Всегда буду гордиться тем, что службу флотского офицера начинал на торпедных катерах.
Нет ничего прекраснее, чем ощущение скорости, когда катер идет на полных оборотах. Присев в воду, он выходит на редан. Из-под скул бортов летят брызги, за кормой стелется высокий бурлящий, пенящийся след. Упругий ветер бьет в лицо. Скорость, скорость, скорость!
Катерники, «морская кавалерия», народ отважный и отчаянный... И служба на катерах по праву воспета поэтом:
Добудут катера победу!Да, катерники не ходят в кругосветные плавания. И походы их коротки, как полеты истребителей-перехватчиков. Перехват! В этом коротком динамичном слове — вся суть торпедного катера, его судьба и назначение.
...Тот день был на редкость теплым и солнечным. Стояло бабье лето.
В знаменитом зале Революции, самом большом бесколонном зале Ленинграда, вместе с курсантами младших курсов, стояли мы в четком строю, взволнованные и притихшие. Торжественным голосом начальник училища вице-адмирал Богденко зачитал приказ министра обороны о нашем выпуске. После объявления фамилии каждый выходил из строя, и вице-адмирал вручал диплом, офицерский кортик и серебряный значок. Сколько лет прошло до этого мгновения! Шесть лет упорной и напряженной учебы в нахимовском, четыре — здесь, в Высшем военно-морском училище имени М. В. Фрунзе. Трудная, долгая дорога. Десять лет я носил тельняшку, матросские брюки, ремень с бляхой, а теперь расставался с матросской одеждой. Радостно стать наконец офицером, но грустно расставаться с родными стенами.
Смотрю на лица товарищей. Рядом Жора Варданян. За четыре года мы настолько сдружились, что стали как братья. Феликс Иванов, дружок еще по нахимовскому. В строю и другие бывшие нахимовцы — Владик Винник, Юра Чистяков... Все взволнованы. Напротив нас стоят первокурсники и с завистью смотрят на. счастливцев-лейтенантов.
Объявив приказ о присвоении нам офицерских званий, вице-адмирал Богденко скомандовал:
— Выпускникам переодеться в офицерскую форму!
Старшина нашей роты Толя Самолдин подал последнюю в курсантской жизни команду:
— Первая рота, направо, шагом марш!
Четко печатая шаг, мы пошли в спальное помещение, где на спинках кроватей нас ждала новенькая, с иголочки, офицерская форма.
За несколько месяцев до выпуска с каждого из нас была снята мерка, и по ней были сшиты брюки, китель, тужурка, шинель. А до этого, имея одну тужурку, одну рубашку и один галстук на всех, мы сфотографировались на удостоверение личности и в личное дело. Несколько необычно было фотографироваться с погонами лейтенанта, еще не став им, но производство в офицеры дело не нескольких дней. Нужно было заполнять необходимые документы, заранее сшить обмундирование.
Теперь мы впервые надевали офицерскую форму на законном основании.
В зале Революции нас ждали. И вот уже в полной парадной форме, в тужурках с золотыми погонами, в белоснежных рубашках, с кортиками на боку, слегка смущенные, под звуки оркестра, мы вошли в зал. Вошли не курсантами — офицерами!
Выслушали приказ Главнокомандующего ВМС о назначении на флоты. Мы с Жорой незаметно пожали друг другу руки: на Балтику! Вместе! А там — на торпедные катера, где были на стажировке.
В последний раз проходим в строю мимо командования и курсантов. Нас ждет отпуск, а потом — корабли.
Перед прощальным банкетом исполнили «ритуал» выпускников: сделали на такси вокруг училища столько витков, сколько было пройдено за четыре года на физзарядке и вечерней прогулке (количество это в шутку подсчитывали сообща) — последние юношеские шалости. Завтра этого уже не сделаешь — не солидно.
После торжественного выпускного вечера мы с Жорой собрались домой.
Все в этот вечер было прекрасно. И даже на стоянке такси нас, слегка возбужденных, пропустили без очереди, понимающе улыбаясь.
Встретив меня на пороге, мама взмахнула руками, охнула и, склонив голову ко мне на грудь, заплакала.
У меня защипало глаза. Я поднял маму на руки и понес ее в нашу комнату.
— Что ты, мама, успокойся! Ведь я с сегодняшнего дня лейтенант флота!
— Я от счастья плачу, сынок. Жаль, что не дожил до этого дня отец. Вот бы порадовался! Какой же ты красавец в офицерской форме! Как тебе идут золотые погоны! И кортик!
— Ма, я получил первую офицерскую получку и решил купить тебе телевизор! Ты же о нем так мечтала! Давай завтра и купим. Хватит ходить по соседям...
— Нет уж, Витя! Тебе самому деньги в отпуске нужны. А я еще подожду.
Мать меня уговаривала, но я-то знал, как ей хочется иметь телевизор. Сколько раз она говорила, что соседи по квартире купили КВН.
— Ладно, мам. Не будем спорить. Раз я решил, значит, точка.
Утром, в тужурке, с кортиком, в белой рубашке, я поехал в Гостиный двор. Рядом со мной ехала взволнованная, празднично одетая мама. В ту пору покупка телевизора была большим событием. И деньги немалые, да и сами телевизоры только-только еще входили в наш быт.
Вопроса о том, какую марку телевизора выбрать, у нас не было. В то время продавалось всего два телеприемника: «Ленинград Т-2» да «КВН-49». Первый был очень эффектный, со шторкой, закрывающей экран, второй — попроще, с небольшим экраном. Как говорится, рабоче-крестьянский. Да и денег у нас было не густо, поэтому остановили свой выбор на КВНе.
Счастливые, мы возвратились с покупкой. Подвесили к потолку провод, комнатную антенну, и я щелкнул выключателем. Раздалась музыка, на небольшом экранчике показалась колонна спортсменов. Это были счастливые минуты...
На следующий день мы с Жорой отправились в парикмахерскую. Парикмахерская была шикарная. Все здесь было необычно: зеркала, мягкие кресла, ковры. И посетители тоже были люди солидные.
В парикмахерской произошел курьез. Впрочем, все по порядку.
В ожидании очереди мы вальяжно расположились в глубоких, удобных креслах. Громко разговаривая, старались скрыть свое смущение.
Напротив сидел интеллигентного вида пожилой человек в штатском. Некоторое время понаблюдав за нами, он вежливо пригласил меня сесть рядом с ним.
— Что, только выпустились? — спросил он доброжелательно.
— Да, три дня назад, — ответил я слегка настороженно.
— Это видно, — продолжал улыбаться собеседник.
— Почему? — спросил я с некоторым вызовом.
— Да по вашей форме. Чувствуется, что не привыкли еще к ней. Особенно ваш друг.
Наклонясь ко мне, он добавил вполголоса:
— Попросите его незаметно застегнуть пуговицы на брюках.
Я ахнул и посмотрел на Жору. Тот любезно беседовал с какой-то женщиной.
Мы действительно не сразу привыкли к новому покрою брюк. Раньше-то носили матросские, которые, как известно, еще с екатерининских времен, застегивались сбоку. Вскочив со своего кресла, я подошел к Жоре и, извинившись перед дамой, попросил его на минуту выйти в коридор.
— Жора, у тебя все пуговицы на брюках расстегнуты, — выпалил я.
Надо было видеть, как покраснел Варданян. Застегнув пуговицы, он бросился вниз по лестнице. Я — за ним.
— Все, давай уйдем отсюда, — проговорил он запинаясь.
— Ну чего ты разволновался? Заметил только мужчина, сказал мне об этом тихонько. Брось ерундить, наша очередь подходит.
Стоило большого труда уговорить Жору вернуться. Когда он ушел стричься, меня подозвал тот самый седовласый мужчина, представился. От почтения я даже затаил дыхание. Оказалось, это был генерал-лейтенант, известный ученый в области радиотехники академик Щукин.
— Кем вы выпустились из училища? — спросил генерал-лейтенант.
— Минером-торпедистом, товарищ генерал-лейтенант.
— Меня зовут Александр Николаевич, — мягко сказал Щукин. — Мы с вами вне официальной обстановки. Так что давайте без чинов. А радиолокация вас не привлекает? — спросил Александр Николаевич.
— Изучать изучал, но как-то не влечет.
— Напрасно, за радиоэлектроникой будущее. И мой вам совет: если будет такая возможность, не отмахивайтесь.
Не думал я тогда, что слова генерал-лейтенанта Щукина скоро сбудутся и меня, молодого офицера, пошлют совершенствоваться на Высшие офицерские классы именно по радиолокации и гидроакустике.
Итак, мы стали офицерами, дипломированными специалистами... Но специальности у нас были разные: кто штурман, кто минер-торпедист, кто артиллерист. А до того — муки выбора специальности. Вдруг ошибешься? Даже характер человека накладывал большой отпечаток на будущую службу. Как правило, быстрые, порывистые ребята стремились попасть на скоростные корабли — эскадренные миноносцы, торпедные катера. Более спокойных, рассудительных тянуло к большим кораблям — крейсерам. Педантичных и аккуратных привлекали штурманские расчеты.
Если мечтаешь о торпедных катерах, лучше быть минером-торпедистом. Собираешься служить на крейсере — иди в артиллеристы. Примерно так рассуждали мы, выбирая специальность.
Я вначале мечтал быть штурманом. Мне нравилась чистая гладь карт, жужжание гирокомпаса. Хотелось научиться измерять высоты Солнца, звезд и планет секстаном. Но штурманом я не стал по двум причинам. Во-первых, из-за мореходной астрономии. Я очень любил секстан, любил брать им высоту Солнца, а потом по таблицам Морского астрономического ежегодника определять место корабля, но когда дело доходило до определения высоты звезд в ночное время, становился в тупик. Сколько раз ночью я изучал звездное небо, однако для меня так и осталось загадкой, где какое светило расположено. Пожалуй, быстро находил только Большую и Малую Медведицу да еще Сириус. А без знания звезд место корабля ночью не определишь.
Вторая причина была личного, так сказать, свойства. Уж очень хотелось стать командиром корабля, хотя бы маленького. Почему-то бытовало у нас мнение, что из штурманов выйти в командиры труднее, чем из артиллеристов или минеров. Но будущие штурманы в противовес этому мнению приводили в пример капитана 1 ранга Петрова, который из штурманов дорос до командира крейсера «Молотов». И все же таких примеров маловато было...
Артиллерия меня привлекала меньше, чем минно-торпедное дело. Торпеды нравились своей сложностью и эффективностью. По своему характеру я человек быстрый, импульсивный, а поэтому большая скорость и стремительность торпедных катеров пришлись мне по душе. Льстило стать сразу после училища командиром корабля. Хоть и четвертого ранга, но настоящего, боевого!
В своей мечте служить на торпедных катерах я был не одинок. Об этом страстно мечтал и Жора Варданян. С Жорой я подружился с первых же дней пребывания в училище. Наши койки в кубрике стояли рядом, тумбочка была общей. Общими были и многие вещи. Наша дружба выдержала испытания временем.
У Жоры было трудное детство. В первые дни войны погиб его отец, комиссар артиллерийского дивизиона. Жора добровольцем ушел на флот, окончил школу юнг учебного отряда Балтийского флота. Перед училищем служил на легендарном лидере «Ленинград» — командиром торпедной группы минно-торпедной боевой части. В его заведовании находились два торпедных аппарата. Служа на корабле, он сумел окончить десятый класс в вечерней школе. Нам, нахимовцам, импонировало, что в нашем классе учился настоящий военный моряк. Жора потянулся ко мне как к человеку, который тоже хлебнул лиха: как-никак два года фронта за плечами. Как и у Жоры, отец у меня погиб на фронте. Но, пожалуй, главным в зарождении нашей дружбы была любовь к музыке. Все четыре года обучения в училище мы участвовали в художественной самодеятельности. Я играл на аккордеоне, а Жора плясал. Причем плясал он виртуозно. Не было выступления, чтобы из зала не раздавались выкрики:
— Жора! Цыганскую венгерку!
Здесь Варданян был неподражаем. Его танец, наверное, украсил бы любой профессиональный коллектив. Смуглый, с небольшими усами, он действительно был похож на цыгана. Быстрый, дерзкий, огневой!
Немалую роль в выборе специальности играли наши преподаватели. Олицетворением мужества был для нас капитан 1 ранга Никольский. Боевых наград у него было больше, чем у других преподавателей училища. Вел он у нас курс минного оружия. Никольский не был прирожденным лектором, но дело свое знал безукоризненно.
Рассказывая курсантам об устройстве той или иной мины, он любил сам себе задавать вопросы:
— А это что за штучка?
И тут же отвечал:
— Это не штучка, а щеколда.
Подчеркивая важность этого устройства, он говорил:
— В минном деле, как нигде, вся загвоздка в щеколде!
Как-то на практике на полигоне мы занимались под его руководством взрывными работами. По какой-то причине не взорвался семикилограммовый заряд. Никольский немедленно уложил нас на землю и не велел поднимать головы.
— Вы молодые. Вам жить надо. Я один с этим справлюсь.
Николай Иванович выждал по инструкции пять минут, а затем осторожно, каким-то кошачьим шагом направился к заряду, выдернул из него взрыватель с бикфордовым шнуром и только тогда разрешил нам встать.
Судьба его была интересной. Как сына попа, его не приняли с первого раза в военно-морское училище — бывший кадетский морской корпус: туда принимали исключительно сыновей родовитых дворян. Лишь с началом первой мировой войны Никольскому разрешили там учиться. Революция 1917 года застала его гардемарином на корабле. Команда избрала Никольского своим командиром.
В годы Великой Отечественной войны Николай Иванович лично разоружал разные по устройству мины. Он впервые разрядил мину с тяго-минрепным устройством, доставлявшую много неприятностей нашим кораблям. Прежде долго не удавалось узнать ее секрет, так как при подсечке тралом минреп обрубался и она немедленно взрывалась.
Никольский шутя говорил:
— Минное оружие — единственное из всех, где все построено на сахаре.
(Дело в том, что в стопорных устройствах мин применялся сахар. При попадании мины в воду сахар таял, и она приводилась в боевое положение.)
Хорошо запомнился мне день, когда мы, молодежь, принимали Николая Ивановича в партию. К этому времени Никольский был уже пожилым человеком. На вопрос одного из курсантов: «Почему так поздно вступаете в партию?» — Никольский ответил:
— Считаю, что в партию вступать никогда не поздно. Я всегда считал себя беспартийным большевиком. А не вступал из-за своего происхождения — мой отец был священником.
Все члены нашей парторганизации единогласно проголосовали за принятие Николая Ивановича Никольского кандидатом в члены партии.
Врастать в службу нам не пришлось. Нас, выпускников, знали в дивизионе еще по стажировке. Капитан 3 ранга Консовский представил нас в кают-компании офицерам дивизиона, затем проводил в казарму, показал койки. После обеда комдив повел нас на пирс. Там, прижавшись друг к другу, стояли катера. По тем временам они считались большими. На носу и корме каждого корабля красовались автоматические пушки, а по бортам возвышались торпедные аппараты. Две торпеды, находившиеся в них, были грозной боевой силой, способной пустить на дно большой надводный корабль. Внутри находились жилые кубрики и каюты для членов экипажа. Эти деревянные катера были способны ходить в сильный шторм и развивали большую скорость. Вот такими кораблями нам предстояло командовать.
На палубах выстроились команды. Многих из нас матросы помнили еще мичманами. С трепетным волнением и гордостью взошел я вслед за командиром звена на свой небольшой корабль. Помощник командира мичман Скорин подал команду «Смирно». Матросы рассматривали меня с любопытством. В их взглядах читалось: «Посмотрим, товарищ лейтенант, как покажете себя в море». Командир звена, улыбнувшись, сказал:
— Представляю вам, товарищи, нового командира лейтенанта Иванова Виктора Петровича, выпускника училища имени Фрунзе. Желаю плавать с ним так же уверенно, как с прежним командиром. Более подробно он сам о себе расскажет. Ну, Виктор Петрович, — сказал, обращаясь ко мне, старший лейтенант Беланов, — как говорится, семь футов под килем. — И тихо добавил: — Ни пуха!
Мысленно я послал Беланова к черту и четко подал команду «Смирно». После его ухода пригласил экипаж в носовой кубрик. Коротко рассказал о себе, затем познакомился с каждым членом команды. И боцман старшина 1-й статьи Жук, и командир отделения радистов старшина 2-й статьи Белоусов, и радиометрист старший матрос Костя Пинчук, и торпедист Слава Гришин — все мне очень понравились. Но особое уважение сразу вызвал старшина электромеханической группы, или, как говорят на больших кораблях, командир БЧ-V, мичман Павлов Александр Иванович, спокойный, уверенный в себе человек. Еще в штабе офицеры говорили, что мне с механиком повезло.
