потянулся за картой, чтобы свериться с ней, но рука нащупала только траву. Разведчик быстро повернулся и вскочил, как ужаленный. Карты не было. Карта, на которой значилось «Секретно», исчезла! Что за наважденье? Он побледнел и в первое мгновенье не мог выговорить ни слова.

— Дедушка, — наконец, как мог спокойнее произнес Федя, но голос его жалобно дрогнул, — вы мою карту не видели?

— Я так подозреваю, — знающе посмотрел дед из-под дремучих бровей, — не прокурил ли ты ее? Лишним-то делом заниматься не положено…

Разведчик беспомощно огляделся по сторонам и вдруг заметил за кустами белую козу, мирно доедавшую его карту. В три прыжка он был возле нее, но поздно! В руках Феди оказался только клочок бумаги с надписью: «…кретно».

…Вечером на разборе ученья майор Боканов, осуждающе глядя на готового провалиться сквозь землю Атамеева, сказал:

— А у нашего командира разведки… коза карту съела. Счастье еще, что он хотя обрывок принес, а то можно было бы предположить, что карта попала в неприятельские руки.

После этого, в какой бы роте ни появился Федя, о нем говорили: «Это тот разведчик, у которого коза карту съела».

Но так продолжалось лишь два дня, а на третий Атамеев все же доказал, какой он в действительности разведчик.

Ночью он два часа пробирался сквозь камыши и на рассвете, усталый, в ссадинах, очутился у западной окраины села, где в доме с синими ставнями расположился командующий «неприятельскими войсками» полковник Штыров, недавно назначенный заместителем начальника училища по строевой части.

Первые лучи солнца окрасили небо в розоватый цвет. Стояла такая тишина, что Феде чудилось: он один во всем селе. Только временами лениво и громко перекликались птицы, их щебет казался гулким.

Разведчик перелез через высокий забор, прижимаясь к мокрой пахучей траве, миновал часового, подполз к открытому окну и приподнял голову.

Широкоплечий, по пояс обнаженный полковник Штыров стоял посреди комнаты и умывался. Его связной — суворовец из первой роты — лил ему на руки воду из кувшина. Полковник мылил бритую голову и громко отдувался, его загорелая спина, сильные руки играли мускулами.

Федя дрожащими пальцами стиснул еловую шишку (по условиям игры она заменяла гранату) и, прицелившись, ловко запустил ее в «неприятельского» командира. Шишка шлепнулась о мокрую спину, сам же разведчик в ожидании воображаемого взрыва плашмя упал на землю, — чтобы «осколки» не поранили его.

Но вместо взрыва из комнаты раздался голос возмущенного полковника:

— Кто там забавляется? — офицер решил, что кто-то непочтительно шутит с ним.

Федя снова приподнялся, изогнулся и метнул вторую «гранату». Она угодила в таз с водой.

— Да что это такое! — закричал Штыров и с полотенцем в руках выскочил на крыльцо, сопровождаемый связным. Капельки воды блестели на литой груди полковника.

— Я уничтожил штаб! Я уничтожил штаб! — торжествующе стал выкрикивать Федя и заплясал от радости дикий танец.

Только теперь Штыров понял, какую оплошность он допустил, забыв об этом условии игры.

Первым побуждением его было как-то выпутаться.

— Взять в плен! — указывая связному на Атамеева, грозно приказал он.

Высокий паренек набросился на Федю, тот барахтался, сопротивлялся, но силы были слишком неравны, и вот, со скрученными за спиной руками, он стоит перед полковником. Глаза Феди сверкают гневом, он задыхается от возмущения и оскорбления.

— Товарищ полковник… прямое попадание… и вы, и он… — с негодованием кивает головой Федя в сторону связного, и глаза его снова мечут молнии.

Полковник старается подыскать какое-то объяснение:

— Видишь ли, ты полз через минное поле и давно взорвался…

— Да нет же, нет! — страстно протестует Атамеев, — я легкий и не взорвался!

Федя смотрит на Штырова с такой верой в его справедливость, с такой убежденностью, что правда непременно восторжествует, что полковник чувствует себя на редкость неловко. Желание как-то выйти из неприятного положения борется в нем с сознанием правоты этого бесстрашного мальчишки, стоящего перед ним.

— Гм… гм… — произносит наконец полковниц Штыров и, обращаясь к связному, решительно приказывает: — Развяжите разведчика, он прав.

Начальник училища, узнав обо всем этом, приказал сфотографировать Атамеева у развернутого знамени училища. На обороте карточки он написал: «Смелость украшает человека», — и подписался: «Генерал Полуэктов».

ГЛАВА XVII

Был на исходе уже третий месяц пребывания курсантов в лагерях. По всем расчетам скоро предстояли заключительные учения. О дне выхода никто из курсантов, конечно, не знал, но почти каждый чувствовал, что это должно произойти, если не завтра, то в крайнем случае, послезавтра.

Об этом догадывались по той сосредоточенности, с которой шоферы осматривали и ремонтировали машины, по тому, что каптенармус запасся подменными сапогами, а около походной кухни хлопотал сам начальник продовольственно-фуражного снабжения, грузный подполковник Галкин.

И каждый курсант, сам для себя, устраивал еще какой-то внутренний смотр: готов ли к этому решающему ученью, к испытанию выносливости, силы воли?

По роте дневалил Снопков, когда на рассвете в телефонной трубке раздался отрывистый, резкий, как оклик, сигнал: «Ураган!» В трубке что-то заклокотало, и тот же приказывающий голос повторил: «Ураган!»

Снопков быстро положил трубку, зычным голос разрубил тишину:

Геннадий, лихорадочно схватив гимнастерку, стал продевать ноги в рукава, но, спохватившись, устыдился и заставил себя действовать спокойнее. Вскоре он уже мчался, на ходу удобнее прилаживая противогаз.

На поляне сердито ворчали моторы автомашин. Раздавалась команда:

— Рота, в линию взводных колонн по четыре — становись!

Ковалев — он был теперь помощником командира взвода — еще раз проверил: все ли его подразделение на месте, все ли в порядке?

