Книга третья

Пролог

Два с половиной года — от августа 1914-го до января 1917-го бушует над миром пламя империалистической войны. На тысячекилометровых фронтах, разделивших Европу и Азию, сгорают миллионы человеческих жизней. Миллионы людей расстреливают друг друга пулями, шрапнелью, гранатами, огнеметами и душат отравляющими газами.

Вместе с дымом пожарищ и облаками пыли, поднятой взрывами, рассеивается у миллионов вера в богов, идолов, императоров и королей, надежда на справедливость, уверенность в незыблемости того порядка, за который переливчатые дудки и свистки унтер-офицеров зовут на смерть.

С каждым выстрелом, с каждой каплей крови, падающей на пронзенную железом землю, в сейфы банков льются реки фунтов, марок, франков, долларов, рублей империалов… Поток денег стремится на счета тех, кто затеял, разжег, поддерживает этот пожар ради своей нынешней и будущей выгоды.

Стрекочут, словно огромные стальные саранчуки, пулеметы, перечеркивают небо трассы пуль и снарядов, под огромными грушами воздушных шаров и в утлых аэропланчиках болтаются пилоты, корректируя огонь так, чтобы убить как можно больше людей…

Но если бы был такой аэростат, из корзины которого можно объять взором весь Старый Свет, Ближний и Средний Восток, океаны, полные хищных субмарин, — то величественная и жуткая панорама открылась бы с высоты. Стали бы видны разломы, волны от которых очень скоро вызовут настоящий тектонический сдвиг в жизни народов.

В тучах, собирающихся над континентами, копится энергия грандиозной очищающей грозы. Первые ее молнии в феврале 1917-го потрясут устои всего «цивилизованного» и «нецивилизованного» общества и сбросят оковы самодержавия в России.

Самый мощный ее разряд в десятки миллионов человековоль в ноябре того же года разделит всю историю человечества на две части — начнется социалистическая эра.

Очаги священного огня революции вспыхнут сначала в столице Российской империи — Петрограде, затем — по всей России и перекинутся на Европу, Азию, Африку, Америку. Огонь революции загорится в сердцах всех справедливых и честных людей во всем мире…

Этот планетарный разлом подготовила и направила на благо человечества партия большевиков во главе с Лениным.

1. Могилев, ноябрь 1916 года

Генерального штаба полковник Алексей Алексеевич Соколов следовал из Петрограда в Ставку для представления верховному главнокомандующему по случаю нового назначения. Боевому разведчику смертельно надоели командировки с иностранными корреспондентами и союзническими военными агентами в действующую армию, куда его постоянно направлял бывший начальник Генерального штаба, а теперь военный министр Беляев. Тем более что полковнику Соколову по выслуге лет уже давно подошла очередь принимать полк, с чем связывалось и производство в генералы. Однако Соколов, пробыв много лет вне строевой службы, из коих два года в тылу неприятеля и в военной австрийской тюрьме, считал, что не накопил достаточного опыта военного руководства в условиях нынешней войны. Взять на себя прямую ответственность за жизнь нескольких тысяч солдат он пока не хотел и просил использовать его в штабной работе на театре военных действий.

Ходатайство полковника было удовлетворено. Верховный главнокомандующий, по общему мнению офицерского корпуса, не много утруждающий себя прямыми обязанностями вождя армии и флота, все же не выпустил из своих рук назначений в строй и штабы. Хорошо помня Соколова, царь назначил его помощником генерал-квартирмейстера штаба Западного фронта.

В силу всех этих причин поезд мчал Алексея Алексеевича через ноябрьскую мглу из Питера на юг, в Могилев. В столице и империи много говорилось о расстройстве путей сообщения, однако пассажирские поезда, как ни странно, продолжали следовать строго по расписанию. Точно в 8 часов 15 минут вечера экспресс прибыл к платформе Могилевского вокзала.

Знакомый поручик фельдъегерской службы Александров любезно доставил Соколова на казенном автомобиле в Ставку, расположенную в центре города. Через полчаса полковник вышел из мотора у дома губернского правления, откуда гражданская администрация давно была выселена в какой-то частный особняк и где размещалось управление генерал-квартирмейстера штаба верховного главнокомандующего. Это самое центральное, самое главное место Ставки, по сути дела, ее мозг — ведь в этом двухэтажном доме живут и работают начальник штаба генерал-адъютант Михаил Васильевич Алексеев, его правая рука — генерал-квартирмейстер Михаил Саввич Пустовойтенко и несколько генералов и полковников Генерального штаба, ведающих различными делопроизводствами управления. Здесь же есть и рабочий кабинет Верховного главнокомандующего — государя Николая Александровича, в котором царь ежедневно, когда бывает на своей Ставке, выслушивает доклады Алексеева, фактически выполняющего всю работу за верховного.

Живет царь рядом, в доме губернатора, отделенном от штаба лишь воротами и двором. Через площадь с садом чернеющих по-зимнему лип помещаются управления дежурного генерала, морское, начальника военных сообщений и квартира директора дипломатической канцелярии.

Отметив расторопность дворцовой полиции и жандармов, Алексей поднялся по высокой скрипучей лестнице на крыльцо. Бравый полевой жандарм приветствовал полковника, стал во фрунт и снял с него шинель. Чугунная литая лестница о трех маршах вела на второй этаж. Соколов поднялся и был проведен к дежурному штаб-офицеру Генерального штаба, которым оказался его давнишний коллега полковник Павел Александрович Базаров. Они обнялись по-приятельски. Базаров не видал Соколова еще с довоенных времен, когда служил в Берлине военным агентом, а Алексей отправился через Германию в свою, столь затянувшуюся, негласную командировку. Павел Александрович отметил новые резкие черточки, появившиеся на лице старого сослуживца, седину на висках. Он немало удивился спортивности и подтянутости его фигуры, молодцеватости всего облика и веселому блеску глаз после всего пережитого Алексеем Алексеевичем в австрийских тюрьмах.

— Друг милый! — сказал Базаров после первых приветствий. — Занятия у нас идут до семи с четвертью, когда начальство и офицеры уходят на обед, а с обеда лишь немногие возвращаются… Впрочем, генерал-квартирмейстер, может быть, зайдет через час, после своей обычной вечерней прогулки… Так что, друг милый, Алексей Алексеевич, выбирай один из двух лучших отелей: «Метрополь» или «Бристоль», где квартируют главы миссий союзных стран, и располагайся на отдых, а завтра поутру, к десяти, являйся к Пустовойтенке…

Соколову претило видеть лицемерные лица союзников, цену «дружбы» к России которых хорошо знал, и он отправился в «Метрополь», хотя в «Бристоле» и размещалось штабное офицерское собрание, где ему надлежало столоваться. Чтобы размяться после тесноты купе, он обошел центр этого типично губернского города. От российской обыденщины его отличало лишь то, что по случаю пребывания здесь государя тротуары и мостовые были аккуратно очищены от снега и присыпаны песком, да на каждом шагу попадались либо господа офицеры, либо чины дворцовой полиции, жандармерии, просто полиции или филеры наружного наблюдения.

Дождь, начавшийся в Петрограде, продолжался и в Могилеве. К десяти часам вечера, несколько продрогнув, Соколов вернулся в тепло дома губернского управления. Пустовойтенко так и не пришел после затянувшегося обеда и, возможно, кинематографа, который он, как выяснилось, очень любил. Алексей заглянул в кабинет Базарова. Павел Александрович уютно расположился за блестящим медным самоваром и обрадовался случаю разделить вечернюю трапезу со старым другом. Денщик мгновенно принес еще один прибор.

Базарову очень хотелось услышать из уст самого Алексея рассказ о его приключениях после того момента, когда он в Берлине в июле 1914-го вручил ему паспорт «Ланга». Соколову пришлось по возможности удовлетворить любопытство коллеги. Тем более что Павел Александрович ведал теперь вместе со Скалоном и Стаховичем 5-е делопроизводство, а это — вооруженные силы Германии, Австро-Венгрии и Турции, здесь же собирались сведения о ходе военных действий на Балканском и Средиземноморском театрах.

Дежурный штаб-офицер явно не был перегружен обязанностями. Из аппаратной заходили раза два с дешифрованными телеграммами на имя Алексеева, которые Базаров аккуратно собирал в папку для доклада, да один раз их прервали, принеся на подпись полковнику шифровку в Петроград.

Самовар поблескивал в лучах электрической лампы, стаканы полнились ароматным чаем, разные закуски на столе свидетельствовали о богатом ассортименте Могилевских гастрономических лавок.

Вспомнили кого и куда из сослуживцев по довоенному Генеральному штабу разбросала судьба за эти годы. Естественно, посудачили о ближайшем начальстве.

Замкнутый Базаров на глазах оттаивал, Алексей чувствовал его возраставшую симпатию и позволил себе открыться в некоторых суждениях, могущих быть принятыми за крамолу. Но и Павел Александрович без оглядки ответил ему тем же. Многое накипело и у него на душе.

Словно по молчаливому уговору, оба не касались личности верховного главнокомандующего, однако резко осуждали никчемность и гнилость установленного самодержавного порядка. В их разговоре не было ничего необычного — не только в интеллигентской или промышленно-купеческой среде критиковались особенно в последний, 1916 год бездарность и старческий маразм царской администрации и высших военных. Даже в офицерской касте, традиционно далекой от политики, непечатно бранили двор, правительство, интендантов, тупых стратегов и подлых союзников.

На общем мрачном фоне Соколову довольно светлым представлялся авторитет начальника штаба, фактического верховного начальника действующей армии генерала Алексеева. Он служил когда-то под его началом в Киевском военном округе и знал, разумеется, что генерал от инфантерии, генерал-адъютант свиты его величества Михаил Васильевич Алексеев родился в ноябре 1857 года в трудовой небогатой семье, окончил Тверскую гимназию и Московское юнкерское училище, откуда был выпущен в пехотный полк. Что он получил боевое крещение в Турецкой кампании, а затем 11 лет служил в строю, окончил Академию Генерального штаба, снова служил в строю и вернулся в академию профессором.

В японскую войну Алексеев показал свои способности, будучи генерал-квартирмейстером 3-й Маньчжурской армии…

Соколов помнил, как в его бытность начальником разведки штаба Киевского военного округа командовал этим штабом Алексеев, как однажды столкнулись мнения военного министра Сухомлинова и генерала Алексеева, когда в 40 верстах от Киева в год смерти Столыпина проходили маневры. Их хотели показать государю. Сухомлинов предложил ограничиться наступлением, начав его с 5-6 верст, чтобы оставить больше времени для парадов и торжеств. Командующий округом Иванов, настроенный и горячо поддержанный Алексеевым, заявил на это министру: «Ваше высокопревосходительство, пока я командую войсками округа, я не допущу спектаклей вместо маневров…»

Соколов хотел узнать у Базарова, близко наблюдавшего Михаила Васильевича, не испортила ли власть Алексеева. Ему было тем более интересно составить для себя подробную характеристику генерал-адъютанта, правой руки царя на войне, что он помнил недавнюю историю с перехваченным письмом, рассказанную ему Батюшиным, из которой явно вытекало участие Алексеева в заговоре против царя и возможность возведения его в военные диктаторы России…

В ответ на свой деликатный вопрос он услышал настоящий панегирик Михаилу Васильевичу.

— Когда на пасху государь неожиданно принес и вручил Алексееву погоны и аксельбанты генерал-адъютанта, старик был страшно растроган, хотя и ворчал в ответ на поздравление: «Не подхожу я! Не подхожу…» — рассказывал Базаров. — Но это был единственный случай в формулярном списке генерала, свидетельствующий, что у него появилась «рука» на самом верху, — пошутил полковник и продолжал: — Если в помещении штаба ты встретишь седого коренастого генерала, быстро и озабоченно проходящего мимо, но приветливо и добро улыбающегося тебе, — знай, что это Алексеев.

Если ты в рабочей комнате увидишь генерала, который без фанаберии и самодовольства выслушивает офицера, — знай, что это Алексеев.

Если ты встретишь генерала в Ставке, у которого удивительная память, ясность и простота мысли, — это Михаил Васильевич. Он все время работает неутомимо, выполняя и свою работу, и работу верховного и даже генерал-квартирмейстера, который без него был бы полным нулем…

Он обладает природными военными способностями, быстро ест, мало спит и почти непрерывно трудится, как пчелка, в своем незатейливом кабинете, где, не торопясь, вникая во все детали, слушает доклады, изучает обстановку и работает над докладом верховному…

Соколов внимательно слушал эти излияния и все хотел невинным вопросом натолкнуть Павла Александровича на более реалистические оценки. Словно подслушав его мысли и доказав тем самым, что существует возможность передачи мозговой энергии на расстоянии, Базаров понизил голос и продолжал уже без энтузиазма:

— Одного я не могу взять в толк — почему Михаил Васильевич не настроен на победы… По секрету тебе скажу, друг милый, что однажды мне выпал задушевный разговор с Алексеевым в присутствии Пустовойтенко… Сидел я тогда у Михаила Саввича в кабинете запоздно, вспоминали довоенную жизнь, потом — неизвестно отчего — революцию 1905 года. Вдруг вошел Алексеев в накинутой на плечи шинели, показал рукой, чтоб сели, и просил продолжить беседу. Сказал, что его кабинет выстудили, когда он гулял, а пока протопят — хотел бы побыть у нас.

«О чем речь?» — поинтересовался наштаверх. Ответили, что поминали старые, распрекрасные довоенные времена.

«Да, нынешние — совсем невеселые», — печально сказал Алексеев. Тут черт меня дернул, и я бухнул генерал-адъютанту: «А будущие лучше ли?»

«Если бы бог дал знать это!.. Или предостерег от серьезных ошибок…» — задумчиво вымолвил Михаил Васильевич. А Михаил Саввич, зная набожность начальника, решил, видимо, подмазаться к нему.

«Верующие не должны смущаться ошибок, ведь они знают, что все будет исправлено в любом случае божественной волей…»

«Верно вы сказали, Михаил Саввич, действительно только и живешь надеждой на эту высшую волю. А вы, наверное, и не очень веруете?» — обратился Алексеев ко мне.

«Какой разведчик не верит в свою судьбу?» — попытался я отделаться шуткой.

Алексеев помолчал, словно переваривал мои слова, а затем убежденно, проникновенным голосом сказал:

«А я верую, глубоко верую в бога, а не в какую-то слепую судьбу. Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить ее чем-нибудь другим, но, вы думаете, меня это охлаждает хоть на минуту в исполнении своего долга? Нисколько, потому что страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой божьей помощи, чтобы потом встать во всем блеске своего богатейшего народного нутра…»

«Вы верите в богатейшее народное нутро?» — задал вопрос Пустовойтенко.

«Я не мог бы жить ни одной минуты без такой веры. Только она и поддерживает меня в моей роли и в моем положении… Я человек простой, знаю жизнь низов гораздо больше, чем генеральских верхов, к которым меня причисляют по положению. Я знаю, что низы ропщут, но знаю и то, что они так испакощены, так развращены, так обезумлены всем нашим прошлым, что я им такой же враг, как вы, Михаил Саввич, как вы, как мы все…»

«А разве мы не одержим победы вкупе с нашими союзниками?» — бросил я.

«Нет, союзникам надо спасать только себя и разрушить Германию. Вы думаете, я им верю хоть на грош? Кому можно верить? Италии, Франции, Англии?.. Нет, батюшка, вытерпеть все до конца — вот наше предназначение, вот что нам предопределено, если человек вообще может говорить об этом… — Алексеев помолчал, потом продолжал без наших вопросов, как свое, глубоко наболевшее: — Армия наша — наша фотография. Да это так и должно быть. С такой армией, в ее целом, можно только погибать. И вся задача командования — свести эту гибель к возможно меньшему позору. Россия кончит крахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломить… Вот тогда, тогда мы узнаем ее, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками».

«Если это так неотвратимо, то, может быть, лучше сейчас же принять меры к спасению самого дорогого?» — поднял голову Пустовойтенко.

«Мы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда же все начнет валиться… А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю хотя бы о моменте демобилизации армии после прекращения военных действий? Ведь это же будет такой поток дикой отваги разнуздавшегося солдата, которого никто не остановит. Я докладывал об этом несколько раз в общих выражениях; мне говорят, что будет время все сообразить и что ничего страшного не произойдет: все так рады будут вернуться домой, что ни о каких эксцессах никому и в голову не придет… А между тем к окончанию войны у нас не будет ни железных дорог, ни пароходов, ничего — все износили и изгадили своими собственными руками…»

Пессимистические размышления Михаила Васильевича прервал стук в дверь. Жандарм из охраны наштаверха доложил, что кабинет готов.

«Заболтался я с вами, — вздохнул генерал-адъютант и пошел к себе со словами: — Надо работать…»

А Пустовойтенко сгоряча выдал мне секрет начальника: «Вы думаете, он будет сейчас работать? Нет, после таких бесед у Михаила Васильевича всегда одно только желание: помолиться». Я подумал тогда, что Алексеев, наверное, не раз уже вел такие горькие беседы со своим ближайшим сотрудником… А может быть, и не только с ним одним!

Слушая этот искренний рассказ коллеги о настроениях начальника штаба верховного главнокомандующего, Алексей вспомнил о еще большем фатализме царя. С горьким чувством подумал он и о том, что в странные руки вручил бог судьбу самодержавия и России. Бог — ведущий страну к революции?!

На этом разговор по душам кончился. Ординарец доложил, что вернулся генерал-квартирмейстер и просит гостя, если он еще не устал, зайти к нему. Алексей покинул разбитого печалью Базарова и перешел на другую сторону коридора, где помещались кабинет и личная комната Пустовойтенко.

Простота Алексеева и всего штаба наложила отпечаток и на его ближайшего сотрудника. В рабочей комнате Михаила Саввича, которого Соколов до того совсем не знал, не было никакой обстановки. Лишь на столах разложено множество карт. Когда открывалась дверь, пропуская Пустовойтенко из его спальни в кабинет, Алексей успел заметить, что и там стояла только железная походная кровать, три чемодана подле нее и на стене прибит небольшой деревенский рукомойник.

Михаил Саввич оказался еще молодым, маленьким и аккуратным генералом, с великолепно подстриженными и расчесанными бакенбардами. Серебряные погоны и аксельбанты его блестели матовым блеском. Водянистые глаза не смотрели прямо на гостя, а мимо него — в пространство.

Встретил Алексея Пустовойтенко сухо и неприветливо. Монотонным голосом поприветствовал, дождался ответного приветствия и, усадив посетителя на какой-то венский стул, оказавшийся под свисающими со стола листами десятиверстных карт, уныло стал излагать программу на завтрашний день. Дворцовому коменданту уже доложено, что полковник Соколов прибыл в Могилев и теперь надо ждать, пригласят ли его на царский завтрак или обед, или царь его примет в кабинете в губернаторском доме. Передал и желание Алексеева увидеть своего старого сослуживца завтра, после доклада государю. Разговора, кроме служебного общения, явно не получилось, и Алексей откланялся.

2. Лондон, ноябрь 1916 года

Кэтти Уайлс было жалко расставаться с милым Лондоном. Хотя она и была лишена сентиментальности, но всегда тосковала по родному городу. Особенно когда покидала его надолго. Отпуск, предоставленный ей Сикрет интеллидженс сервис после успешно завершенной работы в Париже, подошел к концу. Кэтти улыбнулась воспоминаниям: Париж есть Париж. Даже в военное время.

Очаровательные мужчины, теряющие голову от секса и красивых слов, полулегальные роскошные рестораны для богатых людей, театры и балет, от которого она всегда была без ума. Париж остался законодателем мод. И теперь, когда юбки поползли вверх, Кэтти могла демонстрировать красивые ноги.

Что и говорить, она пожила там весело. А быть начеку и отдавать отчет своим поступкам научила ее роль агентессы СИС.

Вчера ее вызвал адмирал Холл, который в краткой беседе сообщил, что она направляется в Россию, в распоряжение полковника Нокса. Кэтти поняла, что начинается новый этап служебной карьеры. Каким он будет? Что за человек, которого ей придется вербовать? Молод или стар? Красив или уродлив?

В юности она выступала в варьете. Там ее и завербовали люди из СИС, обратив внимание на красоту, ум, природные артистические данные Кэтти. Сейчас, к тридцати годам, она сохранила стройность, зажигательность и красоту молодости. Всегда склонная к авантюрным приключениям, она как будто нашла себя в этой работе.

Никто не давал ей больше двадцати двух — двадцати трех лет. Огромные серые глаза, белозубая обаятельная улыбка, постоянная жизнерадостность не оставляли никого равнодушным. Ее долго изучали, прежде чем предложили серьезную работу. Кэтти считала, что ей здорово повезло, и благодарила судьбу за выпавшее ей счастье. Но в первый же день, когда ей разъяснили методы работы, Кэтти поняла, что навсегда должна оставить мысль о настоящей любви. Мечту о любви заменили деньги, комфорт, путешествия.

Иногда ее охватывало щемящее чувство одиночества. Но она быстро справлялась с ним. У нее был сильный характер. Каждый раз, давая новое задание, ей внушали, что поручение это крайней важности для блага Британской империи. Это давало Кэтти стимул гордиться своей работой. Новое задание не пугало ее. Она много слышала о России, но никогда не бывала в ней.

Летом она прочитала в газете «Тайме» о русском разведчике, бежавшем из австро-венгерского плена. Он возвращался тогда кружным путем в Россию через Лондон и был обласкан покойным лордом Китченером. Было бы интересно, если бы судьба свела их. Если он и вправду такой, как о нем писали, то можно было бы гордиться этим знакомством. Но если все русские — как этот разведчик, то трудно будет работать с ними.

Ее мысли опять вернулись к Ноксу. Она очень уважала своего патрона и привязалась к нему за несколько лет совместной работы до того, как он уехал в Россию.

— Не поддавайся мимолетному чувству, не теряй рассудка, всегда помни, что твой поклонник — это твой противник, — неоднократно наставлял ее Нокс. — Тогда из тебя получится настоящий разведчик…

Вещи были уже собраны, и Кэтти ждала приезда кэба. Ей предстоял долгий путь в неизвестную Россию.

В ожидании кэбмена Кэтти выглянула в окно и запечатлела в памяти два ряда аккуратных домов с микроскопическими газонами перед ними, сквер с полдюжиной вязов, детей, гуляющих с гувернантками…

На душе стало горько и больно, что она теперь долго не увидит всего этого.

3. Могилев, ноябрь 1916 года

Утром, когда от дождя остались лишь нависшие мокрым свинцом небеса, губернский город выглядел чуть веселее. Тренькали без нужды трамваи, носились в разные стороны штабные моторы. Обыватели с дальних улиц чуть ли не с раскрытыми от изумления ртами пугливо шатались по тротуарам.

Соколов пересек площадь и оказался вновь у дома губернского управления. Другой, разбитной жандарм впустил его через знакомую уже калитку, снова высокая лестница крыльца. Вестовые при входе приняли его шинель и фуражку, по знакомой лестнице он поднялся на второй этаж. Алексей Алексеевич встретил здесь много старых знакомых еще по Дворцовой площади, среди них — полковника Скалона, ведущего делопроизводство вместе с Базаровым, полковника Ассановича, бывшего военным агентом в Копенгагене, а теперь заведовавшего Бюро печати Ставки. Почти всех, кого он видел здесь в кабинетах, Соколов не только хорошо знал — был уверен во взаимной симпатии. Поэтому отбоя не было от приглашений на обед в штабное собрание.

Но главным событием, которое ждало его, было переданное скороходом по телефону приглашение прибыть на высочайший завтрак в 13 часов 15 минут, форма одежды обыкновенная, при оружии.

Алексеев перенес из-за этого свидание с Соколовым на вечер. Он тоже должен был идти на царский завтрак, хотя наштаверх, экономя свое время, выговорил себе право посещать его через день, а не ежедневно, как хотел монарх. Конечно, придворные немало изумились такому неблагоразумному решению. Впрочем, они уже перестали удивляться отсутствию светскости у начальника штаба царя Алексеев мог, например, брякнуть, отвечая на вопрос царя, работает ли кто из штаба в его кабинете, когда он в отъезде: «Никак нет, ваше величество! Он такой неуютный, неудобный!» Истинный царедворец изогнулся бы в поклоне и проворковал что-то нежное вроде: «Как можно, ваше величество, он для нас священен и неприкосновенен», но этот Алексеев! Что ждать от мужлана?!

Михаил Васильевич предупредил Соколова, что следует надеть защитный китель, ордена с мечами — упаси бог без них! — шашку без револьвера и коричневую перчатку на левую руку. В час дня надо быть в доме царя.

Пошли они вместе. Парные наружные часовые у губернаторского дома сделали «на караул» при виде генерал-адъютанта. Полковник назвал себя внизу у скорохода, отметившего его в списке. Там же внизу стоял солдат сводного пехотного полка в позе часового, но без оружия. Поднялись на второй этаж и попали в небольшой зал, где уже толпились приближенные царя. Одну из стен украшали парные портреты Александра III и Марии Федоровны в первые годы их совместной жизни. Другим украшением зала служил рояль.

Многие бросились приветствовать Алексеева, и Соколов тактично отошел, чтобы не мешать его беседам. Среди присутствовавших он узнал гофмаршала, генерал-майора свиты Владю Долгорукова, князя и светского жуира, флигель-адъютанта Нарышкина, графа Татищева, интимного друга царя, до войны состоявшего от его имени при Вильгельме… Начальник конвоя Граббе, адмирал Нилов — собутыльник царя, доктор Боткин стояли в группе с великими князьями Сергеем Михайловичем и Георгием Михайловичем.

К Алексею почему-то подошел министр двора, тощий и рассыпающийся на части граф Фредерикс, и принялся нудно рассказывать, что он состоит в офицерских чинах 60 лет, в генеральских — 35 лет и 25 — министр его величества. Что за верную службу он заслужил не только высшие ордена, но и уникальные награды — портреты трех государей с бриллиантами — Александра II, Александра III и нынешнего. Затем прижимистый старик поведал, что во избежание похищения или потери бриллиантов из портретов он сделал у Фаберже точную копию награды с фальшивыми камнями и носит теперь ее вместо подлинной, запрятанной далеко и надежно.

— Каково?! — покрутил он хилой грудью с портретами на ней, словно старая кокетка вырезом на платье.

После этой странной исповеди министр двора отошел и встал подле дверей, ведущих в царские комнаты.

Алексеев оторвался от своих великосветских почитателей и вновь подошел к Соколову. Но не тут-то было. Какой-то свитский генерал, худощавый, высокого роста, но с узкой низкой талией, с лысиной на продолговатой голове и в отличие от других свитских голобритый — без усов и бороды, подошел к наштаверху и мило поздоровался с ним. Алексеев представил ему Соколова, а когда генерал в казачьем бешмете отошел, тихо шепнул полковнику: «Это брат царя, великий князь Михаил Александрович!»

С особым любопытством посмотрел Алексей вслед великому князю, вспомнив сразу слухи, ходившие в Петрограде в офицерской среде о том, что кое-кто прочит Михаила Александровича за его либеральные, чуть ли не демократические взгляды в конституционные монархи взамен Николая и Александры.

Когда из столовой вышел маленького росточка дворцовый комендант Воейков, зять Фредерикса, и по-приятельски кивнул снизу вверх долговязым великим князьям, которых он, очевидно, уже сегодня видел, общество без особого чинопочитания стало разбиваться на две шеренги. Воейков обошел всех, поздоровался и с Соколовым.

Бесшумно растворились двери, у которых стоял Фредерикс, все смолкло, и появился царь. Он был в форме Ширванского полка — в суконной рубахе, брюках защитного цвета и в сапогах с красными отворотами.

Соколов в своей шеренге был восьмым. Царь сначала переговорил с Сергеем и Георгием Михайловичами, стоявшими ближе, затем двинулся вдоль строя.

Пока царь не спеша приближался к нему, Алексей мог близко рассмотреть того, кому присягал, словно Отечеству, «не щадить живота своего». Николай Александрович Романов не вышел ростом и статью. Довольно правильные черты лица его нельзя назвать красивыми, а желто-табачный цвет бороды и усов с рыжиной выглядели просто крестьянскими. Довольно толстый нос, а голубые невыразительные глаза, лишенные интереса и мысли, казались просто каменными.

В душе у полковника Соколова не шевельнулось ничего святого, не поднялось трепетного волнения, когда самодержец подошел к нему. Алексей поймал себя на мысли, что он уже иначе, чем четыре года назад, когда впервые представлялся ему, смотрит на этого человека.

«Вот я и лишился иллюзий!» — отметил мысленно Алексей, внешне еще больше подтянувшись и браво выпятив грудь с многочисленными военными наградами.

Царь остановился подле полковника, в каменных его глазах можно было уловить вопрос.

— Помощник генерал-квартирмейстера штаба Западного фронта полковник Соколов! — отрапортовал Алексей Алексеевич.

— Помню, гусар, тебя и твою победу на конкур-иппике в двенадцатом году, — сказал царь с глупой улыбкой. Или она только показалась такой Алексею теперь? Громадные длинные брови Николая еще больше поднялись в вопросе:

— А где знаки ордена Белого Орла, который я тебе пожаловал тому два месяца назад за храбрость? — уставился он на ордена Соколова.

Алексей не ожидал такого поворота, но нашелся и сказал истинную правду:

— Ваше императорское величество, знаки ордена купить я не посмел, а казенные еще не прислали!..

Царь полуобернулся к Фредериксу, следовавшему за ним по пятам:

— Распорядитесь!

И затем, без перехода, вновь поднял глаза на рослого Соколова:

— Поздравляю тебя генерал-майором!

Соколова точно молния ударила, он онемел. Мгновение длилось вечность, пока Алексей пытался вспомнить какую-либо формулу благодарности. Наконец застрявшие в памяти откуда-то слова: «Повергаю глубокую благодарность за высокомилостивую оценку моей работы!» — вырвались из его уст.

Государь, казалось, и не ждал их. Он подал наконец свою руку, слабо ответил на пожатие Соколова и перешел к французскому представителю при штаб-квартире российской армии, однорукому генералу По.

Фредерикс тоже поздравил Соколова. Только теперь Алексей понял, что имел в виду старая развалина, когда столь долго плел что-то об орденах и наградах. Министр намекал на то, что Соколов мог бы и сам купить знаки ордена, коль скоро о награждении было объявлено, а не ждать, когда они поступят к нему за казенный счет.

Шествие царя вдоль строя продолжалось. Гофмаршал князь Долгоруков шел за министром двора и указывал по карточке, которая белела у него в руках, кому куда сесть. Место царя отмечено в ней красными чернилами, словно кровью.

Соколов еще не пришел в себя от неожиданности, как оказался за столом между двумя генералами, судя по свитским вензелям, членами императорской фамилии.

Сложные чувства бурлили в его душе. Конечно, это была радость, ибо какой солдат не мечтает стать генералом. Он давно уже понял, что присягал на верность Отечеству, а не лично царю, но элементарное чувство человеческой благодарности оттеснило на время убеждение, что император — просто ничтожество, неспособное не только руководить огромным и великим государством и его народами, но не поднимается своим уровнем мышления выше батальонного полковника Преображенского полка. Вместе с жалостью к России, имевшей во главе этого упрямого и недалекого солдафона, испытывавшего вредное влияние жены, недобросовестных советчиков, покровительствовавшего разным проходимцам, звучала еще в душе Алексея привычная нота послушания начальникам, нота верности долгу, верности символам государственной власти — знамени, гербу, гимну… Соколов сознавал, что он служит в армии хотя и формально, но предводительствуемой этим лицом, в его руках сосредоточена огромная самодержавная власть, символом которой он является в глазах 150 миллионов своих подданных.

Соседи по столу не донимали новоиспеченного генерала вниманием, а он сам, боясь нарушить придворный этикет, не сказал им ни слова, лишь механически отмечал атрибуты царского завтрака. Его смущали вина, наливаемые лакеями в солдатской форме в четыре серебряные с позолотой стопки, стоявшие у каждого прибора. Скрывая чувства, бушевавшие в его душе, Алексей остерегался много пить вина, опасаясь сделаться излишне разговорчивым. Он с нетерпением дожидался окончания завтрака, боясь, что царь или кто-либо еще вновь обратит внимание на него. Однако «августейший» хозяин, по правую руку от которого сидел Алексеев, а слева — великий князь Михаил, бесконечно моловший какой-то гвардейский анекдот, слава богу, больше и не посмотрел на Соколова.

Через час с четвертью завтрак закончился, все закурили. Царь первым встал из-за стола, перекрестился и вышел в зал, за ним вышли все и снова стали, как до завтрака. Николай поговорил еще о чем-то с великими князьями, обошел всех, подавая руку, и отправился в кабинет, сделав общий поклон.

Алексеев взял под руку Соколова и, поклонившись Воейкову, направился с ним вниз по лестнице.

— Пойдем ко мне, я приготовил для тебя новые погоны… — шепнул он на ухо Соколову.

4. Цюрих, конец октября 1916 года

Осень в старинном городе на берегу Цюрихского озера мягка и тепла. Солнце еще греет вовсю, река Лиммат плавно катит свои воды из озера, не надо тепло одеваться, даже когда идешь на гору, близкую к городу, — Цюрихберг — ведь она всего каких-то 679 метров над уровнем моря.

В воскресенье город Цюрих, раскинувшийся между сверкающими белизной Альпами и голубизной вод, вытянувшихся, словно брошенный сарацинский меч, у их подножия, особенно красив. Будничная сутолока финансового, промышленного, студенческого центра затихает. Почти в безмолвии и безлюдье, нарушаемом лишь треньканьем редких трамваев, идущих по воскресному расписанию, и по полуденным звоном колоколов, призывающих прихожан на молитву, на первый план выступают громады исторических зданий. Гросмюнстер, Большой собор XI столетия с двумя колокольнями, старинный Мюнстерский мост… Он ведет к святая святых почти для каждого швейцарца — к Бирже, где рядом Фрауенмюнстеркирхе — церковь женского собора с ее знаменитыми стенами и колокольней, возведенными в XII веке… Большой город на правом берегу реки Лиммат с его извилистыми, кривыми и узкими средневековыми улочками, застроенными так, что верхний этаж дома выступает над нижним, почти совсем перекрывает путь солнечным лучам. А от их отсутствия — сырость и зловоние, плесень на древних бревнах…

Знакомые, не спеша идущие в такой прекрасный осенний день на прогулку, при встрече друг с другом на улице вежливо в знак приветствия поднимают свой котелок или шляпу…

Шляпу снимали и перед известным русским эмигрантом Владимиром и его женой Надеждой Ульяновыми, которых знал каждый социал-демократ Цюриха. Ульяновы спешили из Большого города, чтобы ехать к другим русским эмигрантам — Харитоновым — и вместе подняться в лес на Цюрихберге.

Бодрый и энергичный Владимир Ильич, одетый в неизменное демисезонное пальто, крепкие горные башмаки и мягкое кепи, бережно поддерживал под руку Надежду Константиновну. Он был рад свободному дню и очень хорошо умел использовать для отдыха от напряженной работы редкие часы прогулок. Надежда Константиновна, еще не совсем оправившаяся от болезни и угнетенная стойким эмигрантским безденежьем, но улыбающаяся и расцветшая от возможности побыть с Володей почти целый день рядом, без дела, без книг, переписки, рефератов и подготовительных записей; они вышли на конечной остановке трамвая. Здесь, в новом отдаленном предместье, их под большим каштаном уже ожидали товарищи по эмиграции — Раиса Борисовна Харитонова и ее муж, Михаил Михайлович.

Харитоновы так же долго, как и Ульяновы, жили в эмиграции. Раиса вступила в партию в 1905 году, в том же году участвовала в революции в Николаеве, была арестована и в 1907 году вынуждена была уехать за рубеж. В Германии и Швейцарии она работала швеей на фабриках, активно участвовала в рабочем и женском движении, была членом цюрихской секции большевиков. «Ильичи», как называли Ульяновых Харитоновы, очень ценили Раису, ее остро классовый подход к жизни и революционный опыт. Михаил Михайлович был тоже большевиком, добрым и славным человеком. Он с удовольствием выполнял поручения Владимира Ильича.

Минута на приветствия, и вот уже пологая, извилистая дорога-тропа мимо красивых, аккуратных и ухоженных коттеджей, живописно пристроившихся к склону горы, ведет Ульяновых и Харитоновых вверх, к лугам и зарослям пышной южной сосны на вершине Цюрихберга. Впереди, как всегда, Надежда Константиновна, стройная и легкая, несмотря на свои сорок семь и болезни, шагала в ногу с тридцатилетней Раисой.

Владимир Ильич и Михаил сзади, полной грудью вдыхая воздух, напоенный сладковатым, почти одеколонным ароматом сосны.

— Надежда Константиновна, — в который раз уговаривала Раиса, — может быть, все-таки согласитесь переехать к нам из вашего мрачного и шумного Большого города? Ведь и улицы там — в гору и с горы, кривые, в полдень света не увидишь… А у нас совсем свободна светлая и тихая комната… Вот только на трамвае в центр ехать надо, а так — все удобно…

— Спасибо, Раечка, — с доброй, немного страдальческой улыбкой отказывалась Крупская, — хорошую вы нам комнату предлагаете, уютную, прекрасную… Но ведь нам надо жить поближе к библиотекам. Во-вторых, нам хочется жить в швейцарской рабочей семье, чтобы поближе видеть и хорошенько понять, как и чем живут здесь рабочие… А в-третьих, людей к нам много ходит — практически все большевики, что в Цюрих попадают, да и множество социал-демократов — все к нам… В центре принимать их удобнее, там много маленьких кафе, ресторанчиков дешевых… Потом учтите — у нас и корреспонденция большая, по многу раз придется почтальону к вам на четвертый этаж залезать — глядишь, и забастовку объявит… Словом, беспокойство вам!..

— Что вы! — горячо отозвалась Раиса. — Мы только рады будем…

— Не хотела я, но придется еще один аргумент привести, — с извиняющейся улыбкой взяла спутницу за локоть Надежда Константиновна. — Ведь Ильич прибыл из Австрии в Швейцарию как политический эмигрант, по специальному разрешению швейцарского правительства. Он находится под особым наблюдением швейцарской полиции, и ему полезнее поселиться в семье швейцарца, нежели русских эмигрантов… Для вас это тоже лучше, — тактично объяснила Надежда Константиновна. — Давайте я вам расскажу, как мы жили здесь у некой фрау Прелог… Весьма, весьма любопытны некоторые черты цюрихского «дна», с которыми мы в этом пансионе познакомились…

Харитонов старался идти в ногу с Ильичем — это помогало ему ловить каждое слово спутника, успевавшего не только говорить, но и зорко оглядывать окрестности — обширные луга, полные ароматных трав и душистых осенних цветов.

— Владимир Ильич, — спрашивал Харитонов, — не привлекли ли ваше внимание статьи и заметки из «Бернер тагвахт» одиннадцатого, тринадцатого и четырнадцатого сего месяца? Это о сепаратном мире?..

— Вы имеете в виду сообщение «Подготовка сепаратного мира», передовую «Слухи о мире» и заметку «К сепаратному миру»? — спросил Ильич. — Не только привлекли, но и дали повод для размышлений!

— А разве возможен сейчас сепаратный мир, Владимир Ильич? — удивился Харитонов. — Ведь говорят, российское посольство в Берне выступило с решительным опровержением, а французы приписали распространение подобных слухов тому, что «немец гадит»!

— Разумеется, — хмыкнул Владимир Ильич, — возможен обман и со стороны России, которая не может признаться в ведении переговоров о сепаратном мире. Да и Германия может обмануть, попытаться рассорить Россию с Англией независимо от того, ведутся ли переговоры и насколько успешно.

Тема увлекла Ильича, его глаза сильнее заискрились, ему было интересно вслух высказать мысли, «проговорить» их перед тем, как они лягут на бумагу и превратятся в стройную статью или книгу.

— Чтобы разобраться в вопросе о сепаратном мире, дорогой Михаил Михалыч, мы должны исходить не из слухов и сообщений о том, что происходит теперь в Швейцарии. Факт переговоров доказательно установить невозможно. А исходить нужно только из непреоборимо установленных фактов политики. Война порождена империалистическими отношениями между великими державами. То есть — борьбой за раздел добычи, за то, кому скушать такие-то колонии и мелкие государства. Причем на первом месте в этой войне стоят два столкновения.

Ильич выделил слово «два» и продолжал, видя в Харитонове внимательного слушателя:

— Первое — между Англией и Германией. Второе — между Германией и Россией. Эти три великие державы, эти три великих разбойника на большой дороге являются главными величинами в настоящей войне, остальные — несамостоятельные союзники…

Харитонову хотелось бы спросить, а как же Франция? Но он не захотел прерывать Ильича.

Ульянов чуть помедлил, его мысль работала стремительно, пропуская детали, которые не нужны были единомышленнику.

— Наряду со столкновением разбойничьих «интересов» России и Германии существует не менее, если не более глубокое столкновение между Россией и Англией. Задача империалистской политики России, определяемая вековым соперничеством и объективным международным соотношением великих держав, может быть кратко выражена так: при помощи Англии и Франции разбить Германию в Европе, чтобы ограбить Австрию (отнять у нее Галицию) и Турцию (отнять Армению и особенно Константинополь!). А затем при помощи Японии и той же Германии разбить Англию в Азии, чтобы отнять всю Персию, довести до конца раздел Китая и так далее…

Харитонову сразу стала ясна суть многих исторических процессов, протекающих у него на глазах.

Широкая прежде тропа сузилась, и Харитонов видел, как крутила головой его жена, и понимал, что Раисе очень хотелось бы идти рядом с ними и слышать то, о чем так страстно говорит Ильич. Она старалась слушать и Крупскую, и одним ухом — Ульянова. Владимир Ильич лукаво поглядывал на Надежду Константиновну, которая, видимо, уже слышала или читала это. Она знала, что теперь Ленин оттачивает свой анализ до предельной ясности и убедительности.

— И к завоеванию Константинополя, и к завоеванию все большей части Азии царизм стремится веками. И тут сильнейшим его врагом долгое время была Англия.

Разумеется, Ленин не мог удержаться от того, чтобы не нанести удар по «оборонцам».

— Нестерпимо слушать «социалистов», толкующих о «защите отечества» или о «спасении страны», как это делает Чхеидзе. Нестерпимо слушать Каутского и компанию, толкующих о демократическом мире, будто не знают, что заключить его теперешние и вообще буржуазные правительства не могут. Все они опутаны сетью тайных договоров между собой, со своими союзниками и против своих союзников, причем содержание этих тайных договоров не случайно, не только «злой волей» определено, а зависит от всего хода и развития империалистской внешней политики.

— Война есть продолжение политики, — четко сформулировал Ильич давно выношенную мысль. — И политика тоже «продолжается» во время войны!..

Слушателю доставляло наслаждение следить за ходом ленинской мысли. Он как бы приобщался к великому в политике, начинал думать вместе с Лениным, впитывая силу его железной логики. Ему радостно было гореть в том могучем революционном пламени, которое источал Ильич и которым он воспламенял своих соратников.

— Царизм жаждет отнять всю Польшу у Германии и Австрии! Но хватит ли силы? И позволит ли Англия? — с убийственным сарказмом говорил Ленин. — Отнять Константинополь и проливы! Добить и раздробить Австрию! Но хватит ли силы? Позволит ли Англия?..

Если нельзя взять большего в Европе, тогда возьмем, что можно! — продолжал свой анализ Ленин. — Англия «нам» сейчас ничего дать не может. Германия нам даст, возможно, и Курляндию, и часть Польши назад, и, наверное, Восточную Галицию…

Тропа сделалась совсем узкой: два человека еле могли идти рядом. Хорошо, что все движение по ней сейчас направлялось в гору, туда, где на вершине среди сосновых ветвей заблистали стекла террасы безалкогольного ресторанчика. Маленькие группы жителей Цюриха, обычно семейные, неторопливо поднимались в гору. Дети резвились, взрослые шли чинно и степенно. По их виду нельзя было определить социальное положение, ибо и рабочий класс и мелкая буржуазия одевались одинаково.

Ильич продолжал убежденно высказывать свои доводы, справедливость которых спустя год-два полностью подтвердили документы из тайных архивов.

— Вполне возможно, — неожиданно ровным тоном, словно профессор на кафедре, сказал Ильич, — что мы завтра или послезавтра проснемся и получим манифест трех монархов: «Внимая голосу возлюбленных народов, решили мы осчастливить их благами мира, установить перемирие и созвать общеевропейский конгресс мира…» — Задумчиво прошел несколько шагов и как бы подвел итоги: — Каков бы ни был исход данной войны, окажутся правы те, кто говорил, что единственный социалистический выход из нее возможен в виде гражданской войны пролетариата за социализм. Окажутся правы те русские социал-демократы, которые говорили, что поражение царизма, полный военный разгром его есть меньшее зло «во всяком случае». Ибо история никогда не стоит на месте, она идет вперед и во время теперешней войны; и если вперед, к социализму, пролетариат Европы не сможет перейти теперь, то вперед, к демократии, Восточная Европа и Азия пошли бы семимильными шагами только в случае полного военного разгрома царизма.

Надежда Константиновна, Раиса и Михаил шли, словно завороженные силой ленинской мысли. Все прелести швейцарской природы, расстилавшийся внизу мирный, нейтральный город — красивые и уютные обиталища сытых буржуа, невидные из такой дали трущобы полуголодного пролетариата, голубизна вод и небес — все померкло перед главным вопросом — война и социализм, о которых говорил Владимир Ильич.

Непривычная ходьба вверх по узкой каменистой тропинке в тяжелых горных башмаках разрумянила лица и вызвала жажду. Кстати оказался ресторанчик, где Ульяновы и Харитоновы во время прогулок выпивали по стакану воды и покупали дешевый швейцарский шоколад с орехами. Так называемая «голубая» плитка стоила здесь, в нейтральной богатой стране, всего пятнадцать сантимов. Для эмигрантов, считавших в своем тощем бюджете каждый сантим, шоколад был отнюдь не лакомством, а весьма калорийным питанием.

Из зарослей мягкой южной сосны, покрывших макушку Цюрихберга, открывался чудесный вид на город и озеро. Беззвучно бежит внизу трамвайчик, люди почти не видны, дома и кирки стоят словно игрушечные, а над всем горизонтом господствуют белоснежные вершины Бернского Оберланда, Юры, Шварцвальда, словно отделяя своей изломанной сияющей полосой зелень земли от голубизны ясного неба.

Здесь, на вершине горы, Ульяновы и Харитоновы обычно расходились в разные стороны. Владимир Ильич и Надежда Константиновна имели свои излюбленные уголки, и Раиса с Михаилом старались не нарушать покоя «Ильичей».

Но сегодня Михаилу не хотелось расставаться.

— Владимир Ильич, а что вы думаете в связи с сепаратным миром о поляках и других нациях, борющихся за самоопределение? Ведь это, очевидно, один из основных вопросов социалистической революции…

Ильич остановился, чтобы перевести дух, он был готов развивать свои мысли, но вмешалась Раиса Борисовна:

— Миша, ты не даешь Владимиру Ильичу отвлечься от его повседневной работы! Перестань приставать со своими вопросами!

— Что вы! Что вы! — предостерегающе всплеснула руками Надежда Константиновна. — Вы же знаете, как любит Владимир Ильич проверять свои мысли в любой аудитории — и в кружке, где полдюжины человек, и перед сотней рабочих и партийцев… Не беспокойтесь, вопросы Миши — особенно о самоопределении — это оселок, на котором Ильич оттачивает умение подходить к демократическим требованиям вообще…

— Да! Да! И еще раз — да! — весело и озорно заблестел глазами Ильич. — Если вы встаете на позиции самоопределения наций, как одной из форм демократии, значит — вы социалист и большевик! Если нет — извольте идти к оппортунистам, смотрите назад, а не вперед! Обращайте тогда свои взоры на Англию, Францию, Германию, Италию, то есть на те страны, где национально-освободительное движение лежит в прошлом, а не на Восток, Азию, Африку, колонии, где это движение лежит в настоящем и будущем…

— Давайте лучше смотреть сейчас на Цюрихское озеро! — шутливо предложила Надежда Константиновна. — Как оно красиво!

— Великолепно! — подтвердил Владимир Ильич. И в раздумье добавил: — Сколько же нам осталось жить на его берегах?..

5. Могилев, начало декабря 1916 года

Соколов убыл из Ставки к месту службы через два дня после того, как Алексеев неожиданно получил от царя «отпуск для лечения» и, недоумевающий этой «милостью», отправился в Крым.

В тишине и уюте отдельного купе, которое полагалось генералу, под ритмический стук колес Соколову думалось особенно хорошо. Он снова и снова вспоминал разговоры в Ставке с Базаровым, Ассановичем, Скалоном, беседу с Алексеевым и встречу с Гурко, в которой исправляющий должность наштаверха явно чего-то не договаривал. Поезд мчал Алексея через присыпанные снегом леса, болота и поля Белыя России в Минск. Казалось бы — самое время было продумать многие вопросы, связанные с Западным фронтом, выяснившиеся в Ставке, но память не отпускала от себя то тревожное предчувствие огромных событий, которое еще больше усилилось от краткого, пятидневного пребывания в Могилеве. Это ожидание грандиозного переворота отодвинуло радость от получения генеральского чина и назначения на крупную штабную должность, которая не только давала известную власть и влияние, но и значительно расширяла видение панорамы событий.

Факты и недомолвки, слухи, которые он услышал в штаб-квартире армии, следовало обдумать. Базаров явно намекал на свое участие в тайном обществе типа декабристского и весьма осторожно зондировал согласие Соколова на присоединение. В какой-то момент Алексею Алексеевичу даже показалось, что за этим приглашением маячит фигура самого начальника штаба верховного главнокомандующего, но он тогда отбросил эту мысль — уж очень верноподданно выступали в беседе с ним Алексеев и Гурко. Теперь же ему припомнилась и хитринка под насупленными бровями мужиковатого генерал-адъютанта, прочимого в военные диктаторы. Всплыли в памяти и другие приметы.

Надо было сопоставить все накопившееся за последние недели и определить свою позицию. Он всегда хотел иметь свою точку зрения даже по менее важным вопросам, чем этот, а не шарахаться из стороны в сторону.

Ясно, что ходившие в Петрограде в среде офицерства слухи о заговоре военной верхушки против бездарного царя и его камарильи имели почву под собой. В одном из первых разговоров Базаров сказал, что многие в Ставке и Петрограде прочат Алексеева в военные диктаторы при малолетнем царе Алексее Николаевиче и регенте великом князе Михаиле Александровиче. Намекнул и о возможности того, что царь и наследник вместе с императрицей Александрой Федоровной будут схвачены офицерами на одном из глухих перегонов Могилев — Царское Село и на броненосце вывезены куда-нибудь за границу, чтобы освободить трон для Михаила. Не исключается также, что на роль государя всея Руси может претендовать дядя царя, великий князь Николай Николаевич. Он продолжал оставаться популярным в армии и гвардии, несмотря на бездарные поражения в начале войны, когда он был верховным. Надеялись и на конституцию на манер английской.

«Любопытно, — размышлял Алексей, — для кого выйдет толк из зреющего в Ставке заговора — для отдельных групп борющихся или для всей страны, и дворцовый переворот послужит детонатором народной революции?» А что она неизбежна — в этом его убеждал старинный друг, инженер Михаил Сенин, давно примкнувший к большевикам. Недавно, в бытность свою в Петрограде, Соколов виделся с Сениным — тот работает сейчас на меднокотельном заводе «Лангензипен и К°» — и они долго говорили о будущем России.

Небывалый размах забастовок, когда лишь в одном октябре в Петрограде бастовало 180 тысяч рабочих, указывал на подъем революционных настроений. По службе в Генеральном штабе Соколов знал и о брожении в действующей армии и запасных частях, стоящих в разных городах империи. И вот теперь — почти прямое приглашение его самого к участию в заговоре против царя… По-видимому, очень развернутом.

Базаров рассказывал, что связь думских оппозиционеров с офицерством существовала давно. Еще после японской войны Александр Иванович Гучков образовал кружок, в состав которого вошли Савич, Крупенский, граф Бобринский и представители офицерства во главе с генералом Гурко. Примыкал к кружку и генерал Поливанов.

Базаров даже показал коллеге две телеграммы, хранившиеся им в особой папке. В первой Гучков телеграфировал начальнику штаба: «…Крайне необходимо переговорить с вами, сделать вам доклад о всех сторонах деятельности Центрального военно-промышленного комитета и получить важные для комитета ваши указания. Рассчитываю в ближайшее время приехать к вам, но легкие осложнения в ходе болезни мешают мне приехать скоро. Разрешите моему заместителю, члену Государственной думы Александру Ивановичу Коновалову, который отлично ведет дело, приехать к вам в ближайшие дни для ознакомления вас с положением дел и получения ваших указаний». В тот же день Алексеев ответил ему: «Буду очень рад. Лучше, если возможно, на этой неделе, после четверга или в начале следующей».

Среди участников конспирации он называл такие «лучшие» умы среди военных, как Брусилов, Гурко, Крымов, Корнилов, Колчак… Он говорил, что лишение свободы Николая совсем не сложное дело. Это даже не обязательно делать в Ставке. Достаточно захватить его врасплох, властно предъявить ультиматум, чтобы он исполнил все. Особенно если ему будет неясна участь его сына, которого он любит, пожалуй, единственно из всех своих близких самой преданной любовью. Но нужна уверенность, что те, кто пойдет на эту акцию, встретят полную поддержку офицерства. Такой переворот, полагают заговорщики, будет удачной формой предупреждения народного движения, новой пугачевщины. Поэтому нижних чинов ни в коем случае нельзя втягивать в политику. И этим, дескать, нынешние конфиденты отличаются от их предшественников — декабристов, которые вывели на площадь войска…

При воспоминании об этом сравнении Алексей мрачно усмехнулся. Он поставил бы нынешних мятежников в армии на одну доску скорее с убийцами Павла Первого, а не декабристами.

Эта попытка ограничить, связать Николая по рукам и ногам все более и более казалась Соколову какой-то новомодной игрой. Хороши кадеты и «общественность», вдохновляющие подобную выдумку. Они смертельно боятся и ненавидят свой народ. Хоть Гучков и писал Алексееву — и это тоже знал Базаров: «Наши способы обоюдоостры и, при повышенном настроении народных масс, особенно рабочих масс, могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать», — на самом деле планы заговорщиков такой перспективы явно не предусматривают.

Соколов знал, что снабжение столицы сознательно дезорганизуется и военно-промышленными комитетами и земгором, во главе которых стояли эти же конспираторы: Гучков, Коновалов, Львов, Терещенко. Он был уверен, что весь так называемый «Прогрессивный блок» в Государственной думе также был замешан в заговоре против Николая Романова. Все тот же всезнающий Базаров говорил ему, что военный эксперт Думы полковник Энгельгард уже давно установил связь с генералом Гурко через его брата, члена думской комиссии по обороне.

«Ну и широко же раскинули они свои сети, — думалось Алексею. — Но ради чего они хотят заменить Николая Романова Михаилом Романовым? Наверное, чтобы властвовать самим и продолжать эту войну, которая опостылела и солдатам, и рабочим, и крестьянам?.. И хотя сейчас будущий военный диктатор Алексеев и все, кто заодно с ним, фактически проигрывают кампанию за кампанией для компрометации режима, взяв власть в свои руки, они будут воевать до победного конца, выгодного гучковым, коноваловым, терещенкам и энгельгардам…

А где стоишь ты? — спросил себя Соколов. — На чьей стороне твоя шпага, офицер? Ведь ты присягал царю и Отечеству? Тогда почему сейчас, когда тебе твои товарищи говорят, что они составили заговор против монарха, ты не вступил с ними в борьбу и не отдал жизнь за царя? От страха? Или от соучастия с ними?»

Тяжелый камень лежал на душе у Алексея. Еще несколько лет назад он смело ринулся бы на изменников, предупредил бы царя, встал бы за него горой… Что же сковало его волю, его решительность теперь? Может быть, следует примкнуть к тем, кто хочет этих перемен? Ведь они тоже присягали царю, верховному главнокомандующему, но хотят убрать его, как помеху, с пути России.

И снова Алексей вспомнил ночь перед казнью в австрийской военной тюрьме. Уже тогда он пришел к выводу: его присяга была клятвой на верность Отечеству, родному народу, частичкой которого он был и будет, но не человеку, пославшему на убой миллионы людей. Сейчас этот вывод снова утвердился. Он не с царем, но и не с заговорщиками. Ведь они хотят убрать одного и заменить его другим, оставив нетронутыми все корни, из которых растут Зло, Тщеславие, Зависть. Он не станет на сторону самодержавной власти, олицетворенной рыжеватым полковником с каменными глазами. Но он и не будет с теми, кто решил вместо полковника посадить на трон кавалерийского генерала{64} и вершить все по-прежнему под прикрытием конституции. Одну такую конституцию — Октябрьский манифест 1906 года — Соколов хорошо помнил.

Он уже знал, что самодержавию удалось задушить революцию, потому что армия в ту пору не была с народом.

Теперь против самодержавия была не только верхушка армии. Вся масса организованных и вооруженных людей кипела и бурлила, тяготилась войной и безысходностью. Пойдет ли армия за заговорщиками или найдутся иные вожди — от этого, считал Соколов, зависит теперь судьба России.

Его решение было принято бесповоротно. Он останется со своим народом и пойдет с ним через любые испытания. А то, что они предстоят в скором времени, трубила и кричала вся обстановка на фронте и в тылу: в окопах, где солдаты отказывались воевать и где все больший авторитет завоевывали большевистские агитаторы; на заводах, где, несмотря на драконовский режим милитаризации, множилось число забастовок и забастовщиков, в том числе политических; в деревне, где в ответ на притеснения урядников и помещиков начинал взлетать по ночам «красный петух».

Назревал грандиозный взрыв, он уже вспыхивал зарницами на горизонте 17-го года.

6. Москва, начало декабря 1916 года

Александр Иванович Коновалов, директор правления Товарищества мануфактур «Иван Коноваловъ с Сыномъ», коллежский секретарь, член Общества содействия успехам опытных наук, состоящего при Московском университете и Московском техническом училище, член Московского отделения Совета торговли и мануфактур, председатель Российского взаимного страхового союза, учрежденного в 1903 году, член Московского автомобильного общества, член Московского биржевого общества, член Московской конторы Государственного банка, член высочайше учрежденного комитета Московского музея прикладных знаний и прочая, и прочая, с удовлетворением проснулся в своем московском доме. Долгое пребывание в Питере не то чтобы утомило его столичной сутолокой, но ввергло в такой ритм жизни, что потребовалось приостановиться и обдумать свои дальнейшие планы. Лучше всего это было сделать в Москве, где печные дымы милее и здоровее, нежели петербургское центральное отопление, а воздух суше и чище. Вообще-то английский стиль жизни господина коллежского секретаря, первостатейного московского миллионщика, требовал любви к туманным прошпектам Петербурга, несколько схожим в осеннюю непогоду с окутанным смогом Лондоном. Однако купеческие и мануфактурщицкие корни не отпускали и от медлительной Москвы.

А перед решающими политическими событиями, которые должны доставить России конституционную монархию типа английской, следовало эти корни укрепить, взлелеять. Ибо экономическая мощь Москвы может очень и очень помочь активному члену Общества содействия успехам опытных наук в борьбе за власть и за получение влиятельного поста в будущем правительстве «общественного доверия».

«Сэр Александр», как иногда мысленно он себя называл, не стал облачаться с утра в шлафрок московских бар, а энергично сделал сокольскую гимнастику, косясь в зеркало на довольно кругленькое брюшко, которое следовало согнать, чтобы окончательно стать похожим на сына Альбиона.

Окунув свое бренное тело в прохладную ванну и натерев кожу до красноты махровым полотенцем из Ливерпуля, хозяин мануфактур и разнообразных акций оделся в строгий костюм с полосатыми брюками, как в Сити, и отправился на завтрак. По английскому обычаю он выходил в столовую строго одетым. «Хэм энд эгг»{65} был проглочен быстро, заеден овсянкой и запит чаем с английским джемом. Все это было чисто по-британски.

Три громадных окна с полукружьем поверху выходили во двор, к каретному сараю, половина которого была теперь превращена в гараж. Хозяину приятно было наблюдать от своего столика, стоявшего у центрального окна, за тем, как шофер Иван, а по-английски — Джон, намывал бока нового автомобиля «роллс-ройс».

Большая часть подоконников и приоконного пространства пола, вплоть до тройной арки на двух колоннах, отделявшей от окон главную часть огромной столовой на манер лоджии, была заставлена оранжерейными растениями, как это видел Александр Иванович в путешествиях своих по Англии. Стены столовой, отделанной пилястрами, украшала коллекция старинного холодного и огнестрельного оружия, со вкусом скомпонованная с щитами разной формы.

Александр Иванович через официанта передал своему новому личному секретарю Григорию, привезенному из Питера и теперь дожидавшемуся пробуждения хозяина в передней, приглашение пройти в кабинет.

Кабинет тоже был обставлен по-английски, в стиле чиппендейл, исполненном знаменитым мастером конца XVIII века Робертом Адамом. Миллионщику-англоману были по душе китайские влияния в этом стиле, лаковые росписи и орнаменты. Коновалов украсил свой кабинет старинным китайским фарфором, китайскими драгоценными коврами. В его подсознании, когда он работал в окружении этих вещей, часто всплывала мысль о том, что хорошо бы вместе с Англией разделить Китай, который в скором будущем станет огромным рынком для товаров, производимых мануфактурами «Т-ва Коноваловъ и С-нъ», и поставщиком первоклассного дешевого сырья.

Но сейчас его одолевали сугубо московские дела. Войдя в кабинет, где уже ждал Григорий, Александр Иванович тяжко вздохнул, совсем по-русски перекрестился и уселся в массивное кресло со звериными мордами на подлокотниках. Гриша пристроился на стульчике с овальной спинкой. Александр Иванович пронзительно посмотрел на своего секретаря. Нельзя сказать, чтобы он не доверял ему. Гриша исправно поставлял Коновалову информацию, когда работал у Мануса в банке. Он был деятельным братом, хотя и без всяких степеней, в старой масонской ложе, демонстративно распущенной в 15-м году для отвода глаз охранного отделения. За важные заслуги Александр Иванович приблизил к себе Григория и даже предложил ему место своего личного секретаря. Тот и в этом качестве оправдал доверие патрона — хорошо шпионил и вынюхивал новости, которые некоторые из бывших братьев особенно старались скрыть. Но, глядя в преданные глаза Григория, видя его подобострастие и вечное желание услужить, проницательный Коновалов все-таки не до конца доверял своему секретарю. «Ведь если он предавал за деньги своего прежнего патрона — Мануса, то за более крупную сумму он может продать и меня!» — думал Александр Иванович и был недалек от правды — Гриша служил не только ему. Он был завербован в свое время лично начальником Московского охранного отделения полковником Мартыновым, считался особо ценным агентом и осведомлял Мартынова о всех шагах своего патрона в петербургских делах. Полковник Мартынов был совсем не прост и хотел знать не только то, что ему положено, то есть московские дела, но и ситуацию в столице, слухи, сплетни, предположения…

Прежде чем начать, Гриша прокашлялся. Он всегда говорил с хозяином елейно-искательно и ничего не мог с собой поделать.

— Александр Иванович, вы поручили мне собрать сведения о московском градоначальнике генерале Шебеко и его главноначальствующем генерале Мрозовском. Как я понял, это необходимо для того, чтобы установить, насколько эти два господина способны воспрепятствовать общественности со стороны Москвы осуществить смену главы царствующего дома?

Коновалов подивился сметливости этого малого, поскольку ничего такого ему не говорил. Значит, Гриша сам пришел к правильному выводу о своем поручении. На всякий случай Александр Иванович подтверждать не стал, но дал понять, что приготовился слушать.

— Новый градоначальник, Вадим Николаевич Шебеко, вступил в должность совсем недавно — не прошло еще и года. Он генерал, в прошлом гвардейский офицер, флигель-адъютант. Служил он вице-губернатором в Гродно или Ковно, затем в Саратове в той же должности и губернатором в Гродно. Человек он придворной складки…

«Значит, бездельник!» — подумал Коновалов.

— …Прекрасно воспитанный, с налетом англоманства при врожденном русском барстве и легко заметном верхоглядстве…

«Неужели есть и такие любители Англии?» — мелькнуло у Коновалова.

— …Все взятое вместе, когда не касается служебных вопросов, очень располагает московское высшее общество к генералу. К полиции, жандармерии, к политическому розыску он, по своим привычкам и воспитанию, относится с презрением…

«Это вполне нас устраивает!» — подумал Александр Иванович.

— …Несмотря на военную форму, он не походит на настоящего военного. Он скорее джентльмен в элегантном мундире, — продолжал Гриша, демонстрируя неплохое знание человеческой натуры. — Генерал, как говорят, производит очень приятное впечатление. В том числе и своей внешностью: лет пятьдесят, выше среднего роста, шатен с проседью, усами и бородкой царской складки…

«Да у него язык похож на профессиональный полицейский!» — с оттенком беспокойства подумал Коновалов, но тут же вспомнил, что Гриша юрист по профессии, и успокоился.

— …Если генерал Шебеко — воплощенный тип административного «младенца», — докладывал Григорий, — то его шеф, главноначальствующий генерал Мрозовский, весьма критически относится к новому градоначальнику, неудовлетворенный его поверхностным отношением к делу…

— Эту трещину надо расширить! — буркнул Коновалов, и Гриша мгновенно все понял.

— Я постараюсь, Александр Иванович, вбить клин между ними, да еще и полковником Мартыновым, поскольку близко знаком с одним из чиновников из окружения Шебеко. А этот чиновник весьма падок на деньги…

Коновалов понял намек, достал из кармана сюртука чековую книжку и автоматическую ручку-американку, надписал чек, протянул его Грише.

— Десять тысяч рублей хватит на первых порах?

— Более чем достаточно, Александр Иванович! — спрятал чек тронутый щедростью патрона Гриша.

— Все ответили на приглашения к сегодняшнему обеду? — спросил Коновалов.

— Строительный подрядчик Кононов лежит в ревматизме, остальные сообщили, что будут непременно, — доложил Григорий.

— И ты приходи, — разрешил патрон. — Да понаблюдай, кто как будет реагировать на мои речи… Понял?

— Не премину-с! — угодливо склонился Григорий.

— Да, вот еще что! — спохватился Коновалов. — На всякий случай проследи, чтобы прислуга не вертелась у дверей, где мы будем разговаривать, а то вдруг кто-нибудь из них, не ровен час, служит и полковнику Мартынову…

— Прослежу-с!..

7. Петроград, начало декабря 1916 года

Старший фейерверкер{66} Василий Медведев, кавалер полного Георгиевского банта, то есть всех степеней Георгиевской медали для нижних чинов и унтер-офицеров, получил в ноябре легкое ранение на Северном фронте, где в составе Сибирского корпуса держала оборону его батарея. Геройством и умом Василий очаровал начальство полевого лазарета и получил отпуск в Петроград на неделю. Это было весьма кстати, поскольку запасы нелегальной литературы у него кончились, и ему не только надо было возобновить их, но и повидаться с товарищами, впитать в себя то, чем живет сейчас большевистская организация.

В Петрограде, в Новой деревне, у старого друга и соратника, рабочего Александрова, он получил явку на Сердобольской улице, в доме 35. Здесь жили супруги Павловы, в квартире которых регулярно собиралось на свои заседания Русское Бюро ЦК РСДРП, происходили совместные собрания этого руководящего партийного органа и Петербургского комитета большевиков. Александров предупредил Василия о необходимости строжайше соблюдать все правила конспирации, ибо охранка в последние недели просто зверствовала, проводя по наводкам провокаторов одну за другой «ликвидации» подпольных организаций и техник{67}.

Садясь на 20-й номер трамвая у Балтийского вокзала, Василий по привычке проверил, нет ли за ним «хвоста», и на всякий случай занял позицию поближе к двери на задней площадке прицепного вагона. Трамвай мгновенно заполнился до отказа, люди повисли на подножках, один пристроился на «колбасе» сцепного устройства. Все это было внове Василию, который давно не был в столице. Многие другие приметы хозяйственной разрухи поплыли у него перед глазами, когда трамвай тронулся и медленно покатился по Лермонтовскому и Троицкому проспектам к Технологическому институту, через Загородный и Литейный — на Нижегородскую и Нюстадскую улицы. Первый снег прибрал грязь и неопрятность. Витрины многих магазинов, ломившиеся до войны от товаров, теперь были пусты или заколочены фанерой, замазаны белой краской изнутри. У булочных и мясных лавок стояли длиннющие хвосты суровых, плохо одетых женщин. Среди пешеходов было очень много солдат запасных полков, расквартированных в Питере. Теперь, под вечер, они явно бесцельно фланировали по улицам, ища дешевых развлечений. Среди них было много ходячих раненых, с руками на перевязи, как у Василия, или с палочками и костылями.

По мере удаления от Литейного нищета и разруха все громче заявляли о себе. Штукатурка многих домов осыпалась, обнажив бревна. Нынешняя неухоженность былых щегольских проспектов и улиц Санкт-Петербурга все сильнее бросалась в глаза. Сойдя на остановке у Выборгского шоссе, Медведев удвоил осмотрительность, внимательно вглядываясь в прохожих, изучая места, где могут затаиться полицейские кареты.

Согласно правилам конспирации Василий шел по четной стороне. А вот и дом номер тридцать пять… Не задерживаясь, прошел мимо него, особенно внимательно разглядывая пятиэтажное здание с мансардами, небольшим палисадником и подъездом под железным полукруглым навесом с чугунными столбиками. Никаких признаков засады незаметно, занавеска на нужном окне отогнута точь-в-точь, как описывал Александров. Однако не надо торопиться.

Старший фейерверкер с четырьмя «Георгиями» на шинели спокойно шел дальше. Прохожие с симпатией смотрели на его знаки геройства. «Надо снять, — решает Василий, — а то привлекаешь излишнее внимание».

Улучив момент, когда на улице не было встречных, он переколол награды с шинели на гимнастерку. Дойдя до Головинской улицы и не заметив ничего опасного, Василий повернул назад и перешел на нечетную сторону. Еще внимательнее фронтовик присматривался к деталям обстановки, помня предупреждения Александрова, что полицейские ищейки в последние недели словно сорвались с цепи. Не исключена возможность провала и на конспиративной квартире Павловых…

Наконец сумрак подъезда, в котором днем не горит ни одна лампа — домовладелец явно экономит керосин. Легкий условный стук в дверь квартиры номер четыре. Тишина. Снова постучал.

8. Москва, начало декабря 1916 года

…Даже ради московских купеческих обычаев, когда обедали в два часа дня, Коновалов не стал изменять своей англомании и «благородству» положения коллежского секретаря. Он пригласил богатейших людей торгово-промышленного сословия Москвы для серьезного разговора на парадный обед к семи часам. Его влияние и авторитет были так высоки, что собираться гости начали уже с шести часов, желая перемолвиться словом с самим Александром Ивановичем еще до обеда.

К двухэтажному особняку в конце Большой Никитской, боком выходящему на Кудринскую площадь, прибывали кареты, авто, наемные экипажи. Все окна дома светились электричеством, фонари у подъезда под железным навесом на литом чугунном кружевном карнизе тоже ярко сияли. Англизированный швейцар в серых панталонах и белых чулках почти все время держал дверь открытой.

В числе первых гостей засвидетельствовал свое почтение хозяину дома хромоногий и густобородый городской голова Челноков. Следом за ним прибыл подтянутый князь Георгий Евгеньевич Львов, председатель Всероссийского союза земств и городов, кандидат в председатели министерства общественного доверия, «назначенный» еще в прошлом году на собрании «общественности» у Прокоповича. Затем дружно стали приезжать купцы и промышленники: Прохоров, текстильный фабрикант, братья Барсуевы из торгово-промышленной партии, Лианозов и Мантышев — нефтяные короли, Третьяков — мануфактурист и банкир, Крючков и Карабасников — торговцы, известный московский присяжный поверенный Муравьев, ректор Московского университета Мануйлов, весьма близкий к финансово-экономическим кругам. Даже группа финансистов, враждебная Коновалову и ориентирующаяся на Поплавского, была здесь.

В числе последних, но тоже задолго до семи часов, прибыли председатель губернского земства Грузинов, Вакула Морозов и Пал Палыч Рябушинский, фактический глава всей московской хозяйственной жизни. Рябушинский, как было известно Коновалову, выражал откровенную радость по поводу того, что Александр Иванович теперь переселился в Петроград, потому что не хотел делить ни с кем свою власть над Москвой и торгово-промышленной Россией. Словом, весь цвет купеческой Москвы собрался у Коновалова. Группки гостей то сбивались, то переливались одна в другую в большом четырехоконном зале с зеркалами в простенках. Официанты внесли на подносах рюмочки «Смирновской» для аппетита, малюсенькие канапе.

Консольные, красного лака с бронзой часы работы английского мастера Даниэля Квайра отзвонили семь раз, двери в столовую распахнулись. Было накрыто пять круглых столов на восемь кувертов каждый. На столах — веджвудский фарфор, гвоздики из Ниццы, доставленные через новый порт Романов на Мурмане. Рассаживались куда кто хотел, без предварительного хозяйского распределения. В лучах электрической люстры и десяти бра сверкало столовое серебро, выполненное по рисунку английского архитектора Роберта Адама. Многие из гостей, богатейшие среди богатых москвичей, в душе позавидовали королевской роскоши, которой Александр Иванович обставил свою жизнь. Но дело прежде всего, и чувство досады было быстро подавлено. Тем более что из кухни доносились чудеснейшие ароматы.

В суровое военное время, когда алкоголь был официально запрещен, а за простейшими продуктами выстраивались у московских лавок длиннющие очереди женщин в платках и мужчин в ношеных пальто и шинелях без погон, «лучшие люди» Москвы готовились вкусить на Большой Никитской, 57, обед из двенадцати блюд.

На первое подавали суп прозрачный из телячьей головки по-английски и суп-пюре из курицы, а к ним пирожки слоеные с мозгами, выпускные яйца в раковинах. Официанты, специально нанятые на этот вечер из «Праги», ловким движением наполняли рюмки гостей хересом, мадерой, марсалой, белым портвейном — по выбору.

Хозяин дома со своего места в углу за крайним столом внимательно наблюдал, как гости принялись за еду, и не спешил с речами. Он решил дать насытиться как следует, а затем на добрый сытый желудок излагать им то дело, ради которого он позвал.

Вторым появился вареный окорок молодого вепря, а к нему — шато-лафит, сан-жюльен, медок, портер, эль, портвейн красный из подвалов хозяина.

Гости еще не разговорились, хотя некоторые из них, особенно Рябушинский и Челноков, завертели головами, нацеливаясь на возможных собеседников.

Разнесли майонез из цельного судака, наполнили к нему рюмки рейнвейном, мозельвейном, шабли, бургонским и сотерном.

Постепенно в зале нарастал гул сытых голосов.

Подали грибы в сметане, особым образом сохраненные жареные молодые боровики, посыпанные перцем и зеленью. К грибам — шато-д'икем, го-сотерн, малага, мускат-люнель, токайское, рейнвейн.

Было уже ясно, что обед удался, хотя внешне никто из гостей не выражал особого восторга. Но Коновалов зорким глазом увидел несколько чрезвычайно довольных лиц, смаковавших вино и кушанья.

Шеф-повар учел англоманию хозяина и включил в меню пудинг по-английски с пюре из каштанов. Налили к нему сладкое вино.

Казалось, пуншем гляссе из мараскина закончится обед, но официанты предложили после него жаркое фазана с салатом, а затем компот из свежих ягод и фруктов.

Лишь когда подали торт, а за ним должны были последовать сыр, фрукты, кофе и чай, к которым в маленькие рюмочки официанты принялись разливать коньяк и ликеры, Коновалов встал. Говор голосов мгновенно стих. «Значит, все-таки вполглаза наблюдали за мной!» — решил хозяин. Его неказистая фигура в безупречном фраке, ослепительно белом жилете не очень высоко поднималась над столом. Маленькие глазки над одутловатыми щеками выглядели совсем не по-английски.

— Дорогие друзья и коллеги! — начал он. — Позвольте мне высказать некоторые соображения по поводу нашего сегодняшнего и завтрашнего положения.

Нарисовав самыми черными красками нынешнее положение России, Александр Иванович предрек революционное движение в самом скором времени.

— Только глубокий патриотизм и понимание целей войны сдерживают до поры до времени рабочий класс, — проникновенно говорил он. — Что касается крестьянской массы — то здесь налицо все признаки анархии.

На другой день после мира, — вещал он, — у нас начнется кровопролитная внутренняя война…

Слушатели насторожились, многие даже отложили свои десертные ложечки в сторону и повернулись лицом к хозяину, демонстрируя углубленное внимание.

— Весь ужас этой войны будет в том, что она станет протекать стихийно, без плана, без какого-либо центрального руководства. Это будет бунт, анархия, страшный взрыв исстрадавшихся масс. В России уже сейчас нет никакого правительства. При первых же революционных взрывах власть окончательно растеряется и бросит все русское общество на произвол судьбы. Вот почему все, кто сознает неизбежность того, что ждет нас после войны, должны подумать о самозащите, об ослаблении грозных последствий анархии. Спасение в одном — в организации себя, с одной стороны, в организации рабочих — с другой. Если мы будем смотреть на организацию рабочих враждебно, мешать ей, — мы будем лишь содействовать анархии, содействовать собственной гибели. Объявляя в такой момент рабочим войну, мы рискуем обратить всю русскую промышленность в развалины. На правительство надеяться нечего. Мы окажемся лицом к лицу с рабочими, и тут, бесспорно, — их сила и наше бессилие. Не лучше ли в таком случае путь соглашения хотя бы с теми силами из рабочей и интеллигентной среды, которые готовы к этому…

Гробовая тишина стояла в обеденной зале. Не звякнула ни одна ложка, не раздался ни один шорох. Видно было, что слова умного миллионщика произвели громадное впечатление на московских толстосумов.

— …Необходим путь трезвых уступок как с одной, так и с другой стороны. Фабриканты и заводчики, боящиеся Примирительных камер как нового института российской жизни, сами не сознают той ужасной опасности, перед которой они окажутся после войны.

Далее Коновалов решил сказать о роли военно-промышленных комитетов в первые дни мира.

— Правительство поставило своей целью во что бы то ни стало разрушить формирования торгово-промышленной общественности. Но правительство, очевидно, плохо представляет, что ждет нас в промышленной жизни на другой день после войны, — говорил Александр Иванович внимательным гостям, — и не понимает роли, какую должны сыграть военно-промышленные комитеты. Эти комитеты мобилизовали промышленность, и они же должны демобилизовать ее. Без определенного плана демобилизации, который могут выработать только торгово-промышленные круги через военно-промышленные комитеты и никто, кроме них, эта демобилизация превратится в анархию. Она выбросит на мостовую десятки, сотни тысяч людей. Со всеми ужасными последствиями для нас и для общественного спокойствия. И правительство, и многие фабриканты и заводчики относятся отрицательно к рабочим группам при военно-промышленных комитетах, к их лидеру — Кузьме Гвоздеву. Они не понимают, что разгонять эти группы преданных нам рабочих — значит вооружать против нас. Между тем в момент анархии они могут очень пригодиться…

Запугивания Александра Ивановича, столь ясно выраженные, произвели впечатление почти на всех гостей. Коновалов откланялся на все стороны и сел, аккуратно подбросив фалды фрака.

Несколько мгновений царила мрачная тишина. Но вот поднялся тщедушный, с бородкой клинышком на продолговатом лице, с двумя рахитичными, по-заячьи крупными передними резцами Рябушинский и визгливо подхватил тему, развитую Коноваловым.

— Все зависит от нас, все в наших руках! — гордо выпятил он нижнюю губу. — И мы должны быть глубоко благодарны любезнейшему Александру Ивановичу, — поклон в сторону Коновалова, — за его стремление оживить пульс московской общественной жизни, за внесение в нее большей определенности и систематичности. Наша борьба за министерство «общественного доверия» настоятельно требует этого.

— Я буду парадоксален, — заявил Рябушинский. — Когда все общество ругательски ругает Протопопова, ставшего во главе министерства внутренних дел, я хвалю этот акт слабости нашего правительства: ведь несколько месяцев назад нельзя было и подумать, что в состав министерства войдет какой-никакой, а представитель общественных кругов — товарищ председателя Государственной думы.