— С Павловым ты будешь чувствовать себя в море, как у Христа за пазухой. Никогда не подведет. С полуслова командира понимает.
Еще на стажировке я узнал, что такое хороший механик. Во время движения мощные дизеля гремят так, что слов не слышно. Тут надо понимать друг друга не с полуслова — с полужеста: команды на увеличение или замедление хода командир отдает именно жестами. Оба находятся в боевой рубке: командир в походе стоит у руля, а механик сидит справа, манипулируя рукоятками газа. Если надо прибавить катеру несколько оборотов, командир похлопывает механика по плечу или объясняет на пальцах. Ошибки здесь быть не должно. Катера атакуют в строю, и нельзя одному из них вырваться вперед или отстать. От взаимопонимания между командиром и механиком зависит успех атаки.
С помощником мне тоже повезло. Мичман Скорин был из сверхсрочников, прекрасно знал штурманское дело и умело вел на корабле все сложное хозяйство. Словом, вступление в должность и в офицерскую семью особых хлопот не доставило. К службе я, как и мои товарищи, был подготовлен еще в училище. Там, на занятиях в классах и лабораториях, в морских походах на летней практике, на стажировке, нас целеустремленно вели к командирскому мостику. После первого и второго курсов мы хорошо освоились с разнообразной матросской работой, со штурманским делом. После третьего курса проходили корабельную практику по избранной специальности, после четвертого — стажировались в должности офицеров.
Отношения на катере с экипажем складывались у меня хорошие. Правда, не обошлось без стычек с боцманом Жуком. И не по вопросам боевой подготовки, а по хозяйственным. При всех положительных чертах была у него одна страсть: тащить на катер все, что подвернется под руку. Как-то увидел я боцмана согнувшимся под тяжестью многопудового якоря.
— Куда вы, Жук, тащите эту железяку? — спросил я, к интересом рассматривая ржавый якорь.
— Да вот, товарищ командир, нашел около склада якорь, думаю привести его в порядок, в хозяйстве пригодится.
— Отнесите его обратно туда, где взяли!
Жук стоял передо мною, по лбу катились бисеринки пота, а в глазах застыло удивление.
— Товарищ командир, а если потеряем свой, как же тогда без якоря?
— А мы просто не будем его терять. Все, Жук, на корабль этот хлам не несите, а положите его на прежнее место!
— Есть, — нехотя ответил Жук и, хмуро посмотрев на меня, потащил якорь обратно.
Каково же было мое удивление, когда, проверяя хозяйство боцмана через несколько дней, я обнаружил в форпике выдраенный и покрашенный черной краской якорь. Пришлось с Жуком круто поговорить и предупредить, что, если такое повторится, он будет посажен на гауптвахту. Якорь я все же заставил вернуть на склад.
Такие мелкие инциденты не мешали Жуку быть отличным боцманом. В море он был незаменим. Жук слыл отличным сигнальщиком, прекрасно знал флажный семафор, на любой скорости безошибочно читал световой семафор. Поначалу, когда я осваивал управление катером, его советы и помощь механика мичмана Павлова были неоценимы. Швартовка, помню, у меня шла плохо. Никак не мог привыкнуть, что на стопе катер имел передний ход четыре узла. Поэтому частенько, дав команду Павлову: «Стоп машины!», я проскакивал мимо сброшенного в море спасательного круга, заменявшего при тренировках пирс. Видя мои ошибки, Жук, переживая за меня, кричал:
— Задний давайте, товарищ командир!
Павлов же, упреждая меня, делал это сам. Так с помощью своих подчиненных я вскоре твердо освоил подход к пирсу и отход от него.
Началась отработка плавания — сначала одиночного, а затем и в составе звена.
На палубе катера во время полного хода, как на крыле самолета, устоять под напором встречного ветра невозможно. Конечно, катерникам, находящимся наверху, нелегко. Козырек рубки защищает от ветра, но не от волн и брызг соленой воды. При небольшом волнении моря командира и других моряков, находящихся наверху, обдает поток брызг, а то и накрывает встречная волна. Поэтому и одеваются катерники не так, как моряки других кораблей. Даже в жаркую погоду мы облачены в водонепроницаемые меховые куртки и брюки, сапоги. На ходу жарко не бывает. При волнении моря в три-четыре балла приходишь с моря основательно промокший, тогда как для крейсера это вообще не волна. Катер на большой скорости перескакивает с одного гребня на другой, жестко ударяясь днищем о волны. Тряска и удары сильные, сравнить это можно разве что с безрессорной телегой, мчащейся на большой скорости по дороге с глубокими выбоинами. Вот почему в катерники идут только крепкие, мужественные люди. Не зря они, как и подводники, пользуются на флоте большим уважением. Когда выпадал случай швартоваться к борту большого корабля, матросы с восхищением смотрели на катерок, наперебой старались угостить нас куревом.
Но что такое трудности, когда на мостике катера стоит молодой, жизнерадостный офицер, когда в экипаже самому старшему не более двадцати двух лет. Главное — это любовь к своей профессии, преданность своему маленькому, но грозному кораблю.
Корпус катера может быть деревянным или дюралевым. У него малая осадка, и это сводит почти на нет угрозу подрыва на вражеских минах. Большая скорость позволяет стремительно и внезапна атаковать врага. Неся на борту две торпеды, катер может потопить такой грозный корабль, как крейсер. Когда командир ведет катер в атаку, курс катера, по существу, тот же, что и курс выпущенной им торпеды по кораблю противника. Это схватка в упор, лоб в лоб. Только хладнокровие командира, выучка и мужество всего экипажа, коллективные усилия каждого могут принести успех в бою. Второстепенных профессий на катере нет. Мотористы обеспечивают заданный ход, радиометрист вовремя обнаруживает цель, что дает возможность командиру рассчитать необходимые данные для атаки. Торпедист, сигнальщик, радист — каждый вносит свою лепту в бою.
В Великую Отечественную войну на катерах сражались такие асы, как Шабалин, Быков, Кисов, Гуманенко, Осипов, Афанасьев... Многие вражеские корабли затонули в морской пучине от метко выпущенных катерниками торпед. И недаром Илья Эренбург сказал: «Они плавали на маленьких катерах, но они помогли потопить большую Германию».
Казалось бы, начало службы было хорошее. Но неожиданно случился прокол.
В тот день с утра накрапывал мелкий осенний дождик. С моря дул свежий норд-ост, настроение было хуже некуда. Но не только погода действовала на меня удручающе, причина была посерьезней. В это воскресное утро мои товарищи-лейтенанты уже давно встали и предвкушали приятные встречи со знакомыми девушками, танцы в гарнизонном Доме офицеров. Мне же было не до веселья. Вечером капитан 1 ранга Шабалин вызвал меня для «беседы», после которой я получил первое свое взыскание — выговор.
Я лежал, не раздеваясь, на верхней койке в казарме и молча курил «казбечину» — одну за другой. И представить себе не мог, что моя офицерская служба начнется так неудачно...
Я шел к своей цели долго. В душе я видел себя без пяти минут адмиралом. Когда после училища получил назначение командиром торпедного катера на Балтику, радости моей не было границ. И вот выговор.
Конечно, и на старуху бывает проруха... Но какая из меня «старуха»? На корабле без году неделя.
И самое обидное, что взыскание наложил не кто-нибудь, а сам Шабалин Александр Осипович, дважды Герой Советского Союза, один из лучших катерников Великой Отечественной, моряк, на которого мы, желторотые лейтенанты, смотрели, как на бога...
Впервые я увидел его, когда курсантом-выпускником пришел на стажировку в прославленную бригаду торпедных катеров.
Капитан 1 ранга Шабалин держал свой флаг на том самом катере, куда меня расписали. Поэтому я все время был у него на виду. Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что учеба у такого легендарного человека давала очень многое. Хотелось быть на него похожим, выполнять все его команды и указания как можно лучше. А плохо потому, что любой мой промах происходил на виду у Шабалина. И это вызывало у меня нервное напряжение. Александр Осипович жил в каюте по правому борту, а мы с командиром звена Толей Белановым занимали каюту на противоположном борту. Вечерами за чаем мы слушали рассказы Шабалина о боевых операциях на Северном флоте, читали вслух книгу Гудериана «Воспоминание солдата». Александр Осипович расспрашивал меня о жизни в нахимовском и в училище имени Фрунзе.
Сам комбриг окончил «каспийку» уже после войны, будучи дважды Героем Советского Союза, капитан-лейтенантом. Шабалин вышел в командиры из боцманов, а воевал как заправский флотоводец. Впоследствии он стал контрадмиралом, заместителем начальника Высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе.
Как-то входили в гавань. По радио заранее попросили оперативного дежурного по базе убрать из гавани баржи и другую мелочь, так как торпедные катера развивают в узком пространстве сильную волну и небольшие плоскодонные суденышки могло разбить.
Оперативный оказался не слишком расторопным. Результатом нашего вхождения в гавань явилась опрокинутая пустая баржа.
Шабалин бушевал:
— Вот пойду к оперативному и скажу ему пару горячих слов!
— Дайте ему хорошенько, товарищ капитан первого ранга! — в свою очередь попросили мы.
Через час, когда Шабалин вернулся, мы поинтересовались результатами разговора.
— Ну и дал я ему дрозда! — улыбнулся Александр Осипович.
— А что вы ему сказали?
— Я ему просто сказал: «Ребята, это же торпедные катера!»
Шабалин считал, что этой фразой сказано все.
Человек Александр Осипович был простой и доступный. Но не прощал и малейшего упущения по службе.
Вот и теперь я получил хороший урок на всю жизнь. И понял, что командир должен быть и психологом. А вышло все вроде бы из-за пустяка. После учений зашли мы на один из островов Финского залива. По случаю выходного дня был устроен спортивный праздник, гвоздем программы которого стал футбольный матч с командой моряков-пограничников. И вот все мы наблюдаем такую картину: нападающий — матрос-радиометрист с нашего катера Костя Пинчук сильно ударяет по мячу и сразу падает. Сначала я подумал, что Пинчук поскользнулся на траве. Но скоро стало ясно: Константин пьян. Капитан 1 ранга Шабалин жестом подозвал меня к себе.
— Когда выдавали матросам спирт для обслуживания техники? — спросил он, как только я подошел.
— Вчера, товарищ капитан первого ранга.
— А что, была такая необходимость выдавать спирт перед выходным днем?
— Да нет. Просто Пинчук доложил мне, что ему необходимо протереть контакты в радиолокационной станции, а спирт кончился. Вот и я разрешил выдать.
— А он его выпил!
— Но, товарищ капитан первого ранга, он при мне протирал технику. И потом, выдана была очень маленькая доза.
— Неопытный вы еще, Иванов, — сказал Александр Осипович, — видимо, он спиртик подкопил с нескольких выдач. И вот результат — позорит ваш корабль при всем честном народе. Немедленно уведите его на катер и накажите своей властью. А сами после прихода в базу явитесь ко мне.
— Есть, товарищ капитан первого ранга!
Чем кончился этот вызов, известно.
Конечно, виноват был Пинчук. Но главная вина лежала на мне. Если бы с первых же дней на катере была установлена железная дисциплина, радиометрист на такое бы не осмелился. Кроме того, я плохо еще изучил экипаж, не знал, кто на что «способен».
Завершался летний период боевой учебы. Нашему звену предстояло на полигоне выполнить торпедные стрельбы. И здесь не повезло. На береговой базе по вине матроса, готовящего торпеды, на одной из них был неправильно отрегулирован прибор маневрирования. Эту торпеду загрузили на катер Варданяна. Жора последним в звене выходил в атаку. После пуска, вместо того чтобы идти по пеленгу залпа, торпеда круто свернула влево и пошла в сторону валунов. Варданян кинулся за ней по следу, но через некоторое время сообщил по семафору командиру звена, что торпеда потерялась. Там, где были замечены последние пузырьки, катер поставил буек.
Это было ЧП. Без торпеды мы и думать не могли о возвращении в базу. На самом малом ходу все три катера стали искать злополучную торпеду, но ее как не бывало.
Удрученные, мы встали борт о борт и ждали решения командования. Торпедолов, видя, что торпеду мы не нашли, пошел в базу. Капитан 1 ранга Шабалин по радио передал приказ: «С моря без торпеды не возвращаться!»
Между тем над морем спустились сумерки. Собравшись в каюте командира звена, мы хмуро решали, что делать. Выход был один: с утра вызывать водолазный бот и начинать поиски торпеды с помощью водолазов. Место не очень глубокое.
— Не волнуйся, Жора, найдем, — успокаивали мы Варданяна, хотя на душе у каждого скребли кошки.
Утром пришел водолазный бот, и мы с надеждой и почтением взирали на приготовления к спуску водолаза. Первым под воду ушел сам мичман-сверхсрочник, старший группы.
Пробыв под водой около сорока минут, он был поднят на палубу бота.
— Ну как, нашли? — с надеждой крикнул в мегафон Варданян.
— Нет, ничего не видно. Грунт там илистый, верно, торпеда в него зарылась, — ответил мичман, освобождаясь с помощью матросов от костюма. — Несколько дней придется искать. Хорошо, если вообще найдем.
Молча мы разошлись по каютам. Не радовал обед, приготовленный на электрической плите. А ведь это было для нас редкостью. В походе катерники обычно получают бортовой паек: шоколад, сгущенку, плавленый сыр, колбасный фарш и галеты. Кок по штату не положен, обязанности его выполняет по совместительству кто-нибудь из матросов — как правило, радист. Колдуя в маленьком электрифицированном камбузе, он старается приготовить что-нибудь оригинальное. Порою такое оригинальничанье выходило нам боком: не всегда красиво описанное в кулинарной книге блюдо удавалось реализовать на практике. Но в любом случае, собравшись на трапезу в носовом кубрике, каждый считал своим долгом поблагодарить кока за приготовленный обед. Еще неизвестно, что получится, если обед доверят готовить тебе самому.
Но сейчас не до обеда. Пищу заглатывали наспех, а думали о другом: «Где торпеда?»
После обеда вместо «адмиральского часа» все командиры собрались в рубке командира звена.
Старший лейтенант Беланов обвел всех тяжелым взглядом:
— Вот что, товарищи командиры. Если такими темпами будем искать торпеду, к зиме не найдем. Давайте, Варданян, еще раз проанализируем, по какому пеленгу пошла торпеда. Где вы заметили ее в последний раз?
Жора, похудевший за сутки так, что обозначились скулы, еще раз показал на карте, где была точка залпа, по какому пеленгу пошла торпеда, где он видел след в последний раз.
— Некуда ей деваться, ушла на мелководье. Если и зарылась в грунт, то в радиусе пятидесяти метров от того места, где я поставил буй, — закончил Варданян.
— Согласен, — сказал Беланов. — Сколько спусков сделали водолазы?
— Четыре. Сейчас сам мичман пойдет под воду.
— Ладно. Все по катерам, а мы с вами перейдем на бот.
К вечеру мичман опять ушел под воду и опять безрезультатно. Поднявшись на борт водолазного бота, он в который раз доложил, что торпеду не нашел. И тут сзади на легководолазном костюме мичмана заметили следы масла, похожего на смазку, которой покрывалась торпеда перед погрузкой в аппарат.
— Где это вы так испачкались? Под водой? — спросил Жора, бледняя от догадки.
Мичман провел рукой сзади и густо покраснел.
— Да, видно, при подъеме, о трап бота.
— Не крутите, мичман, — еле сдерживаясь, сказал Беланов. — А ну-ка выкладывайте: нашли торпеду?
Неожиданно мичман неестественно рассмеялся и попытался все обратить в шутку:
— Да нашел я ее, товарищ старший лейтенант. Хотел немного вас потомить. Тут она, недалеко. Я действительно на ней посидел.
— Ах ты шкура! — закричал Варданян. — Нашел время томить! Три экипажа в море болтаются почти двое суток, а он томит! Да тебя, гада, надо под суд отдать. Люди переживают, не спят, на берегу командование каждый час запрашивает, нашли ли торпеду. Сегодня же напишу рапорт командиру базы!
Беланов еле успокоил разгорячившегося Жору.
Больше мичмана под воду не пустили, на спуск пошел старший матрос, и вскоре торпеду лебедкой за тросы подняли на поверхность.