Начальник училища в окружении большой группы офицеров-«посредников» стоял несколько поодаль, под деревом, и казался сейчас курсантам особенно строгим.

— Ну как? — в голосе майора слышались подбадривающие нотки, и курсанты почувствовали себя увереннее, но ответить не успели, потому что пронесся шепот:

Начальник училища проверял готовность рот к выходу.

Все вокруг было деловым, полным значительности: и выдача боеприпасов, и краткие приказы, — все создавало приподнятое настроение, какую-то боевую настороженность, хотелось, чтобы задачи были потруднее, препятствия — опаснее.

Усилился шум моторов, сняли тенты зенитчики, застыли у орудий наводчики.

Машины колонной двинулись мимо спящего селения. Небо стало светло-серым, бледнела в предутренней мгле луна.

Неугомонный Снопков и здесь, в машине, развлекал всех:

— Идет наш Геша по Фонтанке. А впереди него — старушка, корзину тащит, едва передвигается. Геша догнал ее и так умилительно советует: «Бабушка, смени руку, устанешь»…

Смеются все, смеется и Пашков, беззлобно говорит:

— Ну, это ты врешь! В невоспитанности меня обвинить нельзя.

— Верно! — как ни в чем не бывало подтверждает Снопков. — Пять! Садитесь!

Машины набирают все большую скорость, хлещет в лицо ветер. И хотя разговорами, шутками курсанты стараются заглушить беспокойное ожидание предстоящего «боя», напряжение растет.

Володя, сидя крайним у кабины, заставляет себя не волноваться. Подчиняясь воле, мысли его потекли словно наперекор этой бешеной гонке, неторопливо, спокойно. Вот уже почти два года они в пехотном училище. Большой ли это срок? Большой, когда начинаешь думать, как давно не был в Суворовском, сколько здесь земли окопной вырыто, мишеней пробито… Сколько было подъемов по тревоге, ночных походов, переправ и бросков… Но когда вспоминаешь, что через месяц выпускные экзамены и на плечи лягут золотые погоны, даже не верится, что это свершится. Неужто второй год на исходе? Недавно, находясь в карауле, он вспомнил, что ему как раз в этот день исполнилось двадцать лет. А когда сменился, об этом же напомнила и весточка из дома от матери.

Двадцать лет! Это уже не мало. И как сложится жизнь дальше? В мире неспокойно. Хищные самолеты бомбят Северную Корею, греческие узники томятся на острове Макронисосе, борется за независимость народ Вьетнама. Всюду зловещие отсветы пожарищ. И от него, Ковалева, завтрашнего офицера самой могучей армии мира, будет теперь в немалой мере зависеть покой родной страны…

Машины вылетели на грунтовую дорогу. Справа и слева замелькали рощицы, погруженные в предутренний сон.

Затрубил рожок. Одна за другой взлетели ракеты — в сторону рощи справа: вот, значит, где засел противник.

Мгновенно машины опустели. Только у одной задержался старшина Булатов и сердито отчитывал Садовского — тот пытался оставить в кузове свой вещевой мешок и противогаз. И недаром отчитывал старшина: худо пришлось бы Олегу, если бы ему удалось оставить противогаз.

Разведка, обеспечивая сближение с «противником» на открытой местности, незаметно подползла к его обороне и расставила по всему фронту дымовые шашки. Густые клубы дыма поднялись от земли. Забегали связные. Командиры батальонов прильнули к радиостанциям, отдавая приказы.

Через боевые порядки наступающих прошли их танки; за танками автоматчики. Стена дыма осталась позади; но вот на один из танков «противник» бросил дымовую гранату. Грузно колыхнувшись, машина остановилась. Ослепленные танкисты выскочили, ругаясь:

Пашков, взмокший под тяжестью минометного вьюка, с азартом кричал: «Вперед!» — и по его воинственно-торжествующему лицу обильно текли темные струи пота, перемешанного с копотью.

«Противник» отступал, огрызаясь, то и дело переходя в контратаки.

У Садовского и его пулеметного расчета кончились патроны. Подоспевший «посредник» — широколицый, скуластый майор Лискун — объявил, что пулемет вышел из строя.

— Отставить, — строго сказал Лискун, — вы неумело расходовали боеприпасы.

— За мной! — находясь в том состоянии, когда человек не может понимать, что ему говорят, снова крикнул Олег, и со штыком наперевес побежал вперед.

Майор Лискун усмехнулся и, сожалея, сказал стоящему рядом Демину:

— Но атака не захлебнулась, — заметил Демин.

Снова на машины… И опять, спешившись, вдогонку «противнику». Его преследовали километров десять, пока не наткнулись на искусно замаскированные спотыкачи и проволочное заграждение. Мгновение колебания — и Копанев бросает на спотыкачи свою шинель; еще десятки шинелей летят вслед — роты врываются во «вражеские» траншеи.

Зеленая ракета оповещает об окончании ученья.

…Вот только теперь, в строю, слушая разбор ученья начальником училища, Володя почувствовал и страшную усталость, и удесятерившуюся тяжесть снаряжения.

Багровел закат. Стайка чечеток в пунцовых шапочках атаковала ольху и, разом сверкнув волной грудок, улетела прочь.

— Копанев-то, а? Догадался шинель бросить! Настоящий парень! — шепчет Олег стоящему рядом Владимиру.

Он чувствует неловкость: оказаться таким несправедливым к Копаневу! Правда, тот оскорбил его своей фразой о чести, но теперь-то, наверно, Копанев и сам иного мнения о нем, а парень Анатолий — настоящий…

— …Обе стороны действовали отлично, — доносится до Ковалева голос генерала, — но наступающие проявили больше инициативы и напористости…

Володя посмотрел на загорелые, сосредоточенные лица товарищей. Они все были дороги ему, их навсегда соединяла крепкая армейская дружба.

Генерал стал пожимать руки офицерам, курсантам, отличившимся в «бою». И когда кричали «ура», в нем была и радость успешного завершения похода, и гордость за себя, за товарищей, и предчувствие отдыха.