Рябушинский замолчал на мгновение, обдумывая, что можно сказать еще. В образовавшуюся паузу вступил Коновалов и с места бросил:

— Капитулируя перед обществом, власть сделала колоссальный неожиданный скачок. Самое большее, на что можно было рассчитывать, — это назначение какого-нибудь либеральничающего бюрократа. И вдруг — октябрист Протопопов, по существу чуждый бюрократическому миру. Ведь он где-то и наш — председатель съезда металлургистов, землевладелец и владелец крупных пакетов акций… А после министра-октябриста не так уж страшен для власти будет и министр-кадет. Быть может, через несколько месяцев мы будем иметь министерство Милюкова и Шингарева!

Правильно сказал Пал Палыч: все зависит от нас, все в наших руках! — Хозяин поднялся от стола и тем самым дал сигнал к окончанию обеда. Гости потянулись в зал, где два официанта держали подносы с шампанским и коньяком.

Небольшой кружок образовался вокруг Коновалова. Под видом обсуждения политического положения он продолжал давать указания московской верхушке.

— Предстоящая сессия Государственной думы должна быть решительным натиском на власть, последним штурмом бюрократии, — решительно высказывался хозяин дома.

Хромоножка Челноков и худой маленький князь Львов с упоением внимали Коновалову. Челноков даже гордо обвел взглядом зал, словно говоря: «Вот с каким великим человеком мы стоим рядом! Полюбуйтесь!»

— Государственная дума должна быть поддержана столь же решительными заявлениями из общественной среды: земств, городских дум, городского и земского союзов, военно-промышленных комитетов, торгово-промышленного класса, различных обществ… Власть не может не дрогнуть. Более благоприятный момент для штурма власти едва ли повторится, — продолжал Коновалов.

— Александр Иванович совершенно прав! — вклинился в беседу Львов. — Власть странно растерялась перед продовольственной анархией. И военное положение на данный момент весьма малоблагоприятно. О каком-либо компромиссе с правительством не может быть и речи. По адресу его председателя в Государственной думе может быть только одно: «Долой!», «Вон!», «Под суд!»…

Александр Иванович с удовольствием уступил самые крамольные речи другому, а сам предусмотрительно отошел в сторонку и примкнул к другому кружку, где центром был Вакула Морозов. Коновалову было известно, что Вакула сейчас торгуется с одной американской фирмой, стараясь продать подороже свои текстильные фабрики. Александр Иванович не одобрял этого — ведь после взятия власти буржуазией всякая крупная недвижимость должна еще больше дорожать.

Вообще же в этот свой приезд к родным пенатам Александр Иванович был доволен: температура в общественной жизни второй столицы значительно накалилась, консервативная Москва заметно полевела, от былого монархического настроения не осталось и следа. Ему казалось, что накал был даже выше, чем в 1905 году. Не исключено, что на ближайших выборах в городскую думу даже кадеты могут оказаться для Москвы слишком правыми.

Об этом же шла речь и в кружке Вакулы.

— Я бы никогда не подумал, если бы не слышал собственными ушами, — с надрывом и злобой говорил Морозов, — что самые темные круги заговорили языком непримиримых революционеров! До таких решительных выводов, до каких доходят у нас в первопрестольной, не доходят пока ни в Петрограде, ни в провинции…

Вакула подергивал себя за бороду и говорил не переставая:

— От правительства не ждут уже ничего хорошего. О народных низах и говорить нечего — это сплошная воспаленная рана. Страшно становится за завтрашний день. Прав Александр Иванович, сказав, что нам нужно уметь управлять ими. Мы хорошо помним девятьсот пятый год, помним, на что способны московские низы, доведенные до отчаяния и ярости…

— Москва не может и не хочет молчать! — вступил в беседу ректор университета Мануйлов. — Весьма показательно, что до сих пор шансы социал-демократов в Москве стояли очень низко, кроме узкорабочих кругов и незначительной кучки интеллигенции. Партии ЭСДЭ для Москвы не существовало. Но вот новейший факт, — Мануйлов поднял назидательно палец, — об эсдеках заговорили положительно в патриархальных москворецких кругах — у Рогожской и Преображенской застав. А ведь Рогожская — это старообрядцы! Звучит как шутка, но смысл этой шутки слишком опасен для правительства. Ясное дело, все эти круги с социал-демократами не имеют ровно ничего общего. В отношении социальной программы эсдеков они, конечно, более чем непримиримы. Но в политической программе социал-демократов есть один пункт, который они считают необходимым напомнить правительству. Этот пункт — свержение самодержавия и установление свободы вероисповедания. Как будто кто-то на старообрядцев теперь ведет гонения!..

Александр Иванович внимательно слушал сентенции Мануйлова и старался их запомнить, чтобы рассказать в Петрограде среди своих единомышленников о нетерпении Москвы.

Вместе с тем мысли Александра Ивановича текли своим путем. Недавно во французском посольстве он столкнулся с великим князем Михаилом Александровичем на закрытом просмотре одной легкомысленной фильмы. Одетый в казачью форму, Михаил произвел на присутствующих очень приятное впечатление. Высокого роста, с красивым, хотя и несколько продолговатым лицом, наделенный воспитанием обаятельными манерами, а от природы — хорошим характером, великий князь вполне мог быть прекрасным конституционным монархом. Он говорил тогда совершенно откровенно о недостатке снарядов, о необходимости улучшить транспорт и продовольственное дело, а о своем недавнем пребывании на фронте сделал только одно замечание: «Слава богу, атмосфера там лучше, чем в Петербурге!» Коновалов и его единомышленники давно пришли к выводу, что Михаил Александрович — самый спокойный и наименее самонадеянный из всех великих князей. Уж он-то, будучи конституционным монархом, никогда не стал бы влезать в дела министерств.

«Но не ошибаемся ли мы в великом князе? — думал иногда Коновалов. — Может быть, он хорош, пока лишь кандидат в конституционные монархи? А когда сядет на трон, не взыграют ли в нем самодержавные струнки? Да и не очень он умен, не то что великий князь Дмитрий Павлович, самая ясная голова и самый большой англофил среди Романовых…»

Гости стали постепенно расходиться. Они по очереди подходили к хозяину и трясли благодарно его руку. Нескольким Коновалов еле заметно кивнул на двери кабинета, предусмотрительно растворенные.

Наконец остались только Рябушинский, Челноков, Львов, Грузинов, Мануйлов и Гриша. Они удобно расположились по креслам и на диване. Старый камердинер привез стеклянный столик на колесиках, вывезенный еще до войны из Англии. На столике дымились чашки крепчайшего кофе и чуть плескались маленькие рюмочки с коньяком. Рябушинский отказался от кофе, и ему немедленно была доставлена чашка чая. Начался разговор среди своих.

Сошлись на следующей программе: конфликт правительства с Государственной думой неизбежен; ни на какие уступки и соглашения ни Прогрессивный блок, ни президиум Думы «in corpore»{68} не пойдут; следовательно, не подлежит сомнению, что Государственная дума будет распущена. В случае роспуска Думы объединенное большинство ее членов объявит этот акт недействительным. Заседания Государственной думы продолжатся в Москве, в частном помещении.

Гости с удовлетворением приняли приглашение Александра Ивановича провести такие заседания в его подмосковном имении. Хозяина не остановило даже то, что собравшаяся в ею загородном доме нелегальная Государственная дума обратится к стране с воззванием, в котором укажет, что правительство умышленно ведет Россию к поражению, дабы заключить союз с Германией и с ее помощью водворить в стране реакцию и окончательно аннулировать акт 17-го октября. Распространение такого воззвания в действующей армии брал на себя Александр Иванович Гучков, при содействии известных ему офицеров строевых и запаса. Противоправительственную пропаганду решили возложить на штабс-капитана Котельникова, получившего ряд боевых наград за свою службу охотником{69} в Можайском полку и широко воспевавшегося в газетах. Котельников был выбран главным образом за то, что еще до войны славился как один из самых ярых членов кадетской партии. Кроме того, он был московский миллионер и землевладелец Саратовской губернии, охотно жертвовавший большие суммы на дело «революции», то есть кадетам, эсерам и меньшевикам…

Далеко за полночь гости разошлись. Остался один Гриша, он должен был доложить хозяину о том, кто и как воспринимал откровения Коновалова.

— Александр Иванович! — с восторгом выдохнул он. — Вы пробудили дух римского гражданства! Полная победа! Даже купцы из группы Поплавского — ваши бывшие недруги — говорили, расходясь, что у вас самая светлая голова во всей первопрестольной, «Вас надо слушать»!

9. Петроград, начало декабря 1916 года

Дверь открылась медленно. На пороге Маша — Мария Георгиевна Павлова, старый товарищ, вместе с которым десять лет тому назад Василий вступал в партию.

— Василий! Вот не ждали!.. Здравствуй, проходи скорее! — радостно встретила его хозяйка квартиры. — Да какой же ты важный! Эк, сколько у тебя лычек!.. Верный слуга царю? А?!

Рослый, широкоплечий старший фейерверкер снял папаху, обнажив седеющую черную шевелюру, расстегнул шинель, и Маша снова ахнула, увидев полный Георгиевский бант.

— Митя! Смотри, каким стал наш Василий! — крикнула она в комнату. Раскрыв объятия, с порога двинулся на Медведева скуластый, с пышными усами, узкоглазый Дмитрий Андреевич. Он был немножко похож на Горького, знал это и легкими штрихами — вроде горьковских усов и волжского оканья — еще подчеркивал это. Алексей Максимович был его старым знакомцем — Дмитрий Александрович был тот самый сормовский рабочий, который сказал Горькому о Ленине: «Прост, как правда!» Он еще в 1899 году вступил в РСДРП, был одним из создателей Нижегородской и Сормовской организации партии. Теперь Павлов работал модельщиком на Ижорском заводе, а его квартира служила местом сборов Русского Бюро ЦК.

Старые друзья крепко обнялись.

— Ты вовремя пожаловал, ерой! — прищурил темные глаза Дмитрий Александрович. — Сегодня у нас собрание Русского Бюро вместе с Петербургским комитетом. Вот ты и расскажешь, как распропагандировал армию…

Павлов ласково потрогал Георгиевские медали и удивился:

— Поди ж ты! Храбрец какой, оказывается, наш большевик! Вы все такие агитаторы на фронте?

— Приходится стараться! — улыбнулся Василий. — Если хочешь иметь авторитет у солдат… Трусов и паникеров никто не станет слушать, а вот если неробкий человек говорит о том, что войну кончать надо — его слушают…

— Правильно объясняешь… — развел руками Павлов. — А теперь прошу перекусить с дороги. Там, — кивнул он на комнату, — все старые товарищи собрались, и еще подойдут…

Хозяин пропустил гостя вперед. Бравый фронтовик предстал перед очами членов Русского Бюро ЦК, Петербургского и Выборгского комитетов РСДРП Залуцкого, Скороходова, Чугурина, Шутко, Каюрова, Свешникова, Лобова и Нарчука. Партийцы расположились вокруг стола, на котором кипел самовар и стояли вазочки с вареньем, сушки, нарезанный хлеб и тонкие стаканы на стеклянных блюдцах. В комнате оставалось еще довольно места на клеенчатом диване и венских стульях для тех, кто должен прийти позже. Настенные часы пробили семь.

Громкие приветственные возгласы встретили Медведева. Все дружно уставились на Георгиевские медали Василия, поглядывали с легкой иронией на его погоны. Василий, не смущаясь, пил чай, налитый ему хозяйкой, с удовольствием закусывал куском хлеба, намазанным вареньем. Его голубые глаза весело улыбались старым друзьям и соратникам.

— Если и младшие офицеры против царя, то революция победит! — раздался за его спиной голос. Это вошел Полетаев. Прибыли еще двое товарищей, незнакомых Василию. Легкий общий разговор постепенно угас, лица посуровели.

Позже всех пришла Елена Дмитриевна Стасова. Она только в ноябре смогла выбраться из сибирской ссылки на побывку в Петроград, вынуждена была стать под гласный надзор полиции и почти полдня отрывалась и от «негласного» ее надзора, чтобы не привести с собой филера к Павловым.

Елену Дмитриевну сразу же посадили на председательское место, налили горячего чаю. Стасова блеснула стеклами пенсне на Василия, но не сказала ни слова. Воцарилось молчание.

— Товарищи, — негромко обратилась Елена Дмитриевна к собравшимся. — Нашу сегодняшнюю встречу протоколировать не будем, поскольку она не формальная, а, так сказать, вспомогательная. Нам надо обсудить политическую ситуацию и наметить план действий на ближайшее будущее. Следует лучше подготовиться к 9 января и продумать, что приготовят рабочие самодержавию к годовщине Кровавого воскресенья… Кто просит слова?

Встал Иван Чугурин, тонкий, нервный, с правильными чертами лица, аккуратным пробором темных волос, в черной косоворотке. Василий давно завидовал Ивану, что тому посчастливилось пройти курс революционных наук в ленинской школе в Лонжюмо, под Парижем. Именно там Иван превратился из плехановца, оппортуниста в верного ленинца. Теперь Чугурин был секретарем Выборгского и членом Петербургского комитетов РСДРП.

— Кризис нарастает, настроение масс на заводах и фабриках боевое, — констатировал Чугурин. — Есть возможность перехода к широким революционным действиям. К годовщине 9 января мы должны призвать питерский пролетариат к политической забастовке с устройством митингов. На этот раз мы должны развернуть выступление вширь и вглубь вплоть до решительного сражения с самодержавием!

При нарастающем с каждым днем недовольств, — продолжал с горящими от возбуждения глазами Чугурин, — большевики должны быть готовы выдвинуть революционные лозунги: «Долой царскую монархию!», «Долой войну!»… Наша программа, которую мы изложили в только что выпущенной листовке, гласит…

Иван Дмитриевич достал из нагрудного кармана аккуратно сложенный листок и, не заглядывая в него, процитировал как собственные слова: «Прежде всего надо расчистить дорогу для свободного шествия, уничтожив царскую монархию и учредив демократическую республику, осуществив в ней все гражданские свободы, дав крестьянам землю, добившись 8-часового рабочего дня…»

— Правильно! — раздались голоса.

— В этой листовке мы рекомендуем рабочим и солдатам такие формы борьбы… — продолжал Чугурин, кивком головы ответив на поддержку. — Устраивайте митинги на заводах, в казармах, на улицах. Выносите резолюции с требованиями прекращения войны, свержения царской монархии, увеличивайте число своих сторонников, идите на улицы во имя тех же лозунгов!

— Надо решительнее выступать против предателей рабочего дела, гвоздевцев, которые зовут нас, работающих в тылу, под знамена буржуазии на продолжение войны, — добавил Иван. — Я прошу высказать ваши пожелания, товарищи!

Стасова предоставила слово Скороходову.

— Сейчас архиважно привлечь к агитации среди рабочих и солдат группу межрайонцев, а также некоторые группы левых эсеров и меньшевиков, словом, всех тех, кто причисляет себя к интернационалистам, — сказал секретарь Выборгского комитета. Его интеллигентное лицо в овальных железных очках было словно озарено жаром революции. Он говорил сдержанно, но глубокая революционная страсть прорывалась в его словах. — Мы не забыли об оппортунистических колебаниях этих организаций. И все же рабочие, которые идут за ними, все решительнее выступают за мир в отличие от эсеровской и меньшевистской интеллигенции, стоящей на платформе оборончества.

Как член Петербургского комитета я могу сообщить, что главное в общении с рабочими, — продолжал Скороходов, — это печатное слово. Ему мы уделяем первостепенное внимание. За последнее время — октябрь и ноябрь — нами выпущено множество газет, брошюр и книг.

Скороходов сел. Елена Дмитриевна достала листок бумаги и прочла слова Ленина:

— «…Громадную работу развернул Петербургский комитет нашей партии. Для России и для всего Интернационала это — поистине образец социал-демократической работы во время реакционной войны, при самых трудных условиях. Рабочие Питера и России всеми силами поддержат эту работу и поведут ее дальше; энергичнее, сильнее, шире по тому же пути».

Василий Владимирович Шмидт, секретарь ПК и руководитель профсоюза металлистов, предложил направить группу агентов Русского Бюро ЦК РСДРП (б) в крупные промышленные центры страны.

— Надо помочь нашим товарищам в подготовке стачек и демонстраций к 9 января. Революционный взрыв назрел, а о дворцовом перевороте чирикают уже все воробьи на заборах.

Как-то сразу все вдруг заговорили, взволнованные сообщениями товарищей, но Стасова лукаво блеснула глазами за стеклами пенсне, постучала ложечкой по стакану с чаем.

— Товарищи, товарищи, не впадайте в анархию!..

10. Петроград, начало декабря 1916 года

Миллионщику и «общественному деятелю», почетному члену высочайше утвержденного комитета помощи раненым и увечным воинам Коновалову была приятна роль благодетеля, но хотелось, чтоб о его милосердии говорили газеты. «Слишком большие вклады я делаю, да больно мало пишут о них», — думал он, усаживаясь в авто. Проехаться по госпиталям, навестить раненых — таким был его план на сегодняшнее утро. А потом газеты, газеты и газеты.

В сопровождении свиты, с непременным Гришей он через некоторое время уже входил в здание госпиталя Финляндского полка на Васильевском острове.

Попечитель, светские дамы-патронессы во главе с графиней Паниной, корреспонденты встречали его у входа. Гришин телефонный звонок не пропал даром. Этот бывший студент-белоподкладочник привык к подобным акциям своего шефа, знал, что делать. Он всегда устремлялся за Александром Ивановичем, предупреждал его желания. Гриша старался стать его тенью, знать о каждом шаге Коновалова, о его письмах, связях, намерениях. Это так ценилось охранным отделением.

В одной из палат Гриша встретился с глазами сестры милосердия. Из тысячи глаз он узнал бы их сразу. Первым желанием было подойти. Но глаза смотрели строго и неприветливо, они приказывали не подходить. «Почему она здесь? А как же ее мечта — петь? Куда делся Соколов? А может быть, они расстались?»

Чего бы он только не дал, чтобы эта женщина принадлежала ему. Он вспоминал их последнюю встречу. Тогда она не понимала его. Но, может быть, сейчас поймет? Ведь он поднялся очень высоко, и возможности растут с каждым днем.

Эта мысль заставила его сделать несколько шагов в ее сторону.

— Настя, какая неожиданность! Я так рад!..

Чтобы не привлекать внимание, Настя вышла в коридор. «О чем с ним говорить?» Она тоже вспомнила о том вечере в ресторане «Эрнест», о чувстве презрения, которое тогда испытала к нему. «Но ведь время идет, может, он теперь совсем другой, жизнь и не таких ломает?»

— Здравствуй, — сказала она просто. — Я смотрю, ты стал общественным деятелем… Уже близок к Коновалову… — В ее голосе прозвучала насмешка, но Гриша не почувствовал этого. Напротив, в ее словах он усмотрел другое: она заметила его продвижение, значит, оценила, поняла.

Коновалов и свита прошли мимо и стали спускаться вниз. Гриша откланялся. Сидя в машине Коновалова, он поймал себя на том, что не прислушивается к разговору, затеянному шефом с графиней Паниной, членом ЦК кадетской партии. Анастасия опять завладела им.

11. Петроград, начало декабря 1916 года

— А теперь, я думаю, будет интересно послушать товарища георгиевского кавалера, который имеется в наших рядах, — объявила вдруг Стасова и с улыбкой посмотрела на Василия. Медведев, не ожидавший такого подвоха со стороны Елены Дмитриевны, встал, расправил гимнастерку под ремнем и несколько мгновений собирался с мыслями. Ведь он совсем не готовился к выступлению, даже не предполагал, что попадет на такое важное собрание.

— Армия готова к революции, — неожиданно для себя начал он говорить гладкими фразами, хоть сразу в листовку или прокламацию. — Солдатские массы не верят в победу, — продолжал Василий. Краем глаза он заметил, что Стасова принялась набрасывать что-то в блокнотике… «А вдруг, — мелькнула мысль, — она записывает мое сообщение, может быть, оно дойдет и до Ильича?»

— Среди солдат нарастает желание скорее окончить войну. Солдаты не верят правительству, видят одну измену и предательство. Отношение и офицеров к правительству и царю также самое отрицательное. Тут свою роль сыграли и оппортунисты, и буржуазные партии, и организации типа Земгора, военно-промышленных комитетов и другие. Но призыв покончить с войной исходит только от нас — большевиков. Надо сказать, что и состав офицерства сильно изменился. На смену выбитым старым офицерам, дворянам по преимуществу, пришли новые офицерские кадры из интеллигенции, мелкой буржуазии и других слоев. Из-за большой убыли унтер-офицерского состава командование вынуждено грамотных солдат готовить на младшие командные должности, и нам преподают военную науку… А она нам пригодится и в революционных боях…

Глядя на лычки Василия, многие откровенно улыбнулись его словам, а Медведев продолжал:

— Лица командного состава сами высказывают, даже в присутствии нижних чинов, такие мысли, за которые не так давно карали каждого как преступника. Настроение всех, как солдат, так и офицеров, — открыто оппозиционное не только по отношению к правительству, но и особенно к императрице Александре Федоровне. Ее не стесняются ругать самыми последними словами, и не найдется никого, кто ее защитил хотя бы на словах. Достается и самому верховному главнокомандующему, батюшке царю. Крайне враждебно в армии отзываются о министре внутренних дел Протопопове, хотя он и привез из Стокгольма предложение германцев о сепаратном мире. По «солдатскому телеграфу» приходят сообщения об антивоенных и антиправительственных выступлениях целых полков и учебных команд. Наблюдаются случаи отказа идти в бой — такое было даже в нашем Сибирском корпусе, считающемся особенно надежным, в Новопехорском, Белограйском и Корсунском полках. Говорят о восстании солдат в Кременчуге, где поднялось свыше шести тысяч нижних чинов. Они разоружили караульную команду, захватили винтовки этапной роты, разрушили гауптвахты и освободили почти тысячу арестованных солдат. Когда прибыла команда для их усмирения, были убитые и раненые с обеих сторон. Две тысячи солдат разбежались по лесам и стали дезертирами, несколько десятков были преданы военно-полевому суду и расстреляны. В Жмеринке на распределительном пункте пять тысяч солдат устроили демонстрацию и присоединились к бастовавшим рабочим. В Гомеле в волнениях на распределительном пункте приняли участие четыре тысячи солдат. Армия поистине перестала быть опорой режима. К тому можно добавить, что в маршевых батальонах, доставляющих подкрепление на фронт, все больше рабочих, а они в первые же дни становятся активными агитаторами в окопах…

Василий умолк. Он мог бы и продолжать, но суть и так уже была ясна.

— Спасибо, товарищ Медведев, — поблагодарила его Елена Дмитриевна. — В Петрограде в запасных полках тоже ширятся революционные настроения. Однако там ведут работу и буржуазные оппозиционеры. Мы должны это учесть и противопоставить правду большевистских лозунгов сладенькой болтовне оппортунистов.

Затем обсудили вопрос, как лучше объяснить рабочим отношение большевиков к предложениям немцев о мире. Решили издать прокламацию, которую и поручили написать Ивану Чугурину.

Павлов рассказал, что гвоздевцы намереваются вывести рабочих на уличные демонстрации 14 февраля, в день открытия Государственной думы, для ее поддержки. Он предложил бойкотировать такие выступления, а вместо них — пропагандировать массовые митинги и демонстрации 23 февраля в Международный день работницы{70}.

Поговорили и о более мелких делах. Поздним вечером стали расходиться. В квартире оказалось два выхода, один из них вел к огородам. Это было исключительно удобно.

Василию перед уходом в повязку на правой руке забинтовали несколько десятков листовок и прокламаций, которые он должен был взять с собой на позиции.

— Не тяжеловато ли тебе будет? — спросил его Дмитрий Александрович.

— Клади больше, рана скорее заживет от такого лекарства! — улыбнулся Василий. Он действительно почувствовал прилив сил, встретившись с товарищами, убедившись в мощном подъеме и близости революции.

12. Петроград, середина декабря 1916 года

Послы короля Британии Бьюкенен и Республики Франции Палеолог вышли из кабинета российского министра иностранных дел, что в здании у Певческого моста. Они только что впервые встретились в ведомстве незабвенного Сазонова с назначенным вчера на его пост Николаем Николаевичем Покровским. Оба посла испытывали одинаковое чувство удовлетворения, которое еще больше сближало их, старых друзей по Балканам, где они много преуспели в антирусских интригах до великой войны. И Бьюкенен, и Палеолог за последние недели приложили много сил, чтобы убрать Штюрмера, бывшего одновременно и премьером, и министром иностранных дел. Разумеется, британский посол обделывал свои дела в полной тайне через агентуру СИС и ее главу в Петрограде сэра Самюэля Хора, а экспансивный француз чуть ли не в каждом салоне, где он бывал, клялся свалить этого «немецкого камергера», как тогда называли Штюрмера, хотя он не был немцем по крови, а только по фамилии.

Главная новость — сам Покровский показался им хорошего свойства. Шестидесятилетний бывший государственный контролер выказывал полную преданность Антанте. Естественно, что как только послы узнали о назначении шефа внешнеполитического ведомства, они навели о нем необходимые справки.

Советники и секретари, побеседовав со своими русскими знакомыми, немедленно доложили, что тридцать пять лет Покровский был занят финансами и государственным контролем, но его никогда не коснулась даже и тень подозрения в казнокрадстве. О делах внешних и дипломатии у него нет никакого представления. «Оно и хорошо, — синхронно подумали послы. — Легче будет склонять его к интересам Британии и Франции и опутать комплиментами».

Новый министр — человек осторожный, умный и трудоспособный. В личных отношениях — высоких качеств, душевный и скромный, с известной долей насмешливого лукавства. Состояния у него нет, он обременен большой семьей и жизнь ведет простую и приличную. «Это уже довольно плохо, — также одинаково решили послы, — ибо женщину ему, наверное, не подставишь, да и в махинации не увлечешь».

Но все равно, Покровский был лучше, чем злодей Штюрмер, про которого говорили, что он своим креслом премьера обязан Распутину. Правда, слухи эти возникли с подачи послов, но в конце концов и сами союзные дипломаты глубоко поверили, что все так и было…

Теперь, когда швейцар в богатой ливрее выпустил союзников-послов на Дворцовую площадь, их встретил солнечный день, довольно редкий для декабрьского Санкт-Петербурга, легкий морозец и приятное похрустывание снежка. Возносилась в голубое небо Александрийская колонна, и даже темно-красный фасад Зимнего не казался столь мрачным, каким он выглядел под серым небом.

Послы решили пройтись по Миллионной до своих особняков и отпустили экипажи с секретарями. Бьюкенен и Палеолог были не только любителями прогулок. Они хотели на воздухе обсудить последние события, которые начинали стремительно разворачиваться.

— Никогда не обращал внимания, — вдруг сказал Палеолог, сворачивая к Эрмитажу, — что Зимний дворец словно окрашен кровью!..

— Мой друг, в вас говорит литератор, будущий член Французской академии! — польстил Палеологу Бьюкенен, отлично зная о литературных претензиях коллеги. Один из агентов сэра Хора давно приносил фотокопии со страниц дневника французского посла.

Польщенный француз, чтобы перевести разговор в интересовавшее обоих русло, обратился к новому образу. Атланты из сердбольского гранита, украшающие портик Нового Эрмитажа, привлекли его внимание.

— Разве что только эти мужи поддерживают теперь дом Романовых!

Сухой и чиновный ум Бьюкенена поразился живости воображения француза, что британский посол и не преминул отметить вслух. Палеолог был падок на лесть, даже грубую, и не увидел за нею подготовку старого друга к выуживанию сведений.

Как истинный дипломат, Бьюкенен не спешил приступать к сути дела, старясь «разогреть» говорливого Мориса.

— Как вам понравился мистер Покровский, мой дорогой Палеолог? — улыбнувшись так, словно он произносит слово «чииз»{71}, спросил британский посол.

— Судя по его заявлению, он поддерживает царя как атлант! — продолжал навеянный Эрмитажем образ французский посол. — Он не типичный русский, — вынес Палеолог категорическое суждение.

— А как же вы себе представляете типичного русского? — снова улыбнулся в седые с желтизной усы сэр Джордж.

— Многие русские, я сказал бы, почти большинство русских, настолько нравственно неуравновешенны, что они никогда не довольствуются тем, что у них есть, и ничем не могут насладиться до конца, — затараторил посол, сев на любимого конька. — Им постоянно нужно что-то новое, неожиданное; нужны все более сильные ощущения, более сильные потрясения, удовольствия более острые. Отсюда их страсть к возбуждающим наркотическим веществам и грубому алкоголю, ненасытная жажда впечатлений и большой вкус к отступлениям от морали…

Бьюкенен внимательно слушал и, хотя, как гордый бритт, ни в грош не ставил ни один народ, кроме своего, которому все должны повиноваться, не мог разделить оценки французского посла; русские солдаты, по сути дела, спасли Францию от разгрома в первые дни войны.

Палеолог между тем продолжал источать красноречие.

— Я уже как-то говорил вам, милорд, что у русских нет точного представления о пространстве, что они вообще довольствуются неопределенными расчетами, приблизительными цифрами. Не менее смутно и их представление о времени…

«Ого, ты судишь, мой друг, о русских по их великим князьям и аристократии, с которой слишком любишь общаться, — думал сэр Джордж. — Если бы ты был поближе знаком с такими русскими промышленниками, как Коновалов, Терещенко, Путилов, вероятно, очень скоро изменил бы свое мнение…»

— Эта неспособность представить себе отношения между фактами во времени еще больше чувствуется у безграмотных, составляющих массу. И этим замедляется вся экономическая жизнь русского народа…

«Недалекие люди эти французы, — шагал с вежливой улыбкой на губах британский посол, внимательно слушая галльские излияния. — Если бы это было так, то Россия не выросла бы за считанных два десятилетия в мощную промышленную державу, представляющую уже грозную конкурентную силу самой Британии. Еще немного, и она пойдет развиваться, как Соединенные Штаты. Если ее не остановить смутой, не столкнуть ее динамичную буржуазию с дворянством, землевладельцами, заинтересованными в германском рынке, то она станет опаснее и Германии, и Франции…»

«Пора переводить его на более реальные рельсы, а то французский локомотив умчит бог знает куда…» — решил Бьюкенен и подбросил топливо в антирусский огонь Палеолога:

— Я согласен с вами, мой друг, что русские — пессимисты. Я недавно обедал с Коковцевым и Путиловым. Бывший председатель совета министров, соперничая в пессимизме с крупнейшим промышленником, говорил: «Мы идем к революции», а Путилов возражал ему: «Нет, мы движемся прямо к анархии!» Путилов прибавил к этому, что русский человек не революционер, он анархист. А это — большая разница. Если у революционеров есть воля к восстановлению, то анархист думает только о разрушении…

— Кстати, вам не сообщали ваши великосветские друзья, что на днях будет убит Распутин?.. — спокойным тоном, словно речь шла о рядовом спектакле, завершил вопросом свои построения Бьюкенен.

— О да, слухи об этом носятся буквально в воздухе… — подхватил кость Палеолог. — Барон Врангель, адъютант его высочества великого князя Михаила, брата царя, рассказал мне, что неоднократно докладывал своему шефу о скандалах в Думе, о негодовании императорской семьи против старца Григория Новых…

— Зовите его лучше Распутиным, как все, — перебил коллегу Бьюкенен.

— …Врангель говорил Михаилу со слов всей дворянской элиты и о том, что положение могло бы быть спасено дружным выступлением всей императорской семьи против царицы. Если великие князья in pleno{72} заявят государю об опасности, о необходимости уступить общественному мнению, то гроза разразится без молнии. Но царский брат сначала ответил на это шуткой, он предложил адъютанту тотчас поехать к Распутину и поговорить с ним, но затем серьезно и печально сказал: «Мне лучше написать государю, хотя я и не умею письменно выражать свои мысли…» Бедняга не только не способен их выражать на бумаге, но и устно! Зато барон показывал мне черновик, который он подготовил вместе с Маклаковым для Михаила… Это, по сути дела, была платформа всей аристократической и либеральной оппозиции… Они хотят, чтобы брат царя предъявил ее самодержцу.

— Хм, я слышал об этом документе, — пробурчал своим басом Бьюкенен и после небольшой паузы, необходимой ему для размышлений — говорить или не говорить, — изрек: — Надеюсь, дорогой коллега, вы согласитесь со мной, что великий князь Михаил мог бы быть идеальным регентом или конституционным монархом в этой стране… Он не столь упрям и не одержим идеей самодержавия, как его венценосный брат…

Английское посольство и его агентура давно уже вели работу в этом направлении. Теперь глава британской миссии хотел скоординировать свои действия с союзником.

— Да, его высочество мне весьма симпатичен. Для России нужен именно такой властитель — здоровья некрепкого, ума невыдающегося, неисправимый оптимист, человек, не искушенный в политических интригах… При нем эта огромная империя явно не стала бы претендовать на внешнюю экспансию, ее легко было бы сделать вечным стражем и противовесом Германии… Михаил был бы вполне управляем, — высказал свою точку зрения Палеолог.

На углу Мошкова переулка их приветствовал господин из пролетавшего мимо авто, в котором Бьюкенен узнал князя Путятина, коменданта царскосельских дворцов. Оба посла поклонились, хотя мотора и след простыл.

— Князь квартирует здесь неподалеку у брата, — проявил осведомленность Бьюкенен. — В его квартире, в доме двенадцать — вот тут, с правой стороны, в доме с пилястрами, часто собирается цвет петербургской оппозиции…

Французский посол, желая проявить большую осведомленность, поведал коллеге, что еще 1 ноября в Ставку к царю приехал великий князь Николай Михайлович и после напряженного разговора, в котором он от имени и матери, и сестры царя, и других членов семьи Романовых предупреждал Николая о том, что трон накануне новых потрясений, вручил письмо, в котором призывал двоюродного брата освободиться от влияния «темных сил», имея в виду Распутина. Бьюкенен выслушал это с видимым интересом, хотя знал значительно больше, причем от самого Николая Михайловича, часто бывавшего в английском посольстве и бывшего за его столом исключительно искренним. Конечно, не виски и джин развязывали язык великому князю во время встреч с послом Британии. Тезка царя искал поддержки у Бьюкенена в своих интригах, которые он вел в надежде воссесть на российский престол хотя бы и с помощью англичан.

Сэр Джордж не только знал, но и сам способствовал тому, чтобы письмо сходного содержания направил царю и великий князь Георгий Михайлович. Он проявил немалую заботу, чтобы великие князья Кирилл Владимирович и Николай Николаевич — также претенденты на российский престол — тогда же побывали в Ставке и упрашивали Николашу дать стране «ответственное министерство», ответственное не перед царем, а перед Думой, и тем самым превратить империю в конституционную монархию, выпустив революционный пар из котла, грозящего взрывом.

Бьюкенен немало дивился экспансивности и явной неосведомленности французского посла, который не мог или не хотел связать воедино все факты и слухи, наполнявшие декабрьский, предрождественский Петроград. Но Бьюкенен внимательно слушал.

Послы продолжали свой путь и были теперь недалеко от Мраморного дворца. Сославшись на своего осведомителя из «передовых» кругов, Палеолог отметил, что и другие социальные силы готовятся не к фразе, а к решительной схватке с самодержавием. Особенно активна здесь социал-демократическая партия и, в частности, ее крайне левая фракция — большевики.

К удивлению Бьюкенена, знания посла Франции оказались поверхностны — он утверждал, что столпами движения являются три депутата Государственной думы — Чхеидзе, Скобелев и Керенский, явно переоценивая адвоката Керенского.

Посла Британии больше всего волновало бурно растущее рабочее движение в России и влияние Ленина, нашедшего убежище в Швейцарии. Его экономические и политические советники точно подсчитали, что за истекший год забастовки достигли небывалого подъема. Было отмечено согласно сведениям департамента полиции 273 крупные стачки. И две трети из них происходили в Петроградском и Московском промышленных районах, там, где особенно жестоко и изощренно действовали полиция и охранка. Это сильно беспокоило англичан. Подстегивая события, они спешили с перестановками на вершине пирамиды власти, лишь бы вся пирамида не была обрушена рабочим и крестьянским сословиями.

Палеолог, не замечая, что «старый друг» слушает его вполуха, коснулся еще одного предмета, который весьма заинтересовал его коллегу. Справа были видны казармы Павловского полка, и, словно получив от них какие-то флюиды, Палеолог перешел к рассказу о положении в Петроградском гарнизоне.

— Я недавно был в Мариинском театре на балетах «Египетские ночи», «Исламей» и «Эрос». В антракте мне захотелось курить, и я отправился в вестибюль ложи министра двора. Там я встретил генерала, назовем его В. Он великолепный патриот, и мне удалось недавно оказать ему услугу. Так вот, я спросил его, верно ли, что армия в столице серьезно заражена революционной пропагандой. Представьте, милорд, этот доблестный вояка согласился. Он сказал буквально следующее: «Действительно, дух гарнизона Петрограда нехорош. Недавно, например, когда случились беспорядки на Выборгской стороне, солдаты отказались стрелять в бунтовщиков. Военные власти хотят направить на фронт все эти запасные полки и команды, заменив их надежными… Надо было бы начинать с всеобщей чистки — ведь их, этих ненадежных, прежде всего слишком много…»

Генерал назвал ужасающую цифру, у русских, наверное, слишком много солдат. Бедный Париж! Мы считаем каждого раненого, чтобы вновь послать его на фронт, а здесь, в российской столице и ее окрестностях, то есть в Царском Селе, в Павловске, Гатчине, Красном Селе, Петергофе, прохлаждается не менее четверти миллиона солдат! Они почти ничему не учатся, ими безобразно командуют. Солдаты в Петрограде скучают и развращаются. Если они и служат для пополнения кадров, то не действующей армии, а самой настоящей анархии! И кто это придумал?! Следовало бы оставить в столице лишь тысяч 30-40 отборных войск и гвардии да полстолько казаков… — закачал головой француз и возбужденно выпалил: — Вы знаете, милорд, мой бравый генерал закончил на очень пессимистической ноте: «Если бог не избавит нас от революции, то ее произведет армия!»

Тщедушный Бьюкенен еле поспевал за разгорячившимся экспансивным французом. В знак согласия он непрерывно кивал крупным носом, торчащим из-под каракулевого пирожка, делавшего его профиль похожим на петушиный. Они почти дошли уже до английского посольства.

Будучи хорошо воспитан, сэр Джордж пригласил коллегу на чашку чая, зная, что тот приглашения не примет и помчится составлять шифровку своему президенту о новом российском министре иностранных дел и о том, что сэр Джордж Бьюкенен полностью разделяет его идеи о необходимости более энергичной помощи оппозиционным кругам.

Мистер Бьюкенен не стал настаивать на своем приглашении, ему тоже не терпелось обсудить с мистером Хором, полковником Ноксом и советником О'Берни мысли, возникшие у него во время прогулки с коллегой. Эти мысли были о том, что надо бы активизировать фронду против царя в великокняжеских и великосветских салонах.

Не забыл он и промышленников, среди которых довольно близкими ему были Рябушинский и Путилов. Что касается Коновалова и Терещенко, то молодой генеральный консул в Москве Брюс-Локкарт, любимец всего посольства, уже давно, еще до их переезда в Петроград, передал этих господ на связь британской разведке как перспективных политических деятелей.

Забот у Бьюкенена в эти горячие дни, когда все в столице чувствовали приближение чего-то огромного, волнующего, необыкновенного, было много. Он даже не пошел провожать своего друга до французского посольства, а самым теплым образом раскланялся с ним у подъезда собственной резиденции.

13. Северный фронт, мыза Олай, декабрь 1916 года

Поручик Федор Шишкин не торопясь шел по грязному и мокрому ходу сообщения от своей землянки к штабному блиндажу командира батальона. Он был зван на вечерний «стакан чая». Здесь в промозглую прибалтийскую зиму, когда вместо сухого российского снега с небес не переставая сыпался мелкий дождь, горячий чай с доброй порцией рижского бальзама не только скрашивал скуку позиционной войны, но и спасал многих офицеров от простуды.

Из мелкой канавы хода сообщения Федор ступил в глубокий ров окопа и чуть не наскочил на двух солдат, торчавших рядом со ступенькой в бруствере, на которой стоял третий солдат, с нарочитой старательностью прильнувший к смотровой бойнице.

— Что происходит? — строгим голосом осведомился поручик. Он лишь несколько дней назад получил новый чин, и требовательность его от этого несколько разыгралась.

— Газовый наблюдатель, ваше благородие! — ответила фигура, отрываясь от бойницы и блеснув белками глаз.

— А что, гнилыми яблоками не пахнет? — намекнул поручик на инструкцию, в которой солдатам разъяснялись различные примеры запахов боевых газов. Запах яблок, означавший смерть от удушья, особенно не укладывался в сознание.

— Никак нет, ваше благородие! Да его под дождем немец и не пустит… — показал служивый свои познания в химическом деле.

Рядом с наблюдателем в нише, полной сухого хворосту, стояла банка керосина, а неподалеку меж двух столбов висел кусок рельса. Ударами по нему солдаты оповещались в случае газовой атаки. А зажженный хворост должен был горячим воздухом поднять газы над землей.

Федор хотел спросить, что делают еще два солдата, но противно капнуло за воротник, и поручик поспешил в тепло. Он прошел несколько траверсов окопа и свернул в ход сообщения, ведущий к штабной землянке. Под сырым курляндским небом ему вспомнилось другое чаепитие — почти четыре года тому назад у советницы Шумаковой.

Когда Алексей Соколов в тот вечер ушел от Шумаковых, кто-то рассказал, что он в молодые годы служил в Митавском гусарском полку… А теперь до Митавы рукой подать — да только она с другой стороны фронта, с немецкой. И мог ли Федор мечтать тогда — всего четыре года тому назад, — что в двадцать лет станет поручиком в действующей армии.

Его горячему желанию стать офицером помогла война. Уже в первый ее месяц обнаружился недостаток в офицерах. Сразу после гимназии, летом 14-го года, Федор попал в Ораниенбаумскую школу прапорщиков. За четыре месяца из «революционно настроенной личности», как его называли друзья по кружку, Федор превратился в «чина военного ведомства». В феврале 1915 года он уже надел золотые офицерские погоны, хотя знаний получил не больше, чем их было у унтер-офицера мирного времени — высочайшим приказом производство офицеров шло по сокращенным срокам. И вот теперь Северный фронт.

Прапорщик — чин военного времени. Но для тех, кто беспрерывно находился на позициях, срок выслуги очередной звездочки предельно сократился. И Федор не засиделся в прапорщиках и подпоручиках. Он был храбр. Хорошо делал свое дело. Ему, кроме того, везло — пули и осколки летели мимо.

Он шел по скользкому ходу сообщения и в темноте, когда не могли видеть солдаты, запускал руку под накидку-макинтош, чтобы ласково погладить третью звездочку на погоне. Даже липкие грязные стены канавы, к которым прислонялся, поскользнувшись, не слишком бесили его. Он, словно со стороны, любовался самим собой. Среднего роста, ладно скроенный молодец, в хорошо пригнанной шинели, всегда опрятный и подстриженный. Недавно он стал растить такие же точно усы, как у полковника Соколова, поразившего тогда, у Шумаковых, воображение юного гимназиста. Но усы отчего-то хорошо росли только над правой стороной губы, а над левой — с какими-то проплешинами. Шишкин очень переживал такую незадачу, но надеялся, что, когда усы станут подлиннее, густота обеих сторон сравняется. На всякий случай он чаще теребил именно левый ус — а вдруг да разбудит там корешки волос.

Ход сообщения нырнул под елочки небольшой рощицы на холме и закончился. Дальше можно было идти по мягкой хвойной подстилке. Дождь превратился в мокрый снег. В темноте возник бесформенный бугор, от которого потянуло печным дымком.

Еще несколько шагов, и ниже уровня земли забрезжил слабый свет, пробивавшийся через щель неплотно прикрытой двери. Восемь ступенек вниз, привычный поклон в три погибели перед низкой дверцей, и приятное тепло сразу охватывает Федора. Первая комната штаба батальона — для телефонов и пешей связи. Потолок довольно высок — самый рослый человек его не касается даже в папахе. На дощатом столе — четыре фонических телефона беспрерывно пищат «ти-ти-ти», телефонист при них спокойно читает засаленную книжку.

Два свободных от дежурства телефониста и четыре солдата связи спят на нарах у противоположной стены. Денщик и два других солдата возятся у чугунной плиты, ставя чайники, разогревая большую кастрюлю с супом из офицерской кухни. Один из солдат подошел к поручику помочь ему снять мокрую и грязную накидку и влажную шинель, другой солдат и денщик на миг оторвались от плиты, вытянувшись перед офицером по стойке «смирно». «Продолжайте!» — кивнул им Федор.

За тонкой дощатой перегородкой — собственно штабная комната, она же — обиталище командира. Яркая пятнадцатилинейная керосиновая лампа заставляет жмуриться всех входящих. От этого Федор не сразу разглядел, кто здесь уже собрался. Но глаза быстро привыкли, а слух еще раньше уловил короткие словечки «даю», «углом», характерные для азартного «шмен-де-фера», а попросту «шмоньки». Над чистым сосновым столом, с которого были убраны топографические карты, возвышалась грузная фигура лихого картежника капитана Орлова, с несколько покрасневшим и припухшим от поклонения Бахусу лицом. Рядом с ним казались мелкими и щуплыми капитан Крылов, командир роты Шишкина, подпоручик Чепоров и прапорщик Злюкин, оба 4-й роты. Подпоручик Чепоров был тоже страстный игрок и гуляка, но ему не везло ни в картах, ни в чинах. Он регулярно спускал в «шмоньку» все свое жалованье. Что же касается производства, то он уже дважды был ранен, обретался по нескольку месяцев в лазаретах и из-за этого пропустил несколько сроков выслуги.

Прапорщик Злюкин, бывший присяжный поверенный, только недавно прибыл из Москвы, из Александровского училища, где прошел такой же ускоренный четырехмесячный курс, как и Федор. Но его характер вполне отвечал фамилии, и установить с ним приличные отношения Федор так и не сумел, хотя по возрасту был к нему ближе всех.

Командир батальона, подполковник Румянцев, словно добрая хозяйка, сидел подле другого стола у ярко начищенного медного самовара, уютно пыхтевшего, и ждал ужина. Еще двое-трое офицеров свободно расположились на табуретах в разных концах комнаты. Особенный уют ей придавала походная кровать командира, застеленная ковром, из-под которого выглядывали белоснежная подушка и простыня. Крахмальное белье в этой низкой землянке с дощатыми стенами, отстоящей всего на полверсты от окопа, над которым посвистывали пули, сразу вызывало мысли о том, другом мире, где люди их круга по-прежнему обедают в ресторанах, пользуются комфортом квартир и гостиничных номеров, развлекаются в театрах и синема.

Денщик принес на тарелках колбасу, коробочку сардин и хлеб.

— Господа, кто желает ужинать? — гостеприимно повел рукой подполковник. Федор невольно сглотнул слюну, и Румянцев заметил это.

— Тарелку поручику, — приказал он денщику. Остальные стали ждать только чая.

Пока с щелканьем ложились на деревяшку карты, среди сошедшихся вокруг самовара офицеров завязался разговор о недавних событиях в Петрограде, когда в ночь на 17 декабря в юсуповском дворце был убит Распутин. Хотя еще велось дознание, но в воздухе уже носились самые разнообразные слухи об убийцах — графе Феликсе Юсупове, великом князе Дмитрии Павловиче и Пуришкевиче.

— Действительно, собаке собачья смерть! — со смаком высказался командир 2-й роты штабс-капитан Курицын.

— Противно все это! — отрываясь от только что принесенного супа, сказал подполковник. — Я не верю во влияние Распутина…

— Так, по-вашему, Распутин не причинил зла монархии? — всплеснулся от карт Орлов. Как истинный игрок, он мог обдумывать свои ходы и одновременно вести застольную беседу. — Я вас не понимаю, Александр Александрович! — щелкнул он картой.

— Но ведь все ясно, господа! — отложил ложку в сторону Румянцев. — Убив Гришку, господа гвардейцы ничему не помогли… Положение в тылу ухудшается с каждым днем. В Петрограде — серьезные заминки с продовольствием, график на железных дорогах нарушается… Довольствие в войсках все хуже и хуже… То, что называют «чехардой министров», этим актом не остановить, ибо государь не имеет к так называемой общественности никакого доверия… А тузов, способных к управлению Россией, в колоде, которая там, в Питере, — не найти, хоть двадцать раз ее перетасуй…

— Но это позор, позор, позор, когда монархия гибнет из-за сибирского конокрада и хлыста! — вдруг взвизгнул начальник команды гренадеров поручик Розанов. Худой, с испитым лицом, лысый в свои тридцать лет, он иногда как-то неожиданно вскидывался и начинал бурно излагать свои мысли.

— Извините, пожалуйста! А что же вот так сидеть и ничего не делать, как мы, когда монархия гибнет?! Но теперь… теперь я вам говорю, что монархия гибнет и мы вместе с нею, а с нами Россия! Вы знаете, что в Петрограде запретили давать в синема фильму, где показывалось, как Георгиевская дума возлагает на государя Георгиевский крест? Потому что едва начнут показывать, как из зала, из темноты, обязательно голос: «царь-батюшка с «егорием», а царица-матушка с Григорием!..»

Подпоручик Чепоров тоже отвлекся от карт и хотел сказать свое, но Розанов не дал:

— Подождите, я знаю, что вы скажете… Вы скажете, что все это неправда, про царицу и Гришку Распутина! Знаю, знаю, что неправда! Неправда! Только пошлые дураки могут поверить в то, что ее истеричное величество могла спать с этим вонючим мужиком… Но не все ли равно, я вас спрашиваю?! Кто будет доказывать истину Кая Юлия: «Жена Цезаря вне подозрений!»? А тут не подозрение, тут… — Он вскочил со своего табурета и опять упал на него. — Так просто сидеть нельзя, мы все идем к пропасти…

— Чего ты разбушевался, Николаич? — спокойно и рассудительно изрек Крылов, обернувшись от стола с картами. — Ну и убили Гришку! Завтра мы во второй линии должны идти в наступление, может, кого из нас недосчитают… — Он истово перекрестился.

— Вот, если эту карту убьют, и меня завтра убьют! — заявил Злюкин с глубоким убеждением и верой в мистику.

Орлов держал банк. Он рявкнул командно на прапорщика:

— Ты мне заупокойной службы не устраивай! Я тебе карты не дам, фендрик ты этакий! Я вот три войны прошел и только один раз ранен, а никогда не загадывал… Смерть и жизнь в воле человека, а не карточного черта… Захочешь жить и будешь жить! А нюни распустишь, как баба, так сразу и пойдешь на тот свет! Ну, давать, что ли, карту? Только без дураков!..

— Давай!

— Без приметы?

— Давай без нее!

Орлов выбросил ему карты. Злюкин открыл «дамбле» и взял банк.

— Во! Жив буду! — с облегчением сказал он. — Я ведь все-таки загадал!

— Ну и дурак! — рассердился Орлов. — Как баба старая! — и в сердцах рассыпал колоду.

Картежники поднялись наливать себе чай из самовара. Федор уже давно, под разговор, не заметил, как съел суп и ковырял вилкой котлету. Политика не занимала его теперь так страстно, как в шестнадцать лет, и он решил посвятить себя целиком службе. Но жизнь властно вторгалась в затхлую армейскую аполитичность бунтами солдат, братаниями целых частей с немцами и австрийцами, крамольными слухами и разговорами о целях этой войны. Поручик чувствовал недовольство своих солдат, он знал о появлении нелегальной литературы в окопах и в резервных частях, видел, как бурлил офицерский корпус, как размывались монархические устои. Все чаще и чаще он задумывался над словами большевика Василия, сказанными на той памятной ему сходке у Шумаковых: военную науку надо изучать для революции, для классовой борьбы.

«Где-то теперь Василий?.. Неужели приблизилось то великое и грозное, к чему готовили себя социал-демократы, большевики?! — думал Федор. — Ведь тогда сразу придется выбрать, на какую сторону баррикады вставать — с рабочими, солдатами и крестьянами или с офицерством, не желающим революции, перемены устоявшихся порядков…»

Мысли Федора, как и весь застольный разговор, прервал дежурный телефонист. Он открыл дощатую дверь из дежурки и обратился к Румянцеву:

— Ваше высокоблагородие, вас командир полка к телефону просят!

Подполковник вышел. Через минуту он вернулся с недоумевающим выражением лица.

— Непонятно, что происходит?.. Командир полка спрашивает, все ли батальоны выйдут, как намечено, сегодня в девять к исходным позициям у мызы для атаки? Я ему: «Так точно! Офицеры все у меня, сейчас пойдут поднимать роты к походу», а он опять заладил: «Выйдут ли точно?» Нет! Что-то там у них в штабе нечисто… Почему-то не первый полк, а наш должен начинать атаку завтра…

— Жалко бросать карты! — затрещал колодой, лежащей у стакана чая, Орлов. — Но служба есть служба. — Он пропустил мимо ушей замечание командира батальона о том, что почему-то их третий полк назначен теперь открывать наступление.

Все пошли заниматься каждый своим делом перед предстоящим выходом.

В девять вечера роты построились. Румянцев обошел строй, поговорив с офицерами и стрелками о назначенном наступлении и коротком — пятнадцать верст — походе к позициям. Батальон вышел, как было приказано, в девять. Румянцев, верхом, пропустил все роты мимо себя, а затем рысью пустил коня в направлении штаба полка. Отсутствовал он недолго — батальон не успел еще пройти и двух верст по грязной дороге. Вернувшись, Румянцев приказал стрелкам связи собрать к нему господ обер-офицеров. Когда начальники рот и другие офицеры стали подходить к сухому пригорку, на котором остановился Румянцев, подполковник тихо, почти шепотом, чтобы ничего не донеслось до ординарцев, державших лошадей, сообщил пренеприятнейшее известие: первый полк отказался идти в наступление. Ясно, что именно поэтому главная задача возложена теперь на их полк, в том числе и на их славный батальон…

Тяжело вздохнув, Румянцев добавил и подробности: первый полк, стоявший в двух верстах от третьего по другую сторону шоссе, отказался в назначенное для сбора время выйти из землянок, построиться, чтобы идти и занять с вечера позиции для предстоящей атаки. Их депутаты объявили, что теперь стрелки наступать вообще не будут, а могут только обороняться. Более того, первый полк разослал агитаторов во второй и четвертый с предложением присоединиться к ним, но неудачно. Служаки-фельдфебели арестовали бунтовщиков и препроводили их в штаб дивизии. Там сейчас дым идет коромыслом — полно расследователей. А молодой генерал, недавно принявший полк, отказавшийся теперь идти в наступление, застрелился с горя.

Федор выслушал сообщение командира с двойственным чувством. Он был поражен таким близким и реальным признаком скорой революции. Ведь если боевая часть — целый полк — дружно отказывается выполнять приказ командования — это означает не просто частичное разложение боевого духа, но симптом паралича всей армии. Поручик, не совсем изживший радикальные взгляды гимназической молодости, и радовался такому грозному толчку, и боялся его.

«Что есть честь, что такое долг офицера и патриота?!» Этот вопрос спазмом сжал его мозг. Федору было тем труднее, чем меньше он чувствовал себя своим в офицерском собрании, среди старших командиров…

14. Лондон, середина декабря 1916 года

«Валлийский маг»{73}, так называли в британской столице Дэвида Ллойд Джорджа, только что перебравшегося в новую резиденцию на Даунинг-стрит, 10. До этого он несколько месяцев пребывал в должности военного министра, которую занял после трагической гибели лорда Китченера на крейсере «Гэмпшир» вблизи Оркнейских островов. А еще раньше он был министром вооружения Британии и в этом качестве должен был отправиться вместе с Китченером в Россию на борту этого крейсера. Однако «пасхальное восстание» ирландцев в Дублине дало основание премьеру Асквиту обратиться к Ллойд Джорджу с таким указанием: «Мой дорогой Ллойд Джордж! Надеюсь, вы найдете возможным заняться Ирландией… Нет никого другого, кто мог бы достигнуть окончательного решения проблемы». Почему мистер Асквит именно накануне отъезда в Россию обратился с таким предложением к министру-валлийцу, покрыто мраком неизвестности. Однако оно спасло жизнь Ллойд Джорджу, поскольку на борту крейсера «Гэмпшир» его в момент взрыва не оказалось.

С другой стороны, «валлийский маг» был действительно мастером компромиссов, и лучше него никто не мог выиграть время за столом переговоров. Газеты сравнивали министра с незаменимой пожарной командой. Ллойд Джордж принял на себя эту миссию «примирить все партии Ирландии». Провидение в лице совершенно конкретных персон хранило его для еще более высоких дел. И теперь они свалились на него в форме поручения короля сформировать в качестве премьера новый военный кабинет Великобритании.

Бывший радикал и борец за народное счастье — как его прославили газетчики — почтительно поцеловал руку монарха в Букингемском дворце, представляя новый состав министерства. Впервые Британия получила премьера, который не был «сэром», не имел титула и славился тем, что в детстве испытал нужду и бегал босиком. Именно такой человек оказался остро нужен теперь Британской империи. Ибо империя и ее метрополия находились в глубоком кризисе.

Долго шел Ллойд Джордж к тому, чтобы сделать своей квартирой особняк на Даунинг-стрит, 10. Честолюбие и «ветер перемен» над империей, в которой «никогда не заходило солнце», привели его, сироту мелкого арендатора и племянника-воспитанника сельского сапожника, в честь которого он принял одну часть своей фамилии — Ллойд, — в высокую политику, где он сделался одной из крупнейших величин первой половины XX века.

На Даунинг-стрит он уже квартировал однажды в доме под номером одиннадцать, где по той же традиции селились канцлеры казначейства, то бишь министры финансов Великобритании. С 1908 года исполнял он эту должность вплоть до создания военного кабинета. И теперь, проходя мимо низенькой двери этого особняка с закопченными стенами, он вспоминал, какая чудесная атмосфера была в нем до войны, когда по утрам к канцлеру казначейства, прославившемуся в Лондоне не только умом и напористостью, но и седеющей львиной гривой и опереточным плащом, собирался поболтать цвет британской интеллигенции.

Бернард Шоу и Герберт Уэллс, Чарли Чаплин и другие звезды артистического и литературного небосвода столицы империи чувствовали себя здесь как дома, хотя министр финансов и в дружеских беседах всегда держал инициативу в своих руках, был неистощимым импровизатором. Он даже старые анекдоты умел рассказывать так, что они обретали новые, еще более веселые подробности.

С содроганием и запоздалой благодарностью к жене премьер-министр вспоминал, как за этой дверью он упрашивал свою Мэгги остаться с ним, не уходить и не разрушать семью, когда бульварные листки трепали его репутацию, обсуждая амурные похождения канцлера казначейства как раз накануне принятия парламентом бюджета, Мэгги удалось уговорить, сказав, что ее уход повлияет на его шансы стать премьер-министром, а заодно и дав слово не флиртовать больше с дамами света и «полусвета».

«Как ловко я их всех тогда провел!» — радовался теперь Ллойд Джордж, припоминая, как на суд против газеты «Пипл», затеянный им по поводу диффамации, прибыли в карете канцлер казначейства и… супруга канцлера. А ведь вся бульварная пресса пророчила скорый отъезд Мэгги из Лондона и была недалека от истины… «Мужчины дают женщинам обещания, чтобы тут же нарушить их, как, впрочем и политики!» — не без юмора подумалось премьер-министру в это декабрьское утро, когда он в своем теплом крылатом плаще, в сером цилиндре и под зонтом вернулся с утреннего моциона.

Констебль бодро салютовал премьеру, вывернув мокрую от дождя ладонь наизнанку у переднего козырька своей каски. От резкого движения струйка воды скатилась на воротник его форменного макинтоша. Медным кольцом, качавшимся меж зубов в пасти льва, Ллойд Джордж стукнул о медную наковаленку. Одностворчатая дверь отворилась.

Хозяин дома проследовал мимо полицейского в ярко освещенный холл, отделанный темно-красным деревом и украшенный гравюрами, изображающими сцены охоты. Ничего, что свидетельствовало бы о высоком положении хозяина дома, здесь нет. Это скорее вестибюль зажиточного буржуа. Единственное, что может в этом холле привлечь внимание, — маленькие таблички поверх вешалок для шляп: «лорд-канцлер», «лорд-канцлер казначейства», «государственный секретарь по иностранным делам», «министр торговли», «военный министр»… Они показывали, что в данном случае обычная внешность и скромность обманчивы.

Особняк и его флигель, выходящие окнами на Сент-Джеймский парк, обеспечивали достаточно места и комфорта для заседаний кабинета в самом широком составе и даже для многолюдных партийных дискуссий…

Ллойд Джордж сбросил на руки мажордома плащ, цилиндр и мокрый зонт, демократично улыбнулся из-под усов и напомнил, что он через полчаса ожидает лорда Мильнера и старого друга, сэра Уинстона Черчилля. Дворецкий склонился в четко отработанном поклоне. А премьер-министр с сожалением отметил про себя, что пока еще нельзя взять и в этот дом, как когда-то в соседний — номер одиннадцать, — прислугу чисто валлийского происхождения. Ведь тогда было бы исключительно удобно отдавать слугам команды на валлийском языке, которого англичане не понимают, да и вообще землякам можно оказывать больше доверия, к тому же они и служат не за страх, а за совесть…

Любая опора очень нужна именно сейчас Дэвиду Ллойд Джорджу. Во-первых, он очень боялся завистников и их стремления свергнуть как можно скорее его правительство. Это была главная забота — укрепиться, окрепнуть и прочно обосноваться на долгие годы в этом особняке. Для этого он и позвал сегодня двух динамичных деятелей — министра своего кабинета лорда Альфреда Мильнера и человека, который жаждал войти в правительство, но чья дурная слава на этот раз подвела его и блокировала все усилия друзей сделать его хотя бы второстепенным министром — сэра Уинстона. Уинни сильно подмочил свою репутацию несчастным концом Дарданелльской операции, когда он хотел выхватить из-под носа у русских проливы и осрамился вконец. Правда, специальной парламентской комиссии удалось по подсказке влиятельных друзей Черчилля и прежде всего его друга и заступника барона Натаниела Ротшильда козлом отпущения сделать бывшего премьера Асквита, в котором на третий год войны обнаружили вдруг поразительное отсутствие качеств, необходимых главе кабинета военного времени. И все же из Адмиралтейства Черчиллю пришлось уйти.

С сочувствием и одновременно с оттенком злорадства — Уинни по своему темпераменту и уму не уступал нынешнему хозяину Даунинг-стрит, 10, но, очевидно, был более самоуверен и не так реально оценивал политическую ситуацию, — «окаянный валлиец», как называли его враги в Лондоне, подумал, что сейчас, в это трудное время, Черчиллю приходится находить утешение в семейной жизни и… живописи.

Как-то Уинни сказал Дэвиду от души: «Живопись — это великое утешение. Она помогает мне переживать ужасное время после ухода из Адмиралтейства».

«А как ловко он использует свои забавы с мольбертом… Весь Лондон мечтает увидеть сэра Уинстона в его усадьбе, одетого в длинную, до колен, кремовую блузу и рисующего неплохие пейзажи… А сколько портретов его секретаря Эдди Марша, на котором Черчилль практиковался, как на модели — уж лучше бы взял натурщицу, как-никак веселее, — думал любвеобильный Ллойд Джордж, — гуляет по столице. Некоторые чудаки-коллекционеры уже платят за них бешеные деньги. Ха-ха, потомок герцога Мальборо зарабатывает на жизнь живописью!.. Но Уинни хитер, как лис! Подумать только: в гости к людям влиятельным он приезжает с мольбертом, ссылаясь на свою неутоленную страсть. Но, утверждая, что он не может одновременно и говорить, и рисовать, вытаскивает из ящика вместе с палитрой толстенную рукопись, аккуратно перепечатанную на машинке, в которой содержатся его оправдания по поводу Дарданелльской операции… Так ловко использовать испачканный красками мольберт для большой политики может только Уинни! Предлагать людям вместо беседы с ним читать эту абракадабру!..

Может, он и сегодня придет со своим мольбертом? Вот будет потеха! Я заставлю его рисовать портрет Мильнера!»

Все эти мысли мгновенно промелькнули в ясном мозгу премьера, обрамляя довольно простые задачи, которые Ллойд Джордж преследовал, приглашая оставшегося не у дел политика. Премьер просил прийти сэра Уинстона затем, чтобы в его лице получить ходатая и заступника у всемогущих Ротшильдов, а во-вторых, чтобы дать ему понять: как только появится малейшая возможность — премьер включит его в состав своего кабинета.

Лорда Мильнера Ллойд Джордж позвал также в надежде опереться на него. Ведь сэр Альфред олицетворял собой самые «имперские» круги правящего класса Великобритании и был известен как один из лидеров крайне правых.

Другой заботой хозяина особняка было то, что германцы еще 12 декабря обратились к правительствам нейтральных держав с нотой, в которой выражали готовность «немедленно приступить к мирным переговорам». Берлин в своем документе подчеркивал победы и мощь центральных держав, а об основе возможных мирных переговоров говорил в самых туманных выражениях.

Антанта разгадала игру германского канцлера Бетмана, согласованную с верховным командованием. Это был мнимо миролюбивый жест германской дипломатии, который, в случае отклонения его Антантой, позволил бы обвинить ее в затягивании войны. Отказ от рассмотрения германской ноты подготавливал объявление немцами беспощадной подводной войны, о которой в Англии ходили самые жуткие слухи. Во-вторых, в случае согласия Антанты боши могли бы использовать мирные переговоры для внесения разлада в стан союзников, а может быть, и заключить сепаратный мир с кем-либо из держав сердечного согласия за счет других ее членов.

В Лондоне было известно, что зондаж насчет сепаратного мира уже проводился между Берлином и Царским Селом, между австрийцами и русскими. Поэтому проблема германской «мирной» ноты сразу же вызывала к жизни и другую острую проблему — положение в России. Сэр Самуэль Хор, глава британской разведки в Петрограде, и посол его величества сэр Джордж Бьюкенен слали тревожные телеграммы об угрозе выхода России из войны, о непорядках в столице, о своем участии в заговорах против незадачливого монарха — Николая Романова.

«Вообще же, — думал Ллойд Джордж, идя подлинному коридору к своему кабинету, — Россия представляла для Великобритании не одну, а целый комплекс проблем. Его следовало глубоко и всесторонне обсудить с сэром Уинстоном и графом Альфредом». Тут гибкий ум премьера сделал неожиданный скачок. Его вдруг буквально обожгла мысль о графском достоинстве Мильнера. Этот наглый выходец из Гессен-Дармштадта уже в 1895 году получил английское дворянство, в 1901-м — баронский, а спустя год — графский титул! Воспоминание об этом больно укололо мистера Дэвида. Ведь он за многие годы своей службы королю в ранге министра, а теперь — премьера так и не удостоился чести преклонить колено под рыцарским мечом, ударом которого по плечу подданный его величества приобретает право на дворянский герб и голубую кровь… Вот что значит служить стране и монарху, а не лично Ротшильдам, как это успешно делал всю жизнь Мильнер, понял «валлийский маг» и решил ставить теперь на верную карту.

Воссев в кресло резного дуба у своего письменного стола, премьер подвинул чистый лист на бюваре и взялся за перо. Он задумался и стал машинально рисовать затейливые виньетки.

«Итак, сэр Альфред Мильнер и Уинстон Черчилль. Оба джентльмена — участники англо-бурской войны. Мильнер даже в числе вдохновителей. Ведь речь шла тогда о несметных сокровищах Южной Африки, о том, как поскорее отобрать их и у буров, и у чернокожих хозяев, как поскорее прибрать к рукам возможно большие земли и даже целые страны.

В 1897 году сэр Альфред стал верховным комиссаром Британской Южной Африки. Вместе с Сесилем Родсом он разжигал в империи и метрополии шовинизм, самое злобное проявление которого в Англии называется джингоизмом. Мильнер и Родс более других были ответственны за ту войну. Может быть, они да чертов аристократ Уинни ответственны и за эту?..» — пришло в голову премьеру.

«Англо-бурская война родила великие имена и идеи, — текла мысль Ллойд Джорджа, — которые до сих пор, к сожалению, еще не вполне оценены… Взять хотя бы защитный цвет хаки, ведь он появился, как и многие способы маскировки, именно в ту войну… Бездымный порох, пулеметы, шрапнель, разрывные пули «дум-дум», полевой телеграф и даже военный синематограф — все уже было на полях сражений в Африке на рубеже веков. Колючую проволоку и траншеи впервые применили буры, равно как и рассыпной строй… Но как мало уроков извлекли из той войны нынешние генералы. Ведь именно тогда весь мир узнал о губительном действии пулеметов, но даже в начале этой войны кавалерия ходила в атаки сомкнутым строем!.. Потребовалась целая летняя кампания 1914 года, чтобы на обеих сторонах фронта поняли роль пулеметов и хоть немного изменили тактику кавалерии! Очевидно, это врожденное свойство генералов — оглядываться назад, на времена своей молодости, а не смотреть вперед… Не видеть те ростки будущих войн, которые прорастают из прошлых… Неужели так будет всегда и психологию генералов, вечно озирающихся назад, невозможно никакими жертвами переделать?!»

Рука Ллойд Джорджа исписала один лист бумаги виньетками и потянулась за другим. Новое белое поле несколько изменило направление мыслей премьера. Он нарисовал сигару и к ней пририсовал кругленькие щечки Уинни.

«Сэр Уинстон мог бы, конечно, стать ценным членом правительства, — потекли мысли премьера, — ведь он один из наиболее замечательных людей нашего времени… И я мог бы настоять, преодолеть сопротивление Бонар Лоу, еще раз заявив ему, что Черчилль будет опаснее как критик нашего правительства извне, а как член кабинета он был бы менее опасен. Но я, наверное, правильно сделал, когда «поддался» и не включил Черчилля в правительство. Ведь его импульсивный и неуравновешенный характер в кабинете возбуждал бы всех, его мнения обсуждались бы, Уинни смог бы быстро набрать очки и составить конкуренцию мне в кресле премьера… К счастью, и другие консервативные министры, кроме Бальфура, единогласно и решительно выступили против участия Черчилля в правительстве. Хорошо, что мистер Ротшильд не настоял на его включении — а он очень внимательно следит за его карьерой и помогает ей… Наверное, я пока его больше устраиваю… Хотя неизвестно, какие шансы семья Ротшильдов дала сэру Уинстону — ведь он абсолютно был убежден, что получит портфель в моем кабинете.

Ха-ха, бедняга так разволновался, огорчился и вспыхнул злобой на обеде у Смита, когда узнал от Бивербрука, что «новое правительство будет очень расположено к нему, так как в его состав вошли все друзья сэра Уинстона». Бедняга Уинни схватил пальто и шляпу, в гневе покинул застолье друзей».

Глава кабинета пририсовал к бульдожьим чертам лица Уинни цилиндр и

фрак, к фраку — брюки с шелковым лампасом, а вместо ног — якоря.

«Почему же консерваторы так ожесточены против него? Ведь он в целом успешно подготовил флот Британии к войне, будучи первым лордом Адмиралтейства?» Как истый политик, Ллойд Джордж принялся анализировать чужие ошибки, чтобы на них научиться не совершать своих. Было полезно также составить реестр положительных качеств сэра Уинстона, чтобы, когда придет время и Черчилля будет уже трудно удерживать вне правительства, хорошо аргументировать необходимость его введения в кабинет. А что такой момент наступит, Ллойд Джордж не сомневался — ведь сэр Уинстон был яркой личностью на бесцветном, в общем, фоне английских политиканов.

«Итак, хорошо известно и, слава богу, еще действует то обстоятельство, что политическое прошлое сэра Уинстона приводит в негодование его старых партийных товарищей. Милый Уинни никогда и ничего не делает наполовину. И когда он вышел из своей партии и осудил свои прежние взгляды, его сарказм еще долго давал себя чувствовать — когда начался разгром консерваторов, он неблагородно открывал по ним ураганный и смертельный огонь. Даже когда была объявлена война и опасность вынудила все партии к примирению, консерваторы не могли забыть или простить перехода Черчилля в лагерь их врагов. Если бы он оставался лояльным членом той политической семьи, в которой вырос, его неудачная идея с Дарданелльской операцией была бы оставлена без внимания и другая жертва выдана народу для утоления его гнева. Но ошибки Черчилля помогли консерваторам наказать его за измену. Кнут для Уинни был сплетен из тех оскорблений, которые он бросал сам когда-то, но им размахивали не мстители, а верные долгу патриоты…»

Премьер достал чистый лист бумаги и записал этот эпитет «кнут», «не мстители, но верные долгу патриоты». Затем он вложил листок в папку, где собирал мысли для будущих мемуаров.

И снова его думы повернулись к Черчиллю.

Все признают, что Черчилль — человек блестящий и талантливый, смелый, неутомимый работник. Но, спрашивается, почему, несмотря на это, у него больше поклонников и меньше сторонников, чем у какого бы то ни было другого политического деятеля Англии? Почему сэр Уинстон не вызывает и еще менее умеет сохранить за собой привязанность какой-либо группы людей, общины или города?

Наверное, объяснение в том, что ум Черчилля, представляющий собой мощный механизм, имеет какой-то непонятный дефект, который мешает ему всегда действовать искренно. И когда этот механизм начинает работать с неисправностью, сама его сила приводила к катастрофе не только его самого, но и тех людей, с которыми он работал. Вот почему все чувствуют себя весьма нервно, работая с ним.

«Вот почему с ним надо держаться осторожно, очень осторожно! — решил Ллойд Джордж и потянулся за своей трубкой, лежавшей в пепельнице. Премьер привычно сунул чубук в рот и поднялся — напольные часы фирмы Нортон пробили одиннадцать. Вот-вот должны появиться Мильнер и Черчилль. Беседа предстояла важная — о судьбах империи, Ллойд Джордж уже почти настроился на нее. Вначале он решил принять гостей здесь, в своем личном кабинете, но передумал: большой разговор требует и соответствующей обстановки. Премьер решил перенести его в зал заседаний кабинета. Поднявшись от стола и застегнув на верхнюю пуговицу визитку, Ллойд Джордж энергичными шагами отправился в зал. Он любил это помещение и все девять лет, которые судьба подарила ему быть в этом зале на разных креслах, мечтал только об одном — премьерском. Теперь фортуна в лице истинных хозяев Британии посадила его и на это место посередине стола, вручила изящный деревянный молоточек заморского, колониального дерева, стуком которого объявлялось принятие решений.

С председательского места зал выглядел не так, как прежде с министерского. Новое величие появилось в нем, хотя он и остался весьма скромным, лишенным помпезности. Стены — там, где они свободны от книжных шкафов, — белые. Этот цвет принял теперь для Ллойд Джорджа символ торжественности. Четыре коринфские колонны подпирают по углам высокий потолок. В камине ярко пылает огонь, прогоняя январскую стужу. На каминной доске — бронзовые часы; выше них — портрет первого хозяина Даунинг-стрит, 10, лорда Уолпола.

Подле камина — ведерко красной меди, полное угля.

Ноги премьера бесшумно ступают по темному ковру, он подходит к стоящему в центре зала длинному столу, покрытому зеленым сукном. Вокруг стола — стулья из красного дерева, против каждого стула на скатерти — бронзовая литая чернильница со стальным шеффилдским пером. Против кресла премьера лежит деревянный молоточек. Ллойд Джордж окидывает взглядом комнату — по углам стоят удобные кресла. На одноногих, словно цветок кувшинки, столиках лежат журналы…

«Пожалуй, лучше сидеть не за столом — будет очень официально, а расположиться в креслах — лакеи подвинут их поближе…» — решает премьер.

15. Петроград, декабрь 1916 года

Прекрасный новый пятидесятисильный «роллс-ройс», типа «Сильвер Гоуст» — «Серебряный Дух», только что доставленный из Англии через Архангельск коллежскому секретарю Коновалову, стоял у подъезда дома номер 31 на Фурштадской. Его латунные ручки, петли, рожки сигналов, маленькие фонарики у лобового стекла весело блестели, начищенные старательным шофером. Тончайшая замша подушек была готова принять в свое лоно седока. Мягкость сидений удачно сочеталась с двойными рессорами задней оси, создававшими настоящий королевский комфорт. Александр Иванович потому и заказал себе такой автомобиль, что услышал — британское королевское семейство пользуется только произведениями фабрики компаньонов Роллса и Ройса. И он не прогадал. Авто было действительно чудом британской техники. Впрочем, и дороговизны. Одно только шасси стоило полторы тысячи фунтов стерлингов — целое состояние. Кузов седан, выполненный за особую цену лучшим каретником Манчестера Джозефом Кокшутом, работавшим на Роллса и Ройса, стал произведением искусства. А что значили все эти тысячи фунтов стерлингов за английский комфорт по сравнению с десятками миллионов рублей, которые «сэр Александр» загреб на военных поставках?

Александр Иванович Коновалов даже в привычках и манерах стремился походить на англичанина. Но черты лица — расплывчатые, мягкие, с довольно широкими скулами — выдавали его чисто славянское происхождение.

В своей англомании Коновалов доходил до того, что считал весьма полезным для России именно английский капитал. Его проникновение в Россию Александр Иванович обосновывал тем, что английский капитал помогает создавать в стране новые заводы, шахты, фабрики. Таким образом, пропагандировал свой взгляд коллежский секретарь, Англия содействует экономическому процветанию России. Германский же капитал заваливал и заваливает Россию дешевой продукцией своих заводов и фабрик и тем убивает российскую промышленность. Это был подход ярого сторонника войны до победного конца, типичного представителя недальновидной российской буржуазии, которая в своекорыстии и не догадывалась, что одной из главных целей союзницы России в мировой войне — Англии — было ослабление России, превращение в самую настоящую колонию иностранного, прежде всего английского, капитала, разделенную и разодранную на отдельные части. Но таковы уж были эгоистичные взгляды Коновалова, что он не желал замечать политические реалии, все яснее и яснее бившие в глаза. К тому же его англоманию искусно разжигали комплиментами сначала Брюс Локкарт в Москве, а затем посол Бьюкенен, которому сэр Роберт, генеральный консул Великобритании в первопрестольной, передал свой контакт с Коноваловым, когда тот переехал в Петербург.

Огромного роста бородатый швейцар в ярко-синей ливрее без угодливости распахнул перед Александром Ивановичем зеркальную дверь подъезда. Директор правления Товарищества мануфактур «Иван Коноваловъ с Сыномъ» еще не привык к этому человеку-гиганту и несколько тушевался внутренне, проходя мимо него. Известный миллионщик и общественный деятель, депутат Государственной думы, председатель Совета российского взаимного страхового союза, и прочая, и прочая — только несколько дней тому назад стал постоянным жителем Санкт-Петербурга. Разумеется, он и раньше бывал и живал подолгу в столице, но теперь, ввиду бурных политических событий, начинавших наворачиваться, словно снежный ком, Коновалов не мог себе позволить оставаться неторопливым московским обывателем, наблюдавшим издалека действие на главной сцене. Ведь он был одним из режиссеров заговора против Николая Второго. Управляющий снял в фешенебельном районе Петрограда — на Фурштадской — квартиру для патрона. Александр Иванович приказал перевезти кое-что из любимых вещей с московской Большой Никитской — и политическое переселение состоялось.

Выходя из своего подъезда, господин коллежский секретарь машинально бросил взгляд на другую сторону улицы. Дома через три от него, на углу Фурштадской и Воскресенского, жил другой Александр Иванович, тоже заговорщик, действительный статский советник Гучков, член Совета учетного и ссудного байка, член Особого совещания по объединению мер по обороне государства, председатель исполнительной комиссии по сооружению канализации и переустройству водоснабжения, и прочая, и прочая…

«Надо бы позвонить Александру Ивановичу… Может быть, он дома, и я мог бы захватить его в своем авто на встречу…» — промелькнуло в уме Коновалова. Но шофер уже отворил дверцу лимузина, и Коновалов прямо из теплоты подъезда нырнул в натопленное спиртовой печкой чрево «роллс-ройса».

Денек был серенький, начинало смеркаться. Дворники хорошо расчистили Фурштадскую, и авто плавно заскользило по торцам.