Вызвали по радио из базы торпедолов. Небольшой катерок не заставил себя ждать. Подпрыгивая на волне, он подошел к водолазному боту. С торпедолова завели за чушку металлической сигары брезентовый бандаж, остропили ее и лебедкой ловко втащили с кормы в желоб. Торпеда легла на место. Закрепив ее, торпедолов поспешил обратно. Запустив дизеля, пошли в базу и мы. Настроение было прекрасное. У всех словно гора с плеч. И хотя знали, что Жору накажут, но главное было сделано: торпеда найдена.
А рапорт Варданян написал. С мичманом разобрались. Оказывается, за часы, проведенные под водой, давали дополнительные льготы. На нашей беде мичман и решил поднабрать несколько часов. Не знаю, как его наказали, но больше мы его не видели.
В середине следующего лета на общефлотских учениях мы получили задание: обнаружить, атаковать и не пропустить в наши воды эскадру «противника». Планировалась торпедная атака всеми катерами бригады.
А это — несколько десятков торпед! На стороне условного противника были крейсера, эсминцы, сторожевики. Все мы, молодые командиры, были взволнованы. Еще бы — такая ответственность!
Атаковать решено было ночью.
На высоких скоростях прошли залив, встали на якорь у острова и прикрылись им. Выключили радиолокационные станции. На катерах ни огонька.
Шабалин на изысканном архангельском диалекте дает указания командирам дивизионов:
— Ты, Консовский, знаш-понимаш, будешь заходить справа, а ты, Варягин, — слева. Сам я пойду с Кременским к Ирбенскому проливу и прикроюсь береговой чертой. Рация — только на прием. В эфир разрешаю выходить с началом атаки. Все понятно? Тогда по местам!
Начальник штаба бригады Другов спокоен. Он свое уже сделал. Все высчитал, рассчитал, начертил. Теперь сидит на переборке рубки и слушает, как Шабалин отдает последние распоряжения. На море штиль. Приборы и механизмы молчат, как бы набирают силы для мощного прыжка.
Из базы пришло сообщение, что ордер «противника» обнаружен в пятидесяти милях к норд-весту от Ирбенского пролива. Пора.
Шабалин подает команду:
— Заводи моторы!
Дивизион Кременского снимается с якоря и сперва на малых оборотах, а потом на форсированных скоростях уходит на север.
Слышу голос из штурманской рубки:
— Товарищ командир, не хотите горячего шоколада?
— Ты что, Белоусов, с ума сошел? Какой шоколад?
Капитан 2 ранга Другов вмешивается в разговор:
— Командир, а ведь неплохо по кружечке горячего шоколада.
Горячий шоколад — наше фирменное блюдо. В походе командиру приходится стоять на мостике сутками без сна. Вот матросы и придумали калорийный, бодрящий напиток. Берут две плитки шоколада «Мокко», банку сгущенного молока, все это перемешивают в кружке и варят на электроплите. С черным хлебом получается очень вкусно.
Не торопясь выпили шоколад, перекурили, рассчитали на карте местонахождение Шабалина и стали ждать. Радиостанции работают в режиме на прием. Вся связь вынесена на мостик.
Начальник штаба и командир дивизиона внимательно прислушиваются к наушникам шлемофона.
— Как там Шабалин, обнаружил «противника»?
Хотя сомнений-то у нас не было. Александр Осипович — опытный морячина, способный по одному ему известным признакам, без приборов видеть, атаковать и топить врага.
Только потом, при разборе атаки, мы узнали замысел Александра Осиповича.
Прикрывшись береговой чертой и оставаясь незамеченным с кораблей «противника», он во все глаза глядел за горизонтом.
Увидев слабый фосфористый след от кильватерных струй больших кораблей, Шабалин выждал, пока не оказался в их кормовых курсовых углах, и в мертвой радиолокационной зоне, на больших оборотах подошел к «противнику» и пристроился прямо по корме.
Когда не видящие никакой опасности корабли «противника» приблизились на дистанцию торпедной атаки наших основных ударных сил, Шабалин открытым текстом дал ее точные координаты и состав ордера. Дальше все шло как по нотам: включены все приборы и механизмы, гневно ревут моторы.
— Боевая тревога, торпедная атака!
На завершающем этапе атаки, услышав наш сигнал по радио, Шабалин выходит из кильватерной колонны «противника» и с его тыльной стороны из нескольких десятков ракетниц создает огненный экран. Ордер как на ладони. Подправляем расчеты, данные вводим в приборы, ложимся на боевой курс.
— То-овсь! Залп!
На доли секунды катер затормозил ход, потом резко повернул влево и отошел от «противника».
Шабалин остался верен себе. Мы рельефно представили, как самоотверженно воевал Герой, какие подвиги во время войны должны были выкристаллизоваться в две Золотые Звезды на его груди! И при этом — предельная простота и скромность.
А ту его атаку назвали звездной!
В конце второго лета моей службы на катерах объявили о предстоящих боевых стрельбах. Мишенью служил потопленный нашими летчиками в годы войны фашистский корабль. Он затонул на мелком месте, так что из воды торчала часть корпуса и надстройки.
Узнав о боевых стрельбах, все как-то подтянулись, стали более сдержанны и серьезны. Я поймал себя на мысли, что все время думаю о мишени. Ведь это был не просто затонувший корабль, а фашистский пират, который в годы войны выпустил по советским людям не одну сотню снарядов.
«Вот если бы такое оружие мне в годы войны! — думал я, стремительно приближаясь к цели. — Это тебе не ТТ. Так жахнет, что разнесет вдребезги!» И скомандовал:
— Залп!
Выпущенная торпеда с ревом устремилась вперед. Взрыв!
Один за одним выходили в боевую атаку мои товарищи, и каждый метко поражал цель. Залп следовал за залпом. Неважно, что фашистский корабль оставался на месте. Что ж, он свое получил в годы войны. Но и для нас он оставался врагом. Каждый залп по нему я воспринимал как отмщение за раны, нанесенные любимому моему Ленинграду.
Служба на торпедных катерах была, к сожалению, недолгой. Вскоре я был направлен учиться на Высшие специальные офицерские классы, а после их окончания получил назначение на Черноморский флот, на сторожевой корабль начальником радиотехнической службы — командиром боевой части IV.
Прибыл в Севастополь, в отдел кадров флота. Старший лейтенант, принявший меня, сказал:
— Корабль ваш еще достраивается на заводе. Дней через семь-восемь в тот город будет оказия, а пока поживите в экипаже. Познакомьтесь с Севастополем.
Прожив в экипаже два дня, я обнаружил, что у меня не осталось ни копейки. Что делать? Пошел к командиру флотского экипажа.
— Товарищ майор, в Севастополе мне еще дней пять быть, а финансовое положение такое, что хоть выходи с кортиком на большую дорогу.
— Эх, молодо-зелено! — пожурил меня майор. — Живете одним днем, не думая, что и завтра есть надо. Ладно, помогу. У меня сформирована команда призывников, которых нужно доставить в разные гарнизоны. Вот одну из групп повезете в Новороссийск. Денька через четыре вернетесь, а там и оказия на корабль. Ну как, согласны?
— У меня другого выхода нет, товарищ майор.
— Вот и ладно. Идите в общую часть, найдите капитан-лейтенанта Олейничука — он старший на переходе. Пойдете на теплоходе «Победа». Отправление сегодня вечером. Получите проездные и аванс.
— Есть! — ответил я обрадованно.
Я понятия не имел, что должен делать. Но, как гововорится, не боги горшки обжигают. Нашел Олейничука, представился.
— Вы хоть раз сопровождали призывников? — спросил капитан-лейтенант.
— Не приходилось.
— Ну ладно. Я сейчас вызову старшину первой статьи Пилипенко, он будет у вас помощником до Новороссийска. Что не ясно, спросите. У него в таком деле опыт богатый.
Пришел старшина, плотный, высокий крепыш. Познакомились.
— Все будет нормально, — заверил меня Пилипенко, — главное — не отпускать их от себя, товарищ лейтенант.
— Ну, вы их постройте, старшина, а я проинструктирую.
— Есть!
Через несколько минут передо мной стояли совсем еще мальчишки, стриженные наголо, в пестрых одеждах. Растерянно озираясь, они с любопытством смотрели на меня, ожидая, какая последует команда. Строя как такового не было. Ребята переговаривались, некоторые держали руки в карманах. О чем они думали? Наверное, о доме, девчонках...
«Надо их с первого шага приучать к строгости, — решил я, — иначе хлебну с ними горя».
— Значит, первое: в строю разговаривать нельзя, как и держать руки в карманах. Второе. До прибытия в Новороссийск я назначен к вам командиром. Требую беспрекословного подчинения. Без разрешения моего или старшины первой статьи Пилипенко никуда не отлучаться. Ясно?!
— Ясно! — нестройным хором ответили будущие моряки.
— Размещаться будем на жилой палубе. Где конкретно, Пилипенко вам покажет уже на теплоходе. А сейчас — разойдись!
Не знаю, какое впечатление произвел я на новичков, но думаю, что тон, взятый мной с первой же минуты, помог мне в дальнейшем.
Строем довели будущих моряков до пристани, погрузились на теплоход, разместились на отведенных местах. Подсчитал своих, вижу, одного нет.
— Пилипенко, кто у нас отсутствует? Срочно найдите!
Сказал, а сам с ужасом подумал: «Как же его искать, ведь в лицо никого не знаю».
Но, к моей радости, через несколько минут старшина обнаружил пропавшего.
— Где вы были? Почему отлучились без разрешения?
— Растерялся, товарищ лейтенант. Моря никогда не видел и корабля такого большого. Я ведь из Оренбуржья. У нас всё степи. Вот и стоял около лестницы, не знал, куда идти.
— На корабле все лестницы называются трапами, — поправил я. — А чтобы не теряться, не отходите от группы. Ясно?
— Ага!
— Не ага, а так точно. Привыкайте к военному языку.
...Совсем не просто было везти команду. К ночи обнаружил, что нет двоих. Что за черт? Куда могли деться? Пошел с Пилипенко искать. На рострах, около спасательной шлюпки, мои голубчики дурили головы двум девчонкам, видимо туристкам. Один бренчал на гитаре, напевая модную в те времена песенку: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?»
Подозвал нарушителей, отчитал строго.
— Идите к девушкам, извинитесь, что уходите, и быстро к команде. И чтоб больше ни на шаг!
Уложив всех спать, пошел в каюту, чтобы хоть несколько часов отдохнуть.
А утром — все сначала. То и дело подходили ко мне мои подопечные, спрашивали:
— Разрешите сходить в буфет, товарищ лейтенанту купить воды?
Создавалось впечатление, что они решили выпить все теплоходные запасы лимонада. И если бы только его! Случайно заметил, как один из матросов, воровато озираясь, полез в вещмешок и, наклонясь, налил себе и двум сидящим рядом что-то в бумажные стаканчики.
«Неужели водку?» — обожгла мысль. Подошел.
— Ну-ка покажите, что в мешке прячете?
Густая краска залила лицо парня.
— Давайте, давайте, не тяните.
Нехотя матрос достал бутылку водки.
— Как ваша фамилия?
— Кошелев.
— Так вот, Кошелев, запомните раз и навсегда: служба и водка несовместимы. Учитывая, что вы еще не приняли присягу, я вас не наказываю. Но предупреждаю: если подобное повторится, попадете на гауптвахту.
Так вот мы и жили. Пришлось нам со старшиной отдыхать по очереди, зорко следя, чтобы наши подопечные еще чего-нибудь не натворили.
Довез их до Новороссийска, сдал в полуэкипаж и, с облегчением вздохнув, пошел в порт за билетом на обратный путь. Нужно было спешить, чтобы в Севастополе успеть на корабль. Еще по дороге в порт обратил внимание на страшный ветер с северо-востока. Эта была знаменитая новороссийская бора. «Лишь бы теплоход пришел», — подумал я с тревогой. Сел в зале ожидания и стал ждать объявления посадки.
По радио передали, что теплоход «Россия» из-за сильного ветра швартоваться к стенке не сможет. Пассажиров будут высаживать на рейде. Вскоре пришедший с рейда буксир доставил их к причалу. Прошло довольно много времени, прежде чем приняли решение таким же образом доставить уезжающих на борт теплохода.
Вот и рейд. На нем, сияя огнями иллюминации, стоял огромный лайнер. Здесь ветер был еще сильнее. Поднятые им волны мешали буксиру подойти к теплоходу. В такую погоду нечего было и думать о швартовке: швартовы лопнули бы как струны.
— Внимание на буксире! — раздался голос с мостика «России», усиленный корабельной трансляцией. — Пересаживать пассажиров будете на ходу, прижавшись к борту судна. Женщин и детей брать не будем.
С буксира и теплохода спустили за борт здоровенные плетеные кранцы. Мягко тыкаясь в кранцы, буксир коснулся борта теплохода. Изловчившись, несколько пассажиров, в том числе и я, прыгнули на палубу «России», прямо в объятия матросов. Костерясь на чем свет стоит, капитан теплохода приказал выбрать якорь и уходить в море. В такую погоду открытое море для корабля — самое безопасное место.
Весь путь до Севастополя я отсыпался в двухместной каюте, а когда увидел в иллюминатор белеющий на горизонте город, почувствовал, что мои приключения позади.
Предстояла встреча с новыми товарищами. Как-то пойдет служба на новом месте? На торпедном катере я был единственным офицером, а здесь и командир корабля, и помощник, и заместитель по политической части, и командиры боевых частей, и даже доктор и интендант. Словом, все, как на большом корабле.
Корабль достраивался у заводской стенки. Еще до наступления нового года он должен был уйти в море и приступить к ходовым испытаниям.
По прибытии я представился командиру и его заместителю. Командиром оказался капитан-лейтенант Бандуров. Оглядев меня, сказал весело:
— Рад вашему прибытию. Сейчас замполит пригласит всех офицеров и представлю вас им.
Офицеры дружески приветствовали меня. Они были так же молоды, как и я. Расспросили о моем прежнем житье-бытье, помогли устроиться.
— Ну, вот что, — начал командир, когда я снова пришел к нему, — не буду скрывать, что вам в ближайшее время предстоит очень напряженная и трудная работа. Корабль новый, люди новые. Многих еще не хватает. Как только познакомитесь с подчиненными, приступайте к изучению вооружения и техники. Обо всем, что неясно, спрашивайте у инженеров, рабочих. Пользуйтесь временем, пока не вышли в море. Через две недели приступите к составлению инструкции по обслуживанию станций и другой служебной документации.
«Ничего себе программа! — подумал я, выходя от командира. — Интересно, когда я все это успею? Ведь в сутках-то всего двадцать четыре часа».
Вечером я собрал в кубрике вернувшихся с завода радиометристов, гидроакустиков, радистов, сигнальщиков. Ребята мне, в общем, понравились. Рассказал коротко о себе, познакомился немного с каждым. Естественно, что больше всего меня интересовали мои ближайшие помощники — старшины команд и командиры отделений. Не прибыл пока старшина команды радиотелеграфистов, и его обязанности выполнял командир отделения старшина 2-й статьи Петин, симпатичный голубоглазый блондин из Петрозаводска. Понравился мне старшина команды радиометристов главстаршина Боровец, веселый, остроумный запорожец. Был он плечист и высок, под два метра. Как-то сразу получилось, что он взял меня под свою опеку.
— Вы не беспокойтесь, товарищ лейтенант, — говорил наставительно Боровец. — Народ у нас хороший, грамотный. Держимся дружно и сплоченно. Ни себя, ни вас в обиду не дадим.
— Спасибо. Но кто же меня может обидеть?
— Да мало ли. Народу много. Все незнакомые. Ну так если что, я всегда рядом.
— Хорошо. Но главное сейчас в другом. С завтрашнего дня приступим к изучению станций. Сходите на соседний корабль, позаимствуйте у них инструкции по эксплуатации, по противопожарной безопасности. Короче, тащите все, что у них есть. Кто-нибудь умеет печатать на машинке? — спросил я, обращаясь уже ко всем.
Вперед вышел маленький, щуплый паренек.
— Матрос Быков, гидроакустик. Я немножко умею. На гражданке в лаборатории иногда приходилось печатать.
— Вот и отлично. Машинку я раздобуду. Будем печатать всю документацию.
Так началась моя служба на сторожевом корабле.
Целыми днями я пропадал с матросами на заводе, детально изучил не только технику своего заведования, но и вооружение других боевых частей. Нужно было также постигнуть и устройство корабля. Вечером, а порой и за полночь, писал инструкции, заполнял книжки боевых номеров. А тут еще служба в патруле, дежурство по казарме... Не знаю, как уж меня на все хватало. Выручала, наверное, молодость.