— Запевала, гвардейскую походную! — крикнул майор Демин своей роте.

Садовский затянул было, но, не имея голоса, осекся.

— У тебя же природный бас, а ты взял контрабасом…

Тогда запел баском Павлик Снопков, а все подхватили припев:

Идут гвардейские дивизии.

Идут в поход гвардейцы-молодцы!

Ты, родимый край.

Нас не забывай!

А ну, ребята,

Песню запевай!

Отбивая шаг, они шли широкой проселочной дорогой навстречу синеющему вдали городу.

После трехмесячного пребывания в лагерях Ленинград показался Семену и Владимиру еще милее и дороже прежнего.

— Сема, смотри трамвайную линию сняли, троллейбус пошел, — радуясь своему открытию, сказал Володя.

— Еще бы! Сема! Вот и не страшны как будто выпускные экзамены, а все же екает сердце. Ну мало ли в жизни случайностей бывает? А вдруг на стрельбах провалюсь.

— Да-а… — протянул Семен, видно, разделяя опасения друга.

— Садовский говорит: «В лепешку разобьюсь, а сдам по-первому разряду».

— А что ты думаешь — и сдаст! Ты видел, какой он изобрел подлокотник для стрельбы из станкового пулемета?

— Очень удобный… А я вчера решил просмотреть статьи об опыте Отечественной войны, и, ты знаешь, что обнаружил? Ну что? Никогда не догадаешься!

Ковалев выжидающе посмотрел на Семена, но тот и не пытался догадываться — мало ли что?

— Статью генерала Агашева и, знаешь, о чем? Атака корпусом без артиллерийской подготовки! А? Корпусом!

— Да, но в условиях огромной насыщенности нашей армии артиллерией? — с сомнением в голосе произнес Гербов.

— Вот тебе и «в условиях»! Он провел эту операцию в сорок четвертом году. Понимаешь, фашисты привыкли к тому, что атаки начинаются только после артподготовки. Это стало в некотором роде штампом… Генерал решил нарушить его. Выдвинул свой план. Ставка поддержала. И вот началась подготовка операции: запаслись маскхалатами, просмотрели коридоры в проволочных заграждениях, рокировали на ходу корпус… Тут расчет на неожиданность, необычность! И что ты думаешь? Операция была осуществлена блестяще! Ведь важно исходить всегда из сложившейся обстановки и возможностей.

Они сели на скамейку в сквере. Не торопясь, постукивая палкой, мимо прошел старик в черном длинном пальто и черной шляпе, молодая мать пронесла девочку в красном капоре, прошел, держа под руку высокую блондинку, морской офицер.

— Меня вызвал генерал, — сказал Гербов. — Спрашивает: «Не хотите ли по окончании нашего училища стать воспитателем в одном из суворовских?»

— Заманчиво, но для воспитателя нужен жизненный опыт. Послужу сначала в линейной части, поработаю с людьми, пригляжусь к ним…

— Эх, вот бы попал в наше Суворовское! Офицеры помогли б!

— Вот наши пути и расходятся, — огорченно сказал Володя, — я буду проситься на Дальний Восток. Приеду в какой-нибудь самый, самый дальний гарнизон…

— Тебя, поэт, как всегда, заносит, — улыбнулся Гербов.

— Почему же? Кому-то надо служить и в этих гарнизонах.

— Да, Сема, давайте все вместе пошлем телеграмму полковнику Зорину, поздравим с получением ордена Ленина.

— Это он к началу наших экзаменов усиливает поддержку, — проницательно заметил Семен. — Жаль, не смогу заехать в училище…

— Дело одно важное есть, — неопределенно ответил Семен и, густо покраснев, вдруг объявил: — Женюсь…

Володя лишился речи, остолбенел от этой поразительной новости, от неожиданности. В его голове никак не укладывалось, не могло уместиться, что женоненавистник и скромник Семка вдруг станет женатым человеком, супругом! А может быть, так и бывает: тихоня, тихоня и — вдруг!

— Ты шутишь? — наконец вымолвил Владимир, продолжая во все глаза глядеть на друга, словно видел его впервые.

— Ну, чего ты уставился? — немного сердясь и чувствуя неловкость, нахмурился Семен.

Володе нравилась спокойная, властная Тамара Громова, нравилась ее величественная красота, достоинство, с которым она умела себя держать, но он никогда не предполагал, что отношения Тамары и Семена сложатся таким образом, хотя Сема не однажды рассказывал ему о своих встречах с ней.

— Она очень хорошая девушка, очень! Но, Сема, ты не поторопился?

— Чувство не терпит, — с глубокой убежденностью воскликнул Гербов и, достав платок, стал для чего-то вытирать лицо. — И что изменится, если мы твердо решили? Она закончит институт… Сейчас ее родители здесь, а вообще живут на Дону. Ты знаешь, как дорого для меня все то, чего я лишен был с детства, — семья, родные люди…

— Мы с Тамарой однолетки, но она кажется мне старше. Она такая сердечная. Что-то есть в ней даже материнское… Я не могу тебе объяснить.

— Ты прости, Сема, мои глупые разговоры. Я желаю тебе самого большого счастья… А мы с Галей не говорили об этом. Время многое проверит… Хотя проверять-то и нечего, мы очень верим друг в друга.

Чем меньше предметов оставалось сдать на экзаменах, тем беспокойнее становилось на душе у Владимира: а вдруг, а вдруг как раз на предпоследнем, на последнем и произойдет что-то непредвиденное? Он умышленно обходил мысль о той минуте, когда на плечи лягут золотые погоны, отгонял это видение, как преждевременное, нескромное: «Рано об этом думать, сначала сдай как следует экзамены». Но какой-то голос нашептывал: «Сколько лет шел ты к цели и теперь скоро будешь равноправным членом офицерской семьи. Скоро!»