В переговорную трубку Коновалов скомандовал шоферу держать на Морскую, к Азово-Донскому банку.

«Вовремя я стал петербуржцем, — размышлял Александр Иванович, мягко покачиваясь на подушках сиденья. — Грядет великое потрясение, и наша ложа должна все рычаги правления забрать в свои руки».

Коновалов вдруг вспомнил ни с того ни с сего, как четыре года тому назад принимали его в масонское общество нового типа, не имеющее ни атрибутов традиционного масонства, ни обрядов, ни мистических целей. Задачи ложи, названной для конспирации «Верховный совет народов России», были чисто утилитарными: надо было создать межпартийный штаб крупных дельцов, политиков, профессуры и интеллектуалов для того, чтобы вырвать власть у Романовых и по-настоящему распорядиться ею.

Приятно было вспоминать, как перехитрили охранку, объявив «уснувшей» разбухшую, потерявшую весь боевой пыл и занимавшуюся лишь мистическими песнопениями да сплетнями профранцузскую ложу «Возрождение». Надо было очиститься от болтунов и агентов охранки, проникших в ряды братства. Надо было убрать всю театральщину и риторику, сделав кристально чистым политический центр, который предотвратил бы народную революцию, организовал бы натиск на самодержавие с тем, чтобы бескровно заменить его парламентарной монархией или даже буржуазной республикой…

«Разумеется, — думал в чреве своего авто Коновалов, — совершенно законспирироваться не удалось, организация быстро разрослась до трех сотен членов, но что это за люди! Цвет деловой, военной, чиновной и интеллектуальной России! Слава богу, удалось привлечь даже некоторых трудовиков и меньшевистских лидеров рабочего сословия — этого блестящего говоруна Керенского, Чхеидзе, кое-кого из эсеров…»

«Роллс-ройс» доехал до конца Фурштадской, развернулся вокруг сквера и мимо родового особняка Игнатьевых и других аристократических гнезд, в том числе и дома 20, где обитал Родзянко, устремился в центр города.

«До чего же это было своевременно — объединить влияние представителей всех партий страны, военных и гражданских чинов, даже представителей гвардии, чтобы общими усилиями расшатать трон упрямого Николая Александровича, не желавшего поступиться ни на йоту властью в огромной империи…» — теснились мысли в голове московского миллионера, ставшего теперь в Петрограде вдохновителем многих интриг и политических комбинаций.

Неизвестно отчего Коновалову вдруг вспомнился и его протеже Некрасов. Он приметил таланты и фанатичную тягу вверх, к власти, у молодого профессора Томского технологического института давно — когда в конце 1907 года тот прошел по кадетскому списку в III Государственную думу. Александр Иванович сблизился с Николаем Виссарионовичем еще в старой, недееспособной ложе «Полярная звезда», постепенно приближал его к себе и питался блестящими идеями профессора не только в политической жизни Москвы, но и в финансовых делах на московской и петербургской биржах. За это Коновалов стал продвигать Некрасова со ступеньки на ступеньку и в новой, нынешней ложе, пока буквально за несколько месяцев не привел Николая Виссарионовича к посту генерального секретаря «Верховного совета народов России».

Теперь ему стало жаль, что он упустил момент и на прошлом конвенте ложи не подготовил переизбрание Некрасова, — его место занял этот пронырливый Керенский, который, словно ласковый теленок, двух маток сосет: его самого, Коновалова, да Гучкова в придачу. Хорошо еще, что не проскочил на это место Александр Иванович Гучков — он-то разгадал бы закулисные дела Коновалова, который на манер британских финансистов был особенно расположен именно к тайной власти.

Александру Ивановичу взгрустнулось и о Москве — как хорошо было там провертывать большие дела. Один только Пашка Рябушинский мог быть серьезным конкурентом. А здесь, в Питере, сам черт ногу сломит в расстановке политических и финансовых сил. Хорошо еще, что, покуда в Питере судили да рядили, московская организация кое-что успела провести свое. Ведь именно они, москвичи, на квартире тяготевших к меньшевикам Кусковой и Прокоповича еще в 15-м году отработали список будущего министерства «общественного доверия», которое надлежало создать после перехвата власти у вконец разложившейся династии.

Александр Иванович вновь с удовольствием повторил про себя этот список: князь Львов — ха-ха, наш москвич и мой человек — министр-председатель; министр иностранных дел — почтеннейший Милюков, хотя и петербуржец и не масон, но любимец общественности; министр торговли и промышленности — он сам, Коновалов; министр земледелия — Шингарев; военный министр — хм, хм, пролаза Гучков; юстиции — Маклаков или Набоков; труда — Лутугин. Правда, как-то неожиданно в расклад прошлого, 15-го года втерся теперь пресловутый Керенский… Ну что же, ведь он теперь стал вместо Некрасова секретарем «исполнительного комитета» петроградской ложи и имеет право в силу своего ранга на влиятельную должность в правительстве… Наверное, как адвокату, ему следует отдать министерство юстиции, пронеслась комбинация в мозгу Коновалова.

Вспоминая нескольких собратьев из состава ложи, мысленно перебирая биографии ее влиятельных деятелей, коллежский секретарь ехидно усмехнулся во мраке своего авто. «Вот удивилась бы вся эта черносотенная шваль, которая вопит о заговоре жидо-масонов и зря проедает наши купеческие деньги, если бы узнала о чистейшем православном, а отнюдь не иудейском вероисповедании членов «Верховного совета народов России». Что бы они завопили тогда?!»

Небольшой затор в движении задержал авто на несколько минут у особняка графа Орлова-Давыдова. И снова Коновалову пришло на ум, что здесь сейчас, может быть, идет собрание военного отделения ложи. Ведь именно в этом скромном доме почти непрерывно шла теперь обработка офицеров из гвардейских и других полков, расквартированных в Петрограде. Сюда приглашались и высокопоставленные военные, прибывавшие на побывку в Питер из действующей армии. Всех их вербовали в братство.

«Надо бы сегодня насыпать соли на хвост Гучкову, чтобы он быстрей поворачивался со своими солдафонами, — неприязненно подумал мануфактур-советник о толстопузом и усатом крикливом конкуренте в борьбе за власть. — Народный бунт, который мы пытаемся задушить всеми средствами, поди, вспыхнет раньше, чем мы успеем прочно взять вожжи в свои руки».

«И вообще пора переходить от слов к делу! А то болтают во всех салонах о заговоре военных… Охранка исправно доносит это, очевидно, Протопопову, а тот — царю, — и все дело может быть провалено в одну минуту…» — размышлял Коновалов, словно «разогревая» себя к тому заседанию, на которое он сейчас ехал. Совет ложи имел быть в конторе ее видного члена Михаила Михайловича Федорова, действительного статского советника, штатского генерала по чину, а в финансовом мире — председателя совета Азово-Донского банка, одного из богатейших банков России.

«Роллс-ройс» выехал к Летнему саду, проследовал мимо английского посольства.

«Милый, милый Бьюкенен, — подумалось Коновалову, когда в окне промелькнул трехэтажный темно-красный дом британского посольства. — Как он суетится сейчас, помогая нам… Но мы сами должны решить больной вопрос России, а уж затем используем всю финансовую мощь Великобритании, ее помощь военным снаряжением — и опрокинем германца. Кстати, переворот никоим образом не должен быть связан с именем британского посла… Не забыть сказать Терещенке, чтобы он через полковника Тарнгидля предупредил посла и военного агента Британии о намеченной дате — очевидно, сговоримся, что будем решать перед пасхой…»

В густых сумерках на Дворцовой площади открылись два крыла арки величественного Главного штаба. В свете уходящего дня не было видно шестерки коней, несущих колесницу бога войны — Марса. Коллежскому секретарю пришло в голову неприятное соображение: «Неужели толстый Гучков скоро воссядет здесь в роли военного министра?» Потом Коновалов вспомнил, что военное министерство помещается совсем в другом месте — на Исаакиевской площади, — и ему стало от этого чуть легче.

Когда проехали сквозь арку на Морскую, взгляд выделил новое здание Азово-Донского банка.

«Довольно внушительно снаружи и чем-то неуловимо напоминает здание Английского банка», — мелькнуло в уме Коновалова.

У главного подъезда стояли моторы, кареты, извозчичьи пролетки. Тротуар перед боковым, директорским подъездом был очищен от снега еще лучше, чем перед главным. Авто остановилось против него, у арки ворот, из которой был вход в служебные помещения. Верный английским привычкам, хозяин не выходил из машины, пока шофер, обежав экипаж, не распахнул перед ним дверцу…

«Жди здесь!» — коротко распорядился Коновалов и уверенно проследовал в подъезд, дверь которого предусмотрительно распахнул бдительный швейцар. Лакированные английские ботинки миллионера, почти не коснувшись петроградской грязи, ступили на ковровую дорожку. Московская шуба на бобрах и бобровая, с бархатным донцем шапка небрежно сброшены на руки гардеробщика. Подъемная машина плавно возносит коллежского секретаря на одну из главных финансовых вершин Петербурга — третий, директорский, этаж Азово-Донского банка. У выхода из лифта на ковровой дорожке в коридоре патрона встречает Гриша.

Через маленькую дверь, открытую для него Гришей, Коновалов попадает прямо в директорский кабинет, показавшийся ему необычно маленьким, но тут через арку он увидел четырехстворчатые широченные двери. Убранные в стену, они превратили кабинет и обширную приемную в уютный зал.

Сам Михаил Михайлович, хозяин кабинета и крупнейший акционер банка, примостился у самых дверей. В кажущемся беспорядке расположились братья. На самом же деле они расселись в соответствии со своими интересами и тяготениями.

Гучков сидел поближе к Федорову — наверное, уже давно здесь, и обделывал какие-нибудь дела для своего Учетного банка. Керенский — на председательском месте, ведь он, как генеральный секретарь ложи, ведет ее. Терещенко, весьма продувной, несмотря на молодость, воротила-сахарозаводчик, небрежно откинулся в кресле рядом с Маклаковым — петроградским поверенным москвичей Пашки Рябушинского и его брата. С этими двумя, Терещенкой и Маклаковым, ухо надо держать востро… «Граф Орлов-Давыдов здесь, — отмечает Коновалов. — Он особенно нужен будет сегодня, когда я потороплю наше военное отделение…»

Были здесь и Некрасов, Ефремов, князь Львов… «Даже старый князь Оболенский приплелся, наивный дурачок. Что ему до власти — ему бы все играть и играть, а во что — все равно, денег на любые игры хватит!» — думает Коновалов.

Он сделал общий поклон и уселся недалеко от Керенского в кресло, которое предназначено явно ему, как особо уважаемому брату. Говор затихает, все глаза обратились на генерального секретаря.

16. Северный фронт, мыза Олай, декабрь 1916 года

В ночь ударил легкий морозец. Землю прихватило твердью, и снег заскрипел под сапогами. От луны было довольно светло. Вяло идущие роты глухо стучали по деревянным настилам дороги, ведущей к позиции.

Шагах в пятидесяти от Федора, едущего по обочине рядом с ротным, двигалась и дышала своей единой массой, словно какое-то огромное чудовище, его рота. Не было ни смеха, ни шуток, как обычно во время похода. Федор знал, что все думают сейчас об атаке, которая предстоит утром, и у многих нет в душе даже искры надежды, что они доживут до следующего вечера. Поручик принимал участие в боях, где потери доходили до четырех пятых. Он думал о том же, что и солдаты. Дыхание смерти, а не слабый курляндский мороз, холодило ему теперь лицо.

«Может быть, и не убьют? — мелькнула вдруг среди черных предчувствий светлая мысль в голове Федора. — Ведь полтора года я уже на позициях, а бог миловал… Нет, могут все-таки теперь убить!..» — опять засосало под ложечкой.

Глядя на колонну солдат, безропотно идущих к рубежу, который через несколько часов разделит мертвых и живых, Федор подумал: какая же сила ведет в бой их, объятых ужасом и протестом против смерти?! Трусы ли те стрелки первого полка, что отказались идти в наступление? Ведь многим из них грозят расстрел и каторжные работы. Может быть, они храбро высказали протест против насилия и против своего уничтожения на поле брани, хотя знали, что их ожидает пуля от собственных товарищей по дивизии, которым завтра прикажут расстрелять бунтовщиков? Воистину неисповедима душа человеческая.

Послышался голос батальонного командира: «Господа офицеры!» От конца колонны показалась группа всадников. В неверном свете луны было плохо видно, но Федор решил, что это высокое начальство. Так оно и оказалось.

— Батальон, смирно, равнение направо! Господа офицеры! — резко, как на царскосельском параде, прозвучала команда батальонного.

— Здорово, молодцы-сибиряки! — пробасил подъехавший начальник дивизии.

— Здра жела, ваше превосходит-ство! — дружно гаркнули стрелки.

— Спасибо за молодецкую службу! — В тоне генерала прозвучали льстивые нотки.

— Рады стараться, ваше превосходит-ство! — в один голос ответили вторая, третья и четвертая роты.

Кавалькада тронулась дальше, но тут начальник дивизии увидел капитана Крылова и подъехал к нему. Офицеры вытянулись в седлах, приняв положение «смирно». Генерал протянул руку капитану Крылову, а затем и Федору.

— Благодарю вас, господа офицеры, за то, что ваши солдаты проявили стойкость и верность присяге! — растроганным голосом обратился генерал к Крылову.

— Не стоит благодарности, ваше превосходительство! — чуть иронично позволил себе ответить капитан. — Еще впереди наступление. Как-то оно сложится!

— Все равно спасибо! — тряхнул головой генерал. — Хоть за то, что зараза первого полка на вас не перекинулась…

Мимо стали проходить роты второго батальона.

— Здорово, молодцы! — рявкнул генерал.

— Здра жела, ваше превосходит-ство! — стройно донеслось в ответ.

— Спасибо за молодецкую службу!

— Рады стараться, ваше превосходит-ство!

Генерал со своим штабом поскакал вперед, и теперь оттуда доносилось «здра жела» и «рады стараться».

Крылов тронул лошадь и, когда поравнялся с Федором, зло бросил ему:

— Смотри-ка, какой добрый генерал сделался! Перед нами заискивать стал, что не поддались примеру первого полка…

— А вы не думаете, Николай Андреевич, что это только первая ласточка? — осмелился спросить Федор.

— С вашими взглядами вам видней! — поддел его капитан. У Федора отпало желание комментировать события. Поручик понял, что его либеральные настроения уже были предметом обсуждения.

Часа через два группа офицеров, в которой был и Федор, немного опередив свой батальон, спешилась на второй линии окопов олайской позиции. Было еще темно, луна по-прежнему бросала свой зыбкий свет на широкую — с версту — болотистую равнину, покрытую снегом. На той стороне чернел лес, в котором сидел немец. Эту долину предстояло пересечь атакующим батальонам.

Румянцев и командир четвертого батальона взяли своих ротных и вышли в первую линию, чтобы на месте определить границы участков, занимаемых ротами, высмотреть ориентировочные пункты для атаки.

Стоя в окопе, поручик внимательно разглядывал белесую долину, спускающуюся от высокого берега, где теперь расположился его полк, но так ничего и не смог высмотреть. Очевидно, с таким же результатом проходила и рекогносцировка батальонных командиров. Недолго посовещавшись, офицеры разошлись. Федор нашел солдатскую землянку, в которой были стрелки его взвода. Унтер-офицер держал специально для него место на нарах, покрытых соломой. Федор прилег не раздеваясь и провалился в сон. Проснулся он оттого, что его осторожно трясли за плечо.

— Ваше благородие! — заботливо, словно нянька, говорил унтер. — Приказано начать атаку!

Сон еще словно песком присыпал глаза, но сознание уже включилось. Федор вышел из землянки на свежий морозный воздух. Начинался рассвет. Где-то справа грохотала артиллерия. Но здесь было еще тихо. Денщик Прохор с кувшином в руках выскочил вслед за поручиком. Федор поплескал себе на лицо холодную, с ледком, воду. Она его освежила.

До блиндажа, где поместился штаб батальона, было рукой подать. Поручик спустился под железобетонную плиту, лежащую поверх накатов бревен, и очутился в просторном помещении.

Румянцев с перекошенным от злости лицом говорил по телефону. Бросил трубку, не говоря ни слова, и схватился за папиросы.

— Мерзавцы, кретины безмозглые! — дал он выход своему раздражению. — Как же можно среди бела дня без артподготовки начинать атаку на открытом месте?! Ведь от наших окопов до немецкой линии целую версту надо идти, а немец сидит наверху, на таком же высоком берегу, и будет палить из пулеметов! Да еще и проволоки черт знает сколько он накрутил перед своими окопами да блиндажей настроил!.. Вот тебе и генеральские комплименты! Наверное, в первом полку нашлись умные люди!..

Обычно сдержанный, подполковник пересыпал каждое слово своего монолога отборной казарменной руганью, адресованной не только генералу, но и повыше. Собравшиеся ротные и взводные с сочувствием слушали своего командира.

Снова раздался зуммер телефона. Румянцев махнул рукой Крылову: «Сними!»

Капитан послушал и доложил:

— Начальник дивизии приказал немедленно начинать наступление!

Орлов простуженно шмыгнул своим крупным носом:

— Вероятно, мы будем производить демонстрацию, а наступать станут соседи справа! — высказал он предположение.

— Демонстрация, демонстрация… — злобно повторил подполковник и покрыл автора этого предположения, а вместе с ним бога, душу, немцев, штабных, генералов, союзников, интендантов и всех тыловых крыс многоэтажным адресом из существительно-глагольно-прилагательных конструкций.

Потом он встал, опоясался ремнем с надетой на него кобурой револьвера, перекрестился и сказал:

— Прости мне, господи, что поведу на бессмысленный убой моих стрелков, аки скот какой!.. Как я им в рожу-то гляну, когда в атаку подниму?!

— Не в первый раз, господин полковник… — отозвался капитан Крылов. — Мы можем смотреть им в глаза — ведь с ними идем, а не в блиндажах с генералами остаемся!

17. Петроград, декабрь 1916 года

Холодным английским поклоном Коновалов приветствовал собравшийся штаб буржуазной армии, готовившейся к похищению скипетра и державы у дома Романовых, безраздельно владевших ими триста лет. Господа заговорщики радушными, любезными, очаровательными улыбками встречали своего собрата. За спиной Коновалова явственно вырисовывались капиталы и промышленная мощь первопрестольной Москвы, и с ним следовало считаться. К тому же он был одним из самых деятельных организаторов ложи, никогда не скупился, когда надо было пожертвовать десятки тысяч на благое дело. О его щедрости ходили легенды. Говорили даже, что он дает деньги Горькому на издание газеты «Новая жизнь», отмеченной явным меньшевистским креном.

Коновалов сразу же сделался центром всего собрания. Его ждали. Некрасов тут же предоставил ему слово.

— Меня беспокоят слухи, которые распространяются по Петрограду относительно заговора гвардейских офицеров против Николая Александровича, — по-хозяйски без предисловий высказал Коновалов продуманное в автомобиле. — Чтобы нас не опередили царь и Протопопов, следует максимально ускорить подготовку к делу. Главную работу надо совершить до пасхи. Александр Иванович, — обратился он к Гучкову, — расскажите, как обстоят дела с военными?

Обрюзгший, усатый Гучков, одетый в отличие от других господ в английский френч цвета хаки, такого же цвета брюки, в светло-коричневых крагах и ботинках на толстой подошве, на несколько секунд задумался, собираясь с мыслями. Потом вздохнул, как паровоз, трогающийся с места.

— Александр Иванович прав… — выдохнул он. — Надо назначать срок переворота. Иначе может быть поздно — либо Николай Романов что-нибудь придумает, либо разразится народная революция, кровавый бунт, который отнимет у нас все то, что мы можем получить в результате переворота.

— Правильно! — горячо подался в сторону Гучкова молодой Терещенко. У него всегда на щеках — то ли от чахотки, то ли от отменного здоровья — горели красные пятна, как у купчих на картинах Кустодиева. Теперь эти пятна от возбуждения просто пылали. — Александр Иванович правильно говорит, что нам пора прекратить пустые мечтания. Плебс нас опередит, да к тому же, кажется, эти большевики успешно разжигают массу…

Гучков надул недовольно щеки. Он не любил, когда его прерывали. Терещенко понял и отпрянул назад, в свое кресло.

— Я готов доложить братьям, как складывается обстановка в военных кругах, — грозно пробасил Гучков. — Я и Терещенко склонили практически всю верхушку армии споспешествовать нашему делу. Во-первых, получено согласие генерала Алексеева. Подозреваю, что из-за встреч со мной и особенно из-за нашей переписки государь удалил его якобы по болезни в Крым. Ха-ха, — коротко хохотнул Гучков. — Но Василий Иосифович Гурко, исполняющий должность начальника штаба Ставки, полностью наш человек. Он всей душой предан идее замены Николая Александровича его братом Михаилом и установления конституционной монархии вроде английской… Генералы в Ставке поручили представлять их в Петербурге в момент смены власти генералу Крымову. Мы договорились, что Александр Михайлович Крымов в начале марта будет командирован в Петроград, чтобы стать во главе военной части нашего братства. Далее. Генералы Рузский и Куропаткин высказались благожелательно. Брат Терещенко встречался с Брусиловым. Этот популярный герой сказал ему: «Если придется выбирать между царем и Россией — я пойду с Россией». Так что Юго-Западный фронт не будет противодействовать нам…

Общие положения, изрекаемые Гучковым, Коновалов знал и, не вслушиваясь в них, разглядывал убранство двух соединенных помещений банка. Коллежскому секретарю было удобно наблюдать и за игрой настроений на лицах присутствующих.

Наконец Гучков заговорил вполне конкретно.

— Есть несколько вариантов военного плана, — грозно вымолвил он, словно подозревая сопротивление. Но никакого протеста не отразилось на лицах братьев.

— Действовать в Царском Селе или Ставке опасно. Могут вступить в дело неучтенные силы в виде частей или офицеров, верных императору. Поэтому Гурко или Алексеев, если его удастся вернуть из отпуска-ссылки, должны выманить царя из Царского Села сначала в Ставку, чтобы изолировать его от Александры Федоровны. Затем, после краткого пребывания в Ставке, откуда Николай Романов может все же быстро связываться с Александрой, Протопоповым или верными ему людьми по прямому проводу, его следует снова услать оттуда и доставить на арену действия. Таковой я предлагаю одну из железнодорожных станций на пути следования царского поезда в Новгородской губернии. Там, в одном из бывших аракчеевских поселений, расположена гвардейская часть, с которой связан князь Дмитрий Вяземский, сын известного члена Государственного совета, бывшего управляющего уделами, потерпевшего в свое время за либерализм. Молодой Вяземский — уполномоченный Красного Креста, камер-юнкер, он стоит во главе летучего санитарного отряда, созданного на средства Петербургского бегового общества…

— Вы имеете в виду-с не ту ли дивизию, которая так часто отступала, что получила название «Петербургского бегового общества»? — ехидно спросил адвокат Керенский, тощий, сутулый, с угреватым носом и короткой прической торчащих черных волос.

Гучков грозно посмотрел на него, но не удостоил ответом, хотя брат Керенский и был генеральным секретарем ложи. Все тоже сочли выпад Александра Федоровича за неуместную в серьезных делах шутку. Но что было взять с краснобая-адвоката!

— Отряд князя входит в состав того района, которым я имею честь руководить и, следовательно, осуществляю там полное влияние, — продолжал Гучков. — Помимо того, следует к середине марта вызвать в Петроград те части, командиры которых верны нам и могут положиться на своих солдат. Это требуется для страховки переворота в столице и Царском Селе, где надлежит арестовать императрицу, объявить царевича Алексея царем, а великого князя Михаила Александровича регентом при малолетнем царе… С этой целью предполагается для начала уговорить царя поочередно перевести в столицу гвардейские кавалерийские полки на отдых и для поддержания порядка, а запасные части, среди которых сильна большевистская агитация, вывести на фронт или в другие города. Дело облегчается тем, что Протопопов стоит на такой же точке зрения в отношении петроградских запасных полков и готов подыграть нам. Кроме того, царь хотел бы ввести в Петроград столь любимый им гвардейский экипаж, не подозревая, что антиправительственное настроение матросов и офицеров этого экипажа созрело еще до войны. Во время моего свидания с генералом Гурко, — докладчик нажал на слово «моего», — Василий Иосифович обещал, что сознательно не выполнит приказа царя и направит в Питер именно те части, которые мы ему укажем…

— А есть что указывать? — осведомился сухонький князь Львов, воодушевленный донельзя тем, что его прочат в премьеры будущего правительства. Он все время лез с назойливыми вопросами и многозначительно тряс бородкой по любому поводу. — Поможет ли генерал Крымов? — добавил он второй вопрос.

Гучков сдержал свою врожденную агрессивность из уважения к сединам будущего министра-председателя, но суровым тоном изрек:

— Господа, очевидно, есть смысл более подробно объяснить роль генерала Крымова в наших работах… Извольте знать, что с июля 16-го года, когда с генералом впервые встретился брат Терещенко, Крымов буквально горит нашей идеей. Крымов — один из немногих генералов, которые из великой любви к родине не побоялись прямо вступить в ряды нашей небольшой группы решившихся на государственный переворот… Он неоднократно приезжал в Петроград и убеждал сомневающихся, что медлить дальше нельзя… Он и его военные друзья вполне сознавали, как и мы, что если не взять на себя руководство дворцовым переворотом, то смену власти произведут народные массы. А мы прекрасно понимаем, какими последствиями и какой гибельной анархией это может грозить России… Теперь, я повторяю, генерал Крымов вызван из Румынии в Петроград на начало марта, чтобы возглавить воинские части, которые пойдут за храбрым генералом…

Терещенко самоуверенно прервал Гучкова:

— Очевидно, в предварительном порядке, для подготовки думцев к перевороту генерал Крымов на один-два дня приедет с фронта?.. Этот энергичный человек один стоит целой дивизии. Хотя и известный грубиян и матерщинник…

— Я могу продолжать? — неприязненно рявкнул на молодого конкурента в лидеры толстяк Гучков, его щеки грозно надулись.

— Извольте, Александр Иванович! — поклонился со своего места Терещенко. — Я приношу извинения собратьям за то, что все время вас прерываю…

Гучков поспешил захватить поле сражения.

— Я не сказал еще о том, что гвардия в Петрограде ненадежна для правительства. Оппозиционные гвардейские офицеры собираются для обсуждения текущего момента не только в салоне графини Шереметьевой и в интимных кружках, о чем знает департамент полиции. Нет, господа гвардейские офицеры — особенно те, что зачастили в дом нашего уважаемого графа Александра Анатольевича на Сергиевской, — Гучков выразительно посмотрел в сторону графа Орлова-Давыдова, — ведут нашу работу в запасных частях Преображенского и Павловского полков. Они хотят взять на себя роль декабристов и вывести эти полки на Дворцовую площадь для вооруженного давления на власть. Они соединятся здесь с Литовским и Семеновским полками, затем арестуют правительство в Мариинском дворце и отдадут себя в распоряжение Государственной думы. Государь даже у гвардейского офицерства и солдат не пользуется авторитетом «священной особы», каким пользовался раньше. Престиж его власти никогда еще не падал так низко, как теперь, и мы обязаны этим воспользоваться.

— Я должен поведать вам о «морском плане» переворота, — выпалил Гучков, боясь, что его снова перебьет Терещенко. — Его тоже следует принять во внимание. И учесть…

— Что же это за «морские планы»? — снова оживился князь Львов.

— Сейчас, господа, — забыв в возбуждении о традиционном обращении «братья», забасил Гучков. — Я коснусь этой комбинации, которая может оставаться резервной на тот случай, если «сухопутный» вариант провалится. В среде морского офицерства есть определенная организация, которая может способствовать дворцовому перевороту или сама совершить его. Поэтому мы должны держать ее под своим контролем и не давать им воли. Собственно, есть несколько морских кружков, нити от которых тянутся к разным кругам общественности — начиная от великокняжеской среды до кругов думских и земских. Так, один из планов зреет в морском Генеральном штабе, где его пружиной, ключ от которой в нашей ложе, является капитан первого ранга, помощник начальника штаба граф Капнист…

— Это не брат ли члена Государственной думы? — задал вопрос Маклаков.

— Воистину он… — скороговоркой ответил Гучков и принялся излагать далее: — Самое важное, что моряки в Ставке могут опираться на ту часть «гвардейского экипажа», которая направлена туда для несения охраны императора. Последней каплей неудовольствия руководителей этого кружка, переполнившей чашу их терпения, стала история с несостоявшейся кандидатурой их любимого морского министра Григоровича на пост председателя Совета министров.

— Что за история? Почему ничего не знаю? — опять вылез Львов, которого особенно возбудили слова «председатель Совета министров».

— Григорович был вызван в Ставку по инициативе царя. Наш неустойчивый верховный властитель намечал его на этот пост, что сделалось широко известным в Ставке. Моряки обрадовались, думая, что будут иметь столь высокого ходатая по их делам. Но государь не только ничего не сказал Григоровичу о намечавшемся назначении, но задал просто дурацкий вопрос: у вас имеются доклады? Ха, как будто царь сам и не вызывал морского министра для доклада…

Братья с глубоким вниманием слушали сообщение «военного» руководителя ложи. Они хорошо понимали, что в планируемом ими перевороте роль армии будет исключительно велика. Если офицерство останется верным Николаю, то всякая фронда будет раздавлена железным кулаком армии, а в судьбах заговорщиков самым мягким наказанием станет ссылка в Сибирь. Новоявленные «спасители отечества» всерьез планировали использовать «декабристские» настроения определенных слоев офицерства, чтобы армия была на их стороне, а не на стороне Николая. Поэтому сообщение о различных проектах дворцового переворота в гвардейской, военной и морской верхушках вызывало у них уверенность в благоприятном исходе дела.

Гучков закончил свой доклад и замолчал. Паузой воспользовался Коновалов. Он предложил главу военно-морского заговора Житкова пригласить на заседание военной ложи в особняк Орлова-Давыдова и послушать о готовности моряков к перевороту. В собрании военных братьев должны быть выбраны также пользующиеся авторитетом лица, коих следует направить к высшим военным начальникам на фронте. В момент переворота эти посланники должны обеспечить спокойствие армии в то время, когда начнутся события в тылу.

После слов Коновалова наступило молчание. Все понимали, что главные события приближаются. Их грозовой характер пугал многих братьев. Но забрезжившая на горизонте власть неудержимо манила даже самых робких.

Паузой воспользовался хозяин. Михаил Михайлович Федоров нажал на кнопку электрического звонка — все в его банке было электрифицировано, — и официант в строгом черном фраке вкатил тележку с чашками кофе и чая, бисквитами. Вслед за ним другой принялся обносить гостей подносом с рюмками коньяку.

— Нет ли виски с содовой? — спросил Коновалов, когда он выбрал чай и отказался от коньяка.

— Минуточку-с!.. — ответил прыткий официант, и несколько мгновений спустя фабрикант-англоман получил огромный, словно ваза, стакан, в котором была любимая им пропорция виски, воды и льда.

18. Северный фронт, мыза Олай, декабрь 1916 года

Офицеры вышли в окоп. Было уже светло, и немец, заметив оживление в стане противника, открыл артиллерийский огонь из тяжелых орудий. Поручик хотел было отправиться к своей роте, но не успел. Дорогу преградила целая группа офицеров во главе с командиром полка, спешащая к блиндажу. Федор посторонился, но его глаза встретили какой-то беспомощный и молящий взгляд полковника, которым тот оглядывал всех офицеров батальона.

— Выводите роты за линию, господа! Вы хоть вид сделайте, хоть с пригорка в долину сойдите! — униженным тоном сказал командир полка.

— Мы сейчас идем в атаку, господин полковник! — брезгливо ответил Румянцев.

— Так выведете?! — с недоверием и надеждой, не замечая презрительных нот в голосе командира батальона, воскликнул полковник.

— Господа, начинайте! — кивнул своим офицерам подполковник. — А вы пройдите в блиндаж! Обстрел сейчас усилится… — небрежным жестом пригласил полковника командир батальона. Словно услышав его, тяжелый немецкий снаряд снес неподалеку сосну, так что всех засыпало мелкими острыми щепками. Штабные чины полка отправились в блиндаж, но полковник вытащил бинокль из футляра и встал к брустверу, изучая позицию противника. Его лицо приняло спокойное, деловое выражение. Федор понял, что «подъезжание» к батальону было вызвано не трусостью, а боязнью не выполнить приказ начальника корпуса. А может быть, и растерянностью от того, что всегда послушные солдаты вдруг выразили массовый протест против войны.

Однако размышлять Федору было некогда.

— Теперь наш черед, пошли! — скомандовал он группе связи и стрелкам взвода.

— Погодь минутку, ваше благородие! — тронул его один из солдат, в котором Федор узнал одного из самых бойких стрелков роты, Михаила Косорукова. Поручик повернулся к нему, думая, что у Михаила есть какое-то срочное сообщение.

На то место, куда они секунду назад должны были вылезти через мерзлый бруствер окопа, упал снаряд и поднял в воздух комья черной пойменной земли.

— Вот теперь можно! — спокойно сказал Косоруков. — Небось сами учили, что два снаряда в одно и то же место не попадают!..

Федор вспомнил уроки, которые давал солдатам, и ему стало теплее от того, что они так быстро сумели приложить теорию к жизни. «А ведь это приложение спасло, пожалуй, сегодня и меня, и его самого!» — мелькнуло в мыслях у Федора.

Скатившись в долину с высокого берега, Федор пробежал шагов сорок и, задохнувшись, упал в снег. Рядом с ним попадали и солдаты.

Все поле было покрыто чернеющими на снегу пехотинцами. Кто только что упал, кто поднимался в перебежку, а кто и затих навечно, получив свою порцию свинца или картечи.

Не было ни мыслей, ни чувств. Федор поднялся и снова побежал, пока хватило воздуха. Потом снова упал в снег, остудив разгоряченное лицо. Опять перебежка и снова лицом в снег.

Вдруг что-то тяжелое, словно огромная птица, прошелестело в воздухе, и за спиной раздался грохот разрыва. Ему сопутствовал длительный яркий свет.

«Стреляют осветительным! Вот до чего дошло! Сажают чем придется, не выбирая снаряда!..» — пришло в голову поручика. И тут же новый разрыв — теперь впереди.

Выручай, теория вероятности попадания! Федор сделал рывок и скатился в воронку от второго снаряда, прежде чем третий разорвался на том самом месте, которое он только что покинул.

— Проклятое болото! — услышал он голос Косорукова. Михаил тоже оказался в этой воронке.

Переведя дух, Федор вновь устремился вперед. Михаил поднялся первый и бежал по рыхлому снегу, балансируя своей трехлинейкой. Теперь разрывы остались где-то позади, зато стало слышно посвистывание пуль и пощелкивание их о землю. Солдат впереди стало заметно меньше, их группки словно таяли от жаркого пулеметного огня. И перебежки стали реже.

Вдруг вся картина впереди исчезла, словно скрытая белой завесой. Дорогу преградил небольшой вал, который создавал мертвое пространство. Пули свистели над головой, но не взбивали снег рядом с Федором. Поручик оглянулся. Высокий берег долины, где располагалась линия только что покинутых солдатами окопов, застлал дым разрывающихся немецких снарядов. Противник явно усилил заградительный огонь. Косоруков, оказавшийся снова рядом с ним, поднял на штыке свою папаху, и немецкая пуля пронзила ее тут же навылет. Михаил всунул палец в дырку, повертел им и не без юмора произнес московским говорком:

— Што же, теперь голова не запотеет!

В укрытии у вала скапливалось все больше солдат, вскоре к ним присоединился сам командир батальона Румянцев, сопровождаемый телефонистами с аппаратом.

Солдаты уже присмотрели лощинку, ведущую от вала в сторону немецкой позиции. До немецких окопов оставалось еще шагов триста. Пять рядов колючей проволоки, свернутой в спирали Бруно, были совершенно не тронуты огнем русской артиллерии, весьма слабым и редким. Немецкие пули и снаряды по-прежнему густо неслись над холмистой грядой, за которой накапливалось все больше и больше солдат.

Румянцев разослал стрелков связи по ротам с приказанием доложить обстановку. Его телефонисты все время пытались связаться со штабом полка, но аппарат молчал. Начали возвращаться связные.

— Капитан Крылов ранен, — доложили Румянцеву.

— Прапорщик Злюкин разорван снарядом, — доложил другой.

Федор вспомнил, какую радость на лице Злюкина он увидел вчера вечером, когда карты «сказали» прапорщику, что он останется жив.

— Убит начальник гренадерской команды, — продолжали звучать доклады связных, — третья рота потеряла половину состава, четвертая — две трети…

Румянцев писал распоряжения в полевой книжке, отрывал листки и рассылал их со стрелками связи. Он то и дело спрашивал телефониста, не поправил ли кабель его напарник, ушедший несколько минут назад. Деревянный ящик молчал. Но вдруг он ожил писком «ти-ти-ти».

— Исправили, ваше высокоблагородие, — и телефонист протянул трубку батальонному.

Отозвался полковой адъютант Глумаков.

— Передайте полковнику, что удар пропадает… Немецкая проволока не повреждена, и если мы даже подойдем к ней, то под огнем пулеметов преодолеть не сможем! А где четвертый батальон? — спросил Румянцев.

— Немец страшный заградительный огонь ведет, — сообщил Глумаков. — Четвертый батальон никак к первой линии подойти не может… А вы хоть бы до немецкой проволоки дотащились!..

— У нас много потерь! — коротко отрезал Румянцев. — А до немецкой проволоки еще триста шагов!

— Но начальник корпуса требует продолжать атаку!

Румянцев зло и горячо стал доказывать бессмысленность этой губительной затеи. Глумаков не взял на себя смелость продолжать такой разговор, а подозвал командира полка. Полковник принялся убеждать Румянцева вывести стрелков из укрытия и атаковать немецкие позиции. Командир батальона стоял на своем.

— Ну хорошо! — ответил наконец полковник. — Я переговорю с начальником дивизии. Вызовите меня через полчаса…

Батальонный был зол. На глаза ему попался лежащий на снегу Федор.

— А вы что здесь разлеглись?! — рявкнул подполковник. — Капитана Крылова унесли раненого, а он здесь лежит, отдыхает!.. Немедленно в роту, принять командование!

Федора словно ожгли кнутом. Он подхватился и, не скрываясь, в полный рост побежал в том направлении, где, по предположениям, было больше всего стрелков его роты. И лишь когда пуля чиркнула его по фуражке, пролетев буквально на волосок от головы, поручик согнулся в три погибели и перешел на шаг.

На своем пути Шишкин увидел настоящую мешанину из рот всего батальона. Но потери оказались меньшими, чем о них рапортовали взводные. Федор принялся собирать своих людей.

Группы солдат лежали в мертвой зоне холмистой гряды почти через равные промежутки. Стрелки курили, вели неторопливые разговоры, словно на бивуаке. Они считали, что сделали всю свою работу, которую начальство определило им совершить сегодня. Поручик чувствовал, что поднять их в новую атаку будет невозможно. Да и категоричного приказа батальонного на этот счет, слава богу, не было.

Солнце уже поднялось высоко, и снег под его лучами искрился по-рождественскому. Небо очистилось от облаков, и этот контраст между вчерашним мокрым снегом с дождем и сегодняшним веселым солнцем создавал настроение надежды и умиротворения. Как будто не было и обстрела, и перебежек по чистому полю под пулями и осколками снарядов, свежих воронок и лежащих фигурок по всему полю.

До Федора, чье ухо за годы войны привыкло к грохоту боя и научилось различать за ним человеческую речь, донесся обрывок разговора солдат. Рассудительно излагал что-то высокий и костлявый, с рябинками на лице стрелок.

— Что об этом говорить, разве нашего брата спрашивают?! Я дома учился, каждый день к Николаю Ивановичу ходил отдельно. Очень он меня за способности любил, я ведь ко всему сильно способный. Не то что какое простое, а и часы починить смогу. Все понимал и то теперь понял, что на войне не такие ноне люди нужны… Бессловесные… Вот и я в пехоте, что пес на охоте. На своре сижу, ничего не вижу… А для чего нам, к примеру, на немецкие окопы лезть, да еще через проволоку эту проклятую?! А?

— Не тоскуй, парень, нечего томиться. Сколько твоей судьбы уйдет — самые пустяки… Молод ты больно. Война, вот она, весь мир рушит, так одна-то душенька, ровно семечко в мешке, не ворохнувшись, до господа бога доедет, али жив останешься… Жизнь-то сберечь трудно, но можно. Ты и сбереги, — отозвался бородатый солдат.

— А нам чево? Терять ее, что ли?! — вступил в разговор маленький солдатик в мешковатой шинели и явно большой для него папахе. — Небось наши господа помещики и спекулянты разные все останутся живы, а нас всех дураков немцы побьют да с голоду поморят…

— Первый полк правильно сделал! — снова вступил высокий, с оспинками. — Они большевиков послушали, те знают, что делать…

«Однако, — подумал Федор, — что-то разговорились «серые герои»! Но в общем они и правы! Разве можно посылать полки в наступление на пулеметы и проволоку без подготовки гренадерами и артиллерией ясным днем?!»

В его мысли проник визгливый голос маленького солдатика:

— Хоть бы конец войны или бы конец света! Терпели-терпели и ожидали осень — может, замирение выйдет. Ан опять нет мира. Мы атакуем, а нас давно уж поджидают и истребляют как насекомую тварь, а начальству нашему за это награду дают… Пущай и дурь наша просветлеет…

Федор хотел было рявкнуть на смутьяна, но тут от батальонного прибежал стрелок связи и передал записку:

«Приказано отводить роты. Частями и незаметно от немцев. Румянцев».

Федор отдал необходимые команды, и рота цепью начала отходить к окопам. Немцы прекратили обстрел. Не то они решили сберечь снаряды, не то отдавали должное безрассудному порыву русских войск.

Молча шли солдаты мимо своих товарищей, распростертых мертвыми на снегу. Убитым или раненым оказался каждый второй. Но, как стало известно позже, не на всем Рижском фронте наступление прошло так бессмысленно и неудачно. Хорошо действовали латышские части Бабитской группы. С ночи были высланы разведчики и гренадеры, проделаны проходы в проволочных заграждениях противника, и неожиданной атакой захватили на рассвете две линии немецких окопов.

6-й Сибирский корпус также сумел продвинуться, уничтожив артиллерией проволоку немцев. Командующий 12-й армией Радко-Дмитриев прекратил наступление и отдал приказ «прочно утвердиться на занятых новых позициях».

«Выиграв пространство, — говорилось в его приказе, — мы сократили наш фронт на 5 верст, выдвинувшись вперед на 2-5 верст». Столь малый успех стоил русским войскам двадцать три тысячи убитых, раненых и пленных. В реляции говорилось также о причинах неудачи: неучет климатических и топографических условий, бессистемная артиллерийская подготовка, отсутствие разведки, связи и взаимоотношения отдельных родов войск.

Операция имела еще один результат: даже в сибирских частях, считавшихся особенно надежными и дисциплинированными, вспыхивали революционные выступления.

19. Петроград, декабрь 1916 года

Естественно, при официантах братья деловых разговоров не вели, судачили о погоде, о приближавшейся межсоюзнической конференции в Петрограде, о том, что Манус из прогерманской клики опять схватил через Кшесинскую огромный подряд на артиллерийские снаряды. Чисто деловое совещание крупных акционеров банка. Пауза освежила господ, и когда официанты унесли чашки, все взоры обратились к Александру Ивановичу Коновалову. Некоторые из гостей знали, что вчера он дал обед в честь Кузьмы Гвоздева, бывшего рабочего-металлиста, меньшевика-ликвидатора, занимавшего пост председателя Рабочей группы при Центральном военно-промышленном комитете. Группа эта была сугубо оборонческая, ее создали для того, чтобы рабочая аристократия помогала банкирам и фабрикантам успешно, без срывов, выполнять военные заказы и разлагать рабочее движение изнутри.

У Александра Ивановича после виски со льдом запершило в горле. Он солидно откашлялся и стал докладывать. Только что казавшееся задумчивым и даже печальным полное бритое лицо Коновалова озарилось внутренней энергией и силой.

Видно было, что Гвоздев и гвоздевцы — его любимое детище.

Коновалов еще задолго до войны получил в купеческих кругах известность своими филантропическими забавами. Он строил для своих рабочих больницы, школы, библиотеки, организовывал благотворительность. Все это создавало ему славу дельца европейской складки и приносило популярность. А главное — очень неплохой барыш, поскольку его рабочие трудились значительно напряженнее и аккуратнее. С момента создания военно-промышленных комитетов Коновалов и обожавший его молодой Терещенко, взявшие руководство ВПК в свои руки, стали носиться с мыслью создать «пролетарскую армию» под своей командой.

Цель здесь была двоякая: во-первых, наладить отношения с рабочими в оборонной промышленности, чтобы они, не дай бог, не бастовали. Во-вторых, таким путем оказать давление на правительство, чтобы оно пошло на уступки Думе, и, наконец, предупредить подлинную народную революцию, которую, как они хорошо видели, готовили большевики.

Александр Иванович открыто инструктировал Кузьму Гвоздева. Теперь он собирался кое-что рассказать о своей с ним беседе.

— Любезные братья, — начал он в благоговейной тишине, — вчера вечером я был в работе с нашим дорогим Кузьмой Антоновичем. Вы знаете, что он возглавляет тот небольшой слой рабочих, которых мы еще можем повести за собой. Он высказал очень серьезную озабоченность бурной агитацией, которую развертывают в последнее время большевики в пользу народной революции…

— Особенно богопротивно, что та самая борьба классов, которую гвоздевцы прекратили в силу своего патриотизма, снова разгорается через забастовки и демонстрации, — вмешался неожиданно Федоров. Его суховатое лицо с окладистой бородой, весь старообрядческий облик купца-банкира дышал праведным гневом против разрушителей-большевиков и рабочих масс, следующих за ними, а не за гвоздевцами. — Извините, Александр Иванович! — обратился он к Коновалову, и тот согласно кивнул ему.

— Я тут веду небольшой учетик-с по поводу забастовок, — продолжил Михаил Михайлович, доставая записную книжку. — И вот, извольте-с! В истекающем году число стачек возросло до полутора тысяч — и это в разгар великой войны-с! Один миллион двести тысяч забастовщиков! Это — цифра-с! Хотя полиция и громит большевиков и в хвост и в гриву, двести семьдесят три стачки чисто политических — с требованием прекращения войны и свержения самодержавия-с. 70 процентов-с от всех стачек — в обеих столицах и их окрестностях! Это уже попахивает революцией-с! Как бы вы не переборщили с Гвоздевым, Александр Иванович! Ведь неизвестно, куда его понесет!..

— Вполне известно, Михаил Михалыч! — заверил Коновалов Федорова и из-под бровей оглядел всех собравшихся — поверили ли ему? — Если бы не гвоздевская армия, революция была бы еще ближе… Меньшевики и трудовики, — он кивнул на сутулого, худого, гладко выбритого Керенского, — единственные из рабочего сословия, кто еще может быть использован нами для предотвращения народного бунта, новой пугачевщины.

— Господа! — вмешался Гучков, жаждавший стать лидером переворота. — Мы затем и пускаем вперед военных, дабы они не только проложили дорогу нашему правительству, но и воспрепятствовали выступлениям черни, тому, что вы называете народными волнениями…

Порыв всеобщей злости против народной революции снова сплотил всех присутствующих и показал истинную цель их объединения. Хозяин салона заметил их беспокойство и снова дважды прикоснулся к звонку. Снова появились официанты, и смышленый ярославец без просьбы со стороны Коновалова принес ему новый стакан виски со льдом и содовой.

Опять пошли разговоры о заказах, акциях, приобретениях. Коновалов не участвовал в общем разговоре. Он снова задумался над будущим, как бы просматривал заново всю структуру организации перед решающей схваткой, чтобы не подвело никакое звено. «Разумеется, — думал он, — Гучков, Терещенко, Некрасов и Керенский — видные члены Верховного совета. И масонские конвенты не случайно вручили им мандат на руководство. Но что стоили бы все их полномочия без моих капиталов и умения выбирать людей, которые сами иногда не подозревают, что служат именно мне?.. — горделиво пришел к выводу Александр Иванович. — Ведь и князь Львов, и будущие министры — только пешки в моих руках…»

Он тяжело вздохнул. «Как я устал связывать все эти разноцветные нити в один тугой узел, прясть, словно паук, паутину, в которую попадутся Николай и Александра Романовы. Ну что ж! Великая цель достойна средств! Надо поторопиться, а то — не ровен час — государь заключит сепаратный договор с Вильгельмом да обрушит на нас вкупе с корпусом жандармов верные ему полки…»

Допив стакан виски и со стуком ставя его на столик, Александр Иванович поднялся.

— Поспешать нам надобно, гаспада хорошие! — по-московски акая, резко произнес он, снова обратив на себя всеобщее внимание. Говор смолк. Братья почтительно проводили его глазами, встав со своих мест. Коновалов от двери сделал общий поклон и вышел. Стали собираться и остальные.

20. Лондон, середина декабря 1916 года

Без звука отворяется дверь, и мажордом провозглашает: «Лорд Альфред Мильнер!»

Ллойд Джордж изображает самую радушную улыбку на лице и спешит к двери. Из нее появляется усатый лысый господин в придворном мундире со звездой и лентой через плечо. Гость ощеривает из-под усов в холодной вежливой улыбке верхние крупные зубы.

«Этот выскочка и спать, наверное, ложится в камергерском мундире», — с неприязнью к стремительной карьере гессенского выходца думает Ллойд Джордж. Премьер и министр подчеркнуто дружески пожимают друг другу руки. Сэр Альфред при этом думает, что он смотрелся бы в качестве премьера куда лучше, чем приемный сын сапожника из Уэльса.

Шестидесятилетний лорд Мильнер неторопливо усаживается в кресло поблизости от камина, указанное ему хозяином дома.

Сэр Уинстон не заставил себя ждать. Словно буйвол, он вломился в хорошо знакомый ему зал, опередив доклад о нем мажордома. Слуга, не успев и рта раскрыть, только развел руками на пороге. Невоспитанность потомка герцога Мальборо имела и тайный смысл. Он хотел показать и премьеру Ллойд Джорджу, и министру Мильнеру, что он в этом зале совсем свой, и только немного времени отделяет его от момента, когда сэру Уинстону будет принадлежать здесь постоянное кресло.

Недружелюбный, угрюмый взгляд лорда Мильнера заметно потеплел, будучи обращен на Черчилля. Сразу стало видно, и это отметил Ллойд Джордж, что оба они значительно более близки друг другу, чем хотели бы это показать.

После обмена приветствиями Ллойд Джордж позвонил в бронзовый колокольчик, который он предусмотрительно захватил со стола. Вошла секретарь и любовница премьер-министра Фрэнсис Стивенсон с потертым кожаным чемоданчиком, в котором члены кабинета по традиции носят свои деловые бумаги. Премьер принял чемоданчик, положил его себе на колени и прихлопнул ладонью.

«Вот так он, наверное, хлопает Фрэнсис по заду», — хулигански подумалось сэру Уинстону, хранившему верность своей обожаемой Клементине.

Секретарь-стенографистка удалилась, покачивая бедрами в короткой, по новой военной моде, юбке.

— Джентльмены! — улыбнулся Ллойд Джордж, показав крепкие белые зубы крестьянина. — Я очень хотел бы выслушать ваши оценки нынешнего положения и обсудить ситуацию, складывающуюся в России.

— Нашей постоянно присутствующей опасности! — подхватил сэр Альфред, лукаво посмотрев при этом на сэра Уинстона. Ведь он напомнил знаменитое изречение Черчилля в бытность его первым лордом Адмиралтейства. Правда, тогда это касалось германского флота, но теперь было вполне применимо к отношениям с империей Российской.

Черчилль не принял шутку. Он не мог простить ни Ллойд Джорджу, ни Мильнеру, что они вошли в правительство, а его, умного, дальновидного, динамичного, оставили за бортом кабинета. Как ни хитри, но он чувствовал себя сейчас в зале заседаний препротивно. Хозяин дома догадался, как улучшить его настроение. Он дважды звякнул колокольчиком, и официант во фраке вкатил тележку с напитками и сигарами. Там же был поставец с трубками и жестяная банка с трубочным табаком от Данхилла.

Черчилль плеснул на дно грушеобразного бокала своего любимого «Хеннеси», и горестные складки, идущие из уголков рта к подбородку, несколько разгладились.

— В Европе дела идут плохо! — выразил свое мнение премьер. — Сражение на Сомме стало кровавым и катастрофическим провалом Антанты. Мы отвоевали только ничтожный клочок французской земли, потеряв более 250 тысяч убитыми. Генерал Хейг ничего не смог сделать с бошами. Более того, первые три десятка танков, за которые так ратовал сэр Уинстон, оказались весьма несовершенны и ничего не изменили в ходе боев…

— Сэр, я протестую против такого бездарного использования этого оружия будущего, — вскочил со своего кресла экспансивный Черчилль.

— Я тоже верю в танки и не утратил эту веру от одного частичного провала, — успокоил его Ллойд Джордж. Черчилль уселся снова.

— Итак, джентльмены, на Западном фронте тупик, Америка еще не вступила в войну, она колеблется, и, по-видимому, следовало бы предпринять все усилия, чтобы втолкнуть ее в дело… — Премьер посмотрел на лорда Мильнера, словно спрашивая его разрешения.

— Разумеется, у сэра Реджинальда Холла{74} найдутся средства для этого, — приподнял усы над белыми зубами граф.

— …На Восточном фронте Румыния, которую мы также втравили в войну вопреки желанию русских, терпит поражение за поражением. Внутри нашей собственной страны усиливается брожение рабочего сословия. Ирландский пожар не потушен, хотя 15 мятежников и их вожак Кейзмент казнены!

— Что же касается России… — премьер вновь хлопнул ладонью по чемоданчику, — то там положение развивается так, что хуже некуда. Николай Романов ищет сепаратного мира с Германией и вот-вот сумеет о нем договориться… Низшие городские слои бунтуют, и рабочий класс устраивает крупные забастовки, несмотря на введение чрезвычайного положения и милитаризацию промышленности. На фронте имели место случаи братания русских солдат с германцами. И резидент СИС мистер Самуэль Хор, и наш посол сэр Джордж Бьюкенен сообщают о возможности мятежа российского плебса, который способен оказать неблагоприятное воздействие на наших фабричных рабочих…

Лорд Мильнер нахмурился, услышав о России.

— Дорогой сэр! — обратился он к хозяину дома, обрезая конец сигары. — Не могли бы вы несколько подробнее поведать нам о поисках сепаратного мира русских с Германией?! Ведь это может иметь катастрофическое влияние на позиции нашей империи не только на Западном фронте, но и по всему земному шару, там, где наши интересы резко сталкиваются с русскими…

— Милорд! — с подчеркнутым уважением повернулся к нему Ллойд Джордж. — Здесь хранятся депеши сэра Самюэля Хора и сэра Джорджа Бьюкенена из Петрограда, а также нашего генерального консула в Москве сэра Роберта Брюса Локкарта. Я могу их вручить вам для чтения, но положение в России столь волнует меня, что я хотел бы вам рассказать их сейчас…

— Видно, мало кровопускания устроили тевтоны русским в летние кампании 14-го, 15-го и прошлого, 16-го года, — мрачно изрек Черчилль, не дожидаясь, пока премьер продолжит свое сообщение.

— Я поражен, — лицо лорда Мильнера приобрело еще большую жестокость, — почему мы с этими славянами вообще имеем дело. Ведь они, как негры, способны только работать на благо белой цивилизации. Их давно следовало бы колонизировать! Думаю, что одним из благих результатов этой великой войны и будет такая колонизация. Эту империю — исторический нонсенс — следует расчленить на главные, наиболее богатые ее части, превратить в британский протекторат и колонии…

Сэра Альфреда явно занесло. Хозяин дома не ожидал такого откровенного имперского поворота разговора. Да и ситуация, когда Россия сковывала своими действиями немцев на Восточном фронте и не позволяла им разгромить Антанту на Западном фронте, не давала оснований Мильнеру говорить так, словно о готтентотах у себя в губернаторстве Капской провинции. Поэтому Ллойд Джордж вежливо, но твердо взял слово.

— Наши службы имеют отрывочные сведения о том, что в сентябре — ноябре прошлого года, то есть буквально на днях, Россия имела контакты с Германией в Швеции, — ровно, без эмоций стал говорить Ллойд Джордж. — Вот телеграмма Грэя нашему послу в Петрограде, который «прохлопал» эти контакты.

Премьер вынул лист криптограммы, лежавшей сверху в чемоданчике, и прочел:

«По сведениям из одного ответственного источника, недавно в Швеции, при посредничестве князя Вреде, начались переговоры между германским государственным деятелем и русским, возвращавшимся из Лондона».

— Установлен ли русский, ведший переговоры? — резко бросил Мильнер.

— Это, конечно, не Протопопов? — поинтересовался Черчилль, обнаруживая знание предмета, почерпнутое не только из газет. — Ведь встреча Протопопова с Варбургом имела место значительно раньше? Не правда ли?

— Нет, этот господин не установлен, хотя определенно ясно, что это не Протопопов! — ответил премьер сразу на два вопроса. — Могу добавить, что, по сведениям СИС, контакты для подготовки сепаратного мира русских с немцами осуществляются и в Швейцарии, и в Дании. Каналы такого рода на предмет мира есть у царя Романова и через Стокгольм…

— Единственное, что пока известно точно, так это то, что условия, предлагаемые теперь Германией России, стали более тяжелыми, чем в прошлом году, когда военное счастье было на стороне России. Сейчас Берлин по-прежнему стремится пересмотреть границу с Россией в Прибалтике в свою пользу, отторгнуть от России Польшу. Россия получит в обмен на это лишь право свободно проводить флот через Проливы. Немцы предлагают также Петербургу крупный заем и компенсацию в Галиции. Турция может потерять свои европейские владения, а после смерти Франца-Иосифа его империя будет раздроблена…

— Боюсь, что камнем преткновения в сепаратных переговорах станет польский вопрос, — вмешался Мильнер, и Ллойд Джордж понял, что, кроме грубого империализма и колониализма, у этого верного слуги британской короны тоже есть кое-какие знания острых проблем европейских воюющих держав, а не только африканских или азиатских…

— Да, вы правы, милорд! — подтвердил Ллойд Джордж. — Царь не хочет терять выгодных позиций для прыжка в Европу. А немцы упорствуют — слава богу — на пользу Британской империи. Тупица Гинденбург настаивает на создании после войны Польши под германским протекторатом, ввел мобилизацию в германскую армию даже на территории «русской» Польши. Это так возмутило царя, что он пока остыл с сепаратным миром…

— Но дипломатический зондаж по этому вопросу продолжается! — возмущенно ввернул Черчилль.

— Да, и он вызывает резкую активизацию думской оппозиции царю, — спокойно, словно приглашая собеседников умерить свой пыл, продолжил Ллойд Джордж.

— В каком же направлении господин премьер предлагает воздействовать на оппозицию и на царя, чтобы добиться выгодных империи результатов? — поднял бровь Мильнер.

— Наша главная задача, — поднял назидательно палец премьер, — любыми средствами не допустить выхода России из войны! Вот послушайте, что предсказывает сэр Самюэль…

В этот момент заиграли куранты каминных часов, и нежный звонок оповестил джентльменов о том, что настал час дня — время ленча для всякого уважающего себя британца.

Ллойд Джордж, как хозяин дома, поднялся первым и радушно пригласил гостей в столовую.

В просторном зале со сводчатым крестовым перекрытием, обшитом дубовыми панелями и устланном огромным, в осьмую футбольного поля ковром, было тепло, уютно и приятно пахло заморскими фруктами. Экономный у себя дома, граф Мильнер устремился к вазе с бананами, а чуть сгорбленный сэр Уинстон — к столику, на котором в хрустальных карафах искрились в свете многосвечовых люстр и бра различные напитки.

Хозяин дома, словно пай-мальчик, уселся на свое место и положил салфетку на колени. Гости расположились по правую и левую руку от него.

Официант подал салат.

— Итак, на чем мы остановились?.. — напомнил премьер о долге государственного деятеля всюду думать о делах. — Мистер Хор отмечает вызывающие действия русских правых и предсказывает три возможных исхода в России. Первое — переворот, возглавляемый Думой, армией, одним из великих князей, который приведет к созданию нового, конституционного, то есть зависящего от общественности, а не царя, правительства. Однако Хор считает Думу неспособной пойти на решительные действия, хотя в российском парламенте есть оппозиционные круги, которые готовы на переворот. Они планируют удалить царя и царицу, посадить на трон маленького наследника, а регентом при нем сделать брата царя великого князя Михаила Александровича… — с трудом произнес наборы русских имен Ллойд Джордж.

Черчилль опять вмешался, пережевывая кусок холодного ростбифа:

— Это не тот ли дылда, который искал убежища в Англии после того, как царь рассердился на него за морганатический брак с графиней Брасовой?

— Именно он, — подтвердил премьер и добавил: — Кажется, СИС установила с ним неплохой контакт в Лондоне, а его графиню прямо-таки взяла на содержание. Известно, что брат царя горит желанием занять русский трон и готов пойти на любые уступки, чтобы добиться этого…

— Что еще полагает мистер Хор? — холодно задал вопрос Мильнер, которого явно заинтересовала ситуация, складывающаяся в России.

— Он считает, что в известной степени нельзя исключить, что царь пойдет на уступки общественности, как это было во время революции 1905-1907 годов.

— Боюсь, что это исключено, — отложил свою салфетку лорд Мильнер и занялся бананом.

— Может быть, — отозвался премьер и, пристально глядя на графа, высказал главное соображение: — Самое страшное, что может быть, это прогрессирующее ухудшение положения в России, может случиться, что и царь, и Дума будут сметены народным негодованием.

— Что же делать, джентльмены?! — вопросительно обвел глазами собеседников Черчилль. — Британия никогда не оставалась безучастной перед лицом угрозы…

— Скоро в Петрограде состоится очередная союзническая конференция… — бросил мысль Ллойд Джордж.

Мильнер тут же подхватил ее:

— Господин премьер-министр! Как член военного кабинета я мог бы возглавить британскую делегацию в Петроград. Мне было бы очень интересно лично проинспектировать, в каком состоянии находятся наши русские союзники, и услышать на месте о способах, каковыми можно было бы убрать Николая и Александру Романовых с пути, по которому русский народ пойдет к демократическим институтам парламентаризма…

— Джентльмены! — учтиво обратился сэр Уинстон к присутствующим. — Благодарю вас за информацию. Можете рассчитывать также и на меня в осуществлении великих целей, к которым стремится Британская империя.

Сэр Уинстон поковырял вилкой в седле барашка, поданного на завтрак, отрезал кусок и, не донеся его до рта, словно что-то вспомнив, обратился к Ллойд Джорджу:

— Сэр! Польский вопрос, как известно, может служить важным орудием посрамления России, если поляков превратить в верных друзей Англии. Но будет ли ваш военный кабинет проводить соответствующую политику в отношении других западных славян? Я имею в виду Богемию, Моравию, Словакию и юго-славянские земли? Естественно, что сейчас, во время войны, мы широко используем эмигрантов из этих стран для целей разведки и пропаганды… Очевидно, уже сейчас следует подумать, что мы будем делать с этими народами после войны. Ни в коем случае их нельзя отдать под влияние России, какой бы блистательной победой эта война ни закончилась.

Видимо, после войны следовало бы создать цепь из этих государств, которая наглухо отделила бы Россию от Европы и способствовала бы ее экономическому удушению… — закончил Черчилль и положил кусочек баранины в рот.

Премьер-министр, слушая эту тираду, настолько увлекся выраженной в ней мыслью, что даже перестал жевать. Один Мильнер методично работал сильными челюстями, а его крупные уши двигались в такт зубам. Но эти уши также не пропустили ничего существенного.

Глаза Ллойд Джорджа заблестели — он очень любил яркие и острые мысли собеседников, которые позволяли и ему блеснуть осведомленностью и прекрасной памятью.

— Я помню, сэр Уинстон, — обратился он к Черчиллю, отложив на время вилку, чтобы в экстазе не размахивать ею и не нарушать правила хорошего тона, — я помню, что еще в мае 15-го года профессор Масарик направил нашему государственному секретарю по иностранным делам записку под заглавием «Независимая Богемия». Он предложил создание «демократической и конституционной чехословацкой монархии» в составе Моравии, Богемии, Силезии и словацких районов Венгрии. Профессор проводил несколько иную мысль, чем ваша, а именно, что подобное государство в сочетании с будущей независимой Сербо-Хорватией послужило бы эффективным барьером для проникновения Германии на Ближний Восток. Джентльмены из Уайтхолла сочли тогда эту идею несколько преждевременной, хотя и плодотворной. Они передали документ своему соседу — сэру Реджинальду Холлу…

— И что старина Реджи? — справился Черчилль, которому не терпелось продемонстрировать, что он по-прежнему в обойме крупных политиков, хотя временно и не у дел.

— Я могу доверительно сообщить своим старым друзьям, — Ллойд Джордж заговорщически наклонился, как бы делая их своими соучастниками, — чехи оказывают нам наиболее ценную помощь из всех националистических организаций, имеющих своих представителей в Лондоне. Недавно, например, мы назначили главой английской разведки в США мистера Уайзмена. Так председатель Чехословацкого национального совета Масарик сразу передал ему на связь группу своих людей в Америке, насчитывающую свыше восьми десятков агентов!

— Вот это подарок мистеру Холлу! — довольно осклабился из-под усов лорд с замашками плебея. Но тут же посуровел.

— Как бывший подданный германских государей, — вставил Мильнер, — я очень хорошо понимаю господина Масарика. Однако у сэра Реджинальда в этой связи есть проблема, которую трудно решить…

Черчилль, считавший себя экспертом в вопросах тайной войны потому, что в свое время военно-морская разведка, возглавлявшаяся адмиралом Холлом, служила ядром Сикрет интеллидженс сервис и подчинялась ему, как первому лорду Адмиралтейства, насторожился, не желая пропустить и словечка, связанного с секретными операциями. Он надеялся вернуться в политику, а секретные службы всегда составляли важнейшую деталь государственного механизма Великобритании.

Ллойд Джордж, изображавший иногда из себя простачка и «валлийского весельчака», тоже сделался серьезным. Речь шла об очень важных вещах. Сэр Альфред, заметивший особый интерес к его словам, надулся от важности.

— Дело в том, что в Богемии, Моравии и на словацких землях действует разветвленная организация, симпатизирующая России. Если люди, составляющие ее сеть, не перейдут на службу британской короне, то эффективность действий господина Масарика резко снизится…

— Так в чем же дело? — удивился Черчилль, также отложив свою вилку. — Давайте купим их или пообещаем дать им то, что они хотят!

— Дело не так просто, — покачал головой Мильнер. — Ключи к деятелям этой организации — в российском Генеральном штабе. До войны австро-венгерскими делами ведал в нем некий Соколофф. Именно он и некоторые его подчиненные знают всех друзей России и их возможности на чешско-словацких землях…

— Необходимо дать задание Ноксу завербовать этого русского офицера! — не дожидаясь, пока Мильнер закончит, вмешался Черчилль. Его бурный темперамент делал его иногда крайне невоспитанным человеком, почти не джентльменом.

— Друзья мои! — обратился хозяин дома к гостям. — Давайте закончим завтрак, а милорд, — он поклонился Мильнеру, — решит с сэром Реджинальдом чисто технические вопросы.

Черчилль понял, что премьер сознательно отодвигает его от контактов с Холлом, которые способны дать драгоценную информацию, и заметно погрустнел. Хозяин увидел это и решил немного его подбодрить.

— Джентльмены, за сигарами я предлагаю обсудить план, как провести сэра Уинстона на официальный пост в кабинете…

Лорд Мильнер сказал: «Браво!», а мистер Черчилль быстро потянулся к ящику с сигарами.

21. Петроград, декабрь 1916 года

Генерал Монкевиц встретил Сухопарова на лестнице в здании Генерального штаба и сказал, что у него есть к нему неотложное дело.

Пригласив Монкевица к себе в кабинет, Сухопаров и представить себе не мог, какой разговор его ждет. Просидев минуту-две в раздумье, генерал стал спокойно излагать то, что его привело сюда.

— Я пришел к тебе как к другу, хотя понимаю, что в любую минуту ты можешь выставить меня за дверь. Но я дошел до крайнего состояния, поэтому прошу выслушать меня, — сказал он, и его раскосые глаза вдруг пошли еще больше в разные стороны, так что Сухопаров не знал, в какой из них ему смотреть.

Волнуясь, генерал поведал, что на приеме в английском посольстве он познакомился с прекрасной девушкой. Она англичанка.

— Не буду рассказывать тебе о нашем романе. Мы были счастливы, — пылко продолжал он, — пока она не призналась мне, что ее семья бедствует. Они едва сводят концы с концами. А теперь несчастье — у нее умер отец. То небольшое поместье, которое у них было, пришлось заложить. На руках у матери еще двое детей. Об этом знают в посольстве, знают и о нашей связи.

Николай Августович поднялся и начал ходить по кабинету. Все говорило о его крайнем волнении.

— Все против нас и нашей любви. Недавно ей была предложена большая сумма за сведения об австро-венгерской агентуре, если она сумеет их достать. Она в отчаянии, умоляет помочь ей, зная, что у меня большие связи в этой области. Австро-венгерским производством теперь ведаешь ты. Прошу тебя, помоги мне.

— Да как вы смеете предлагать мне такое!.. — возмутился Сухопаров.

Но Монкевиц, казалось, не слышал его. Он говорил искренне, горячо, не обращая внимания на протест Сухопарова.

— В стране царит хаос, в армии нет дисциплины. Контроля почти никакого, — голос Монкевица вдруг перешел на шепот. — Ты должен понять, ведь и у тебя большая семья. А тебе будет обеспечен огромный вклад в швейцарском банке.

Сухопаров оцепенел от этих слов: «Это же предательство, измена, подумай о долге и чести офицера!» — хотел сказать он. Но Монкевиц как будто прочел эти мысли.

— Мне уже не о чем думать. Моя судьба связана с ней навеки. Если мы расстанемся, мне хоть пулю в лоб. Но когда все идеалы уничтожены, можно подумать и о себе… Что будет с нами — неизвестно. Я понимаю, ты честен. Но, как разведчик, ты ведь способен видеть гораздо дальше и глубже… Не могу торопить тебя с ответом, — шептал генерал, кося глазами. — Но не считай меня предателем. Я верно служил России. Но где она теперь, что с ней будет завтра? И о себе подумай. Моя жизнь — в твоих руках.

Перед Сухопаровым сидел человек, совершенно незнакомый ему, хотя он прослужил с ним рядом много лет. Бескровное лицо покрывали капельки пота. Казалось, душа еле теплилась в нем. Но какая же эта душа? Жалкая и ничтожная. Сухопарову вдруг представилось лицо Соколова, он вспомнил те переживания, которые выпали на его долю. И еще раз подивился и восхитился его мужеством. «Нет, — подумал он. — С такими, как Соколов, Россия пойдет дальше. Ценой предательства они не будут покупать себе счастье».

Теперь он презирал Монкевица, но ничего не ответил ему. Он понимал, что приход Николая Августовича не случаен. Началась какая-то крупная игра, а он, Сухопаров, не хотел быть в ней пешкой. Он встал и открыл дверь кабинета, показав Монкевицу, что разговор окончен.

22. Царское Село, 31 декабря 1916 года

Последний день тысяча девятьсот шестнадцатого года выдался тихим и пасмурным. Не завывал ветер в оголенных ветвях деревьев царскосельских парков, не мела метель. Но и солнце совершало свой путь за плотным занавесом серых облаков. Пасмурное настроение царило и в душе Николая Романова.

С утра он принял в своем кабинете на первом этаже Александровского дворца доклады Кульчицкого{75} и Фредерикса. После завтрака зашел наверх к Алексею, рука которого, ушибленная несколько дней назад, стала поправляться. Рано пообедал по-семейному. Как всегда, сотрапезничал дежурный офицер. В этот день был любимый Николай Павлович Саблин, преданный друг и командир императорской яхты «Штандарт».

В четыре часа прибыл с докладом начальник Генерального штаба — ничего приятного не сообщил. За ним притащился премьер князь Голицын, тоже не утешил.

А праздник был большой, церковный — суббота по рождестве Христовом и пред богоявлением. В шесть часов Николай и Александра отправились в Федоровскую церковь. Государь любил общаться с богом, когда живал в Царском, именно в этом храме. Его пять золотых глав, сто четырнадцать древних икон, врезанных в стены и не имеющих риз, мелодичная гамма из десяти специально подобранных колоколов — все вызывало умиление в его душе, соделывало мир, даровало благость. Даже в эти тяжелые дни.

Николай был ревностным богомольцем. Его поклонение богу было основано на убеждении в том, что он управляет всем миром, видимым и невидимым, что нет такой области бытия, в которую бог, как вездесущий, не проникает. И поэтому иконы, алтарь, царские врата, кадила и каждение — все доставляло царю удовлетворение, успокаивало.

В предновогоднюю ночь охрана дала своевременно знать настоятелю собора о предстоящем моленье царя. Как только Николай вступил в церковь, началась служба. В полной тишине священник и дьякон совершали каждение вокруг престола, в глубине алтаря возносились клубы кадильного дыма, символизирующего веяние духа святого над неустроенной землей.

Церковь, доступ в которую разрешен, кроме членов царствующего дома, лишь некоторым чинам двора и их семьям, сегодня, в предновогоднюю ночь, полна. Особенно рьяные молельщики встают на колени. Среди опустившихся долу — и императрица. Но царь остается на ногах.

Глубокий бас священника гремит: «Слава святей, и единосущней, и животворящей, и нераздельной троице, всегда, ныне и присно и во веки веков!» Хор голосов отвечает: «Аминь!»

Царь — неплохой знаток церковной службы, отмечает непогрешимость пастыря и благолепие хора, с удовольствием вдыхает фимиам, исходящий от кадила. Церковная символика напоминает ему прочно усвоенные еще в детстве от воспитателя Победоносцева догмы о том, что торжественное начало всенощного бдения указывает на близость божью к первым людям — Адаму и Еве, — невинности прародителей в раю, не знавших ни страданий, ни мучений совести. А во время каждения распахнуты царские врата потому, что были открыты для людей врата рая…

Но вот царские врата закрываются в знак того, что прародители лишились райской жизни. «Опять же потому, что свободу, данную им при творении, они утратили, отдавшись соблазну диавола…» — по привычке думает Николай.

«Грех гордости лишил людей близости божией, — тянутся его мысли, словно дым из кадила, — они стали пленниками греха и смерти и были изгнаны из рая… А я что? Какой грех совершил я, если господь ниспослал на меня испытания? Тяжкая война расшатывает мой трон, безумная «общественность» словно с цепи срывается, наследник болен, Аликс все более делается неуправляемой, господи! Что же это такое?!»

Дьякон выходит из алтаря, чтобы произнести еще более густым басом, чем отец-настоятель, ектенью:

— Миром господу помолимся — в мире со своею душою, с богом и ближними…

«С какими ближними в мире? — думает Николай. — Великие князья наступают с требованиями «ответственного перед Думой» министерства, Дмитрий, Николай Михайлович и Феликс Юсупов — душегубы, замешаны в убийстве святого и доброго Григория!.. Что же теперь будет, ведь старец напророчил, что мы в силе, пока он рядом! А теперь?!»

Священник начинает молитву, но Николай, машинально следя за ней, с душевным стоном ведет свою собственную: «Внуши, боже, молитву мою и не презри моления моего. Вонми ми и услыши мя. Возскорбех печалию моею, возскорбех печалию моею и смятохся. Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя, страх и трепет прииде на мя, и покры мя тьма. Аз к богу воззвах, и господь услыша мя».

«Господи помилуй, господи помилуй!» — поют певчие.

После молитвы на душе Николая Романова делается легче, но ненадолго. Он вспоминает, как вчера явился с визитом британский посол, опять требовал наступления на фронте, намекал на недовольство в Англии крутыми мерами против общественности, жалел Сазонова. «Бог с ним! Отправлю Сазонова послом в Англию, пусть там милуется с поганым парламентом и с Жоржи, который уже потерял всякую корпоративность монархов! Да ниспошлет господь свою милость!»

Звучат стихи псалмов, после каждого под своды церкви вместе с фимиамом уносится троекратный припев «Алилуйя!». И опять символика вместе со словами молитв будит в царе веру в то, что спасение и блаженство посылается людям только за исполнение воли божией, за хождение по заповедям божиим, а не по стопам нечестивых…

«Проклятый Родзянко, — думает Николай. — В который раз лезет со своими всеподданнейшими докладами о якобы грозящих беспорядках, просит, даже требует удаления Протопопова, который один и есть вернейший и преданнейший слуга… Предлагает разные сомнительные меры. Хорошо я ему сказал: «Я сделаю то, что мне бог на душу положит». Нет, надо не прервать на время заседания Думы, а совсем распустить ее… Поручить написать манифест об этом надо Маклакову… Как это Родзянко сказал о нем на мои слова, что этот по крайней мере не сумасшедший, — «совершенно естественно, потому что сходить не с чего». Да-а. Надо крепко обдумать весь план дальнейших действий… А прежде всего надо Петроград с окрестностями выделить из Северного фронта в Особый военный округ и наделить его главнокомандующего чрезвычайными полномочиями… Пожалуй, надо поторопиться! Очень тревожные известия докладывает Глобачев…»

Прошла малая ектенья, прозвучали покаянные псалмы. Священник вышел к народу, кадит иконостас, клиросы, молящихся и весь храм. Хор сладко поет ветхозаветные стихи: «Изведи из темницы душу мою…»

— …Не уклони сердец наших в словеса или в помышлениях лукавствия: но избави нас от всех ловящих души наша… — доносятся благолепные слова до слуха Николая Романова, но мозг его, разбереженный мрачными мыслями, уже не приемлет сказочности происходящего, а ищет выхода из реальности, доложенной начальником Петроградского охранного отделения генералом Глобачевым. Хорошая память Николая выталкивает словно на поверхность из клубов фимиама, источаемых кадилом, неприятные факты:

«Настроение в столице носит исключительно тревожный характер. Циркулируют в обществе самые дикие слухи, как о намерениях правительственной власти, в смысле принятия различного рода реакционных мер, так равно и о предположениях враждебной этой власти групп и слоев населения, в смысле возможных и вероятных революционных начинаний и эксцессов… Одинаково серьезно и с тревогой ожидают, как разных революционных вспышек, так равно и несомненного якобы в ближайшем будущем «дворцового переворота», провозвестником коего, по общему убеждению, явился акт в отношении «пресловутого старца».

«Неужели прав Глобачев, когда делает вывод, что политический момент напоминает канун 905-го года? Хм-хм. А дальше он писал: «…как и тогда, все началось с бесконечных и бесчисленных съездов и совещаний общественных организаций, выносивших резолюции, резкие по существу, но, несомненно, в весьма малой и слабой степени выражавшие истинные размеры недовольства широких народных масс страны…»

«А дальше что там было у Глобачева? Ах, да, о либеральной буржуазии. Она, видите ли, верит, что правительственная власть должна будет пойти на уступки и передать всю полноту своих функций кадетам как части Прогрессивного блока, и тогда на Руси «все образуется». Левые же будто бы утверждают, что наша власть на уступки не пойдет, чем неизбежно приведет к стихийной и даже анархической революции.

«Вижу, господа, вижу, что творится… — размышляет Николай Романов под слова молитвы. — Но колея, проложенная господом, ведет меня прямо против вас, окаянные. Вот погодите! Ежели теперь через болгарского посланника Ризова в Стокгольме удастся договориться с Вилли о сепаратном мире, я выброшу в корзину для бумаг приказ, который мне подсунул двенадцатого декабря молодой Гурко, что, дескать, следует воевать вместе с союзниками до победы, и издам манифест… Как милые проглотят замирение все эти «блоки», а затем в нагайки их, в Сибирь!.. Слава богу, моя гвардия и армия не затронуты этой скверной… Добрый Алексеев скоро вернется из отпуска, наверное, он кое-что понял, и не будет теперь якшаться со всеми этими гучковыми… Но надо опасаться англичан!.. Надо сказать Протопопову, чтобы внимательно смотрели, с кем завязывает связи и кого обхаживает этот мерзкий старикашка Бьюкенен. Но виду нельзя подавать, что я знаю их богопротивные планы нарушить святой порядок на Руси! Не бывать конституции! Побольше бы верных людей, таких, как Протопопов, как князь Голицын… Господи, благослови и услыша мя!»