Постепенно знакомился с офицерами корабля. Как-то уж так вышло, что ближе всех сошелся с командиром БЧ-II капитан-лейтенантом Виктором Кащиным. Прежде Виктор служил артиллеристом на североморском крейсере. Ходили слухи, будто он в чем-то провинился и был назначен к нам с понижением. Спрашивать его об этом было неловко, а сам Кащин рассказывать о себе до поры до времени не хотел. Позже, когда мы поселились с ним в одной каюте на корабле, он рассказал о себе. Как-то спросил:
— Ты, наверно, слышал о неприятности, которая со мной приключилась на Севере?
— Нет, ничего конкретного.
— Да, была у меня неприятность. Из-за нее и попросился на другой флот.
— А что вышло?
— И смешно, и грустно. Стояли мы на рейде. Я дежурил по кораблю. Пришел менять меня старший лейтенант, новичок. Сдал ему дежурство, как положено, а потом говорю, что утром или в обед подойдет к борту король...
И Виктор назвал одну из азиатских держав.
— Понимаешь, мы так в шутку называли баржу, которая приходит за отходами. Эту необычную баржу с нелепыми надстройками строил еще до революции один чудаковатый купец. А старлей понял все буквально и доложил утром перед подъемом флага старпому, что ожидается приезд короля.
— Ну и что дальше? — спросил я смеясь.
— Что, что... Тот, конечно, сразу к командиру. Так, мол, и так, прибывает к нам король ...ской державы. Реакция командира была быстрой. «Распорядитесь, — говорит, — Иван Кузьмич, чтобы оркестр после подъема флага разучил гимн этой страны. Наверняка, не знают. Хорошо, если есть ноты».
Ноты нашлись. И вот на верхней палубе музыканты во всю силу своих легких стали дуть в трубы, разучивая гимн. «Ду, ду, ду, трам, трам, трам», — неслось над рейдом.
Старпом вызвал боцмана, обошел с ним корабль и на всякий случай велел кое-где подкрасить.
Стоявшие на рейде корабли, услышав диковинную музыку, стали семафором запрашивать крейсер: в чем дело?
«Передайте, что ожидается приезд короля ...ской державы», — дал команду сигнальщикам вахтенный офицер.
После такого ответа заволновались и на других кораблях: «Кто его знает, а вдруг нас надумает посетить?»
И вот на рейде то тут, то там загудели трубы, разучивая незнакомую мелодию.
«Что они там, с ума, что ли, посходили?» — подумал оперативный дежурный флота, услышав какофонию на рейде. И приказал: «На посту СНИС, запросите флагманский корабль, по какому случаю такой концерт».
Узнав от службы наблюдения и связи, что ожидается приезд заморского короля, оперативный немедленно доложил об этом начальнику штаба флота.
«Как же так? Видимо, меня не поставили в известность? — удивился начальник штаба. — Пойду спрошу у командующего, может, он в курсе».
Командующий, в свою очередь, удивившись, что ему ничего не известно о визите, позвонил местным властям, от которых узнал, что приезд короля не только не ожидается на флот, но не планируется и в Советский Союз. Рассерженный адмирал приказал срочно разобраться, от кого пошла такая «утка». И началась раскрутка в обратном направлении. Естественно, что все замкнулось на Викторе Кащине. Как он ни доказывал, что имел в виду приход баржи, гнев обрушился на него.
Итогом этой «шутки» был арест с содержанием на гауптвахте.
После того случая Кащин подал рапорт о переводе на другой флот. Так он оказался на нашем корабле.
С тех пор всякий раз, меняя его на ходовой вахте, я тихо спрашивал:
— А приезд короля не ожидается? — и непременно улыбался.
В ответ Виктор подмигивал мне и говорил:
— На этот раз едет только его жена.
Это была наша маленькая тайна.
Прошло несколько лет, прежде чем я узнал, что Кащин попросту, выражаясь флотским языком, траванул мне байку. Послужив на флоте, я много раз слышал эту историю с разными перепевами.
Хорошим товарищем оказался и штурман Женя Дюков. Дня за три до отъезда на корабль он женился, жена осталась в Севастополе, и товарищи над ним подтрунивали. Но сердечные страдания не мешали ему отлично делать свое дело. В этом мы убедились в первом же походе. Подчас он не спал по две-три ночи, прокладывая точный курс корабля. Спал лишь днем, урывками, прямо в штурманской рубке, не раздеваясь.
Настоящим тружеником, очень заботливым, внимательным, был у нас интендант лейтенант Саша Карпухин. Не сразу у него наладились контакты с командиром, и частенько, когда мы приходили с моря, Саша заступал во внеочередной раз дежурным по кораблю. А началось все из-за Сашиной «бдительности». Получив как-то для технических нужд большую бутыль спирта, он почему-то решил, что все о том только и думают, как бы к ней приложиться. Опечатав бутыль, он стал хранить ее у себя в каюте, ни на секунду не оставляя открытой. В каюту никого не пускал. Вначале мы посмеивались, а потом начали обижаться.
— Чего ты, Александр Витальевич, дуришь? Неужели боишься, что кто-то отольет у тебя спирт?
— Ничего я не боюсь, просто не могу доверить никому такую ценность, — угрюмо отвечал Карпухин.
Кто-то сказал об этом командиру. Тот, вызвав Карпухина, заметил:
— Вот что, Александр Витальевич, принесите-как вашу бутыль ко мне. Уж в моей-то каюте не пропадет ни капли. А то и товарищи на вашу подозрительность обижаются, и каюта у вас не убирается. Оказывается, вы не пускаете туда и приборщика.
— Я сам убираю свою каюту. А бутыль не отдам. Я за нее расписался и несу персональную ответственность.
— Так что ж, вы и мне, выходит, не доверяете? — спросил, краснея, командир.
Покраснев еще больше, чем командир, Карпухин ответил твердо:
— Спирт я никому не доверяю. Я за него расписался, мне за него отвечать.
Кончился этот разговор тем, что Саша, оставив на столе у командира свою фуражку, пунцовый как рак, пулей выскочил из каюты.
Бутыль со спиртом он все-таки перенес к командиру, но отношения между ними остались натянутыми. Прошло, наверное, полгода, прежде чем забылся этот эпизод.
Естественно, что командир был главным человеком на корабле. От его знаний, его отношения к подчиненным зависело в конечном счете все.
При хорошем командире служба всегда в радость. При плохом — в тягость.
Нам, считаю, повезло. Командир, как и мы, был молод. Любил службу, море. Понимал шутку и с удовольствием шутил сам. Александр Петрович Бандуров прошел отличную флотскую службу на линейном корабле, и эту линкоровскую жилку — организованность, четкость и необычайную чистоплотность — он неуклонно внедрял у нас на сторожевике.
Правда, пунктик командира в отношении чистоты обходился нам порой весьма дорого. Поначалу, когда корабль еще строился, пунктик этот особенно не проявлялся. В казарме вымыли полы, и все блестело. Но когда корабль вступил в строй, выполнить требование командира — надраить палубу так, чтоб сияла, как на линкоре, — было не просто. Сторожевой корабль не линкор, и верхняя палуба у него не деревянная, а металлическая. Не раз мы пытались сказать об этом командиру. Но Бандуров неизменно отвечал:
— Не правы вы, товарищи офицеры. Не имеет значения, из чего сделана палуба. И металл может быть таким же чистым, как дерево. Нужно только почаще проходиться по нему шваброй с соляркой.
И мы драили что было мочи.
Борьба командира за линкоровскую чистоту доходила порой до анекдота. Идешь, бывало, отпрашиваться на берег, а Бандуров в ответ:
— Виктор Петрович, вы проверяли в своем хозяйстве вентиляционные грибки?
— Проверял, товарищ командир, все в норме!
— В норме, говорите? Пойдемте посмотрим.
Идем по палубе. Подходим к одному грибку, служащему для вентиляции помещений, где находится аппаратура радиолокационной станции. Командир приседает на корточки и ребром ладони резко ударяет по крышке грибка. Сделав несколько оборотов, крышка останавливается.
— Видите? А вы на берег!
— А что вы нашли здесь плохого?
— Недостаточно расхожена крышка грибка. Нужно отмыть бензином густую смазку на винте и смазать его веретенкой, тогда крышка будет от одного удара завинчиваться до предела. Как волчок будет вращаться.
— Но крышка и так вращается. Какая разница, от одного удара или от трех?
— Большая. Когда по боевой тревоге потребуется закрыть вентилятор, дорога будет каждая секунда. Короче, займитесь этим сейчас же со своими матросами, а уж потом извольте на берег.
И вот вызываю матросов чистить эти треклятые крышки и винты, смазывать их веретенкой. Наконец работа сделана. Крышки от одного удара полностью закручиваются и раскручиваются. Но на берег уже поздно. И так — каждый раз.
Рано или поздно все к такой требовательности командира привыкли. Корабль наш блистал чистотой.
Справедливости ради нужно сказать, что себя Бандуров также не жалел. По месяцу-два не сходил с корабля. По многу часов занимался с каждым командиром БЧ или начальником службы, постигая вооружение и технику, их боевое использование. Зато по прибытии в часть мы успешно выполнили все курсовые задачи. А через некоторое время наш корабль был признан лучшим в части. Многим были присвоены очередные воинские звания. Александр Петрович Бандуров стал капитаном 3 ранга.
...Между тем до нового года оставалось не так уж много времени. Скоро нужно было из казармы переселяться на корабль. Зачастили к нам флагманские специалисты, проверяли, как личный состав знает технику и умеет ее обслуживать, изучали подготовленную нами служебную документацию. Не подвел меня Геннадий Быков. Он не только оказался хорошим гидроакустиком, но и неплохо печатал на машинке. Документация по РТС и БЧ-IV была безукоризненна.
Каждому офицеру был выдан лист зачетов, которые он должен сдать «флажкам» — по своей специальности и за весь корабль. Только после сдачи зачетов мы допускались к самостоятельному управлению подразделением. С этим у меня был порядок. Более трудной оказалась сдача экзаменов на вахтенного офицера, который обязан быть и штурманом, и артиллеристом, и минером, и связистом. В отсутствие командира корабля на мостике этот человек обладает всей полнотой власти. В случае необходимости он должен до прихода командира открыть огонь из любого вида оружия, имеющегося на корабле. Вот почему допуск на самостоятельное несение вахты считается для корабельного офицера достижением рубежа зрелости и умения.
В середине декабря командир БЧ-III Сергей Никитин, Виктор Кащин и я такие экзамены сдали. Собрав нас в своей каюте, Бандуров сказал:
— Горжусь, что командую такими офицерами. Думаю, что мы сплаваемся.
Прибыл наконец и старшина команды радиотелеграфистов — сверхсрочник главстаршина Никита Жигалов. Для меня это было большой радостью и облегчением. Чего греха таить, хорошо зная минно-торпедное дело, неплохо освоив радиолокацию и гидроакустику, в службе связи я чувствовал себя не совсем уверенно. Мне нужен был помощник, который взял бы на себя все нелегкое хозяйство радистов. Вот почему с таким нетерпением ждал я старшину команды. Поначалу, правда, несколько разочаровался: уж больно Жигалов был маленького роста. Глядя на его не по меркам сшитый китель, спросил:
— Никита Иванович, что, не нашлось на складе кителя поменьше? Этот, по-моему, вам великоват.
— Да я, товарищ лейтенант, его всего два дня как надел, — смущенно улыбаясь, сказал Жигалов. — Срочную-то служил на крейсере, думал после службы осесть в Симферополе. Там у меня, извиняюсь, супруга Евдокия Ивановна. Хозяйство, огород. Ну и хотела она, значит, чтобы кончал со своей морской службой. «С твоей специальностью, — говаривала, — нигде не пропадешь. Будем всегда вместе, а то ты все в море да в море». Но мне со службой было расставаться трудно, уж больно я за пять лет прикипел к флоту. А тут еще Григорий Иванович Голубчик, мой бывший командир, говорит: «Да мужик ты, Никита, или нет? Неужто свою благоверную не уговоришь? Ну а коли не согласится, наплюй, за тебя любая пойдет, потому как в морской форме ты неотразим».
— Ну и как, уговорили?
— Уговорил, — со значением произнес Жигалов, — правда, долго пришлось убеждать. Но теперь уж накрепко.
— А как же огородик, хозяйство? — не утерпел я.
— Пусть ее мамаша и папаша обрабатывают. Вот отслужу, тогда другое дело. А кителек-то, товарищ лейтенант, я перешью. Не было на складе моего размера.
Как говорится, мал золотник, да дорог. Никита Жигалов оказался прекрасным знатоком своего дела, специалистом 1-го класса. Матросы его слушались, уважали. Теперь за радистов я был спокоен.
Однако не все обстояло гладко в моих подразделениях. Кому неизвестно, что, если приходит указание выделить на строящийся корабль матросов, ни один командир не отдаст лучшего. Стараются списать кого похуже. И хоть у меня в РТС и БЧ-IV люди подобрались дисциплинированные, находились такие, кто доставлял много хлопот.
Например, сигнальщик старший матрос Сизов. Был он высок, строен, с рыжеватыми волосами. Даже зимой у Сизова не сходили с лица веснушки. В общем, парень вполне симпатичный. А вот дисциплину никак не признавал. Держался развязно, вызывающе. От работ отлынивал. Все мои попытки установить с ним контакт разбивались о грубость.
— Что вы мне, товарищ лейтенант, сказочки рассказываете? Все равно я конченый человек. Вор в законе, по ширме бегал.
С трудом сдерживая улыбку, я попросил Сизова разъяснить, что такое ширма.
— Каждый блатной знает, что бегать по ширме — значит сидеть в тюрьме, — снисходительно ухмыльнулся Сизов.
— Но ведь ты, Вася, в тюрьме не сидел. Зачем же на себя такое наговариваешь? Я ведь знаю, что мать и отец у тебя есть. Люди рабочие, да и сам ты до флота на заводе работал. Загибаешь все, а зачем, не пойму.
— Это вы по документикам справлялись, а я говорю: вор в законе.
— Ну ладно, идите. Еще поговорим...
Написал я письмо в Северодонецк родителям Сизова, спрашивал о жизни Васи перед службой, о характере его. Просил их, чтоб посоветовали сыну найти себе на корабле товарищей. Как-то, когда и дежурил по казарме, нес службу рассыльного матрос Шубников из БЧ-II. Сидя в комнате дежурного у растопленной печки, разговорились мы о Сизове.
— А я с ним, товарищ лейтенант, на одном эсминце служил. Парень он хороший, да обидели его у нас.
— Что там произошло?
— У кого-то часы пропали, подумали на Ваську, обвинили в воровстве. За это и списали. А он этих часов и не брал вовсе — это я точно говорю. Тот матрос их потерял. Вот Сизов и обозлился на всех. Теперь козыряет: «Я вор в законе». А что это значит, и сам толком не знает. Вы с ним, товарищ лейтенант, и построже и поласковее, чтобы оттаял маленько.
— Спасибо, Шубников. Все, что вы рассказали, для меня очень важно.
Через несколько дней Сизов сам пришел ко мне в каюту.
— Вы зачем моим родителям написали? Что вы все копаете, в душу лезете? — начал он с порога.
— Подожди, Вася, не спеши. Давай-ка лучше садись и поговорим спокойно.
— Не о чем нам разговаривать. Зачем письмо родителям послали?
— А ты что, от них письмо получил?
— Получил.
— И что пишут?
— Что вы недовольны мной, что нет у меня на корабле товарищей.
— Но ведь это, Сизов, правильно. И служишь ты плохо, и товарищей сторонишься. Я ведь знаю, за что тебя списали с эсминца, и знаю, что ты не виноват. Только не пойму, почему должен от других это узнавать, а не от тебя.
Сизов сидел, опустив голову.
— Давай, Василий, договоримся так: все начнем сначала. Не было у тебя никаких неприятностей, и корабль этот для тебя первый.
Не раз еще я беседовал с Сизовым. Много говорили о войне, о Ленинграде, о том, как моряки-балтийцы, не жалея себя, защищали город, как делились последним куском хлеба с жителями... Потихоньку менялся Вася. Через несколько месяцев он стал одним из тех, на кого я мог положиться. А через год товарищи избрали его секретарем комсомольской организации БЧ-IV. Когда через два года меня вновь назначили на родные торпедные катера, больше всех переживал Вася Сизов:
— Жаль, что расстаемся, товарищ старший лейтенант.
— Ты же все равно в этом году увольняешься. Так что в любом случае пришлось бы прощаться.
— Вы мне, товарищ старший лейтенант, адрес дайте, я вам с гражданки писать буду.
Обменявшись адресами, мы несколько лет переписывались.
...Приближались заводские испытания. Мы уже переселились из казармы на корабль, отошли от достроечной стенки и с нетерпением ждали прибытия начальства.