И вот уже сдан последний экзамен «на две звездочки», как шутливо говорили курсанты, а беспокойство не улеглось. Когда же привезут приказ военного министра? За приказом уехал начальник строевого отдела. Человек до того времени малозаметный, он неожиданно стал фигурой первостепенной важности. Только и было разговоров:

Геннадий, опережая события, надел хромовые сапоги и офицерский китель с курсантскими погонами. Степенно расхаживая по двору, мурлыкал:

Ходит чайка по песку,

Моряку сулит тоску…

— Из какой оперы? — не выдержав, спрашивает его Снопков.

— Приметы моряков… — небрежно поясняет Пашков.

— Пора, — снисходительно отвечает Геннадий.

Он шел в морскую пехоту и уже предвкушал, как будет выглядеть в морской форме. Отец ничего не имеет против такого выбора, и это тоже было приятно. «Ай да Геша, — сам себя мысленно хвалил он. — Сколько километров исхожено, картошки перечищено, полов надраено! А все же выдержал! Ничего, ничего, мы еще покажем!»

Павлик, раздобыв ремень с новехонькой, поскрипивающей портупеей, вечером в спальне рассказывал, захлебываясь:

— Комендантский патруль в городе уже понимает, кто мы! Если что немного и допустишь, — смешение формы или что, — не забирают, как раньше!

Все знали: он фантазирует, но слушали с удовольствием.

А у Садовского все эти дни не сходила с лица блаженная улыбка: он действительно сдал по первому разряду. Олег словно охмелел и по пятам ходил за Владимиром.

Встретив Копанева, восторженно, пятерней ударил его по спине:

Копанев удивился, Олег никогда не называл его по имени.

Копанев даже обиделся немного: «Одному тебе, что ли, сдавать по первому?» — едва не вырвалось у него, но он понял, что это у Садовского от избытка чувств, и добродушно усмехнулся:

Копанев сел на скамейку у ограды, а возбужденный Садовский, увидя издали Ковалева, поспешил к нему «Жаль расставаться, хорошие ребята, — думал Копанев, глядя на Садовского, о чем-то оживленно рассказывающего Ковалеву. — Как порой меняются наши планы. Когда он оставлял завод, то успокаивал себя: ну что ж, пойду в офицерское, раз надо… Но все равно, при первой же возможности возвращусь к станку. А теперь… дорого воинское звание, с таким трудом приобретенное, и хочется поскорее получить назначение, испытать свои силы…»

Он снова поглядел на Садовского, самолюбиво подумал: «Кто знает, может быть, и не хуже „старослужащих“ справлюсь… А если обстановка позволит когда-нибудь возвратиться к токарному делу, возвращусь, но уже офицером запаса!»

На небольшом заасфальтированном дворе незнакомый лейтенант, то и дело подпрыгивая и семеня, чтобы идти в ногу со взводом, командовал:

«Чудак, нельзя же в движении подавать такую команду», — удивился Копанев.

Они, словно бы случайно, стали собираться около дверей строевого отдела. Каждому хотелось убедиться в том, что Федорчук действительно приехал. Наконец, майор, понимая состояние курсантов, вышел и объявил:

И вот застыли ряды выпускников. Они в кителях, синих брюках, но на плечах еще курсантские погоны.

Пронесли перед строем боевое знамя училища. Как-то по-новому поздоровался генерал, чувствовалось, что он тоже радостно взволнован и даже не старается скрыть это.

Громко и медленно генерал начал читать приказ министра: «Присвоить воинское звание „лейтенант“…»

Владимир ждал со все нарастающим нетерпением, ему казалось, что генерал не назовет его фамилии, что ее забыли упомянуть в приказе. «Ковалеву Владимиру», — услышал он наконец и только теперь поверил, что стал офицером. Начальник училища протянул ему золотые погоны.

Выпускникам разрешили переодеться. В спальне начались рукопожатия и поздравления. Качали Копанева, Садовского. Снопкова. Павлик притворно противился: «Недостоин», но его подбросили, и уже в воздухе он, лихо прокричав: «Э-ха-ха!», — приподнял над головой фуражку.

Геннадий подошел к Булатову. На Булатове офицерские погоны, он весел, и его острые глаза глядят даже добро.

— Товарищ бывший старшина! — говорит Пашков. — Прости меня, дуралея, за стычки, что бывали у нас. — И просто добавляет: — Разреши, Ваня, пожелать тебе счастливого продолжения службы!

— И тебе… Не поминай, лихом, если что не так… Жаль, что мы едем в разные части.

Увидав майора Демина, Олег бросился к нему, но остановился навытяжку, не решаясь протянуть руку:

Сменив кители на мундиры и прикрепив к ним золотые погоны, выпускники возвращаются на плац. Казалось бы, что произошло? Но перед генералом теперь выстроился батальон офицеров — юных, здоровых, крепких, готовых, если понадобится, своротить горы.

Владимир стоял между Гербовым и Снопковым, и ощущение, что они рядом, делало все происходящее еще значительнее.

На мгновение ему представился завтрашний день: самостоятельность, отпуск, приезд офицером в Суворовское, домой к маме… И потом служба… Хотелось сделать что-то важное, огромное, чтобы сразу показать всю силу своей преданности и любви к Родине. Былые честолюбивые мечтания, которыми когда-то делился он с Семеном, сейчас казались детскими, смешными. «Разве дело в том, чтобы стать обязательно генералом или маршалом? Важно верой и правдой служить народу — и тогда придет к тебе уважение окружающих. Да какого бы звания, каких бы успехов ты ни достиг, разве вправе кичиться этим? Ты служишь народу, и ему обязан всем».

— Товарищи офицеры! — произнес начальник училища, и при этом обращении в глазах юношей разгорелась такая радость, что генерал подумал: «Право, стоило отдавать им все лучшее, что есть в нас. Право, стоило!»

Непривычным еще было, что солдаты, сержанты то и дело отдавали им честь, что не надо было думать об увольнительной, о возвращении в училище к какому-то определенному часу. Сколько великолепных преимуществ у них появилось теперь! Даже волосы можно было отпустить, а не стричь «под коробок» — на высоту спичечной коробки, как того прежде требовал неумолимый старшина.