Под влиянием привычной и праздничной атмосферы всенощной тревоги Николая постепенно рассеиваются, мысли текут по божественному руслу.

«Все в воле божьей! — богобоязненно подумал Николай и снова утвердился в своем неисправимом фатализме. — Бог даст, все устроится и в Петрограде, и на фронте, и с союзниками…»

23. Петроград, январь 1917 года

Все эти дни Сухопаров думал о Монкевице. Он понимал, что для разведки генерал — конченный человек. Может, он и не осознавал, но его крепко держали в руках англичане. Сухопаров верил в искренность слов своего сослуживца, когда тот говорил о любви к прекрасной англичанке. Но что за англичанка? Любовь ли это?

Теперь он ждал следующего шага своего невидимого противника. Каким он будет? Кто стоит за этой парой? Докладывать начальству он не собирался. Разговор происходил наедине. Доказательств никаких. Единственная возможность пока — наблюдать игру. Теперь он ждал. Монкевиц появился неожиданно.

Казалось, какой-то недуг мучил его. Он выглядел плохо — бледный, осунувшийся, с темными кругами вокруг глаз. Сухопаров понял его немой вопрос. Но что он мог ему ответить?

— Возьмите себя в руки. Если бы я не знал вас так давно, то разговаривал иначе, — решительно произнес он.

— Уже поздно отступать. Из разговора с ней я понял, что в этой игре задействованы такие силы, которым трудно противостоять. Ей дали понять, что в это дело вовлечены очень высокие люди. Их руки запачканы давно. Они могут решиться на любой шаг, — простонал Монкевиц.

— Кто же эти люди? Вы хоть попытались узнать? Что они затеяли? Ведь хоть капля совести и элементарное человеческое достоинство у вас еще остались? — спросил Сухопаров.

— При чем здесь совесть, достоинство?.. Она мне сказала, что у нее будет ребенок. А тут шантаж, давление на нее. Подумай, ведь ты ничем не рискуешь. У тебя самого дочь на выданье, да еще в такое смутное время… Большая сумма денег тебе не повредит. Если мы этого не сделаем, то сделают другие. Нас просто сметут с пути, — убеждал Сергея Викторовича генерал.

Горячая волна протеста охватила Сухопарова.

— Неужели вы считаете, что за деньги русский разведчик будет торговать своей совестью? Ведь разведка — это святая святых!

— Да тебя просто устранят и посадят на твое место того, кто возьмется за это дело.

Сухопаров усмехнулся:

— Ваши хозяева не понимают главного: знание фамилий агентов и друзей ничего им не даст. Так что вы ходите впустую. Вам ничего не дождаться.

Монкевиц ошеломленно смотрел на него. Получалось, что и его любовь, и деньги, на которые он так рассчитывал, — все обречено на провал? Уж не шутит ли Сухопаров?

Сергей Викторович встал из-за стола, показал Монкевицу на дверь рукой и демонстративно спрятал ее за спину. Они были уже не друзья и сослуживцы, а враги.

24. Могилев, январь 1917 года

Полковник Ассанович поднялся по высокой лестнице с белыми балясинами на крыльцо бывшего губернского правления, а теперь штаба, вошел в натопленную прихожую и сбросил бекешу на руки дежурного военного жандарма. «Ох! И трудную же задачу предстоит решить!» — покряхтел он, поднимаясь на второй этаж по литой чугунной лестнице.

— Василий Иосифович у себя? — спросил он дежурного штаб-офицера и получил утвердительный ответ.

— Ваше высокопревосходительство, разрешите?! — приоткрыл он дверь кабинета Алексеева, чью должность и комнату временно занимал генерал Василий Иосифович Ромейко-Гурко. Моложавый, некрупный генерал с чуть волчьими чертами лица оторвался от карт, разложенных на столе, бросил быстрый взгляд на вошедшего.

— Милости прошу! — отозвался он.

Гурко остался сидеть за столом, продолжая разглядывать одну из карт с нанесенной на нее обстановкой.

— Прошу садиться! — резко пригласил он, не отрывая глаз от карты.

Ассанович придвинул венский стул к верхнему обрезу широкого листа трехверстки, свисавшей со стола словно скатерть.

— Мне нужна ваша помощь, — без долгих рассуждений сказал полковник, — речь идет об успехе нашего общего дела…

— Слушаю вас, Петр Львович! — насторожился Гурко.

— Я вам уже докладывал в минувшем ноябре, что мне не удалось привлечь к нашей организации новоиспеченного генерала Соколова, — печально вымолвил Ассанович… — Хотя он и мой старый коллега и товарищ…

— Полноте, не стоит расстраиваться из-за этого, — покровительственно посмотрел на полковника Гурко.

— Да нет! Это большая потеря для нас, ведь Соколов решителен, смел и умен! — отметил Ассанович.

— Так за чем же дело стало? — удивился генерал. — Если он так нужен — найдите путь к его сердцу, бумажнику или желудку… А если проку в нем видите мало — не связывайтесь… — Генерал опустил свой взор на карту, давая понять, что разговор утерял для него интерес.

Петр Львович помолчал, обдумывая, как бы половчее продолжить, а потом махнул рукой и решил говорить, как получится:

— Дело в том, что полковник Нокс и генерал Вильсон потребовали от меня безусловного исполнения их пожелания… — выпалил Ассанович.

— А что за пожелание? — снова насторожился Гурко.

— Они требуют, чтобы мы ради приближения победы над германцами передали им всю нашу агентуру и симпатизирующих нам славянских деятелей Австро-Венгрии на связь британским резидентам…

— Вот как?! — удивился Гурко. — И зачем им это так вдруг понадобилось?

— Мистер Нокс утверждает, что это позволит Британии поддержать материально те национальные организации, которые готовы выступить против Германии и Австрии, подрывая дунайскую монархию изнутри…

— А разве такая работа сейчас не ведется? — снова изумился генерал.

— Ведется-то она ведется, но мы вместе деремся с германцами, а вот куда повернут союзники эти организации — один бог знает! — ответил Ассанович.

— А при чем здесь генерал Соколов? — снова задал вопрос Гурко.

— Он и его люди знают всех доверенных лиц и национальных деятелей в землях чехов и словаков. Но без приказа начальника штаба верховного главнокомандующего они никому и никогда не передадут своих адресов.

— Но ведь вы тоже, кажется, имели отношение к разведке? — не без агрессивности спросил генерал.

— Да, но я вел работу в Копенгагене против врагов, опираясь на тех, кто колеблется, а Соколов и его офицеры сотрудничали с друзьями и боролись против пангерманизма не только ради России, но и ради освобождения чехов и словаков от германского и австрийского засилья… — принялся объяснять полковник.

— Не вижу большой разницы… — хмыкнул Гурко. — Завербуйте офицеров, работавших с Соколовым!

— Без его команды они не передадут ни одного адреса, а по характеру они такие же упрямые, как и их начальник…

— Так что же вы хотите, Петр Львович? Чем я-то могу помочь? Ведь я не разведчик и, как исполняющий должность начальника штаба верховного главнокомандующего, прямой приказ такого рода Соколову дать не могу!

— Что вы, Василий Иосифович! — воспользовался величанием по имени-отчеству полковник. — У меня есть план, как загнать этого упрямого осла в ловушку, прижать к стене и заставить выполнять все мои указания…

— Как же вы этого хотите добиться? — заинтересовался генерал. — Или это секрет вашей профессии?

— Вам его можно открыть… Тем более вся затея зависит от вашего согласия и участия… Нижайше вас прошу вызвать Соколова из Минска, где он служит, и направить его в Петроград в качестве эксперта российской делегации на имеющую быть в столице союзническую конференцию… Это нужно и для того, чтобы Нокс и Вильсон, которые, без сомнения, будут участвовать в работе конференции, смогли бы поближе познакомиться с Соколовым…

Генерал по-прежнему вопросительно смотрел на Ассановича. Тот продолжал, чуть поеживаясь под его взглядом:

— Соколов должен обязательно побывать у вас, и вы лично вручите ему этот секретный пакет для передачи в руки военного министра генерала Беляева…

Ассанович вынул из папки довольно толстый казенной синей бумаги конверт с четырьмя сургучными печатями по углам и одной в центре. На лицевой стороне пакета каллиграфическим почерком штабного писаря был выведен адрес: «Петроград, его высокопревосходительству военному министру в собственные руки». В левом углу красовалась надпись «строго секретно», сделанная типографским способом.

Гурко протянул руку и взвесил пакет на ладони:

— Толстяк! — оценил генерал. — А что внутри?

— Не извольте беспокоиться, всякие штабные бумаги! Но ничего действительно секретного!

— Так зачем тогда огород городить? — пытался сообразить генерал.

— Слушайте далее-с, ваше высокопревосходительство! — Ассанович заговорщицки снизил громкость голоса. — По дороге в Петроград мой человек тайно изымает у Соколова пакет, и господин генерал окажется уголовным преступником, утратившим казенный секретный пакет. Как таковой, он подлежит немедленному военному суду и разжалованию…

— Значит, вы хотите, чтобы Соколова разжаловали? — удивленно спросил Гурко.

— Не совсем так, ваше высокопревосходительство! — поморщился Ассанович на недогадливость генерала, не способного понять простейшую интригу.

— Нет, когда Соколов вынужден будет доложить вам о пропаже конверта, вы ему посоветуете обратиться ко мне для того, чтобы я уладил добром это дельце…

— Я должен участвовать в банальном шантаже, милостивый государь?! — Лицо Гурко побагровело, он сжал лежавшие на карте кулаки, но сдержался.

— Ваше высокопревосходительство! Для пользы дела-с! — угодливо поклонился Ассанович.

— Ни в коем случае! — отрезал генерал. — Ищите себе другого исполнителя, а я категорически отказываюсь!

— Хорошо, хорошо! — на ходу изменил план полковник. — Вы только вручите для передачи этот конвертик, а там я уже позабочусь!

— А что, другим способом нельзя заставить Соколова делать то, что нам требуется? — почти спокойным, но еще не совсем остывшим тоном вопросил генерал.

— Нет, он крайне упрям и самолюбив… Под чужую дудку он плясать не станет… Если же будет убежден в пользе, то выполнит любое поручение.

— Да, втравливаете вы меня в грязную историю, — страдальчески сморщил лицо Гурко.

— Что вы, ваше высокопревосходительство! Вы входите в историю, к тому же всемирную! Шуточное ли дело задумали верхи нашей славной армии — на переправе через бурный поток — сменить лошадей! — Ассанович перефразировал известную английскую пословицу: «На переправе лошадей не меняют!» Он нарочно польстил Гурко, чтобы уйти от неприятного разговора о шантаже и переключить внимание генерала на более возвышенные темы.

— Полноте, полноте! — осадил его Гурко. — Еще неизвестно, что из этого выйдет!

— Все известно! — убежденно возразил полковник. — Россия станет конституционной монархией и победит Германию! Государь Михаил Александрович щедро вознаградит российскую армию за великий подвиг — открытие дороги самым лучшим силам государства для его возвеличения. А вы станете военным министром, — грубо льстил Ассанович.

— Улита едет, когда-то будет! — не поддался Гурко, но несколько помягчал и постепенно стал успокаиваться. Этого-то и надо было Петру Львовичу. Полковник понял, что назначенную Василию Иосифовичу первую часть роли тот сыграет, а что касается второй ее части и других ролей заговора против Соколова — придется поработать дополнительно.

Полковник поднялся, щелкнул каблуками, желая откланяться. Он демонстративно положил синий конверт на стол перед Гурко.

— Когда? — брезгливо махнул генерал рукой на пакет.

— Чем скорее, тем лучше… — склонил голову Ассанович.

25. Цюрих, 9(22) января 1917 года

Владимир Ильич всегда легко сбегал и поднимался по узкой, крутой, с винтовыми поворотами темной лестнице дома на Шпигельгассе. Здесь, в квартире сапожного мастера Каммерера, семья Ульяновых снимала комнату. Всегда легко, но не сегодня, когда исполнялась годовщина расстрела Николаем Кровавым демонстрации в 1905 году, ставшей началом первой русской революции. Горечь от гибели рабочих и их семей, шедших на милость к батюшке царю, крестьян, восставших против помещиков, утраты сотен боевых товарищей-революционеров — все это печалью теснило грудь, требовало выхода в энергичном действии. Хорошо, что сегодня предстояло такое реальное действие: швейцарские молодые сторонники Циммервальдской левой во главе с боевым руководителем «Союза молодежи» Вилли Мюнценбергом пригласили Владимира Ульянова выступить на митинге молодежи в Народном доме.

В Цюрихе много молодежи — и не только швейцарцев. В здешний немецкоговорящий университет и политехникум поступили многие десятки молодых людей из Австрии и Германии, спасавшиеся от мобилизации на войну. Среди них были и революционные элементы, чуждые социал-шовинизму… Им полезно узнать правду о войне и революции. Первой русской революции… Много в Цюрихе молодых иностранных рабочих, уже долго живших и трудившихся в Швейцарии, обогащающих швейцарскую буржуазию, и без того наживавшуюся на военных поставках обеим воюющим сторонам… Их души также хорошо бы затронуть.

Через низкую дверь со стеклом — в переулок, спускающийся с горки к центру. Здесь, в некоторых уголках Шпигельгассе, над прохожим нависают вторые и третьи этажи старых каменных домов, дающих кров людям чуть ли не с XVI века… А вот и улица пошире, торговая, многолюдная. Многоязычна речь прохожих — немецкая, французская, итальянская…

Услышав многоголосие и многоязычие торговой улицы Цюриха, Владимир Ильич улыбнулся. Он вспомнил собственную квартиру. Поистине интернациональное собрание у плиты: в двух комнатах хозяева швейцарцы, в одной — жена немецкого солдата-булочника с детьми, в другой — какой-то итальянец, в третьей — австрийские актеры, в четвертой — мы, россияне. Но никаким шовинизмом даже и не пахло. Разве станешь менять комнату на лучшую, хотя она и тесная, неудобная, темная, а ее окна смотрят во двор, где смердит целый день колбасная фабричонка… Впустить свежего воздуха можно лишь поздней ночью!..

«Да, надо, пожалуй, пораньше, до открытия библиотеки, выходить вентилировать легкие на набережную вместе с Надей — очень хорошо думается, да и обсудить можно новые идеи, возникшие перед сном…»

Вот и Народный дом — массивное, длинное, светло-желтое здание с башней, похожей на замковую. Скаты крыши краснеют излюбленной в Цюрихе черепицей. Редкий ряд деревьев на тротуаре простирает свои ветви до третьего этажа. Этот дом — собственность Швейцарской социал-демократической партии. «Когда еще у нашей партии будут свои дома — такие же добротные, вместительные, с обширными залами?» — думалось иногда Ильичу при посещении столь капитальной штаб-квартиры швейцарских товарищей.

Оживленно сегодня у главного подъезда, выходящего на площадь Гельвеция. Молодые люди собираются на митинг, посвященный первой русской революции. Ульяновых уже ждут верный друг русских эмигрантов, секретарь Швейцарской социал-демократической партии Фриц Платтен и Вилли Мюнценберг, вожак молодежи, Бронский из большевистской секции и ее секретарь Михаил Михайлович Харитонов с Раисой Борисовной…

Стремительной походкой, наэлектризованный предвкушением боевого политического митинга, доклада о революции, Ильич входит в зал. Гул голосов стихает, и улыбки, приветственные возгласы молодых швейцарцев, эмигрантов, студентов, рабочих обращены к Ульянову. Крупская садится в зале рядом с Раисой — ей оставлено место в первом ряду.

Вилли Мюнценберг, рослый стройный блондин, отмеченный божьей печатью лидерства на лице, подождал, пока усядутся молодые люди, вошедшие в зал сразу после Ильича, и представил докладчика:

— Наш русский товарищ, Вольдемар Ульянов, член Швейцарской социал-демократической партии и политический эмигрант из России, любезно согласился сделать нам доклад о революции 1905 года. Товарищ Ульянов свободно владеет немецким языком, и переводчик ему не нужен… В конце зала у нас сидит товарищ, который может переводить на французский для тех, кто еще плохо овладел нашим языком… — Переводчик встал, поклонился. — Итак, начинаем, а сейчас казначей «Союза молодежи» пустит по рядам кружку, куда всякий желающий может сделать взнос в фонд помощи политическим эмигрантам. Кладите лучше серебро или банкноты, чтобы медяки не слишком утяжелили сосуд, — пошутил председатель. Ответом ему был дружный молодой смех.

Внешне неброский, выглядевший старше своих лет, встал из-за стола президиума Ленин. Внимание всех сразу привлекли его глаза — умные, острые, прищуренные, с каким-то особенным огоньком. Одет он был скромно — в несколько потертый костюм-тройку, недорогую рубашку с темным галстуком, аккуратно начищенные штиблеты. Гость обвел своим острым взглядом зал, ласково улыбнулся молодежи и сердечно поздоровался. От его улыбки и взгляда люди сразу потянулись к нему душой.

— Юные друзья и товарищи! — начал Владимир Ильич. — Сегодня двенадцатая годовщина Кровавого воскресенья, которое с полным правом рассматривается как начало русской революции.

Ульянов нарисовал выразительную картину этого дня в Петербурге, зачитал несколько мест из петиции рабочих.

— Испытываешь странное чувство, когда читаешь теперь, — он выделил ударением слово «теперь», — эту петицию необразованных, неграмотных рабочих, руководимых патриархальным священником. Невольно напрашивается параллель между этой наивной петицией и современными мирными резолюциями социал-пацифистов, то есть людей, которые хотят быть социалистами, а на деле являются лишь буржуазными фразерами…

Зал впитывал каждое слово Владимира Ульянова. Он рассказывал молодым интернационалистам Цюриха о том, что до 22 (по старому стилю 9) января 1905 года революционная партия России состояла из небольшой кучки людей. Тогдашние реформисты, точь-в-точь как теперешние, издеваясь, называли истинных революционеров «сектой». Несколько сотен революционных организаторов, несколько тысяч членов местных организаций, полдюжины выходящих не чаще раза в месяц революционных листков, которые издавались главным образом за границей и контрабандным путем, с невероятными трудностями, ценой многих жертв пересылались в Россию, — таков был актив революционной социал-демократии России до 22 января 1905 года. Это обстоятельство формально давало ограниченным и надменным реформистам право утверждать, что в России еще нет революционного народа.

В течение нескольких месяцев картина совершенно изменилась. Сотни революционных социал-демократов «внезапно» выросли в тысячи, тысячи стали вождями двух-трех миллионов пролетариев. Пролетарская борьба вызвала большое брожение, частью и революционное движение в глубинах пятидесяти-стомиллионной крестьянской массы. Крестьянское движение нашло отзвук в армии и повело к солдатским восстаниям, к вооруженным столкновениям одной части армии с другой.

— Особенно интересно сравнить военные восстания в России 1905 года с военным восстанием декабристов в 1825 году, — рассказывал Ильич. — Тогда руководство политическим движением принадлежало офицерам, именно дворянским офицерам; они были заражены соприкосновением с демократическими идеями Европы во время наполеоновских войн. Масса солдат, состоявшая тогда из крепостных крестьян, держалась пассивно.

История 1905 года, — подчеркивал энергичным жестом Ленин, — дает нам совершенно обратную картину. Офицеры, за небольшим исключением, были тогда настроены или буржуазно-либерально, реформистски, или контрреволюционно. Рабочие и крестьяне в военной форме были душой восстаний; движение стало народным…

Во всяком случае, — продолжал Ленин, — история русской революции, как и история Парижской коммуны 1871 года, дает нам непреложный урок, что милитаризм может быть побежден и уничтожен лишь победоносной борьбой народной армии. Недостаточно только проклинать, «отрицать» милитаризм, критиковать и доказывать его вред. Глупо мирно отказываться от военной службы — задача заключается в том, чтобы сохранить в напряжении революционное сознание пролетариата и готовить его лучшие элементы к тому, чтобы в момент глубочайшего брожения в народе они стали во главе революционной армии…

Доклад Ленина продолжался уже около часа. Но, несмотря на то, что в зале были в основном молодые, нетерпеливые и подвижные люди, сила ленинского слова и мысли были таковы, что никто не шелохнулся.

Ильич подходил к завершению своего доклада.

— Несомненно, формы грядущих боев в грядущей европейской революции будут во многих отношениях отличаться от форм русской революции, — указывал он. — Но, несмотря на это, русская революция — именно благодаря своему пролетарскому характеру в том особом значении этого слова, о котором я уже говорил, — остается прологом грядущей европейской революции. Несомненно, что эта грядущая революция может быть только пролетарской революцией и притом в еще более глубоком значении этого слова: пролетарской, социалистической и по своему содержанию. Эта грядущая революция покажет в еще большей мере, с одной стороны, что только суровые бои, именно гражданские войны могут освободить человечество от ига капитала, а с другой стороны, что только сознательные в классовом отношении пролетарии могут выступить и выступят в качестве вождей огромного большинства эксплуатируемых…

Нас не должна обманывать теперешняя гробовая тишина в Европе, — убежденно провозгласил Ильич. — Европа чревата революцией. Чудовищные ужасы империалистской войны, муки дороговизны повсюду порождают революционное настроение, и господствующие классы — буржуазия, и их приказчики — правительства, все больше и больше попадают в тупик, из которого без величайших потрясений они вообще не могут найти выхода.

Подобно тому, как в России в 1905 году под руководством пролетариата началось народное восстание против царского правительства с целью завоевания демократической республики, так ближайшие годы как раз в связи с этой хищнической войной приведут в Европе к народным восстаниям под руководством пролетариата против власти финансового капитала, против крупных банков, против капиталистов, и эти потрясения не могут закончиться иначе, как только экспроприацией буржуазии, победой социализма…

Ленин немного помолчал, а потом сказал сердечно и глубоко по-человечески:

— Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции. Но я могу, думается мне, высказать с большой уверенностью надежду, что молодежь, которая работает так прекрасно в социалистическом движении Швейцарии и всего мира, что она будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции!

Необычайный для этого зала гром аплодисментов потряс стены Народного дома Цюриха.

26. Петроград, начало января 1917 года

Этот день был для Насти самым обычным: перевязки, лекарства, чтение и написание писем. Письма в оба конца передавали одно и то же: страдания, любовь, мечту вернуться скорее назад, домой, — письма бесхитростные, чистые, порой наивные. Этот поток непрекращающихся дел отгораживал Настю от ее собственных дум и переживаний. Теперь только редкие приезды Алексея приносили ей счастье. Она жила этими встречами. После его отъезда она тысячу раз воскрешала их, вспоминала всякие мелочи этих дней. Всякая мелочь вырастала в гораздо большее — любовь и страх за него.

Всякий раз, когда он уезжал, ей казалось, что жизнь останавливается. Но проходил день, и жизнь брала свое. Работа заставляла ее выходить из личного тесного мирка.

Вчера случилось важное событие. Агаша попросила ее укрыть в квартире Соколовых сбежавшего от военно-полевого суда солдата. Она намекнула Насте, что та знакома с ним.

Агаша привела гостя поздно вечером. Настя сразу узнала его — это был Василий. За большевистскую агитацию среди солдат запасного полка выступить против войны он был арестован, но сумел бежать. Медведев рассказал Насте о настроениях среди солдат, о тех страшных условиях, в которых им приходится воевать, — о голоде, холоде, болезнях.

Настя живо представила, что было бы, если бы Алексей столкнулся здесь с Василием. Оба волевые, мужественные, сильные духом, но пока еще не друзья по борьбе. Хотя из разговоров с Алексеем она понимала, что многое им уже пересмотрено, нравственная переоценка ценностей произошла. Знала Настя и о том, что недалек тот день, когда этот барьер может и рухнуть.

Василий не собирался долго оставаться у Соколовых. Он сказал, что его ждет партийная работа и что через несколько дней у него будет надежная явка.

Настя очень серьезно относилась к своей работе в госпитале. Она никогда не отказывалась даже от самых тяжелых дежурств. Многие знали, что она жена генерала, и удивлялись ее стремлению ничем не выделяться среди других.

Был конец рабочего дня, она одевалась, чтобы идти домой, как прибежала запыхавшаяся няня и сказала, что ее внизу ждет молодой барин. «Алеша!» — промелькнуло у нее в голове, и она бросилась вниз.

Гриша много раз проигрывал в своем воображении эту встречу. И каждый раз она заканчивалась по-разному. Он не знал, чего он больше боится — презрения, безразличия или гнева. «Все едино, — думал он. — Почему же судьба так несправедлива ко мне? Я недурен, богат, многого еще достигну, а что может дать Соколов Анастасии, чем он лучше?»

Григорий так и не разобрался, за что так полюбил Настю. Красивых женщин много. Доступных, особенно во время войны — еще больше. Но только к ней его безудержно влекло. Да и кто может ответить на этот простой вопрос, почему один любит другого?

В мысленной схватке с Соколовым он считал себя достойнее. Он ненавидел его и завидовал ему. Эта зависть рождала самые низменные чувства, он остро желал смерти Соколова. Он готов был сам растерзать Алексея, лишь бы Настя осталась одна. А уж он сумеет ее утешить и стать опорой и другом.

На ее лице он не увидел ни презрения, ни безразличия, ни гнева — одно лишь разочарование. Глаза не стали строгими, они погасли. Гриша сказал, что в прошлый раз они не сумели поговорить, поэтому он взял на себя смелость, дождался конца ее дежурства, чтобы увидеться.

Они шли по набережной. И порой ему казалось, что из всего потока слов, который он выплескивает, она не слышала ничего. Кроме короткого «да», «нет», «прекрасно» — ответов не было. Что же ей еще сказать? О Коновалове она знает, о планах на будущее он все сообщил. О своих чувствах он говорить пока боялся.

Кое-что он сумел и выяснить. Соколов — на фронте. Он теперь генерал. Генерал, а не может запретить жене работать в этой грязи и так уставать.

Это был скорее монолог, чем диалог. Каждый думал о своем. Настя переживала досаду, которую не сумела, как ей казалось, скрыть. Она так давно не видела Алешу и так надеялась, что увидит именно его. Поэтому она не обращала внимания на Гришину болтовню. Вдруг она вспомнила, что дома ее ждет Василий. Это тоже радость. Лицо ее осветила улыбка, и она сказала, что очень спешит. Эта неожиданная смена настроения удивила Гришу. Он остановил извозчика. Сидя с ней рядом, пытался разгадать перемену в ее настроении. Ее, наверно, кто-то ждет. И уж, конечно, не Соколов. Но этому кому-то он тоже не собирался уступить ее.

Прощаясь с ней, он решительно спросил:

— Мы почти не поговорили. Ты очень спешишь? Смогу я тебя как-нибудь повидать? — Голос Григория прозвучал тоскливо и просительно, глаза излучали нежность.

Насте почему-то стало жаль его. Так и она, надеющаяся на счастье с Алексеем, вечно ждет… А где оно, счастье?! Вечная разлука.

— Непременно! — односложно бросила она Грише и скрылась в дверях дома.

27. Царское Село, начало января 1917 года

«Воистину, не дал господь мира в нынешнее рождество, — размышлял верховный главнокомандующий и государь всея Руси, сидя за пасьянсом в своей любимой бильярдной Александровского дворца. — И под эту уютную крышу, в тепло семейного очага пробрались беспокойство и нервозность… Но что же я могу сделать? Как справиться с грозящими трону и милой семье опасностями, выползающими, словно чудовища в страшной сказке, на каждом шагу?» Тягостные думы, чередой проносящиеся в мозгу самодержца, ни одной складкой, ни морщиной не ложились на бесстрастное лицо Николая Романова.

«Слава богу, что мне удалось вырваться из Ставки, получив телеграмму о смерти друга… Впрочем, я иногда ловлю себя на мысли, что это мерзкое убийство принесло и моей душе некоторое успокоение — слишком много стали говорить о том, будто он близок с Аликс, «околдовал» дочерей и оказывает влияние даже на меня! Каков подлец! Но жаль бедную женщину — она так верила в его волшебные руки, в то, что он способен своей молитвой остановить кровотечение у Алексиса, снять боль у бедняжки!.. Но если эта жертва угодна богу, то не следует роптать!» Карты пасьянса ложатся одна к другой, сходятся в стройную систему. Самодержец начинает думать о том, что это судьба посылает ему знак, что все будет хорошо.

Он словно проигрывает в памяти синематографическую ленту последних дней. Сначала Могилев, завтраки с важными и немногословными генералами, прибывшими на военный совет для утверждения планов кампании 17-го года. Их взгляды, пронизанные завистью, недоверием, презрением, когда они обращены друг на друга, начинают светиться смиренным подобострастием — когда смотрят на него, помазанника божьего, кому каждый из них присягал на верность… Нудные всегдашние разговоры о недостатке снарядов, орудий, винтовок, пулеметов. Кажется, какие-то новые нотки появились у генералов — в оправдание собственных неуспехов они теперь ссылаются на плохое продовольственное снабжение войск. Но в нашей матушке-России всего вдоволь и с избытком — надо только взять и доставить!.. А для этого есть и министерство путей сообщения, и управление военных сообщений при штабе Ставки — так чего же еще они хотят?..

Николай оттолкнул от себя карты, несколько карт упали на ковер. Резкое движение перебило неприятные мысли. Вспомнилось, как хороши были раньше рождественские праздники. А теперь они грустны. Он, Ники, и Аликс никогда еще не были так одиноки среди своих… Их омрачает свара в царском семействе, но строптивые родственники в отместку не получили на этот раз от главы фамилии и его супруги рождественских подарков… Вспомнился полк и маневры. А от этого мысли перескочили вновь к рождеству.

В манеже Конюшенной части, где устроена новогодняя елка для господ офицеров и низших чинов царскосельского гарнизона и куда он, самодержец, а в прошлом гусар, приходил ежедневно с семьей и свитой для поздравления частей и раздачи подарков, так остро и сладко пахло конским навозом и лошадиным потом. «Ах, как хороши были денечки, когда он служил в полку. Командовал эскадроном! Никаких забот, дураков генералов и старых глупых министров, зато веселые полковые праздники, попойки, поездки в балет, к Матильде! Ах, Матильда! Немного найдется женщин столь обворожительных! Везет же теперь Сергею!»

Николай встал, подкрутил ус, улыбнулся и закурил папиросу, оставшуюся еще от запаса, присланного султаном, потом подошел к бильярду, весь стол которого был завален картами с театра военных действий.

«И не поиграешь теперь! — с горечью подумалось ему. — Вот уже пробежала почти целая неделя нового года, а что дальше?! Вроде бы Аликс немного успокоилась от душевных мук, нанесенных ей гибелью друга… Все так низко! Так противно заниматься этим сыском виновных в убийстве, читать перехваченные письма и телеграммы… Ну хорошо, выслали Дмитрия и Феликса, но другие-то родственники успокоились или нет?! Боюсь, что нет, раз лезут ко мне со всех сторон с советами, советами, советами!.. Ну, дядюшку Михайловича, хоть он и великий князь, прогнал в Грушовку{76}, чтоб не болтал по салонам да не лез ко мне с непрошеными рекомендациями. Но всех болтунов и нахалов не вышлешь из двух столиц! Что-то надо делать! Что-то надо делать!»

Николай аккуратно погасил папиросу в серебряной пепельнице и вышел из личных покоев размяться в залы дворца. Воздух здесь чуть отдавал запахом хорошо навощенного паркета, масла старых картин и придворных духов, впитавшихся в ткань обивки мебели и оконных занавесей.

В просторном портретном зале, слева у окна, глаз привычно отметил огромное полотно, изображавшее в рост более чем в натуральную величину прапрабабку Екатерину Великую, приказавшую построить этот дворец для внука Александра. Казалось, что она вот-вот понимающе подмигнет своему потомку, под троном которого начали явственно ощущаться толчки миротрясения. Николай постоял перед портретом и пошел дальше — в полукруглый зал. Движение несколько развлекло его и рассеяло от нехороших мыслей. «Все в воле божьей!» — привычно решил он.

Но что-то тянуло его, не давало, как раньше, полного освобождения от тревог. Оно влекло к бумагам, к докладам, чего раньше государь за собой не замечал.

«Да, надо посмотреть доклад начальника Петербургского охранного отделения Глобачева… Бумага со вчерашнего утра лежит на столе, и может быть, в ней есть ответ на все вопросы?!»

Резко повернувшись на каблуках, Николай быстрым шагом идет в бильярдную и извлекает из синего фельдъегерского конверта с сургучом листки всеподданнейшего доклада генерала Глобачева.

Быстро пробегаются глазами хвастливые фразы о том, что «на основании добытого через секретную агентуру осведомительного материала», «ряда ликвидации и ослабления сил подполья…», и царь переходит к сути. А суть вопиет громким голосом, который резкой болью снова отдается в мозгу самодержца.

По слухам, перед рождеством были законспирированные совещания членов левого крыла Государственного совета и Государственной думы. Постановлено ходатайствовать перед высочайшей властью об удалении целого ряда министров с занимаемых ими постов. Во главе списка стоят Щегловитов и Протопопов.

Рука царя, читающего эту крамолу, словно сжимает эфес сабли или рукоятку нагайки, которыми он хоть сейчас попотчевал бы бунтовщиков.

А доклад Глобачева мучительно бьет по нервам.

— Никогда никому не отдам скипетра… — шепчут побелевшие от злости губы монарха.

Чтение было страшным, но увлекающим. Отдельные мысли вполне совпадали с настроением самого императора.

«Неспособные к органической работе и переполнившие Государственную думу политиканы… способствуют своими речами разрухе тыла… Их пропаганда, не остановленная правительством в самом начале, упала на почву усталости от войны; действительно возможно, что роспуск Государственной думы послужит сигналом для вспышки революционного брожения и приведет к тому, что правительству придется бороться не с ничтожной кучкой оторванных от большинства населения членов Думы, а со всей Россией».

«Хм, слишком пессимистические выводы!» — проносится в голове у Николая, затем он спохватывается: «А армия! Что Глобачев пишет об армии? Уж армия-то будет за меня! Как в 905-м! Ведь тогда только армия спасла трон! Иногда мне казалось, что все уже кончено, но офицеры — молодцы, и бравые солдаты задавили-таки тогда красного зверя! А все были против — рабочее сословие, мещанство, «общественность» — все эти студенты, пустозвоны-профессора, адвокатишки… Только милая моей душе армия навела порядок! А теперь?» — и тут же глаз его находит искомое:

«В действующей армии согласно повторным и все усиливающимся слухам террор широко развит в применении к нелюбимым начальникам, как к младшим, так и обер — и штаб-офицерам…»

«Какая чепуха! — оценивает Николай этот пассаж охранного отделения. — Ничего они точно не знают! Надо запросить Гурко, чтобы представил сводку военной жандармерии, да усилить ее корпус под предлогом борьбы с немецким шпионством… А чем же заканчивает генерал?» И вновь царь обращается к документу, но читает его не столь внимательно, как прежде, — дурные слова об армии лишили его доверия все жандармское творчество.

«Нате-ка, выкусите, — просыпается в Николае Романове гвардейский полковник-забияка, и он складывает кукиш, который обращен неведомо к кому. — Армия меня не выдаст! Она вся — начиная с Алексеева и кончая последним солдатом и казаком — поможет мне сломать шею революционной гидре! Как в 905-м году!»

Николай закрывает документ, медленно вкладывает его в сафьяновую папку и еще несколько минут стоит неподвижно у письменного стола. Его мозг переваривает прочитанное. Затем самодержец решительно направляется к двери.

28. Петроград, январь 1917 года

Прошла неделя, прежде чем Гриша решил зайти к Насте в госпиталь. Все не клеилось у него. Коновалов был не в духе. Как секретарь, Гриша был рассеян, не так рьяно исполнял служебные обязанности, чем навлек на себя гнев шефа.

Он дошел даже до того, что забывал его связывать по телефону с нужными людьми, не вызывал вовремя машину. Много других грехов допускал Гриша, что совершенно не соизмерялось с англоманскими привычками Коновалова быть точным во всем. «Уж не заболели ли вы, любезнейший? Если будете дальше продолжать так служить, то поищите другое место», — заметил он.

«Расторопность, услужливость, угодливость, точность — без этих черт ты ничего не достигнешь», — не раз повторял себе Гриша. Но как быть с Настей? Эта любовь как тяжелый камень. Она разрушает все.

Он проклинал себя за то, что не ухаживал за ней раньше. Ведь он ее знал еще до их знакомства с Соколовым. Но тут он вспоминал себя в те дни. Нет, такой конкуренции он тогда не выдержал бы. Слишком молод и глуп он был. Это не теперь, когда он намного моложе Соколова, да и денег у него значительно больше, целый капитал. Часто вспоминая их прогулку по набережной и внезапное изменение настроения Насти, он подумал, что у Соколова есть соперник. Именно к этому счастливцу так и стремилась она.

Никому из своих друзей Гриша не признался бы, что вечерами прогуливается около Настиного дома в надежде ее встретить. Да никто бы и не поверил, что такая страсть могла охватить верного слугу Коновалова. Лишь посмеялись бы.

И вот он опять в вестибюле госпиталя. Он не просит, чтобы ее позвали, он предпочитает неожиданность. С цветами в руках он готовится к объяснению.

Прождав час после намеченного срока, он справился у сестры милосердия, которая проходила мимо, на работе ли Соколова? В ответ ему сказали, что Соколовой нет, их известили, что она заболела.

Гриша взял извозчика и подъехал к знакомому дому. Выйдя из пролетки, он начал прохаживаться взад и вперед по тротуару, не зная, на что решиться. Цветы утратили свою свежесть, но Гриша этого не замечал. Коновалов велел ему быть сегодня к 8 вечера, но он уже на все махнул рукой. Предчувствие какой-то беды нависло над ним.

Около подъезда остановились санки. Из них вышла худенькая женщина и направилась в подъезд. Извозчик остался ждать. Через пять минут дверь подъезда открылась, и показались двое — высокий господин с чемоданом в руках и дама. В даме Гриша без труда узнал Настю, а мужчина кого-то смутно напоминал ему, но только не Соколова.

И вдруг он вспомнил чаепитие у тайной советницы Шумаковой. Разговор шел об армии. Он, тогда еще студент, что-то доказывал собравшимся, спорил с Соколовым… Вот тогда он и видел этого мужчину, хотя тот теперь одет, как барин. Это же Василий. «Но ведь он — большевик!» — вспомнил Гриша. Какая же тут связь: рабочий-большевик и жена генерала? Григорий и раньше подозревал связь Насти с большевиками. Об этом частенько намекали Шумаковы после замужества Анастасии. Шумаковы удивлялись, как это полковник Генерального штаба умудрился жениться на девице из рабочей среды, да еще сочувствующей большевикам. Откровенно говоря, госпожа советница завидовала тому, что Настя сделала такую партию.

Гриша заподозрил, что в чемодане у «господина» подпольная литература, а Анастасия-генеральша — удобное прикрытие для Василия.

Да, тут было над чем подумать. Поработав с Манусом, Коноваловым, будучи платным агентом охранки, Гриша владел методами шантажа и интриг. Важно было проверить, знал ли Соколов о подпольной работе жены? Вдруг она стала любовницей Василия? Ведь от этих простолюдинок можно ждать чего угодно. Что будет, если передать все это дело в полицию? В этом доме наверняка прячут подпольную литературу. Если не она, то тетушка испугается и все расскажет. Но что это даст? Неприятности Алексею, потеря Насти. А если только припугнуть? Нет, она не пойдет на разрыв с Алексеем, такую ничем не проймешь, если собой прикрывает человека, объявленного в розыск полицией.

Взвесив все это, он даже почувствовал гордость за Анастасию. Бывают же такие! И тут же сник. Нет, не нужны ей будут его деньги, богатство.

Что же делать? Он совсем замерз на улице, но так и продолжал ходить с увядшими цветами около дома, потом бросил их и пошел к подъезду.

Проводив Василия на конспиративную квартиру и договорившись с ним о новой встрече, Настя прошла несколько кварталов пешком. Проверила, нет ли слежки, взяла извозчика и поехала домой. Накануне Алеша прислал письмо, в котором писал, что скоро будет в Петрограде, поэтому она решила: Василию лучше будет переехать на другую квартиру.

Выйдя на площадку из лифта, она увидела Гришу. Настя растерялась. Вид его был жалок. «Я пришел навестить тебя, мне сказали, что ты больна, разреши мне войти», — попросил он.

Отдавая пальто и шляпу горничной, он сразу признал в ней ту худенькую молодку, которая приехала на извозчике.

«Да тут целый заговор!» — подумал он, и чувство былой уверенности вернулось к нему. Настя попросила накрыть стол для чая и пригласила Гришу.

Она понимала, что что-то серьезное кроется в появлении Гриши у нее дома, но инициативу в разговоре не проявляла. Гриша от чая отказался.

— Я пришел сказать тебе многое, — начал он. Но, увидев взлетевшие от изумления брови, продолжал уже не так уверенно. Она была ему не только желанна, но и дорога, а из-за этих большевиков у нее обязательно будут неприятности.

«Нет, надо решиться и сказать все», — подумал он.

— Сегодня я приезжал к тебе в госпиталь сказать, что давно люблю тебя. Но не потому я позволил себе побеспокоить тебя дома, я видел, как ты выходила из дома с Василием. Тебе грозит опасность, я решил тебя предупредить. Зная, что Василий большевик, мне нетрудно было понять, что у него в чемодане нелегальная литература. Если такая женщина, как ты, прикрывает его, так значит, было что прикрывать.

Наступило молчание. Он поднялся и собирался уже прощаться. Но Настя остановила его.

— Твою любовь понять я могу, но второе — всего лишь игра твоего воображения. Тут ты ошибся. Это не Василий, а мой давний друг, которого я проводила на вокзал. С большевиками не имею ничего общего, так что твои страхи напрасны… А теперь давай пить чай, — весело добавила она.

— Если ты поняла первое — мою любовь к тебе, то что же мне ответишь?

— Ты же знаешь, Григорий, что я люблю только Алешу, что его я буду ждать вечно. Я верная жена, — Настя перестала улыбаться.

Он смотрел на нее молча, понимал, что она говорит правду, и это злило.

Почему она вечно одна? Вечно в ожидании? Война войной, но ведь есть и другая жизнь — веселая, легкая, красивая. Он мог бы создать ей такую жизнь. А Соколов? Этот человек навсегда останется для него врагом. Врагов надо убирать с дороги. Это он тоже хорошо усвоил…

С этим убеждением он ушел.

29. Могилев, январь 1917 года

Генерал-майор Соколов получил предписание срочно явиться к временно исправляющему должность наштаверха генералу Ромейко-Гурко. В Могилеве он задержался ненадолго — здесь ему было приказано выехать в Петроград для участия в качестве военного эксперта русской делегации в работе межсоюзнической конференции и ее представителя при лорде Мильнере. Делегации Англии, Франции и Италии должны были собраться в столице России 29 января по старому стилю. Памятуя о несчастье с лордом Китченером, случившемся по дороге в Россию в мае 1916-го, на этот раз прессе было приказано молчать. Лондон демонстративно не стал сообщать в Петербург о маршруте и точных сроках прибытия британской делегации.

Во время короткого приема у генерала Гурко, сказавшего несколько слов о его задачах в Петрограде, временно исправляющий должность наштаверха вынул из стола синий конверт с пятью сургучными печатями и вручил Соколову, прося об услуге — передать в собственные руки военному министру. Что-то в поведении наштаверха показалось опытному разведчику Соколову чуть искусственным, но он отнес это к позерству молодого генерала, сына известного русского военачальника. Всей армии было известно, что Василий Иосифович хотел затмить славой своего прославленного отца и даже иногда слишком суетился ради этого.

Для хранения конверта Соколов получил напрокат в канцелярии штаба плоский портфель с особо тонкими стальными стенками наподобие переносного сейфа и секретными замками. До отхода петроградского экспресса еще оставалось время, и Алексей успел обойти старых друзей в различных делопроизводствах штаба. Встретил в коридоре он и Ассановича. Петр Львович был как никогда ранее любезен. Разумеется, не миновал Соколов и отделение генерал-квартирмейстера. Михаил Саввич Пустовойтенко обрадовался, увидев коллегу, и огорчился, узнав, что Соколов сегодня в вечер должен отправиться в столицу.

— Жаль, что у вас так мало времени, — покачал он седой головой. Подумал и спросил: — В купе, разумеется, вы будете ехать один? Поезд воинский?

— Так точно, ваше превосходительство, — ответил Алексей, недоумевая, зачем такие детали понадобилось знать генерал-квартирмейстеру. Тут же все объяснилось.

— Я знаю вас за человека аккуратного, поэтому могу доверить копии важных документов для прочтения. Здесь, к сожалению, у вас нет уже времени ознакомиться с ними, а знание их очень нужно вам по должности. Ранее мы не могли их вам выслать с фельдпочтой, копии же для сведения сделали. В купе и почитаете, запершись. В Петрограде вы их просто сдадите под расписку в канцелярию военного министерства для уничтожения.

— Спасибо, — ответил тронутый вниманием Пустовойтенко Соколов и получил из рук генерала точно такой же синий казенный пакет, но без сургучных печатей и каких-либо надписей.

Вечером штабной мотор доставил генерала Соколова на Могилевский вокзал. На платформе, подходя к своему пульману, Алексей встретил полковника Маркова, с которым до войны служил в одном отделении Главного управления Генерального штаба и даже занимался в одной комнате. Правда, особой симпатии к Маркову Алексей не испытывал, но как бывшего сослуживца пригласил в свое купе после отхода поезда попить чайку. Казалось, Марков только и ждал этого приглашения. Он обещал обязательно зайти.

Алексей по привычке внимательно осмотрелся в купе, поймал себя на этом и улыбнулся — теперь, на своей земле, ему уже не угрожали беды и напасти, как в нелегальных поездках. Можно было и расслабиться. Тем более что генеральское купе пульмана располагало к покою и отдыху. Два мягких бархатных дивана, надраенная латунь ручек, поручней и других металлических частей. Красное полированное дерево двери и стен, бархатные занавески на окне, вишневый мягкий ковер. Кнопка электрического звонка для вызова проводника, другая — официанта. Маленькая электрическая лампочка под кремовым шелковым абажуром на откидном столике.

Соколов аккуратно повесил шинель, а когда поезд отошел от дебаркадера вокзала, достал из саквояжа домашние тапочки, несессер и плоскую казенную кожаную сумку, тяжелую и скрипучую. Пришел проводник, спросил, когда постлать постель и когда официанту подать его превосходительству чай. Соколов сказал, чтобы не беспокоились, он позвонит, когда что-то будет нужно, а спать он ложится поздно.

Чтобы никто случайно не помешал работать над бумагами, он закрыл дверь цепочкой.

«Посмотрим, что за чтение дал мне Михаил Саввич в дорогу!» — подумал он, открывая с трудом замки портфеля и доставая синий пакет без печатей. Перед ним лежало письмо и какой-то документ. Письмо было толстое, почерк писарский. Алексей читал внимательно, размышлял над некоторыми страницами, где неизвестный автор, скорее всего офицер, излагал очень дельный план солдатской революции. Он призывал явно не к мятежу или верхушечному перевороту, но к объединению сил солдат и рабочих. Особенно поразил Соколова призыв, обращенный к нижним чинам: «…найти самих себя, организоваться, стать руководящей силой движения и перевести все местные разрозненные вспышки в одно общее восстание армии, указав восстанию определенную, конечную цель, вполне продуманную стратегию и тактику и надлежащие организационные формы. Если эта задача не будет своевременно и надлежаще выполнена, если революционная армия и после войны не пойдет дальше разрозненных стихийных вспышек, бунтов и мятежей, то, быть может, на долгие годы закатится перед Россией заря победоносной революции…»

В письме говорилось и о военной науке, которой должны овладеть восставшие массы. Эти слова были точь-в-точь такими, какие высказал еще перед войной на молодежной сходке у Шумаковых большевик Василий. Соколов видел теперь воочию, что большевики не сидели все эти годы сложа руки, а упорно готовили своих командиров для восстания. Видимо, обсуждение проблем, затронутых в документе, велось социал-демократами и в военное время.

«…С помощью восставшей армии восставшему народу нетрудно будет смести дотла всю ту мерзость, которая теперь царствует и хозяйничает в России.

Июнь 1916 г.

Действующая армия.

П.Шаров».

Соколов кончил читать, отложил в сторону карандаш, которым по привычке ставил галки подле самых смелых пассажей документа, и потянулся до хруста в суставах.

«Вот это да! Ничего себе бомбу приготовили господа революционеры! Такая взорвет не только великого князя или государя, но весь строй, все правительство и его систему. И что же по этому поводу думает армейское начальство?!» — склонился он вновь над бумагами. Следующим в синем конверте лежало «Обращение военного министра Беляева к вр.и.д. наштаверха ген. Ромейко-Гурко от 6 января 1917 года. No 501».

Здесь карандаш явно был не нужен Алексею. Он быстро пробежал глазами строки:

«Милостивый государь Василий Иосифович.

Препровождая для сведения вашего высокопревосходительства копию доставленного департаментом полиции и появившегося в революционных кругах «Письма с фронта» невыясненного пока автора, на случай, если означенное письмо вам пока еще не известно, имею честь поставить вас в известность, что, по моему мнению, содержание названного письма в связи с некоторыми другими сведениями свидетельствует, во всяком случае, о том, что революционные элементы уже приступили или по крайней мере приступают к использованию настоящего положения государства для планомерной организации в армии всех ненадежных ее элементов… Я предложил ознакомить с содержанием означенного письма старших воинских начальников, однако не ниже командиров ополченческих корпусов и начальников запасных бригад, так как при более широком распространении названного письма едва ли можно рассчитывать на сохранение в полнейшей тайне его содержания…

…Прошу принять уверение в совершенном уважении и таковой же преданности,

М.Беляев».

«Ай да «мертвая голова»! — подумал Соколов о военном министре, уже давно носившем в генштабистских кругах, а теперь и во всем офицерском корпусе это прозвище, происходившее от гладкого лысого черепа генерала и его глубоко запавших темных глазниц. — Ай да «мертвая голова»! Оценка-то письму дана вполне правильная. Только что же так плохо работает департамент полиции — ведь на письме стоит дата «Июнь 1916 года», а лишь через полгода военный министр направляет его фактическому главнокомандующему! Ну и бюрократия! С такими темпами действительно можно дождаться не только бунтов в войсках, но и самой революции!»

Алексей опять поднялся с дивана, вложил документы в синий конверт и запер в плоский портфель. Портфель был немедленно вложен в саквояж и отправлен в сетку для мелкого багажа. За окном стояла непроницаемая темнота. «Да ведь поздно уже», — решил генерал.

Письмо не выходило у него из головы. Но теперь Соколов уже знал, что наряду с разраставшимся народным революционным движением был еще один отряд общества, который планомерно, из-за угла атаковал самодержавие. Это буржуазия. Его друг Сенин, ссылавшийся на вождя большевиков, очень ясно определял этот процесс: «Пролетариат борется на баррикадах, а буржуазия крадется к власти!»

Соколов смотрел в темень за окном, и ему представились сполохи пожаров. Поезд быстро мчался в ночи — все ближе к Анастасии, к дому, к тетушке…

30. Царское Село, начало января 1917 года

Николай вышел из бильярдной в коридор, где в свете плафонов мерцали золотом блюда, на которых преподносили ему хлеб-соль в его путешествии по России в год 300-летия дома Романовых. Этот блеск всегда вызывал у него ассоциацию с верноподданническим блеском глаз русского народа. Душа его немного успокоилась, и он спросил арапа, дежурящего у дверей, где сейчас находится ее величество. «В комнате у великих княжен!» — последовал ответ. Николай Александрович попросил арапа пригласить царицу в ореховую гостиную. «Этот разговор не для детских ушей», — решает Николай.

«Вечно он лезет на глаза, этот бесстыдный дар французского президента! — возмущенно думает царь, входя в гостиную императрицы и отводя глаза от висящего на самом видном месте гобелена «Мария-Антуанетта и ее дети» с картины Вижэ-Либрена. — Не нашли ничего лучшего преподнести Аликс, как изображение королевы, которой чернь отрубила голову! Эти наглые французы вечно суются невпопад! А может быть, это намек?»

Шурша шелками, в гостиную вплывает императрица.

— Ты звал меня, солнышко? — кокетливо улыбается сорокапятилетняя женщина, высокая, довольно грузная, но не полная, с зачесанными наверх волосами, с крупными жемчужинами в ушах, выглядящая старше своих лет.

— Да, май дарлинг! — тянется ей навстречу Николай. — Я хотел с тобой поговорить о политике, а дети…

— Это не для их нежных ушей, — резко высказывается Александра и уютно устраивается в кресле так, чтобы свет падал из окна сзади и не высвечивал начинающую багроветь кожу носа и щек. Николай остается на ногах. Он принимается мерно расхаживать по залу, резко выбрасывая, словно кавалерийские команды, свои мысли.

— Май дарлинг! Мы должны продумать сейчас нашу политику. «Общественность» совершенно взбесилась. Бьюкенен и Палеолог ведут себя нелояльно. Я даже хочу написать Жоржи в Лондон, чтобы он, как король, запретил этому прохвосту якшаться с оппозицией. Может быть, я потребую его отозвать, но все равно останутся все эти жулики ноксы, хоры и другие… К сожалению, мы не успели договориться в прошлом году о мире с Вильгельмом, а теперь это уже невозможно. И Вилли и дедушка Франц объявили теперь всю Польшу под верховным владычеством Германии, они хотят там взять рекрутов на войну с нами — это не по-джентльменски и просто подло. Теперь я тоже буду хитрить с ними, как и они с нами…

— Но, солнышко, может быть, все-таки есть какой-нибудь шанс на мир с Германией и Австрией?! Ведь нам так нужно задушить оппозицию, а она, судя по докладам Глобачева и Курлова, растет как на дрожжах!

— Нет, дарлинг! Я пришел к выводу, что выход из войны нам сейчас опаснее ее продолжения. Во-первых, Антанта стала бы нашим открытым и злейшим врагом, предъявила бы к уплате все наши финансовые векселя… Ты помнишь, как крутился Барк, когда ездил в Англию, Францию и Америку! Поганые ростовщики так и вцепились в него мертвой хваткой! Только подумай! Британские шейлоки потребовали от нас перевезти им в качестве гарантии весь наш золотой запас!.. Якобы ради укрепления фунта стерлингов во время войны. А то, что валится наш рубль, им на это наплевать!

Нет, конечно, замирение с Берлином будет означать для нас финансовый крах и даже 10, 100 миллиардов золотых марок не спасут нас… — нервно дергается на ходу обычно флегматичный Николай. — Второе. Ты помнишь, как этот наглец Бьюкенен подбивал нас уступить оставшуюся половину Сахалина Японии за то, что ее дивизии прибудут на Западный фронт для спасения Вердена? Я его тогда оборвал, но нельзя исключить, что, если мы выйдем из войны одни, союзники подговорят японцев и те нападут на нас на Дальнем Востоке. Это было бы ужасно!

И, конечно, сепаратный мир сплотил бы воедино всю нынешнюю оппозицию, дал бы ей козыри на руки! Нет, сейчас я на него не пойду! Поэтому-то я и издал 12 декабря приказ, в котором поставил все точки над «и»…

— Но, солнышко! Нельзя так сразу обрывать доброе дело! Пусть наш посланник в Стокгольме ведет по-прежнему разговоры с болгарином Ризовым, худа от этого не будет! А я в письмах к дяде Густаву{77} и датскому Христиану пожалуюсь на Вилли, что он срывает хорошую возможность укрепить наши монархии и противодействовать черни… Но ради бога, не ходи как маятник перед глазами!

— Ты всегда права, май дарлинг! — ответил Николай и присел на стул подле ширмы, опершись локтем о хрупкий столик. Вынув портсигар, он спросил разрешения жены закурить и со вкусом вдохнул дым турецкого табака. — Сейчас главное — найти верных людей в правительстве, которые сумеют переломить в нашу пользу все построение врагов. Я спокоен за армию…

— Солнышко! А ты помнишь шашни Алексеева с этой скотиной Гучковым? Гучков начинял тогда всякими мерзостями Михаила Васильевича.

— Что ты, дарлинг! Михаил Васильевич дал честное слово, что переписки и встреч у них не было. Только Гучков писал ему, а это не запретишь…

— Нет, нет! Надо отделаться от Гучкова, но только как? Теперь военное время — нельзя ли придраться к чему-нибудь такому, на основании чего его можно было бы засадить в тюрьму? Вообще-то ему место на суку высокого дерева рядом с Кедринским{78} — за его ужасную речь в Думе… Я бы еще спокойно и с чистой совестью сослала Львова, Милюкова и Поливанова… Нам нужен кнут! Будь тверд, покажи властную руку! Сокруши их всех… Ты владыка, ты хозяин земли русской… Будь львом в борьбе против кучки негодяев и республиканцев…
Николай почувствовал, что сейчас может начаться истерический припадок у супруги. Он резко встал и твердо сказал:

— Да-да! Я скоро покажу им кулак! Протопопов докладывает мне обо всем, что готовится. Я их упрежу! Пока немцы на русской земле, я никаких реформ проводить не буду.

С восхищением Аликс смотрит на своего обожаемого Ники. А он, поместившись между нею и гобеленом «Мария-Антуанетта», выглядит молодцом, совсем так, как в день объявления войны Германии, в Зимнем на молебне.

— Да, моя армия, мои офицеры — они-то уж будут твердо за меня!.. Как в 905-м, когда нас уберег господь!.. Еще одно усилие, хотя бы маленький успех действующей армии против германцев, и я могу продолжить переговоры о мире, а затем свернуть шею оппозиции…

31. Поезд Могилев — Петроград, январь 1917 года

Непрерывной чередой текли думы Алексея. Вагон скрипел и качался, словно корабль. Послышался стук в дверь. Официант предложил стакан чаю и легкий ужин. И почти вслед за ним, не успела еще щелкнуть массивная ручка, вошел полковник Марков. Он был темен волосом и лицом. В его стального цвета глазах просвечивала жестокость, он весь казался крепко сбитым, волевым командиром. Вагон качнуло, Марков оперся о стену, и на указательном пальце его левой руки блеснул массивный золотой перстень-печатка.

Алексей предложил ему сесть, а сам, поднявшись, нажал кнопку вызова официанта. Человек в белых перчатках принес господам офицерам широкий поднос с ужином, на который они переставили и неначатые до сих пор стакан чая и снедь для Соколова.

Пока официант расставлял все на столике, завязалась беседа, как водится, о прежних сослуживцах. Вспомнили полковника Энкеля, который служил теперь военным агентом России при союзном правительстве Италии. Генерал Монкевиц по-прежнему служил в Петрограде, в Генеральном штабе. Сухопаров получил производство в полковники, а Скалон — в генералы.

Когда на столе в свете уютного светильника жемчугом стала переливаться сочная ветчина, заискрился в стаканах дымящийся чай, зажелтело масло рядом с аппетитной хрустящей корочкой французской булки, беседа чуть приостановилась. Соколов интуитивно почувствовал, что Марков внутренне напрягся. Алексей решил, что он готовится сказать какую-нибудь неприятную вещь, и захотел заранее разрядить ситуацию.

— Владимир Александрович, погоди, я достану сейчас заветную фляжку… — улыбнулся он Маркову. Тот согласно кивнул.

Алексей повернулся к багажной сетке, чтобы достать саквояж, и в полированной деревянной панели, словно в зеркале, увидел отражение Маркова. Тот с удивительным проворством отщелкнул верхнюю часть перстня и высыпал в стакан Соколова какой-то порошок.

Реакция Алексея была молниеносной. Марков мгновенно оказался схваченным за горло крепкой рукой и ударом втиснут в угол купе между окном и стенкой. В грудь ему уперся ствол браунинга.

— Что ты бросил в стакан? Яд? — резко застучали слова, словно удары по голове Маркова.

— С-снотворное! — заикаясь и не помня себя, прошептал он. Рука Соколова крепче сдавила ему горло.

— На кого ты работаешь? На немцев? — Марков стал задыхаться.

— Мне приказал Ассанович! — еле мог он ответить.

— Что?! Что приказал?! — Рука чуть отпустила Маркова.

— Изъять у вас пакет с печатями…

— Зачем?

— Не знаю… — прохрипел Марков, но рука снова стала сжимать ему горло. — По-видимому… вас хотят шантажировать…

— Если хотите жить — изложите на бумаге сказанное вами, — рука чуть отпустила горло, но в глаза Маркову смотрело дуло маленького пистолета.

— Вы… вы не посмеете убить офицера, — побледнел Марков. Хорошо зная Соколова, полковник понимал, что тому трудно будет спустить курок и лишить жизни того, с кем годы просидел в одной комнате.

— Вы недооцениваете меня! — резко бросил Алексей. — Вы не офицер, а мразь, предатель офицерской чести! Если вы не напишете то, что я требую, я уничтожу вас и представлю все, как необходимую самооборону от немецкого шпиона! А стакан чая со снотворным и открытый перстень на вашей руке все это подтвердит. Ну?!

— Отпустите! Я так не могу писать! — взмолился Марков. Он был потрясен и готов писать что угодно, лишь бы Соколов не сломал ему шею в тесном купе.

Держа Маркова на мушке, Алексей снял одной рукой поднос с ужином и поставил его на бархатный диван у двери. Затем так же достал саквояж, вынул из него книгу, захваченную в дорогу, открыл тяжелую кожаную обложку и приказал, показывая на карандаш, лежащий рядом с лампой:

— Пишите здесь, на чистом листе…

Марков помассировал шею, на которой стали проступать синяки, дрожащей рукой взял карандаш и вывел под диктовку генерала, по-прежнему державшего его голову на мушке, первые слова:

«Я, полковник Марков, подтверждаю, что 16 января 1917 года совершил нападение на генерал-майора Соколова с целью завладеть казенным пакетом, скрепленным пятью сургучными печатями, для передачи его полковнику Ассановичу. Предполагаю, что насильственное изъятие пакета на имя военного министра Беляева, доверенного генерал-майору Соколову вр.и.д. наштаверха генералом Гурко для передачи г-ну военному министру в Петрограде, должно быть совершено с целью последующего шантажа господина генерал-майора Соколова.

Для захвата письма мною был применен снотворный порошок, высыпанный в чай его превосходительства генерал-майора Соколова. Сей документ составлен и написан собственноручно мною, полковником Марковым, для удовлетворения генерал-майора Соколова, в чем приношу ему также свои извинения.

16 января 1917 года,

Генерального штаба полковник Марков».

Соколов принял книгу с документом и убрал пистолет во внутренний карман френча. Марков, казалось, вместе с волей к сопротивлению потерял и физические силы. Он обмяк и как куль обвис на бархатном диване, то и дело потирая горло и прокашливаясь. Соколов холодно смотрел на него. Он успел спрятать книгу в саквояж и, взяв стакан с чаем, принесенный для Маркова, сделал несколько глотков. Он был зол. Опасность, блеснувшая как молния, мгновенно вывела его из благодушного состояния. Он был готов действовать и сражаться, но перед ним сидел расслабленный полковник, на которого противно было смотреть.

— Выпейте своего зелья и идите отоспитесь! — приказал он Маркову. Полковник отпил половину стакана, желая еще раз доказать своему победителю, что он покушался не на жизнь его, а только на конверт, о содержании которого он, по его словам, не имел представления. Затем поднялся и нетвердыми шагами подошел к двери.

— Завтра с утра придете ко мне, я вам скажу, что надлежит делать! — снова приказал Соколов. Он тщательно запер дверь за Марковым, накинул цепочку и отодвинул язычок двери так, чтобы она не могла открыться. Затем поужинал, вызвал официанта и, открыв дверь наполовину, передал ему поднос с посудой и щедрые чаевые.

— Позовите проводника накрыть постель, — попросил он.

Официант проявил искреннюю радость по поводу доброты генерала, и через минуту появился такой же благожелательный проводник. На всякий случай Соколов сел в угол, где только что был Марков, но ничего подозрительного в действиях проводника не обнаружил. «Прислуга поезда, кажется, не замешана», — с облегчением подумал он, раздеваясь. Но браунинг положил на всякий случай так, чтобы он был под рукой.

Алексей долго не мог заснуть в эту ночь. Перед его мысленным взором проходил то поединок с Марковым, то вспоминалось «Письмо с фронта» с его последовательной логикой революции. Поступок Маркова отражал всю глубину падения многих представителей офицерства. Это проклятая война разлагает Россию, губит ее… Пророчество неизвестного автора письма о конце войны и насилии, наступление революции, в которую верит, словно в бога, Настя, — поистине могло быть только приближено такими, как Ассанович и Марков.

Алексей понимал, что какая-то влиятельная организация открыла «сезон охоты» на него. В их игре сделан только первый шаг. Он напряженно размышлял о причинах этой игры.

А что за цели преследовал Марков? Он выполнял поручение Ассановича… Почему Ассановича? Алексей вспомнил, что совсем недавно его завлекали в заговор против царя. Почему именно его? Почему именно вокруг Соколова плелась какая-то крупная интрига?

Ему пришли на ум намеки некоторых старых сослуживцев о заговоре. «Может быть, здесь разгадка сегодняшних событий? — предположил Соколов. — Но, во-первых, я не командую частью, которую мог бы повести на дворцовый переворот, во-вторых, я недостаточно влиятельное лицо, чтобы уж так непременно нужен был в заговоре. Я не располагаю никакими военными каналами прямой или родственной связи с высокими персонами. Впрочем… Может быть, кому-то и зачем-то требуются мои каналы связи с Болгарией и Чехией, а возможно, и с Веной? Может быть, кое-кто из заговорщиков желает получить именно эти связи для своих личных целей? А может быть, они хотят с их помощью заключить сепаратный мир с дунайской монархией?

Это уже вторая попытка подхода ко мне, и теперь Марков может постараться убрать меня, как свидетеля его поражения и невыполненного задания. Он на это вполне способен… Придется и на родной земле не забывать об осторожности, тем более что выстрел в меня может быть легко приписан проискам германской или австрийской разведок, о которых стало так модно говорить…» — думал Алексей.

«Как же мне теперь построить контригру? — размышлял он дальше. — Ведь они на этом не остановятся… в этой связи — что именно сказать Маркову, когда он завтра придет ко мне? А придет ли он вообще? Сможет ли он после такого поступка появиться перед моими глазами? Ведь Марков — человек самолюбивый и жестокий. Для него это не просто неудача, а опасный провал. Пожалуй, он все-таки придет, потому что деваться ему некуда. Его расписка, если я дам ей официальный ход, поставит под удар всю организацию, а этого Маркову не простят. Пожалуй, в его интересах сказать, что он и не пытался выкрасть письмо, потому что… я все время был не один, случайно кто-то ехал со мной. А потом? В Петрограде? Ведь он должен довести дело до конца — значит, и в Питере он представляет опасность. Только бы эта грязная возня не коснулась Насти! Вообще-то я нужен им живой. Поэтому опасность в Петрограде может исходить только от Маркова — он захочет устранить меня вообще. В поезде он вряд ли решится на что-либо серьезное, ведь поезд воинский. Ну что же — предупредим его и об этом.

Теперь о контригре. Я могу противопоставить им только выдержку — надо держать ухо востро, ибо за самым невинным шагом любого человека, вплоть до самых высших сановников, может скрываться начало провокации. И прежде всего — сдать пакет Беляеву немедленно по прибытии. А там видно будет… как они после этого будут строить тактику…»

Возбуждение Соколова постепенно проходило. Как у всякого здорового человека, у него после резкого подъема всех сил для отражения опасности наступала усталость, клонило в сон. Он повернулся на бок, уткнулся носом в бархатную спинку дивана и заснул. Сон его был крепок и восстановил силы.

Утром он тщательно побрился, легко позавтракал и, глядя в окно на заснеженный пейзаж, краем глаза не выпускал из поля зрения и входную дверь. Часов в одиннадцать раздался осторожный стук.

— Войдите, — громко, спокойным голосом пригласил Соколов.

Дверь открылась вбок, и вошел напряженный, как струна, Марков. У порога полковник вытянулся по стойке «смирно» и, как положено по уставу, приветствовал генерала.

Соколов жестом показал ему на диван. Он не хотел начинать разговор первым и выжидал, когда полковник хоть что-то скажет.

Марков начал с извинения, но оно звучало так злобно, что Соколов усмехнулся.

— Господин полковник, я вам назначил эту встречу не для того, чтобы слушать пустые слова. Я полагаю, что необходимо предупредить вас не делать более необдуманных шагов в отношении меня. Особенно в ближайшие два дня, пока я не вручу благополучно пакет господину военному министру. Я не позволю ставить мою честь под сомнение. Стреляю я пока неплохо…

— Но я… — пытался что-то сказать Марков.

— Можете считать это последним предупреждением перед тем, как я спущу курок… — холодно перебил полковника Соколов, и его глаза блеснули сталью. — Не вздумайте также подсылать ко мне кого-либо или стрелять из-за угла. Во время войны такие номера неизбежно кончаются казнью через повешение исполнителя и заказчика…

— Я клянусь! — хрипло, севшим голосом ответствовал Марков.

— Лучше скажите-ка, что вы об этом знаете, — прервал его Алексей…

— Клянусь — ничего, кроме того, что Петр Львович приказал изъять у вас тайно этот пакет. А потом вас хотели загнать в угол, на этой основе — завербовать.

— Сколько человек вашей группы едет в этом поезде?

— Я один, — ответ Маркова.

— Сколько человек вас будет встречать в Петрограде? — так же холодно и спокойно, словно на следствии, продолжал допрашивать Соколов. Маркова явно нервировал его тон.

— Только один офицер с авто из Генерального штаба…

— Вот что, господин полковник! — строго приказал Алексей. — Сейчас вы пойдете в свое купе и никуда из него выходить не будете до прибытия в Петроград. Вашему поручителю доложите, что не смогли в силу обстоятельств — много людей вокруг меня, да придумайте что хотите — не смогли выполнить поручение. Можете добавить ему и совет — не стремиться его выполнить, так как в противном случае страничка из тома Пушкина появится на соответствующем столе… — Соколов не хотел раскрывать конкретный адрес, по которому можно было бы направить признания Маркова, потому что такового еще не было. Алексей, разумеется, не стал бы выслуживаться перед царем, раскрывая заговор, тем более что это потребовало бы контакта с охранкой, которую Соколов презирал. Не мог он обратиться за помощью и к военному руководству, так как догадывался о том, что Гурко и Алексеев были крепко связаны с заговорщиками и любой рапорт по инстанции закончился бы для него плохо в тот момент, когда он попал бы к начальнику штаба или временно исправляющему его должность. Он не знал и степени ангажированности в заговоре военного министра генерала Беляева, хотя вполне естественно было предположить, что и он входит в его состав.

Но на всякий случай Соколов решил высказать эту угрозу, чтобы не только напугать Маркова, но и посмотреть его реакцию. Полковник, находясь со вчерашнего вечера в расстройстве всех чувств, совсем пал духом.

— Ваше высокопревосходительство! — зашептал он. — Только не выдавайте, только простите.

— Бог простит! — по привычке вырвалось у Соколова, и он тут же закашлялся. Детски-озорная мысль заставила его улыбнуться: «Вот ведь как — давно в церковь не ходил, а божусь! Как бы бог и не наказал…» — Я ничего вам обещать не буду, пока не удостоверюсь в том, что вы отказались от преступных намерений в мой адрес. А сейчас идите, подумайте над тем, как вам выпутаться из этой грязной истории…

Марков поднялся, его лицо было бледно, а уши горели красным пламенем.

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство! — щелкнул он каблуками. — Честью офицера клянусь…

Соколов молча отвернулся к окну. За Марковым закрылась дверь, и этот щелчок переключил мысли Алексея на другое. «Как там в Питере Настенька?» — подумал он.

32. Петроград, январь 1917 года

Мистер Нокс вызвал свою стенографистку Уайлс. Когда Кэт вошла, то увидела, что шеф рассержен.

— Что слышно, Кэт? Какие сведения вы сумели добыть от этого русского? Уж не влюбились ли вы и впрямь? Подумайте о том, что скоро приедет лорд Мильнер. У нас должны быть результаты… Может быть, мы сделали ставку не на того человека или ваши чары уже перестали действовать? — хлестал он ее короткими вопросами.

Красивые серые глаза Кэтти готовы были наполниться слезами — так хорошо она сыграла огорчение.

— Нужно ждать, мистер Нокс. Пока Монкевиц готов на все. Да его друг Сухопаров не дает ключей, взывает к совести и чести. Но Монкевиц сейчас далек от этих понятий. Мысленно он поселился со мной и будущим ребенком в Лондоне. Он одурманен счастьем и старается вовсю…

— Так где же сведения? Я не узнаю вас… Тогда, в Париже, вы действовали с большим успехом… — подзадорил полковник агентессу.

— Мой друг дал мне понять, что из его разговора с Сухопаровым выяснилось, что фамилии агентов — это еще не все. Я думаю, за этим что-то кроется.

— Торопитесь, Кэт, время не терпит. Может быть, мне выступить в качестве вашего друга и покровителя, установить с ним контакт и поработать как следует? Проникнуть самому в эти тайные пружины?

— С вашего позволения постараюсь это организовать… Скажу, что вы знали моего покойного отца и хотите помочь нам.

— Отлично, Кэтти! Только не называйте моего имени Монкевицу. Он знает, что я — разведчик. Пусть наша встреча будет неожиданностью для него.

В мозгу резидента прокручивались сотни вариантов. Но одно он знал: Монкевиц нужен для того, чтобы через него выйти на Соколова. Будучи опытным разведчиком, Нокс полагал, что он уже близок к цели.

…Выйдя на улицу, Кэтти постояла в нерешительности, размышляя над словами Нокса. Ей предстояла встреча с Николаем только завтра. Но она знала, насколько требователен шеф, и беспокойство, проскользнувшее в его голосе, говорило о том, что следует торопиться.

«Шеф прав, — подумала она, — куда легче было в Париже. Легкомыслие, чувственность, жадность, — все играло мне на руку, а с этими русскими — высокие разговоры о долге, о чести, о России!..»

Он был очень непрост, этот русский с немецкой фамилией, ей приходилось играть роль любящей несчастной женщины, оставшейся без средств. Она сумела не только вскружить ему голову, но и заставила полюбить себя, поверить, что его будущее может быть только с ней. Все это стоило немалого труда, тем более что Монкевиц был профессиональный разведчик и в любой момент мог разорвать с таким трудом сплетенную паутину.

Но Кэтти была прирожденная актриса, она вживалась в образ мгновенно. К тому же он стареющий мужчина, жаждущий любви молодой красивой женщины. «Надо дать ему понять, что мне грозят высылкой в Англию, а я скорее покончу с собой, чем вернусь туда беременной и одна, без него. Помощь Нокса будет очень кстати». Кэтти уважала своего шефа, зная его тонкий ум и железную хватку.

Придя домой, Кэтти позвонила Монкевицу и попросила его прийти сегодня вечером.

Окинув взглядом свою квартиру, Кэтти осталась довольна чистотой и порядком. Тут всегда должно быть уютно. Уют притягивает мужчин, а тем более одиноких. Пройдя на кухню, она начала готовить ужин, удивляясь своему спокойствию. «Все будет так, как я хочу, как должно быть. Он согласится на встречу с Ноксом, — внушала она себе. — Ведь Нокс — друг моего отца и может помочь нам».

…И вот она уже бедная, одинокая, но вместе с тем дрожащая от счастья, припала к плечу своего обожаемого Николя, пытливо заглядывает ему в глаза и знает, что эту битву она выиграет.

33. Петроград, январь 1917 года

Через полчаса после прибытия на Варшавский вокзал Алексей благополучно достиг здания военного министерства на Исаакиевской площади, где его принял Беляев, оказавшийся на месте. Соколов вручил пакет и просил написать расписку в получении. Военный министр, не привыкший к такой аккуратности крупных начальников, приятно удивился просьбе Соколова. Расписку он написал, и Соколов, бережно сложив документ, спрятал его в глубокий внутренний карман френча. Со спокойной душой он мог отправиться теперь домой.

По Невскому штабной мотор быстро домчал его к Знаменской улице. Знакомый подъезд с козырьком черного чугунного литья, два чугунных грифона по краям, хвосты которых незаметно переходили в водосточные трубы. Тамбур из черного дерева с квадратиками хрустального стекла наверху. Слишком медленно идущий лифт, четвертый этаж, квартира под номером одиннадцать, глухой звук электрического звонка в недрах квартиры. Наконец — щелканье засовов и замков — горничная Агаша с радостным вскриком: «Барин!» — тихо отступает, пропуская его в дом.

Быстрый топот каблучков, и милое, родное существо, его жена, обнимает, целует его, помогает расстегивать тяжелую шинель.

— Почему не дал телеграмму?! Я бы непременно встретила на вокзале…

— Радость моя! — оправдывался Алексей неловко. — Таковы обстоятельства, что я не имел возможности…

Алексей, разумеется, не стал открывать Насте подлинной причины; он не был до конца уверен, что противник или противники не предпримут каких-либо действий против него, в том числе и вооруженных. Соколов не хотел подвергать опасности свою любимую.

С охами и ахами показалась в коридоре тетушка Мария Алексеевна. За те несколько месяцев, что Алексей не видел ее, тетушка сильно постарела, голова покрылась серебром.

Раздевшись, Алексей окинул быстрым взглядом замки на двери, удостоверился в их крепости и надежности и вместе с Настей, которая молча прижалась к нему, прошел в комнаты. Все здесь было и знакомо, и незнакомо. Появилась новая мебель, скромная и удобная, новые шторы на окнах, выходящих на Знаменскую. На стенах — тарелки с цветочным узором.

Соколов сел на диван, Настя прильнула к нему и замерла, словно слушала музыку внутри его.

Тетушка хлопотала подле стола, накрывая его праздничной скатертью, украшая новым строгим и элегантным сервизом.

За разговорами о житье-бытье, о Минске, о трудностях в Петрограде Алексея не оставляло острое желание поскорее избавиться от расписки Маркова — положить документ в свой личный сейф, который был оставлен за ним в австро-венгерском делопроизводстве Главного управления Генерального штаба. Он понимал существование реальной опасности для своих близких. Если Марков решится на поиски своей расписки, они могли привести его людей в квартиру Соколова. Надо все сделать так, чтобы Марков или его друзья узнали о месте пребывания документа.

Сейф находился под денным и нощным присмотром внутренней охраны. В нем по-прежнему хранились личные бумаги Соколова, связанные с его друзьями в дунайской монархии.

Когда Настя за десертом сказала, что собиралась сегодня вечером навестить своих родителей, но теперь она останется дома с ним, чтобы Алексей мог спокойно отдохнуть, он, наоборот, предложил отправиться сейчас же, но по дороге заехать на минуточку в Генштаб. А чтобы Настя не мерзла на улице в извозчичьих санках, Алексей предложил завезти ее в «Кафе-де-Пари», где она сможет набрать разных пирожных и конфет родителям. Так и решили.

Алексей завез Настю в кафе, и лихач помчал его по Морской улице к арке Генерального штаба. В самом здании ему не пришлось долго придумывать ситуацию, чтобы его увидел Марков. Он буквально столкнулся с ним нос к носу на площадке мраморной лестницы у бюста Петра I. Будто мальчишка, показывающий фигу своему сопернику, генерал показал Маркову слишком хорошо тому знакомый томик Пушкина. Он не стал разъяснять смысл своего жеста. По растерянно-злобному виду Маркова, его пристальному взгляду на книгу он понял, что поступил правильно. Похоже, полковник действительно намечал изъятие своей расписки и был неприятно удивлен, увидев Соколова. Марков понял, что если с Соколовым что-то случится, то любое расследование в первую очередь вскроет личный сейф генерала.

Алексей поднялся наверх, наскоро поздоровался со старыми сослуживцами, пригласил полковника Сухопарова с женой на завтрашний вечер к самовару. Через пять минут лихач мчал его мимо помпезного нового здания Азово-Донского банка к гостинице «Франция», где на первом этаже сверкали электрическими огнями витрины «Кафе-де-Пари». Настя уже поджидала его на улице, нагруженная свертками и сверточками. Он усадил ее в санки, закрыл полстью ее ноги, и лихач помчал их по Большой Морской, круто развернувшись у гостиницы.