В десять утра по трансляции раздался голос Никитина, дежурившего по кораблю:
— Горниста наверх!
— Ну все, тезка, видно, начальство скоро прибудет, — сказал Кащин, откладывая в сторону недописанное письмо.
К визиту командира соединения мы готовились и все же волновались: не хотелось ударить лицом в грязь.
Колокола громкого боя с небольшими промежутками заревели: «Большой сбор!» Застучали каблуки матросских ботинок по трапам. Через несколько секунд вся команда стояла в четком строю вдоль правого и левого борта.
На рейде показался катер командира соединения.
— Правый борт, кру-гом! — подал команду капитан-лейтенант Бандуров.
Все повернулись лицом к рейду. Командир занял место на верхней площадке трапа. Слева от трапа застыли дежурный по кораблю, дежурный по низам, вахтенный у трапа и горнист. Труба горниста пропела «Захождение».
— Смирно! — подал команду Никитин, когда катер с адмиралом подошел к трапу. Легко, по-мальчишески взбежал адмирал по трапу на палубу.
— Правый борт, кру-гом!
Звенящим в морозной тишине, хорошо поставленным «линкоровским» голосом командир отрапортовал:
— Товарищ контр-адмирал, экипаж сторожевого корабля «Росомаха» к выходу в море готов!
Офицеры и матросы почтительно рассматривали адмирала. Еще бы — это был командир легендарного в годы войны лидера «Ташкент» контр-адмирал Ерошенко. Не раз его корабль под беспрерывными атаками вражеских самолетов доставлял в осажденный Севастополь пополнение и боеприпасы, увозя оттуда раненых, женщин и детей. Вражеские самолеты буквально охотились за ним, но красавец «Ташкент», носивший на мачте голубой вымпел самого быстроходного на флоте корабля, неизменно выходил из боя победителем. Рассказывали, что Ерошенко во время налетов фашистских самолетов ложился на деревянный настил мостика и, следя за самолетами, отдавал команды в машинное отделение корабля: «Стоп обе машины!», «Назад максимально возможный ход!», «Обе полный вперед!»
Корабль, повинуясь воле командира, то на полном ходу, дрожа всем корпусом, замирал на месте, то, как взнузданный конь, устремлялся вперед. Сброшенные фашистскими летчиками бомбы разрывались то за кормой, то впереди по курсу. И только когда «Ташкент», придя в Новороссийск, ошвартовался у стенки после очередного похода, гитлеровцам удалось его потопить.
Адмирал принял рапорт, обошел строй.
Поздоровавшись с личным составом, Ерошенко сказал:
— Спасибо вам, товарищи, за кратчайшую подготовку к испытаниям. Думаю, недалек тот день, когда на гафеле вашего корабля взовьется Военно-морской флаг. Счастливого вам пути и семь футов под килем! А сейчас разрешите поздравить вас с наступающим Новым годом! Желаю всем хорошего здоровья и успехов в службе!
Стоявший рядом со мной в строю Жигалов прошептал:
— А я и забыл, товарищ лейтенант, что завтра тридцать первое декабря. Во завертелись!
— Жену не забыли поздравить?
— Да где там, конечно, забыл.
— Как распустят строй, черкните поздравление да отдайте мотористам с адмиральского катера. Из наших-то на берег вряд ли кто до Нового года сойдет.
— Спасибо, товарищ лейтенант. Так и сделаю.
Адмирал остался доволен кораблем и его экипажем и разрешил завтра следовать в Севастополь, где нас ожидала государственная комиссия.
Днем тридцать первого вышли в море. От холодного воздуха и сравнительно теплой воды море парило. Видимость была неважной. Несмотря на это, настроение у всех отменное.
— Ну вот, Женя, скоро и жену свою обнимешь, — шутил во время ужина в кают-компании Сережа Никитин, единственный холостяк из офицеров.
— Я-то обниму. Есть кого и есть что, — парировал штурман, — а вот ты опять будешь спать с открытой форточкой.
Офицеры засмеялись.
— А я как Павел Степанович Нахимов, — не унимался минер, — предан только морю. Вот выйду в отставку, тогда женюсь. А девчонок и так хватит.
— Хватит вам трепаться. Пока корабль не вступит в строй и не будет приписан к базе, всем нам придется спать с открытой форточкой, — пробурчал командир, закуривая папиросу. — Кто подменяет на вахте Кащина? — спросил он.
— Я, товарищ командир, — ответил Никитин. — Сейчас покурю и пойду.
— Хорошо. Давайте и вы, Гоберидзе, на мостик, — обращаясь к помощнику, сказал Бандуров. — Я сейчас подойду.
— Есть! — ответил старший лейтенант.
Помощник у нас грузин. Прибыл на корабль одним из последних. Неразговорчивый, с виду мрачноватый, он оказался простым и душевным человеком. Дело свое знал хорошо. Матросы его побаивались, офицеры уважали. Михаил Ираклиевич окончил то же училище, что и я, правда, на два года раньше. И женат был на ленинградке. Эти, в общем-то, незначительные совпадения нас сближали. Вскоре после чая командир собрал офицеров.
— Через несколько часов, товарищи офицеры, наступит Новый год. Среди вас есть такие, кто встречает его в море первый раз?
— Мне не приходилось встречать, товарищ командир, — ответил я.
Такими же оказались замполит, штурман и доктор.
— Ну вот видите, даже среди нас есть такие, кто впервые встречает Новый год в море. А среди старшин и матросов их большинство. Нужно нам, всем офицерам, в эту торжественную минуту быть рядом с подчиненными. По корабельной трансляции я ровно в двенадцать всех поздравлю, а за полчаса до Нового года мы с заместителем по политчасти обойдем все боевые посты и поздравим каждого персонально. Советую то же сделать и вам. А сейчас прошу по местам!
В полной темноте сторожевик, обозначенный лишь ходовыми огнями, средним ходом шел в базу. Мерно гудели вентиляторы. За кормой, подсвеченный гакабортным огнем, стлался высокий бурун, вспененный винтами.
Я пошел вначале к радистам. В радиорубке колдовал у приборов Жигалов со своими подчиненными.
— С наступающим Новым годом, товарищи! Всех благ, здоровья, счастья вам и вашим семьям.
— Спасибо, товарищ лейтенант, — за всех ответил Жигалов, — мы вам также желаем всего хорошего, успехов в службе, очередного звания.
— Того же и вам, Никита Иванович.
Обойдя несущих вахту гидроакустиков, пришел к радиометристам. Старшина команды Боровец в рубке станции воздушного и надводного наблюдения прилаживал на моем столе большой лист плексигласа.
— Откуда это? — спросил я удивленно.
— Это вам в качестве новогоднего подарка, товарищ лейтенант. От команды метристов. Еще раньше на заводе достали, но решили постелить сегодня, в Новый год.
— Спасибо, — сказал я расстроганно. — За мной сувенир. А пока давайте поздравим Геннадия Стаднюка с присвоением звания старшины первой статьи. Сегодня командир подписал приказ.
— Служу Советскому Союзу! — четко ответил командир отделения.
Стаднюк среди метристов был самым веселым человеком. Отлично пел, играл на гитаре. Прекрасно знал радиолокационную технику. За все эти качества пользовался у моряков всеобщей любовью, почитался не менее, чем знаменитый Василий Теркин.
За несколько минут до полуночи по корабельной трансляции зазвучали Кремлевские куранты. В торжественной тишине диктор Левитан зачитал новогоднее поздравление советским людям. И здесь, в этом необозримом просторе волн и ветра, слова поздравления отозвались в душе каждого из нас сыновней благодарностью Родине, желанием сделать все для ее безопасности.
Затем выступил старший лейтенант Паршин. От имени командира и всех офицеров корабля он еще раз поздравил экипаж.
— Наше первое плавание символично. Оно проходит в Новый год. Командование корабля надеется, что каждый член экипажа сделает все, чтобы государственные испытания были успешно завершены и корабль вступил в строй действующих.
Свободные от вахты офицеры собрались в кают-компании. Вместе поужинали.
Так я встретил свой первый Новый год в море. После это было не раз, но та встреча на новом корабле запомнилась особо.
На следующий день пришли в Севастополь. На борт поднялись члены комиссии во главе с капитаном 1 ранга, и началась напряженная работа. Сутками мы находились в море. Каждый из нас, командиров подразделений, нес большую ответственность: ведь мы ставили подпись в акте наравне с командиром корабля и членами государственной комиссии.
Вот тут-то у меня и произошел инцидент со сдатчиками. В одном из походов во время выполнения стрельб на экране станции обнаружения мы заметили помеху, напоминавшую синусоиду с частотой бортовом сети. Стаднюк и Боровец пытались отстроиться от нее, но она не пропадала.
— Позовите инженера завода, — сказал я Боровцу, — пусть посмотрит, что это такое.
Инженер глянул и сказал, что это сущий пустяк.
— Ну так найдите причину этого пустяка и устраните ее.
— Придем в базу и отрегулируем.
Однако помеха регулировке не поддавалась. Сдатчики бились несколько дней, но безуспешно. Вечером ко мне в каюту пришел инженер.
— Виктор Петрович, вы же понимаете, что помеха несущественная, на работу станции не влияет. Так что смело можете подписывать акт.
— Дорогой Владимир Александрович, я высоко ценю ваши знания и опыт, но в данном случае подписывать акт не буду. И не потому, что неисправность серьезная, просто мы с вами не знаем причину ее возникновения.
— В таком случае я обращусь к командиру.
— Ваше право.
Доложили Бандурову, тот — председателю комиссии. Вызвав меня к себе, капитан 1 ранга строго спросил:
— Почему вы отказываетесь подписать акт? Надеюсь, вы понимаете, что это задерживает приемку всего корабля?
Объяснив капитану 1 ранга свои соображения, я попросил вызвать наладчиков с завода.
— Добро, — подумав, согласился председатель, — будем вызывать конструкторов с завода.
На другой день прилетели два наладчика. Через некоторое время нашли причину помехи: оказалось, что в одном из трансформаторов при подключении перепутаны концы. Только и всего.
Акт о приемке был подписан, и комиссия вместе с инженерами и рабочими покинула сторожевик. А вскоре он вступил в строй действующих.
И сразу на нас навалились офицеры штаба. Снова инструкции, документации... Кораблю предстояло сдать несколько курсовых задач: здесь и организация, и отработка одиночного плавания, и выполнение стрельб. После того как у нас приняли первую задачу, на фок-мачте взвился красный вымпел: теперь мы официально считались в кампании.
Конечно, начинать с азов всегда нелегко. Изматывались здорово. Выручала молодость, сплоченность экипажа. Но все равно уставали. Дело доходило до смешного.
Пришли мы как-то с очередных стрельб, встали на якорь на рейде. В конце похода вахтенным офицером стоял минер Никитин. Мне предстояло его сменить в четыре утра. Сережа на вахте не успел подбить вахтенный журнал и потому записи о событиях по постановке на якорь делал уже в рубке, пользуясь данными, набросанными на бумажке. А событий было много: вход на рейд, запрос места стоянки, о работе машин, об отдаче якоря.
За четверть часа до заступления на вахту меня разбудил рассыльный.
— Товарищ лейтенант, через пятнадцать минут вам на вахту. Старший лейтенант Никитин просил не опаздывать.
— Спасибо, сейчас встану. Передай Никитину, что буду вовремя.
Сергея я застал в рубке дежурного. В теплом реглане, разомлевший от жары, он держался буквально из последних сил.
— Все в порядке, Петрович, с журналом ажур. Все подбито.
Расписавшись о приеме вахты, я пожелал Никитину спокойной ночи.
В шесть тридцать раздалась команда:
— Корабль к бою и походу приготовить!
Мы снова уходили в море. Не успели пройти боковые заграждения, по трансляции раздался голос командира:
— Всем офицерам прибыть на ГКП!
Через минуту все стояли на мостике. Командир нервно выхаживал с одного крыла на другое.
— Все собрались? — спросил он, закуривая.
— Так точно, все! — четко отрапортовал Гоберидзе.
— Иванов, попросите сигнальщиков уйти в рубку.
Обращаясь к Никитину, командир спросил:
— Вы, Сергей Иванович, часом не больны?
— Здоров, — ответил Никитин, удивленно глядя на Бандурова.
— А я, представьте, сомневаюсь, как будут, наверное, сомневаться и ваши товарищи.
С этими словами он взял со столика вахтенного офицера журнал и стал вслух читать: «01.22. Отдали левый носовой якорь. Машины затруба. Отрез швасфали. Подан трабаза».
Дальше ничего было не понять. Как мы потом посмотрели, в этом месте карандаш Сергея, описав загогулину, сполз вниз. Зато в конце было четко записано: «04.00. Вахту сдал. Никитин».
Мы не знали, как и реагировать на прочитанное командиром. С одной стороны, было чертовски смешно, ибо все понимали, что Сергей писал, засыпая в рубке дежурного. С другой, как быть с вахтенным журналом? Ведь никакие исправления или подчистки в нем не допускаются. Это — основной официальный документ на корабле.
Между тем командир, глядя на покрасневшего Никитина, продолжал:
— По приходе в базу я вынужден направить вас, Никитин, в госпиталь на обследование. Черт его знает, что у вас в голове.
— Я нормальный человек, — обиженно ответил Сергей, — и ни на какое обследование не пойду. Просто я устал и дописывал журнал после прихода в базу. Слегка задремал.
— А с журналом что прикажете делать?
— Залить эту запись чернилами, будто бы случайно пролито.
— Я вам залью! Ладно, все по местам. Что-нибудь придумаем. И предупреждаю, товарищи офицеры, чтобы такого больше не повторялось!
Мы разошлись по своим КП, переживая за Никитина.
Кончилось тем, что командир объявил Никитину пять суток без берега.
В тот год частенько доставалось каждому из нас. То и дело объявлялись злополучные сутки.
Выполняли мы как-то артиллерийские стрельбы по щиту. По боевому расписанию Виктор Кащин находился в «скворечнике» (так мы в шутку называли СВП — стабилизированный визирный пост). Все шло нормально. Радиолокационная станция вела цель, орудия, непрерывно получая данные наводки, бесшумно двигались за нею. Легли на боевой курс. Командир отдал Кащину приказ:
— Командир БЧ-II, открыть огонь!
Взвился до места флаг «наш» — сигнал «веду артогонь», — все замерли в ожидании залпа. И вдруг по боевой трансляции прозвучал взволнованный голос Кащина:
— Дробь, орудия на ноль!
Стрельба отменялась. Командир по телефону запросил артиллериста:
— В чем дело? Вы что там, наверху, с ума сошли?
— Не вижу отметки цели на выносном индикаторе. Что-то случилось с локацией. Стрелять не могу.
— Начальника РТС на ГКП! — раздался разгневанный голос Бандурова.
Пулей выскочил я на мостик.
— Вы что, в игрушки играете?! — набросился на меня командир. — Стрельбу хотите запороть? Почему не проверили исправность выносного индикатора в СВП?
— Все было нормально, товарищ командир, сам перед выходом проверял.
— Марш к Кащину! Чтобы немедленно все было исправлено!
Полез к Виктору. Расстроенный, он крутил ручки регулировки индикатора. И все напрасно: на экране было белым-бело.
— Что у тебя тут стряслось?
— Да черт его знает, ничего не вижу в этом молоке. Пробовал отрегулировать, ничего не получается.
— Подвинься, дай я посмотрю.
Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: регулировкой яркости Кащин полностью засветил экран. Естественно, что в таких условиях вращение рукоятки фокусировки ничего не давало. Вроде бы пустяк, но время для стрельбы было упущено.
Вдвоем мы спустились на мостик.
— Ну что там случилось? — недовольно спросил командир.
— Все в порядке. Слишком большая яркость была на экране, — ответил я.
— Вы куда смотрели? Неужели не смогли сообразить? Сразу «дробь» скомандовали, — накинулся Бандуров на Каолина.
— Я эту рукоятку не трогал. Видно, яркость была заранее введена. А может, я ее случайно задел, но сразу не сообразил.
— Заранее, случайно... — передразнил Кащина командир. — Обоим вам за плохую подготовку к стрельбе объявляю по трое суток. А сейчас по местам. Будем ворочать на другой галс. Стрелять придется другим бортом.
Стрельба по щиту прошла успешно. Сутки, которые нам объявил командир, были отменены.
Подошло время увольнения нашим «старичкам». Пять лет, отданных флоту, кончились. На корабль прибыло пополнение из учебных отрядов. Старожилы корабля, вчерашние матросы и старшие матросы, стали старшинами, командирами отделений и команд. Уходил в запас и главстаршина Боровец. Не хотелось расставаться с таким опытным специалистом. Утешало, что его место занял бывший командир отделения старшина 1-й статьи Геннадий Стаднюк.