— Братцы! — восхищенно воскликнул Павлик. — Отныне мы малокалиберные подполковники! Геша, лапочка, чувствуешь? Осознаешь?

В этот момент Геннадий оконфузился. Приняв железнодорожника за флотского офицера, Пашков откозырял ему, и железнодорожник удивленно, но с достоинством выпрямившись, поднес согнутую ладонь к козырьку.

— Вместе составы водили? Или из уважения к транспорту? — с наигранным сочувствием спросил Павлик у Пашкова.

— А-а-а, — понимающе кивнул Павлик, — у вас острый глаз, потому что вы диспетчер…

Всей компанией пошли выбирать Пашкову кожаные перчатки и модную фуражку — обязательно с коротким козырьком. Генерал пренебрежительно называл такие козырьки «жоржиками», а курсанты широкие козырьки величали «аэродромами» и старательно избегали их.

Затем Геннадий купил цветы и, неопределенно сказав: «Я тут к знакомым…» (Павлик уточнил: «к знакомой»), — завернул за угол.

Снопков, завистливо вздохнув, произнес мечтательно, ни к кому не обращаясь:

— А что за девушка, о братии! Сущий ангел во платии!

Увидев на витрине новый учебник по топографии, Павлик затащил всех в магазин.

— Советую купить, без этой книги офицер не может считаться полноценной фигурой, — с серьезной миной заявил он, сам купил учебник и подбил на это всех остальных.

Они снова пошли, радуясь тому, что можно бродить вот так по городу, ощущая себя какими-то совсем новыми, самостоятельными.

— Товарищи офицеры, — сказал Семен, — обратите внимание: Олег уже нашил на рукав «курицу»!

Так назвали они эмблему, изображающую парашют с крыльями.

— Нет, почему же, — не обижаясь, возразил Садовский. — Я буду десантником… Между прочим, сегодня исполнилось ровно двадцать лет, как первые советские парашютисты спрыгнули с самолета.

— Лейтенант Гербов, почему вы не распороли складку шинели на спине? — с напускной строгостью спросил Снопков.

— Ты с пассовыми ремнями разобрался? — озабоченно спросил его Анатолий Копанев. — Как прикреплять шашку?

ГЛАВА XVIII

После танцев на выпускном вечере в училище Володя и Галинка в двенадцатом часу пошли вдоль Садовой.

Свежий осенний воздух холодил разгоряченные лица, приносил успокоение и грусть. Казалось, грусть была разлита всюду негустым туманом. Они постояли у золотых грифонов Грибоедовского канала, посидели на скамье напротив Эрмитажа и незаметно очутились у памятника «Стерегущему» в тенистом сквере на Петроградской стороне. Было совсем пустынно. Где-то рядом глухо клокотала вода, вырываясь из кессонов корабля-памятника, да временами раздавался мелодичный звон курантов Петропавловской крепости.

Владимиру и Галинке не хотелось говорить и думать о разлуке, они внушали себе, что просто расстаются на срок, больший обычного, но невольная тревога прокрадывалась в сердца, прорывалась в смятенном взгляде, беспокойном слове.

— Ты к маме моей зайдешь? — спросила девушка, когда они остановились у дерева, скрытые его тенью.

— Конечно! — Володя взял ее руку в свою. — Я в отпуск на следующий год приеду в Ленинград… если ты будешь здесь… А если будешь у мамы, я туда приеду…

— Хорошо, — скорее прошептали, чем сказали губы Галинки, но он услышал и этот ответ и то, что не было сказано: «Я буду ждать тебя…»

Она чувствовала, что сейчас произойдет то желанное, что они сами отдаляли, не потому, что боялись, а потому что были полны иным. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Володя схватил Галинку на руки и, спрятав лицо у нее на груди, замер. Галинка была легкой, маленькой, теплой.

— Ты с ума сошел… Ты с ума сошел, — испуганно зашептала девушка, прильнув к нему.

Время остановилось; сердце падало с огромной высоты и снова стремительно взлетало; горели поцелуи на шее, губах, и только звон курантов приходил из далекого мира вне их.

— Мне хочется все время целовать тебя, — шептал он.

Они снова пошли, держась за руки, переплетя пальцы, словно боясь потерять друг друга хотя бы на секунду. Скажи она: «Взберись на самую высокую башню», — и он взобрался бы, «Прыгни с моста», — и прыгнул бы. Для него не было на свете ничего неосуществимого, только бы она захотела, только бы выполнить ее желание.

— Ты всегда со мной, — останавливаясь и нежно кладя руки на ее плечи, сказал он.

— А ты — со мной, — прижавшись щекой к его ладони, ответила она.

Владимир так долго не разрешал себе говорить о своем чувстве, так долго сдерживал себя, — а впереди была разлука, и когда встретятся? Когда встретятся? — что сейчас все, что скапливалось и скрывалось, вдруг хлынуло с огромной силой. И, как это бывает у сдержанных людей, когда у них прорвется чувство, ему теперь хотелось бесконечно говорить Галинке о своей любви к ней, целовать ее пальцы, хотелось снова подхватить на руки и кружить, кружить по этим сонным улицам.

— У меня в душе такое… — снова останавливаясь, сказал он, поднеся ее ладонь к своим губам, — такое…

— Какие мы глупые, что раньше… — начал было Володя.

— Нет, нет, — закрыла она рукой его рот, — хорошо, что так.

— Я люблю в тебе все: и эту ладонь, и этот шрамик на губе… Это все для меня.

— Мне хотелось бы стать для тебя самой красивой на свете… чтобы только я, только я…

Они говорили полуфразами, но понимали каждый оттенок слова, изменившийся блеск глаз, прикосновение рук.

— Как радостно жить, зная, что ты будешь ждать, что ты есть на свете…

— Я хочу для тебя самого лучшего… И всегда вместе…

Шепот сливался, и уже нельзя было понять, кому принадлежат слова, кто начинал говорить и кто заканчивал фразу.

Стлался туман над Невой. Светлело предутреннее небо.

Они были одни на всем земном шаре — самые любимые и самые счастливые.