Пронеслись мимо «Астории», Исаакия, мимо памятника Петру, поднявшему на дыбы своего коня — Россию, завернули за угол Сената и по набережной помчались к Николаевскому мосту. По военному времени фонари и в центре светили тускло, а на Васильевском острове их сияние превратилось в слабый холодный огонь светлячков. Темный январь рано опустил занавес ночи на российскую столицу, и она, словно скорбя о павших миллионах подданных империи, превратила свои огни в мерцающие лампады. Лишь в немногих, явно богатых домах весело горел электрический свет.

Восемнадцатая линия была вообще темна, словно прифронтовая деревня. Редкие прохожие балансировали среди сугробов, поскольку дворников на окраине было меньше, чем в центре, да и работали они много хуже, чем в районах богачей.

Переваливаясь с колеи на колею, лихач доставил генерала с его генеральшей к четырехэтажному дому, указанному Алексеем. Соколов расплатился, подхватил хорошо упакованные цветы для тещи, купленные на Невском, и стремительно, как несколько лет тому назад, взбежал на третий этаж. Петр Федотович стоял на площадке лестницы у раскрытой двери, и Настя, передав ему все свои свертки, целовала его то в одну, то в другую щеки.

— Полно тебе, баловница, не так давно и виделись! — мягко ворчал смущенный Петр Федотович.

Соколов полуобнял тестя и повлек в квартиру.

В прихожей, ярко освещенной керосиновой лампой, стояла Василиса Антоновна, улыбаясь дочери лишь глазами. Но когда она увидела вошедшего Соколова, то улыбнулась шире, показав полный рот белых и ровных, словно подобранный жемчуг, зубов.

— Дайте, батюшка, на вас в генеральском мундире полюбоваться! — пропела она Алексею. В ярком свете трехлинейной лампы заметно было, как родители Насти постарели за те месяцы, которые Алексей их не видел. Пепельного цвета шевелюра Настиного отца заметно посветлела и стала почти седой. Лицо Василисы Антоновны покрылось сеточкой новых морщин, хотя глаза смотрели молодо и весело.

Пока Настя раздевалась, Алексей освободил розы от бумажных оков, и пышный букет пахнул сладким ароматом лета. Василиса Антоновна с достоинством приняла цветы, но не преминула оговорить зятя:

— И зачем такой роскошный букет, небось многих денег стоит… — Подумала и добавила, перекрестившись: — Ну да ладно, я его завтра к заутрене в храм снесу да к иконе божьей матери приставлю — ты уж не обижайся — за твое чудесное возвращение из плена, оно, видно, без заступницы не обошлось — уж как мы молились ей.

Алексей улыбнулся, спорить не стал, а аккуратно повесив шинель с папахой на вешалку, пригладил ладонью волосы и прошел в комнаты.

— А где же все твои ордена, батюшка? — охнула хозяйка дома. От дочери она знала, что у Соколова вся грудь в орденах, а теперь на его френче увидела только белый Георгиевский крестик да нашейный знак Владимира с мечами.

— Что ты, мама, пустые вопросы задаешь! — возмутилась Настя. — Давай лучше собирать на стол!

Василиса Антоновна строго посмотрела на дочь. Анастасия, хотя и была уже три года замужней дамой, словно девочка повиновалась матери.

Алексей устроился на знакомом диване с валиками, прямо перед ним в красном углу горела лампада зеленого стекла перед киотом с иконами. Мерцали от огонька лампады хрустальные стекла старого буфета. Пахло лампадным маслом и чисто вымытым полом. Все так же комнату украшали деревянные поделки Настиного отца.

Петр Федотович сначала присел к столу, однако жена и дочь стали накрывать для чаепития и отправили его принести из кухни кипевший самовар. Через минуту медный, со стершимися медалями от частой чистки толченым кирпичом самовар был водружен на поднос рядом с медной плошкой для мытья чашек. Соколову почти не пришлось сидеть в одиночестве на диване — стол был быстро накрыт, и все собрались вокруг него. Завязался неторопливый разговор. Алексей поинтересовался здоровьем Холмогоровых. Василиса Антоновна ответила, что, слава богу, здоровы. Про житье-бытье рассказал Петр Федотович. Как водится, сначала он сообщил, что вроде бы жить можно, но потом, махнув рукой, решил отвечать на вопрос зятя начистоту.

— Жизнь рабочего человека стала совсем тяжелой, Алексей Алексеевич! — говорил он. — Экономическое положение массы, несмотря на огромное увеличение заработной платы, более чем ужасно. Да что я говорю, «огромное» увеличение… Расценки вовсе не так уж и увеличились… У большинства рабочих, кто стоит на военных заказах, зарплата поднялась процентов на 50 и лишь у некоторых, особенно квалифицированных — это токари, слесари, монтеры, механики — на 100 или 200 процентов. Однако и цены на все продукты возросли в два, а то и пять раз.

Соколова очень заинтересовало сообщение Петра Федотовича, на которого уже грозно посматривала Василиса Антоновна, частенько поругивавшая мужа за «длинный язык». Но видя, что зять и дочь внимают Петру, сменила недовольный взгляд на просто строгий.

Холмогоров и сам не понимал, что это он разговорился, но в глазах Алексея и Насти читал неподдельный интерес. Ему хотелось открыться родным, поделиться своими мыслями, сомнениями.

— Вот я, к примеру, — продолжал он, — член правления больничной кассы нашей фабрики… — Взгляд Василисы, казалось, вновь метнул молнию. «Не заносись!» — выразительно говорил он. — И могу сравнить теперешний с заработком рабочего человека до войны. Вот, к примеру, посуточно чернорабочий до войны получал рубль — рубль двадцать. Теперь же два с полтиной — три рубля. Слесарь зарабатывал два-три с полтиной, теперь — четыре-пять рублей. Монтер, ежели хороший, — 3 рубля в день, теперь же — 6 рублей, и так далее. Вроде бы получается прибавка. Но в то же время стоимость потребления увеличилась совсем невероятным образом, а ведь и чернорабочий, и монтер одинаково едят и одеваются…

Петр Федотович отхлебнул чай, с интересом повертел печенье, усыпанное орехами, и, помрачнев от дум, продолжал:

— Если до войны угол оплачивался двумя-тремя рублями в месяц, то теперь — не менее восьми, а то и двенадцать отдашь, лишь бы был теплый… Обед в чайной стоил 15-20 копеек, а теперь там же, не в кухмистерской какой-нибудь — рубль — рубль двадцать. Чай так же — семишник за чайник — теперь же тридцать пять копеечек отдашь…

— А ты много-то не ходи по чайным, — проворчала Василиса, видимо, вспоминая какие-то свои разговоры.

Петр Федотович мягко взглянул на жену.

— А где же собрания устраивать? У станка, что ли, иль в котельной?.. Ну, возьмем сапоги. Стоили они ранее пять-шесть рублей, а нынче за тридцать-сорок, если и найдешь, то только солдатские, краденные у казны…

Василиса опять вскинула на мужа грозные очи.

— Да-да! Вся Россия в краденых сапогах ходит, — с вызовом уточнил Петр Федотович. — Только рубахи одни не так подорожали — ежели до войны 75-90 копеечек косоворотки шли, то теперь — за два с полтиной, а то и за три рубля купить можно.

— Это что же, — вмешалась Настя. — Выходит, если заработок поднялся в два раза, то все продукты повысились в цене в три-четыре раза?

— Не только это, милая, — уточнил отец. — Прибавь сюда невозможность добыть даже за деньги многие продукты питания, трату времени на простой в очередях, усилившиеся заболевания на почве скверного питания и антисанитарных условий в жилищах — холода и сырости из-за отсутствия дров, прочие трудности и тяготы… Все вместе взятое сделало то, что рабочие уже готовы на «голодный бунт»…

Соколов сидел и размышлял о том, что простой русский человек, механик-самоучка, рассуждает так ясно и политически зрело, как не всякий чиновник способен или даже некоторые высокомудрые господа интеллигенты. Поэтому он нисколько не удивился, а лишь удвоил свое внимание, когда Петр Федотович заговорил и о политических делах.

— Если бы только экономически было тяжело, — негромко говорил он. — Политическое бесправие рабочих сделалось совершенно невыносимым и нетерпимым. У нас отняли простое право свободного перехода с одного завода на другой. Наш большевик, работающий на заводе, говорит, что нас вообще превращают в бессловесное стадо, пригодное лишь к обогащению капиталистов или для бойни на войне…

— Не заговаривайся, Петр! — резко выпалила Василиса Антоновна. Глаза ее горели огнем, грозившим испепелить супруга.

— Что вы, — успокоил ее Алексей, которого, как это ни удивительно, уже совершенно не коробила терминология социал-демократов. — Что вы, это очень интересно!

Видно было по его выражению лица, что он действительно внимательно и с интересом слушал страстную речь Петра Федотовича. Отец Насти удовлетворенно мигнул ей обоими глазами сразу, показывая, что и ему польстило внимание слушателей, а зятя, хотя он и в генеральской форме, он нисколько не стесняется.

Настя улыбнулась отцу, выражая этой улыбкой и гордость за мужа, и за него — отца, за его манеру говорить, ясно и просто. Одна Василиса Антоновна была недовольна. Разумеется, она нисколько не сомневалась в том, что зять не будет протестовать против высказываний Петра хотя бы из приличия. Но всей своей женской консервативной натурой она противилась каким-то пугающим переменам, о которых иногда толковали даже в очередях. Ее вполне устраивал высокий заработок мужа, хотя и отдаленная от его работы, но удобная квартира, весь налаженный и спокойный быт. И когда крамольные разговоры теперь полились в ее доме за столом, где сидели любимая дочь и зять-генерал, пусть молодой и много переживший, Василису Антоновну коробило и пугало с непривычки. К тому же это все расходилось с тем, чему учил в своих проповедях настоятель церкви Благовещение пресвятой богородицы, где она не пропускала ни одной заутрени или вечерни.

Петр Федотович заметно воодушевился, почувствовав одобрение дочери и внимание зятя и, словно дразня Василису Антоновну, продолжал:

— Запрещение рабочих собраний, даже в целях устройства лавочек и столовых, — а это в теперешние трудные времена какой ни есть, а выход для нашего брата рабочего, — запрет профессиональных организаций, преследование тех, кто активно работает в больничных кассах, закрытие рабочих газет — все это заставляет рабочее сословие резко отрицательно относиться к правительственной власти. А вот революционные социал-демократы в нашей среде находят почву. Массы под их влиянием протестуют всеми мерами и средствами против продолжения войны, полностью бойкотируют и новый государственный военный заем, устраивают уличные демонстрации и принимают резолюции…

— По поводу займа, — неожиданно вмешалась Анастасия, — в Петрограде ему рукоплещет только буржуазия. Из военных прибылей им легко отдать какой-то процент на заем, а потом получить свои отчисления…

«Молодец женушка, — подумал Соколов, — ты неплохо начинаешь разбираться в процентах и капиталах!»

Для Алексея этот разговор не был открытием. По службе помощника генерал-квартирмейстера ему приходилось читать много служебных бумаг, исходящих от военно-цензурных управлений дивизионных, корпусных и армейских. Военные цензоры усиленно занимались перлюстрированием солдатских писем и писем из тыла на фронт и прямо доносили о революционизации солдатских масс.

Соколов знал также, что циркулирующие в армии слухи о голоде в Петрограде достигли невероятных размеров, хотя они и граничили подчас с чистой фантастикой, но кто-то определенно пускал и раздувал эти слухи. В армии «имелись сведения», что в столице «фунт хлеба теперь стоит рубль», что «мясо дают только помещикам и дворянам», что «открыто новое кладбище для умерших от голода»… «купцы выселяют солдаток с квартир, а немцы дали министрам миллиард за обещание уморить возможно большее число простых людей…».

Беспокойство солдат за оставленные на родине семьи было понятно Алексею. Но та вакханалия слухов, сказок и легенд была порождена, как видно, не только человеческой заботой о близких, но и явной игрой на такой струне солдатского характера. Как докладывали порой военные цензоры, за слухами иногда стояли социалисты-революционеры, меньшевики и даже кадеты.

Самовар уже остыл, но чай, хотя и негорячий, был особенно вкусен в домашнем кругу. Алексею было здесь тепло и уютно. Ему подумалось, что хорошо бы перенести эту добрую семейную атмосферу в их дом на Знаменскую, где, как он чувствовал, родители Анастасии быстро сжились бы с тетушкой. Он уже не раз говорил об этом с Настей, но когда она попробовала заикнуться об этом Василисе Антоновне, то получила резкий и совершенно незаслуженный отпор.

«Я тебе всегда говорила, что не по себе ты дерево рубишь! Ну а в чужой сад, да еще барский, я никогда не залезала и не полезу! — решительно отрубила мать. — И никогда со мной больше не говори об этом!» — приказала она.

Настя рассказала об этом разговоре Алексею, конечно, изменив форму высказываний Василисы Антоновны. Но Алексей догадался. Он лишний раз подивился бескомпромиссному, крутому характеру тещи, ее гордости тем, что она принадлежит к рабочему классу общества и ни за что не хочет изменить ему. Алексей чувствовал твердость и в характере отца, крепко любившего дочь и с болью в душе отдавшего ее замуж за офицера, то есть за человека другого класса. Алексей понимал и ценил такой взгляд Холмогоровых.

Семейный вечер на 18-й линии Васильевского острова закончился часов в десять. Покидая добрый кров своих родственников, Алексей был переполнен теплыми чувствами к ним за Настю — они вырастили ее такой замечательной. Глядя на них, он начинал верить в рабочее сословие, в его политическую мудрость и твердость, гордость и доброту. Он увидел в них то, чего не мог увидеть уже во многих своих коллегах-офицерах.

34. Петроград, конец января 1917 года

Самая фешенебельная гостиница российской столицы — «Европейская» — в своих трехстах комнатах ценою от 4 до 40 рублей в сутки, во время войны давала кров руководителям союзнических миссий. В этом качестве среди ее постояльцев числился и мистер Самюэль Хор, официально глава британского Бюро информации, а неофициально — резидент СИС в Петрограде. Естественно, что и лорда Мильнера, главу английской миссии на союзнической конференции, которая началась в конце января в Мариинском дворце, также поселили в «Европейской». Ему отвели самые роскошные апартаменты отеля. Сэру Альфреду это было очень удобно — адмирал Холл советовал ему перед отъездом во всем полагаться на мистера Самюэля. Что же касается предгрозовой ситуации в России, прощупать которую и прибыл лорд, то ее лучше мистера Хора и его сотрудников никто не знал.

Жить по соседству было очень удобно еще и потому, что мистера Хора обслуживала не гостиничная прислуга, состоявшая в значительной части из агентов Петербургского охранного и жандармского отделений, а его собственная, где большинство было кадровых офицеров британской разведки. Теперь они все «присматривали», чтобы никто лишний не лез к сэру Альфреду, прислуживали в качестве официантов во время его трапез с доверенными людьми, не давая русским совать нос в дела главы британской миссии.

Когда же зашла речь о том, с кем из англичан в России, кроме мистера Хора, мог бы побеседовать конфиденциально британский министр хотя и без портфеля, но близкий к самым влиятельным кругам империи, резидент рекомендовал ему генерального консула Великобритании в Москве Роберта Брюса Локкарта.

«О, это хотя и весьма молодой, но очень осведомленный работник нашей службы!» — отозвался мистер Хор. Оказалось, что в связи с предстоящей в рамках конференции поездкой лорда Мильнера во вторую русскую столицу генеральный консул был уже вызван из Москвы в Петроград и обретался в той же гостинице, только не в сорокарублевом апартаменте, а в номере значительно менее дорогом, но все-таки комфортабельном.

Роберта Брюса Локкарта представили лорду Мильнеру на завтраке в британском посольстве на следующий день после приезда делегации из порта Романов на Мурмане. Лорду не понравились завалы военных грузов на пристанях порта, показалась очень тряской колея новой железной дороги от Мурмана. Лорду Мильнеру не нравилась Россия вообще, он показал хорошее знакомство с критическими телеграммами и докладами, которые посольство и резидентура направляли в Лондон.

На завтраке опытные дипломаты и разведчики хорошо поняли, какое настроение царит в метрополии по отношению к России. Понял это и Брюс Локкарт. Сэр Альфред обратил свое благосклонное внимание на молодого разведчика, он пригласил его вместе с резидентом после завтрака к себе в апартаменты сделать реферат о московской и петроградской оппозиционной прессе. Это было весьма интересно и мистеру Хору.

В просторной гостиной, обставленной мебелью в стиле Людовика XIV, джентльмены уютно устроились вокруг кофейного столика. Бесшумно скользя по коврам, официант во фраке и с безукоризненным британским пробором на рахитичной, продолговатой голове (лейтенант секретной службы по чину), принес кофе. Мистер Хор заблаговременно узнал, что сэр Альфред вывез свою любовь к этому напитку, почти безразличному для настоящих англичан, со своей первой родины — из Германии. Поэтому в магазине Жоржа Бормана у «пяти углов» были заказаны лучшие бразильские зерна.

Пригубив кофе, Брюс Локкарт показал, что он загодя готовился к визиту лорда. Он вынул из кармана аккуратно сложенный сентябрьский номер газеты «Русские ведомости», в котором была напечатана знаменитая статья оппозиционера Маклакова «Трагическое положение». Одна страничка этого номера со статьей Маклакова стоила в столицах пять рублей, а в провинции ее цена поднималась до пятнадцати рублей.

— Это пример того, как русская оппозиция начинала свою атаку на царя, — потряс газетой мистер Брюс.

— Интересно! — коротко согласился послушать перевод лорд Мильнер.

Брюс начал читать, переводя сразу на английский язык.

— «…Вы несетесь на автомобиле по крутой и узкой дороге. Один неверный шаг, и вы безвозвратно погибли. В автомобиле — близкие люди, родная мать ваша. И вдруг вы видите, что ваш шофер править не может: потому ли, что он вообще не владеет машиной на спусках, или он устал и уже не понимает, что делает, и ведет к гибели и вас и себя… К счастью, в автомобиле есть люди, которые умеют править машиной, им надо поскорее взяться за руль. Но задача пересесть на полном ходу нелегка и опасна; одна секунда без управления — и автомобиль будет в пропасти. Однако выбора нет — вы идете на это. Но сам шофер не идет. Оттого ли, что он ослеп и не видит, что он слаб, и не соображает, из профессионального самолюбия или упрямства, но он цепко хватается за руль и никого не пускает. Что делать в такие минуты? Заставить его насильно уступить место? Как бы ни были вы ловки и сильны, в его руках фактически руль, и один неверный поворот или неловкое движение этой руки — и машина погибла. Вы знаете это, но и он тоже знает. И он смеется над вашей тревогой и вашим бессилием: «Не посмеете тронуть!» Он прав: вы не посмеете тронуть; если бы даже страх или негодование вас так охватили, что, забыв об опасности, забыв о себе, вы решились силой захватить руль — пусть оба погибнем — вы остановитесь: речь идет не только о вас: вы везете с собой свою мать… ведь вы ее погубите вместе с собой, — сами погубите, — довольно бойко переводил с листа Брюс, актерски играя голосом. — И вы себя сдержите, вы отложите счеты с шофером до того вожделенного времени, когда минует опасность… вы оставите руль у шофера. Более того, вы постараетесь ему не помешать, будете даже советом, указанием содействовать. Вы будете правы — так и нужно сделать. Но что будете вы испытывать при мысли, что ваша сдержанность может все-таки не привести ни к чему, что даже и с вашей помощью шофер не управится? Что будете вы переживать, если ваша мать при виде опасности будет вас просить о помощи и, не понимая вашего поведения, обвинит вас за бездействие и равнодушие?»

— Оказывается, русским известны автомобили и опасности, из них вытекающие? — изволил пошутить лорд. — Весьма выразительный образ, весьма! — одобрил он иносказательную филиппику Маклакова. — Правда, в середине фельетона этот образ несколько расплылся, но идея достойна всяческих похвал! Свалить Россию в пропасть?! Это бы вполне соответствовало имперским интересам!

Я уже весьма содержательно побеседовал с сэром Джорджем на эту тему. Он мне много рассказал о придворных кругах и высших сферах России. Но ваш анализ представляется мне также важным для понимания критического положения в этой стране, — поощрял сэр Альфред Брюса.

Разведчик был рад стараться. Он достал небольшой блокнот, изящно переплетенный в сафьян, и, сверяясь с ним для памяти, стал рассказывать господину министру о том, как буржуазная пресса постоянно «кусает» двор и администрацию, хотя и находится под цензурой. Русские большие мастаки обходить разного рода цензурные рогатки, говорил разведчик и тут же приводил факты, до которых был особенно охочь лорд-инспектор. Выводы он любил делать сам.

У мистера Хора вскоре предстояло важное свидание с осведомителем из придворных кругов. Он откланялся со спокойной душой, обещав вернуться и доложить самые свежие новости. Резидент увидел, что Брюс Локкарт понравился лорду и не подведет своих коллег.

Лорд Мильнер и Брюс Локкарт остались вдвоем. Румяный и улыбчивый, белозубый, синеглазый Локкарт умел хорошо занять любого шефа. Министру, близкому к Ротшильдам, он рассказал о положении на московской и петроградской биржах, о котировке акций, о курсе рубля, который благодаря стараниям англичан-союзников резко стал падать, приближая Россию к финансовому краху. Лорд задал генеральному консулу много вопросов, из которых Брюс снова заключил, что с первого же дня своего приезда на Мурман Мильнер понял всю безнадежность положения России. Брюс уверенно говорил о грядущем дворцовом перевороте, заявив, что если царь не пойдет навстречу буржуазной общественности, то будет очень скоро свергнут. Лорду Мильнеру хотелось поподробней узнать именно это, и он оставил молодого разведчика на обед, который был уже накрыт в соседней комнате.

Тот же официант в белых лайковых перчатках принес по желанию высокопоставленного гостя типично русский обед. Икра и пирожки, уха и паштет из дичи, жареные белые грибы и поросенок с кашей несколько примирили лорда Мильнера с Россией.

Брюс Локкарт со знанием дела рассказывал о том, что признаки общей вражды к правительству Николая Романова и к крайне бюрократическому строю видны буквально во всех слоях населения. Не только либеральная буржуазия, но даже придворные сферы затронуты желанием переворота. Произошел сильный сдвиг влево промышленного класса, до сей поры весьма реакционно настроенного. Немаловажным является и такой момент: объединились различные общественные силы, начиная от октябристов и прогрессистов, кончая «трудовиками», эсерами и некоторыми социал-демократами, принадлежащими к крылу, называемому меньшевиками…

У лорда Мильнера была прекрасная память. Он никогда ничего не забывал — ни цифр, ни фактов, ни обид. Перед своим визитом в Россию он внимательно прочитал досье, подготовленные ему в министерстве иностранных дел и в СИС. Поэтому Брюсу не пришлось объяснять милорду, кто есть кто на партийном горизонте в России.

Локкарт завершил свой краткий обзор положением в рабочем классе, который, по его словам, был весьма заинтересован в установлении парламентско-демократическо-правового порядка. Не забыл он сообщить и о состоянии армии.

Лорда Мильнера особенно интересовало — не выльется ли недовольство в России в грандиозную социальную революцию, которая потрясет устои всего мира и скажется на роли России в войне.

Брюс рассказал, что недавно он в тесном кружке встречался с Керенским, чья популярность весьма растет, а началась, кстати говоря, от того, что он выступал защитником в суде над рабочими, арестованными во время беспорядков и расстрела, учиненных на Ленских приисках британского концерна «Лена Голдфилдс». Сэр Альфред хорошо знал это дело, поскольку его патрон — барон Ротшильд — имел свои интересы в этих приисках. Так вот, этот присяжный поверенный, член четвертой Государственной думы, приветствовал грядущий дворцовый переворот, но весьма отрицательно высказывался о возможности народного выступления. Присутствовавшие в этом интимном кружке господа выражали опасение, что народное движение может попасть в крайне левое русло и это создаст чрезвычайные трудности для ведения войны, ибо российские массы разочаровались в ней.

Положение дел в Петрограде, что также было известно одному из самых пронырливых работников британской разведки в России — Локкарту, — было особенно тяжелым.

— В катастрофическом состоянии торговля, — докладывал Брюс, — особенно торговля продовольствием. Булочные, колбасные, молочные и другие мелкие лавки закрываются из-за недостаточного подвоза в Петроград нужного сырья. Сокращают свои операции торговцы-оптовики. Они, во-первых, побаиваются реквизиций, о которых были пущены слухи, а во-вторых, из-за отсутствия поддержки банков и крупных капиталистов, которые кредитуют оптовую торговлю. В предвидении надвигающегося кризиса, а может быть, и по другим соображениям, банки в последнее время стараются извлечь свои капиталы из торговли, пустить их на другие гешефты и тем, разумеется, еще более усугубляют расстройство торговли.

Министр, близкий к британским финансовым кругам, выразил уверенность, что наибольшую предусмотрительность проявили те российские банки, которые, как Азово-Донской, весьма тесно связаны с английским капиталом.

— Мы им так рекомендовали, сэр! — коротко отозвался Локкарт, показывая, что он тоже не так прост в сложных финансовых и банковских операциях. — К тому же в Петрограде и Москве происходит вытеснение чисто русских торгово-промышленных предприятий в сфере продовольствия иностранными купцами, кои значительно более управляемы нами. Особенно мы рекомендуем им сосредоточивать в своих руках оптовую торговлю… и они успешно осуществляют наши рекомендации, — продолжил он после паузы, предчувствуя вопрос Мильнера.

Тот подумал и ничего не сказал, хотя тень вопроса осталась у него в глазах.

— Падение курса русского рубля, вызванное отчасти нашими финансовыми деятелями, — угадал ответ Брюс, — в частности, отправкой русского золота в английский банк в обеспечение военных кредитов России, вызвало немедленное повышение цен на пятьдесят-сто процентов.

— Это было очень хорошо сделано, мой дорогой! — воскликнул лорд Мильнер. Брюс так и не понял, имел ли в виду министр его доклад или снижение курса рубля английскими союзниками. Но по всему было видно, что сэр Альфред остался очень доволен и обедом, и беседой, и мрачными перспективами российского императорского дома.

Теперь Локкарту предстояло закрепить свой успех в Москве, где вскоре должен был побывать министр его величества короля Великобритании.

35. Петроград, конец января 1917 года

В первый же день работы союзнической конференции Алексей Соколов столкнулся лицом к лицу с черноволосым, бородатым и прихрамывающим полковником Мезенцевым. Старые приятели пожали крепко руки и коротко поведали друг другу, как они очутились в роскошном мраморном Мариинском дворце — резиденции Совета министров вместо неуютных штабных блиндажей и окопов. Алексей рассказал, что Ставка направила его экспертом, переводчиком, а заодно и временным помощником лорда Мильнера — высшего чина в британской делегации. Мезенцев коротко сообщил, что недавно вновь был ранен, лечился в петроградском госпитале, развернутом в самом Зимнем дворце. Теперь же Главное артиллерийское управление, помня его службу в 15-м году, попросило стать экспертом русской делегации по артиллерии и использовать для давления на союзников фронтовой опыт. Глядя на грудь Мезенцева, декорированную многочисленными боевыми наградами, ни у кого не возникало сомнений в глубине такого опыта.

— Ты же знаешь, Алексей Алексеевич, что главной нашей целью является, я бы сказал, «вымазживание» у союзничков поставок возможно большего количества артиллерии, боеприпасов и другого снаряжения, — скривил презрительно рот артиллерийский полковник. — Вот я и стараюсь доказать это господам английским и французским офицерам.

— А я занимаюсь тем же среди английских и французских генералов… Твой начальник Маниковский меня специально просил об этом… Только забыл сообщить мне необходимые данные.

Оба невесело рассмеялись.

— Когда пойдем в военную гостиницу завтракать, я тебе их поведаю, чтобы ты готовил почву убедительнее, — обещал Мезенцев.

Седой моложавый генерал с волевым лицом и боевой, слегка прихрамывающий полковник были встречены в военной гостинице, — в прошлом «Астории» — исключительно любезно. Несмотря на тесноту, метрдотель нашел Соколову и Мезенцеву столик на двоих в уголке амфитеатра, чуть возвышающегося над общим залом. Зимний мягкий свет еле проникал через матовое стекло фонаря на крыше, на столиках горели уютные электрические лампочки. Торшеры с электрическими свечками возвышались по углам амфитеатра. О войне напоминала только публика, одетая в военную форму. Голод в Петрограде и военная разруха на меню нисколько не сказывались.

— Как ты знаешь, — вполголоса рассказывал Мезенцев Алексею, — к межсоюзнической конференции Генеральным штабом и ГАУ были приготовлены любопытные цифры, которые показывали, что русско-румынский фронт по своему весу отнюдь не менее Западного…

— Нет, я не осведомлен в таких вещах, — так же тихо ответил Соколов. — Маниковский не открывал всех наших карт.

— Так я тебе их открою, Алеша, чтобы ты вместе со мной возмутился непорядочностью наших дорогих союзников! — с горящими обидой глазами почти прошептал Мезенцев.

Он рассказал Алексею, что на долю России приходилось свыше сорока одного процента всех вооруженных сил на европейском театре войны. Одна Россия выставила столько солдат, сколько все страны Антанты без Италии. Русско-румынский фронт удерживал 54 процента всех вражеских сил. На франко-англо-бельгийском фронте было 46 процентов сил врага. Данные подтверждали, что русский фронт с меньшим количеством артиллерии притягивал к себе такое же количество артиллерийских сил противника, как и Западный. Русские войска с относительно небольшим количеством артиллерии сумели тем не менее к 1916 году прорвать германо-австрийский фронт, чего союзники, при всей насыщенности их армий боевой техникой, сделать не сумели.

— И учти, — приводил на память цифры Мезенцев, — что основной базой снабжения русской армии оставались отечественные заводы. За годы войны — до ноября шестнадцатого — из-за границы мы получили лишь около десяти процентов орудий, но военное руководство никак не могло понять этой истины и уповало на союзников.

А возьмем вопрос с автомобилями! — продолжал свой печальный рассказ Мезенцев. — Ты, ваше превосходительство, знаешь, что современная война требует моторов… Так вот, вопрос с автомобилями не решен даже размещенными заказами, тем более что английские автомобили, главным образом фирмы Тальбот, малопригодны в наших дорожных условиях. Лучше было бы заказать хотя бы тысячу американских, но англичане не разрешают нам делать этого, блюдут интересы своих фирм. Ты, может быть, слышал, что в декабре в докладе штабу верховного главнокомандующего английские автомобили были признаны «совершенно непригодными». А все же представитель ГАУ в Лондоне закупил еще 800 таких же машин. Кто так глупо или преступно распоряжается?..

— Ты напомнил мне сейчас Милюкова, он вот так же выступал недавно в Государственной думе с риторическим вопросом «Глупость или измена?..», — улыбнулся Алексей.

— А действительно, чего больше — глупости или измены? — возмутился опять Мезенцев.

— Саша, ты забыл еще одно состояние, в котором, к сожалению, часто пребывают не только интенданты, но и более высокие персоны — я не указываю пальцем, — а именно: казнокрадство!

— Ты прав, друг мой, — грустно задумался Мезенцев.

Друзья вернулись к следующему заседанию конференции в дурном настроении. И его отнюдь не улучшило выступление лорда Мильнера. Британский министр со злыми глазами в блистающем золотом придворном мундире его величества короля Георга нагло заявил русским союзникам, что ждать помощи снаряжением и боеприпасами — бессмысленное дело.

— Вы сами можете и должны производить необходимое снаряжение, — с брезгливой миной на лице заявлял английский лорд, — а ресурсы западных союзников не неисчерпаемы… Легко удостовериться, что Россия не получила от союзников того, что она может производить сама…

Соколов и Мезенцев увидели в этих словах намек на данные ГАУ, официально сообщенные британскому союзнику.

— Россия с ее огромным протяжением и разнообразными ресурсами, — наступал Мильнер, — способна, вероятно, с экономической точки зрения стать наиболее самоснабжающейся страной в мире…

Далее лорд принялся предъявлять своим русским хозяевам обвинения, которые были прямо списаны с речей оппозиции царю в Думе. Отбросив всякие дипломатические обороты, резко и зло министр британской короны заявлял о правительстве своей союзной страны, что у него «недостаток организации». Он упрекал в неправильном распределении сырья и топлива, в излишестве военных и гражданских заказов у западных союзников и Японии, в неумении вести промышленность в военное время.

Лорд Мильнер прямо вмешался во внутренние дела союзной России, предъявив ей, в частности, требование, словно колониальной стране, чтобы всякий военный материал, поступающий из-за границы, сопровождался несколькими представителями Британии, опытными в обращении с этим материалом.

— Они должны пользоваться свободой действий и возможной поддержкой при наблюдении за транспортированием и сборкой различных орудий и при инструктировании… — уточнил Мильнер.

Соколов и Мезенцев возмущенно переглянулись. «Подумать только, словно африканцы в какой-нибудь африканской колонии, русские люди должны подчиняться белым английским колонизаторам!» — пронеслось у Алексея в голове. Мезенцев явно испытывал те же чувства гнева и обиды за свою страну, за то, что российский министр иностранных дел не дал отпора наглым притязаниям британского министра.

…Гулким эхом отдавались под куполом прекрасной беломраморной ротонды голоса иностранных делегатов, обсуждавших, когда русской армии следует начать наступление для подкрепления своих западных союзников. Уже генерал Гурко, делегированный на конференцию, чтобы отстаивать интересы русской армии, заявил, что «Россия доныне лишена была возможности в полной мере проявить свои силы ввиду недостатка в военном снабжении», а мрачные думы не покидали Алексея. Он с горечью думал о том, что опять десятки тысяч русских солдат должны отдать свою жизнь ради того, чтобы Париж и Лондон сберегли свой «цвет нации», что конца-краю войне не видно, что льются чудовищные потоки крови, людям причиняются неисчислимые страдания, а все ради интересов вот таких «белых людей», как лорд Мильнер, примеряющий теперь свои колониальные замашки к России. Аналитический ум разведчика, владевшего политическими категориями большого масштаба, рождал горькую мысль о том, что царская Россия вообще не была уже равноправным партнером в системе Антанты, что союзники стремились сделать из нее полуколонию.

Соколов твердо решил отказаться от малоприятной чести сопровождать главу английской делегации в Москву, о чем его уговаривал Беляев, а поехать лучше с генералом Вильсоном на фронт, где атмосфера будет, очевидно, значительно чище.

36. Петроград, конец января 1917 года

После закрытия конференции Алексей поехал в Генеральный штаб. Ему хотелось встретиться с Сухопаровым, поговорить об австро-венгерских друзьях и проверить, на месте ли томик Пушкина. Соколов часто вспоминал свою прежнюю работу, связанную с постоянным риском, опасностями, умением принимать молниеносное решение. Работу такую трудную, но и радостную. Каждый раз он рисковал жизнью ради своего Отечества.

На душе у Алексея было скверно. Из-за наглой речи лорда Мильнера, требовавшего еще больших человеческих жертв и затрат от России, из-за полного бессилия российского командования, не сумевшего, а может быть, не желавшего дать отпор зарвавшемуся англичанину. Почему-то в его сознании связывались воедино выступление лорда Мильнера и попытка шантажа в поезде. Для себя он сделал вывод: Англия уже строит послевоенные планы. Она хочет посеять рознь между славянами и Россией.

Все эти мысли тревожили Соколова, бередили его душу.

С тех пор, как Сухопаров принял у него австро-венгерское делопроизводство, Алексею не приходилось с ним по-настоящему говорить. Все не хватало времени, тянули неотложные дела.

Встретились они радостно, обнялись. Поговорив о делах на фронте, о союзнической конференции, Сухопаров рассказал Соколову о Монкевице. Ведь столько лет служил с ним, знал человека, а не разглядел в нем подлеца.

Соколов выслушал Сухопарова спокойно. Все складывалось теперь в единую линию: Марков — Ассанович — Монкевиц — английская разведка… Цель их совершенно ясна: им нужны головы друзей России в Богемии, Словакии, на Балканах… В средствах они не будут щепетильны. Кто же руководит всей этой операцией? Во главе, конечно, Нокс, но нити ведут дальше — к туманному Альбиону. Лондон не только явно собирается лишить Россию ее победы в войне, но он уже и сейчас замышляет оторвать славянских друзей и превратить государства на западных границах России в ее врагов.

«Лорд Мильнер, очевидно, ключевая фигура в этом деле», — решил Соколов.

Обсудив все дело с Сухопаровым, они пришли к выводу, что обращаться по команде или прямо к исправляющему должность главнокомандующего не имеет смысла. Ведь и Михаил Васильевич Алексеев и Василий Иосифович Гурко явно участвуют в заговоре, а британская шпионская служба, совершенно очевидно, имеет прямые связи с заговорщиками, если не целиком вдохновляет их. Значит, любой прямой и официальный путь пресечения английской интриги исключен. Тем более что союзники, как всегда, действуют под маской доброжелателей. Соколов и Сухопаров решили ни в коем случае не передавать на связь англичанам своих друзей. Они пришли к выводу, что Нокс стремится к этому для того, чтобы в острый момент нейтрализовать, а может быть — что будет еще подлее, — и выдать австро-венгерской и германской контрразведкам тех, кто помогает и будет после войны помогать России и славянскому делу.

Теперь Соколов решил отправиться с лордом Мильнером в Москву, чтобы не только внимательно изучить повадки и характер этого врага, но и пристальнее присмотреться к его связям и знакомствам. Друзья пришли также к выводу, что следует принять самые строгие меры, чтобы обезопасить от «любопытных», в том числе и начальников, каналы связи и адреса тех, кто вместе с Россией боролся против пангерманизма.

37. Москва, начало февраля 1917 года

Теплая вода в ванне ласкала худое, угловатое тело сэра Альфреда. Лорд «отмокал» от нервных нагрузок прошлых дней. Неудачная конференция, упрямство русских, не хотевших идти в наступление без того, чтобы хорошо не содрать за это военными материалами, завтраки, обеды и приемы в посольствах, особняках и дворцах, бесконечные разговоры и выпрашивания у богатой Британии разного рода помощи — все это чрезвычайно утомило господина министра.

Чуть-чуть улучшило настроение лишь почтение к главе британской делегации: для его поездки в Москву был предоставлен салон-вагон одного из великих князей, а в гостинице, считавшейся лучшей в Москве, отвели королевские апартаменты. Комнаты были красивы, теплы и уютны. Ванна огромна и глубока — больше, чем в его лондонском особняке. А сама ванная комната просторна и прекрасно оборудована. Здесь есть высокая кровать для массажа и шкафчик с различного рода притираниями, мазями, одеколоном…

Все это располагало к неге и размышлениям, тем более что снова предстоял трудный день парадных обедов, встреч и визитов. За двое суток, отпущенных регламентом для посещения второй российской столицы, нужно было многое сделать и осмотреть.

Сэр Альфред вспоминал свои встречи в Петербурге и прикидывал, что из впечатлений включить в отчет премьеру, а что и в каких красках рассказать патронам — братьям банкирам.

Посол Франции Палеолог, подвижный как ртуть, показался ему довольно поверхностным человеком. Однако данная им русскому народу характеристика заслуживала, с точки зрения лорда, самой благоприятной оценки.

— На какую точку зрения ни стать, — говорил Палеолог на завтраке в своем посольстве, — политическую, философскую, нравственную, религиозную, — русский человек предстает всегда парадоксальным явлением чрезмерной покорности, соединенной с сильнейшим духом возмущения. Русский мужик известен своим терпением и фатализмом, своим добродушием и пассивностью, он иногда поразительно прекрасен в своей кротости и покорности. Но вдруг он переходит к протесту и бунту. И тогда его неистовство доходит до ужасных преступлений и жестокой мести, до пароксизма преступности и дикости.

Я не знаю, — выразительно закатывал глаза Палеолог, — ни одной страны, где семейная жизнь была бы серьезнее, патриархальнее, более наполнена нежностью и привязанностью, более окружена интимной поэзией и уважением, как у русских; где семейные тяготы и обязанности принимаются легче; где с большим терпением переносят стеснения, лишения, неприятности и мелочи повседневной жизни. Зато ни в одной другой стране индивидуальные возмущения не бывают так часты, не разражаются так внезапно и так шумно. Хроника светских скандалов и романтических преступлений изобилует поразительными примерами. Нет излишества, на которые не были бы способны русский мужчина или русская женщина, если они решили «утвердить свою свободную личность»…

Лорд улыбнулся воспоминаниям. Во всяком случае, он почерпнул из беседы с Палеологом больше, чем с собственным послом, хилым и немощным Бьюкененом. Оценки Палеолога он и взял на вооружение. С этим инструментом Мильнер подходил теперь к каждой русской душе, в том числе и к душе Николая Романова.

Сэр Альфред вспомнил две свои встречи с российским самодержцем. Вся манера царя, его нежелание вести серьезную беседу о серьезных вещах поразили в самое сердце гордого лорда. Он намеревался очень серьезно поговорить с Николаем, намекнуть, что если верховный главнокомандующий России не станет выполнять пожеланий британского посла, то Лондон вынужден будет теснее сойтись с оппозицией и оказывать ей внимание… Но условия пока не позволяли провести откровенную беседу. Подумать только! Его, главного британского делегата, министра его королевского величества, царь даже не удостоил еще личной встречи. Тридцать первого января, в жуткую рань — в одиннадцать часов утра — он принял за городом, в Александровском дворце, скопом всех делегатов, причем послы, а не главы делегаций были по протоколу поставлены впереди полукруга. А российский самодержец не удостоил их ничем, кроме банальных вопросов: «Вы хорошо доехали?», «Вы не слишком устали?», «Вы в первый раз в России?» Подумать только, царь совершенно не оказывает внимания ему, лорду и графу Британской империи, получившему свой титул за великие заслуги.

Не только у него, главы британской делегации, но и у Думерга, Шалойя и всех других гостей осталось одно разочарование от визита к русскому двору и его хозяину… «Черт побери, — зло чертыхался капризный лорд. — А на парадном обеде четвертого февраля?! Ведь вся торжественность выражалась лишь в пышных ливреях, ярком освещении и серебре! Меню было прескверное, совершенно буржуазное — где тут знаменитая кухня русских бар?! Министр двора граф Фредерикс, самое доверенное лицо императора, как говорят — совершенный маразматик. Сидя рядом, он доказывал мне, что его род не германский, а происходит от померанских шведов — все равно он не кто иной, как прибалтийский барон… А чего стоят его заявления, что конференция должна была прийти к согласию насчет того, чтобы союзники после войны взаимно оказывали друг другу помощь в случае внутренних беспорядков, сообща боролись с революцией?! Этот старый дуралей не ушел, оказывается, дальше Священного союза, заключенного сто лет назад на Венском конгрессе. Воистину он отстал на целое столетие! И что это за обед, на котором хозяин говорит всего по нескольку любезных слов гостям и совершенно не желает решать никакие вопросы, ради которых делегаты пересекли бурный океан.

А тут еще арест властями так называемой Рабочей группы при Центральном военно-промышленном комитете. Брюс Локкарт явно встревожен и огорчен этим. По его словам, группу полностью контролировали его московские друзья во главе с Коноваловым и Терещенко, сам Челноков был готов вступиться за них, поскольку именно они и их люди должны были подорвать могущую вспыхнуть социальную революцию изнутри… Какие же глупцы эти «охранники»: арестовать тех, кто успокаивает возмущенные массы! Брюс сказал, что Коновалов даже телефонировал пресловутому министру внутренних дел Протопопову и самому премьеру князю Голицыну, но оказалось, что их власть без санкции царя — пустышка!..

Злые думы теснились в голове у достопочтенного лорда и тогда, когда он вышел из ванны и его заворачивал в махровые простыни камердинер. Злым приехал он и в Городскую думу.

Здание на Воскресенской площади, где был дан прием в честь британской делегации, приятно поразило лорда своим русским стилем. Украшения — наличники, колонки, розетки и прочее — все были из терракоты и приятно сочетались с красным облицовочным кирпичом стен.

Городской голова Челноков встретил лорда Мильнера на ступенях крыльца с хлебом-солью на золотом подносе: поднос гость тут же передал своему секретарю. Прихрамывая, Челноков проводил гостя по парадной беломраморной лестнице через стрельчатый вестибюль на второй этаж, где последовал обед в стиле московских Гаргантюа, совершенно выбивший из сил британского министра. Хорошо еще, что свою приветственную речь в адрес Челнокова и Москвы благородный лорд произнес в самом начале обеда и тут же вручил городскому голове знаки ордена Подвязки, которые король пожаловал ему за заслуги. Официально эти заслуги назывались «в пользу русско-английского союза», хотя, как доложил королевскому министру всеведающий Брюс, этот хромоногий русский оппозиционер был попросту агентом британской разведки. Правда, агентом не мелким, получающим грошовый гонорар за пустые сплетни. Нет, Челноков, как и некоторые другие широко известные москвичи, вроде князя Львова, Коновалова, были просто откровенными друзьями молодого Брюса. Они очень возмутились бы, если бы он предложил им гонорар. Однако секретные резолюции «общественных» организаций, планы этих организаций и их руководителей — все было немедленно доставляемо Брюсу, а им, в свою очередь, — в Лондон, в Сикрет интеллидженс сервис.

Прием-завтрак в Городской думе длился пять часов. Он грозил перерасти в поздний обед, когда измученный длинными речами и обильным столом лорд покинул его и направился на экскурсию в Кремль. Русскую святыню ему удалось осмотреть только мельком, снаружи, потому что снова надо было ехать на другой берег Москвы-реки, туда, где напротив Кремля располагался дворец сахарных королей Москвы миллионщиков Харитоненко.

Когда господин министр прибыл в дом, здесь, словно в театре, было полно по-европейски одетых господ и дам. Его это очень удивило. Лорд ожидал увидеть русских купцов в старообрядческой одежде и в сапогах.

Несмотря на постоянный зверский аппетит, таившийся в худощавом теле, сэр Альфред совершенно не мог видеть, по крайней мере еще два часа, накрытого стола. Его помощник Джордж Клерк сообщил это Брюсу, а тот — своим близким московским друзьям — устроителям вечера. Хозяева были вынуждены согласиться, что гость удалится для отдыха в отдаленный и тихий покой. Но и это время министр использовал с пользой для Британской империи. Не успел он расположиться в уютной гостиной, как ему был представлен председатель Всероссийского земского союза князь Львов, кандидат в премьеры будущего министерства общественного доверия.

Князь был спокоен, говорил сдержанно. Его седая бородка была аккуратно подстрижена. Темные глаза светились умом. Из его шевелюры, несмотря на возраст, не упало, наверное, еще ни одного волоска. Изящный фрак облегал худое тело человека, явно привыкшего к верховой езде.

Господа расположились в покойных креслах. Кроме князя, из русских был еще Коновалов. Но он держался на втором плане, памятуя о том, что назавтра лорд принял приглашение побывать у него и встретиться с избранными промышленниками. Тем не менее сэр Альфред знал, что именно Коновалов был самой влиятельной фигурой в Москве и «серым кардиналом» Львова.

Князь Львов без предисловий стал зачитывать меморандум, который он подготовил для передачи лорду Мильнеру. Предварительно он вручил сам документ. На нескольких страничках были напечатаны двенадцать пунктов, сообщавшие цели и задачи буржуазных заговорщиков. Меморандум говорил, во-первых, что война ведется на два фронта: против искусного и упорного врага вовне и не менее упорного и искусного — внутри. Под внутренним врагом явно имелась в виду царская клика и администрация, в том числе и охранка. Далее ставилась задача отделения «своих», то есть людей, понимающих и признающих наличие внутренней войны, от тех, кто не понимает или не хочет признавать равенства внешнего и внутреннего фронтов. В-третьих, требовалось признание того обстоятельства, что победа над внешним врагом немыслима без предварительной победы над внутренним.

Один из пунктов извещал о назначении штаба из десяти лиц, среди которых основная ячейка — князь Львов, А.И.Гучков, А.Ф.Керенский и А.И.Коновалов.

Воспитанному лорду вдруг захотелось присвистнуть по-простонародному. Встреча с князем Львовым открыла наконец глаза Мильнеру, для чего его повезли в первопрестольную. Москва явно сделалась важным центром буржуазной оппозиции, ибо ее промышленная и финансовая мощь сковывалась самодержавным строем, и московские промышленники, торговцы и финансисты стремились вырвать власть у царя, петроградского чиновничества и дворянства.

Меморандум указывал, что важным фактором успеха является влияние газет на публику, а посему журналистов необходимо подчинить штабу оппозиции, требовать их согласованных действий. Неподчиняющихся заставить молчать, изгоняя с работы… «Ну совершенно британские методы подавления инакомыслящих!» — умилился лорд Мильнер.

Закончив чтение и подняв на собеседника чистые глаза, князь Львов подытожил, что если позицию царя в ближайшие дни не удастся изменить, то есть не удастся «мирным» путем вырвать «ответственное перед народом» министерство, то через три недели произойдет переворот.

Лорд уже слышал этот срок, который называли ему и Бьюкенен, и Хор, и Палеолог. Он даже рекомендовал британскому послу, как деятелю, стоящему под ярким прожектором общественного внимания, отправиться в ближайшие недели в отпуск, чтобы молва не связала его с изменением формы правления в России, а может быть, и со смертью государя и государыни. Уайтхоллу этого не надо. Бьюкенен принял совет и отвечал, что давно хотел немного отдохнуть в Финляндии. Там он будет и вне пределов досягаемости газетчиков, и достаточно рядом, чтобы вовремя прибыть в Петроград, когда начнутся важные события…

Все это промелькнуло в мыслях сэра Альфреда, пока длилась пауза. Князь складывал и прятал в карман свой экземпляр меморандума. Затем беседа возобновилась. Милорду было очень приятно, что она велась на великолепном английском языке, без переводчиков. Он даже подумал о том, что не все британские губернаторы и вице-короли в колониях так превосходно выражают свои мысли с оксфордским произношением. Он и сам не имел таких дорогих учителей и гувернеров, как князь Львов и миллионщик Коновалов, и в Лондоне стеснялся много говорить в высшем свете — там не прощали простонародного произношения. Здесь, в России, он чувствовал себя спокойно. И вдруг — «perfect English»{79}!

Он безусловно поддержал все двенадцать пунктов оппозиционной царю программы, обещал господам полную поддержку в Британии и британских служб в России. Теперь он знал, что сделать квинтэссенцией своего будущего отчета Ллойд Джорджу и высоким покровителям из Сити. Настроение улучшилось, и лорда снова обуял аппетит. Коновалов раньше Львова понял, что гость желает закончить беседу. При первой же паузе он встал со своего кресла, и князю Львову оставалось только последовать его примеру.

Милорд гордо проследовал в зал, где был накрыт стол для него и самых достойнейших представителей купеческого сословия Москвы, и отдал там должное сказочной гастрономии. Его ответный тост был крайне лестным для хозяев.

38. Москва, начало февраля 1917 года

Едва узнав о поездке лорда Мильнера в Москву, Александр Иванович Коновалов твердо решил заполучить высокого гостя к себе домой в первопрестольной. Он собирался не только выразить симпатию представителю Великобритании, удивить его своими английскими привычками и стилем дома. Ему нужно было дать понять Мильнеру, что русское купечество возглавляет не кто иной, как он. Именно на него, Коновалова, союзники должны делать ставку.

Гости уже собрались в особняке Коновалова на углу Никитской улицы и Кудринской площади, когда два авто с британскими флажками на радиаторах остановились у подъезда с кованым железным кружевом консолей.

Лорд Мильнер держался сдержанно. Он оказывал честь московским тузам своим приездом. Его сопровождали молодой, но уже поседевший генерал русской армии, личный секретарь Джордж Клерк и генеральный консул Роберт Брюс Локкарт.

Коновалов встретил гостей в прихожей, у лестницы, ведущей в бельэтаж. Его лицо выражало радушие, но отнюдь не подобострастие, какого ожидал лорд Мильнер.

Гостя из Британии и его секретаря с первых шагов поразили богатство и чисто английский уют этого дома, но сэр Альфред не подал и вида. Он поднялся в зал, где ему представили цвет московской буржуазии. И снова он обратил внимание не на людей, мило улыбавшихся ему, а на английский стиль интерьера, на вышколенных рослых слуг, одетых во фраки, панталоны и белые чулки, словно перенесенных из какого-то поместья на Островах. Даже сервировка стола, видная через открытую дверь соседней залы, напомнила ему Лондон.

Все это импонировало лорду, но он не забывал и главной цели своего визита — выяснить истинные настроения российских торговых и промышленных кругов и наладить прочные контакты с самыми могущественными из них. Коновалов явно был в числе первых.

В свою очередь, сэр Альфред представил хозяину дома русского генерала. Коновалову сразу понравился подтянутый моложавый военный, державшийся просто и непринужденно. Сильные и красивые люди всегда привлекали особенное внимание Александра Ивановича.

— Генерал-майор Соколов, — поклонился Алексей.

— Александр Иванович Коновалов, — ответил поклоном хозяин дома. «Что-то я о нем слышал…» — промелькнуло у него при этом в голове. Но сейчас больше всего его занимал Мильнер.

После завтрака хозяин и главный гость удалились в кабинет. Брюс Локкарт и Клерк сделались центром внимания москвичей. Соколов устроился в глубоком кресле в другом конце гостиной. Он многое бы дал за то, чтобы знать, о чем шла речь за закрытыми дверями. Он понимал, что лорд Мильнер принял приглашение Коновалова неспроста. Речь явно шла не о простой коммерции.

Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянувшись, он увидел, что к нему направляется молодой человек. Где-то он встречал его.

— Вы, наверно, меня уже не помните, а я сразу узнал вас. Хотя прошло и немало лет, — произнес молодой человек. Видя недоумение генерала, он представился: — Секретарь господина Коновалова… Неужели не помните вечер у Шумаковых, пение Анастасии Петровны, нашу бурную дискуссию и меня, в то время студента?

Теперь Соколов узнал его. Время изменило Гришу. Это был интересный рослый мужчина, самоуверенный, энергичный. Но как сопоставить взгляды прежнего Гриши и теперешнего секретаря Коновалова? Ироничная улыбка промелькнула на губах Соколова. «Вот так приспосабливаются люди», — подумал он. Чувство неприязни и брезгливости шевельнулось в нем.

— Как здоровье Анастасии Петровны? — осведомился Гриша. — Передайте ей мой поклон.

Если бы Соколов мог знать, какую бурю в душе Гриши вызвало его появление в доме Коновалова. И ревность, и что-то похожее на злорадство. Ведь наверняка этот бравый генерал не знает, что Настя связана с большевиками. «Ты и не представляешь, на каком ты у меня крючке!» — хотелось Грише крикнуть Соколову.

Чем больше он смотрел на Алексея Алексеевича, тем сильнее его охватывало чувство ненависти. Он улыбался гостю, вспоминая спиритический салон у Шумаковых. В груди же у него все клокотало от ненависти. За годы работы у Мануса и Коновалова он научился скрывать свои чувства.

Беседа лорда Мильнера и Коновалова не заняла много времени. По всей вероятности, результаты ее не совсем устроили русского миллионера. Увидя Гришу, болтающегося без дела, он довольно резко велел ему распорядиться подать машину лорду Мильнеру и в то же время весьма благосклонно взглянул в глаза Соколову. Его чем-то притягивал к себе этот человек. Он не знал, что у самого лорда Мильнера были далеко идущие планы относительно этого генерала.

От Гриши не укрылся интерес Коновалова к Соколову, а обращение с ним самим, как со слугой, сильно унизило его в глазах соперника. «Это мой враг на всю жизнь, — подумал Гриша. — Еще не хватает, чтобы он перешел дорогу и по службе! Я уничтожу этого проходимца!» И тут ему пришла мысль написать анонимное письмо Соколову о неверности Насти. Будет скандал. Настя, которая так ждет Соколова, будет оскорблена. В их отношениях появится трещина, а он будет стараться ее увеличивать, пока не добьется полного разрыва. Он докажет Насте, что он единственный ее друг. Ему казалось, что никогда она еще не была так желанна, а он так близок к победе.

39. Петроград, февраль 1917 года

Лорд Мильнер готовился отбыть из Петрограда в порт Романов на Мурмане, чтобы на британском крейсере вернуться в Англию. Он уже указал Бьюкенену, что и как писать в Форин офис о скромных итогах союзнической конференции. Рекомендовал членам делегации проявить в отчетах ограниченный оптимизм в связи с положением в России, но ни в коем случае не упоминать в документах о том, что англичанам известно о заговоре против самодержца всероссийского и о сроках его осуществления. Оставалось несделанным лишь одно важное дело — вербовка или склонение к доверительному сотрудничеству генерала Соколова. Люди полковника Нокса оказались слабоваты для этой цели. Они были значительно ниже морального и интеллектуального уровня Соколова, в том числе и такие крупные разведчики, как Хор и Нокс, думал сэр Альфред.

Напоследок он решил сам поговорить с «его превосходительством господином генералом Соколовым». Подкупить его лестью, нарисовать радужные перспективы дружбы с одним из влиятельнейших деятелей такой могущественной империи, как Британская. После прощального обеда у посла он пригласил «поболтать» к себе в «Европейскую» сопровождающего делегацию генерала. На всякий случай лорд попросил полковника Нокса быть в соседней комнате.

Соколова провели в маленький салон, уставленный изящной и хрупкой мебелью. Лорд Мильнер немедленно вышел к нему, пригласил устроиться поудобнее. Обратил внимание, как непринужденно сел в легкое кресло генерал. С детства сэр Альфред завидовал тем, кого природа наградила здоровым телом и ловкостью. Но даже это сейчас не поколебало его симпатии к собеседнику. Он понимал, что Соколова можно «взять» только на доброжелательность, открытость, дружбу.

Алексей уже давно чувствовал, что лорду Мильнеру от него что-то нужно.

— Я очень доволен своей поездкой в Россию, — начал лорд. — Благодарен судьбе, что она свела меня с таким человеком, как вы, — подпустил он лести. — Я знаю ваши великолепные подвиги против центральных держав и намерен исхлопотать у его величества короля Георга для вас орден Подвязки…

— Благодарю за заботу, милорд! — улыбнулся Соколов. — Но это была бы слишком щедрая награда за события, которые происходили два года тому назад.

— Но вы заслуживаете ее, — продолжал сэр Альфред будто бы и вовсе без намека, — и можете быть достойны всех самых высоких наград и поощрений Британской империи. Не только за храбрость, но за ум и знания…

«Что-то он темнит», — решил Соколов, но так же простодушно и открыто улыбался господину министру.

Милорд между тем решил перейти поближе к делу.

— Ваше превосходительство, не скрою, что моя страна и в нынешние трудные времена совместной борьбы с гуннами, и в радостные дни мира нуждается в таких мудрых и смелых друзьях, как вы…

«Ах вот он куда выводит! — догадался Алексей. — Хочет купить меня орденами и сокровищами империи… Интересно, что же ему все-таки от меня требуется?»

Но вслух он почти по-солдатски ответил главе британской делегации, что честно исполняет свой воинский долг. В этих словах крылось и предупреждение о том, что нарушать присягу он ни в коем случае не намерен. Но Мильнер понял его так, что разговор можно и продолжить.

— Не хотели бы вы приехать к нам во главе постоянной военной миссии, с семьей, разумеется?.. — задал вопрос милорд. — Мы легко могли бы это устроить. Тем более что на русском фронте воюют очень бестолково, лавры здесь не заслужишь, в историю не войдешь. А во Франции ожидаются большие события. С вашим опытом вы могли бы принять участие в них, занять видное положение среди военачальников Антанты…

— Сэр, мое место в России, — твердо ответил Соколов.

— Это прекрасно, но вы можете оказать нам помощь и в вашей стране… — вкрадчиво и очень любезно продолжал настаивать на своем лорд.

Нокс за неплотно прикрытой дверью с интересом ждал, что будет дальше. Как сумеет Мильнер высказать основное: чтобы Соколов передал всю чешскую и словацкую группы патриотов под покровительство Великобритании? Но милорд, видимо от волнения, заговорил так тихо, что полковник при всем старании не мог ничего расслышать. Зато явственно прозвучал голос Соколова:

— Моя честь и долг перед моей страной не позволяют принять ваше предложение, сэр!

Затем послышался звук отодвигаемого кресла. В голосе Соколова Нокс не услышал агрессивности, но в ответе его он почувствовал такое презрение, что полковника тряхнуло словно электрическим разрядом. Он приник глазом к щели. Мильнер был бледен, но старался выглядеть величественно.

— Мой дорогой генерал! — пытался он напутствовать Соколова. — Россия обречена. Не сегодня завтра она рухнет. Наступит чудовищная анархия, и польются потоки крови… Не знаю, как без союзников можно будет остановить развал империи, государственности, армии… С кем окажетесь вы, когда императорская армия перестанет существовать вместе с государством Российским?.. Я говорю это вам с глазу на глаз и не хочу быть пророком, но скоро грядет великое потрясение!..

— Я буду со своим народом, сэр! — резко произнес Соколов.

— Вы пожалеете, но будет уже поздно что-либо сделать для вас, — не сдавался и Мильнер.

Омерзение поднялось в душе Алексея, но он был сейчас военным дипломатом и постарался, чтобы оно не отразилось на его лице.

— Имею честь откланяться! — посмотрел он прямо в глаза лорда Мильнера. Алексей сознательно не употребил протокольных выражений о почтении и прочем, а ударением выделил слова «имею честь!».

Мильнер понял и сухо поклонился.

— Надеюсь, вы по-прежнему будете нас сопровождать до Мурмана?

— Разумеется, сэр! Я выполню свои обязанности до конца! — спокойно сообщил Алексей.

— Я рад! — буркнул милорд.

Едва за Соколовым закрылась дверь, Нокс вошел в салон. Мильнер в изнеможении отвалился на спинку дивана. Он злобно посмотрел на полковника и не пожелал вести никаких обсуждений.

— Если вам не удастся скомпрометировать Соколова и на этом завербовать — его следует устранить! — устало сказал он.

40. Петроград, вторая половина февраля 1917 года

Квартира Павловых, к счастью, не была провалена во время декабрьских и январских «ликвидации» большевистского подполья Петроградским охранным отделением. Мария Георгиевна и Дмитрий Александрович, узнав об арестах, удвоили осторожность, кое-что наплели соседям о многочисленных провинциальных родственниках, которые часто заходят на огонек к гостеприимным петроградцам. Степенный модельщик Ижорского завода, одевавшийся зимой в солидное пальто и дорогую шапку или черную шляпу с широкими полями, как у известного писателя Максима Горького, да и внешне похожий на него, не вызывал подозрения дворника, исправно служившего агентом полиции.

Его супруга Мария Георгиевна, так же всегда аккуратно одетая, скорее по-интеллигентному, чем по-рабочему, с чуть печальными глазами на привлекательном лице, снискала особое почтение соседей всегдашней приветливостью и вежливостью. Кто мог догадаться, что этой милой молодой женщине партия большевиков поручила хранить печать Бюро ЦК и партийный архив? Квартира Павловых оставалась местом самых конспиративных встреч и заседаний Русского Бюро ЦК и Петербургского комитета.

На внеочередное заседание сходились осторожно, многократно проверяясь. Собраться могли далеко не в полном составе, но обсудить неотложные дела и решить, что делать в ближайшие дни, необходимо было хотя бы нескольким активным и боевым партийцам. В рабочих массах их называли «комитетчики» и оберегали от охранки и провокаторов. Сегодня пришли секретарь Петербургского комитета Петр Антонович Залуцкий, Иван Дмитриевич Чугурин — член ПК и секретарь Выборгского районного комитета, Александр Касторович Скороходов — член ПК, Нарвского и Московского районных комитетов, Кирилл Иванович Шутко и его жена Нина Фердинандовна Агаджанова, член Русского Бюро Александр Гаврилович Шляпников и Александр Николаевич Винокуров, член ПК и Невского районного комитета.

На дальних подступах осмотревшись, к дому подходили открыто, не таясь, словно собираясь на вечеринку с блинами. Звонок в дверь давали не условный, как на конспиративной встрече, а один и отрывистый. Открывала дверь хозяйка, Мария Георгиевна, которая для многих из них была просто Маша.

Ровно в восемь секретарь Залуцкий оглядел всех собравшихся, поднялся со своего стула и сказал, что больше ждать некого — значит, не смогли прийти. Предложил начать.

Дмитрий Александрович для вида — если зайдет кто из соседей или случайный человек — поставил на стол кипящий самовар, расставил тонкие стаканы с блюдцами и розетками для варенья, водрузил в центр стола вазочку с сухарями, другую — с мелко наколотым сахаром. Когда налили чай в стаканы — получилось очень по-семейному. Но разговор пошел отнюдь не о семейных делах.

Чрезвычайно мягкий, милый, всегда печальный и озабоченный, Залуцкий предложил на сей раз не вести протокола, а просто обсудить ситуацию, складывающуюся в столице. Слово взял Шляпников. Усы и полнота заметно прибавляли ему солидности. Он начал сразу о существе дела.

— День 10 февраля, которое мы назначили для забастовки в пику гвоздевцам, призвавшим поддержать рабочим выступлением, то есть демонстрацией, открытие Государственной думы 14-го, — негромко, словно размышляя вслух, сказал Шляпников, — оказался весьма неудачным. Мы не учли, что этот день совпадает с пятницей на масленой неделе, когда многих рабочих отпускают уже к обеду. За успех можно считать уже и то, что на многих предприятиях прошли короткие митинги в память двухлетней годовщины суда над большевистскими депутатами… В то же время 14-го, когда мы призвали рабочих идти не к Думе, а на улицы с антивоенными лозунгами, события приняли более широкий размах, чем мы ожидали. Они начались уже 13-го, когда за Московской заставой забастовало несколько фабрик с числом рабочих около двух тысяч. Задор и боевитость демонстрантов были необыкновенными. Когда появилась полиция, рабочие стали бросать в нее палки, куски сколотого с тротуара льда и прочее. Но это была только прелюдия… Товарищ Залуцкий расскажет сейчас, как протекали события в Петрограде 14-го, а потом мы подумаем, на что необходимо сделать упор в будущем.

Не вставая из-за стола, секретарь ПК деловито принялся перечислять факты, показывающие рост революционных настроений рабочих.

— Четырнадцатого числа, — тихо и печально начал он, — бастовало, по нашим сведениям, свыше полусотни предприятий, в забастовке приняло участие около восьмидесяти пяти тысяч человек…

— Ого! — одобрительно сказал кто-то за столом. «Гости» забыли даже о чае. Залуцкий продолжал:

— Антивоенные демонстрации, как политический стержень происходящего, состоялись не менее чем в трех местах города. Массы рабочих вместе со студентами и курсистками просочились на Невский и взбудоражили весь проспект. Здесь тоже состоялись демонстрации. Носили красный флаг, пели «Варшавянку» и «Марсельезу». Полиция, как обычно, пустила в ход нагайки, арестовала человек тридцать. Очень важным итогом стало то, что на призыв меньшевиков-гвоздевцев поддержать Государственную думу собралось лишь около пятисот человек, главным образом любопытной шатающейся публики, а отнюдь не рабочих…

— А вы обратили внимание, — использовал паузу Шляпников, — что в воззвании генерала Хабалова, главнокомандующего Петроградским военным округом, по поводу 14 февраля говорилось о том, что столица находится на военном положении и всякое неповиновение властям будет караться по законам военного времени?

Александр Касторович Скороходов, один из авторитетнейших большевиков в Нарвском и Московском районах, долго протирал очки в железной оправе. Его гладко выбритое лицо выражало крайнюю задумчивость. Он, казалось, не слышал вопроса, но первый отреагировал на него.

— Очевидно, царские сатрапы ввели уже перманентное военное положение в Петрограде, но температуру общественного движения они не снизили. Теперь уже рабочие меньше боятся казаков, арестов, дух сопротивления охватил массы… Близится 23 февраля, Международный день работниц. Я предлагаю перед этим днем усилить нашу агитацию на заводах и фабриках, в рабочих казармах. Особенно среди работниц, в различных кружках женщин — образовательных и других. Нам всем бы накануне отправиться к женщинам-работницам и рассказать о наших лозунгах против войны, эксплуатации, голода и разрухи…

— Правильно, — поддержали его.

— Давайте, я тоже пойду к товарищам женщинам… — вызвалась хозяйка. — И поведу наших активисток!

— Не вздумайте, Маша! — твердо сказал Шляпников. — Партия поручила вам очень важное дело — содержание конспиративной квартиры, где могут спокойно собираться члены комитетов. Не хватало еще, чтобы вы после своего выступления притащили сюда за собой «хвост»! У нас и так было в декабре и январе слишком много провалов. Ясно, что работает провокатор. Мы его выследим, но пока надо держаться особенно конспиративно. Этому нас всегда учит Ильич!

Мария Георгиевна закусила губу, но промолчала.

— А что-нибудь новое есть от Ульянова? — спросил Винокуров.

— Вы же знаете, товарищи, что сношения Ильича с Петроградом, как он сам писал, архиплохи и невыносимо медленны. Переписка идет только через Стокгольм, британская и французская цензура просто свирепствуют… Последнее письмо я получил от Владимира Ильича еще в Скандинавии, датированное октябрем месяцем. Он беспокоится о правильной конспиративной переписке. Ильич писал, что две трети связей в каждом городе должны быть с рабочими, чтобы они писали сами, и сами овладевали конспиративной перепиской… сами приготовили себе одного-двух «наследников» на случай провала. Не доверять этого одной интеллигенции, подчеркнул Ильич, одной! Это могут и должны делать руководящие в комитетах рабочие, а без этого нельзя установить цельность и преемственность работы, и это главное… И внимательно держать руку на пульсе событий…

Шляпников немного подумал и добавил:

— Я считаю, что в канун двадцать третьего все должны пойти в рабочие массы и призвать к забастовке и демонстрациям в этот день…

Александр Гаврилович заметил умоляющий взгляд Марии Георгиевны и еще раз повторил:

— Из присутствующих — все… кроме Маши Павловой!

— Забастовки, митинги, демонстрации — вот что сейчас поколеблет самодержавие и еще больше сплотит рабочий класс, — заметил Кирилл Шутко, интеллигентный, приятный на вид бывший студент Московского высшего технического училища, много раз арестовывавшийся и совсем недавно бежавший из иркутской ссылки. Товарищ Михаил — такова была его партийная кличка. Шутко до 1910 года работал в Москве. Теперь он нелегально проживал в Петрограде и имел вид вполне обеспеченного буржуа, при галстуке и в добротном костюме. Это обличье было ему особенно необходимо, так как он жил в одном из центральных районов столицы.

— Мы уже поручили нашему товарищу из Выборгского райкома, рабочему завода «Эриксон» Каюрову выступить перед работниками в Лесном накануне 23 февраля.

— Пусть он будет там побойчее! — сжала свой розовый кулачок Мария Георгиевна. — Женщины не любят вялых и сонных!..

Комитетчики одобрительно засмеялись.

— Вася, он бойкий! — сказал сквозь смех Залуцкий. — Кого хочешь из женщин распропагандирует!..

Когда отсмеялись, Шляпников опять погладил свой ус и подытожил:

— На Путиловский надо дать директиву: подготовить общую забастовку на заводе, а затем поднять всю Нарвскую заставу… Товарищ Скороходов — ответственный, как член ПК, Нарвского и Московского районных комитетов… Кирилл Иванович пойдет на Ижорский завод, соберет там митинг и поможет местным партийцам организовать стачку. Нашим товарищам большевикам во все организации дать сигнал, чтобы любой конфликт в одном цеху доводили до стачки всего завода… Соберемся теперь в следующий раз в зависимости от событий. Расходиться отсюда будем дружно, как идут из гостей. А тебе, хозяйка, спасибо за чаек!

41. Петроград, 18-20 февраля 1917 года

Забастовка в лафетно-штамповочной мастерской Путиловского завода продолжалась уже целые сутки. Металлические колонны, на которых стояли валы приводных ремней, перестали сотрясаться от вибрации, умолк шум машин и трансмиссий. Непривычно было рабочим входить в свой цех среди дня, когда здесь было мертвенно тихо. Сутки назад администрации были предъявлены требования: принять обратно группу недавно уволенных рабочих и повысить все расценки на пятьдесят процентов. Заявил это начальнику цеха Алексей Галанин, цеховой организатор, один из ста большевиков на Путиловском заводе. Начальник цеха, пожилой, крупный телом господин в инженерской тужурке, пенсне на тонком длинном носу, не открывая рта, прошипел в ответ: «Я буду разговаривать о прибавке с отдельными рабочими, пусть они зайдут».

Прием был испытан и раньше срабатывал часто. Но теперь возбуждение в цехе было так велико, настолько личное переплавилось в общее с ясным сознанием неотделимости своей от тех, с кем изо дня в день рядом работаешь на станках и верстаках, что все дружно сказали: «Стачка!»

В лафетно-штамповочной выбрали делегацию, чтобы идти к начальнику завода, генералу Дубницкому, а все активисты, сочувствовавшие РСДРП, разошлись по другим цехам, чтобы привлечь к стачке и их.

Тщедушный карлик в генеральской форме, Дубницкий зашелся криком, когда пять чисто одетых и, значит, не работавших с утра штамповщиков были впущены к нему в кабинет, где снова, как и начальнику цеха, изложили претензии бастующих. Генерал называл их изменниками, ослабляющими мощь артиллеристов, топал ногами, кричал, что здесь процветает измена. Когда визгливый речитатив генерала затих, вперед, почти к самому директорскому столу, вышел рослый, плечистый Галанин и, сжимая в кулаке свой картуз, хотел что-то сказать. Но генерал не дал ему слова молвить, а снова закричал из своего дубового кресла:

— Немедленно возобновить работы, или я закрою мастерскую!

С дерзким прищуром глаз Галанин выслушал угрозу, повернулся и уже в дверях, уходя, бросил:

— В понедельник еще раз придем. Может, ваше превосходительство, одумаетесь?!

Генерал даже поперхнулся от такой наглости. Когда за рабочими закрылась тяжелая дубовая дверь, Дубницкий вызвал в кабинет начальника конторы по делам рабочих и служащих, обретавшегося на всякий случай в приемной, и приказал ему разослать по цехам списки уволенных в январе за стачки рабочих. Их запрещалось принимать на работу, даже если цехи остро нуждались в квалифицированной рабочей силе.

Известие о забастовке лафетно-штамповочной, приказ Дубницкого и его угрозы быстро разнеслись по заводу.

Большевистская ячейка сообщила об этом своим на Путиловскую верфь. И там, в судостроительных мастерских, вновь вспыхнуло возмущение, затихшее было накануне. Меднокотельщики прекратили работу.

В паровозном депо, среди черных туш огромных, словно киты, локомотивов, собрался митинг.

В тот же вечер на улице Счастливой, названной так, очевидно, лишь в издевку над ее жителями, ютившимися в маленьких бревенчатых избах или двухэтажных бараках, собралось заседание путиловских рабочих-большевиков. Изба не могла вместить всю организацию, поэтому пришли представители цехов и мастерских. Путиловцы Степан Афанасьев и Иван Иванов обошли днем все окрестные заводы и пригласили заводил-большевиков с заводов «Анчар», «Тильмас», химического, из автомастерских гаража «Транспорт», с Екатерингофской мануфактуры.

На обсуждении стоял один вопрос: как использовать воскресенье, 19 февраля, чтобы с понедельника поднять весь Путиловский завод и приобщить к его забастовке все предприятия района.

Фактически собрался районный комитет, и он решил, что назавтра все партийцы развернут агитацию по Нарвской заставе — в хвостах у хлебных и продовольственных лавок, по рабочим квартирам, во дворах, на улицах. Утром же надлежало сообщить в комитет о результатах агитации и настроениях рабочих, их жен. Быстро обсудили, быстро разошлись, пока какой-нибудь агент охранки не навел полицию.

Утром двадцатого в длинный и холодный кабинет начальника завода вновь вошла делегация рабочих. Это были уже представители всех цехов. Едва делегаты переступили порог, как генерал Дубницкий вскочил со своего огромного кресла и закричал визгливым бабьим голосом:

— Я хозяин на заводе!..

Он весь трясся от злобы, голос его дрожал, срывался на петуха. Старец вообразил, что он может командовать, словно перед строем солдат:

— Приказываю приступить к работе!

Делегаты невозмутимо молчали. Они ждали, когда у директора пройдет пароксизм злобной горячки. Неожиданно Дубницкий перешел на мирный тон и уселся в глубину своего кресла. Злой карлик никогда не служил в войсках, он был генерал-майором лишь в силу своего служебного положения во главе военных заводов. До Путиловского он директорствовал на Ижорском. Его поставили на директорство здесь как неплохого специалиста после секвестра казной этого военного завода. Новый директор был взвинчен уже тем, что завод стал давать намного меньше продукции, а тут еще эти наглецы осмеливаются объявить забастовку в столь тяжелые дни войны. Но генерал еще нигде не встречал такого организованного сопротивления рабочих. Поэтому он сменил грозный тон на льстивый. В словах Дубницкого, заговорившего о том, что теперь все — солдаты доблестной армии, сражающейся против германцев, появился пафос. Но когда он заявил рабочим, что завод и без забастовок снизил производительность, а ему в ответ один из делегатов крикнул, что, дескать, сами виноваты, и не назвал его при этом «вашим превосходительством», генерал вновь побагровел. К тому же он заметил вдруг в делегации человека, одетого в солдатскую форму. Около тысячи солдат были отозваны с фронта, чтобы работать в цехах на военных заказах, их тщательно оберегали от политики и рабочей смуты, а теперь, видите ли, и солдата потянуло на бунт!

— Ты как смел сюда прийти?! — закричал директор солдату. — Забыл присягу! Изменник!

Делегаты поняли, что, кроме криков и брани, они ничего не услышат. Рабочие повернулись и ушли, не кланяясь, как бывало раньше, и не прощаясь.

Сразу же во всех мастерских начались стихийные митинги. На верфи не дали говорить помощнику директора, вагонщики ворвались в паровозоремонтную мастерскую и вывезли на тачке мастера. Вагонщики, которых он не знал в лицо, с гиканьем вывалили его в снег возле конторы. Администрация стушевалась.

Команда солдат-измайловцев, дежурившая на заводе по призыву начальства для устрашения рабочих, была вызвана в судостроительную, где особенно бурно проходил митинг. Появившись в дверях и увидев накал рабочих, офицер что-то скомандовал, и команда растворилась в наступающих сумерках.

К вечеру по всей огромной территории завода, на улице под еле светившимися фонарями, митинговали все тридцать тысяч путиловцев. Десятки ораторов, и не только большевики, выступали в разных концах завода одновременно. Дружно, не сговариваясь, обсуждали не местные, путиловские дела, а продовольственный вопрос. Накануне три дня подряд мели метели, и город был лишен даже того скудного подвоза хлеба и продуктов, который питал столицу раньше. Кляли Государственную думу, которая только болтай-болтает. Корень зла, убеждали ораторы, — самодержавие и война. Самодержавие надо уничтожить, а войну прекратить. Так что единственный путь — это революция. Везде и всюду практический вывод был один: сдаваться нельзя, бастуем до конца!

42. Петроград, 20 февраля 1917 года

Когда Кэтти ввела Монкевица в кабинет своею благодетеля и он узнал в нем Нокса, то сразу понял все. Кэтти он, конечно же, не винил. На ее лице играла улыбка, и вся ее тоненькая фигурка выражала надежду. «Бедняжка, — подумал Николай Августович. — Она и понятия не имеет, какие сети нам расставили».

Нокс попросил Кэтти оставить их вдвоем.

— Не вините Кэтти ни в чем, она любит вас. И лучшая гарантия ее любви к вам — ребенок, которого она ждет. Я знаю эту девочку с детства: всегда очень решительная и преданная, совершенно бесхитростная. Вы ни в чем не будете раскаиваться. Я решил переговорить с вами сам, чтобы рассеять ваши сомнения. Кэтти и солидные деньги, свой дом в спокойной Британии — залог вашего будущего счастья, — уверенно и напористо говорил Нокс. «Вот меня уже и вербуют», — подумал Монкевиц. Он был обескуражен именно тем, что перед ним был Нокс. Хотя к вербовке и к этому разговору был готов давно. Все-таки он был профессионалом. Да, Кэтти и деньги — вот все, что ей и ему теперь нужно. Но Нокса не проведешь обещаниями, а сведений об агентуре пока нет.