Прощаясь, Боровец наставлял Стаднюка:
— Смотри лучше за нашим лейтенантом, чтобы он всегда был наглажен и надраен. Нашу марку РТС не уроните!
— Не беспокойся, Серега, все будет тип-топ.
— Чего вы его все наставляете, Боровец? — услыхав их разговор, вмешался я. — Опять вздумали меня опекать? Уж как-нибудь сам себя обслужу.
— Да я не об этом, товарищ лейтенант. Нам-то со стороны видней. И в кино, когда опаздываете, иногда вам места нет. Не проследи за вами, так и будете на шкафуте два часа стоять. И к подъему флага пуговицы не всегда надраены. Сколько раз я говорил приборщику вашей каюты, чтобы следил за этим и вовремя подсказывал. Нам все это не безразлично. Наш командир должен быть образцом для других.
Вот я и толкую Гене об этом. Вы уж не обижайтесь, товарищ лейтенант.
— Спасибо, Сергей Валерьянович, за заботу. Получается, что вы за мной, как нянька за малым дитем, смотрите. Этого не нужно. А за подсказку еще раз спасибо. Отныне всегда буду драить пуговицы, — шутливо пообещал я.
— Да это я так, к примеру. Мало ли что...
Как не любить после такого своих матросов!
Командир корабля, замполит часто советовали:
— Почаще, товарищи офицеры, спускайтесь к матросам в кубрики. Больше интересуйтесь их бытом, настроением.
И совсем не случайно капитан-лейтенант Бандуров запретил показывать отдельно для офицеров кино в кают-компании.
— Пусть смотрят вместе со всеми на верхней палубе, — любил говаривать он. — И воздуху больше, и с матросами рядом.
По инициативе замполита на корабле началось соревнование на лучший кубрик. К моему удовольствию, первым был признан кубрик, где жили матросы РТС и БЧ-IV. Торжественно нам вручили приз: патефон с набором пластинок Шульженко и Утесова. «О, голубка моя, как тебя я люблю...» — неслось по вечерам из нашего кубрика.
Некоторые матросы из других боевых частей даже просились к нам в РТС:
— Нравится у вас, товарищ лейтенант, все какие-то чистые, отглаженные, дружные.
— Вот и добивайтесь этого у себя в БЧ.
— Нам труднее, народу много.
— Тогда проситесь к Дюкову, у него совсем мало подчиненных.
Разговор обычно так ничем и не заканчивался, но мне, конечно, было приятно, что РТС пользуется среди матросов корабля такой популярностью.
Добрые, сердечные отношения сложились и между офицерами. Бывало, после вечернего чая, усевшись в кают-компании на мягком диванчике, мы толковали о различных делах, о жизни, о женах, которых пора бы вызвать в базу. Перемещения в командовании флотом обсуждались особенно горячо. В главном штабе, наверное, и не представляли, как критически оценивали мы ту или иную кандидатуру на должность командующего флотом, будто от нас зависело это назначение. Когда споры наши стихали, каждый предавался любимому занятию. Сережа Никитин подбирал на пианино какой-нибудь фокстрот. Механик с доктором, попыхивая папиросами, играли в шахматы. Ну а мы с артиллеристом пристрастились к другой игре: в поддавки в шашки. Кто быстрее все отдаст, тот и выиграет. Наблюдая нашу игру, Гоберидзе, морщась, ворчал:
— Нашли во что играть! Хорошую игру портите!
— А вы попробуйте, товарищ помощник, увидите, что эта игра так же интересна, как и шашки.
Михаил Ираклиевич пробовал, но впустую. В игре он все путал: стремился не отдавать шашки, а брать. Кащин же не терялся, моментально подставлял все свои шашки. А когда Гоберидзе не хотел их бить, кричал возбужденно:
— И эту, Михаил Ираклиевич, и эту!
Проиграв, помощник в сердцах отходил от стола:
— Ненормально все это, Виктор Ильич, ненормально! В обычных условиях у вас бы две шашки в «сортире» сидели!
— Так то в обычных, — хохотал довольный Виктор, — а у нас — экстремальные. Привыкайте, Михаил Ираклиевич!
Виктора Кащина, как самого предприимчивого и неунывающего, выбрали заведующим кают-компанией. Вместе с дежурным по кораблю он следил за приготовлением пищи. На деньги, которые каждый офицер вносил на нужды кают-компании, покупал дополнительные продукты: масло, печенье, сахар, разную зелень, да в таких количествах, что они у нас не переводились. Все заготовки делались на берегу, в одном из портов, в который заходил наш корабль. Садясь в катер вместе с интендантом, чтобы первыми съехать на берег, Виктор притворно вздыхал:
— Неохота на берег, но положение обязывает... Ладно, не расстраивайтесь, на обед будет окрошка: два анкерка под квас взял.
Первенствующим лицом у нас в кают-компании, в отличие от крейсеров и эсминцев, был не помощник, а командир. Для него и заместителя по политчасти стоял отдельный стол. Все остальные офицеры сидели за общим длинным столом. С первых же дней командир приучил нас к строгому распорядку. Ровно в полдень он выходил из своей каюты, которая располагалась рядом с кают-компанией, и приглашал на обед:
— Товарищи офицеры, прошу к столу!
Опозданий Бандуров не терпел.
И только утренний чай пили, как правило, в одиночку: кто задерживался с физзарядки, а кто добирал несколько минут после побудки. Главное было — успеть на подъем флага.
У самой кают-компании, в отдельной выгородке, находилась буфетная. Здесь чудодействовал вестовой. Им, начиная еще с городка, где мы жили, когда строился корабль, неизменно был Шания — мингрел из Грузии, весельчак и балагур. По боевому расписанию он числился подносчиком снарядов, а в обычное время был нашим кормильцем. Еду с камбуза он доставлял в бачках в буфетную, а там, разлив борщ по тарелкам, торжественно вносил их в кают-компанию. Шания был большим оригиналом. Пользуясь расположением к нему офицеров, он, ссылаясь на плохое знание русского языка, ко всем обращался на «ты».
— Ты почему плохо кушаешь? — спрашивал он, убирая тарелку с недоеденным первым. — Плохо будешь кушать, болеть будешь, а я отвечать должен? Придем в Поти, приглашу в гости, мама увидит, скажет, плохо кормил.
— Вы почему, Шания, обращаетесь к офицерам на «ты»? — пробовал воспитывать его замполит. — Что, не знаете, как положено?
— Когда человеку «ты» говоришь, с другом говоришь. Так у нас на Кавказе принято.
Хитрил Шания: к командиру-то и его заместителю он всегда обращался на «вы», ну а всем остальным по-свойски тыкал. В конце концов мы махнули на это рукой. Раз такой кавказский обычай, пусть его соблюдает. Зато он очень заботился о нас. В шторм, когда порой не то что обед, кусок хлеба не лез в горло, Шания, положив на скатерть специальную подставку с гнездами для посуды, приносил из буфетной тарелку и, ставя ее в гнездо, говорил:
— На, покушай, товарищ лейтенант. Очень прошу. В шторм кушать больше надо, тогда будет что морю отдавать. Ведь уже совсем зеленый стал.
— Не хочется, Шания, убери.
— Ну хоть второе съешь. Вкусное второе — макароны с мясом, по-флотски называются.
И ведь уговаривал. Съешь и действительно лучше себя почувствуешь.
Вечером, подав офицерам по три, а то и по четыре стакана чая, Шания любил посидеть в кают-компании, наблюдая за шахматными баталиями. Болельщик он был страстный. Причем ни за кого конкретно не болел, в каждой игре выбирал себе кумира.
— Не тем ходишь, товарищ старший лейтенант, — подсказывал Шания, от нетерпения потирая ладони. — Коня так проиграешь!
— Уймись, Шания, не мешай!
— Как уймись, ведь коня теряешь!
И, горячась, хватался за фигуру, которой, по его мнению, нужно было ходить.
Наконец не выдерживал партнер, сопернику которого подсказывал переживающий Шания.
— Виктор Ильич, — обращался он к Кащину, — если не уймешь своего Гиви, завтра же поставлю вопрос о назначении нового вестового.
Обиженный Шания уходил в буфетную мыть стаканы. Но, дождавшись смены игроков, снова появлялся в кают-компании и, выбрав нового кумира, опять принимался советовать. Сам же он играл неважно, частенько получал мат, но, слава богу, не слишком-то сокрушался.
Был у нашего вестового еще один недостаток: он терпеть не мог всяких приспособлений вроде тарелок-подставок, считая это ненужной роскошью. Тем более что от буфетной до кают-компании было всего три шага. Не мудрено, что, неся тарелку с супом, он частенько погружал в него свои пальцы.
— Ты что нарушаешь гигиену? — ругал его доктор. — Не знаешь, как тарелку нести? Смотри!
И под улыбки обедающих показывал Гиви, как надо нести тарелку. Сам доктор этому ремеслу, конечно, нигде не обучался, разве что в ресторане видел, как, бесшумно скользя по залу, официанты ловко носили тарелки. Правда, показывая, как это делается, доктор иногда бил посуду. Шания же на его выговоры неизменно отвечал:
— Товарищ лейтенант, но ведь я руки перед обедом долго-долго мыл. Так что ешь, не бойся.
Несмотря на все недостатки, офицеры менять Шанию на другого не соглашались. Нравился нам этот непосредственный, милый парень, а каков-то еще будет новый?..
Где бы я не служил, всегда замечал, как тянутся матросы к животным. Что ни говори, а сказывается монотонность службы. А тут — живое, преданное тебе существо, нуждающееся в твоей заботе.
Много раз матросы просили у командира разрешения завести собаку, но Бандуров был против. Его отказ понятен: как в море собаке справлять свои делишки?
— Мы его в обрез научим ходить, товарищ командир, вы только разрешите, — убеждали матросы капитан-лейтенанта.
Но Александр Петрович оставался непреклонен. И вот как-то в Одессе Никитин подобрал щенка неопределенной породы.
— Жалко его стало, товарищ командир, — оправдывался перед Бандуровым Сергей Иванович. — Вижу, сидит голодный, забитый щенок с печальными глазами. Думаю, пропадет ведь. Ну и взял.
— Мальчишество все это, Сергей Иванович. Ну да не выбрасывать же теперь. Но смотрите, не с помощника, а с вас буду спрашивать за чистоту на верхней палубе. Как бы потом вы сами не предложили свезти щенка на берег.
Но пес прижился. Был он чистоплотным, ходил в одно место. Нептун — так назвали щенка — играл с матросами на палубе и со звонким лаем бежал на корму с ютовой группой при швартовке.
Кто-то сказал, что на железном корабле собака все равно погибнет.
— Узнаю в медотделе, — пообещал доктор.
Вечером в кают-компании доктор авторитетно заявил:
— Нужно Нептуну обязательно надеть медный ошейник, тогда не будет сказываться влияние железа. На соседнем эсминце так сделали, и собака плавает уже три года.
Медный так медный. Вскоре корабельные умельцы сплели Нептуну из медной проволоки красивый ошейник с надписью: «Нептун, СКР «Росомаха», в котором наш пес все время и щеголял.
Не знаю, влиял ли этот ошейник на здоровье Нептуна, но когда я через несколько лет, встретившись с нашим боцманом, спросил о здоровье собаки, мичман Панин с улыбкой ответил:
— Жив наш курилка, что ему сделается.
Выходит, прав был доктор.
В одно из увольнений на берег жена с неудовольствием сказала:
— А ты, Витек, полнеть стал. Гляди, уже жирок на животе завязывается. Наверно, мало двигаешься?
Что я мог ответить? И сам стал замечать за собой такой грешок. Видно, сказывалась ограниченность пространства на корабле. Зарядка мало помогала. У матросов все же было побольше физической работы. Кроме того, летом они часто купались у борта корабля.
Когда по трансляции объявлялось: «Личному составу приготовиться к купанию», меня это мало радовало. Здесь уж офицерам не до купания. Нужно тщательно посчитать количество купающихся, проверить, чтобы это количество соответствовало снятым головным уборам и обуви. После купания нужно проследить, чтобы на палубе не осталось ни одного лишнего берета и ни одной пары ботинок. Вот и получается, что самому купаться некогда.
То же и с черноморским загаром. Объявляется форма одежды на палубе — в трусах. Но офицер, конечно, в брюках и в легком хлопчатобумажном синем кителе.
В отпуске мама обычно спрашивала:
— Сынок, ты же служишь на курорте, почему у тебя все тело белое?
Кое-как отшутишься, а сам думаешь: «Ну какой у нас курорт? И кто только придумал, что служба на Черноморском флоте благодать? Наверное, из тех, кто сам никогда не служил на юге. Попробовал бы тот остряк пройтись в ботинках по раскаленной, как сковородка, палубе. Думаю, что сразу бы попросился на Север».
Осенью нам предстояло участвовать в учении. Собрав нас, командир объявил:
— Товарищи офицеры! Нам надлежит выполнить две задачи, каждая из которых потребует умения и слаженности всего экипажа, всех боевых частей и служб. На первом этапе в составе кораблей охранения мы будем сопровождать транспорты и корабли, которые в назначенной точке побережья высадят десант. Затем, вместе с другими кораблями, будем стрелять по берегу. Мы должны своей корабельной артиллерией разрушить укрепленные позиции «северных», с тем чтобы обеспечить успешную высадку десанта. Так что, как говорится, пришел наш звездный час. А теперь детали...
Склонившись над картой, мы начали прорабатывать задачи, которые предстояло решить на каждом этапе перехода и в период артиллерийской поддержки. Задачи были сложные. На переходе морем «северные» наверняка попытаются атаковать конвой подводными лодками, торпедными катерами, предпримут атаки и с воздуха. Поэтому мы тщательно отрабатывали варианты противолодочной и противокатерной обороны, продумывали, как лучше защитить десантные корабли с воздуха.
— Главное, — сказал командир, — своевременно обнаружить корабли и самолеты «северных». И здесь на радиотехническую службу ложится особая ответственность: от того, как сработают радиометристы и гидроакустики, зависит успех всего корабля. Надеюсь, вы это понимаете, товарищ Иванов?
— Так точно. Понимаю не только я, но и все мои подчиненные. И заверяю, что РТС и БЧ-IV не подведут.
— Добро. Теперь с артиллеристами...
Долго шел обстоятельный разговор о задачах каждой боевой части и службы. Разошлись поздно. Завтра предстояло получать боезапас, уточнять действия в штабе части, где каждому кораблю будет поставлена конкретная задача, указано место в ордере.
Выступая перед комсомольцами, заместитель по политчасти сказал:
— Морской десант, бой за плацдарм, занятый противником, всегда были испытанием на стойкость, проверкой ратного мастерства. Наш корабль десант не высаживает, но мы должны уберечь десантные корабли от ударов «северных» на переходе морем, а затем залпами нашей артиллерии обеспечить успешную высадку десанта. От каждого из нас во многом зависит выполнение задачи. Предельная бдительность на переходе, поражение условного противника с первого залпа — вот слагаемые успеха.
Ночью мы бесшумно отошли от стенки. В назначенном квадрате встретили конвой. Растянувшись в кильватерной колонне, без единого огонька, десантные корабли, тяжело загребая воду тупыми форштевнями, медленно шли по намеченному курсу. Заняли свое место в ордере.
— Боевая готовность номер два. Вариант ПЛО, ПКО, ПВО{1}. Боевой смене заступить! — объявили по трансляции.
Внимательно вглядывались сигнальщики и наблюдатели в ночную темень, чутко слушали глубины моря гидроакустики, непрерывно вращались крылья антенн, ведя разведку воздушного и морского пространства.
Сидя на своем КП в рубке станции воздушной и надводной обстановки, я держал непрерывную связь с гидроакустиками.
Светало. Внезапно раздался голос Геннадия Быкова:
— Пеленг триста сорок, дистанция пятнадцать. Предполагаю контакт с подводной лодкой!
— Квалифицировать контакт!
Через минуту:
— Пеленг триста сорок два, дистанция шестнадцать. Подводная лодка!
— Товарищ командир, обнаружена подводная лодка, пеленг... дистанция... — доложил я на ГКП.
Тотчас же по кораблю разнеслась трель звонков колоколов громкого боя.
— Боевая тревога! Атака подводной лодки!
Я представлял себе, как напряжен сейчас наш минер. Данные выхода в атаку обрабатывали приборы управления, но от Никитина, сидящего у рекордера, зависела точность залпа реактивных бомбовых установок.
— Носовые бомбометы, товсь!
— Пли!