ГЛАВА XIX

Поезд пришел под вечер, и Снопков с Ковалевым двинулись со станции к городу.

Как он изменился за эти два года! Хотя Сергей Павлович временами присылал им в Ленинград местную газету, они не могли представить, что изменения столь разительны.

Прошелестел по асфальтовой мостовой новый автобус. Из-за его широкой спины заискивающе выглянул и снова спрятался «москвич». Всюду высились новые многоэтажные здания. Там, где когда-то всем училищем трудились во время субботников, изящные арки открывали входы в широкие аллеи тополей. В темнеющем небе скользили вспененные облака. Они таяли, окутывались дымчатой пеленой, уходили вдаль. Было много воздуха, и словно клубилась листва, подернутая багрянцем, и по-особому легко дышалось.

— К Сергею Павловичу? — быстро шагая вверх по взгорью, спросил Владимир.

…Владимир трижды постучал в дверь квартиры Боканова и замер. Почему он так волнуется? Надо унять это прерывистое дыхание. Павлик нетерпеливо переминался позади. За дверью послышались шаги, и ее открыл сам Сергей Павлович. Секунду он вглядывался, а поняв, кто стоит перед ним, радостно воскликнул:

— О! Лейтенанты! — втащил их через порог и, снова оглядев, начал обнимать.

— Ниночка, к нам гости, да какие! — крикнул он. — Раздевайтесь!

Владимир снимал шинель, вешал фуражку, а сам неотрывно смотрел на Боканова. Посеребрились виски, а так, все такой же, такой же близкий…

Вышла маленькая, веселая Нина Васильевна, всплеснула руками, разахалась:

— Да какие они большие! Господи, вот когда я себя старушкой чувствую!

К юношам стал застенчиво ластиться девятилетний сын Сергея Павловича — такой же сероглазый, неразговорчивый, как отец.

Впрочем, сейчас Боканова словно кто подменил: он был шумным, веселым. И когда Нина Васильевна накрыла на стол, он достал из буфета граненый графинчик с вином и торжественно водрузил его посреди стола.

— Тов-а-а-рищ воспитатель, вы совращаете молодежь. Ваша пресвятая педагогика не простит вам этого.

— При такой встрече не грех, — сказал Володя.

— Не будем изменять старинному доброму обычаю, — поддержал его Павлик и ханжески сладко зажмурился, вызвав улыбки.

О чем, о чем только не переговорили они в этот вечер, а все казалось — еще ничего не сказано!

— Знаете, Сергей Павлович, — признался Володя, — я даже на собственном маленьком опыте убедился, что командирская сила не в резкости, а в непреклонности требований.

— Немаловажное открытие! — одобрил Боканов. — Заметили, иной командир набушует, обидит, а проверить, как выполнено его требование, забудет. И весь этот шум оказывается стрельбой холостыми… Да, а как Геша? — неожиданно спросил он.

— Грешит и кается, кается и грешит… — рассмеялся Павлик. И добавил серьезно: — Нет, Сергей Павлович, я уверен, что из Геши получится неплохой человек, не сравнить же его с тем, каким он был хотя бы три года назад! А срывы, наверно, еще будут.

— Пореже бы, — пожелал воспитатель. — Да, помните «поэта» Рогова, что бежал из училища?

— Как же! Полковник Зорин приказал его тогда сфотографировать в лохмотьях.

— Вот-вот… Все же закончил сей беглец училище. Сейчас в танковом… На выпускном вечере Зорин ему вручил ту знаменитую фотографию.

— Стихи Рогов не бросил писать? — пытливо спросил Володя, и по его тону воспитатель почувствовал, что юноше очень хотелось бы услышать: «Нет, не бросил».

— Вот тебе и на! — огорченно протянул Ковалев. — А я, Сергей Павлович, безгранично верю в силу призвания, если оно настоящее, — в поэзии ли, живописи или ботанике…

Глаза его смотрели мечтательно вдаль, и весь он, еще немного угловатый, смущался, как смущается сын, заговорив с отцом на темы, ранее считавшиеся недоступными его мальчишескому пониманию.

— Ты считаешь поэзию своим призванием? — осторожно спросил Боканов.

— Я по призванию военный, — просто ответил Владимир. — Буду писать стихи, играть на рояле, изучать языки, но это только обогатит, дополнит меня, как военного. Недавно, в музее Кирова, в библиотеке Сергея Мироновича я очень ясно ощутил, что такое разносторонность интересов. Там я увидел книги о комбайнах, лесную ботанику, «Воспоминания» Керн, совхозное счетоводство. Разве не чудесна такая жадность?

Владимир помолчал. Окинул взглядом комнату, признался:

— Хорошо нам у вас, Сергей Павлович! Покойно как-то.

Есть гости, с которыми в дом приходит праздник. И сколько бы они ни гостили, это ощущение праздника не исчезает. Они не в тягость даже тогда, когда им отдаешь свое время, свою постель, а сам переселяешься на диван. И единственное, чего хочешь от них, — это чтобы они оставались подольше. Такие гости сразу становятся родными, врастают в семью.

— Хорошо-то, хорошо, но в училище идти надо, — поднимаясь, сказал Павлик. — В первой роте устроимся…

— Э-э, нет, никуда я вас не отпущу, — твердо заявил Боканов, — ночевать будете у нас.

— Только у нас, — решительно поддержала его Нина Васильевна.

Утром Павлик проснулся от странного звука: игривый, пушистый котенок катал по полу катушку с нитками.

— Брысь! — негромко крикнул Павлик, стараясь не разбудить Владимира, спавшего рядом с ним на широкой постели. Павлик соскользнул на пол.

Истребить все, что на столе в столовой. Ключ от квартиры на буфете. В училище прийти в десять тридцать. Обязательно! Не залез бы Савчик на стол. С. П.».

«„Савчик“ — это котенок, — сообразил Павлик. — Какое странное имя».

Мальчишеское любопытство заставило его приоткрыть дверь в столовую.