— Так вот, — продолжал Нокс, — нам нужны данные об австро-венгерских друзьях России. Это очень важно сейчас. Но мы поняли из вашего разговора с Сухопаровым, что вступить с ними в контакт, даже зная фамилии, невозможно. Все это не в сейфе, а в голове у разведчиков. Я проанализировал ситуацию и почти убежден, что ключевая фигура — Соколов.

«Господи, он даже знает и о моем разговоре с Сухопаровым. Ловко они вытягивают информацию из Кэтти». Но вслух произнес:

— Соколов — не я, деньги он не возьмет.

— Это я тоже знаю, — улыбнулся Нокс. — Но мы не будем предлагать ему деньги, есть и другие средства… Сейчас в верхушке вашей армии мы имеем очень надежные связи. Они нуждаются в нашей поддержке, а мы, в свою очередь, всегда можем рассчитывать на них, — вкрадчиво продолжал Нокс. — В вас я тоже верю. Мы уже сейчас положим на ваш счет 2 тысячи фунтов. Исход операции будет положительный, я в этом не сомневаюсь. В крайнем случае, Соколова и Сухопарова мы устраним, а на их месте окажутся наши люди. По лучше бы не делать этого. У Соколова — большой опыт и все явки и пароли к агентам. Он нам был бы полезнее на действительной службе…

На этой неделе вы поедете в Ставку, к генералу Гурко, — делался все настойчивее тон британского полковника. — Перед отъездом я изложу вам весь план операции.

Нокс встал, давая понять, что разговор закончен.

— Мне было очень приятно помочь бедняжке Кэтти и вам, — поклонился он.

Многое на своем веку повидал Монкевиц, но не думал, что так бесславно закончит свою карьеру. Он очень хорошо видел теперь весь ход операции с самого начала — с появления Кэтти. Но у него не было сил отказаться от нее. Это был последний свет в его жизни. Тем более впереди маячило вполне обеспеченное будущее на Британских островах. А что здесь, в России? Бунт? Пугачевщина?

Он уважал Соколова, но теперь у них разные пути.

Выйдя от Нокса, Монкевиц прошел через анфиладу комнат и увидел Кэтти. Решение окончательно созрело в нем.

43. Петроград, 21-23 февраля 1917 года

Двадцать первого бастовали все мастерские завода. Никто, кроме солдат, не вышел на работу. Напротив Огородного переулка, в помещении лазарета, расположенном на втором этаже Путиловского потребительского общества, усилились строгости против солдат-измайловцев, рота которых была еще с начала февраля поставлена здесь на постой, как говорили, в целях охраны военного завода от германских шпионов. На самом деле — и это теперь поняли не только большевики, но и все — солдат расквартировали поблизости от цехов на случай возможных беспорядков, затеваемых слишком часто в последнее время рабочим сословием.

Однако когда на улицах Путиловского района появлялись одиночки-солдаты или небольшие их группы, вокруг них сразу же закипала толпа из путиловцев, тентелевцев, текстильщиц Екатерингофской мануфактуры, рабочих завода «Тильмас». Солдаты, виновато улыбаясь, охотно вступали в душевные разговоры.

— Мы ведь тоже люди, — говорили они, — и вас трогать не будем… Хоть нам и дали по двести боевых патронов, но время теперь не то. Куда они пойдут, патроны-то, неизвестно, но только не в вашего брата забастовщика…

— В воздух али назад? — интересовались дошлые мастеровые.

— А куда надо, туда и пойдут, — уклончиво отвечали солдаты.

Особенно большевики не оставляли своим вниманием измайловцев. Они подсылали к ним партийцев-агитаторов из числа солдат, работавших на Путиловском заводе. Эти «землячки», уже повоевавшие на германской, раненые или отозванные как квалифицированные мастера на завод, исподволь вели среди своих товарищей измайловцев революционную пропаганду. А когда забастовали все цеха завода и у станков остались только солдаты, пропаганда большевиков в серых шинелях еще усилилась и пошла на два фронта — против роты в Огородном переулке и против выслуживавшихся своих же в мастерских.

Весь день двадцать первого прошел на Путиловском в агитации среди солдат. Они участвовали во всех собраниях и митингах на заводе, но еще боялись проявить большую активность из-за угрозы военно-полевого суда или ссылки на передовые позиции. Большевики говорили солдатам:

— Идите с рабочими, ничего вам не будет за это! Скажите, что вас силой не допустили к станкам…

Солдаты осторожничали, интересовались:

— Просто бастовать будем или до оружия дойдет? Нам ведь знать надобно, а то ежели до стрельбы дойдет, то и у вас и у нас одна ставка — голова с плеч! А если стачкой побаловаться и кончить, то нам, солдатам, голову снимут, а вам ништо!

Так и гадали целый день в пустых мастерских солдаты, почти не работавшие в этот день: дойдет до стрельбы или администрация в отступление пойдет, рабочие прибавку к жалованью получат, а что солдатам? Каторга?..

В среду 22 февраля утром на Нарвской заставе около Путиловского завода лежал необычно чистый вчерашний снег. Трубы бастовавшего гиганта еле теплились, сажи выбрасывали мало. Солнечно, морозно. Толпа рабочих, как обычно, утром подтянулась к проходным. Ворота были наглухо закрыты — правление объявило локаут. Все оказались уволенными. Возникли стихийные митинги прямо подле объявлений об увольнении. Большевики предложили выбрать по одному делегату от цеха и создать стачечный комитет. Прошло единогласно. Даже гвоздевцы и анархисты, впрочем весьма малочисленные на Путиловском, поднимали руку за.

Выборные собрались рядом с Огородным, в помещении рабочей больничной кассы, где уже обсуждали ситуацию многие члены Нарвского районного комитета большевиков. Скороходов предложил вынести резолюцию: «Приостановить работы на всех заводах заставы. Разойтись по городу и призвать другие районы поддержать стачку на Нарвской заставе». Это решение, словно по беспроволочному телеграфу, мгновенно достигло рабочих на «Треугольнике», химическом, других заводах столицы. Когда путиловские гонцы пришли в Выборгские и другие районы, многие заводы и фабрики там уже бастовали. Забастовка на Путиловском стала долгожданным набатом.

В тот же день, под звон колоколов Федоровского собора в Царском Селе, где государь всея Руси только что отстоял на утрени литургию преждеосвященных даров, в два часа дня литерные синие поезда отошли от станции Александровская. Отъезд царя заранее не планировался. Он поехал потому, что Алексеев, только что прибывший в Ставку из Крыма, где он вроде бы лечился, по прямому проводу вызвал верховного главнокомандующего под благовидным предлогом на фронт. Видимо, заговорщики решили приступить к осуществлению своего плана, а царь, находящийся поблизости от Петрограда, да еще в окружении верных ему войск, воодушевленных его присутствием, мог оказаться помехой «пасхальной заутрене», которую ему готовили.

Самодержец всероссийский, как он о себе еще думал, и сам был не прочь развеяться на Ставке. Правда, генерал Глобачев доносил о тревожных настроениях в рабочем сословии, но Алексеев утверждал, что дела требуют присутствия верховного главнокомандующего вблизи его дивизий. Хотя наступления зимой не предвиделось, следовало показать союзникам, бывшим весьма возбужденными на союзнической конференции, и прежде всего наглецам Мильнеру и Бьюкенену, что он, Николай, прочно держит бразды правления в своих руках — на фронте и в тылу. В тылу вроде бы было затишье, на фронте — тоже. Но в Ставке Николая никто не мучил нудными министерскими докладами, просьбами. Да и Аликс со своей необузданной любовью и бесконечными советами, вечно плохим настроением и склонностью драматизировать события изрядно надоела.

А в вагоне так покойно. Зеленый шелк, которым обтянуты стены, ласкает глаза, словно изумруд Нерона. Только «свои» в соседних вагонах — Воейков, дворцовый комендант, собутыльник и приятель по офицерскому собранию, с которым приятно вспомнить полк лейб-гусар; Нарышкин, начальник военно-походной канцелярии. Он знает, когда можно беспокоить, а когда нельзя. Старый граф Фредерикс, министр двора… Уж он-то соблюдает всегда необходимый этикет. Граббе — начальник конвоя, и Федоров, лейб-медик, любимые флигель-адъютанты Мордвинов и Лейхтенбергский…

Покачиваясь на хороших рессорах, плавно катится царский вагон. «Тук-тук, тук-тук», — переговариваются колеса на стыках рельсов. Ярко горит электричество, окна — упаси господь от германских аэропланов! — плотно зашторены. Так уютно читать Цезаревы «Записки о Галльской войне»…

…Василий Каюров, большевик, член Выборгского районного комитета, поздно вечером проводит собрание женщин-большевичек.

— Дорогие товарищи женщины! — обращается он к небольшому числу агитаторш, вокруг которых уже сложились постоянные женские кружки. — Петербургский комитет и наш Выборгский районный комитет просят вас завтра, в Международный день работницы, провести митинги на своих фабриках. Расскажите трудящимся женщинам о значении этого дня для их освобождения. Скажите им, что они ни в чем не уступят мужчинам и могут идти в одном боевом ряду с отцами, мужьями и братьями… Вот что надо иметь в виду при агитации… — сообщает Каюров и излагает текст листовки: — Дорогие товарищи женщины! Долго ли мы будем еще терпеть молча да иногда срывать злобу на мелких торговцах?! Ведь не они виноваты в народных бедствиях, они и сами разоряются. Виновато правительство, оно начало войну эту и не может ее кончить. Оно разоряет страну, по его вине вы голодаете. Виноваты капиталисты — для их наживы война ведется, и давно пора крикнуть им: «Довольно! Долой преступное правительство и всю его шайку грабителей и убийц. Да здравствует мир!»

Утро двадцать третьего было морозным. Николай проснулся в Смоленске. Но почему-то в неприятном расположении духа. Не вышел к завтраку, поел в купе. «Свои» за столом в салон-вагоне посудачили о том, что вот в Петербурге неспокойно, может, зря выехали так рано — первоначально ведь собирались отъехать из Царского первого марта… Чего это Алексеев чудит?!

За окном проплывали заснеженные станции, часовые в башлыках, заметенные до окон деревеньки, ставшие на зиму белоснежно чистыми. Бездумно-весел был один Воейков. Его гвардейской фанаберии совершенно не нарушали все эти разговоры о том, что что-то странное грядет… Государь по-прежнему читал французское издание Юлия Цезаря.

С утра Петергофское шоссе в черте города заполнилось людьми. Сначала на улицы вышли по призыву большевиков тысячи женщин. Собиралась грандиозная демонстрация в честь Международного женского дня. На призыв жительницы заставы откликнулись охотно. Их возмущение росло день ото дня. Женщины — работницы, солдатки, домохозяйки — больше, чем мужчины, несли тяготы, усиленные войной. Они уже и без призывов собирались огромными толпами и громили продовольственные лавки, прогоняли полицию. Сегодня на помощь жандармам на рабочие заставы были посланы войсковые патрули.

Когда новые тысячи женщин стали выходить на Петергофский проспект, мощный гул поднялся над заставой. Демонстрантки окружали солдатские патрули, под градом их требований и упреков солдаты терялись, отступали, мешались с толпой. Полиция не решалась тронуть работниц. Здесь были текстильщицы Екатерингофской мануфактуры, девушки с тряпичной фабрики, усыпанные пылью и нитками от грязной ветоши, которую они сортировали; присоединились к толпе работницы конфеткой фабрики…

Чуть позже женщин на улицу стали выходить мужчины. Первыми, как всегда, были путиловцы, пришли рабочие с фабрики «Анчар», шоферы и механики гаража «Транспорт», пильщики с деревообрабатывающего. С Балтийской улицы подошли кабельщики мастерской Бездека, бросили свой парк конной железной дороги кондуктора и кучера, рабочие-костожоги с островов Грязного и Резвого также влились в огромную массу людей. Толпа все росла, она заполнила всю ширину Петергофского проспекта.

Кто-то затянул «Варшавянку», и неудержимый поток демонстрации полился в сторону Нарвских ворот. Здесь к нему присоединились работницы Тентелевского химического. Их изможденные серые лица выделялись в толпе.

Нарвская застава в годы революционных подъемов всегда становилась местом революционных собраний и митингов. Митинги стали традицией заставы. Они стремительно собирались, при малейшей угрозе со стороны полиции переходили с места на место и исчезали при подходе полицейской цепи. Казацкие и полицейские кони хорошо знали места в районе Нарвской заставы, плеть и шашка карателей часто гуляла здесь по спинам и головам тех, кто недостаточно проворно уклонялся.

Но митинг, который теперь открылся на площади у Нарвских ворот, не был похож на все прошлые митинги. Ораторы не прятали своих лиц, говорили открыто. Их слова, сказанные громко и гордо, проносились из конца в конец площади. У слушателей и агитаторов поднималось настроение, какого никогда ранее не бывало.

Все новые и новые реки людей вливались в море у Нарвских ворот. Слух о митинге достиг Волынкиной деревни, и оттуда пришло несколько сот женщин с пустыми корзинками. Они простояли всю ночь за хлебом, намерзлись, посинели от холода, но хлеба так и не получили…

Во всех концах человеческого моря, куда еле доносились речи выступавших с главной трибуны — каменного цоколя Нарвских ворот, закипали водовороты вокруг не ведомых никому ораторов, поднятых над толпой на плечи слушателей. Но когда на цоколь поднялась изможденная, с желтым бескровным лицом высокая и худая работница химического завода, гул голосов разом стих. Ее ватная военного образца душегрейка была прожжена во многих местах кислотой. Женщина сотрясалась от кашля. Она долго не могла начать говорить, но толпа терпеливо ждала.

Наконец стоявшие рядом с аркой люди услышали, как работница сказала:

— Проклятая кислота действует. Все в горле першит… — Потом она выпрямилась и громко, ясно бросила свои слова обличения: — До каких пор молчать будем?! Эта война хуже кислоты жжет внутри! Детям есть нечего! До хлеба не достояться! Вчера мне удача выпала — на бойне выпросила костей и требухи. Суп-то с них наваристый вышел, только в горло его еле пропихнешь. А мясо кто ест? Господа в бобрах и енотах? Почему хлеба нет?

Ее угловатая фигура вся напряглась, и женщина во всю силу своего громкого от природы голоса сорвалась на крик:

— Мужчины! Почему молчите?! Все равно пропадать!..

Приступ кашля от непривычного напряжения снова охватил ее, и она спустилась в толпу, бросив туда предварительно листок — письмо с фронта от мужа. Листок пошел по рукам, но разобрать, что там написано, было почти невозможно — так густо строки были замазаны черной цензурной краской.

В толпе раздались голоса: «На Невский!», «Хлеба требовать», «Долой войну! Нам мира надо!»

Появились красные флаги, зазвучали революционные песни. Женщины отбирали флаги у мужчин: «Наш праздник! Нам нести!»

Слух о том, что путиловцы пошли на Невский, мгновенно разлетелся по всему Петрограду. На Выборгской стороне, в десятке верст от Нарвской, еще утром толпы бастующих рабочих пытались прорваться на Невский, но отошли, стиснутые полицейскими кордонами. На Сампсониевском и Безбородкинском проспектах рабочие остановили трамвайное движение. Центром событий стала здесь площадь Финляндского вокзала. Ораторы выступали с крыш трамвайных вагонов, с афишных тумб. Не только большевики, но даже оборонцы-гвоздевцы и эсеры выступали против войны и самодержавия.

На Полюстровской набережной сбили с ног и разоружили полицейского надзирателя, угрожавшего толпе револьвером; отбирали оружие у одиночных полицейских и в других концах Петрограда.

Мосты через Неву прочно захватила полиция. Поток демонстрантов разбился на струйки черных ручейков, которые потекли по льду реки. К четырем часам дня, уже в сумерках, выборжцы запрудили Литейный и Суворовский проспекты, митинговали, пели революционные песни, кричали лозунги против войны и голода. В шесть они соединились с путиловцами и сообща остановили завод «Арсенал» на Литейном. Арсенальцы присоединились к демонстрации.

Петроградский градоначальник Балк, узнав о колоннах и толпах рабочих, идущих на Невский и Литейный, бросил крупные силы полиции и казаков в центр города. Но Протопопов и Балк видели в народных волнениях лишь тень голодного бунта. Армейские силы не были задействованы.

Конной полиции и казакам потребовалось более часа, чтобы очистить Невский и Литейный от митингов и «сборищ». Сам министр внутренних дел Протопопов пожелал в конце дня убедиться, что демонстрантов разогнали и центр города умиротворен. Подали автомобиль, прокатились по центру столицы. Из окон авто господин министр лично убедился, что порядок восстановлен. В Могилев пошла шифрованная телеграмма, что забастовало девяносто тысяч рабочих, на улицах появились красные знамена. Причина демонстрации — недостаток хлеба. Но на самом деле муки в городе достаточно, хотя булочники неведомо почему сократили выпечку хлеба. И на крупных заводах имеются свои харчевные лавочки, а бегут на улицу требовать продовольствия.

В Могилеве, куда он уже приехал, царь никак не отреагировал на тревожные вести.

Новая деревня, Головин переулок. Округа в высшей степени грязная, о столице ничто не напоминает: маленькие приземистые избушки, заснеженные огороды, зимние скелеты деревьев. Через сугробы протоптаны тропинки-ущелья. Городового в его черной форме видно за версту. В маленьком домике — тесная и душная квартира рабочего Александрова. Хозяин — крепкий большевик, член Петербургского комитета нового состава. Несмотря на угрозу его большой семье, уже много лет держал свой дом как конспиративный центр Русского Бюро и ПК.

Сегодня сюда целый день стекались к дежурному члену ПК Ивану Чугурину сведения о всех митингах и демонстрациях. Здесь, когда поздний вечер погасил огни в окнах других домов, появились члены Русского Бюро и ПК, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Кроме Александрова и Чугурина, за простым дощатым столом у русской печи собрались Шляпников, Залуцкий, Скороходов, Шутко, Павлов, Алексеев — от «Феникса», Антюхин — от «Нового Лесснера», Свешников — от «Старого Лесснера», Нарчук — от «Эриксона» и Ефимов — от «Старого Парвиайнена». Чтобы не разорять хозяина, грелись чаем без сахара. Говорили громко, не таясь, как прежде, от возбуждения жестикулировали в тесноте каморки.

Приняли к сведению сообщение дежурного, который, хотя и не смог сделать точного подсчета демонстрантов и бастующих, примерно вычислил, что стачечников — более ста тысяч по всему Петрограду, демонстрантов на Невском — не менее сорока тысяч.

Пришли к выводу, что размах событий шире, чем ожидалось, чем 14 февраля. Но Шляпникова насторожило, что в демонстрации было много гвоздевцев, эсеров, просто любопытствующих обывателей. Решили опираться только на своих рабочих — а это большинство. Скороходову дали поручение держать связь Русского Бюро и ПК с Петроградским райкомом, Павлову — с Василеостровским райкомом.

На другом конце города почти одновременно заседал Нарвский районный комитет. Главный вопрос здесь был: как снять с работы три тысячи солдат, стоявших весь вчерашний день у станков? Горячие головы выдвигали фантастические проекты, вплоть до взрыва электростанции. Постановили: электростанцию не взрывать, направить в солдатскую массу солдат — членов большевистской партии. Попытаться «снять» солдат вместе с их оружием на всякий пожарный случай — вдруг вспыхнет настоящая стрельба.

Слово «революция» еще не произнесено, но стихия уже обретала четкие организационные рамки.

44. Петроград, 24 февраля 1917 года

Ранним утром полицейские наблюдатели поспешили послать в департамент полиции успокоительные сообщения: во всех рабочих районах к воротам заводов и фабрик потянулись цепочки людей. Но спустя полчаса последовали тревожные донесения. Рабочие приходили на свои предприятия, но к работе не приступали, оставались, как правило, во дворах и митинговали.

Большевистские агитаторы работали вовсю. Ораторы на заводских митингах звали на улицу, призывали идти на Невский — традиционное место политических манифестаций.

Над широким потоком людей, начавшим свое безостановочное движение уже в утренние часы, поднимались полотнища, белые или красные, на которых написаны лозунги, одинаковые для всех частей города: «Долой войну!», «Долой монархию!», «Да здравствует демократическая республика!», «Хлеба!» Толпа вела себя почти спокойно, лишь звучали революционные песни. Чувствовалась руководящая рука.

Трамваи не ходили ни на Выборгской, ни на Петроградской сторонах, ни в Нарвском и Московском районах. Лишь на Васильевском острове, куда стихия пока не докатила свой грозный вал, внешне было тихо и спокойно.

На Сампсониевском и Безбородковском проспектах молодые рабочие останавливали трамваи, отбирали у вагоновожатых ручки реостатов, приводивших в движение ведущие вагоны, чтобы не дать конной полиции и казакам лавой ударить по демонстрации. Иногда целый трамвайный поезд сталкивали на бок с рельсов.

Чем дальше от окраин, тем больше перемешивались колонны на подходах к Литейному мосту. Но неуклонное стремление на Литейный проспект, чтобы достичь Невского, руководило всеми демонстрантами.

Черно-белые линии Литейного моста были перечеркнуты серой шеренгой шинелей — по приказу градоначальника Балка две роты запасного батальона Московского полка были поставлены в оцепление рядом с полицией.

Черное, словно литое тело демонстрации, над которой реяли красные флаги и транспаранты с лозунгами, подползло и уперлось в цепь полицейских и солдат. Приказа стрелять не было, передние ряды рабочих беззвучно приблизились к солдатам, стали лицом к лицу. «Серые герои» ощутили заметный напор и психологическое давление. Они медленно стали отступать. Медленно, но неотвратимо шла за ними толпа. Вдруг она взорвалась криком «ура!», и тысячи людей смяли одно из крыльев оцепления.

Раздались первые выстрелы. Это у одного из городовых отказали нервы, и он выпустил несколько пуль в толпу. Были убиты рабочий и молодая работница. Это вызвало взрыв негодования. Раздался грозный гул голосов, в полицейских полетели гайки, припасенные заранее камни и железки. Под их градом городовые вынуждены были отступить. Путь демонстрации на Садовую и Невский был открыт.

Студенты и курсистки шли особой колонной. Они, как и все, распевали революционные песни и размахивали красными знаменами, неведомо кем приготовленными. Все шли к Знаменской площади у Николаевского вокзала.

Когда на Знаменской площади стало невозможно протолкнуться, вокруг памятника Александру Третьему начался митинг. Давящая громадная фигура царя возвышалась над площадью на слонообразном коне с массивной мордой. Конь стоял на квадратном тяжелом пьедестале. Про этот памятник говорили, что знаменитый скульптор, его создатель, заложил в нем не благостную идею самодержавия, как требовала царская семья, а создал образ давящей мертвечины военно-полицейского режима. Сложили даже фрондерскую «загадку»: «Стоит комод, на комоде — бегемот, на бегемоте — обормот!..»

Теперь «обормот на бегемоте» бесстрастно взирал со своего «комода» на бурлящую толпу, пламенеющие над ней красные флаги и лозунги «Долой самодержавие!», «Долой войну!».

Государственная дума, где второй день шли прения по продовольственному вопросу, была окружена солдатскими караулами. Узнавая о волнениях в городе, в зале заседаний шушукались, злорадствуя над правительством. «Думская общественность», хотя и взволнована, но была уверена, что все недовольство произрастает на чисто продовольственной почве и что вместе с правительством удастся загнать народную реку обратно в ее тесные берега. Представители фракций обменивались колкостями и упреками, «трудовик» Керенский обрушился на Милюкова…

В штабе Петроградского особого военного округа на Дворцовой площади генерал Хабалов созвал экстренное совещание. Генерал пригласил министра внутренних дел Протопопова, всех старших полицейских начальников и уполномоченного правительства по продовольствию Петрограда Вейса. Было приказано следить за распределением муки по пекарням, за булочниками — чтобы не утаивали продукт.

Генерал Беляев, военный министр, посоветовал по телефону генералу Хабалову стрелять поверх толпы из пулеметов, но тот забоялся последствий.

Протопопов сам проявил активность и приказал произвести аресты революционеров по предложенному охранкой списку. «Ликвидация» большевистских организаций, а заодно и «гвоздевских», была намечена на ночь — «самое светлое время дня», шутили жандармы…

Приказа стрелять отдано не было.

В Царском Селе, в Сиреневой гостиной Александровского дворца, государыня возбужденно ходила из угла в угол. Ее нервический мозг чувствовал угрозу, но она надеялась, что это испытание лишь подтолкнет Ники к более решительным действиям. Ее душа разрывалась: сын и две дочери заболели корью, теперь она не сможет поехать к Ники и внушить ему правильные действии. Телеграмма о болезни детей пошла в Могилев…

Утренний доклад Алексеева государю продолжался до часу дня, но говорили о пустяках. Вокруг, в кабинетах и коридорах, уже шушукались о событиях в Петрограде. В полдень пришла шифровка из столицы о том, что с утра забастовало 200 тысяч рабочих, о демонстрациях и о том, что в помощь полиции направлены казачьи части. После завтрака кто-то рассказал о стычке рабочих с полицией на Знаменской площади и о том, что казаки оттеснили полицию, помогли демонстрантам.

Как самое большое событие этого дня царь отмечает в дневнике собственное награждение бельгийским орденом «Военный крест». В письме Александре Федоровне сообщает: «Мой мозг отдыхает здесь. Ни министров, ни хлопотливых вопросов, требующих обдумывания». Никто из приближенных не рискнул доложить царю, что было уже известно из переговоров со столицей. То, что требовало от него не только обдумывания.

В письме, полученном Николаем из Царского Села, Аликс кипела против Думы: «Ты должен дать почувствовать свой кулак. Они сами просят этого. Сколь многие недавно говорили мне: «Нам нужен кнут!» Это странно, но такова славянская натура… Твоя жена, твой оплот — неизменно на страже в тылу… Чувствуй мои руки, обвивающие тебя, мои губы, нежно прижатые к твоим, — вечно вместе, всегда неразлучны…»

Самодержцу думалось вяло: «Слава богу, что я теперь здесь, в Могилеве… Все решения принимает Алексеев. Добрый косоглазый друг…»

45. Петроград, 25 февраля 1917 года

Уже в шесть часов утра полицейские заняли мосты через Неву, Фонтанку, Обводной канал. Часом позже стали подходить части гвардии, назначенные начальником войсковой охраны города полковником Павленковым и градоначальником Балком в смешанные полицейско-военные заставы. Самые большие группы перекрыли с двух сторон Александровский, Троицкий, Николаевский и Охтинский мосты. Солдатам раздали боевые патроны. На набережные в рабочих районах были высланы смешанные военно-полицейские патрули. Но городовые в Нарвском, Выборгском и Петроградском районах уже не рисковали ходить в своей темно-синей форме и переоделись в солдатские шинели.

Рабочие собрались, как и вчера, по заводскому гудку, словно бы на работу, на свои предприятия, но к станкам не пошли. Начались митинги и собрания.

На Путиловском, где продолжался локаут, рабочие стояли с утра у запертых ворот. Они толпились вокруг большевистских агитаторов, ораторов меньшевиков, эсеров и межрайонцев.

Потом, словно по единому сигналу, принялись стучать в ворота. Никто не отзывался. Постучав немного, передние ряды навалились на ворота и сломали их. Через несколько минут все другие входы были открыты. Черная густая масса вылилась на белоснежную целину нетоптаного двора. В непривычной тишине смолкли бойкие голоса агитаторов и галдеж толпы. Пушечник Иван Голованов, взобравшись на фонарную тумбу, махнул картузом:

— Снимай охрану!

Кто-то охнул:

— Братцы! Да ведь это революция!

Группы рабочих бежали по дорожкам, присыпанным снегом, скользили на наледях, спешили. Охрану разоружали и заглядывали во все закоулки — не притаился ли где полицейский?

Здания заводоуправления были пусты, лишь в одном обретался старик сторож. В трехэтажном закопченном кирпичном доме, где помещалась контора по делам рабочих и служащих, немедленно обосновался только что избранный рабочий комитет Путиловского завода. Генслер, Алексеев, Голованов и другие большевики сразу поставили задачу рабочим дружинам: разоружать полицейских, установить революционный порядок на улицах Нарвского района. Выполняя директиву Петербургского комитета вести агитацию среди солдат гарнизона, выделили для этого партийцев, и те, получив только что отпечатанное заводским литографом Иваном Огородниковым воззвание, отправились к знакомым солдатам. Воззвание было коротким:

«Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение порабощенному и гибнущему народу и конец братоубийственной и бессмысленной войне. Долой царскую монархию! Да здравствует братский союз революционной армии с народом!»

Иван Огородников с теплыми еще листками отправился в Ораниенбаум, где среди солдат — бывших путиловских рабочих — у него было много товарищей. В Стрельну к пулеметчикам поспешил Федор Кузнецов. Михаил Войцеховский и Иван Генслер пришли к солдатам-павловцам, работавшим на заводе, и поручили им идти в полк, вести агитацию против царя, за рабочих.

Вспомнили и о роте измайловцев, размещенной за Нарвской заставой. К ним отправился Григорий Самодед. Он призвал солдат присоединиться к путиловцам. Посовещавшись, солдаты обещали нейтралитет. В этот же день они покинули свое временное расположение. А коновод трехтысячной группы солдат — работников Путиловского завода, высокий и худой парень, который два дня назад все интересовался, будет ли стрельба, теперь говорил своим солдатам, что надо идти доставать оружие…

Утром 25-го на Сердобольской улице у Павловых снова собралось экстренное заседание Русского Бюро и ПК. Пришли Шляпников и Залуцкий, Молотов и Свешников, еще кое-кто. Сходились, по привычке таясь и проверяясь, нет ли слежки. Но уже чувствовалось в воздухе веяние свободы. Революция начиналась!

…В огромном городе, раскинувшемся на два десятка верст вокруг Невы и ее притоков, бастовало триста тысяч рабочих, три четверти его наемных рабов. Север столицы — Выборгский район с первых дней сделался одним из главных полей сражения с царизмом, Сампсониевский проспект — его осью, а большевизированная площадь у Финляндского вокзала — эпицентром революционных толчков, сотрясавших Петроград. На Выборгской стороне, так же и на Нарвской заставе, в это утро заводы превратились в гигантские клубы, где к семи утра рабочие собирались, чтобы «спеться», по выражению агента охранки, и снова двинуться на улицу.

Была еще одна причина того, что Выборгский район стал одним из ведущих в революции. Здесь на явочных квартирах собиралось тогда и Русское Бюро ЦК РСДРП, и Петербургский комитет, отсюда быстрее и надежнее передавались большевистские директивы массам.

Уже в десять часов утра десятки тысяч рабочих вышли на Сампсониевский проспект и другие главные улицы Выборгской стороны. Рабочие вооружались железными палками, ножами, охотничьими ружьями и револьверами, купленными в оружейных магазинах или отобранными у полиции. К полудню осадили и разгромили оба полицейских участка. Полицейские отошли к Александровскому мосту под прикрытие основных сил.

На проспектах, особенно вблизи мостов, на стенах домов, на круглых афишных тумбах вызывающе белели листы с приказом командующего Петроградским военным округом Хабалова:

«Последние дни в Петрограде произошли беспорядки, сопровождающиеся насилиями и посягательствами на жизнь воинских и полицейских чинов. Воспрещаю всякое скопление на улицах. Предваряю население Петрограда, что мною подтверждено войсками употреблять в дело оружие, не останавливаясь ни перед чем для водворения порядка в столице».

Приказ звучал грозно, но команды открывать огонь не было — власти опасались повторения 9 января, которое могло бы произвести ужасное впечатление на союзников и на мировое общественное мнение. Сказалась также и черта характера «волевого» и бравого генерала Хабалова — нерешительность и боязнь действовать без приказа. Мимо «грозных» листков с запретом «скопляться» и подписью генерала шли многие тысячи людей.

И вот уже Литейный проспект заполнен народом до отказа. Мрачно смотрят на демонстрантов глазницы окон окружного суда, за спиной которого прячется тюрьма-предварилка. Глухое приземистое кирпичное здание Арсенала с редкими бойницами укрыло оружие и работников.

Тысячи людей, обойдя по льду Невы кордон на мосту, устремляются к Невскому. Звучат революционные песни «Замучен тяжелой неволей», «Марсельеза», «Варшавянка». Над демонстрацией реют красные флаги, лозунги «Хлеба!», «Долой правительство!» и «Долой войну!». Люди счастливы, веселый и грозный дух борьбы обуревает каждого…

…Настя Соколова третий день жила в нервическом и радостном возбуждении. Вчера дежурства у нее не было, и она целый день провела на улицах, заразилась энтузиазмом людей, ходивших под красными флагами, впитывала в себя лозунги большевиков. Ее потрясли огромная демонстрация на Знаменской площади, речи ораторов, стычки с полицией на Невском и Литейном. Она видела, как демонстранты отбивали у полиции арестованных, как на жандармские дивизионы, врезавшиеся в толпу, обрушивался град из кусков льда, камней, гаек.

Ее душа переполнялась восторгом, хотелось поделиться им с близкими, но Алексей был далеко. Он провожал английскую делегацию в порт Романов на Мурмане, 20 февраля буквально от поезда до поезда побыл несколько часов дома — благо он был рядом с Николаевским вокзалом — и отправился в Ставку на доклад о настроениях британских делегатов.

Настя грустила, что снова долго не увидит его, но стихия народного бунта начала охватывать радостью, надеждой и ее. Неудержимо тянуло на улицу, хотелось быть вместе с людьми, слушать ораторов, аплодировать им, кричать вместе со всеми волнующие слова. «Как жаль, — думала Настя, — что Алеша не испытывает такого прекрасного чувства освобождения, которое царит сейчас на улицах Питера! Он бы понял и пошел вместе со мной, со всем народом…»

Тетушка Мария Алексеевна сама пропадала на улицах, так что обмениваться впечатлениями они могли лишь поздно вечером.

Сегодня, отправляясь на дежурство, Настя предусмотрела, что трамвай, которым она следовала почти от дома до Шестнадцатой линии Васильевского острова, может не ходить, и вышла за три часа до начала работы.

Через Знаменскую площадь было трудно пробраться — так плотно запрудил ее народ. Десятки вагонов забили трамвайные пути на прилегающих к Знаменке отрезках Невского проспекта и Лиговской улицы. С Суворовского проспекта, через Рождественский на площадь к памятнику пробивался большой отряд городовых из Александро-Невской части. Конные полицейские во главе с приставом, размахивали налево и направо тяжелыми, со свинчаткой, плетеными нагайками. Удар такого холодного оружия, попав в голову, валил человека замертво.

Полицейский пристав, как позднее стало известно, Крылов по фамилии, особенно остервенело лупил нагайкой людей. Стоном и криком отзывалась площадь.

В Гончарной улице, рядом с вокзалом, томились верхами казаки. Они не нападали на демонстрантов, офицеры, боясь влияния толпы на нижних чинов, держали сотню в некотором отдалении от митинга.

Вот приставу почти удалось пробиться через толпу к красному флагу. Он методично, словно машина, размахивал тяжелой нагайкой. Сбил с ног женщину, его лошадь крупом свалила подростка. Избиение продолжалось.

Казаки не выдержали нейтралитета. Сотня с места в карьер ударила по полиции, стала оттеснять ее назад в Рождественский переулок. Пристав Крылов злобно окрысился на казака, приближавшегося к нему. Но с криком «Погодь!» казак налетел на него. С белыми от ярости глазами опустил шашку полицейскому на погон. Брызнул фонтанчик алой крови, разрубленное тело пристава на глазах у Насти стало оседать с коня. Толпа вместе с Настей отпрянула. Наскочили полицейские, подхватили тело и под улюлюканье демонстрантов ускакали прочь. Толпа закричала «ура!» казакам, но сотню быстро-быстро отозвали назад офицеры…

От Знаменской площади Настю вместе с демонстрантами вынесло на Невский. Сразу за Публичной библиотекой, у Гостиного двора, дорогу колонне перегородила рота солдат под командованием бравых унтер-офицеров. Впереди распоряжался поручик. Когда демонстрация приблизилась на десяток метров, поручик скомандовал:

— Р-рота! На р-руку! Шагом-арш!

Ощетинившись штыками, цепь стала надвигаться на колонну. Рабочие медленно отступили. Недвижимы остались стоять лишь несколько человек. Настя узнала в одном из них Ивана Чугурина, бывшего студента, профессионального революционера, бывавшего в их кружке. С железным упорством, окаменев лицом, Иван сделал шаг навстречу солдатам.

Подскочил поручик, высоко подняв обнаженную шашку.

— Уходи! — визжал он. — Уходи, не то зарублю! Убирайтесь все! Назад!

— Не уйду! — твердо сказал Чугурин. Он рванул на себе тужурку, рубашку и обнажил февральскому ветру грудь. Обращаясь к солдатам, он громко крикнул: — Дайте свободу! Дайте хлеба! Без хлеба и свободы я никуда не уйду!

Лицо Чугурина пылало неистовством. Воля, исходившая от него, заставила офицера опустить глаза, пробормотать что-то растерянное и вложить шашку в ножны.

— На плечо-о! Кругом ма-арш! — визгливо отдал команду поручик. Рота повернулась и, глухо печатая шаг по снегу, ушла прочь.

Настя, как и вся демонстрация, замерла, увидев эту сцену, Чугурина била нервная дрожь. Но несколько секунд спустя колонна снова устремилась к Казанскому собору, где на площади уже шумел митинг. Охрипшие ораторы говорили почти одно и то же, но масса людей упивалась их словами о свободе, о свержении подлого и негодного правительства, о прекращении кровавой войны…

С трудом добралась Настя до госпиталя.

…В Таврическом дворце Дума заседала меньше часа. Страсти молчали.

Керенский и Чхеидзе, выходившие в последнее время на первый план среди думских Цицеронов, предложили собраться в понедельник, 27-го. Общим голосованием решили все-таки перенести заседание на 28-е. В демонстрациях по-прежнему не видели ничего чрезвычайного, ждали, что рабочие примут ультиматум Хабалова и выйдут на работу 28-го. От этого зависели и дальнейшие действия Прогрессивного блока, члены которого, в том числе и масоны, растерялись перед взрывом народного гнева и возмущения. Коновалов пытался связаться со своими людьми в группе Гвоздева, чтобы несколько поумерить пыл толпы, но ему сообщили, что верховодят большевики и возможности приглушить народное возмущение пока не видно. «Серый кардинал» ложи испугался.

В середине дня думские деятели разошлись, не подозревая, что на следующий день царь приостановит работу российского «парламента» и заседание 25 февраля станет последним официальным в его короткой и бесславной истории.

46. Царское Село, 25 февраля 1917 года

Беснуясь, словно тигрица в клетке, в золоченых залах Александровского дворца, слыша со всех сторон нашептывания придворных о напрасности отъезда государя в столь тяжелые дни в Ставку, о подлости рабочего сословия, затеявшего смуту в грозные дни войны, Александра Федоровна все же заставила себя сесть за столик в палисандровой гостиной и собственноручно начертать письмо дорогому Ники. Она старалась при этом, чтобы не слишком много беспокойства пролилось в ее строках. Ведь Ники так чувствителен. Он может разволноваться и наделать глупостей. Надо его предупредить и остеречь. Фельдъегерь увез в Могилев конверт с вензелями императрицы. В письме торопливой рукой написано:

«Бесценное, любимое сокровище!

8°, легкий снежок — пока сплю хорошо, но несказанно тоскую по тебе, любовь моя. Стачка и беспорядки в городе более чем вызывающи (посылаю тебе письмо Калинина{80} ко мне). Оно, правда, немногого стоит, так как ты, наверное, получишь более подробный доклад от градоначальника. Это — хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя… Забастовщикам прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго наказывать».

47. Могилев, 25 февраля 1917 года

В этот день с утра Николай Романов был еще спокоен. Но по коридорам Ставки, особенно там, где чаще можно встретить молодых офицеров, пошли разговоры, пересказывающие впечатления двух генштабистов, прибывших в Могилев сегодня рано утром. В Петрограде они видели грандиозные демонстрации, красные флаги, а от коллег по штабу военного округа слышали о неблагонадежности частей, посылаемых против возбужденных толп народа.

Никакие телеграммы не изменили еще установленного распорядка дня государя. С 9.30 до 12.30 — доклад генерала Алексеева. Как ни старался начальник штаба завести разговор о событиях в Петрограде, царь искусно уходил от него, переводя беседу на разные пустяки. Он был мастер в этом деле.

После завтрака в час — прогулка. На этот раз в автомобиле по Бобруйскому шоссе до часовни в память 1812 года. Погулял по расчищенным для него дорожкам в лесу. Царедворцы, среди них даже Воейков, держались в отдалении. Полагали, что царь размышляет над сложной ситуацией в столице. Может быть, так и было. Вышел из леса сумрачный. После пятичасового чая принял сенатора Трегубова. Этот бывший судебный оратор числился в Ставке помощником Алексеева по гражданской части. Однако, за неимением вопросов по таковой, вечно отсиживался в своей комнате и читал что ему вздумается. Алексеев и Клембовский подучили Трегубова испросить аудиенции у государя и изложить ему всю опасность современного положения. Сенатор попытался поставить перед царем дилемму: либо вступить в бой с оппозицией и революционерами, действовать быстро и решительно, либо пойти на уступки Прогрессивному блоку и тем, кто за ним стоит, допустить «ответственное перед Думой» министерство, то есть согласиться на конституционную монархию.

Николай пожевал губами, словно с трудом подыскивая ответ велеречивому сенатору, но ничего не сказал и удрученно отпустил Трегубова. К обеду он вышел совсем расстроенный, прочитав письмо Аликс от предыдущего дня. Успокоила его немного лишь телеграмма генерала Хабалова. Бравый генерал докладывал в шифровке, что 23 и 24 февраля вследствие недостатка хлеба возникла забастовка — это царь уже знал, но новая для него цифра в 200 тысяч бастующих резанула по сердцу — и что в середине тех двух дней часть рабочих прорвалась к Невскому, откуда была разогнана.

«Все-таки справляется Хабалов», — подумал Николай и прочитал дальше, что сегодня, 25-го, новая попытка рабочих проникнуть на Невский успешно парализуется. Прорвавшаяся часть разгоняется казаками… В подавлении беспорядков — это слово опять почти вызвало приступ головной боли у Николая, — кроме Петроградского гарнизона, принимают участие пять эскадронов 9-го запасного кавалерийского полка из Красного Села, сотня лейб-гвардии сводно-казачьего полка из Павловска, и вызвано в Петроград пять эскадронов гвардейского запасного кавалерийского полка…

По привычке Николай сразу вспомнил отцов-командиров, командовавших названными полками, — на это память у него была феноменальная, а все эти кавалеристы были лихие рубаки и бравые офицеры. Привычное течение мысли слегка успокоило. Тем более что сила собиралась против мужланов в рабочих картузах приличная. Десять эскадронов и лейб-казаки! Они-то покажут бунтовщикам где раки зимуют!

Но беспокойство все же не проходило совсем. После обеда пошел к себе в кабинет снова читать Цезаря о завоевании Галлии, но успехи латинян на ум не шли. Просил устроить синема. Перед началом ленты в штабном собрании понял наконец, что же так беспокоило его: ведь если, по словам Хабалова, в борьбе с беспорядками принимало участие десять эскадронов плюс восемьдесят тысяч столичных полицейских, то произошло что-то из ряда вон выходящее. Уроки 1905 года он помнил. И теперь следует карать беспощадно. Поэтому призвал Владю Нарышкина и приказал передать телеграмму главнокомандующему Петроградским округом. Текст продиктовал сам:

«Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией.

Николай».

В этот вечер даже синема не очень развлекала. На сон грядущий молился долго и ревностно. Немного полегчало — ведь все в воле божьей!

Генерал Алексей Соколов пребывал все эти дни в ожидании подвоха. Он понимал, что за полковником Марковым стоят значительно более мощные силы, чем Монкевиц и Ассанович. Алексей опасался выстрела из-за угла, какой-нибудь крупной каверзы, вплоть до ареста и заключения в гарнизонную тюрьму по лживому обвинению. Он знал, что подлые люди способны на все для осуществления своих целей и устранения тех, кто им мешал. А он явно мешал.

Вся эта суета и шушуканье по углам относительно положения в Петрограде его мало волновали, хотя сами события стали настораживать. Но тот мощный народный протест, о котором говорили прибывшие из Питера офицеры, мало походил на исполнение дворцового заговора, о котором так много говорилось прежде. Он взволновался лишь тогда, когда при нем было упомянуто, что центром беспорядков сделалась Знаменская площадь.

«Ведь это совсем рядом с моим домом», — подумал он, и беспокойство за Настю, за тетушку заползло в душу.

Как раз в субботу Соколов сделал подробный доклад о своих подопечных англичанах Клембовскому, для которого эта проблема также была оттеснена на второй план самыми свежими событиями. Однако Владислав Наполеонович заметно насторожился, когда Алексей упомянул о встрече лорда Мильнера в Москве с Челноковым, князем Львовым и Коноваловым.

— Ты на ней присутствовал? — спросил Соколова Клембовский.

— Нет! — пожал плечами Алексей. — Лорд не взял своих русских переводчиков на эту встречу. Переводил британский генеральный консул в Москве Брюс Локкарт.

Клембовский запыхтел, что служило у него признаком чрезвычайного волнения, его острый ус, торчащий прямо под левым стеклышком пенсне, задергался от тика.

— Забудь об этой встрече в Москве и не докладывай о ней никому, — посоветовал доброжелательно генерал-квартирмейстер и прижал щеку ладонью.

Соколов понял, что попал на какое-то больное место генерала, и продолжать разговор об этом визите в Москву не стал.

Начальник по секрету показал ему телеграмму Хабалова Алексееву, где генерал сообщал о том, что в течение второй половины дня 25 февраля толпы рабочих, собравшиеся на Знаменской площади — «Опять Знаменка!» — тревожно подумал Алексей — и у Казанского собора, были неоднократно разгоняемы полицией и воинскими чинами. «Около 17 часов, — стояло в телеграмме дальше, — у Гостиного двора демонстранты запели революционные песни и выкинули красные флаги с надписями «Долой войну!». 25 февраля бастовало двести сорок тысяч рабочих».

— Каков молодец Хабалов! — уважительно отозвался Клембовский, когда Соколов вернул ему листок. — Разгоняет толпы бунтовщиков. А говорили, что он грозен только с виду…

— Я с ним вместе не служил, — брякнул сгоряча Соколов, и в его тоне прозвучало неодобрение. Алексей в этот момент снова подумал о Насте, проходящей по нескольку раз на день Знаменскую площадь, и снова тревога за нее закралась в его сердце.

«А может быть, это та самая революция, о которой пылко говорили молодые люди и Настя на вечеринке у советницы Шумаковой?! — подумалось ему. — Но ведь уже применены войска! А вдруг они задавят революцию в колыбели?!»

Соколов рассеянно слушал, что говорил ему Клембовский, улавливая из его слов лишь те, которые относились к народному бунту в Петрограде. А генерал-квартирмейстер рассказывал как раз о том, что военные агенты союзнических армий, прикомандированные к русской Ставке, прямо-таки утроили свою активность, вынюхивая реакцию офицерства на события в столице, отношение к царю, к планируемому в мае наступлению — не сорвется ли оно из-за народного волнения…

Чтобы избавиться от тягостных мыслей, Алексей пошел на вечерний сеанс синема в штабном собрании, объявленный для постояльцев военного отеля «Бристоль». Он вошел в зал, когда уже был потушен свет, но по особой атмосфере раболепия и притихшей почтительности понял, что государь и его свита находятся также здесь. Военные ленты давно наскучили Алексею. Он не досмотрел даже первую десятиминутку и вышел, не дождавшись перерыва между фильмами.

Генерал поразился своей реакции на петроградские события: если бы не тревога за близких, он даже обрадовался бы, узнав о революции. «Вот как подействовала на меня жизнь и… жена! — со смешком подумал он. — Друзья Насти, пожалуй, свергнут самодержавие, если так дружно идут против войны… Ведь самодержавие питает война».

Сон Алексея, обычно засыпавшего в момент, когда его голова касалась подушки, был тяжел и беспокоен. Он видел Знаменскую площадь, царя-»обормота», под которым демонстранты раскачивали бегемотообразного коня, потом царящую над толпой на Невском какую-то прекрасную женщину во фригийском красном колпаке, как на картине Делакруа «Свобода на баррикадах», очевидно — Революцию. Солдатики с мертвыми лицами, разгонявшие толпу под красным флагом, пытались делать приемы штыковой атаки в направлении этой бестелесной красавицы, которая вдруг стала увеличиваться в размерах, подниматься над крышами и занимать собой весь огромный Петроград. Потом эта женщина приняла черты Анастасии, снова вошла в обычные человеческие пределы и лукаво улыбнулась ему. А потом все видение исчезло, и он проснулся в холодном поту, Думая, что сейчас увидит Настю рядом с собой. Но это был не его дом, а унылый, давно не ремонтировавшийся номер когда-то шикарной гостиницы губернского города. Соколов заставил себя заснуть снова в надежде увидеть продолжение сна, где героиней выступала Настя, но видений больше не было. Было лишь чудесное морозное утро.

48. Петроград, 26 февраля 1917 года

В полночь к бывшему особняку генерал-адъютанта Безобразова на Моховой, который еще Горемыкин купил под казенную квартиру председателя Совета министров, стали съезжаться на моторах и в каретах государевы министры. Нынешний премьер — хозяин дома, князь Николай Дмитриевич Голицын ввиду позднего часа не пожимал руки гостям на верхнем марше беломраморной лестницы. Там стоял его мажордом и с поклоном указывал господам министрам путь в большой зал с колоннами, где имело быть частное совещание. Пригласили также начальника Генерального штаба генерала Занкевича, главнокомандующего Петроградским округом генерала Хабалова и градоначальника Балка.

В числе первых приехал «мертвая голова» Беляев. Когда он снял свою серую генеральскую барашковую шапку с золотым крест-накрест галуном по донышку, обнажился высокий узкий лоб с громадными залысинами и почти незаметная щеточка седых волос.

Вслед за ним явился генерал Хабалов, страхолюдного вида мужчина среднего роста, заросший от шеи до макушки сизой бородой, густыми усами и бакенбардами. Он был одет в походную форму и даже при шпорах и шашке.

Прибыл скромный и тихий, малозаметный, но честнейший и исполнительнейший министр иностранных дел Николай Николаевич Покровский. Приехал сморщенный, усталый Протопопов. Прошел, слегка волоча ногу, в залу и сел вдали от премьера, рядом с министром земледелия Риттихом. Явились министр юстиции, министр народного просвещения, несколько товарищей министров. Зал был наполнен, стулья карельской березы — заняты почти все. Но пока говорили вполголоса, как при покойнике.

Министры были растеряны. Уже третий день они получали доклады о беспорядках, слышали слухи, видели толпы и колонны людей, красные знамена и лозунги, но власть пока бездействовала, если не считать некоторых усмирительных действий полиции, подчиненной ненавистному всем выскочке Протопопову.

Дрожащим голосом в первом часу князь Голицын открыл совещание. Длинные стрелки его усов и нос с горбинкой поникли. Сам он не стал делать никаких сообщений, а предоставил слово Хабалову.

— Господа, — поднялся бравый генерал с кресла, — я получил повеление государя прекратить в столице беспорядки. Телеграмма пришла в девять вечера, хватила меня как обухом по голове, а в десять я уже собрал у себя всех начальников участков, других господ, ответственных за соблюдение спокойствия, и зачитал им телеграмму. От себя я осмелился добавить, что вот, государь приказал… последнее средство: стрелять в толпу, и оно должно быть применено. До господ офицеров доведено! Если толпа малая — не с флагами или антидинастическими лозунгами, то ее разгонять кавалерией, при помощи плетей… Если же толпа агрессивная, с флагами и зачинщиками впереди, — после троекратного сигнала открывать огонь!..

Поздние гости растерянно молчали. Кто-то смотрел в богатый лепной потолок, кто-то — в скатерть. Никому не хотелось брать на себя ответственность за поддержку этого «последнего» средства: государственные умы хорошо понимали, какой негативный резонанс вызовет расстрел демонстраций у союзников. А ведь у них только недавно — на союзнической конференции — выпрашивали помощь, британцы и французы куражились, намекая на нелады правительства с «общественностью», проявляли свои симпатии к ней.

Разумеется, демонстранты — это не думская общественность, но ведь и Керенский, кажется, трудовик. А Коновалов и иже с ним вообще защищали рабочего-оборонца Кузьму Гвоздева со товарищи, когда господин Протопопов посадил всю компанию из этой Рабочей группы Военно-промышленного комитета в «Кресты». Так что уж лучше помолчать, пусть говорят военные.

Военный министр посмотрел вопросительно на князя Голицына, тот понял, что у него просят слова, объявил:

— Его высокопревосходительство генерал Беляев…

«Мертвая голова» предложил, прежде чем стрелять в толпу, попробовать поливать ее водой из пожарных шлангов, как это делается в европейских странах.

— Это только возбуждает бунтовщиков, — огрызнулся Хабалов.

Министр народного просвещения, в свою очередь, предложил позвать на совещание председателя Думы Родзянко. Говорил, что квартира Михаила Владимировича рядом, в десяти минутах пешей ходьбы, а он, может быть, придумает что-нибудь вместе с Государственной думой.

Голицын отказался. Он не только не хотел переговоров с Думой, но сообщил, что государь дал ему заранее рескрипт о приостановке заседаний с пропуском на месте числа — поставить можно любое, хоть сегодняшнее. Нет, Думу привлекать к подавлению беспорядков не следует, а то возомнят о себе господа депутаты невесть что, потом с ними не справишься.

Покровский и Риттих вызвались ехать к Родзянке. О компромиссе с Думой говорили и некоторые другие высокопревосходительства. Но Голицын намекнул, что в случае переговоров с Думой и соглашения с ней придется пожертвовать одним из министров, против которого особенно настроена «общественность». Все посмотрели на Протопопова, но он не понял почему. Встал и сказал, что полиции он отдал распоряжение с сегодняшнего утра провести аресты большевиков, оставшихся на свободе членов Рабочей группы и других смутьянов. Списки подготовлены, наряды высланы. Возможно, удастся взять Петербургский комитет большевиков.

Приказ государя стрелять несколько успокаивал: значит, твердо держит власть. Да и то, что он на Ставке, тоже вселяло надежды его единения с армией, открывало возможности карательной экспедиции с фронтов против бунтующего Питера. Немного успокоенные, разъехались. А полицейские чины еще до рассвета начали «ликвидацию» большевистского подполья. Многие, но далеко не все руководители большевиков, были захвачены. В этот день полиция и армия стреляли в демонстрантов на Невском. Но и тактика толпы теперь изменилась. При виде солдат с винтовками люди расходились, прятались во дворах, подъездах, выжидали в переулках. Самые смелые, несмотря на угрозы офицеров, подходили к солдатам, укоряли их, призывали не мешать покончить с голодом и войной. Солдаты оправдывались, унтер-офицеры иногда набрасывались на них и на агитаторов с бранью и угрозами. Но было видно, что общий подъем так велик, что большинство людей на улицах не боялось ни пуль, ни кавалерийских шашек. Да и солдаты стреляли как-то нехотя, лишь повинуясь пока еще железной армейской дисциплине. Некоторые демонстративно палили в воздух, и тогда к ним подскакивали офицеры, вырывали оружие из рук и злобно стреляли в толпу…

В настроении солдат наметился перелом. Против полиции и властей выступила 4-я рота Павловского полка. А дело было так.

Когда 4-я рота узнала, что несколько рот полка в этот день участвовали в расправах над демонстрантами, солдаты возмутились. Павловцы стреляют в народ!

Рота квартировала отдельно от полка, потому что в казармах было переполнено, и солдатам отвели место в зданиях Конюшенного ведомства. Два десятка павловцев, связанных с рабочими и знавших правду о том, что происходит на улицах, распропагандировали остальных. «На улицу!» — раздался клич.

С криками «Позор!», «Долой войну!» сотни солдат бросились к ротному цейхгаузу, сбили запоры, но… внутри оказалось только тридцать винтовок. Их расхватали мгновенно и высыпали на набережную канала. На другом его берегу в этот момент показалась группа всадников конно-полицейской стражи. Подъехав к самой решетке канала, предупрежденные, видимо, офицерами полка о возмущении павловцев, конные городовые открыли огонь из револьверов. Солдаты залегли. Дружный залп тридцати винтовок поразил нескольких полицейских и их лошадей. Кони взвились на дыбы, раненые и убитые стражники упали. Оставшиеся в живых развернулись и очистили поле боя. Павловцы двинулись к Невскому. Но им навстречу появились с винтовками наперевес солдаты-преображенцы, вызванные из заставы у Казанского собора. Две колонны солдат двигались навстречу друг другу по узкой набережной. Передние ряды павловцев не все были вооружены, преображенцы ощетинились штыками.

Запели рожки преображенцев, командующие изготовку к стрельбе. Павловцы, услышав боевой сигнал, закричали что было мочи: «Братцы! Не стреляйте! Куда вы в своих?..»

Несколько секунд пели рожки, потом преображенцы опустили винтовки и, нестройно повернувшись, ушли прочь, к Казанскому собору… А павловцы вернулись в казарму, расстреляв все патроны по полицейскому отряду.

Этот эпизод дня, обрастая в устах рассказчиков все новыми и новыми подробностями, мгновенно разлетелся по всему Питеру. «Армия с нами! Солдаты отказываются стрелять в народ!» — говорили агитаторы, рассказывали друг другу даже незнакомые люди. И хотя почти все команды еще выполняли приказы офицеров, открывали стрельбу в живых людей и нельзя было говорить о восстании в армии, реакция солдат на речи агитаторов давала основание большевикам рассчитывать не только на нейтралитет полков, расквартированных в Петрограде, но и на их активную помощь восставшим.

Оставшиеся на свободе члены Русского Бюро ЦК и Петербургского комитета, собравшись на квартире Павловых, пришли к выводу, что один рабочий класс, без поддержки армии, не сможет свергнуть чудовище романовской монархии. Был взят курс на усиление работы среди солдат, новые десятки большевистских эмиссаров направлялись в ночь на 27-е в казармы. Был дан сигнал и солдатам-большевикам максимально усилить свою работу среди товарищей по оружию.

В захваченной большевиками частной типографии — своя последняя была ликвидирована полицией перед началом всеобщей забастовки — наборщики и печатники быстро оттиснули текст листовки. Она была обращена к солдатам:

«Братья солдаты! Третий день мы, рабочие Петрограда, открыто требуем уничтожения самодержавного строя, виновника льющейся крови народа, виновника голода в стране, обрекающего на гибель ваших жен и детей, матерей и братьев.

Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение порабощенному народу и конец братоубийственной бессмысленной бойне!»

Воззвание пачками раздавали солдатским заставам, дежурившим на улицах, караульным у военных объектов, бросали через заборы во дворы казарм, просили пронести в солдатские спальни знакомых солдат, возвращавшихся с дежурств и караулов… Агитаторы готовились с раннего утра взять в осаду казармы и запасались пачками этих прокламаций, как оружием…

…Генерал Хабалов был почти удовлетворен. Ему казалось, что беспорядки в столице подавлены его железной рукой.

Однако, получив донесения об отказчиках стрелять в народ и «нейтралитете» солдат, послал генералу Алексееву телеграмму с просьбой прислать надежные подкрепления. Первую свою утреннюю успокоительную телеграмму хитрый генерал не отменил. Он узнал, что военный министр тоже отправил вечером телеграмму, в которой продолжал уверять царя, что беспорядки будут скоро подавлены. Главнокомандующему округом доложили и о третьей телеграмме, ушедшей в Могилев, — от Протопопова. Министр внутренних дел сообщал в ней об аресте 136 партийных деятелей, а также «руководящего революционного коллектива из пяти лиц». Он явно имел в виду Русское Бюро ЦК и Петербургский комитет. «Войска действовали ревностно, — подчеркивал министр, но тут же слегка подлил дегтя в мед: — Исключение составляет самостоятельный выход 4-й эвакуированной{81} роты Павловского полка»…

…Государственная дума пребывала в деловитом смятении. Как всегда, в комнате номер одиннадцать по левую сторону на хорах заседало бюро Прогрессивного блока. Сидели с утра до темноты. Ясности не появилось и после того, как зажгли яркие электрические лампы под темными абажурами. Говорили очень много, недоговаривали еще больше. Обсуждали, что делать «после». Что самодержавие шатается — понимали все. Но излагали свои мысли уклончиво — на всякий случай, а вдруг царская власть устоит.

Подозревали, что самый умный и умеренный из кадетов — Маклаков — может стать связующим звеном между Думой и правительством. Учитывали его дружбу с Покровским. Слегка заискивали перед ним, как перед будущим главой правительства «общественности»… Но в заключение выступил Шингарев и заявил, что пока еще преждевременно составлять список ответственных деятелей, кои… Шульгин осерчал, настаивал, что время уже пришло. Его никто не поддержал.

Заседание блока окончилось. Шульгин спускался по лестнице в Екатерининский зал вместе с Маклаковым. В другом конце огромного паркетного поля мелькнула, словно муха, черная фигурка в сюртуке. За ней — другая. Увидев Маклакова и Шульгина, фигуры изменили свою траекторию по паркету и примчались, словно в танце, к ним. Впереди несся Керенский, неистово размахивая руками. Его щеки пылали, коротко постриженные волосы топорщились, будто заряженные электричеством. Слегка сгорбленный, гладко выбритый, с выразительным, словно клоунским намалеванным на физиономию ртом, он источал чрезвычайное возбуждение.

— Ну что же, господа блок? — резко протянул он худую, влажную и холодную руку Маклакову, а затем Шульгину, хотя и не был ему представлен. — Надо что-то делать! Ведь положение-то плохо… Вы собираетесь что-либо сделать?

Группа остановилась посредине зала, под средней из семи люстр с двуглавыми орлами наверху. Шульгин, не желая отвечать, посмотрел на этих орлов. Он был с Керенским в далеких и враждебных думских лагерях, пикировался на заседаниях и теперь думал, что ему ответить этому нахалу. Неожиданно он перевел взор с орлов на изборожденное лицо Керенского и выпалил, словно картечью:

— Ну, если вы так спрашиваете, то позвольте, в свою очередь, спросить вас: по-вашему-то мнению, что нужно? Что вас удовлетворило бы?

Керенский блеснул глазами.

— Что?.. Да, в сущности, немного!.. Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки.

— Чьи? — спросил Шульгин. Он не ведал, вероятно, что Керенский выбран генеральным секретарем ложи, рвущейся к власти.

— Это безразлично! Только не бюрократические… — Александр Федорович не договорил, он явно имел в виду что-то определенное. Шульгин слышал о правительстве «общественности», сформированном еще в 15-м году на квартире у Прокоповича и Кусковой, поэтому возразил нарочно:

— Почему не бюрократические? Я думаю, именно в бюрократические, только в другие — толковее и чище… Словом, хороших бюрократов. А эти «общественные» ничего не сделают!

— Почему же? — нервно возразил Керенский.

— Да потому, что мы ничего не понимаем в этом трудном деле! Не знаем техники, а учиться теперь некогда, — вмешался Маклаков.

— Ну, пустяки какие! Ведь сохранится весь аппарат власти. Всякие там секретари, столоначальники…

Скобелев хотел что-то сказать, но от волнения стал сильно заикаться:

— Д-д-д-довер-рие н-н-на-р-р-о-д-а…

— А что еще вам надо? — снова резко спросил Шульгин. Ярый монархист, он чувствовал себя прескверно оттого, что вынужден был вот так, посреди огромного зала, беседовать с трудовиком, почти эсером.

— Да еще там свобод немножко! — легкомысленно махнул Керенский рукой. — Ну там — печати, собраний и прочее такое…

— И это все? — иронически сощурился элегантный, с тонкими усиками, стройный, но малорослый Шульгин.

— Все пока… Но спешите… спешите… — Керенский, подхватив Скобелева под руку, круто развернул его тщедушную фигурку и умчал в другой конец зала. Шульгин вслед им только развел руками.

В это самое время особый, думский телеграф отстукивал в Могилев на имя верховного главнокомандующего телеграмму председателя Думы Родзянко. Толстый, но неспокойный человек, прочно державший в своих полных руках бразды правления российским «парламентом», обращался к государю:

«Ваше величество!

Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

Родзянко нарочно сгустил краски. Но старый политик в последний раз предлагал себя в спасители монархии. Копию телеграммы он предусмотрительно направил всем главнокомандующим фронтами.

Армия и здесь выходила на первый план в эти решающие дни.

49. Могилев, 26 февраля 1917 года

…Спокойный, как каменная статуя, граф Фредерикс медленно вышел из кабинета государя в губернаторском доме и столкнулся с нервно дымящим папиросой, вечно пьяненьким коротышкой флаг-адмиралом Ниловым.

— Что сказал его величество по поводу телеграммы Родзянки? — выпалил Нилов снизу вверх в морщинистое, с пустыми выцветшими глазами, лицо министра двора.

— Он сказал, — механически повторил старец, — он сказал: опять этот толстяк Родзянко написал мне разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать…

50. Петроград, 27 февраля 1917 года

В ночь на двадцать седьмое в столице Российской империи не спало очень много людей. Большевики все были в боевой готовности. Правительство и власти планировали новые расправы. Вся думская «общественность» нервничала, выжидая, куда повернут события.

Неподалеку от квартиры Александрова, в Языковом переулке, у большевиков была еще одна конспиративная квартира. Здесь жил член Выборгского райкома Василий Каюров. Как и дом Александрова, его хата стояла среди занесенных снегом огородов на улице, где к февралю были протоптаны лишь тропинки в глубоких сугробах. В ночь на двадцать седьмое сюда собрались представители Выборгского районного комитета большевиков, уцелевшие от «ликвидации» члены Русского Бюро и Петербургского комитета. В маленькую горницу набилось человек сорок. Так что не только сидеть или стоять, но даже дышать было тяжело. Говорили коротко. Решили борьбу продолжать, поднимать народ и армию на вооруженное восстание. Обсудили, как овладеть складами с оружием, открыть тюрьмы и выпустить заключенных товарищей. Решили бросить все силы партийцев на организацию братания рабочих с солдатами. Товарища Соню, работницу Русского Бюро ЦК, командировали в качестве курьера в Москву, сообщить о событиях в Петрограде, передать просьбу немедленно организовать московских рабочих на политическое выступление против самодержавия.

Иван Чугурин зачитал новую листовку, начинавшуюся словами: «Рабочий люд не хочет больше терпеть насилие, грабежи, разруху. На требования рабочих… ставленники самодержца-царя отвечают свинцом… Пусть солдаты, наши братья и дети, идут в наши ряды с оружием в руках!..»

Листовку приняли, решили печатать, как и прежние, — захватывая на одну ночь маленькие частные типографии…

Затемно разошлись каждый со своим заданием…

…В казармах Волынского полка на Парадной улице близ Преображенского плаца не сомкнуло глаз множество солдат. Дневальные делали вид, что не замечают, как в темноте, на железных койках, разобранных для сна, собирались группами солдаты и с трясущимися губами, крестясь, просили прощения у товарищей и бога, проклиная офицеров, заставлявших вчера стрелять в народ. Особенно доставалось капитану Лашкевичу, командовавшему расстрелом на Знаменской площади. Вспоминали, как к казармам приходили рабочие, просили заступиться за народ, не стрелять, идти вместе против войны, против помещиков и богатеев, обиравших честных людей…

Задумывались, говорили и о приказе наутро, который видели писаря батальонной канцелярии, в коем требовалось от полков снова стрелять по демонстрантам и брать их в штыки. А ведь там женщины и дети, такие же, как остались у служивого в деревне. Такие же голодные, озябшие, плохо одетые. А рядом мужики-рабочие, хоть и в тужурках, и при сапогах и картузах, но хотящие переделать Расею по справедливости. Чтоб крестьянину помещичью землицу разделить да скорее войне-кровопивице конец положить… Есть над чем задуматься, хотя и присягу давали при полковом батюшке, на иконах да Евангелии…

Душа так болела, что даже взводные и отделенные командиры крамольных сих разговоров не чурались, а со всем солдатским миром разные планы строили…

Кто предлагал идти и разгромить батальонную канцелярию, чтобы и духа от того приказа не осталось, а офицеров искоренить. Другие, более степенные, говорили, чтобы никого из ненавистных господ-высокородий пока не убивать, но попужать. А самим на час раньше устроить побудку, объявить, что решили идти на помощь народу, и склонить к тому же остальной батальон.

Как порешили, так и сделали. Горнист сыграл зорю в каждой спальне на час раньше, и в шесть утра 400 волынцев из учебной команды были уже на ногах. Взводные выстроили своих и объявили о принятом ночью решении. Ни одного голоса не раздалось против. Солдаты обещали выполнять команды только своих взводных и отделенных командиров, не слушать офицеров, что бы они ни говорили. Из пирамид разобрали винтовки, нагрузили подсумки боевыми патронами и выстроились в полковой церкви. При свете лампад лики святых казались живыми. Виделось многим, что и божья матерь, и святой преподобный великомученик Георгий Победоносец, и другие святые заступники с одобрением смотрят на детей своих, отказавшихся поднять винтовку на братьев своих.

Приходили офицеры. Солдаты подтягивались, принимали стойку «смирно» и отвечали на приветствия по уставу. Но вот пришел сам господин капитан Лашкевич. Еще ночью солдаты договорились отвечать на любые слова начальника команды криком «ура!».

— Здорово, братцы! — обеспокоенно выкрикнул капитан.

Дружное, но неуставное «ура!» раздалось ему в ответ.

Лашкевич подошел к унтер-офицеру Тимофею Кирпичникову и громко спросил его, что это означает. В ответ команда вновь рявкнула «ура!».

— С-сми-ирна! — в исступлении заорал капитан на своих солдат. Он вынул какую-то бумагу из полевой сумки, помахал ею перед строем и угрожающе сказал: — Слушать царский приказ!

В ответ снова грянуло «ура!», и из шеренг раздались крики: «Довольно крови!», «Не пойдем больше бить людей!»

Лашкевич покраснел, потом побледнел. Солдаты застучали прикладами в пол.

Капитан отступил на несколько шагов, повернулся к офицерам:

— Господа офицеры! Прошу вас всех уйти!

Обер-офицеры по одному стали ретироваться. Последним под крики «коли» выскользнул из зала капитан. Солдат словно прорвало. Строй смешался, некоторые, заряжая винтовки, кинулись к окнам. Офицеры уже выскочили из здания казармы и трусцой поспешали к батальонной канцелярии, где был установлен телефон.

Из форточки раздалось несколько выстрелов, и капитан Лашкевич, жестокий мордобоец и палач, упал мертвым на оледенелые плиты батальонного плаца.

Тысячи человек высыпали во дворы, взяли приступом цейхгауз и вооружились винтовками. Ликование царило в огромной массе людей, одетых в серые шинели и вооруженных. Горнисты играли «Сбор», «В атаку!», резкие сигналы взрывали звуками морозный воздух и будоражили людей еще больше. Прозвучало несколько выстрелов в воздух.

Офицеры попрятались, лишь несколько прапорщиков присоединились к солдатам и унтер-офицерам, поднявшим восстание. Волынский гвардейский полк, сформированный ровно за сто лет до февраля 1917-го, числивший своим шефом его величество государя всея Руси Николая Второго, первым в российской императорской армии открыл боевые действия против самодержавия…

…На Преображенской площади идет строевое учение первого полка гвардии — Преображенского. Здоровенные солдаты по команде унтер-офицеров печатают шаг, выполняют повороты… Из Парадной улицы, от казарм волынцев показывается многотысячная толпа солдат, при оружии. Ряды преображенцев сломаны, солдаты и унтер-офицеры словно только и ждали сигнала. Они присоединяются к восставшим, бегут в казармы полка, чтобы поднять там роты, не вышедшие на ученье.

Толпа солдат захлестывает остров Литовских казарм. Здесь сначала сомневаются, стоит ли бунтовать, но уже через несколько минут гремит дружное «ура!», открывают цейхгаузы, раздают винтовки, патроны и бегом — на улицу, чтобы пожать руку своим товарищам и братьям из других полков. И здесь играют горнисты, гремит набатом полковой колокол…

Мощный поток серых шинелей льется по параллельным улицам, идущим к Литейному от казарм преображенцев и волынцев, от Таврического дворца: с Кирочной, Фурштадской, Сергиевской, Захарьевской. Это не только средоточие казарм, но и самый аристократический район столицы. Дворцы знати, особняки, доходные дома с роскошными квартирами, где живут финансовые и промышленные аристократы, содрогаются от грохота выстрелов в воздух, криков «Ура!», «Долой монархию!», «Вперед, братцы!», «Да здравствует свобода!». Толпа солдат пока неуправляема. Она инстинктивно стремится получить вождей.

Прапорщик Георгий Астахов верхом присоединяется к толпе солдат.

— Братцы! Я с вами!

— Ура! Прапорщик с нами! — гремит в ответ из сотен глоток. — Ура! Вперед!..

Еще у казарм Волынского и Преображенского полков солдаты встретились с рабочими, посланными сюда на разведку и для агитации. «Теперь наша возьмет!» — говорили рабочие, братаясь с солдатами. Но людей в рабочих картузах и тужурках еще слишком мало среди массы солдат, шагающих к Литейному. Район-то ведь аристократический. Но взрыв уже сотряс всю столицу. Колонны солдат поворачивают к Финляндскому вокзалу, туда, где снова разлились рабочие демонстрации и митинги.

В огромном человеческом море, залившем площадь перед вокзалом, серый цвет шинелей преобладает. На крыльцо вокзала поднимается токарь Калинин. Активист Петербургского комитета поглаживает одной рукой острую бородку, другой обнажает перед солдатами свою густую шевелюру. Он лукаво говорит солдатам:

— Если хотите иметь вождей, то вон — рядом тюрьма «Кресты»! Вождей надо сначала освободить!

Мысль вожака подхвачена толпой. Кто-то из солдат кричит, что надо освободить братьев и из военной тюрьмы. А на другой стороне Невы, на Литейном — окружной суд. При нем — дом предварительного заключения, мрачная «Предварилка».

Колонна солдат соединилась с рабочими орудийного завода и гильзового отдела «Арсенала» на Литейном. Напротив орудийного завода — здание окружного суда. Народ штурмом берет окружной суд, открывает ворота «Предварилки» и выпускает из нее и тех, кто давно под следствием, и арестованных только вчера большевиков. Дом окружного суда разгромлен в считанные минуты, листы судебных дел летят из разбитых окон, устилают помещения суда и уличные тротуары вокруг здания.

— Уничтожим гнездо царского произвола! — брошен лозунг, и запылал окружной суд, подожженный сразу со всех углов. Пища огню была добрая, жаркое пламя и дым, смешанный с пеплом судебных бумаг, столбом поднялись в небо столицы.

…Громкий, требовательный стук в дверь квартиры Павловых на Сердобольской улице сначала смутил хозяев и присутствующих членов Выборгского райкома. Приготовили револьверы. Мария Георгиевна пошла открывать.

Ворвался сияющий, перевязанный пулеметной лентой, полной патронов, с винтовкой в руке Иван Чугурин. Его лицо, закопченное и измазанное, сияло. Отставив винтовку в угол, он тут же в передней обнял и расцеловал Машу.

— Наша взяла! — громко сказал он. — Полки солдат с оружием переходят на сторону революции! Сорок тысяч солдат с Литейного пришли к нам на Выборгскую! Тысячи пошли «снимать» полки в других частях города! Ура, товарищи!

Не таясь никого, партийцы дружно крикнули «ура!». Чугурин ушел на улицы помогать солдатам. А в квартиру Павловых, ставшую одним из информационных центров большевистской партии, потекли из разных районов Петрограда вести одна другой радостнее.

К восстанию присоединились Московский полк, броневой автомобильный дивизион, саперы и артиллеристы, военно-автомобильная школа… С помощью броневиков взята телефонная станция. Рабочие выключили все телефоны правительства…

…Еще затемно Настя собралась идти на улицу. Она плотно набила бинтами, корпией и пузырьками с йодом сумку санитара, приготовила себе белую повязку с красным крестом на руку, позавтракала. Тетушка сочувственно следила за ее приготовлениями. Провожать вышла на лестничную площадку. Перекрестила на дорогу:

— Береги себя! Обещай не рисковать!

Было еще темно, когда Анастасия вышла на Невский. Народу было мало, трамваи не ходили, встречались патрули полицейских, но, по мере того как светало, полицейские куда-то исчезли. Пока Настя дошла до магазина Черепенникова на углу Литейного и Невского, совсем рассвело. Народ стал прибывать. На Литейном его было уже порядочно. Здесь оставались еще неразобранные баррикады, лежали на боку трамвайные вагоны. День обещал быть ясным и не очень морозным.

Анастасия примкнула к группе путиловцев, шедших освобождать из Петропавловки солдат Павловского полка. Рабочих вел старый подполковник Краузе, который однажды приходил на молодежную сходку в Лесном, и Настя его сразу узнала. Краузе ее совсем не помнил, но одобрил желание сестры милосердия быть с рабочим отрядом. Водовороты летучих митингов закручивались почти на каждом углу, у каждого возвышения. Изредка через толпу, громко сигналя клаксонами, проносились грузовики, полные солдат и рабочих.

Горел окружной суд, потоки талого снега подступали к тротуарам, пламя ревело из разбитых окон. Толпа не давала тушить огонь примчавшейся пожарной команде, хохотала и улюлюкала. Блики пламени играли на бородатых лицах солдат, искрились в глазах, веселых, видавших и раньше, может быть, «красных петухов».

Лишь около часу дня отряд Насти добрался до Финляндского вокзала, куда его принесла толпа. Здание Финляндского вокзала было превращено в боевой штаб большевиков Выборгского района. Полиция и охранники еще с утра были здесь разоружены, в небольшом зале ожидания группа большевиков обсуждала с руководителями рабочих дружин и предводителями солдатских отрядов первоочередные задачи, направляла колонны в стратегические пункты восстания. Вместе с путиловцами Настя вошла в зал и в первый же момент встретилась глазами со старым добрым другом Мишей Сениным.

Миша прервал свою речь и буквально ринулся к Анастасии.

— Здравствуйте! — не забыл он поздороваться. — Как хорошо, что вы с санитарной сумкой! И как хорошо, что вы с нами!

— С праздником! — улыбнулась ему Настя. И партийцы заулыбались в ответ.

Сенин попросил Настю идти с большой колонной солдат освобождать заключенных из тюрьмы «Кресты» — там могла быть перестрелка с охраной, избиение политических в последний момент и всякие другие неприятности. Хорошо было иметь сестру милосердия в первых рядах колонны. А все сочувствующие медики из Военно-медицинской академии и Клинического госпиталя были уже с утра разобраны отрядами, шедшими для взятия телефонной станции, других важных объектов.

После того как перед восставшими солдатами выступил известный агитатор Михаил Калинин, двадцать тысяч человек двинулись к Арсенальной набережной, где в грозной и жестокой тюрьме томилось более двух тысяч заключенных.

Главные ворота тюрьмы, выходящие на набережную, были крепки. Тысячи людей стояли вокруг них, подкидывая вверх шапки, размахивая красными знаменами, чтобы заключенные узнали о восстании. Внезапно гул наполнился еще одним звуком — звоном разбиваемых стекол. Это узники, почувствовав близость освобождения, громили изнутри свое узилище. Но ворота не отворялись. Невесть откуда появилось несколько громадных бревен, которыми стали действовать, словно тараном. Окованные железом створки рухнули, подняв снежную пыль. Через белый туман защелкали выстрелы охраны.

Первые цепи залегли и открыли беглый огонь из винтовок по укрытиям охранников. Те поспешно побросали оружие и сдались на милость народа. Смешанная толпа из солдат и рабочих бросилась по всем этажам, открывая, иногда взламывая запоры камер, выпуская заключенных. Здесь же во дворе начался митинг.

Настя в сторонке, под красной кирпичной стеной, перевязала трех раненых и присоединилась к митингующим. Пылал огромный костер из тюремных книг и документов, многотысячная толпа внимала ораторам, многие заключенные плакали от счастья, целовались и обнимались друг с другом, со своими освободителями.