Срываясь с направляющих, оставляя за собой шлейф огня и дыма, реактивные глубинные бомбы с завыванием устремились к цели. На фоне светлеющего неба бомбы были хорошо видны. Далеко по курсу корабля поднялись взрывы.
С флагманского корабля сигнальный прожектор передал:
— Благодарю за службу!
Усилилось волнение моря. Ветер и течение сносили корабли с курса. Пришлось потрудиться Дюкову и его подчиненным.
В конце перехода корабли подверглись атаке с воздуха. Сторожевик, ощетинившись стволами орудий, вместе с другими кораблями открыл огонь по радиоуправляемым мишеням. Подойдя на дистанцию залпа к берегу, корабли охранения вместе с кораблями артиллерийской поддержки открыли огонь по позициям «северных». Разрывы вспороли берег. Волна за волной понеслись над укреплениями «противника» самолеты.
Стоя на мостике, мы с восхищением наблюдали, как морские пехотинцы с десантных катеров вместе с волнами прибоя врываются на берег. Откинулись носовые створки у десантных кораблей. Пошли по аппарелям в воду плавающие танки с нарисованными на бортах военно-морскими флагами. Ведя огонь на плаву, мощные броневые машины двинулись в район высадки.
Тем временем к берегу приблизились два транспортных судна. Вплавь и по откинутым аппарелям пошли с них на плацдарм главные силы десанта — мотострелки. Им предстояло развить успех морских пехотинцев, перейти в наступление в глубь обороны «северных».
Довольные возвращались мы в базу. В боевых листках и молниях назывались фамилии отличившихся матросов и старшин. К моей радости, среди них были и моряки радиотехнической службы, боевой части связи и наблюдения. Что же, не зря мы недосыпали в учебных походах, тренировались в стрельбе. Именно в таких учениях и проявляются слаженность и сплоченность подразделений корабля.
В конце лета меня вызвали в отдел кадров.
— Вы когда-то выражали желание служить на торпедных катерах?
— Так точно, — ответил я сидящему передо мной капитан-лейтенанту с безукоризненным пробором в волосах.
Вопрос капитан-лейтенанта застал меня врасплох. Действительно, прибыв на Черноморский флот, я просил назначить меня на торпедные катера. Но тогда такой возможности не было. С тех пор прошло почти два года, я привык к кораблю, к своим товарищам и не представлял себя на другом корабле.
— Время идет, пора уже думать о повышении по службе, — продолжал кадровик. — О вас хорошо отзываются в части, и мы решили предложить вам должность дивизионного специалиста РТС в одной из частей торпедных катеров. Как смотрите на такой перевод?
— А куда придется ехать?
— Служить будете далеко отсюда. На побережье Кавказа. Может быть, вам не хочется оставлять здесь квартиру?
— Какая там квартира. Мы снимаем комнату в городе.
— Ну а там с жильем проще. Да и по службе это большое повышение. Ну как, согласны?
У меня было двойственное чувство. С одной стороны, снова попаду на полюбившиеся мне торпедные катера, да еще дивизионным специалистом, а с другой — жаль расставаться с кораблем. Но все же первое притягивало к себе больше.
— Согласен, товарищ капитан-лейтенант, — твердо ответил я.
— Ну вот и прекрасно. Другого ответа мы не ожидали. Все-таки первая любовь всегда крепче.
На корабле уже знали о моем переводе. Командир и другие офицеры поздравили меня с повышением.
Через несколько дней состоялись теплые проводы.
В последний раз стоял я в строю на подъеме флага. Перед тем как распустить матросов, Бандуров сказал:
— Мы хотели, чтобы вы всегда помнили наш корабль, свой экипаж.
Сборы были недолги. Паром доставил меня и Викторию на рейд, где стояла «Победа». Белоснежный лайнер шел до Поти не спеша, только днем, отстаиваясь ночами в крупных курортных городах. Впервые я чувствовал себя пассажиром на судне. Развалясь в шезлонгах на верхней палубе, мы с интересом наблюдали, как кувыркались в воде дельфины. Вечерами гуляли по залитым ярким электрическим светом набережным Ялты, Сочи и Сухуми, любовались морем.
— Вот и наша знаменитая Колхида, — с гордостью показывая на пологие берега, сказал попутчик-грузин.
— И чем же она так знаменита? — спросила Виктория.
— Девушка, о Колхиде можно рассказывать часами! Вы ведь знаете древнее предание о золотом руне?
— Что-то читала, — неуверенно ответила Виктория.
— Что-то — это мало. Свое название Колхида получила еще в начале первого тысячелетия до нашей эры. Представляете, тысячу лет до нашей эры! — разошелся грузин. — По преданию, дети греческого царя Афаманта Фрикс и Гелла, спасаясь от злой мачехи, сидя на золотошкуром баране, отправились морем к кавказским берегам.
Пассажиры прекратили разговоры, невольно прислушиваясь к интересному рассказу.
— Один только Фрикс добрался до здешних мест, — продолжал польщенный всеобщим вниманием знаток мифов. — Сестра его не удержалась на спине барана и утонула. Достигнув этих берегов, Фрикс принес барана в жертву Зевсу, а снятое золотое руно подарил царю Колхиды Ээту. Позднее оно было похищено и увезено в Грецию аргонавтами под предводительством Ясона. По преданию, золото на Кавказе добывалось так: опускали шкуру барана в воду золотоносной реки, на шкуре оседали частицы золота. Руно, на которое оседало золото, очень ценилось. Теперь, наверно, друзья мои, вам понятно, почему в древности сюда плыли аргонавты за золотым руном? — закончил свой рассказ грузин.
— Вы так много знаете, — сказала Виктория, — наверно, вы ученый?
— Я преподаю историю в одной из школ Поти.
— Спасибо за чудесную легенду. Таких подробностей я не знала. И все же место не очень красивое, — сказала Виктория.
— Вы не на берег смотрите, а дальше, — не согласился попутчик. — Видите, как на горизонте блестят снегом горы? Это Большой Кавказский хребет.
Горы на фоне голубого неба действительно выглядели впечатляюще.
— А какие у нас пляжи! Нигде на всем побережье, кроме Болгарии, нет таких. Чистый песок, намытый морем. В Сочи, в Сухуми крупная галька, нельзя загорать без лежака, а у нас золотой песок и так — до самого Кобулети.
Теплоход подошел к причалу. Ловкие грузчики сгрузили наш нехитрый скарб — два чемодана и ящик от ЗИПа{2}, в котором мы везли постельные принадлежности и посуду. Оставив жену в порту, я пошел в комендатуру гарнизона узнать, как добраться до части. На наше счастье, туда после обеда шла машина с продуктами.
— Повезло вам, товарищ старший лейтенант, — сказал мичман с береговой базы части. — А то пришлось бы добираться рейсовым автобусом. Народу битком, простояли бы несколько десятков километров, а дороги у нас, сами увидите...
Около трех часов грузовичок заехал за нами. Посадив Викторию в кабину, я с мичманом пристроился под натянутым тентом в кузове.
Не таким я представлял себе Поти. В моем воображении этот город всегда утопал в субтропической зелени. А здесь асфальт да асфальт.
— А где же пальмы, кипарисы, бамбуковые рощи? — несколько обескураженно спросил я мичмана.
— Экзотикой мы не богаты, — усмехнулся попутчик. — Все это в изобилии в Батуми. А здесь болото было. У нас недаром говорят: «Какой-то черт построил Поти на болоте». Без асфальта здесь нельзя, дожди косяком идут.
Поразил меня своими размерами мост через Риони. Неширокая речушка бежала внизу, натыкаясь на камни. Зачем такой длинный мост? Привыкший к широкому раздолью Невы, где мосты перекинуты через реку без всякого запаса, я снова спросил мичмана:
— А мосты-то зачем такие громадные, ведь речка узкая?
— Это она сейчас узкая, а когда дожди, с гор такой поток идет, что моста хватает только-только...
Да, все здесь было непривычно. И к этому надо привыкать. Даже дома в селениях выглядели чудно: стояли они на высоких, более метра, сваях. Создавалось впечатление, что это — избушки на курьих ножках.
— Скажите, мичман, это тоже ваша достопримечательность? — показал я на дома.
— Скоро привыкнете, сами будете в таком жить, — улыбнулся мичман. — Здесь иначе нельзя. Во время разлива горных рек под домами частенько стоит вода. Вот и поднимают их на двухметровую высоту.
Наш грузовик, надсадно гудя мотором, медленно переваливался с одной колдобины на другую, то и дело ухая в глубокие лужи. Асфальт остался позади. «Не так я представлял себе Грузию», — снова подумал невольно.
— Не успевают подсыхать, — словно угадав мои мысли, вздохнул мичман. — Ничего не поделаешь: дожди и болото кругом. Одно слово — Колхидская низменность.
Вот наконец и селение, где мне предстояло служить. Все те же дома на курьих ножках. По улице разгуливали высокие, тощие, в черных пятнах свиньи, похожие, скорее, на дворняг.
Мичман помог нам сгрузить вещи у дома, где размещался штаб части, и тепло с нами попрощался.
Первое, что нас поразило, — квакание лягушек. На все лады, как бы соревнуясь между собой, лягушки орали, создавая чудовищную какофонию. Было впечатление, что их несчетное число.
— Ну вот, Виктория, — стараясь держаться как можно веселее, сказал я, — здесь нам и придется жить. Так что привыкай к этой музыке.
— Ничего, привыкнем, — бодрилась жена.
От штаба были проложены деревянные мостки к каждому дому. Их предназначение мне было уже понятно: по ним передвигались во время разлива горной реки. Неподалеку стояли, тесно прижавшись друг к другу, катера. Не те деревянные, на которых я служил на Балтике, а крепкие, из дюраля.
Выслушав мой доклад, командир дивизиона капитан 2 ранга Красовский Владимир Александрович, седоволосый гигант с доброй улыбкой, сказал:
— Ну и какое впечатление произвело на вас наше житье?
— Непривычно как-то... Сплошное болото да лягушки.
— Ничего, — засмеялся Красовский, — я тоже первое время не мог привыкнуть, даже не спал. А теперь, представьте, в отпуске не могу спать без этой музыки. Зато и река и море рядом, почти как на курорте.
«Ничего себе курорт!» — едва не вырвалось у меня.
— У нас большие планы, — продолжал комдив. — Получили рефулер, будем намывать песок. Через год-два всю территорию на метр засыплем, так что от болота и следа не останется. И мостки ликвидируем, и лягушек поубавится. Кстати, о лягушках. Сильнее квакают не те, что в болоте, а те, что живут на деревьях. Да, да, не удивляйтесь. Есть и такие. Значительно меньше своих болотных собратьев, ярко-зеленого цвета, а кричат будь здоров. Ну да ладно. Сами все это увидите. А сейчас определяйтесь на постой. В офицерских домиках свободных комнат пока нет, так что придется снимать у местных. Комнату в деревне советую подыскать поближе к части, в доме, к которому протянуты электрические провода. Сейчас я вызову офицера, он вам поможет.
Через минуту на пороге кабинета командира дивизиона появился невысокий черноволосый лейтенант.
— Вот, познакомьтесь, наш связист лейтенант Михаил Ховрин. Помогите, Михаил Иванович, снять квартиру старшему лейтенанту. Назначен к нам специалистом РТС.
— Снимем в лучшем виде, товарищ капитан второго ранга, — весело ответил Ховрин и, дружески меня обняв, повел на улицу.
— Думаю, что искать особенно не придется, — сказал Михаил. — В нашем доме жил ваш предшественник. Правда, комнатка маловата, он холостяковал. Но, думаю, на первых порах вам подойдет. Соседями будем, — закончил Ховрин, ловко подхватывая чемоданы.
— А ящик? — спросила Виктория растерянно.
— Никуда он не убежит. Вначале снимем комнату, а потом на газике и его подброшу.
Комната нам не понравилась. В ней не было окна. Его заменяла застекленная дверь. Сквозь щели в полу виднелась земля. Печки я тоже не обнаружил.
— Вы тут пока посоветуйтесь, а потом скажете, — предложила хозяйка, заметив нашу нерешительность, и ушла на свою половину.
— Чего пригорюнились? — улыбнулся Михаил. — Нина! — позвал он жену. — Знакомься, ленинградцы, Виктор и Виктория, так сказать, победители. Смущает их наше соседство, не хотят селиться.
— Да не соседство. Вы же видите: окна нет, печки тоже, в полу щели почти в палец, мебели кот наплакал, — сказала Виктория.
— А зачем вам больше? Кровать есть, шкаф, стол. А окно не нужно, и так светло, зато нежарко. Что касается щелей, то это даже удобно: не нужно пепельницы. Бросил окурок, и он уже на земле. Сплошная экономия времени. Поживете, а к зиме переберемся в городок. Наверняка будет замена. Идет? — решительно спросил Михаил.
— Ладно. — Мы с женой переглянулись. — Не хочется искать еще где-то. Да и не знаем мы здесь никого.
— Вот и чудесно! Нина, помоги Виктории разобрать вещи, а я вечерком их ящик подкину. Ну что, новосел, пошли в штаб!
И началась моя служба в дивизионе. Забот хватало. Катеров было много, на каждом — радиолокационная станция. Я отвечал за исправность радиотехники, учил радиометристов обслуживать станции, ремонтировать их. Кроме того, учил командиров катеров использовать станции в целях кораблевождения и в бою, с применением оружия.
Со всеми офицерами у меня установились хорошие товарищеские отношения. Но больше всех сдружился с командиром первого звена капитан-лейтенантом Трущелиным. Как и я, Борис окончил училище имени Фрунзе. Был он настоящим асом торпедных атак. При выходах в море я старался попасть на его катер. Борис пользовался большим уважением и у Красовского. При появлении какой-нибудь комиссии звено Трущелина неизменно выходило в море. Комдив знал: Борис не подведет. Высокий, спортивного типа, с небольшими усиками, он пользовался благосклонностью женского пола городка, и Нине, жене Трущелина, приходилось быть начеку. Бывало, в море Борис с улыбкой говорил:
— Опять вчера Нина отчудила. Приревновала к жене доктора. А я только поднес ей сумку с продуктами из магазина.
— Рассказывай, Борис, ты ведь известный сердцеед.
— Да клянусь тебе, никогда не изменял Нине.
И действительно, после я убедился, что в дивизионе он был, пожалуй, самым преданным мужем и заботливым отцом.
Наши маленькие дюралевые катера не могли уходить далеко от базы. По сравнению со своими большими деревянными собратьями они имели ограниченность плавания и зависели от погоды, предназначались в основном для прибрежных действий. Не было на них кают командира и помощника, кубриков. Мал был и экипаж. И все же наши «малыши» представляли собой грозную силу. Вооруженные двумя торпедами, несколько меньшими по диаметру, чем на больших катерах, они могли потопить любой надводный корабль. Характерной их особенностью была высочайшая скорость: катер мог спокойно догнать собственную торпеду, выпущенную из аппарата.
Вскоре после моего назначения командир дивизиона поставил задачу: отработать вход в узкость по данным РЛС.
Вышли в море всем дивизионом. Расположившись на корме флагманского катера, комдив со штабными специалистами придирчиво следил, как катера один за другим входили в устье реки. Пользоваться визуальными средствами было запрещено, разрешалось применять только данные радиолокации. Берега в этом районе низкие, хорошего радиолокационного контраста береговой черты не получалось. Радиометристу и командиру требовалось большое мастерство, чтобы по изображению на экране войти в узкость. Но предварительные тренировки сделали свое дело, и все катера благополучно выполнили задание. Остался флагманский.
Комдив, довольный, сидел, нарушая правила, на леерном заграждении.
— Не будем спешить, отдохнем маленько, Иван Степанович, — обратился он к дивизионному механику, — садись рядом. Что ты все в рубке? Расскажи что-нибудь.
Механик, гигант килограммов под сто весом, улыбаясь, сказал:
— Боюсь я, Владимир Александрович, с тобой садиться. Не выдержит цепочка нас обоих.
— Выдержит. Садись, покурим.
Сладко затянувшись, комдив раскрыл рот, чтобы что-то сказать севшему рядом механику. В то же мгновение раздался треск лопнувшей цепочки, и мы увидели мелькнувшие в воздухе ботинки комдива и механика. Оба оказались за бортом.
Отфыркиваясь и чертыхаясь, комдив широкими саженками подплыл к борту, где его подхватили заботливые руки матросов.
— Не думал, Иван Степанович, что ты такой тяжелый, — говорил, скидывая с себя мокрую одежду, Красовский. — И зачем я тебя пригласил сесть рядом?
— Я же предупреждал, Владимир Александрович, что оба не усидим. В тебе ведь тоже пудов шесть. Это нам наказание за нарушение корабельных правил.