Первое, что он там увидел, была картина над диваном: суворовец играл в шахматы с седым полковником. Полковник очень походил на Русанова, и на его лице было написано: «Да как же я попал в ловушку?»

Вчера Снопков не заметил этой картины — абажур лампы оставлял ее в тени. Сейчас, подойдя ближе, Павлик увидел подпись в углу: «А. Сурков».

«Прислал Андрюша, или в прошлом году был у Сергея Павловича», — подумал Павлик и ясно представил длинного, нескладного Андрея, шагающего по этой же комнате.

Внимание Павлика привлек стол. На нем заманчиво чернела икра, аппетитно выглядывала из-под салфетки чайная колбаса, а в алюминиевой кастрюльке — Павлик не утерпел и приоткрыл ее — был соус. Павлик даже облизнулся.

Стрелка часов подбиралась к девяти. «Разнежились отпускнички», — усмехнулся он и, сделав из ладоней подобие трубы, прокричал, очень похоже подражая Булатову:

Володя вскочил мгновенно. Поняв, в чем дело, рассмеялся:

Они умылись, позавтракали и отправились в училище.

На знакомых улицах высокие тополя приветствовали их мягким шелестом листвы. Бывало, в Ленинграде, стоило лишь закрыть глаза, как представлялось каждое здание на этих улицах, окраска стен, отбитый угол порога. Вот сейчас, за поворотом, будет нарзанный киоск. Так и есть! И продавец все тот же — похож на обиженного моржа. Но телефонная будка-автомат — новая, и автобусной стоянки здесь раньше не было.

Павлик шел молча, немного взгрустнул. Вот когда он почувствовал со всей силой, что ранняя юность ушла невозвратно.

— Сочинял трактат на португальском языке, — желая, чтобы Володя оставил его в покое, ответил Павлик.

— О влиянии луны на умственное развитие букашек! — Павлик рассмеялся. — Впитываю, Володенька, на всю жизнь запах родных пенатов…

Во дворе училища деревца, когда-то высаженные их руками, вытянулись вдоль дорожки, стройные и тонкие, как подростки.

Двор пересекали двое мальчат. Они о чем-то оживленно беседовали и, не заметив лейтенантов, не отдали им честь.

— Товарищи суворовцы! — строго окликнул их Снопков.

Малыши, словно натолкнувшись на преграду, остановились, ловко, по всем правилам повернулись, прищелкнув каблуками, и, вытянув руки по швам, выжидательно уставились на офицеров. Павлик подошел к ним ближе, грозно нахмурил брови, но, приглядевшись, с недоумением спросил:

Мальчики спохватились, быстро, словно их ударил электрический ток, выдернули изо рта леденцы-петушки и смущенно спрятали их за спины. Лица у них при этом стали такими виноватыми, что Снопков едва не расхохотался, однако, сдержал себя и сурово сказал:

— Будьте внимательны… И потом — лакомьтесь петушками где-нибудь в укромном месте! Идите!

— Слушаюсь, товарищ лейтенант! — с готовностью, несколько вразнобой ответили нарушители порядка и, будто на шарнирах повернувшись, продолжали путь.

— Первое в моей офицерской практике замечание «нижним чинам», — прошептал, подмигнув Володе, Павлик и поглядел на удаляющиеся фигурки.

Ковалев и Снопков вошли в училище. И сразу хлынул поток воспоминаний: за этим поворотом коридора они горячо спорили перед собранием — исключать ли Гешу? Вот в этой комнате, на бюро обсуждали ЧП: в третьей роте был обнаружен стул с надписанными на нем формулами. А вон на той стене, около зеркала, висела стенгазета, теперь на ее месте — доска спортивных новостей.

— Ого, Дадико бросил гранату на пятьдесят три метра, Авилкин пробежал три тысячи метров за десять минут пятьдесят пять секунд… Неплохо!

Стенгазету они обнаружили у дверей «Кабинета Суворова». Газета носила прежнее название, но стала ежедневной.

Они приоткрыли дверь в кабинет. Там никого не было. На стене висел огромный макет ордена Суворова, под ним — грамоты, полученные училищем за спортивные победы. На высокой тумбочке лежала «Книга прощальных отзывов выпускников».

В эту книгу два года назад Владимир написал: «Мы всегда будем вместе с вами».

Снопков начал рассматривать макет Чертова моста.

— Этого при нас не было, — сказал он, — интересно, кто делал? — и заглянул сбоку: — Наши постоянные корреспонденты!

На боковой стороне макета с листа ватмана бросалась в глаза надпись: «Работа суворовцев Самарцева и Атамеева».

Сигналист протрубил окончание урока. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Снопков и Ковалев неожиданно увидели Авилкина. У него почти исчезли веснушки, волосы на голове приобрели темнобронзовый оттенок, но уши розовели еще больше прежнего и, казалось, просвечивали. На плечах лежали вице-сержантские погоны. Авилкин нес какой-то прибор в футляре. Увидев друзей, оторопел:

— Володя… Товарищ лейтенант! — забормотал он, не зная как лучше обратиться.

— Здравствуй, Павлуша, — подходя к нему и крепко пожимая руку, сказал Ковалев, — вот и снова увиделись. А где остальные?

— Они сейчас… выйдут из кабинета… Подожди, я их позову, — и, подхватив подмышку прибор, Авилкин побежал назад.

Артем налетел на Ковалева ураганом и так его стиснул, что у Володи захватило дух. Илюша и Дадико бесконечно хлопали по рукам Снопкова, а Павел Авилкин стоял в стороне с блаженным видом человека, который все это устроил.

Наконец Владимиру удалось рассмотреть Артема. Он стал высоким, ладным юношей с крыльями черных волос надо лбом, с ясно обозначавшимися усиками над резко очерченными губами. Глаза Артема утратили былое выражение бесшабашного ухарства, стали большими, лучистыми, и в их смелом, прямом взгляде светился ум.