И хотя через радостный шум и гам почти не было слышно ораторов, Настя все же поняла, что на импровизированной трибуне — ни одного большевика. Трибуну захватили меньшевики.

В то время как большевики, в том числе и освобожденные из тюрем, немедленно включились в вооруженную борьбу с защитниками царизма, Гвоздев, тоже освобожденный только что из «Крестов», и его коллеги-меньшевики из Рабочей группы Военно-промышленного комитета спешили не в бой, а устремились завоевать массы на свою сторону, повести их за собой. Убаюканная ультрареволюционными словами Кузьмы Гвоздева, Настя упустила момент, когда ее товарищи поспешили «снимать» Московский полк. Она осталась стоять в толпе рабочих и солдат, восхищенно внимавших этому скуластому, с маленькими горящими глазками и тоненькими усиками, невысокому лидеру «оборонцев», успевшему уже сменить тюремное одеяние на тужурку.

Кузьма Гвоздев благодарил за освобождение, кладя поклоны налево и направо. Это очень импонировало толпе, как и его речи о проклятых царских палачах, германском хищнике, который вот-вот сломает народ русский. Гвоздев овладел вниманием рабочей и солдатской массы, кипевшей страстью к свободе, и призвал народ объединиться с Государственной думой, которая всегда отстаивала народную свободу.

Выступали и другие меньшевики. Каждый из них был на словах самым последовательным борцом за народные права, призывая поддерживать Гвоздева и депутатов Думы, которые-де только то и делают, что пекутся о народном благе. Завороженная словами «оборонцев», взвинченная своим успехом, толпа отправилась по набережной, а кое-кто и напрямик — по льду Невы на другую сторону, где за башней водокачки угадывались очертания купола Таврического дворца.

Настя отправилась вместе с народом по набережной к мосту Александра Второго, по Литейному и Шпалерной. Первые ряды тридцатитысячной колонны — самые быстрые ходоки, — уже подошли к Таврическому дворцу, резиденции Государственной думы. Здесь на заснеженном дворе стояли сотни тех, кто перешел Неву кратчайшим путем.

Окна дворца были полутемны, за ними не видно никакого движения. Любопытные швейцары выглядывали из дверей. Возле входов стояли солдатские караулы с примкнутыми штыками. Под натиском толпы они отодвигались все ближе и ближе к дверям — в первых рядах наступающих — тоже солдаты, тоже вооружены. Их лица полны решимости «спасти» избранников народа, увидеть их благородные седины, которые так трогательно описал Кузьма Гвоздев.

Из подъезда левого флигеля вдруг выбежали солдаты с винтовками на подкрепление караулу. Толпа приостановилась. Но задние напирали на передних, вся площадь перед Думой и вся Шпалерная были до отказа заполнены серой массой шинелей и черно-коричневыми вкраплениями гражданских одежд. Караул мог быть с минуты на минуту смят и растерзан.

Отворилась одна створка высоких дверей с хрустальными стеклами, и на крыльцо под шестиколонным портиком выскочил среднего роста худощавый человек. Его глаза горели сумасшедшим блеском, полные губы кривились, и весь он источал предельное напряжение. Его вид, а особенно беспорядочно размахивавшие руки заставили возбужденную толпу остановиться.

— Граждане солдаты! — простер он руку вперед. — Великая честь выпадает вам, революционному войску, — охранять Государственную думу!.. Объявляю вас первым революционным караулом!

Толпа исторгла радостный вопль, старый караул буквально растворился в потоке серых шинелей, ринувшемся к двери. Посыпалось богемское стекло, и в секунду сотни солдат оказались в вестибюле. Непрерывный черно-серый вязкий человеческий поток вливался и затоплял, словно наводнение, помещения Таврического дворца. Коридоры, круглый зал — Ротонду с четырьмя белыми кафельными печами, Екатерининский с лесом прекрасных колонн и семью электрическими позолоченными люстрами, Белый зал заседаний, коридоры хоров, подступы к буфету, Министерский павильон…

У комнаты номер одиннадцать Настя лицом к лицу столкнулась со стройным, невысокого роста, но словно выточенным из слоновой кости человеком, на лице которого красовались тонкие усики. По газетным портретам она узнала депутата-монархиста Шульгина. Весь его облик выражал крайнее отвращение к случившемуся. Он с презрением взирал на народ, а губы шептали:

— Пулеметов! Пулеметов!..

Настя едва могла передвигаться в густейшей толпе. Большая и тяжелая сумка мешала ей, но бросить ее было жалко — а вдруг помощь сестры милосердия еще понадобится…

В каждой комнате и в каждом зале бушевал свой митинг. Но странное дело, под сводами российского парламента пока еще не прозвучали лозунги о конце войны. Наоборот, депутаты Думы призывали к победе над германцами, к умножению усилий свободного народа. Швейцары и служители, прижатые толпой к стенам, неодобрительно взирали на грязь и разор, принесенные народом. Паркетные полы изящных рисунков, натертые воском и блестевшие как стеклышко, сразу были затоптаны десятками тысяч сапог, махорочный и табачный дым поднялся словно туман к расписанным плафонам потолков. Оставался нетронутым лишь один «кабинет Родзянки» — просторная комната с зеркалом во всю стену. Но и сюда, в обиталище лидеров «общественных» сил, долетают звуки «Марсельезы». В Екатерининском зале непрерывно играет военный оркестр, гул митингующих голосов, дружное «ура!» особенно отличившемуся оратору…

Настя случайно открыла дверь в эту комнату и увидела сидевших на красных шелковых скамейках вдоль стен людей. Выражение их лиц ничего доброго революции не предвещало. Злоба, ненависть, страх перед восставшим народом явственно читались в глазах, обращенных к двери. С чувством гадливости, словно она прикоснулась к чему-то скользкому и мерзкому, закрыла Анастасия дверь.

А за этой дверью в тот момент шло бесконечное заседание так называемого Временного комитета Государственной думы. Со всех сторон к нему сходились вести о том, что старой власти больше нет, что войска и чернь взбунтовались, что новые тысячи солдат и рабочих подходят к Таврическому дворцу, чтобы услышать руководящее слово «народных избранников»… Что вообще все — за Государственную думу, как символ сопротивления царизму. Громкие слова лились потоком в «кабинете Родзянки», и у господ, собравшихся там, эти слова рождали уверенность в своих силах. Предлагалось множество законопроектов и прокламаций, но первым обращением Временного комитета Государственной думы стал призыв к рабочим и солдатам сохранять в неприкосновенности заводы, фабрики и прочее. Время от времени кто-то из них выходил, чтобы произнести речь перед народом, заполнившим дворец и площадь перед ним.

Но в то же самое время господам из «общественности» казалось, что их окружает революционная трясина, которая вот-вот засосет и их, и царскую власть, и все состоятельные сословия. Иногда в этой угрожающей субстанции они видели и какие-то кочки. Шульгин назвал их «кочки-опоры», на которых нельзя стоять, но по которым — с одной на другую — особенно лихо перебегал, чтобы не остановиться и не утонуть, Керенский.

Какие-то вооруженные люди появлялись и хотели его слушать, исполнять его приказания. Фигура Керенского благодаря этой вооруженной, хотя и зыбкой опоре вырастала, затмевая собой всех остальных деятелей. Это не были ни полки, ни какие-либо организованные части. Такие части бились сейчас на улицах против полицейских засад и пулеметов, отворяли двери тюрем и арсеналов, шли вместе с рабочими занимать заводы, телефонную станцию, вокзалы, склады оружия и продовольствия.

— На революционной трясине, привычный к этому делу, — говорил Шульгин своему другу Маклакову, — танцует один Керенский… Почему именно его ищут, спрашивают: что делать? как защищать революцию?!

…Толстый Родзянко сидел в своем кресле, вцепившись в подлокотники руками, как будто его уже силой стаскивали с поста председателя Думы. Свисавший над воротником жирный затылок налился кровью так, словно удар вот-вот хватит этого человека с властным выражением лица, украшенного густой холеной бородой и усами.

Он поворачивался из стороны в сторону и все допытывался у депутатов, окружавших его, бунт или не бунт происходит в империи.

— Я не желаю бунтовать. Я не бунтовщик, никакой революции я не делал и не хочу делать, — твердил он, словно оправдания могли остановить грозный поток, ежесекундно вливавшийся в Таврический дворец. — Если революция и сделалась, то именно потому, что нас не слушались… Ни его величество государь, ни это проклятое чудовище, имя которому — русский народ… Против верховной власти я не пойду, не желаю идти! Но что делать?! Ведь правительства нет! Делегации рвутся сюда со всех сторон. Спрашивают, что делать?! Как же быть?! Отойти в сторону?! Оставить Россию без правительства?! Есть же у нас долг перед родиной!..

— Берите, Михаил Владимирович, берите власть! — неожиданно горячо, что не вязалось с его внешней апатией, воскликнул Шульгин. — Берите, как верноподданный… Берите, потому что держава Российская не может быть без власти… И если министры сбежали и их с собаками теперь не разыщешь — то должен же их кто-то заменить?! Ведь сбежали?.. Или нет?

— Они арестованы! — сообщил Керенский, возникший неизвестно откуда. — Но я сказал гражданам новой России: Дума не проливает крови! Я дал им лозунг! Они теперь никого не убьют!

На мгновение Керенский замолчал, по привычке сгорбившись, а затем вновь расправил плечи и уже без патетики спокойно добавил:

— Толпы рабочих, солдат и студентов арестовывают министров. Их сажают под арест в Министерский павильон. Я распорядился, чтобы караул никого к ним не допускал — нельзя исключить самосуда толпы, а Дума не проливает крови! — последние слова он опять выкрикнул, словно обращался к толпе. Очевидно, они ему очень нравились.

— Сбежали… — продолжал бубнить Родзянко. — Председателя Совета министров неизвестно где искать… Кончено!

— Если кончено, так и берите власть, — уже настойчиво и зло стал давить на него Шульгин. — Учтите, что может быть два выхода: все обойдется, государь назначит новое правительство, так мы ему и сдадим власть… А не обойдется, если мы власть не подберем — ее подберут другие, те, которые уже выбрали каких-то мерзавцев на заводах под названием Совет! Берите наконец, черт их возьми! Ведь у нас нет сейчас здесь пулеметов, чтобы разделаться с взбунтовавшимся гарнизоном и этими мерзавцами рабочими, со всяким революционным сбродом!

— Вы правы, Василий Витальевич, вы правы! — твердил в расстройстве чувств Родзянко. — Но как опереться на все эти выражения симпатий к Думе? Они трогательны, но как на них опереться? Ведь чья-то враждебная рука — я вижу большевиков — отнюдь не желает укреплять власть Думы!

Шульгин пощипал свои тонкие усики, его руки дрожали от возбуждения и ненависти к черни. Он так же, как и все члены Думы, утверждая себя, уже много раз выходил в Екатерининский зал. Полуциркульный, в Ротонду, в Белый зал — туда, где беспрестанно сменялись ораторы, говорившие о свободе, о долге перед народом, о победе над германцами. Он тоже говорил — долго, витиевато. Его слушали, как и всех, — внимательно, аплодировали и кричали «ура!». Его коробило, но надо было снова и снова повиноваться людям, заглядывавшим в кабинет Родзянки и требовавшим ораторов… Теперь, к ночи, волна несколько спала. Во дворце остались лишь бездомные солдаты, устроившиеся везде, где можно прилечь, расставив пулеметы, которых так не хватало Шульгину, составив ружья в козлы, словно в казарме. Кое-где в комнатах еще кипели речи. А поздним вечером кто-то пришел и сообщил, что одну из комнат бюджетной комиссии занял исполнительный комитет какого-то Совета рабочих депутатов. Похоже на то, что власть стала ускользать из рук господ членов Временного комитета…

Многие думцы расположились на ночлег в полукруглой комнате за кабинетом Родзянки, в так называемом «кабинете Волконского». Никто из них не мог уснуть. Ведь рушился их мир.

Шульгин был весь как обнаженный нерв.

«До какой степени кошмара уже дошла Россия?! — бродили в его затуманенном мозгу страшные мысли. — Что с армией? Как она воспримет происходящее? Примет или не примет власть Временного комитета Государственной думы? Ведь нужен прочный центр власти… Не то настанет небывалая анархия, которая сметет с лица земли матушку-Русь! Но главное — это армия! Если развал достигнет и армии — это полная катастрофа… Сегодня пока звучит «Государственная дума»! Они идут сегодня сюда! Но придут ли завтра? Если они поймут, что Временный комитет Государственной думы — это чистейшая фикция, фокус, — они будут решать сами вопрос о государе. Да, это важно… У него нет больше верноподданных — одни мятежники! Распутин выбил всех его друзей, всех верноподданных! И мы, мы сами виноваты, что раздували фигуру этого грязного мужика! А теперь надо спасать царя, монархию надо спасать, царствующий дом Романовых! Но как? Ведь можно их разогнать пулеметами, расстрелять картечью из пушек, или… если это уже невозможно… ценой отречения Николая Александровича спасти ему жизнь и спасти монархию… хотя бы конституционную… Значит, прав Прогрессивный блок и та группа, кто прочили на престол Михаила Александровича? Ведь этот проклятый сброд, оккупировавший Таврический, скоро начнет убивать… Говорил же Пуришкевичу, чтобы не убивали Распутина! Вот бы и выдали его сейчас толпе, как когда-то нелюбимых бояр с Красного крыльца Кремля… Надо спасти, что можно еще спасти… Николай Первый повесил пять декабристов и остановил бунт. Если Николай Второй перевешает пятьдесят тысяч февралистов ради подавления нового бунта, то слава ему и почтение!..»

От мыслей Шульгину делалось горько, словно от хины.

«Но если не удастся, не найдется ни полков, ни генералов? Кто тогда сможет остановить падение в пропасть анархии? Родзянко? Он, пожалуй, пошел бы в премьеры, но в премьеры его не пропустят! Гучков? Милюков? Какие из них премьеры — так, болтуны на трибуне. Керенский? Ведь он актер, но по зыбкой трясине умело танцует… И приказы уже отдает на все стороны, да и слушаются его… А почему? Может быть, за ним кто-то стоит? Какая сила и сила ли? Или люди? Коновалов, например, Некрасов и другие?

Неужели с утра возобновится весь этот жуткий кошмар? Пулеметы, пулеметы надо против них!..»

Шульгин дремал и не дремал, кошмарные видения пушек и пулеметов, расстреливающих вместо с бунтовщиками и членов Государственной думы, и его, депутата от Киевской губернии, во сне и наяву проносились перед его глазами. Как он их ненавидел! Как хотел расстрелять, повесить, забить нагайками тысячу, десять тысяч раз каждого, кто разрушил его старый и уютный мир.

51. Могилев, 27 февраля 1917 года

Алексей Соколов, не занятый в этот день докладами, с утра ощутил, как напряжение в Ставке нарастало. В небывало ранние часы офицеры толпились в читальной зале офицерского собрания в гостинице «Бристоль», где раньше и во времена служебных-то занятий никого никогда не бывало. Газеты или журналы никто не открывал, только говорили и без конца курили. Все сразу узнали, что еще затемно пришла телеграмма от Протопопова, в которой министр внутренних дел сообщал о событиях вроде бы успокоительно: вчера в начале пятого Невский был очищен от бунтовщиков, но отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали обстреливать воинские разъезды. Что бунтовщики обстреливают части регулярной армии — настораживало. Однако Протопопов, как говорили, заверял, что войска действуют ревностно, поступили сведения, что часть рабочих собирается приступить к работе двадцать седьмого. Министр добавлял, что в Москве спокойно.

Но час от часу телеграфная лавина нарастала. Неведомо какими путями стали известны слова императрицы из ее телеграммы царю: «Очень беспокоюсь относительно города».

После полудня от шифровальщиков, потерявших всякое соображение о дисциплине, просочился текст телеграммы Родзянки государю, которую тот направил через Алексеева. Может быть, постарался и сам «косоглазый друг» царя, чтобы создать атмосферу тревоги вокруг верховного главнокомандующего. Ведь царь, узнав от Алексеева о требованиях «этого толстяка», отмахнулся от них, как от назойливой мухи. Но господа офицеры были другого мнения о председателе Думы. Его настойчивость импонировала многим, даже самым отьявленным монархистам. Его телеграмму знали наизусть. Если один начинал ее цитировать, то неизменно кто-то другой подхватывал и продолжал: «Последний оплот порядка устранен. Занятия Государственной думы… прерваны… Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров… Гражданская война началась и разгорается… Государь, не медлите! Час, решающий судьбу вашу и родины, настал. Завтра может быть уже поздно».

Алексей, вопреки мнению большинства офицеров, не верящих в глубокую сущность событий, в их судьбоносность, давно вслушивался в рост народного недовольства и пришел к выводу, что это начинается революция, размах и пламя которой могут оказаться ничуть не меньше, чем у Великой французской. Он не пребывал в печали от того, что в Петрограде люди ходят с красными флагами, что батальоны запасных восстали и присоединились к рабочим. Он видел смятение и тех, кто тянул его в заговор против царя. С чувством нарастающего волнения вслушивался он во все приметы великих событий, приходившие из Петрограда. Однако он не показывал своих истинных чувств коллегам-генералам, каждый из которых мог оказаться именно той коварной пружиной в заговоре, которая послала Маркова на предательство. Он был теперь крайне осторожен среди тех, кого раньше считал «своими».

…Среди дня пришли новые телеграммы и сразу сделались предметом обсуждения.

В час с четвертью Беляев сообщил Алексееву, что начавшиеся в некоторых частях волнения подавляются. Выражал уверенность «в скором наступлении спокойствия». Он же — начальнику штаба верховного главнокомандующего, в девятнадцать часов двадцать две минуты указывает на «серьезность положения». Просит прислать действительно «надежные части». Копия депеши пошла к главкосеву{82}…

Беляев — Алексееву в девятнадцать тридцать три: «Совет министров признал необходимость объявить Петроград на осадном положении. Ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности назначил на помощь ему генерала Занкевича, так как генерал Чебыкин отсутствует».

23 часа 53 минуты. Снова Беляев сообщает, что из Царского Села вызваны небольшие части запасных полков.

А в промежуток между двумя последними телеграммами офицерское собрание облетел слух, что великий князь Михаил Александрович, неведомо как оказавшийся в столице в разгар событий, из дома военного министра на Мойке, где имелся прямой провод со Ставкой, сообщал Алексееву о «серьезности положения», о необходимости назначить председателя Совета министров, который сам подобрал бы себе кабинет. Он спрашивал царя через Алексеева, не уполномочит ли его царь сейчас же об этом объявить, называя, со своей стороны, князя Львова, и предлагал принять на себя регентство.

Как только Соколов услышал об этой депеше, он понял, что машина заговора начинает налаживаться. На волне народной революции те господа, которые подбили на эту телеграмму великого князя, видимо, соорганизовались и начали действовать по заранее разработанному плану.

Однако стало известно, что царь опять ответил отказом, словно не понимая или не зная масштабов беспорядков, захвативших Петроград. А вслед он велел Алексееву передать в столицу, что он не допускает каких бы то ни было перемен, требует принятия решительных мер для подавления бунта и предоставляет временно князю Голицыну диктаторские права по управлению империей вне района, подчиненного верховному главнокомандующему.

…Чрезвычайность положения постепенно доходила даже до тугодумного Воейкова. Всю первую половину дня он следил за тем, как отделывают купленный им для жены дом на Днепровском проспекте. Дворцовый комендант собирался вскоре перевезти свою Нину в Могилев, чтобы не чувствовать себя столь одиноким. Но во вторую половину дня и Воейков стал слоняться по коридорам губернаторского дома и приставать ко всем знакомым с глупыми расспросами. Отвлекло его лишь то, что государь после новых телеграмм Александры Федоровны, в которых она панически писала, что уступки необходимы, что стачки продолжаются и много войск перешло на сторону революции, что окружной суд горит, приказал приготовить литерные поезда для отъезда вечером в Царское Село.

Соколов был у генерала Лукомского, когда вошел к нему Воейков и сообщил о желании государя выехать в одиннадцать вечера из Могилева на Царское Село.

— Подать поезда в одиннадцать часов можно, но отправить их ранее шести утра нельзя, — с вызовом, явно означавшим крушение власти в Ставке всех этих свитских генералов с вензелями царя на погонах, ответил Лукомский. — Надо приготовить свободный проход поезда по всему пути и разослать для этого всюду телеграммы…

Воейков только и мог ответить, что принятого решения государь не изменит, и уже не столь наглым тоном, как раньше, просил отдать необходимые распоряжения. Когда дворцовый комендант хотел уйти, Лукомский жестом пригласил его сесть.

— Решение государя ехать в Царское Село может привести к катастрофическим последствиям, — твердо сказал генерал-квартирмейстер. — По моему мнению, государю следует оставаться в Могилеве: ведь связь между штабом и главнокомандующим будет потеряна, если произойдет задержка в пути. К тому же ничего не известно наверное о событиях в Царском Селе и Петрограде, поэтому ехать его величеству в Царское Село опасно.

По тому, как Лукомский убеждал Воейкова не допустить отъезда государя из Могилева, где он находится в окружении пока еще верных ему войск, Соколов понял, что генерал-квартирмейстер — не участник заговора. Он говорит от своего имени, а не от имени Алексеева, который дезавуировал бы его, узнай об этих разговорах.

Воейков стоял на своем. Он ничего не желал слушать, поднялся и ушел.

— Ну прямо «золотая орда» какая-то эти свитские, — с раздражением сказал Лукомский Соколову, когда дверь за Воейковым закрылась. — Ничего не хотят понимать!

В его раздражении Алексею почудилось недовольство самим царем, а вовсе не его приближенными. Интеллигентное лицо генерал-квартирмейстера с пенсне на золотой дужке было крайне расстроено. Он, видимо, тоже понимал, что творится нечто чрезвычайное, и всячески старался обрести душевное спокойствие.

Но покоя не было. Особенно в этот день.

После обеда у государя, куда неожиданно был приглашен генерал-адъютант Николай Иудович Иванов, числившийся в резерве назначения и живший в своем салон-вагоне на станции, стало известно, что царь назначил его диктатором, придал Георгиевский батальон из охраны Ставки, приказал вызвать два полка в его распоряжение и послал на усмирение бунтующего Питера.

…В половине двенадцатого ночи два литерных поезда стояли у платформы вокзала. Неподалеку, на товарной станции, формировался эшелон для Георгиевского батальона. Вагон Николая Иудовича стоял еще здесь, на пассажирских путях.

В полночь Днепровский проспект, заснувший крепким обывательским сном, был разбужен грохотом моторов. Это царь и свитские направлялись к поездам. Замерзшие часовые, оцепившие здание вокзала, делали «на караул» своими винтовками, вкладывая в этот простой прием побольше энергии, чтобы согреться хоть от такого движения.

Почти вслед за ними на вокзал примчалась кавалькада штабных машин. Алексеев с некоторыми чинами штаба приехал проводить царя. Он знал, что скоро Николай ляжет спать в вагоне, и решил до этого попрощаться с ним. Они походили вдвоем по платформе, поговорили о чем-то. Затем остановились у лесенки, крытой ковром и ведущей в царский вагон. Алексеев троекратно, по-русски, облобызал государя. Штабные и свитские стояли по стойке «смирно». Затем император вошел в вагон, а Алексеев, круто повернувшись, отправился к автомобилю.

Николай Романов внешне был спокоен, но бледность покрывала его лицо. Последние часы он провел в мучительных раздумьях о том, что делать, на что решаться. До него уже неведомо как докатилось мнение военных о том, что его отречение необходимо для успокоения страны в целях ведения войны. «Опоздал заключить мир с Вилли и вздернуть всю эту сволочь! — носилось теперь у него в голове. — Одна надежда на Николая Иудовича и его георгиевских кавалеров… Да и два верных полка с Северного фронта уже назначены в Петроград… Но что-то Алексеев не торопился их вызвать с позиций в помощь Иванову! И вообще он ведет себя как-то странно… Уговаривает дать конституцию, передавал мне возмутительные телеграммы Родзянки и брата Михаила… Юлит, нет в нем твердости. Да, он не может быть диктатором, а я-то надеялся в его лице иметь верного слугу. Вот тебе и «косоглазый друг»! Не случайно Аликс предупреждала о его шашнях с Гучковым… И из отпуска он раньше времени приехал… Меня зачем-то в Могилев вызвал…»

Николай посидел немного в натопленном вагоне не снимая бекеши — ему было холодно, и почти била дрожь.

«Это от возбуждения…» — сказал он самому себе, сбросил бекешу и приказал позвать Николая Иудовича.

Через несколько минут генерал Иванов был в царском салон-вагоне. Его хитрые глазки весело блестели в узких щелочках век, утиный нос с бородавкой блестел над широченной бородой. Весь его облик источал угодливость и почтение.

«Еще бы, — думал Николай, изучающе глядя на Иванова. — Ведь ты состоишь в родстве со мной — как я тогда умно сделал, что дал крестить именно тебе своего сына. А потом, потом ты споспешествовал тому, чтобы я получил Георгиевский боевой крест. Я это не забуду… А еще больше буду тебе благодарен, если расправишься быстро с мятежниками. Оставлю тогда в диктаторах, награжу».

— Во имя вашего крестника, Николай Иудович, задушите гидру революции в Петрограде!

— Задушу, ваше величество!

— Слава богу! Теперь вся надежда на вас…

Они еще немного побеседовали о том, какие войска идут с фронта в распоряжение Иванова, что царь уже отдал распоряжение Алексееву передать в Петроград и снабдить Николая Иудовича документом о том, что все министры обязаны подчиняться распоряжениям генерал-адъютанта Иванова, о качестве пулеметов «кольт», целую команду которых придали Георгиевскому батальону. Николай постепенно успокаивался. Он милостиво отпустил диктатора спать, а сам на ночь почитал еще письма драгоценной Аликс, пришедшие вечером. Александра Федоровна сообщала, что дети все еще болеют корью. Насчет петроградских событий успокаивала: «Говорят, это не похоже на 1905 год, потому что все обожают тебя и только хотят хлеба».

Вскоре он заснул. Он всегда хорошо спал после того, как принимал какое-то ясное решение. Синий литерный поезд плавно тронулся утром, в пять часов, на Оршу, Смоленск, Лихославль…

52. Петроград, 28 февраля 1917 года

В шесть часов утра Настя собралась уходить со своей сумкой. Агаша так и не возвращалась с вечера. Пили кофе с Марией Алексеевной. Старушка тоже собиралась вскоре на улицу, как она сказала, «дышать ветром свободы».

Вчера, вернее сегодня в ночь, Анастасия уже побывала в Таврическом, нашла там военную комиссию исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, до трех ночи помогала делопроизводителям этой комиссии, а уходя, получила задание с утра отправиться со своей санитарной сумкой на Нарвскую заставу в распоряжение рабочего совета Путиловского завода. Рабочая милиция путиловцев вела ожесточенные схватки с полицейскими пулеметчиками и стрелками. Опасались также наступления на Петроград верных царю частей из Царского Села.

Едва Настя вышла на темную еще Знаменскую, ее охватило чувство радости и подъема, бушевавшее в эти дни в груди у каждого петроградца. Улица и площадь были полны людей. Особенно много на улицах было молодежи.

От встречного студента Настя узнала, что очагом сопротивления старой власти в центре города служит еще Адмиралтейство, где засели 600-700 солдат во главе с офицерами и генералом Хабаловым. Они ждут подкреплений из Царского Села, из Гельсингфорса, с Северного фронта. Рабочие и революционные солдаты захватили питерские вокзалы и готовы встретить карателей не только агитацией, но и огнем пулеметов…

Трамваи не ходили, извозчики попрятались. Насте пришлось идти пешком на другой конец города. Петроград был суров и прекрасен. На множестве домов — красные флаги. То и дело рычащие грузовики и легковые авто, полные людей с оружием, неслись по разным направлениям. Иногда толпа зела фигуру в штатском или в солдатской шинели, в которой легко было узнать по осанке и повадке переодетого полицейского. То вблизи, то в отдаленье бухали выстрелы. Было непонятно — в воздух ли, или это мстили народу «фараоны», засевшие на чердаках высоких зданий, на колокольнях…

Анастасия не чувствовала усталости. Тяжелая сумка не оттягивала плеча, как это было вчера в конце дня. По набережной Новообводного канала, мимо Варшавского и Балтийского вокзалов, ярко освещенных, полных вооруженных людей, она спешила к Нарвским воротам. Их серая коробка дымилась, суетились пожарные, пытаясь затушить пламя, гудевшее внутри. Толпа спокойно наблюдала за усилиями фигурок в блестевших на огне медных касках.

— Думали, что внутри полицейский архив! Ха-ха! И подожгли! — захлебываясь от восторга, поведал Насте мальчишка лет двенадцати. — А там только бумажки городских властей от времен императрицы Елизаветы! Не потушить, однако, хоть сам брандмайор прибыли!..

Анастасии некогда было глазеть на пожарных. По Петергофскому шоссе она поспешила дальше, к Путиловскому заводу. Наконец показались высокие трубы, закопченные корпуса, кирпичные стены завода. У ворот было почти невозможно пробиться через массу людей, которая плотной стеной окружала маленькую группу. Когда Настя протиснулась к ним, то в высоком худом унтер-офицере узнала своего старого друга и «крестного» в партию — Василия. Он был здесь за главного.

Увидев Настю, Василий расплылся в широкой белозубой улыбке. Он не забыл, как она прятала его от жандармов, а потом отвезла на конспиративную квартиру.

— Товарищ Настенька! Как я рад, что вижу вас здесь! — воскликнул он.

— Меня послали к вам из исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, — сказала Настя.

С треском на военной мотоциклетке через расступившуюся толпу подъехал солдат.

— Идут полки из Ораниенбаума! — бросил он, повернул свой грохочущий самокат и помчался дальше.

— Зачем идут? Помогать нам? Или офицеры ведут подавлять революцию? — всплеснулись встревоженные голоса. Василий встал на тумбу.

— Мы пойдем навстречу пулеметчикам! Есть здесь вооруженные? Вперед, за мной! Мы их остановим! Расскажем им, что происходит в городе, переубедим… Кто поречистей, сюда, поближе!

Колонна рабочих, поблескивая иглами штыков, двинулась по Петергофскому шоссе навстречу опасности. В рабочем строю, ближе к голове, шла Настя.

…Только поздно вечером Настя вернулась в Таврический дворец. Она встретила здесь знакомого студента-большевика, спешащего с пачкой свеженапечатанных прокламаций в комнаты Совета рабочих депутатов. Как великую милость студент подарил Насте один листок, пахнущий еще гектографом. Это был Манифест Российской социал-демократической рабочей партии. «Ко всем гражданам России!.. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — прочитала молодая женщина первые строки.

«Граждане! Твердыни русского царизма пали. Благоденствие царской шайки, построенное на костях народа, рухнуло, — читала с упоением Настя. — Столица в руках восставшего народа. Части революционных войск стали на сторону народа. Революционный пролетариат и революционная армия должны спасти страну от окончательной гибели и краха, который приготовило царское правительство…

Рабочие фабрик и заводов, а также восставшие войска должны немедленно выбрать своих представителей во Временное революционное правительство, которое должно быть создано под охраной восставшего революционного народа и армии.

Граждане, солдаты, жены и матери! Все на борьбу! В открытую борьбу с царской властью и ее приспешниками!

По всей России поднимается красное знамя восстания. По всей России берите в свои руки дело свободы, свергайте царских холопов, зовите солдат на борьбу!»

Настя читала строки о солдатах, вспоминала рассказы о том, как были убиты командир батальона из Преображенского полка, капитан Лашкевич из Волынского полка, другие офицеры в Петрограде, и ее сердце тронула тревога за Алексея. Ведь он генерал, он в гуще войск, и если солдаты станут расправляться с офицерами, то могут убить и Алексея. Но вера в мудрость и справедливость народа, солдатской массы, которая восставала только против тех офицеров, кто силой пытался остановить революцию, успокаивала Соколову. Разум убеждал ее, что Алексею — честному, доброму и прямому, открытому в отношениях со всеми людьми, в том числе и с солдатами, — ничего не угрожает даже от своенравной солдатской толпы. К тому же Настя видела, как рабочие и солдаты отпускали под честное слово даже городовых, если они не стреляли в народ, а вели себя мирно.

Проходившие мимо Насти солдаты обратили внимание, с каким восторгом читает женщина листовку. Один усатый, крепко скроенный солдат, в папахе набекрень, встал подле Насти, стараясь заглянуть в текст.

Настя, дочитав листок, протянула его усачу.

— Спасибо, барышня! — поблагодарил он, принимая листовку двумя руками, словно хрупкую драгоценность. Солдаты сгрудились вокруг него, чуть оттеснив Соколову.

Анастасия стала пробираться через толпу к лестнице, откуда можно было попасть в комнату номер 42, где работала военная комиссия. Почти в дверях она столкнулась с подполковником Масловским из военной академии, служившим когда-то в Генеральном штабе одновременно с Алексеем.

Масловский был теперь известный эсер. Он в числе первых офицеров, сочувствовавших революции, перешел в Таврический дворец и стал работать в военной комиссии Совета.

— Вы в комиссию? — осведомился зачем-то Масловский, остановившись перед Настей. — Там теперь изменились порядки! — с сожалением сказал подполковник. Он рассказал, что рано утром в комнату 42 вошли Родзянко и «думский полковник» Энгельгард. Энгельгард был к тому времени назначен Временным комитетом Думы комендантом Таврического дворца. Узнав про военную комиссию Совета рабочих депутатов, думцы решили подчинить ее себе и поставить во главе комиссии свое доверенное лицо — Энгельгарда. Родзянко и привел его «сажать на трон».

Масловский исчез в водовороте толпы, а Настя по инерции дошла до комнаты 42 и отворила дверь. Внутри этого большого помещения с высокими окнами все решительно изменилось за несколько часов, прошедших с утра. В строгом чиновно-бюрократическом порядке стояли маленькие канцелярские столики. У дальней стены две-три кокетливые девицы-машинистки тюкали на «ундервудах» какие-то бумажки. Франтоватые писари, появившиеся невесть откуда, помогали перекладывать со стола на стол папки с делами. За столиками подле двери сидели лощеные, гладко выбритые, набриолиненные господа офицеры в аксельбантах, с блестящими золотыми погонами. Где-то на заднем плане Настя увидела двух-трех «советских», с недоумением озиравшихся вокруг.

«Ловко Родзянко захватил военные дела! — подумала Анастасия. — Неужели так начинается контрреволюция?»

Она закрыла дверь и спустилась по чугунной лестнице в сверкающий огнями Екатерининский зал. В проеме арки, ведущей из Ротонды, показались черные бушлаты моряков. Их бескозырки обтягивали ленточки гвардейского экипажа. Впереди шел сухощавый молодой красавец в черном морском пальто, при золотом кортике. На его груди переливался в лучах люстр огромный шелковый красный бант. Толпа расступилась, открывая широкий проход для колонны моряков.

«Батюшки-светы! — удивилась Настя. — Да это же великий князь Кирилл Владимирович собственной персоной! Все думали — на чьей же стороне гвардейский экипаж?! А он во главе со своим командиром да под красным знаменем — в Таврический дворец! Вот что творит революция!»

Колонна моряков втянулась в Екатерининский зал и встала полукругом вдоль овала, ограниченного белыми колоннами. Великий князь занял место в центре.

Посмотреть невиданное зрелище — «революционного» двоюродного брата царя с красным бантом на груди — высыпали депутаты Государственной думы, члены Временного комитета. Среди них был и Родзянко. Председатель Думы за два дня событий уже привык выступать с короткими речами перед полками и командами солдат. Но гордый глава российского «парламента» отнюдь не ожидал увидеть перед собой в роли командира революционного войска одного из великих князей. Он несколько опешил, затем спохватился, приблизился к строю моряков и бойко, сверкая черными глазками, помахивая рукой с твердым белым крахмальным кольцом манжета, вылетающего при каждом движении из рукава его черного сюртука, сказал свою обычную речь.

— Поддержите доблестные традиции российского флота! — уже охрипшим басом воскликнул Родзянко. — Слушайтесь ваших офицеров, ибо воинская часть без начальников превращается в толпу, неспособную водворить порядок… Я прошу вас подчиниться и верить вашим офицерам, как мы им верим. Возвращайтесь в ваши казармы, чтобы по первой команде явиться туда, где вы будете нужны. Спасибо вам за то, что вы пришли сюда помочь Временному комитету Государственной думы водворить порядок в столице!

Породистое усатое лицо Кирилла Владимировича цвело от восторга. В ответ он тоже сказал краткую речь, смысл которой свелся к тому, что он и вверенный ему экипаж переходят на сторону Государственной думы и готовы выполнять ее распоряжения. Пока их командир говорил, матросы молчали. Когда он замолк, раздался не очень дружный крик «ура!». Да и лица многих матросов выражали растерянность. Они не понимали, почему им надо было идти в казармы и ждать распоряжений Государственной думы.

И снова Екатерининский зал превратился в бурлящее море людей. Настя направилась к комнатам 12-й и 13-й, где беспрерывно заседал Совет рабочих депутатов.

Вдруг из коридора, ведущего в комнаты за Белым залом, показалась тщедушная фигурка человека с высоко поднятой рукой, которой он словно прорезал толпу. Движения его были быстры, глаза горели, словно два факела. Бледность заливала его напряженное лицо. За ним под конвоем двух солдат с винтовками спешила другая тщедушная фигурка. В первой Настя узнала депутата Думы «трудовика» Керенского, ставшего теперь эсером. Словно привязанный, боясь отстать, семенил за спиной Керенского министр внутренних дел Протопопов.

— Не трогать этого человека! — исторгал время от времени вопль из своей груди Керенский. — Не сметь прикасаться к этому человеку! Дума не проливает крови!

Настроение в Петрограде против Протопопова было таково, что толпа могла устроить над ним самосуд, хотя он, как выяснилось, добровольно явился в Думу под арест. Теперь они прошли Екатерининский зал, помещения, прилегающие к нему, и вышли к Холодному коридору, ведущему в Министерский павильон. Двери стеклянного тоннеля захлопнулись, часовые встали со скрещенными винтовками. Никто не видел, как «сильная личность» Временного комитета Думы Керенский ввел поникшего верного слугу царя в зал. Здесь в молчанье вокруг стола с остатками завтрака сидели арестованные в минувшие часы министры и сановники. Старцы с блестящими лысинами, сединами, аксельбантами с интересом повернулись ко вновь вошедшим. Как же — сам Протопопов явился!

Керенский сел на диванчик в изнеможении. Он кончил ломать свою комедию и вполне будничным тоном обратился к «этому человеку»:

— Садитесь, Александр Дмитриевич!..

…В комнате номер 12, самой большой из трех, еще недавно занимавшихся бюджетной комиссией Думы, собиралось заседание Совета рабочих депутатов. Обширный стол, крытый зеленым сукном, служил как бы центром комнаты, откуда из-за тесноты убрали все стулья. В соседней комнате, дверь в которую была открыта, шла регистрация прибывающих делегатов. За сутки, истекшие после опубликования воззвания Временного исполнительного комитета, объявлявшего о созыве Совета рабочих депутатов, в его состав уже вошли десятки меньшевиков, эсеров, «межрайонцев» и других деятелей, рвавшихся в лидеры народного движения. Большевики и рабочие-революционеры по-прежнему боролись с оружием в руках на улицах столицы, а интеллигенты, представители легальных рабочих организаций, спешно проводили выборы. К тому же большевиков, ведших подпольную работу, мало кто знал по именам и фамилиям, а больше по подпольным кличкам. Поэтому многие большевики оказались неизбранными в Совет, хотя и вели рабочие массы на штурм самодержавия.

По той же причине в руководство Советов избранными оказались меньшевики и иже с ними.

Наибольшую активность проявлял бывший большевик, отошедший в дни войны от политической деятельности и ставший «оборонцем», Николай Соколов. Он и вел первое заседание Совета. Председателем оказался в нем Чхеидзе, а его заместителями — Керенский и Скобелев.

Волна за волной шли радостные выступления представителей воинских частей. Но вдруг их тон стал меняться. Члены Совета узнали от рабочих-печатников, что Родзянко подписал приказ об армии. Текст его гласил:

«1) Всем отдельным нижним чинам и воинским частям немедленно возвратиться в свои казармы; 2) всем офицерским чинам возвратиться к своим частям и принять все меры к водворению порядка; 3) командирам частей прибыть в Государственную думу для получения распоряжений в 11 часов утра 28 февраля».

Рабочий, принесший этот приказ из типографии, зачитал его, затем смял листок, бросил его на пол и заявил:

— Типографисты отказываются печатать такие приказы!

Солдаты одобрительно загудели.

— Думские политики тащат нас назад, товарищи! — выступил один из них.

— Это контрреволюция!

Большевик Молотов, член Совета, предложил сжечь публично приказ Родзянки как контрреволюционный…

Но Чхеидзе прервал протестующих. Он уговаривал их не портить отношения Совета с Государственной думой, выяснить все с Временным комитетом, передать вопросы в военную комиссию. Он знал, что эта комиссия к тому времени уже была захвачена думцами…

Молотов настаивал, солдаты возмущенно шумели. В комнате становилось слишком жарко и душно. Вопрос о приказе Родзянки так и не был решен за столом с зеленым сукном в комнате номер 12. Вскоре он перешел на улицы. На солдатских митингах, в толпах демонстрантов стали появляться ораторы, которые во всеуслышание стали говорить об измене Временного комитета Государственной думы.

«Бюро донесений» Таврического дворца, своего рода думская разведка, доносила, что солдаты еще больше возбуждаются против своих офицеров и грозят им расправой.

Комендант Таврического дворца и Петрограда полковник Энгельгард был вынужден обнародовать приказ-опровержение. Он подал его таким образом, что распространились слухи, будто бы офицеры отбирают оружие у солдат. Но «слухи» эти проверены и оказались ложными. Председатель военной комиссии Государственной думы заявляет, что будут приняты самые решительные меры к недопущению подобного образа действий со стороны офицеров, вплоть до расстрела виновных.

100000 экземпляров этого приказа были немедленно напечатаны и распространены в казармах. Приказ успокоил солдат, но ненадолго. Появились новые тревожные симптомы контрреволюции.

53. Петроград, 1 марта 1917 года

В толчее митингов и людских водоворотов в коридорах Таврического дворца Анастасия издали увидела Михаила Сенина. Он выделялся в толпе рано поседевшими волосами, энергичным молодым лицом, гладко выбритым и румяным. Темно-карие глаза резко контрастировали с его белоснежной, густой шевелюрой, а длинный кривоватый нос придавал лицу саркастическое выражение. Невысокого роста, без шапки, одетый в черное суконное пальто с бархатным воротником, Сенин, как писалось в полицейских протоколах, «особых примет не имеет». Тем не менее любой человек почти сразу выделил бы его из множества людей. То ли он источал особую энергию, то ли белые волосы отличали его, а может быть, острый блеск его живых глаз.

Сенин тоже увидел Настю и стал пробираться к ней. Несмотря на деловитость и крайнюю революционность, бросавшую его то и дело в подполье, Сенин не забывал светлого романтического июньского дня, когда Алексей Соколов представил его своей невесте, замечательно красивой девушке с синими глазами, ставшей через несколько минут его венчаной женой. Еще больше он зауважал и по-товарищески полюбил Настю, когда узнал от партийцев, что Анастасия Соколова сочувствует большевикам, выполняет партийные поручения и помогает комитетчикам в хранении нелегальной литературы.

Сейчас Сенин был особенно рад снова видеть Настю здесь, в Таврическом дворце. Они не виделись всего сутки, но сколько уже пролетело событий, как далеко зашла революция в своем неукротимом движении. Создан Совет, в него вошло много большевиков. Хотя они со своими сторонниками не составляют еще большинства в Совете, но успешно отстаивают здесь, в Таврическом, дело народа. Важно и то, что в Совет избраны сотни солдат, что этот революционный орган народной власти стал называться Советом рабочих и солдатских депутатов.

— Начинается заседание Совета… Пойдемте на хоры, в бывшую ложу прессы… — предложил Сенин. По левой лестнице они прошли на балкон. Места у барьера были все заняты, и приходилось вставать, чтобы видеть ораторов и президиум.

— Эвон махонький, чернявенький, с глазками-бусинками, энто меньшевик Суханов, — комментировал бородатый солдат с винтовкой меж колен. Он, вероятно, проводил долгие часы на всех заседаниях Совета и поэтому, словно заведующий протоколом, знал в лицо всех, занимавших сейчас места в президиуме.

— А тот вон, махонький, с козлиной бородкой, да бровки насуплены — энто собственнолично председатель Чхеидзе, Николай Семеныч, — показывал солдат корявым пальцем. — А вот ентот, тоже с бородой, но посветлее, обратно же весь взъерошенный, — энто эсер Чернов будут…

Слушатели вертели головами, разглядывая переполненный Белый зал.

— А вот они, — показал солдат на идущего быстрым, энергичным шагом довольно высокого сухощавого мужчину с иссиня-черной бородой, такими же усами, прямым острым носом и в шелковой шапочке, — господин социал-демократ Николай Дмитрич Соколов будут, который во все дела вникают…

При слове «Соколов» Настя вздрогнула, ей показалось, что солдат показывал на человека, похожего на Алексея. Однако между Соколовым — присяжным поверенным и Соколовым — генералом не было ничего общего.

Все выступающие говорили о новых основах военной жизни. На председательском кресле восседал важный Соколов. Он же и записывал на клочках бумажки постановления, которые по ходу дела принимались собравшимися. Серыми солдатскими шинелями и темными пальто и тужурками рабочих были заняты не только места в зале, но и все свободное пространство пола, где сидели, попросту вытянув ноги в сапогах и ботинках или поджав их под себя.

Один солдат сменял другого на трибуне, с которой еще несколько дней тому назад упражнялись в краснобайстве господа думские Цицероны и сенеки.

Солдат Максим Кливанский бросал в зал жгучие слова об угрожающем поведении Временного комитета Государственной думы по отношению к революционному войску. Солдаты должны не сдавать оружия, а в политических выступлениях подчиняться только Совету, требовал он.

На трибуну поднялся маленький, плотный солдат Кудрявцев.

— Для этого, стало быть, мы и революцию делали, чтобы опять Государственная дума офицеров нам на шею сажала?! — начал он запальчиво. — Обороняться мы, конечно, согласны, но разрешите тоже и нам по ндраву себе оставлять офицеров. А тех, кто по мордам нас лупили, тех, кто царям и князьям сочувствуют, тех, кто немцу фронт согласны открыть, — нам таких не надобно… Не выпускай оружия, товарищи! — закончил он под аплодисменты всего зала.

Настя с восторгом и ужасом слушала его слова об офицерах. Как солдаты теперь отнесутся к Алексею? Не тронут ли его?

Большевик из Преображенского полка Падерин, которого она знала, тоже начал с того, что объявил командную власть офицеров допустимой только в строю или на занятиях.

— В политических выступлениях, — твердо заявил солдат-большевик, — мы, солдаты, должны подчиняться только Совету.

Зал одобрительно шумел. Соколов то и дело звонил в колокольчик, требуя тишины.

Кто-то с места выкрикнул, что надо оформить принятые только что постановления по всем вопросам, которых касались выступавшие, особым приказом. Тут же предложили и редакционную комиссию для подготовки такого приказа. В нее вошли Баденко, Задорский, Падерин, Борисов, Шапиро, Кудрявцев и Линде.

Члены комиссии вышли вместе с Соколовым в соседнюю комнату. Десятки добровольных помощников, а с ними — Анастасия и Сенин, проникли в это помещение. За высокими окнами, укутанный снежным покрывалом, безмолвно покоится Таврический сад. В комнате жарко и душно. Николай Соколов усаживается за длинный стол, покрытый зеленым сукном, придвигает к себе стопку бумажных листов и хрустальную «думскую» чернильницу, деревянную вставочку для железного пера. Сначала он неторопливо пробует, как пишет перо. Комиссия столпилась вокруг него.

«Приказъ No 1, — аккуратно вывел Соколов на бумаге.

§ 1…»

Тут дело немного приостановилось. В спорах стали искать точную формулировку. Нашли быстро:

«§ 1. Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей».

Подумали, пошумели — всех ли перечислили в параграфе первом, не будет ли обид и недоразумений? Продолжили. Долго спорили, какую норму представительства избрать от войск. Пришли к выводу — по одному представителю от роты. Записали во второй параграф. Дополнили — явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра 2 числа сего марта.

Третий пункт прошел единогласно и значительно быстрее:

«§ 3. Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам».

Точка. Никому больше!

Четвертый пункт, о военной комиссии Государственной думы, обсуждали долго, ссорились, отходили к прохладным стеклам, глядящим в сад, успокаивались. Решили, что приказы Думы исполнять лишь тогда, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета.

Надо было решать и об оружии. Ведь офицерье грозилось отобрать его и обратить против бунтующих солдат. Нельзя такого допустить. Стали диктовать Соколову, дополняя один другого:

«§ 5. Всякого рода оружие, как-то: винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и прочее, должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям».

Главное было сделано, дальше уж пошло совсем легко: в строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане…

«Наконец исчезнут с ворот скверов и парков позорные таблички: «нижним чинам и собакам вход запрещен!» — думала Настя, тихонечко сидя в уголке за дюжими спинами солдат-зрителей, с одобрением встречавших каждое слово.

Тем временем диктовка последнего, седьмого пункта приказа подошла к концу. Установили, что отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т.п. — и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т.д. А грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на «ты» воспрещается вовсе. Всякое же нарушение приказа в этой части доводить до сведения ротных комитетов…

Когда поставили последнюю точку под подписью «Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов», то дружно грянули «ура!». Многие делегаты Совета еще не разошлись из Белого зала, когда торжественно вошла комиссия во главе с Соколовым. Большевик Падерин зачитал текст. Его заслушали в торжественной тишине. Не шаркнула ни одна нога, не прошелестела ни одна бумажка. Лица солдат, узнавших семь параграфов приказа No 1, светлели. Революция только начиналась, неизвестно, какие трудности ждали ее, ведь царь-то еще не утратил своей короны и скипетра. А тут такой понятный приказ. Теперь-то возврата назад не будет! — так думали многие солдаты. Когда чтение короткого документа закончилось, гул одобрения, словно гигантский вздох вулкана, поднялся под своды Таврического дворца. «Ура!», «Да здравствует революция!», «Да здравствует Совет!» понеслось в двери и окна дворца.

Тут же приказ No 1 был сдан в типографию, отдан на телеграф. Петроградский Совет сразу завоевал на свою сторону армию от фронта до фронта, от столицы до самого отдаленного гарнизона, куда его донес не только телеграф или Юз, а тысячеустая солдатская молва. Мощное орудие разрушения старой карательной царской армии начало свое действие.

54. Могилев — Псков, 1 марта 1917 года

Со станции Могилев императорский поезд тронулся около пяти утра, когда Николай крепко спал. Впереди, как полагается, с достаточным интервалом шел второй литерный — свитский.

Государь проснулся около десяти. Только что миновали Смоленск. Из Вязьмы, где поворачивали на Ржев и Лихославль, Николай дал телеграмму в Царское Село. По-английски сообщал дорогой Аликс, что погода прекрасная и много войск послано в Петроград с фронта. Он не знал, что эшелон Николая Иудовича железнодорожники всячески задерживают и генерал не добрался еще и до Витебска.

За окном проносились утонувшие в снегах деревеньки, маленькие уютные станции. Во Ржеве поезд сбавил ход, и можно было хорошо рассмотреть тихие улицы, редких извозчиков и прохожих, колокольни церквей, стаи галок…

Железнодорожное начальство вытянулось по стойке «смирно» на платформе перед красным маленьким вокзалом. В конце платформы толпа пассажиров, оттесненная жандармами к багажному сараю, изумленно глазела на лакированные темно-синие вагоны с золотыми царскими вензелями. В зеркальном окне проплыла знакомая по тысячам портретов фигурка в серой черкеске с аккуратно расчесанным пробором и бородкой.

Народу разных сословий на вокзале накопилось много: поезда не ходили — пропускали литерные. Передний, свитский, остановился, чтобы высадить одного и взять другого путейного инженера. Инженер из Ржева должен был следовать в первом литерном весь свой участок — до Лихославля. Дальше его заменял коллега со следующего участка движения.

Дородный путейский чиновник с молоточками в петлицах робко поднялся в синий передний вагон. Он хотел стоять в тамбуре, чтобы не лезть на глаза начальству, но его пригласили в купе, где ехал инженер поездов его императорского величества Эрдель. Во-первых, так полагалось. А во-вторых, Эрделю страсть как хотелось узнать новости — ведь на всех станциях есть телеграф и из столицы могли поступить сообщения. Самому начинать разговор об этом Эрделю не хотелось, его положение обязывало к сдержанности перед провинциалами.

— Нет ли депеш от министра путей сообщения? — придумал наконец он.

Ржевский путеец от изумления открыл рот.

— К-как, вы разве не знаете, что министр путей сообщения и другие министры арестованы и препровождены в Государственную думу? — заикнулся он. — А вместо министра нам дает теперь распоряжения комиссар Государственной думы Бубликов!

Эрдель при сем известии сделался нем и недвижим. Инженер с интересом посмотрел на него. Ему странно было встретить человека, который 1 марта еще не знал о событиях в Петрограде.

Эрдель чуть порозовел и приоткрыл рот.

— И что же предписывает этот Баранкин?..

— Бубликов, — поправил его путеец.

— Ах да, Бубликов…

— Я могу вам дать первую телеграмму из Петрограда, я списал ее у телеграфиста, пока ждал ваш поезд, — протянул листок инженеру императорских поездов дородный путеец из Ржева. Он уже понял свое превосходство и теперь с интересом наблюдал, как Эрдель впился в неразборчивый текст, написанный его рукой.

Буквы прыгали в глазах у Эрделя, когда он читал жуткие строки.

«По поручению комитета Государственной думы я сего числа занял министерство путей сообщения и объявляю следующий приказ председателя Государственной думы: «Железнодорожники! — Эрдель при этом обращении вытер холодный пот с лысины и продолжал читать. — Старая власть, создавшая разруху всех отраслей государственного управления, оказалась бессильной. Государственная дума взяла в свои руки создание новой власти. Обращаюсь к вам от имени Отечества, от вас зависит теперь спасение родины, — она ждет от вас больше, чем исполнения долга, — она ждет подвига. Движение поездов должно производиться непрерывно, с удвоенной энергией. Слабость и недостаточность техники на русской сети должна быть покрыта вашей беззаветной энергией, любовью к родине и сознанием важности транспорта для войны и благоустройства тыла. Председатель Государственной думы Родзянко…»

Эрдель снова вытер пот с лысины и уткнулся в прыгающие перед глазами корявые строки.

«Член вашей семьи, я твердо верю, что вы сумеете ответить на этот призыв и оправдать надежду на вас вашей родины. Все служащие должны оставаться на своем посту. Член Государственной думы Бубликов».

«Господи, что же теперь будет?!» — подумал Эрдель. Но дабы не уронить своего высокого достоинства, господин инженер императорских поездов внешне спокойно сложил листок и вернул его путейцу.

— И что же, это все, что поступило из Петрограда? — осведомился он.

— Совсем нет, ваше превосходительство! — на всякий случай титуловал Эрделя по-генеральски инженер из Ржева, почуявший в его словах угрозу. Скромный провинциальный путеец совсем не хотел быть арестованным в свитском поезде и проехать с ним до столицы выяснять там обстоятельства революции. — Могу доложить, что поступила еще одна телеграмма, касающаяся литерных поездов…

— И что за телеграмма? — оживился Эрдель.

— Господин поручик Греков, назначенный вчера согласно циркуляра комендантом Николаевского вокзала, предписывает оба ваших поезда направить из Тосно не в Царское Село, а прямо на Николаевский вокзал Петрограда…

Эрдель, успокоившийся было после чтения телеграммы, хотя и объявлявшей о создании новой власти, но призывавшей оставаться на своих служебных постах, снова расстроился. Ему мерещились уже арест и заключение в крепость как слуги царя. Ведь туда, по свидетельству того же инженера-путейца, определили царских министров и управляющего железными дорогами Богашева. А начальника Северо-Западных дорог, арестованного в своем служебном кабинете, как поведал человек из Ржева, убили конвойные по дороге в Думу…

Эрдель еле дождался Лихославля, где кончался ржевский участок, и помчался в соседний вагон к своему прямому начальнику, коменданту свитского поезда подполковнику Талю, а с ним, не мешкая, к командиру железнодорожного собственного его величества полка генералу Цабелю. Цабель не осмелился принять решение сам, он велел пригласить генерала-историографа Дубенского и начальника канцелярии царя Штакельберга.

— Рассказывайте, что узнали! — приказал он Эрделю. Эрдель подробно изложил содержание телеграмм и свои разговоры с путейцем из Ржева.

— Знает ли об этом его величество? — спросил Дубенский Цабеля.

— Боюсь, Дмитрий Николаевич, что в императорском поезде некому доложить об этих телеграммах… Что делать, господа?

— Сергей Александрович, если мы доедем до Тосно без остановок, сможете ли вы с помощью солдат вашего полка занять станцию и удерживать ее до тех пор, пока оба наших поезда не повернут на ветку в Царское? — в свою очередь спросил Дубенский.

— А вы уверены, что в Тосно из Петрограда уже не наехали эти бунтовщики?.. Они могут быть с пулеметами… Подвергать священную особу императора такой опасности?

— Но что же тогда делать?

Пришли к выводу, что следует передать сигнал в царский поезд. Дубенский вызвался написать письмо лейб-хирургу Федорову, чтобы тот передал его через Воейкова царю. Тут же в купе, без каллиграфии, генерал-историк набросал карандашом сбивчивую записку:

«Дорогой Сергей Петрович, дальше Тосны поезда не пойдут. По моему глубокому убеждению, надо его величеству из Бологого повернуть на Псков (320 верст) и там, опираясь на фронт г-ла Рузского, начать действовать против Петрограда. Там, в Пскове, скорей можно сделать распоряжение о составе отряда для отправки в Петроград. Псков — старый губернский город, и население его не взволновано. Оттуда скорей и лучше можно помочь царской семье. В Тосно его величество может подвергнуться опасности. Пишу вам все это, считая невозможным скрыть, мне кажется, эту мысль, которая в эту страшную минуту может помочь делу спасения государя, его семьи. Если мою мысль не одобрите, разорвите записку».

С трудом нашли конверт. Как всегда в горячую минуту, его под рукой не оказалось. Время было уже около десяти. Литерный прибывал в Бологое. Решили оставить офицера с запиской здесь ждать царский поезд. Свитский отправился дальше по Николаевской дороге.

После столь верноподданнического акта генерал Дубенский ушел в свое купе и заперся. Его мучило беспокойство и неизвестность. Старый человек, он вдруг мистически решил, что своим поступком ввязался в судьбу царя. Ведь если разогнать выстрелами железнодорожного полка толпу бунтовщиков в Тосно и оттуда направиться в Царское Село, то путь стал бы на целые сутки короче. А что значат сутки в пульсации секундных стрелок революции? Генерал даже приложил разгоряченный лоб к холодному оконному стеклу. За ним, в этой снежной пустыне, где не только ночью — даже вечером не мелькало ни единого огонька, он снова искал и не находил правильного решения. Не в силах выносить одиночество в столь ответственную минуту, он вернулся в купе Цабеля.

Генерал приказал останавливаться на всех станциях, где есть телеграф. Его адъютант выпрыгивал из вагона и справлялся у телеграфистов, нет ли депеши в литерный поезд. Ждали ответа от Воейкова. Ответа не было. Конвою приказали бодрствовать и быть наготове.

Никто в литерном поезде не спал. Нервно ходили но коридорам из вагона в вагон, курили прямо в купе. За окнами проплывали яркие звезды, немые снега и леса.

Россыпь редких огоньков за толстыми стеклами и свисток паровоза возвестили прибытие на станцию Малая Вишера. Синие вагоны плавно затормозили у перрона. Станционные часы показывали около двух часов. Поезд стал. Открылась дверь вагона, чтобы выпустить в очередной раз адъютанта, но его в тамбуре чуть не сбил с ног офицер в форме собственного его величества железнодорожного полка. Он потребовал незамедлительно провести его к генералу Цабелю.

Цабель уже стоял в коридоре, и весь вагон слышал, как офицер докладывал, что на станции Любань и Тосно прибыли из Петрограда несколько рот Литовского полка с пулеметами и заняли вокзал, чтобы захватить царский поезд.

— Солдаты нашего железнодорожного полка, вышедшие, как положено, в караулы, сняты со своих постов мятежниками. Я сам бежал на дрезине предупредить ваше превосходительство.

Теперь Цабель знал, что делать. Он отдал приказ своей команде занять телеграф, диспетчерскую и дежурную комнаты. Стук прикладов на платформе, мерный шаг солдатских ног показал, что его команда выполнена. Маленький военный совет из двух генералов решил дальше не ехать, ждать здесь царского поезда. Свитский перевели на запасный путь.

Станция была по-ночному пуста. Блестели под яркой луной рельсы, стремясь к горизонту. Едва светили фонари. В зале третьего класса спали на мешках и тряпье несколько мужиков и баб. Посты из охранной команды встали у дверей и этого помещения.

55. Могилев — Псков, 2 марта 1917 года

Около трех ночи подошел царский поезд. В его окнах — ни огонька. Двери заперты. Цабель постучал костяшками пальцев в окно второго вагона, где было купе дежурного флигель-адъютанта. Из-за занавески высунулась заспанная и всклокоченная голова Нарышкина. Он удивленно посмотрел на группу у вагона и исчез. Через несколько минут отворилась дверь, и Нарышкин в шинели, фуражке вышел на перрон.

— Тише, господа, в поезде все спят… — попросил он.

— Как спят?! — удивился Дубенский. — Я ведь посылал письмо… Тосно и Любань захвачены мятежными войсками!

Нарышкин молчал. Поскольку он был известен отнюдь не быстрыми мыслительными способностями, все вошли в вагон и пошли по коридору в ту сторону, где было купе Воейкова. Проводник доложил, что дворцовый комендант спит.

— Господи! Почти под дулами пулеметов! Вот завидное спокойствие идиота! — негодовал Дубенский. Постояв у закрытой двери, генерал-историк отправился к Федорову. Лейб-медик был уже одет, но позевывал со сна.

Вышли на платформу. К ним вскоре присоединились флаг-капитан Нилов, герцог Лейхтенбергский, флигель-адъютант Мордвинов. Пришел и гофмаршал князь Долгорукий. Общество поеживалось от холода и возбуждения. Вспыльчивый Нилов ругал последними словами Воейкова, узнав, что ему еще в Бологом была передана записка Дубенского, которой он не придал никакого значения.

Словно по вызову, появился на платформе и адресат его проклятий. Господа в генеральских шинелях столпились вокруг маленького Воейкова и загалдели, словно цыгане на конской ярмарке.

— Ничего не понимаю, — отмахивался от них дворцовый комендант, — говорите кто-нибудь один!

Цабель изложил ситуацию, Дубенский дополнил предложением повернуть назад, на Бологое, а оттуда — мчаться в Псков, чтобы быть в гуще войск, верных императору.

Вызвали лейб-камердинера Телятникова.

— Его величество не спят, — коротко сообщил он. Воейков отправился в салон-вагон Николая. В темной гостиной стоял царь. Он повернулся от окна, когда вошел дворцовый комендант.

— Что случилось?

— Ваше величество, в Царское невозможно проехать через Тосно, там мятежники.

— Как же поедем?

— От Бологого можно через Дно или Псков…

— Хорошо, поедем на Дно…

Николай сам заметил, что словосочетание звучит двусмысленно и мрачно. Его передернуло. Воейков поклонился и вышел.

Он не решился повторить фразу императора перед господами и только бросил: «Едем в Псков!»

Цабель отправился к начальнику станции отдавать приказания насчет порядка следования литерных поездов. Решено было теперь идти царскому поезду впереди, а свитскому — сзади. Перецепили паровозы. Синие вагоны с золотыми вензелями покатились под мерцающими звездами в обратную сторону…

Бологое проскочили, не останавливаясь. Только в Старой Руссе стало известно, что на узловой станции их ждали и хотели остановить. Даже показали телеграмму неизвестного лица, который просил передать поручику Грекову, что литерные поезда повернули назад в Бологое. Железнодорожным жандармам пришлось немало поработать кулаками и прикладами винтовок, чтобы очистить пути и не дать железнодорожникам остановить царский поезд.

Зимний рассвет встречали в Старой Руссе. Паровоз брал здесь воду. Воейков воспользовался стоянкой и отправился в комнату телеграфиста. По прямому проводу он вызвал станцию Дно и узнал, что туда только что прибыл генерал Иванов со своим эшелоном. Дворцовому коменданту доложили, что генерал по дороге усмирил несколько поездов с солдатами, а станция Дно очищена им от мятежников и туда можно беспрепятственно пройти.

Именно это Воейков и изложил Николаю в его салон-вагоне.

Император явно не спал всю ночь. Его лицо было бледно. Зеленый шелк стен бросал на него мертвенные холодные блики.

— Отчего же так медленно двигается Николай Иудович?! Ведь он должен быть в это время в Царском! — недовольно спросил Николай Воейкова.

— Ваше величество, мне передали, что генерал был сам этим крайне удивлен. Проснувшись в шесть утра, он думал, что прошел пятьсот верст и уже в Семрино, а оказалось, что эшелон сделал всего двести верст…

От Старой Руссы императорский поезд пошел не так быстро, как раньше. Во-первых, не по уставу он был теперь первым и на паровоз пришлось посадить офицера с солдатами железнодорожного полка. Во-вторых, путь здесь не был очищен от других поездов предварительными телеграммами, и, следовательно, приходилось останавливаться на мелких станциях. Темнело, когда прибыли в Дно.

Здесь уже ждала депеша от Родзянки. Председатель Думы умолял государя принять его в Дно, куда он немедленно выезжает для доклада и обсуждения мер по спасению отечества. Подсчитали, что Родзянке ехать часов пять.

— Ждем только свитский поезд, — сказал Николай.

Когда второй литерный подошел и стал бок о бок, в царском вагоне словно полегчало: все-таки свои близко…

Из Дна свитский литерный вышел, как и полагается, первым. Вскоре отправился и царский. Воейков, попыхивая неизменной сигарой, с упоением рассказывал в своем купе, как Николай Иудович своим грозным видом усмирял разнузданную «серую скотину» на станциях. «На колени!» — кричал им спаситель отечества, и толпы солдат падали ему в ноги.

— Тем самым, — буркнул ехидно Нилов, — он избавлял солдатиков от военно-полевого суда, а себя — от столкновения с ними!.. Все равно нам висеть скоро на фонарях! — подытожил он ситуацию…

К Пскову свитский литерный подошел в потемках, около шести. Из темноты к ярко освещенному перрону выплыли синие вагоны, выплеснули из себя господ в генеральских шинелях, офицеров, конвой и укатили на запасный путь, чтобы освободить место для царского. Военные и штатские в невысоких чинах, без почетного караула, собирались на платформе для встречи царя. Они неохотно вступали в разговор со свитскими, явно сторонились их. Только один пожилой военный чиновник, сегодняшним утренним поездом прибывший из Петрограда, многословно рассказывал встревоженным придворным, как толпа разгромила и сожгла дворец графа Фредерикса.

Через полчаса, когда надлежало прибыть царскому поезду, на дебаркадер вышел из подъехавшего авто генерал Рузский, главнокомандующий Северным фронтом, его начальник штаба Данилов и адъютант граф Шереметьев. Тут же прибыл и литерный поезд. Почти неслышно он подкатил к платформе. Из царского вагона спустили обитый ковриком трап, у которого встали двое конвойцев.

Худой и строгий, в очках, чернявый генерал Рузский походил на ученого скворца. Выскочил флигель-адъютант и, взяв под козырек, доложил:

— Ваше высокопревосходительство! Его величество останется в вагоне и на платформу не выйдет… Государь император просит пожаловать вас к нему.

Рузский и его штабные вошли в вагон. На них пахнуло дорогим одеколоном и теплом. Услужливые руки лейб-слуг приняли шинели и фуражки. Открылась дверь в салон, отделанный зеленым шелком. Николай встретил их стоя. Он был в темно-серой черкеске, отделанной серебром, с кинжалом на поясе. Лицо его потеряло румянец, усы поникли, глаза заволокло печалью. Но, странно, в словах его не просвечивало и тени беспокойства.

Государь не садился, гости тоже стояли, но не по стойке «смирно», как полагалось бы перед самодержцем.

В нескольких словах император рассказал, как его поезд был остановлен в Малой Вишере и как он оттуда решил повернуть к ближайшему аппарату Юза, то есть сюда, в Псков. Он просил Рузского доложить о положении на Северном фронте и добавил, что ждет сюда председателя Государственной думы Родзянко, чтобы получить от него сведения о том, что происходит в Петрограде.

— Сообщения о происходящем в Петрограде и Москве получены мною сегодня из Ставки, — холодновато, без подобострастия отчеканил Рузский. — Угодно вашему величеству принять о них доклад?

— Угодно, — коротко ответил царь. — Доложите их мне сегодня в девять, после обеда.

Рузский и Данилов поняли, что сейчас им следует выйти. В свитском салоне обер-гофмаршал князь Долгорукий передал им приглашение к обеду в семь часов.

— Что же вы теперь посоветуете? — кинулся к длинному Рузскому коротышка Воейков. Генерал уже надевал шинель. Он посмотрел на дворцового коменданта сверху вниз через железные, как у волостного писаря, очки и негромко ответил:

— Сдаваться на милость победителя…

— Что он сказал? Что он сказал? — обратились все присутствующие к Воейкову.

— Сдаваться на милость победителя… — покрылся багровой краской дворцовый комендант.

— Вот и оперлись на фронт генерала Рузского, — погрозил кулаком вслед главкосеву адмирал Нилов.

За обедом говорили о пустяках. Государь спрашивал, пришла ли весна во Псков и много ли снега на улицах осталось. Генерал Данилов отвечал, что скоро, дня через два, сани можно будет заменить колясками да телегами. По разговору о погоде поняли, что государь не желает говорить о серьезных вещах прилюдно. Обед прошел быстро. Вставая из-за стола, Николай просил Рузского прийти с докладом через час.

И снова в том же зеленом салоне встречает Рузского Николай. Оба бледны. Но в отличие от государя Рузский не пытается скрыть свое беспокойство и даже некоторую растерянность. Он уже получил сегодня от Алексеева телеграмму, которую и излагает для начала верховному главнокомандующему. В ней сообщается, что Москву не удалось изолировать от революционных событий. Генерал Мрозовский, главнокомандующий Московским военным округом, доложил, что в Москве стачка захватила почти все предприятия, рабочие вышли на улицы с красными флагами и лозунгами. Мрозовский не постеснялся слов «в Москве полная революция», «воинские части перешли на сторону восставших». Алексеев сообщал также, что в Кронштадте произошли революционные события, убит комендант порта адмирал Вирен, что Балтийский флот признал Временный комитет Государственной думы.

Рузский изложил мнение Алексеева о том, что беспорядки могут перекинуться на другие центры, нарушить железнодорожное сообщение, в том числе и воинское. Прекратится подвоз продовольствия, наступит голод. Все это поведет к обострению революции и выходу России из войны.

«Пока не поздно, — читал вслух телеграмму Алексеева генерал Рузский, — необходимо немедленно принять меры к успокоению населения и восстановить нормальную жизнь в стране. Подавление беспорядков силою при нынешних условиях опасно и приведет Россию и армию к гибели. Пока Государственная дума старается водворить возможный порядок, но если от вашего императорского величества не последует акта, способствующего общему успокоению, власть завтра же перейдет в руки крайних элементов, и Россия переживет все ужасы революции. Умоляю ваше величество, ради спасения России и династии, поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия, и поручить ему составить кабинет. В настоящую минуту это единственное спасение. Медлить невозможно, и необходимо это провести безотлагательно».

Пока читал Рузский, у Николая на лице не дрогнула ни одна черточка. Но внутренне он весь кипел.

«Как! Теперь и эта единственная опора и надежда — армия, наш «косоглазый друг» Алексеев — тоже включились в политику! Начальник штаба способствует «общественности» получить конституцию и независимое от меня министерство! Неслыханно! И я не могу показать своего гнева, ибо Северный фронт остается теперь единственной надеждой!»

Видя спокойствие царя, Рузский тоже взял себя в руки. Теперь он докладывал бесстрастно. Он говорил о том, что помощник начальника штаба верховного главкомандующего генерал Клембовский по прямому проводу из Ставки передал просьбу генерала Алексеева и великого князя Сергея Михайловича о том, чтобы принять срочно меры, изложенные в телеграмме. Лицом, пользующимся доверием, Сергей Михайлович назвал Родзянку, отметил Рузский. Доложил главкосев и телеграмму на имя Фредерикса, отправленную Брусиловым. Прославленный полководец излагал через министра двора просьбу царю «признать свершившийся факт и мирно и быстро закончить страшное положение дела»…

Царь молча раздумывал. Было видно, что он твердо стоит на самодержавном принципе и не желает его уступать. Он даже стал спокойно доказывать Рузскому, что юг России был бы против всякого конституционного решения.

Доклад никем не прерывался до половины одиннадцатого, когда адъютант принес генералу новую телеграмму, только что полученную от Алексеева. Начальник штаба, связанный с «общественностью», словно чувствовал за полтысячи верст, что его коллеге-генералу не хватает аргументов для убеждения государя. Но положение менялось час от часу. Теперь Петроград уже не принял бы и премьера Родзянку. Поэтому в новой депеше Алексеев настойчиво указывал на необходимость «немедленного издания высочайшего акта, могущего еще успокоить умы», даровать ответственное перед народом министерство. В той же телеграмме Алексеев передавал проект такого манифеста, подготовленный в Ставке, и умолял императора подписать его.

Николай колебался. Он понимал, что отказать фактическому главнокомандующему армией — генералу Алексееву — и другим генералам, в том числе и Рузскому, почти невозможно. За ними стоит реальная сила, которую еще недавно он считал целиком своей. Теперь эта сила ломала и сгибала его волю. И он ничего не мог противопоставить ей. Он был в плену у своей собственной армии. Но он ждал новых сообщений из Петрограда. От генерала Иванова, так отличившегося в 1907 году. Теперь Иванов уже должен расчистить для него путь в Царское Село, а затем приняться и за бунтовщиков в Петрограде. Он еще не знал, что Иванов, побывав в Царском Селе на станции Александровская, уже переставил паровоз в хвост своего эшелона с георгиевскими кавалерами и катит назад, а Вырицу, ввиду невозможности противостоять и царскосельскому гарнизону, перешедшему на сторону восставшего народа, и полкам, идущим из Петрограда на выручку товарищам в Царском Селе.

Николай надеялся почти на чудо: какая-либо боевая часть силой оружия «вразумит» всех этих смутьянов. Уж тогда-то он по-другому заговорит с генералами, которые позволяют себе давать ему, самодержцу, подобные советы.

— Оставьте меня, — спокойно произнес Николай. — Я подумаю и напишу ответ.

Через час Рузский, возвращавшийся в царский вагон из штаба, где был аппарат Юза, перехватил на платформе Воейкова.

— Вот, иду отправлять телеграфом манифест о Родзянке, — похвастался дворцовый комендант.

Рузский взял у него бланк, прочитал и отказался возвращать.

— Здесь я рассылаю телеграммы, — строго заявил он.

Зажав листок в руке, генерал вошел в царский салон. Он отбросил всякий этикет и возмущенно заявил царю о том, что его телеграмма не содержит и упоминания об «ответственном» перед Думой министерстве, а вместо этого — изъятие ряда важнейших министерских постов из назначаемых Думой. Генерал снова и снова повторял о том, что Ставка не может отвечать за дальнейший ход войны и даже за безопасность его величества перед лицом революционного народа, если он не дарует ответственное министерство…

Наконец Николай окончательно сдался и попросил Рузского оставить его на несколько минут. После краткого одиночества он передал Рузскому текст, в котором сообщалось о его согласии на ответственное министерство во главе с Родзянкой.

Немедленно депеша была передана в Ставку. В Могилеве ее принял генерал-квартирмейстер Лукомский, который вместе с дипломатическим агентом Ставки Базили быстро подготовил и отправил в Псков соответствующий проект манифеста. А из Пскова, чуть успокоенного решением царя, полетела депеша генералу Иванову за подписью Николая: «Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать».

Николай Романов думал, что своим манифестом Родзянке он успокоил народное возмущение. А что касается новоявленного диктатора Николая Иудовича Иванова, то Николай Александрович полагал его уже почти приступившим к карательным действиям. Но пока решил «гусей не дразнить».

Лишь в первом часу ночи генералы штаба Северного фронта покинули царский вагон. Конвойцы убрали трапик с ковром. В зеркальных окнах погас свет. Николай Романов, пока еще государь всея Руси, и малыя, и белыя, и прочая, и прочая — отошел ко сну. Он всегда спал крепко, когда принимал какое-нибудь определенное решение. Так и теперь. Он решил продолжать бороться с генералами и с Думой.

56. Псков, 2 марта 1917 года

Измученный, невыспавшийся главкосев с совершенно позеленевшим лицом просидел с половины четвертого до восьми утра в комнате юзистов своего штаба. Колесо Юза вместе с бесконечной бумажной лентой мотало и мотало из Рузского все его оставшиеся нервы. В ушах стоял скрипучий писк приемного аппарата: «Ти, ти, ти!» — и похожий на стук дятла по сухой сосне передающего: «Ток, ток, ток!» Вызвал генерала Рузского к аппарату Родзянко, приехавший для этого в два часа ночи в дом военного министра на Мойке, 67, где был прямой провод в штабы всех фронтов. Дятел под диктовку генерала сначала отстучал в Петроград о прибытии в Псков царя, о его намерении поручить Родзянке сформировать правительство полуответственное — с извлечением из компетенции Думы нескольких самых важных министров. Дятел настучал и о том, что теперь государь все-таки согласился на формирование ответственного перед Государственной думой кабинета и главкосев может передать в Петроград готовый манифест об этом. Дятел отклевал конец ленты. Пошел пищать приемный аппарат.

«Я попрошу вас проект манифеста, если возможно, передать теперь же, — попискивало скрипучим током, словно несмазанное колесо Юза. — Очевидно, что его величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то легко, — в течение двух с половиной лет я неуклонно при каждом моем всеподданнейшем докладе предупреждал государя императора о надвигающейся грозе, если не будут немедленно сделаны уступки, которые могли бы удовлетворить страну…»

Весь зеленый от усталости, с черными кругами под глазами, видными даже из-под очков, генерал сидел, подняв высокие острые плечи. «Ти, ти, ти…» — пищал аппарат, крутилось колесо, разматывая белую струйку ленты, бежали по ней буквицы.

«Ти, ти, ти. Вынужден был во избежание кровопролития всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость…»

«Ах вот кто, оказывается, главный злодей, — подумалось генералу, — а мы-то думали, что это сделали бунтующие массы…»

«Ти, ти, ти. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограниченно в своих требованиях. Считаю нужным вас осведомить, что то, что предлагается вами, уже недостаточно, и династический вопрос поставлен ребром. Сомневаюсь, чтобы возможно было с этим справиться».

Рузский опустил худые плечи и длинный нос. Сидя стал диктовать своему юзисту о возможной гибели России, если революция перекинется в армию. Тогда цели войны не будут достигнуты, следует немедленно умиротворить столицу и страну. Просил разъяснить, как в Петрограде представляют себе разрешение династического вопроса.

«Ти, ти, ти… — запищало колесо. — Создание ответственного министерства уже не успокоит стихию бунта, ненависть к Николаю Романову достигла крайних пределов. Можно говорить лишь об отречении Николая Александровича в пользу цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича».

Усталый мозг Рузского не в силах был сразу же схватить все аргументы в пользу отречения, которые выстукивал ему железный аппарат. Генерал велел передать в Петроград сожаление, что Родзянко не смог приехать для встречи с государем: тогда все могло бы образоваться. Что царь старается сделать все, чтобы остановить пожар, что надо сделать шаг навстречу ему. В голове генерала пока не укладывалась идея отречения Николая и возведения на престол брата царя. Он явно не был осведомлен о тех маневрах, которые загодя предпринимали «общественность» и его собственный начальник — генерал Алексеев, — для установления в России конституционной монархии. Главкосев упрямился и не желал принимать такое радикальное решение.