Командир дивизиона и механик были одногодками. Их связывала многолетняя совместная служба, скрепленная дружбой.
— Ну ладно. Мы искупались. Пока будем сушиться, пусть и остальные искупаются.
Катер лежал в дрейфе. Зелено-синее море было спокойно. Далеко на берегу, на горизонте, белели снежные шапки гор. И от этой красоты, от сознания, что вокруг тебя твои товарищи-единомышленники, сладко щемило в груди.
Ярко светило солнце. На стопе в штормовой одежде было жарко. С удовольствием приняв приглашение комдива, я, раздевшись догола, прыгнул в изумрудную прохладу соленой воды. Освежившись, поднялся на борт. Вещи комдива и механика еще не просохли, и я, надев брюки и сапоги, остался в одной тельняшке.
— Справа сорок, дистанция пять кабельтов, рыболовный сейнер! — раздался голос сигнальщика.
Сейнер шел к нам.
— Что ему надо? — недовольно пробурчал комдив, с трудом натягивая мокрую одежду.
— На катере! — прозвучал голос, усиленный рупором. — Помощь не нужна?
— Не нужна, — ответил Красовский рыбаку, стоявшему на мостике.
В нем я узнал капитана из соседнего рыболовецкого совхоза.
— А я смотрю, катер без хода, думаю, может, случилось что? Ну коли все в порядке, отведайте свежей рыбки. Большая кефаль попалась нынче.
— Вы уж лучше рыбку сдайте на завод, план перевыполните, — ответил комдив.
— Да в том-то и дело — не берут. Говорят, не хватает мощности для переработки. Ходили даже в Батуми, и там такая же картина. Придется вываливать в море. Так что берите.
Я уже слышал, что рыбаки, не имея возможности сдавать рыбу на перерабатывающий завод, вынуждены выбрасывать ее в море. Даже статью в «Правде» читал в связи с этим. Говорилось в ней, в частности, о том, что на батумских пляжах стоит тяжелый запах мертвой рыбы. Ставился вопрос о срочном строительстве еще одного завода в этом районе. Но пока дело с места не сдвинулось.
— Ну раз некуда девать, возьмем, — сказал комдив.
Рыбаки, подойдя к борту катера, передали нам два ящика крупной кефали. Поблагодарив за рыбу, мы направились в базу.
Сойдя на стенку, Красовский, обращаясь к Трущелину, распорядился:
— Борис Ильич, дайте команду, чтобы часть рыбы отнесли на камбуз матросам, а всю остальную пусть заберут офицеры и сверхсрочники.
Взвалив на плечо здоровенную рыбину, я потащил ее домой. Всплеснув руками, Виктория запричитала:
— Что же я с ней делать-то буду? У нас ведь и холодильника нет.
— Не боись! Сразу всю свари, зажарь, потуши. Угостим Ховриных, хозяйку.
Хранить скоропортящиеся продукты у нас действительно было негде. С холодильником проблем не было. Они продавались свободно. Но... не было света. Мощности дивизионной передвижной электростанции не хватало, и свет в дома, где жили офицеры, давали только тогда, когда в море уходил весь дивизион и запускалась дополнительная электростанция, снабжавшая энергией береговых связистов. Только через год началось строительство линии электропередачи из Поти к нам по побережью.
Мы с женой начали привыкать к здешнему климату. Тут круглый год стояла стопроцентная влажность. Если оставить соль открытой, через некоторое время она превратится в мокрое месиво. Да что там соль — не выдерживал даже фотоаппарат: у него отклеивалась шторка затвора. А хлопчатобумажный китель становился влажным.
Мы уже не удивлялись здешним причудам. Например, вместо коров местные жители держали буйволов. Именно такое молоко мы и пили. Иногда доводилось наблюдать картину: везет буйвол телегу на громадных, грубо сколоченных, больше похожих на квадраты, колесах и вдруг останавливается как вкопанный. Ни понукания возничего, ни удары хворостиной на него не действуют. Встанет — и баста. Вначале, не зная, в чем тут дело, я советовал хозяину:
— Зайди, геноцвали, спереди. Потяни за вожжи.
— Нет, бичо, ничего не выйдет. Придется распрягать.
Освободившись от сбруи, буйвол погружался в первую попавшуюся болотистую ямку и, с удовольствием искупавшись в грязной жиже, снова послушно подходил к арбе.
В старые времена в этих местах свирепствовала лихорадка, рассадником которой были мухи, вылупившиеся из личинок. Придумали оригинальный выход из этого положения. Из Южной Америки, кажется из Аргентины, завезли маленьких рыбок, которые поедали личинок будущих малярийных мух. Так была побеждена лихорадка, доставлявшая беды многим поколениям мингрелов.
Вообще мингрелы, несмотря на коварный климат, люди очень здоровые. Тут все дело в спартанском воспитании детей с самого рождения. У дочери нашей хозяйки Нателлы младенец поначалу здорово ревел за стенкой, не давая спать. Ревел часами. Причем никто не брал его на руки и не баюкал.
— Нателла, — как-то при встрече спросил я ее, — чего это вы маленького Мишу не успокаиваете, никогда не берете на руки?
— А у нас это не принято. Ребенок должен лежать в своей кроватке и не привыкать к рукам. Дней через десять и плакать перестанет. Вы хоть раз нашу люльку видели?
— Нет, а что в ней особенного?
— Посмотрите и сами увидите.
Пришли в комнату, где лежал малыш. Действительно, многое было необычно. Мальчик лежал голенький (если не считать короткой рубашечки) в самодельной деревянной кроватке, которую можно было качать с одного бока на другой. Под головой у малыша не было подушки. Не было и матрасика. Чистая кроватка, покрытая простынкой. Зато в кроватке было сделано отверстие, и ребенок справлял свои делишки в тазик, стоявший внизу. Удобно и гигиенично. Мальчик всегда был сухой.
Не везде, наверное, это применимо. В средней полосе лежать так малышу холодно, а тут жара, практически нет зимы.
Для борьбы с заболоченностью здесь были когда-то высажены эвкалипты. Считалось, что они обильно впитывают влагу. Однако позже выяснилось, что днем эвкалипты действительно потребляют много воды, зато ночью, как мощные насосы, отдают ее еще в большем количестве.
В этой местности не росли фруктовые деревья и кустарники, не было и знаменитой лозы. Виноград, груши и ягоды нам возили крестьяне со склонов гор.
Как-то я поинтересовался у хозяйки:
— Что же вы сеете на этой заливаемой водой земле?
— Только кукурузу. Она любит воду. Еще выращиваем коконы шелкопряда.
— Как это?
— Пойдем в сарай, покажу.
На специальных решетках, положенных одна на другую и напоминавших колодезный сруб, лежали зеленые ветки тутового дерева. Меж листьев виднелось множество гусениц.
— Вот выкармливаем их, а завьют коконы, сдаем.
— Кого, гусениц?
— Нет, бичо, не их, а коконы, — рассмеялась хозяйка. — Гусеницы к этому времени превращаются в куколок.
— А что дальше, Маргарита Артемьевна?
— Куколка становится бабочкой и стремится улететь. Только мы не должны этого допускать, иначе бабочка попортит кокон. Ведь чтобы вылететь, она делает в нем отверстие ну и, конечно, портит кокон. А ведь шелковая нить должна быть целой.
— Как же тогда уберечь кокон?
— Нужно сдать на предприятие кокон, пока куколка не стала бабочкой. А уж там паром или горячим воздухом убивают куколку, а с кокона сматывают шелковые нити.
С любопытством глядел я, как гусеницы, поедая зелень, выделяли тончайшие нити, обматывая свое тело похожими на восьмерку петлями.
— Вот видишь, это готовый кокон. — Хозяйка подала мне маленький бархатистый комочек, похожий на яйцо небольшой птички.
— И какова же длина шелковой нити?
— Больше километра. Причем это самый что ни на есть натуральный шелк.
— Много приходится заготавливать зелени?
— Да, гусеницы ее поедают быстро.
Вот так я открыл для себя еще одно чудо живой природы.
Трудности нашего быта с лихвой окупались взаимовыручкой и крепкой дружбой, утвердившимися в гарнизоне. За продуктами нашим женам приходилось ездить в город, преодолевая несколько десятков километров на машине. Установилась традиция: едешь в город, привези продукты соседям. Если кто-нибудь болел, каждый считал своим долгом поделиться лекарством. По вечерам в присутствии многочисленных зрителей резались в волейбол. Все вместе в клубе смотрели привезенный из города фильм. В общем, все были на виду, жили как одна семья.
В один из дней в кабинет дивизионных специалистов влетел рассыльный.
— Товарищ старший лейтенант, там у входа в штаб ваша жена, просит выйти.
— А что случилось?
— Говорит, какая-то телеграмма...
Выскочил на улицу. Растерянная Виктория сидела на лавочке, держа телеграмму в руке.
— Что случилось? От кого телеграмма?
— От твоей мамы. Из Адлера.
Недавно писала, что хочет с соседкой по дому на месяц приехать в Адлер отдохнуть. Что же могло произойти? Дрожащими руками развернул телеграмму:
«Мама тяжело заболела. Срочно приезжай. Клавдия Ивановна».
Пошел к комдиву. Красовский прочел телеграмму, стал успокаивать:
— Ну и что ты так переживаешь? Да ничего с ней не случилось. Просто захотела тебя увидеть, вот и отбила телеграмму. Даже не заверила у врача.
— Не может моя мать на такое пойти, Владимир Александрович.
— А ты не зарекайся. Сама не могла, так люди научили. Кто эта Клавдия Ивановна?
— Соседка по лестничной клетке, подруга матери еще с блокадных лет.
— Ну, ну... Вот вернешься, скажешь, кто из нас прав. А сейчас собирайся. Даю тебе трое суток, включая дорогу. И не опаздывай в часть. Если на самом деле что-то серьезное, дай телеграмму. Ну, иди.
Вышел от комдива. Голова гудит от противоречивых чувств.
Ночью в поезде не спал, курил в тамбуре и все думал: «Как там мама?»
Вот и Адлер. Бегу по адресу: мать писала, что сняла комнату в доме железнодорожника. Толкнул калитку и увидел на крыльце... улыбающуюся маму. Кинулись друг к другу, обнялись.
— Что случилось, мама? Ты уже поправилась?
— Да я, сынок, и не болела, — ответила она смутившись.
— А телеграмма?
— Добрые люди посоветовали. Ты уж извини меня, старую, соскучилась по тебе. Вот и поддалась на уговоры. Особенно на твой приезд не рассчитывала, телеграмма-то не заверена. А ты приехал. Не знаю, как и передать, до чего я рада. А перед начальством извинись за меня. Поймут.
— Понять-то поймут, но больше так делать не нужно. У меня от этой телеграммы до сих пор голова как чурбан. И Виктория сама не своя.
— Прости меня, сынок. Сбили с толку.
— Ладно. Что случилось, то случилось. А я очень рад, что тебя увидел. Сейчас переоденусь — и айда на море.
До позднего вечера пробыли мы на море, всласть накупались. Утром следующего дня на автобусе съездили в Сочи. Могли ли мы с мамой думать в блокаду, что когда-нибудь будем гулять среди празднично одетых людей по набережной одного из красивейших приморских городов...
Вечером я уехал.
Владимиру Александровичу Красовскому по прибытии в часть я все рассказал без утайки.
— Ну вот видишь, я оказался прав. А ты в панику. Слушай старших. А за правду спасибо. Рад, что повидал мать. Но в следующий раз отпущу только по заверенной телеграмме!
— Следующего раза не будет, товарищ капитан второго ранга.
— Дай-то бог!
Осенней ночью дивизион выходил на полигон для выполнения торпедных стрельб. В ожидании корабля-цели легли отдохнуть прямо на палубе. Обдуваемые теплым ночным ветром, разговорились с Трущелиным.
— Мне нынче в академию поступать, — проговорил Борис. — И знаешь, Виктор, не представляю себя без дивизиона, без здешних мест. А какие у тебя планы?
— Пока не знаю. Печень что-то начала сильно болеть. Как приду с моря, часа два здорово ноет. Наверное, от тряски.
— Это у тебя блокада боком выходит. Подлечиться надо.
— Да уж три раза был в Ессентуках. Врачи советуют перейти на берег. Думаю, пока еще рановато.
— Давай пожуем тараньки?
— Давай, хотя говорят, что она мне вредна. Посасывая соленые кусочки рыбы, мы еще долго делились друг с другом планами.
С флагманского катера, осветив в темноте море, взвилась сигнальная ракета. Пора отдыха кончилась.
— Заводи моторы!
Над притихшим морем дружно взревели дизеля катеров. На экране радиолокационной станции белым зернышком засветилась цель.
— Боевая тревога! По пеленгу... дистанция... обнаружена цель. Определить элементы движения цели, — передал по радио своим катерам команду Трущелин, для верности плотнее прижимая рукой ларингофоны. — Атакуем строем уступа!
Задрав нос, катера понеслись к цели. На дистанции залпа, выпустив по кораблю торпеды, они помчались по их следу.
На разборе капитан 2 ранга Красовский среди других похвалил и моих подчиненных:
— Отмечаю хорошее знание техники радиометристами дивизиона. На переходе морем у «двести пятого» вышла из строя станция. Радиометрист Пантелеев мгновенно определил неисправность. Заломив мачту, в считанные минуты заменил клистрон, и станция снова заработала. Надеюсь, на призовых стрельбах дивизион не подкачает. Спасибо за службу!
...Прошло много лет. Приближалась двадцатая годовщина Победы советского народа над фашистской Германией.
В канун праздника в часть, где я тогда служил, была передана телефонограмма, предписывающая мне прибыть в Москву в одно из управлений Министерства обороны. Обеспокоенный, я помчался к командиру узнать причину экстренного вызова.
— Не беспокойтесь, — улыбаясь, сказал капитан 1 ранга. — Вас вызывают для вручения награды. Указом Президиума Верховного Совета СССР за боевые отличия в боях с немецко-фашистскими захватчиками вы награждены орденом Отечественной войны второй степени. Так что от души поздравляю.
Предательски дрогнули ресницы, в горле комок. В одно мгновение вспомнилось все. Блокада, бомбежки, артобстрелы, Дорога жизни, родной полк... И вот награда. Таким орденом гордится каждый фронтовик.
За час до назначенного времени я был в бюро пропусков в центре Москвы. Пропуска еще не выписывали, пришлось обождать.
— Простите, товарищ полковник, — обратился я к немолодому офицеру, — вы тоже, наверное, приглашены для получения награды?
Посмотрев на меня, полковник улыбнулся.
— Не знаю, как вам, а нам действительно будут сегодня вручать награды. Вы еще молоды, и слово «тоже» к вам, наверно, не относится.
В свою очередь, улыбнулся я.
— Да нет, подходит. Я тоже ветеран войны, и мне сегодня тоже будет вручен орден Отечественной войны, — сказал я с гордостью.
Полковник удивленно и уважительно посмотрел на меня.
— А как же ты, — как равный равному сказал он, — успел повоевать?
— Да вот так, был сыном полка.
— Ну что ж, солдат, давай сядем в зале рядом.
А потом был торжественный прием. Седой, известный еще с войны генерал вручал нам награды. Моему соседу вручили орден Красного Знамени. Подошел и мой черед. Волнуясь, держал я в руках красную коробочку с орденом. Серебро приятно оттягивало ладонь. «Какой он красивый, — подумал я. — И какой строгий, а вместе с тем простой». И еще невольно подумалось: «Пусть наши ордена, передаваясь по наследству от поколения к поколению, символизируют мирное небо и сияющие в нем звезды, так похожие на эти награды».
Я рассказал об офицерском становлении одного из ленинградских мальчишек, судьба которого была счастливой: он не умер от голода в блокаду, не погиб на фронте. Его судьба вовсе не уникальна. В ней, как в капле воды, преломилась жизнь многих моих ровесников — тех ребят, кто не успел на гражданскую, не успел в Испанию, не успел толком и на Великую Отечественную, но все же хлебнул лиха наравне со всеми «успевшими». Разумеется, большинство моих товарищей стали военными людьми, носили и по сию пору носят погоны — армейские, флотские, пограничные... И это закономерно, в этом общая примета поколения. Мы выжили. И наш долг — дать выжить тем, кто родился после нас. Время сделало нас пожизненными солдатами.
У каждого в жизни своя звездная атака. У молодежи пятидесятых — целина, восьмидесятых — БАМ. Своя звездная атака и у героев, выполнявших интернациональный долг в Афганистане. Главное, что объединяет всех в этой атаке, — любовь к Родине, преданность своему народу. В этом — смысл жизни каждого.