— Друзья, — сказал Владимир, — сейчас нам надо идти в третью роту, к Сергею Павловичу, а после обеда поступаем в полное ваше распоряжение, обо всем расскажем и вас расспросим…

Их отпустили с великим сожалением, взяв слово, что будут вместе весь вечер, а заместитель редактора радио-газеты «Голос суворовца» Кошелев заручился обещанием, что они выступят перед микрофоном.

В третьей роте Ковалев и Снопков разыскали отделение Боканова. Так как уже началась большая перемена, они вошли в класс. Сергей Павлович читал стенгазету.

Суворовцы при виде лейтенантов на мгновенье замерли, а потом ринулись к гостям, окружили их живым кольцом.

— Пожалуйте сюда, поближе! — пригласил Володя.

Круг расступился, пропуская счастливцев к лейтенантам.

— Так вот вы какие! — с интересом разглядывая их, сказал Ковалев.

Снопков издали прочитал заголовок в стенгазете: «Встретим наших друзей высокой успеваемостью» и кивнул Владимиру:

— Смотри-ка, нам здесь и подарки приготовлены!

— Так точно! — выпрямился Скрипкин, принимая «строевую стойку». — В отделении троек нет!

В это время в дверях показался маленький, румяный сигналист.

— Товарищ майор, весь личный состав училища собирается в актовом зале. Большая перемена продлена на полчаса.

— Знаю, знаю, сейчас приведу своих… Прошу и вас, товарищи лейтенанты, прийти туда, — улыбнувшись, сказал Боканов.

К ним то и дело подходили офицеры, пожимая руки. Каждый суворовец норовил несколько раз поприветствовать их. Шумно поздоровался подполковник Веденкин. Крепко обнял Зорин. Расцеловал, сняв пенсне, Семен Герасимович. Полковник Русанов долго не выпускал их из своих объятий, растроганно бормотал:

— Вот и привелось встретиться… привелось…

Но самое неожиданное ждало Владимира и Павлика, когда они вошли в наполненный гулом актовый зал.

Над сценой, на красном полотнище было написано:

Все взоры обратились на молодых офицеров. К ним подошел генерал.

— С приездом! — приветливо сказал он. — Прошу на сцену.

За стол президиума сели Боканов, майор Беседа, полковник Зорин, Алеша Скрипкин, официантка тетя Клава. Владимир сел рядом с ней, порывисто пожал ее сухую ладонь. Постарела тетя Клава, вон сколько морщинок новых! Но черные глаза все те же — светятся материнской лаской.

Владимир вспомнил, как два года назад Зорин вызвал к себе Братушкина, обидевшего грубым словом тетю Клаву в столовой. Протягивая Савве лист бумаги и карандаш, Зорин спросил:

— Так точно, — ни о чем не догадываясь, ответил тот.

— Тогда умножьте триста шестьдесят пять на четыре, а полученное число еще на четыре. Сколько вышло? Пять тысяч восемьсот сорок. Вот, оказывается, сколько раз кормила вас Клавдия Петровна, чтобы в награду получить грубость.

— Товарищи! — поднялся Полуэктов. — Много было у нас торжественных встреч, но такой, как сегодняшняя, еще не бывало!

Володя смотрел в зал, искал глазами знакомые лица: «Вот подполковник Кубанцев, а рядом курчавый Дадико. За ним белобрысый „интендант“ Самсонов — посмотрите, как он повзрослел! Жмется к Максиму Гурыбе Самарцев: естествоиспытатели! Писали: какие-то сложные опыты над лягушками делают, новый сорт вишни выводят. Сошлись характерами… Полковник Райский, по привычке очень полных людей, стыдливо держит сплетенные пальцы на животе. А позади него Артем, с ним встречусь и тогда, когда он станет офицером».

— Закончив офицерское училище, — продолжал генерал, — они прежде всего приехали к нам. Вы, — обратился Полуэктов к суворовцам в зале, — будущие лейтенанты доблестной армии мира, приветствуете наших первенцев. Они вступают в школу жизни и, я уверен, пройдут ее с честью, как подобает настоящим строителям и защитникам коммунизма.

Напряженно слушают генерала Самарцев, Атамеев, Скрипкин.

«Защитникам коммунизма», — одними губами повторяет за Полуэктовым Федя.

— Здесь ваш дом. В радости и беде не забывайте о нас!

Стремительно мчится экспресс… Владимир лежит на верхней полке, подложив руку под голову. Синий свет ночной лампочки теплится под потолком.

«Родная земля! — поет сердце. — Твой умный хозяин — трудовой человек — украшает и заботится о тебе. И нам теперь охранять тебя».

Владимир вслушивается в перестук колес. Кажется, они радостно, обещающе бодро отбивают: «В дальний гарнизон… В дальний гарнизон…»

На мгновение в памяти выплыла из полутьмы курсантская спальня: дневальный у телефона, ряды коек. На стене — имена героев, питомцев училища:

«На чьей койке спал я эти годы? И кто сейчас занял мое место? А хорошо было дома… Мама обещала приехать, как только устроюсь. Как она встретила меня: прижала к груди, заплакала: „Не дожил отец до этого праздника…“ Да, не дожил»…

Возникла аллея на Петроградской стороне. Галинка рядом, самая дорогая и желанная… Потом уплыло и это. Вот Сергей Павлович стоит на вокзале, смотрит вслед по-отцовски тревожно и строго.

Примечания

Стихи, напечатанные в этой книге, принадлежат суворовцам.

Борис Изюмский Алые погоны Повесть в трех частях

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ НАЧАЛО ПУТИ

ГЛАВА I

1

2

3

4

ГЛАВА II

1

2

3

4

5

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

1

2

3

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

1

2

3

ГЛАВА VIII

1

2

3

4

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

1

2

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

1

2

3

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

1

2

3

ГЛАВА XV

1

2

3

4

ГЛАВА XVI

1

2

ГЛАВА XVII

1

2

ГЛАВА XVIII

1

2

3

4

5

6

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

1

2

ГЛАВА XXI

1

2

3

4

ГЛАВА XXII

ГЛАВА XXIII

1

2

3

ГЛАВА XXIV

ГЛАВА XXV

ГЛАВА XXVI

1

2