На петроградском конце провода терпение стало иссякать.

«Ти, ти, ти, — запиликало колесо. — Вы, Николай Владимирович, истерзали вконец мое и так растерзанное сердце!» Рузский при этих словах представил себе толстяка Родзянку, обливающегося кровью из раскрытой груди, и на его худом лице с провалившимися от усталости щеками пробежало подобие улыбки.

«Повторяю вам, я и сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук».

Из аппаратной главкосев вышел к себе в кабинет. Там ждали результатов разговора генералы Данилов и Болдырев. Рузский вызвал адъютанта. Он поручил ему вместе с генералом Болдыревым составить изложение переговоров для передачи телеграммой в Могилев, где тоже не спали в эту ночь. Но прежде чем отправить подготовленный текст, главкосев собственноручно вычеркнул упоминание о регентстве великого князя Михаила Александровича. Как он ни был утомлен, но сообразил, что еще неизвестно, что из всего этого выйдет, и не хотел заведомо получать злейшего врага в лице Николая, комиссионерствуя его брату.

Телеграмма ушла, Алексеев в ответ поблагодарил и сообщил, что он приказал передать ее текст главнокомандующим фронтами и Черноморским флотом. По тому, как спешил начальник штаба главковерха, Рузский понял, что в Могилеве господа генералы уже пришли к выводу о необходимости отречения Николая в пользу царевича Алексея и что там только ждали предлога в виде сообщения из Петербурга председателя Государственной думы. Это было видно и из того, что обратной связью, циркулярно, «копия главкосеву», пошла телеграмма начальника штаба верховного главнокомандующего главнокомандующим фронтов о том, что «династический вопрос поставлен ребром и войну можно продолжать до победного конца лишь при исполнении предъявленных вновь требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве великого князя Михаила Александровича». В депеше говорилось и о том, что необходимо установить единство мыслей и действий всех командующих: «государь колеблется, единогласные мнения главнокомандующих могут побудить его принять решение, единственно возможное для спасения России и династии».

Готовность коллег-генералов к отречению императора подтвердил и спешный вызов к аппарату Юза генерала Юрия Никифоровича Данилова, с которым хотел переговорить генерал-квартирмейстер Ставки Лукомский…

Не прошло еще и часа после ухода Рузского из аппаратной, как снова застучал и запиликал неутомимый Юз.

На этот раз в роли выстукивающего исходящие дятла выступал Данилов, а генерал-квартирмейстер, ответственный в том числе и за внутреннюю безопасность в армии, пищал скрипучим колесом приходящие, чтобы генерал Рузский немедленно разбудил государя и передал ему требования Родзянки об отречении. Данилов ответил, что Рузский пошел спать. Лукомский, видимо, очень спешил с исполнением желаний начальника штаба верховного главнокомандующего, многих господ генералов в Ставке. Он пропиликал:

«Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены. Добавлю от себя, что выбора нет и отречение должно состояться!»

Неглупый Данилов понял, что в Ставке мнение уже полностью сформировалось и ждут теперь только акта отречения. В Могилеве хотели бы получить его поскорее и безболезненнее. Но здесь, в Пскове, приходилось бороться с упрямством царя, не желавшего идти на малейшие уступки.

«Утро вечера мудренее!» — решил Данилов. Он не стал будить прилегшего в шесть утра главкосева и сам отправился соснуть хотя бы часок. Мартовский рассвет только слегка подсветил небо на востоке.

Николай в эту ночь почти не спал. С пяти утра он поднялся, оделся и в углу своей спальни, увешанном иконами, в неверном свете лампад, истово молился. Он вознес богу все молитвы, которые подходили к случаю, глаза его покраснели от слез. Но господь не вразумил его никакой мыслью.

Бледный, с красными веками, стыдясь выйти в салон, он съел в одиночестве первый завтрак.

В половине десятого по платформе прошел, одетый в шинель и галоши, истомившийся Рузский. В свете дня его лицо было бледно, нос как будто заострился. Генерал за последние сутки сгорбился и словно стал меньше ростом. За ним следовал его адъютант граф Шереметьев с портфелем.

В зеленый салон-кабинет, где царь по-прежнему хотел принимать обычный утренний доклад, Рузский вошел один, оставив адъютанта в свитском вагоне. Однако свой портфель, который бережно нес адъютант, он забрал с собой.

— С чем это он пришел? — поинтересовался Воейков у Шереметьева, но адъютант помалкивал.

— Это касается положения на фронте? — допытывался дворцовый комендант. В ответ — молчание. Адъютант хорошо знал свое дело.

Рузский почти не ожидал выхода царя. Николай появился через несколько секунд, словно он стоял за дверью и соблюдал лишь церемониальную паузу. Может быть, так и было.

Рузский встал по стойке «смирно». Царь пригласил его сесть. Сам сел за маленький столик. Рука его заметно дрожала, хотя внешне он был почти спокоен.

— Что нового? — спросил Николай. Вместо ответа Рузский протянул вынутую из портфеля копию переговоров с Родзянкой нынешней ночью и только что полученную телеграмму генерала Сахарова с румынского фронта.

— Читайте сами вслух, — пожелал Николай. — Я не люблю эти буквы на лентах, приклеенные к листу…

Рузский зачитал слово в слово все то, о чем говорил ночью с Родзянкой. Николай старательно делал вид, что это его не взволновало.

— А что ответил на это Алексеев? — спросил.

Рузский в ответ зачитал циркулярную телеграмму начальника штаба командующим фронтами:

«Наступила одна из страшнейших революций… Войну можно продолжать лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича…»

Призыв «нашего доброго «косоглазого друга» поразил Николая в самое сердце. Он сделался бел как полотно. Главковерх обратил внимание на то, как искусно готовит его начальник штаба генералов к принятию определенного решения своей постановкой вопроса. Красные веки царя набухли сильнее, но слезу не пролили.

«Если вы разделяете этот взгляд, — читал дальше Рузский, — то не благоволите ли телеграфировать свою верноподданническую просьбу его величеству через главкосева, известив меня…»

«И этот человек осмелился писать «верноподданническую» просьбу! — негодовал в душе Николай, но внешне оставался так же невозмутим. — Господи, — думал царь, — а ведь он давал присягу бороться и с врагом внутренним! А сам оказался именно таким врагом! Сговорился с Гучковым! Не случайно Аликс предупреждала меня от их сговора… Как она была права! Господи, что же делать, если человек, в руках которого теперь моя армия, сам подстрекает ее самых высоких начальников против меня?!» Отчаяние стало подниматься в груди Николая, но он крепился, стараясь ни единым жестом не выдать обуревавших его чувств.

— Получены ли ответы? — коротко спросил он Рузского. Затем добавил, презрительно скривив губу: — Я знаю мысли и желания так называемой «общественности». Этого для меня недостаточно, чтобы принять столь важное решение. Дума никогда не была выражением чувств и пожеланий русского народа… Есть силы более важные и для меня авторитетные. Я имею в виду, что являюсь верховным главнокомандующим двенадцатимиллионной армии… Не только отдельными генералами… Я больше должен прислушаться к голосу народа, одетого в серые шинели. А потом, я уже говорил, что казачество и вообще население коренной России меня не поймет, если я отрекусь по первому требованию, хотя бы и Алексеева… Что у вас еще? Читайте!

— Есть телеграмма генерала Сахарова, — дрожащим голосом сказал генерал. — Вот ее текст: «Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ председателя Государственной думы на высокомилостивое решение государя императора даровать стране ответственное министерство и пригласил главнокомандующих доложить его величеству через вас о положении данного вопроса в зависимости от создавшегося положения…»

«Хоть этот не согласен с моим отречением», — обрадовался было Николай. Но сердце царя тут же резко упало опять, когда он услышал, что «верный подданный» наиболее безболезненным выходом для страны считает решение пойти навстречу «уже высказанным условиям», так как есть угроза получить еще более «гнуснейшие».

Николай Романов помолчал, переживая новый удар.

— Что вы мне посоветуете? — наконец, глядя куда-то в сторону, спросил он у генерала.

— Ваше величество, надо подождать ответов главнокомандующих, — решил уклониться генерал.

— Да. Я подумаю… — тихо сказал Николай. — Приходите, как только получите депеши.

…В половине третьего к платформе, где стоял царский поезд, снова подъехал Рузский. С ним были начальник его штаба генерал Данилов и начальник снабжения фронта генерал Савич. Поднялись в вагон. Сбросили шинели. Втроем вошли в зеленый салон. Лица у всех были серьезны. Рузский шел шаркающей походкой, Данилов — по привычке выпятив грудь, Савич — словно проглотил жердь. Николай Александрович был уже в салоне. Царь пригласил всех сесть. Сел один Рузский. Данилов и Савич остались стоять. Неожиданно государь попросил сделать доклад о положении на фронте. Всех его желание удивило — ведь речь должна была пойти об ужасающем повороте в жизни императора.

Рузский в несколько минут уложил краткий обзор событий на фронтах. Незаметно перешел к тому, что гарнизон Луги встал на сторону мятежников и теперь путь в Царское Село вообще отрезан. Сообщил о слухах относительно собственного его величества конвоя, будто бы он тоже взбунтовался и хотел арестовать тех офицеров, кои остались верны государю. Понизив зачем-то голос, словно на поминках, рассказал о том, что великий князь Кирилл Владимирович с красным бантом на флотском пальто явился во главе своего гвардейского флотского экипажа к Думе и предложил услуги по охране революции…

Генералы удивлялись, видя лицо императора спокойным и безучастным, как на парадных портретах. Зато пачка бумаг в руках сидящего главкосева выдавала дрожь его рук.

После доклада Рузский положил на стол перед царем листки телеграмм. У него не было сил читать их вслух.

Государь начал с депеши великого князя Николая Николаевича, главнокомандующего Кавказским фронтом. «…Считаю по долгу присяги, — писал дядя царя, — необходимым коленопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника. Осенив себя крестным знамением, передайте ему ваше наследие…»

«Правильно говорила Аликс, что Николаша — змея, вскормленная на моей груди», — думал Николай, читая телеграмму великого князя.

В следующем листочке уважаемый им за прямоту главкоюз Брусилов подчеркивал, что «необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен». Он взял телеграмму Эверта. Главкозап тоже просил его «во имя спасения родины и династии» принять решение, на котором настаивает председатель Государственной думы.

— А ваше мнение, Николай Владимирович? — в упор спросил верховный главнокомандующий Рузского.

— Ваше императорское величество, — торжественно прозвучал голос генерала, — мое мнение не расходится с верноподданническими просьбами главнокомандующих другими фронтами и начальника вашего штаба. Я тоже полагаю, что вашему величеству невозможно принять никакого иного решения, кроме того, которое изложено в телеграммах…

У царя дрогнуло лицо, он сделал несколько шагов к окну, затем повернулся к генералам.

— Но что скажет армия, если ее главнокомандующий покинет свой пост?! Что скажет вся Россия?! Юг?! Казачество?!

— Ваше величество, я прошу вас выслушать еще мнение моих помощников, — неожиданно для генералов сказал Рузский.

Данилов вспыхнул краской волнения. Стал что-то невнятно бормотать о любви царя к родине, о жертвах, которые надо нести из-за этой любви, о старших начальниках армии.

— А вы какого мнения? — обратился государь к Савичу.

— Я человек прямой, — стоя по стойке «смирно», выпалил Савич. — Я в полной мере присоединяюсь к тому, что доложил вам генерал Рузский.

Снова Николай прошелся по салону. Остановился и стал глядеть в зеленый шелк задернутых занавесок одного из окон. Генералам показалось, что он вздохнул. Мертвая тишина стояла в вагоне.

Наконец Николай повернулся. Его лицо было бледно, уголки губ страдальчески опущены.

— Я решился… Я отказываюсь от престола в пользу моего сына Алексея… — Николай перекрестился широким размахом.

Его лицо снова стало бесстрастным.

— Благодарю вас за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моем сыне.

Николай сел за стол. Взял перо, придвинул лист бумаги. Этих мгновений ему хватило, чтобы решить: верхушка армии заставила его отречься от престола. Но первая телеграмма должна пойти в Думу Родзянке. Пусть сомнительные лавры достанутся черни, но не генералитету. Тогда легче будет подавить этот бунт.

«Председателю Государственной думы.

Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки-России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве брата моего, великого князя Михаила Александровича.

Николай».

Он прочитал текст. «Да, совершенно правильно. Слово «отрекаюсь» в совершенной форме не употреблено. «Готов отречься» — это совсем другое, это еще не отречение, а готовность. Можно побороться…» — подумал он.

«Сейчас надо выиграть время…» — и твердой рукой он начертал, словно швырнул кусок дворовым псам, прицелившимся к штанине:

«Наштаверх. Ставка.

Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно.

Николай».

«А хорошо я уел изменников и лицемеров, когда призвал их служить нелицемерно моему сыну!.. — злорадно думал Николай. — Я им скоро припомню все! Как только найду опору в верных частях и офицерах! Ах, как жаль, что я не успел заключить сепаратный мир с Вилли! Не успел! Проклятая чернь меня опередила!..»

— Отправляйте!

Рузский встал, принял два листка. Положил их в сафьяновую папку. Генералы откланялись.

Высокий, сухой Фредерикс, величественно возвышавшийся в прихожей перед салоном, увидел, как вышли три генерала. Генералы и Фредерикс перекрестились. Данилов искоса посмотрел на Фредерикса: тот был лютеранин, но сейчас крестился по-православному. Затем Рузский, Данилов и Савич молча оделись и тяжело спустились с вагонного трапа.

Острота минуты, словно по какому-то беспроволочному телеграфу, мгновенно, когда он крестился, передалась Фредериксу и дальше — в соседний вагон, в купе свиты. Воейков, Нилов, Нарышкин, Мордвинов, Дубенский ринулись в прихожую.

— Это конец, — сказал по-французски Фредерикс. — Император отрекся.

— Владимир Николаевич, — накинулся на Фредерикса Нилов. — Почему вы не у государя?! Почему не отговорили?! Не умолили?! Бегите скорее!

— Государь уже отдал бланки генералу Рузскому, — размеренно вымолвил министр двора.

Тогда Нилов повернулся к Воейкову:

— Может быть, вы успеете, ваше превосходительство?

Воейков исчез за дверью, ведущей в салон. Пулей вылетел спустя несколько секунд.

— Государь согласился не посылать телеграммы. Нарышкин, бегите на телеграф, возьмите депеши обратно и скажите, чтобы не посылали! Мне Рузский их не отдаст…

Нарышкин исчез. Нилов и Дубенский вышли в коридор соседнего вагона, стали ждать. Через четверть часа вернулся Нарышкин и сказал, что телеграммы вернуть не успел. Ушли.

Нилов в изнеможении прислонился к окну и вдруг увидел, как по платформе, в черкеске Пластунского полка и башлыке, спокойно гулял с Лейхтенбергским государь и что-то ему размеренно говорил. Когда Николай приблизился к вагону, где стоял Нилов, он увидел адмирала за стеклом. Кивнул милостиво и даже весело. Нилова покоробило. Он затрясся от возмущения и бросил Воейкову, сидевшему за его спиной в купе:

— Так кустарно не отрекаются!.. Это же черт знает что!.. Как будто эскадрон сдал или подал прошение об отставке! А разве этого достаточно для отречения — сегодня Рузский потребовал, завтра — поручик Горлохватов?!

Нагулявшись по дорожкам между поездами, Николай вернулся в зеленый салон. Пригласил Фредерикса.

— Граф, вы лучше меня знаете все законы империи, связанные с троном… Мне сообщили, что в Псков выехали Гучков и Шульгин, чтобы склонить меня к отречению от престола. Но я вынужден был дать на это согласие еще раньше, под нажимом высших начальников моей армии. Однако я уверен, что среди войск есть верные мне. Надо выиграть время… Что говорят законы об отречении?

— Ваше величество, согласно Акту о престолонаследии, изданному вашим пращуром Павлом Первым, вы можете передать наследие ваше только сыну, причем следует указать регента. Никакого другого пути закон не предусматривает, — четко доложил Фредерикс, сохранивший все же в своей рамолизированной памяти все то, что учил в молодости.

Николай задумался. Неожиданно коварная улыбка мелькнула и погасла на его губах.

— А если я откажусь и за царевича? — спросил он.

— Тогда отречение будет считаться юридически недействительным, — невозмутимо пояснил министр двора. Он говорил и действовал, как заведенная кукла, и не понял, что именно имел в виду император, когда задал вопрос о двойном отречении — своем и за сына. Но именно эта лазейка нужна была Николаю. Его глаза немного повеселели.

— Пригласите ко мне лейб-медикуса, — приказал он Фредериксу. Граф пошел в соседний вагон за хирургом Федоровым…

57. Петроград, 2 марта 1917 года

Сброшены, разбиты и расколоты царские гербы с вывесок аптек, магазинов «поставщиков дворца его величества», а там, где эти гербы невозможно было сбросить, они аккуратно затянуты красной материей. Чем ближе к Таврическому, тем гуще поток, двигающийся в его сторону, несмотря на раннее утро. У всех лица изумленные, счастливые. Незнакомые люди говорят друг другу что-то радостное, приятное. Много солдат. Бывшие затворники казарм, они теперь вглядываются в городскую жизнь, бушующую вокруг, вслушиваются во все призывы, все речи, все лозунги. Голова идет кругом.

Часов около трех по всем помещениям дворца прошелестел слух, будто сейчас Милюков сделает важное сообщение в Екатерининском зале. Настя и ее «советские» товарищи отправились туда.

Полосы яркого солнечного света пробивались из-за колонн в западном овале зала, делая видимой пыль и махорочный дым. Зал из просто наполненного сделался набитым до отказа. В его восточном полукружье на трибуну степенно взошел сухощавый седовласый, с темными усами и седеющей бородкой человек в золотых профессорских очках. Маленькие глазки сверкали за стеклами энтузиазмом.

— Господа, внимание, господа! — напряг голос Милюков. Шум в зале притих. — Настала великая историческая минута, — провозгласил профессор, — родилось Временное правительство русской демократии! Еще пять дней тому назад такое было немыслимо, мы были в оппозиции к подлому, грозному и кровавому правительству…

— А кто вас выбрал? — раздался вдруг голос из гущи шинелей.

— Нас выбрала русская революция! — гордо бросил Милюков в зал и тем же тоном продолжал, что самоотверженные люди, вступившие в правительство для того, чтобы принести себя в жертву обществу, готовы уйти, как только им скажут, что они больше не нужны.

Он уже заканчивал перечислять список министров Временного правительства, когда сразу со многих сторон прозвучал один и тот же вопрос:

— А династия Романовых?!

— Вы спрашиваете о династии? — громко и отчетливо сказал министр иностранных дел Временного правительства. — Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я его скажу. Старый деспот, доведший Россию до границы гибели, добровольно откажется от престола или будет низложен…

Последовали дружные аплодисменты.

— Власть перейдет к регенту — великому князю Михаилу Александровичу…

Зал потряс взрыв негодования. Свистки, громкие крики: «Долой династию!», «Да здравствует республика!», «Не хотим!» — заглушили речь оратора. Тем не менее он продолжал:

— Наследником будет Алексей… — Снова раздались крики. Свистки заглушили жидкие аплодисменты. Милюков стушевался и исчез с трибуны. Шум и крики усилились. Вскоре на одной из колонн Екатерининского зала появился рукописный лозунг: «Долой монархию! Да здравствует республика!»

58. Псков, 2 марта 1917 года

В девять вечера на станцию Псков-Главная прибыл поезд из Петрограда, состоящий из паровоза и одного вагона. Из вагона выскочили два солдата с красными бантами на рукавах и встали по бокам входной двери, негромко стукнув прикладами. На мягкий снежок вышли двое господ в зимних шубах и ботинках с гетрами. Это были Шульгин и Гучков, тайком от Совета угнавшие с помощью начальника Варшавского вокзала паровоз и вагон для того, чтобы отправиться в Псков и вырвать отречение у царя. Они не подозревали, что проект такого манифеста был уже подготовлен в Ставке после того, как государь дал согласие отречься от престола в пользу наследника при регентстве Михаила. То есть запущен в дело тот самый вариант, который так долго муссировался «общественностью» и буржуазными заговорщиками.

К вагону скорым шагом подошел флигель-адъютант царя полковник Мордвинов и пригласил депутатов следовать прямо в царский вагон.

— Но ведь я небрит с утра, мы выехали ночью… — пытался что-то сказать Шульгин, чтобы и оттянуть время, и привести себя в порядок для исторических минут. Депутатов хотел сначала принять Рузский и расспросить их. Но посланец главкосева опоздал, и Мордвинов повел новоприбывших к царскому поезду. Синие вагоны стояли через несколько путей от их собственного. Под голубоватыми станционными фонарями серебрились линейки рельсов.

В вагоне с депутатов сняли верхнее платье. Граф Фредерикс ввел их в просторный салон, обтянутый зеленым шелком. Нарышкин, начальник походной канцелярии и друг царя, пристроился в уголке, чтобы записывать происходящее. Фредерикс тоже выбрал незаметное место. Воейков встал в тамбуре вагона с другой стороны так, чтобы никто не мог подслушать, но ему самому было бы все видно и слышно.

Запыхавшись от быстрой ходьбы, досадуя, что Мордвинов перехватил уполномоченных и его приказание не выполнено, пришел со злым лицом Рузский. Полевая форма цвета хаки маскировала его на фоне зеленых стен и занавесок.

Вошел государь. Одет он был в серую черкеску и был вовсе не величествен, а скорее очень обыден. Лицо спокойно, словно ничего особенного здесь не происходит. Поздоровался за руку с депутатами.

Жестом пригласил всех сесть… Сам занял место по одну сторону маленького четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. Наискось от государя сели Шульгин и Гучков. Граф Фредерикс — по ту же сторону, что и Николай.

Спокойно, словно на обычном визите, император спросил, что господа имеют ему сообщить.

Гучков начал взволнованную речь. Говорил о том, что происходит в Петрограде. Постепенно он овладевал собой. Его привычка говорить, слегка прикрывая лоб рукой, как бы сосредоточиваясь, лезла всем на глаза. Гучков не смотрел на государя, а говорил, словно обращаясь к самому себе.

Лицо царя было совершенно непроницаемо.

Шульгин заметил, что государь немного похудел и на бледном его лице кожа вокруг голубых глаз была коричневая, разрисованная белыми черточками морщин. Он вдруг почувствовал, что это загорелое лицо, эти морщинки — все было маской, казенным портретом, а настоящее лицо государя, может быть, редко кто и видел. Маска была невыразительна.

Гучков все описывал события последних дней, народные волнения, переход войск на сторону народа. Он указал и на критическое положение думского комитета, который не сегодня завтра может быть сметен РСДРП и Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Только немедленные радикальные решения могут предотвратить катастрофу в армии и государстве.

— Что бы вы считали желательным? — обыденно спросил царь.

— Отречение вашего императорского величества от престола в пользу наследника цесаревича Алексея Николаевича, — последовал патетический ответ Гучкова. Он никак не мог понять, почему так спокойно царь принимает весь этот разговор. Депутат, так много сделавший для компрометации в среде военных и гражданских лиц царского семейства, был взволнован до нервного срыва. А объект нападок — холодно спокоен.

— Считаете ли вы, что своим отречением я внесу успокоение? — снова спросил Николай Романов.

— Другого выхода не существует, — пылко заявил Гучков. — О том, что делается в Петрограде, вашему величеству известно, но перед нашим отъездом явились в Думу представители воинских частей Царского Села и объявили о своем присоединении к новой власти. На пути мы связались по прямому проводу с генералом Ивановым, и Николай Иудович сказал, что и георгиевцы уже разложились.

Царь слегка поморщился. Видно было, что длинная речь Гучкова ему изрядно наскучила, но, как вежливый человек, он не мог прервать говорящего.

А Гучков все говорил, говорил:

— Полагаю, что никакие вызовы войск с фронта не помогут; фронтовики сразу же перейдут к восставшим, как только прибудут в Петроград. Я знаю, ваше величество, что предлагаю вам решение судьбоносное, и я не жду, что вы примете его тотчас. Если хотите обдумать и решить, мы готовы уйти из вагона и подождать, пока вы не примете решение. Однако все должно свершиться сегодня же вечером.

Царь безразлично посмотрел на Гучкова и спокойно, только немного с гвардейским акцентом, сказал:

— Я этот вопрос уже обдумал и решил отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но я посовещался с хирургом Федоровым и переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца больного ребенка…

На лицах думских уполномоченных ясно проступило разочарование. Они не ожидали столь быстрого успеха. Их удивил и даже насторожил новый вариант отречения — в пользу Михаила, не предусмотренный еще ни в каком раскладе на власть. Гучков пытался что-то возражать, но Николай был тверд.

Шульгин мгновенно прикинул: допустим, уполномоченные не согласились бы с новой формой отречения… Но каков был бы результат? Государь передал бы престол «вопреки желанию Государственной думы», и тогда вся эта возня с отречением ничего не прибавила бы к «авторитету» и сдерживающим возможностям «народного представительства»… Совет мог бы тогда вступить в игру… Нет, опасно. К тому же Михаил может отречься от престола, чтобы все вернулось на круги своя, а малолетний Алексей не может…

Шульгин с волнением стал вынимать заготовленный текст отречения. Его назвали «наброском». Государь взял его и вышел в свой кабинет.

Когда Николай удалился, обстановка немного разрядилась. Оказалось, что в салоне находился еще один генерал, Данилов-черный. Он как бы отделился от зеленых стен и присоединился к остальным.

— Не вызовет ли отречение в пользу Михаила Александровича впоследствии крупных осложнений, ввиду того что такой порядок не предусмотрен законом о престолонаследии? — задал он мучивший всех вопрос.

— Этот выход имеет в данных обстоятельствах серьезные удобства, — сразу же возразил Шульгин. — Если на престол взойдет малолетний Алексей, то придется решать, останутся ли родители при нем. Если Николай Александрович и Александра Федоровна останутся в России, то опять будут говорить, что при малолетнем Алексее правит Александра Федоровна, как правила при муже… Если же разлучить их, то на троне будет расти человек, ненавидящий окружающих, как тюремщиков, отнявших у него отца и мать…

Через полчаса государь вышел и передал Гучкову листок бумаги. На нем был напечатан на «ремингтоне» совсем иной текст, чем привезенный из Петрограда. Проект манифеста уже был составлен в Ставке и по телеграфу передан Рузскому. Но делегаты хотели, чтобы в манифесте были вставлены слова о присяге нового монарха конституции. Посоветовавшись, вставили «принеся в том всенародную присягу».

Сделали еще две-три поправки. Все было внесено в текст. Гучков предложил составить дубликат — ввиду могущих быть случайностей. Согласились. Оба документа царь подписал — скорее всего умышленно, чтобы был еще один юридический изъян, — карандашом.

Конец этой тяжкой для всех присутствующих сцепы был заполнен составлением и датировкой — раньше акта отречения — двух других документов: о назначении нового главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, и главы правительства. Делегаты назвали князя Львова. Царь подписал указ Сенату о его назначении…

Царь, прощаясь, пожал руку всем присутствующим. Уполномоченные и генералы вышли на свежий морозный воздух. Где-то далеко гуднул паровоз. Под ногами скрипел снежок. На путях в стороне от царского поезда стояла толпа офицеров и прилично одетых господ. Они пришли сюда, узнав, что что-то необычное и историческое происходит в синих вагонах литерного поезда. Там же были и чины свиты, коих не допустили в царский поезд.

Гучков перекрестился и сказал:

— Обнажите головы… помолитесь богу… Государь снял с себя свое царское служение… ради России. Он подписал отречение от престола. Страна наша вступает на новый путь.

Толпа молча сняла шапки, расступилась. Господа делегаты направились в вагон генерала Рузского. Они еще ничего не ели с утра.

Какая-то бабка из зала ожидания 3-го класса подвернулась под ноги генерала Данилова. Она приняла его за дежурного.

— Господин начальник, — обратилась она к генералу. — Кудый-то идет во-он тот поезд? — И показала клюкой на царский литерный.

— Никуда, бабушка, — ответил ей странно теплым тоном Данилов-черный. — Никуда. Он в тупике…

59. Петроград, 3 марта 1917 года

Когда паровоз на станции Псков развел пары, чтобы помчать вагон с Гучковым и Шульгиным в Петроград, обгоняя его, по проводам побежала телеграмма с полным текстом манифеста об отречении Николая в пользу Михаила. Она пришла в Таврический дворец около трех часов ночи. Члены Временного комитета Государственной думы и Временного правительства еще спорили до хрипоты, каждый по-своему анализируя обстановку и предлагая свой выход из труднейшего положения, в какое попала «общественность», выступая за конституционную монархию. События уже показали думцам, что народ не желает никакой монархии. Он выступает за «социальную республику» и не позволит навязать ему любого монарха — совершеннолетнего или несовершеннолетнего… Наиболее дальновидным политикам в Таврическом было ясно, что поднялась новая волна антимонархической революции и дело может кончиться громадным взрывом. Лидеры буржуазии поняли, что, не уступив сегодня народу, завтра можно потерять все. Ждали вестей от Гучкова и Шульгина. Боялись этих вестей.

Телеграмма с отречением царя в пользу брата вызвала тяжелый шок. Председатель Думы Родзянко и новоиспеченный председатель правительства князь Львов взяли мотор и помчались по ночному Петрограду в дом военного министерства на Мойку, 87, чтобы переговорить по прямому проводу с Псковом и Ставкой. Когда в штабе Северного фронта пригласили к аппарату Рузского, Родзянко продиктовал юзисту свою и князя Львова просьбу: ни в коем случае не публиковать манифест.

Рузский выразил сожаление, что уполномоченные Думы недостаточно разъяснили обстановку в Петрограде.

«Винить их нельзя, — простучал Юз из Петрограда. — Здесь неожиданно для всех нас такой солдатский бунт, которому я еще подобных не видел».

Псков пропиликал, что выражает надежду… благодарит за сообщение…

Родзянко и Львов, донельзя утомленные, остались все же в комнате юзистов и вызвали Могилев. Пригласили к аппарату Алексеева. Ему тоже отстучали: «События здесь далеко не улеглись, положение все тревожно и неясно, настойчиво прошу вас не пускать в обращение никакого манифеста до получения от меня соображений, которые одни могут сразу прекратить революцию».

Алексеев помолчал минуту. Она тянулась страшно долго, и казалось, что он ответит сейчас несогласием, которое вызовет такую пугачевщину, какой еще не видала Россия.

Но аппарат запищал: «Обнародование царского манифеста задержу. Но неизвестность и Учредительное собрание — две опасные игрушки в применении к действующей армии…»

— Почему же военные так стоят за Михаила? — удивился вдруг князь Львов.

— Как вы не понимаете, Георгий Евгеньевич! — возмутился обычно спокойный, но теперь изрядно возбужденный бессонными ночами и событиями Родзянко. — Отречение царя освобождает от присяги армию и развязывает в ней неподчинение, уже разразившееся в Петрограде «Приказом No 1»… «Добровольный» уход Николая в «запас» или «отставку» — это как вам угодно — парализует волю к сопротивлению офицерства, которое одно может быть устоем нового режима. Если престол пустой, о каком порядке в России можно мечтать?! России нужен стержень в виде монарха, я в этом убежден!

— Нет, я все-таки за конституцию и, пожалуй, мог бы согласиться на демократическую республику типа французской… — высказался Львов.

— Но нам сейчас не до теоретических упражнений, Георгий Евгеньевич, — прервал его Родзянко. — Нужно спасать положение, чтобы Совет вообще не взял власть в свои руки на этой новой волне недовольства…

Рано утром черный шипящий паровоз подкатил вагон с Шульгиным и Гучковым к платформе Варшавского вокзала. Здесь уполномоченных ожидала большая толпа. Машинист и его помощник, выпустив облако пара в эту густую массу людей, с любопытством высунулись один из окошка, другой из дверцы будки. Господ депутатов сразу обступили, разделили, повлекли Гучкова в одну сторону, Шульгина — в другую.

Водоворот толпы выбросил Шульгина в вестибюль, к билетным кассам. Какая-то рота была выстроена, у одной из стен — масса людей в гражданских одеждах. Как только Шульгин показался на лестнице, рота по команде офицера взяла на караул, стало совершенно тихо. Шульгин начал читать текст манифеста.

— Да поможет господь бог России! — оторвал Шульгин глаза от заключительных слов на бумаге и заговорил горячо, сбивчиво, растроганно. Когда он кончил и провозгласил здравицу императору Михаилу Второму, раздались жидкие хлопки и нестройное «ура!». Кто-то из железнодорожных служащих сказал ему на ухо, что Милюков уже много раз добивался кого-либо из них двоих к телефону.

Прошли в кабинет дежурного по вокзалу. Шульгин услышал в трубке голос, который не сразу узнал — до того хриплый и надорванный он был.

— Не объявляйте манифеста… — требовал Милюков. — Произошли серьезные изменения…

— Но я уже объявил…

— Кому?

— Какому-то народу… солдатам…

— Не надо было делать этого… Положение сильно ухудшилось с того времени, когда вы уехали… Нам передали текст манифеста. Он совершенно не удовлетворяет… Необходимо упоминание об Учредительном собрании… Не делайте никаких дальнейших шагов… Могут быть большие несчастия…

— Единственное, что я могу сделать, — это отыскать Гучкова и предупредить его…

— Да-да… Найдите его и немедленно приезжайте оба на Миллионную, 12. В квартиру князя Путятина…

— Почему на какую-то квартиру?..

— Там великий князь Михаил Александрович… и все мы там собираемся… пожалуйста, поспешите…

Шульгин растерянно положил трубку на рычаг.

— Где Гучков? — обернулся он к своему проводнику.

— На митинге рабочих в железнодорожных мастерских…

«Немедленно туда, — подумал Шульгин, но под рукой в кармане зашуршал конверт с текстом отречения. — Рабочие могут отобрать документ… Если так все страшно, как говорит Милюков… Что делать?»

Зазвонил телефон. Служащий снял трубку. Вытянулся, словно сделал трубкой на караул.

— Вас опять… наш начальник — Бубликов…

— Василий Витальевич! Это я — Бубликов. Я, знаете, на всякий случай послал к вам человека… совершенно верного… он найдет вас на вокзале — скажет, что от меня… Можете ему все передать и доверить… Понимаете меня?

— Понимаю…

Шульгин в изнеможении опустился в дубовое кресло. Через несколько минут он вышел в зал ожидания. Через толпу протиснулся господин в скромном пальто и барашковом пирожке на голове. Наклонившись к Шульгину, сказал на ухо: «Я от Бубликова…»

Господин депутат незаметно сунул ему конверт. Доверенное лицо Бубликова исчезло…

Прошли, спотыкаясь, переплетения рельсовых путей, еле протиснулись через толпу в дверях высокого цеха, крытого железом и стеклом. Шульгину показалось, что густая толпа стоит перед эшафотом, воздвигнутым в дальнем углу мастерской. Его воображение, распаленное отречением царя и всеми сегодняшними передрягами, восприняло так дощатый помост, на котором стояла тесная группа людей и среди них — Гучков. Но говорил не он, а человек в рабочей одежде.

— Вот, к примеру, они образовали правительство… кто же такие в этом правительстве? Вы думаете, товарищи, от народа есть кто-нибудь? Так сказать, от того народа, который свободу себе добыл революцией? Как бы не так! Вот, читайте… Князь Львов… Князь!..

Шульгин вскарабкался по грязным и замасленным ступеням на помост, встал рядом с Гучковым. Толпа рокотала, реагируя на слова председателя.

— Ну да… Князь Львов… Князь, — повторил рабочий гневно. — Так вот для чего мы, товарищи, революцию делали! От этих самых князей и графов, помещиков и капиталистов все и терпели… Освободились — и на тебе! Вот тебе, бабушка, хрен, а не репка! Князь Львов!..

Толпа зашумела. Рабочий продолжал:

— Дальше, товарищи… Кто же у нас будет министром финансов?.. Как бы вы думали?.. Может быть, кто-нибудь из тех, кто на своей шкуре испытал… как бедному народу живется… и что такое есть финансы?.. Так вот что я вам скажу… Теперь министром финансов будет не помещик Барк, а господин Терещенко… А кто такой господин Терещенко, вы спросите? Я вам скажу, товарищи… Сахарных заводов штук десять!.. Земли… десятин тысяч сто!.. Да деньжонками миллионов тридцать наберется…

Толпа загудела. Председатель закончил свою речь и передал слово такому же чумазому, как и он сам, человеку. Тот начал в подобном же духе.

Шульгин тихонечко на ухо стал пересказывать Гучкову свой разговор с Милюковым, резюмировал:

— Нам надо уходить отсюда…

— Это не так легко… Они меня пригласили, я должен им сказать… — заупрямился Гучков.

Но Шульгин уже пробирался к председателю, теребил его за рукав: «Нам надо в Государственную думу!..»

— Подождите… — отмахивался от него рабочий, внимательно слушая своего товарища. А тот, зажав в кулаке картуз, рубил им воздух:

— Я тоже скажу, товарищи!.. Вот они были у царя… Привезли!.. Кто их знает, что они привезли?.. Может быть, такое, что совсем для революционной демократии неподходящее… Кто их просил? От кого поехали? От народа? От Совета рабочих и солдатских депутатов? Мы таких указаниев не давали!.. Они поехали от Государственной думы!.. А кто они такие — Государственная дума? Помещики и богатей!.. Я бы так сказал, товарищи, что и не следовало бы, может быть, Александра Ивановича Гучкова даже отсюда и выпускать… Вот бы вы там, товарищи, двери и поприкрыли бы!..

«Эх, пулеметов бы сюда, пулеметов! — с ненавистью думал Шульгин. — Черт их возьми совсем!.. Вырвался джинн из бутылки!..»

Он услышал, как толпа стала кричать:

— Закрыть двери!.. — и тяжелые железные щиты покатились друг на друга.

«Ну и в переделку мы попали! Не надо было вообще ввязываться в эти плебейские митинги!..» — ругал себя и Гучкова Шульгин. Неожиданно господам уполномоченным была протянута рука помощи. Прямо из толпы, недалеко от «эшафота», стал говорить какой-то человек, по виду и одежде — рабочий, но с благостным и просветленным лицом. «Наверное, гвоздевец!» — решил Шульгин.

— Вот вы кричите — «закрыть двери», товарищи… А я вам скажу — неправильно вы поступаете… Потому что вот смотрите, как с ними, например, с Александр Иванычем, старый режим поступил! Они как к нему поехали?.. С оружием? Со штыками? Нет… Вот как стоят теперь перед вами, так и поехали — в пиджачках-с!.. И старый режим их уважил… Что с ними мог сделать старый режим? Арестовать! Расстрелять!.. Ведь одни приехали. В самую пасть. Но старый режим ничего им не сделал — отпустил… И вот они здесь… Мы же сами их пригласили… Они доверились — пришли к нам… А за это, за то, что они нам поверили… и пришли так, как к старому режиму вчера ездили, за то вы — что?.. «Двери на запор!» Угрожаете?.. Так я вам скажу, товарищи, что вы хуже старого режима!..

После слов этого оратора закричали там и здесь:

— Верно он говорит! Верно!.. Что там… Открыть двери!

Но рабочие у дверей некоторое время не слушались.

Тогда уже грозно поднялся вал голосов:

— Открыть двери!!!

Двери покатились в стороны. Толпа ждала, что будет дальше. Слово взял Гучков. Он говорил какие-то успокаивающие слова. Под рокот его баса Шульгин думал: «Ах, толпа! В особенности — русская толпа… Подлые и благородные порывы ей одинаково доступны, и как мгновенно приходят они друг другу на смену… Слава богу, пока так!..»

Его так и подмывало бросить этой толпе обратно злые слова, но депутат сдерживал себя. После Гучкова заговорил и он, почти льстиво подлаживаясь, чтобы опять не заперли двери:

— Вот мы тут рассуждаем о том, о другом: хорош ли князь Львов и сколько миллионов у Терещенко. Может быть — рано так рассуждать? Я прислан сюда со срочным поручением: сейчас в Государственной думе между комитетом Думы и Советом рабочих и солдатских депутатов идет важнейшее совещание. На этом совещании все решится. Может быть, так решится, что всем понравится, — усики Шульгина дрогнули от невысказанной ненависти. — Так, может быть, все, что здесь говорится, зря говорится?.. Во всяком случае, нам с Александром Ивановичем надо немедленно ехать!

На слушателей льстивый тон подействовал раздражающе. Шульгин почувствовал, что еще минута — и ворота снова закроются. Раздались выкрики:

— Ну и езжайте! Кто вас держит?!

Гучков и Шульгин слезли с крутой лестницы «эшафота», прошли через коридор, образовавшийся в массе людей. На дворе был ясный морозный денек. Настроение депутатов стало улучшаться.

К ним подошел человек, затянутый в желтую кожу. На поясе и у него висел револьвер.

— Господа депутаты, автомобиль ждет вас!

Выбрались из паутины рельсов к перрону. Спустились в толпу, молча стоящую вокруг высокого автомобиля. Над кабиной развевалось большое красное знамя. Дверца отворилась, господа депутаты влезли внутрь. На двух боковых крыльях устроились два солдата, выставив вперед штыки. Застрелял мотор, и с грохотом авто стало прорезать толпу. Когда машина вырвалась с привокзальной площади на улицу, человек в желтой коже спросил Шульгина:

— Куда ехать?

— Миллионная, двенадцать…

Измайловский проспект был заполнен людьми. Как и вообще в эти дни, никто не шел по тротуару, всех тянуло на мостовую. Трамваев, извозчиков, экипажей не было. Только изредка через толпу проносились грузовые и легковые автомобили. Куда они спешили? Зачем? Или ехали просто так, в скорости изливая чувство восторга свершившимся?..

Из-за зеркальных стекол автомобильного салона Шульгин и Гучков смотрели на толпы солдат, идущих по улицам беспорядочно, без офицеров. Армия… Она потеряна. Что делать, если нет сильной личности, если эти мартовские дни не родили своего Наполеона, который загнал бы пушками толпу в ее берега…

Вознесенский, Адмиралтейский проспекты промелькнули, как в калейдоскопе с красными стеклышками. Вот уже Дворцовая площадь. Двуглавые орлы на решетке сада у Зимнего дворца затянуты кумачом. Промелькнули атланты Эрмитажа. Наконец, Миллионная…

Вот и знакомый дом с пилястрами, у которого, слава богу, нет еще толпы. Автомобиль стал сразу за перекрестком: не привлечь бы внимания к убежищу великого князя, претендента на престол. В арке ворот, в подъезде — вооруженная охрана. Бельэтаж, квартира Путятина. Ждут, отворяют дверь. В прихожей — вешалки ломятся под грудами наваленного зимнего платья. Бобры, еноты, куницы — все-таки зима, хотя господа пешком и не ходят.

Анфилада комнат начинается с малой гостиной. Она пуста. Гул голосов в зале. Прежде чем войти, Шульгин спрашивает молодых господ, топчущихся у дверей:

— Кто здесь?..

— Здесь… все члены правительства…

— Когда же оно образовалось?

— Когда вы были в пути… Вчера…

— Еще кто?..

— Все члены Временного комитета Государственной думы…

— Великий князь здесь?

— Да, идите скорей!.. Ждут только вас…

Предупредительно распахнулась дверь.

Посредине, в большом кресле, словно на троне, восседает высокий, тонкий, моложавый офицер с длинным худым лицом. Это брат царя, великий князь Михаил Александрович. Вправо и влево от него, на диванах и креслах — полукругом, словно два крыла его будущего правительства. Справа — Родзянко, Милюков, другие господа. Слева князь Львов, Керенский, Некрасов, Коновалов, Ефремов, Ржевский, Бубликов, Шидловский, Терещенко… Всех сразу и не обнимешь взглядом. Вошедшие поискали глазами — нет, супруги великого князя графини Брасовой здесь нет… Но может быть, в других покоях, с хозяйкой, княгиней Путятиной?..

Шульгин и Гучков сели напротив великого князя — весь синклит обращен к ним. Будто подсудимые перед присяжными. Михаил — судья.

Великий князь держал себя как настоящий монарх — он правил теми, кто сидел в зале.

Один вопрос волновал собравшихся: принимать престол великому князю или нет.

После многих речей, в которых ораторы призывали великого князя не принимать престол в нынешней ситуации, Михаил Александрович вдруг пристально посмотрел на Милюкова и спросил:

— Вы, кажется, хотели что-то сказать?

Милюков заговорил пылко, сбивчиво, голосом охрипшим от десятков речей в Таврическом, в казармах, на уличных митингах:

— Если вы откажетесь, ваше высочество, будет гибель… Потому что Россия… Россия потеряет… свою ось… Монарх — это ось… Единственная ось страны!.. Если вы откажетесь — будет анархия!.. Потому что… не будет… присяги!.. Это ответ… единственный ответ, который может дать народ… нам всем… на то, что случилось… без которого… без которого не будет… государства… России!.. Ничего не будет…

Великий князь жаждал власти, но скрывал свою тягу к ней под спокойной и благородной внешностью. Он давно знал, что его прочат в конституционные монархи, насмотрелся на прелести такой монархии в Англии, все обсудил со своей дорогой Брасовой и теперь был страшно недоволен теми, кто не советовал ему садиться на престол. Он все еще надеялся, что ему сейчас скажут: «Берите власть!» И он возьмет ее, возьмет крепко.

Уже с двадцать седьмого февраля, когда Родзянко вызвал его из Гатчины, где великий князь жил постоянно, будучи фактически отринут Николаем и Александрой от их тесного кружка и от вершин света, приближенного ко двору, Михаил Александрович строил планы, как будет управлять, как постепенно возьмет всю власть в свои руки. Ради этого он оставался в Петрограде, ежеминутно рискуя головой, жил у своих друзей Путятиных, а не в Зимнем или Аничковом дворце, куда могла ворваться чернь и физически вывести его из игры. Ради будущей власти он без конца совещался с Родзянко, со своими близкими друзьями, советовал Хабалову, как надо бороться с восставшими, искал поддержки Антанты через Бьюкенена… Его трудно было обвинить в нерешительности, поскольку он был согласен стать даже военным диктатором. Ему это предлагалось думцами, но великий князь был достаточно умен и хотел выяснить сначала наличие верных войск, на которые можно было бы опереться, но таковых в Петрограде не оказалось. А с присылкой с фронта «твердых» частей Алексеев не очень торопился. И великий князь это знал.

Сегодня был последний шанс получить скипетр и державу Российской империи. Формально он уже несколько часов — от 23-х второго марта — был императором. Его бесило, что пока никто из присутствующих его так не титулует, обращаясь к нему со своими советами. Но выразить свое недовольство он не мог — Михаил хорошо знал, что вся его судьба как государя зависит именно от этих людей.

Великий князь понимал и то, что принятие им короны сейчас могло бы потребовать от него активных военных действий, предводительства верными частями, если такие удастся найти, и жестоких карательных мер против рабочих и солдат, делающих сейчас революцию. И прежде всего следовало бы подавить пулеметами социалистов. Но где взять столько пулеметов, а главное — пулеметчиков…

Кое-кто из державших сегодня речь в салоне Путятина говорил и о том, что следует подождать Учредительного собрания, которое на законных основаниях, выражая волю народа, вручит ему царские символы — скипетр и державу. Михаил Александрович опасался конкуренции великого князя Николая Николаевича, о котором доподлинно знал, что тот тоже вынашивает подобные планы. Дядя царя снискал в военных кругах популярность в бытность свою верховным главнокомандующим. Если армия будет за Николая Николаевича, то Михаилу Александровичу… Нет, если вручат власть сейчас — следует брать ее немедленно. Очень хотелось короны брату царя.

С милой улыбкой Михаил Александрович повернулся влево, где в просторном кресле ютился худощавый человек с горящими глазами на бледном лице под щеточкой темных коротких волос.

Керенский вскочил со своего места.

— Ваше высочество… Мои убеждения — республиканские! Я — против монархии… Разрешите вам сказать совсем иначе… Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв престол — вы не спасете России!.. Наоборот… Я знаю настроение массы!.. Рабочих и солдат!.. Сейчас резкое недовольство направлено именно против монархии… Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала!.. И это в то время, когда России нужно полное единство… Перед лицом внешнего врага… начнется гражданская, внутренняя война!.. И поэтому я обращаюсь к вам, ваше высочество, как русский — к русскому! Умоляю вас во имя России принести эту жертву!.. С другой стороны… я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол… Во всяком случае… я не ручаюсь за жизнь вашего высочества!..

«Мне твое ручательство и не нужно, фигляр ты этакий, — подумал великий князь. — Мне нужно сейчас два верных полка, с которыми я войду в столицу и усмирю все эти бунтующие толпы солдат и рабочих. Но где взять эти два полка? Ведь петроградский гарнизон разложился полностью».

Добрым взглядом Михаил Александрович оглядел собравшихся. Гучков сделал просительный жест. «Этот, наверное, тоже будет призывать меня отречься», — подумал великий князь, но слово Александру Ивановичу дал. Вопреки ожиданиям Гучков заговорил о том, что для пресечения смуты необходимо принять престол и начинать наводить в государстве порядок.

«Вот это да! — промелькнуло в мозгу у Михаила. — Я его опасался, а как разумно он говорит!»

Из присутствующих деятелей оставался один Шульгин. «Этот-то ярый монархист наверняка поддержит мое восхождение на трон!..» — успокоился великий князь, но снова ошибся. С первых же слов тот как бы подвел итоги заседанию:

— Обращаю внимание вашего высочества, что те, кто должен был быть вашей опорой в случае принятия престола, то есть почти все члены нового правительства, этой опоры вам не оказали… Можно ли опереться на других? Если нет, то у меня не хватает мужества советовать вашему высочеству принять престол…

— Я хочу подумать полчаса. — Михаил Александрович поднялся, высокий, тонкий, затянутый в гвардейский мундир.

Керенский подскочил к нему:

— Ваше высочество… Мы просим вас… чтобы вы приняли решение наедине с вашей совестью… не выслушивая кого-либо из нас… или других лиц… отдельно…

Министр юстиции явно намекал на супругу великого князя, имевшую на него большое влияние.

Михаил Александрович понял подтекст, улыбнулся беспомощно:

— Графиня Брасова осталась в Гатчине…

Брат царя удалился в кабинет князя. В салоне все вскочили со своих мест, переместились и разбились на группки. Керенский переходил от одной группки к другой, словно он был здесь хозяин и это — не совещание лидеров «общественных» сил, а банальный прием.

Около двенадцати часов дня великий князь вступил в салон и остановился в центре его. Господа замерли кто где стоял.

— При этих условиях я не могу принять престола, потому что… — Михаил не договорил и заплакал. Снова Керенский, словно выражая мысли всех присутствующих, рванулся к нему и затараторил:

— Ваше императорское высочество… Я принадлежу к партии, которая запрещает мне… соприкосновение с лицами императорской крови… Но я берусь… и буду это утверждать… перед всеми! Да, перед всеми!.. Что я… глубоко уважаю… великого князя Михаила Александровича!..

Он стал пожимать руку Михаилу. Тот вырвал свою длинную ладонь, повернулся и с заплаканными глазами вышел. Господа политики принялись обсуждать проект отречения. Вошла княгиня Путятина и пригласила всех завтракать.

Около четырех часов дня собрались в том же салоне, где было много ковров и мягких кресел. На изящный столик с бронзой положили листок бумаги. Длинный худой гвардейский офицер с лошадиным лицом устроился на стуле подле него. Перекрестился, взял стальное перо, подписал… Трехсотлетняя монархия, начавшаяся Михаилом, формально закончилась также Михаилом, считавшимся императором семнадцать часов.

…Через полчаса по всему Петрограду на афишные тумбы, на стены домов, на пустые витрины закрытых лавок расклейщицы стали налеплять белый лист, на котором самым крупным шрифтом типографий было напечатано:

«Николай отрекся в пользу Михаила, Михаил отрекся в пользу народа»…

60. Петроград, начало марта 1917 года

Кэтти отчаянно звонила Монкевицу, но телефон молчал. Она пыталась дозвониться ему на службу, но ей сказали, что сегодня его в присутствии не было. Беспокойство овладело ею. Неужели время потрачено впустую? Это было бы так несправедливо.

У нее были ключи от квартиры Монкевица. Смутная догадка о том, что случилось непоправимое, переросла в уверенность. В последние дни он был таким мрачным и задумчивым.

Кэтти приехала на Большую Конюшенную, где в доходном доме жил генерал. Торопливо поднялась по лестнице, открыла квартиру и сразу поняла все. Окна были наглухо зашторены. В квартире царил полумрак. В гостиной на ковре, пропитанном кровью, лежал мертвый Монкевиц. Она не закричала, не заплакала, хотя ей было безумно жаль его. За эти месяцы она настолько вжилась в роль любящей и преданной женщины, что почти поверила в это сама. Возможно, она полюбила бы его по-настоящему. Но это была игра, поэтому она не допускала его к своему сердцу.

Она знала, что не должна оставлять следов. Белый конверт привлек ее внимание, она обошла ковер, дотянулась до стола и взяла его. Бросила в сумочку. Окинув взглядом комнату и посмотрев последний раз на покойного, она вытерла ручку двери платком, дабы не оставить никаких следов, и быстро выбежала на улицу. Слава богу, прислуга у Монкевица была приходящая, и она еще не побывала в квартире.

Кэтти шла, не разбирая дороги. Но, увидев свободную пролетку, остановила ее и скоро была дома. Тут она дала волю слезам. Еще не читая письма, она знала его содержание. Это она заманила его в ловушку, как заманивала раньше и других, это она повинна в его смерти.

Она проклинала свою работу, которой когда-то так гордилась и восхищалась. А теперь с уходом из жизни Николая что-то оборвалось внутри. Такого сильного, нежного чувства со стороны мужчины к себе она не испытывала никогда. Она обокрала самое себя. Ей нет оправдания.

Открыв сумочку, она вынула письмо, и слезы снова полились из глаз. Письмо было адресовано ей. Значит, в последние минуты жизни он думал только о ней. «Кэтти, родная, — писал Монкевиц. — Ты самый дорогой мне человек на свете. Я ухожу из жизни с мыслью о тебе и о ребенке, который скоро появится на свет. Я виноват перед вами обоими. Но дальше я так жить не могу. Я не смогу стать предателем Родины и чувствовать себя после этого честным и порядочным человеком.

Берегись Нокса. Он не тот, за кого себя выдает.

Николай».

Прочитав письмо, Кэтти положила его в конверт, вытерла мокрое от слез лицо и стала думать, что ей сказать Ноксу.

Через два часа она стояла перед шефом в его апартаментах гостиницы «Европейская». Она обрела прежнюю уверенность и спокойствие. Ее голос звучал четко:

— Наш друг Монкевиц застрелился, мистер Нокс. Я сделала все, что могла. Но у русских — странная психология. Если им приходится выбирать между личным счастьем, крупным счетом в банке и родиной, то они почему-то выбирают последнее. Даже в дни такого переворота, как сейчас. Так случилось и с бедным Монкевицем.

— Не огорчайся, Кэтти, — с легкой досадой пощипал свой ус Нокс. — Благодаря твоей работе мы вышли теперь на нужного нам человека и будем разрабатывать его. Не оставил ли Монкевиц посмертного письма или записки?

Кэтти молча подала Ноксу. Ей не хотелось этого делать. Любовь Монкевица была чем-то настоящим в ее жизни. Прочитав письмо, Нокс бросил его на стол и облегченно вздохнул:

— Слава богу, что ты пришла туда первая. Теперь все нити оборваны, и никто не узнает, что он был связан снами. Ты заслуживаешь отдыха, дорогая. Да тебе и небезопасно здесь оставаться. Поезжай в Лондон или в Париж и немного повеселись. В дальнейшем мы свяжемся с тобой. — Нокс открыл ящик стола, вынул пачку банкнотов и протянул ее Кэтти.

61. Северный фронт, начало марта 1917 года

Дивизия, в которой служил поручик Федор Шишкин, после неудачного наступления у мызы Олай в конце декабря больше не воевала. Она стояла в резерве, потом ее перебрасывали на грузовых автомобилях в помощь 6-му корпусу у озера Бабит. Теперь она снова оказалась на том же самом месте, где готовилась к наступлению. Даже блиндаж командира батальона был занят, по случайному совпадению, самим подполковником Румянцевым. Единственное, что прибавилось за это время в нынешнем расположении дивизии, — просторный и сухой блиндаж, который офицеры тут же превратили в офицерское собрание.

Место стоянки оказалось теперь уютным и спокойным. Немцы находились далеко. Большой лес, на краю которого стоял батальон Румянцева, был густо заселен различными частями. Здесь находился и первый полк, в памятную ночь отказавшийся идти в наступление. Офицеры разузнали, что тогда полтора десятка зачинщиков смуты были расстреляны, человек тридцать получили каторгу, а остальные должны были искупать свою вину самым тяжелым трудом, строя окопы и блиндажи, прокладывая дороги и делая всю остальную черную работу. Первый полк больше не посылали на позиции, в боевое дежурство. Другим полкам из-за этого приходилось дежурить чаще. Но немцы не проявляли особой активности. Ходили слухи, что некоторую часть своих войск они, воспользовавшись затишьем, переправили на Западный фронт.

Из Петрограда доходили все более тревожные вести. Говорили о забастовках, о мятежном настроении.

Шишкин заметил, что и с солдатами стало что-то твориться. Вот и сегодня, подав ему завтрак, денщик Прохор завел странный разговор:

— А я так скажу, — бубнил Прохор как будто себе под нос, но так, чтобы его слова были слышны и поручику, — воевать нам никак невозможно…

— Ты что там гундосишь? — спросил его Шишкин.

— Так вот я говорю: воевать нам теперь невозможно, — ответил Прохор быстро, как будто только и ждал этого вопроса. — Потому как выдохся народ.

Федор изумился его смелости и решил объяснить денщику истинное положение вещей:

— Разве мы одни можем кончить войну? Ведь мы же связаны с союзниками… Нас во всех краях предателями назовут, изменниками своему слову…

— Ежели союзникам есть свой антирес, пущай они с германцем сами и воюют, — стоял на своем Прохор. — А нам антиресу никакого нету… А правда сказывали надысь, что Гришку-то Распутина князья-дворяне за то убили, что он супротив войны был и государя-ампиратора сильно жалал с ерманским царем помирить?

Федор изумился столь лестной для бывшего конокрада интерпретации его политических достоинств и как мог постарался рассеять ореол Распутина как народного заступника. Но все это было очень неожиданно. Какие-то события явно назревали и носились в воздухе.

Отзанимавшись со своей ротой — он был за командира, выбывшего в последнем наступлении, Федор отправился обедать в блиндаж офицерского собрания. Он ожидал здесь увидеть, как всегда, пульку, но застал господ офицеров в крайнем возбуждении и без карт. Они оставили недоеденными свои порции супа и столпились вокруг только что прибывшего из Петрограда из недельного отпуска прапорщика Козлова. Толстый и обрюзгший не по возрасту от злоупотребления крепкими напитками, прапорщик гостил у своего брата, члена то ли партии эсэров, то ли эсдеков. «Худышка Глеб», как его в шутку прозвали, с упоением рассказывал о том, что он видел и слышал в Петрограде на прошлой неделе. Он сыпал словами «эсер», «эсдек», «кадет», «трудовик», «октябрист» и другими мало известными в офицерских собраниях терминами. Господа офицеры во все уши слушали рассказы прапорщика, хотя и не совсем понимали новые словечки, которые вдруг стали теперь прибавляться к устоявшимся понятиям: Временный комитет Государственной думы, старое крамольное название 1905 года — Совет — стало почти правительственным: Совет рабочих и солдатских депутатов фигурировал в рассказах Козлова наравне с Думой, государем императором и начальником Особого военного округа Хабаловым. Причем оказалось, что Хабалов не смог собрать даже прочной военной силы численностью до батальона из ста с лишним тысяч солдат петроградского гарнизона. Все это путалось в головах подполковника, капитанов, поручиков, а Козлов все говорил, говорил. Никто ни в чем не разобрался, тем более что не поступало никаких еще официальных известий и приказов. На всякий случай самые неустойчивые из господ офицеров предпочли в этот вечер хорошенько надраться.

Несколько дней продолжалась полнейшая неизвестность. Высшее начальство молчало, газет и писем не поступало, но солдатский телеграф принес, видимо, какие-то известия. Нижние чины были возбуждены, смотрели на офицеров угрюмо, прыти в исполнении приказаний не проявляли. Потом телефонные провода принесли потрясающую весть, переданную станцией Ставки из Могилева в войска: государь император отрекся в пользу сына, регентом назначен великий князь Михаил Александрович.

Кое-кто из офицеров решил объяснить это своим солдатам, но, оказалось, те уже знали о принудительном отречении Николая Второго. Только решили присягать Алексею, как наутро появилось извещение, что отречение состоялось в пользу Михаила. «Слава богу, не присягали зря!» — решил подполковник Румянцев. Он приказал назавтра построить с утра батальон для присяги новому императору.

Офицерам кандидатура Михаила была довольно симпатична. Все знали, что он был в опале у своего брата из-за истеричной царицы и своевольно женился на красивой женщине, пожертвовав карьерой. Слышали также, что когда он был командиром гусарского полка, то держал себя с офицерами просто, нос не задирал. В попойках был силен. «Это у него наследственные качества Романовых», — утверждали остряки в офицерских собраниях.

С утра солдат построили в каре на большой поляне, полковой священник надел парадную ризу и приготовил Библию, но в последний момент церемонию отменили. Пришло новейшее сообщение: «Великий князь отрекся в пользу народа, предоставив Учредительному собранию решить вопрос о новой форме правления в России». Никто не понял, что это такое — Учредительное собрание. Но весть о том, что самодержавная власть пала, проникла в сознание каждого.

Утром четвертого марта полковому адъютанту Глумакову пришло распоряжение из штаба 12-й армии выслать на следующий день выбранных от полка трех делегатов на парад в Риге по случаю свержения самодержавия. Следовало избрать одного офицера и двух солдат.

Объявили ротным, те по команде спустили приказание вниз, солдатам дали полчаса на размышление, а господа офицеры в это время собрались у штаба. Неожиданно для Федора Шишкина его выбрали делегатом от офицеров.

Солдат снова построили на большой поляне, и полковник сказал сухую и казенную речь о происшедшей революции и о свержении «государя-батюшки». Сожалеющих по этому случаю не оказалось. Полк дружно грянул «ура!». На удивление офицерам, которые ожидали своего рода базара во время выборов солдатских представителей, быстро и организованно по ротам выдвинули кандидатуры одних и тех же людей: стрелка Косорукова из роты Шишкина и пулеметчика, младшего унтер-офицера Поскребышева — от 6-й роты.

На следующее утро поезд, посланный из Риги, собирал делегатов частей, стоящих близ железной дороги.

Большой и красивый город был весь расцвечен красными флагами, по чистым и богатым улицам переливалась оживленная толпа, в которой серые солдатские шинели составляли значительную часть. Настроение рижан и солдат мгновенно передалось и вновь прибывшим. Шишкин летел по широкому бульвару, словно на крыльях, за ним еле поспевали высокий и худой Косоруков и маленький, кругленький Поскребышев. Шишкину хотелось поскорее прийти в центр города, к собору, где был назначен сбор представителей от частей и где, как он полагал, состоятся главные торжества.

По дороге какие-то молодые люди с глазами, полными восторга и света, прикололи им красные ленточки на лацканы шинелей, а офицеру даже надели большой красный бант на рукав.

Воспользовавшись приятной остановкой, Косоруков обратился к Шишкину.

— А наши окопники, ваше благородие, сидят как мыши в норе и ничего етого не знают! Как бы им хоть кусочек светлой радости донесть!

— Вот вернемся, и донесешь, Михаил! — ответил ему Шишкин.

— Да-а! — протянул снова Косоруков. — А у нас в роте вот так — душой, как здесь, чтобы под пение гимнов таких, — и не поняли еще революцию!..

Федор, слушая заботу солдата, подумал, что не случайно Михаила выдвинули в делегаты. Видно, стрелок был добрым и отзывчивым человеком, болевшим чужой болью, как своей. Что он был храбр и находчив — в этом поручик убедился еще во время неудачного наступления, но теперь революция открывала новые человеческие черты его характера.

На плацу возле православного собора собирались представители частей. Еще шел молебен, и солдаты комендантской роты оцепили место на паперти, куда должен был выйти главнокомандующий 12-й армией генерал Радко-Дмитриев.

Из раскрытых дверей собора доносился стройный хор певчих, в его темной глубине искрами сверкали сотни огоньков свечей. Наконец по красной ковровой дорожке из собора вышел генерал Радко-Дмитриев. Его окружали офицеры штаба и масса гражданских лиц с красными бантами на рукавах, красными лентами на шинелях и фуражках.

— Смирно! — прозвучала команда генерала, командующего парадом. Главнокомандующий приветствовал выстроившихся для парада и поздравил со свершившейся революцией. Радко-Дмитриев говорил новые, смелые, но все-таки отдававшие казенным патриотизмом слова. Они не доходили до души Федора. Поручик видел, что и его солдаты тоже чуть поблекли; утратив накал, озарявший их еще несколько минут тому назад.

Среди стоявших на нижних ступенях высокой паперти сновали какие-то офицеры и бойкие солдаты. Одни сообщали офицерам, что сейчас же после парада следует отправиться в Русский театр, где генерал сообщит информацию о революции и состоятся выборы исполнительного комитета от офицерского корпуса армии, другие указывали солдатам их место сбора — Большой театр, где предстояло выбрать солдатский исполком и выслушать сообщение о событиях в Петрограде.

В небольшом уютном зале Русского театра офицерская масса сгруппировалась сразу по дивизиям и корпусам. Старые офицеры в штаб-офицерских чинах выглядели явно тревожно и неприкаянно. Они молчали, держались замкнуто и отчужденно. Зато молодые офицеры — прапорщики, подпоручики, поручики, как и Федор, чувствовали себя значительно свободнее. Многие из них были выходцами из студенческой среды, попробовавшими уже «политики» в университетах и высшей школе.

Старшие офицеры и генералы во главе с Радко-Дмитриевым расселись на сцене. Среди них — небольшая группа политически активных офицеров, принадлежавших, главным образом, к эсерам и эсдекам. Первые ряды заняли полковники и подполковники, остальные перемешались.

Собрание открыл командующий. Он коротко объяснил, зачем здесь собраны делегаты от офицеров, и заявил, что офицерство должно сегодня наметить линию своего поведения среди тех событий, которые потрясают империю. Радко-Дмитриев призвал объединиться вокруг российского флага, коль скоро государь-император сложил с себя полномочия, а Михаил Александрович не захотел принять трон. Он звал сплотиться с солдатами, умело руководить ими, чтобы смута не разрушила армию и не привела к поражению. Он говорил, что солдат надо удерживать от занятия политикой. Но никаких конкретных решений он не предложил.

Один из офицеров, сидевших в президиуме, вышел вперед и ловко, словно всю жизнь только этим и занимался, провел выборы председателя собрания и секретаря. Собрание сразу получило организационные рамки и потекло как по накатанному пути. Сначала выступали старшие офицеры. Молодой, тридцативосьмилетний генерал Свечин, бывший профессор военной академии и военный историк, пользующийся большим авторитетом у офицерства, как один из «младотурков», взял слово первым.

— Царская власть пала, и долг патриота исполнять приказания тех, кто поставлен на власть революцией, — Временного правительства, — заявил Александр Андреевич. Он предлагал выполнять свой офицерский долг. Спокойствие и выдержка, поддержка военного министра Гучкова, с которым Свечин был хорошо знаком, укрепление авторитета Временного правительства — таковы были многословные, красивые пассажи умного генерала. Другие выступающие лишь развивали мысли, высказанные Свечиным. Молодежь сидела притихшая и недоумевающая. Казалось, что не было никакой революции, никакого краха монархии, лишь тихо и гладко власть переменила место обитания: из Царского Села переместилась в Таврический дворец.

Наконец старшие офицеры выговорились. Немедленно трибуна была захвачена прапорщиками и иже с ними. Представители эсдеков меньшевистского направления и эсеров обрушили на зал, блистающий золотыми погонами, революционные лозунги и призывы. Гладкие речи полковников-кадетов сразу же были смазаны пылкими филиппиками прапорщиков, поручиков и даже капитанов социал-демократов, социалистов-революционеров…

Федора коробило, когда консервативно настроенные старшие офицеры, занимавшие передние ряды, неодобрительным шиканьем встречали речи эсдеков, зовущие к справедливым отношениям с солдатами, к тесному сотрудничеству с Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Он не выдержал и попросил слова.

Его речь была горяча и сбивчива.

— Рады ли мы революции — мы, офицеры, прошедшие всю войну? — вопрошал он своих коллег. — Чем помогал нам вести войну старый строй? Вспомните, у солдат не было винтовок и патронов, мы шли в наступление без поддержки артиллерии, потому что не было пушек и снарядов… Плохое довольствие, почти голод на позициях… Отсутствие обмундирования… Голыми руками мы должны были рвать колючую проволоку немцев, за которой нас встречал вооруженный до зубов противник… А сколько офицеров погибло из-за того, что куропаткинцы посылали роты вперед, не зная куда и зачем?

Федор видел, как менялась реакция господ, сидевших в первых рядах. Они стали внимательно слушать.

— Династия Романовых не помогала нам защищать родину от нападения на нее германцев и австрийцев. Мы не плачем, когда царь и его брат отреклись от престола в пользу народа. Демократическая республика спасет Россию, мы приветствуем революцию!

Зал дружно зааплодировал. Федор продолжал высказывать то, что наболело, то, что поднялось теперь в душе, когда он увидел в Риге красные знамена, счастливые лица людей.

— Офицерство никогда не было чужим своему отечеству, — звенел его голос. — Вспомните декабристов! Их дух никогда не умирал в офицерском корпусе, он только дремал, пока великие события не всколыхнули его снова. Если мы позволим этому духу спать дальше, мы, офицеры, окажемся в обозе истории нашего Отечества. Разрыв отношений между офицерами и солдатами взорвет нашу славную армию изнутри, события выйдут из-под контроля, и Россия будет побеждена нашим более организованным противником. Мы должны самым тесным образом работать вместе с солдатами, не игнорировать Советы, как здесь кто-то уже призывал… Тем более, что в столице Временное правительство и Совет рабочих и солдатских депутатов в тесном контакте работают…

Федор еще не знал, что Временное правительство во главе с князем Львовым вовсе не по своей воле имеет контакты с Петроградским Советом, возглавляемым меньшевиками, что оно бессильно решать любые вопросы без санкции Совета, что соглашатели, составляющие большинство Совета, не желают пользоваться властью, врученной им рабочими и солдатами. Идеалистические представления о классовом мире между буржуазией и рабочими, между помещиками и крестьянами еще царили в представлении Шишкина, упоенного революцией вообще, революцией для всех — бедных и богатых. Его политическое развитие только начиналось, и поручик искренно призывал кадровое офицерство сотрудничать с солдатами в построении новой России.

Он сошел с трибуны под бурные рукоплескания. Ему аплодировали даже первые ряды, тронутые его романтической и горячей речью, разрешившей все проблемы. Началось выдвижение кандидатур в исполнительный комитет Союза офицеров. Затем — голосование. Федор с изумлением узнал, что он единогласно избран в члены комитета офицеров. Одновременно туда прошли начальник латышского полка полковник Вацетис, капитан Егоров, полковники Чемоданов и Родзянко. Последний был дальним родственником председателя Думы Родзянко, чем очень гордился. На рижском направлении он командовал кавалерийским полком.

На коротком заседании исполкома его членам было предложено отправиться в свои части и рассказать офицерам о собрании, об исполкоме, проинформировать о событиях в столице.

Пообедав в Дворянском собрании на Большой Якобштрассе, Федор отправился на вокзал пешком через Старый город. Он шел окрыленный с первого свободного собрания офицеров, где звенели колоколами революции речи, где впервые он услышал от одного из штатских обращение «гражданин офицер». И весеннее голубое небо сияло над Ригой, теплый влажный воздух делал снег на бульварах рыхлым и ноздреватым. Слова «гражданин», «революция» вели в душе у Федора нескончаемую торжественную мелодию…

На вокзале уже стоял под парами поезд, готовый доставить делегатов назад, в их болота и леса, в скользкие, грязные окопы, сырые землянки и блиндажи, в обыденность полкового офицерского собрания.

Поскребышев и Косоруков стояли у хвостового вагона и явно дожидались своего поручика. Всем троим удалось занять отдельное купе. Поезд еще стоял у платформы, а переполненные впечатлениями Косоруков и Поскребышев принялись делиться ими с поручиком.

— Ваше благородие! — восторженно вспоминал Поскребышев солдатское собрание в Большом театре. — И какой же порядок был в зале! Чуть шум или разговор какой — сразу председатель волшебное слово молвил: «Тише, товарищи!» — и сразу мертвая тишина. Откуда только это слово такое доброе произошло: «товарищи!»? Чтоб нашего брата не командой «смирно» усмирить, а таким словом «товарищи»!..

Он был весь под впечатлением от выступления какого-то «епутата», который очень душевные слова говорил, но Поскребышев не разобрался и слова эти забыл.

Зато Косоруков ухватил суть дела.

— Он говорил, брат, что теперь соберем огромное, то есть Учредительное, собрание от всего народа да заместо царя сами и будем управлять, законы там разные писать будем…

— Какие-такие ты законы напишешь, малограмотный! — дразнил его Поскребышев. — Ты письмо-то на родину отписать не можешь до конца, все с унтером советуешься…

— А что, — отбивался Косоруков, — сегодня небось мы сами решали, а господ-то всего два и было да два офицера…

Но, видимо, он вспомнил и что-то неприятное. Его лицо посуровело, морщины строгости легли от крыльев крупного носа вниз, к квадратному подбородку.

— Только зачем господа тому артиллеристу говорить не дали? — словно раздумывал он вслух.

— Это который, с бородой, что ли? — удивился и Поскребышев.

— Ему…

— А он все против войны порывался… Наверное, оттого и не дали.

— Плохо, что не дали, — убежденно сказал Косоруков. — Он правильно говорил: зачем воюем, чего нам надо — землицы барин не прибавит, и фабрикант не приласкает. Он большевик назывался. Потому и против войны говорит.

— Нет, брат, шалишь… — встрепенулся Поскребышев. — Мы только теперя немцам и покажем… При свободе-то и повоюем… А то небось немцам грешно уступать…

— Вот ты и воюй, а я не жалаю кровь неизвестно за что проливать! Жалованья мне после войны не прибавят, а тебе землицы не дадут, хоть ты все Царьграды господам генералам завоюй! Не жалаю, долой войну, как большевик говорил!

— А я буду сознательно! — вкусно проговорил новое, видно, для него слово Поскребышев.

Поезд тронулся. Федор не вмешивался в разговор двух солдат. Он вспомнил историю с первым полком, отказавшимся идти в наступление. Теперь-то, наверное, зачинщиков амнистируют в связи с революцией — ведь она открывает двери тюрем, особенно политических. Сейчас перед Шишкиным сидели два солдата, неизвестно за какие качества выбранные всем полком в делегаты. У одного из них революция явно вызвала пробуждение политического сознания, а другой только упивался ее внешней формой.

Федор задумался над тем, какой же путь избрать ему самому. Как офицер, Федор все еще хотел воевать, получать отличия, чины, военные оклады и прочие блага. Но революция разбудила в нем гражданина, частицу той великой общности, которая является народом. Шишкин и его спутники прибыли в расположение полка поздно вечером. Их ждали с нетерпением. Как только они объявились, командир полка пригласил Федора в офицерское собрание, Косоруков и Поскребышев отправились в роты.

Слушали Федора Шишкина не проронив ни слова, а когда он закончил свой рассказ, разгорелся спор. Штабс-капитан Курицын, командир второй роты, старый служака, никогда не выходящий из пункта устава человек, объявил, что ему с солдатами не по пути и что он не желает признавать никаких комитетов, коль скоро на это нет приказа от начальства. Капитан Орлов сказал, что наконец-то можно послать подальше начальство, которое ни хрена не соображает, и делать все по разуму и логике.

Подполковник Румянцев предложил направить кого-либо из офицеров батальона с поручением в Петроград, благо он был не так далеко от Риги, чтобы там на месте разузнать, что происходит на самом деле.

— Уже сомневаться в начальстве изволите, Александр Александрович?! — ехидно подбросил ему вопрос полковой адъютант Глумаков, но тут же добавил: — И действительно, во всех этих партиях и комитетах сам черт ногу сломит… А из штаба такие депеши шлют, что одна опровергает другую…

— Надо послать поручика Шишкина… Он уже почти разобрался… — предложил Румянцев. На том и порешили. Не стали больше обсуждать события, а избрали полковой комитет офицеров во главе с Румянцевым как наиболее независимо мыслящим.

62. Минск, начало марта 1917 года

Алексей Алексеевич Соколов, помощник генерал-квартирмейстера Западного фронта, вернулся в Минск утром 1 марта из Могилева.

Ранним утром Соколов на извозчике, не вызывая штабного мотора, добрался от вокзала к зданию гимназии в центре Минска, где размещался штаб Западного фронта. Штабные занятия еще не начинались. Алексей запер в сейф свой портфель с бумагами и отправился в отель «Бристоль». Оставив саквояж в номере, давно резервированном для него, Соколов переоделся в повседневную форму, освежился у парикмахера и отправился завтракать в офицерское собрание. Оно помещалось на соседней со штабом улице, и было приятно пройтись по легкому морозцу ясного дня.

В большом зале собрания все были уже в сборе, кроме самого Эверта. Соколов занял свое постоянное место за столом поблизости от кресла главнокомандующего.

Появился Эверт. Высокий, поджарый, с бородкой клинышком, он благосклонно поклонился офицерам, вставшим при его появлении, обошел несколько столиков, за которыми сидели генералы. С каждым поздоровался за руку. Руку Соколова он дольше обычного задержал в своей и особенно мило улыбнулся.

— После завтрака расскажите мне, что происходит на Ставке, — вполголоса сказал он Соколову.

Затем Эверт занял свое место и дал знак протоиерею фронта, чтобы тот благословил трапезу. Сам Эверт демонстративно крестился дольше и истовей всех, полагая, очевидно, что это придаст русскость его немецкой фамилии.

По окончании завтрака главнокомандующий пригласил Соколова в свой автомобиль и с интересом принялся расспрашивать Алексея уже в машине, не стесняясь присутствия шофера.

Соколов поведал главнокомандующему про три последних дня в Могилеве, о телеграммах, полученных Алексеевым из Петрограда и ставших известными генералам Лукомскому, Клембовскому, Кондзеревскому. Эверт, оказывается, уже знал об отъезде Николая Иудовича с карательными целями на Петроград, обещал выслать ему два надежных полка дней через десять на подмогу и ждал теперь, как повернутся дела в столице. Соколов не стал делиться своими размышлениями по поводу роли Михаила Васильевича Алексеева во всех этих делах вокруг приезда и отъезда государя на этот раз в Ставку и из нее. Он лишь живописал, как в Могилеве постепенно падала власть «золотой орды» — так называли штабные свитских, — как выразительно бранился адмирал Нилов и беспомощно суетился Воейков. В его тоне Эверт уловил горячее осуждение близких к царю придворных, и, как человек осторожный, не вполне присоединился к нему, резервировав свою позицию. Но он все-таки дал почитать помощнику генерал-квартирмейстера совершенно секретные телеграммы, которыми обменивались в эти часы военные и думские деятели.

Здесь, в Минске, еще никто не знал о тех великих событиях, которые происходили в Петрограде. По-прежнему в штабе сновали офицеры, гора неразобранных дел, требующих его решения, скопилась за месяц в сейфах у подчиненных Соколова. Он углубился в работу, но его все время глодала смутная тревога, рожденная разговором с Эвертом, что Николай Иудович Иванов развернет свои карательные способности, столь жестоко проявившиеся во время усмирения им восстания в Кронштадте в 1906 году. Тем более что батальон, сформированный из георгиевских кавалеров, был крепкой ударной силой. Алексей горячо сочувствовал рабочим и солдатам, но больше всего беспокоился о Насте. Он был уверен, что в эти бурные дни Анастасия будет вместе с народом, с большевиками на баррикадах.

Заработавшись до того, что заныла контуженая спина, Соколов вызвал своего ординарца с лошадьми и отправился на разминку верхом. Он отсутствовал около часа. Когда же вернулся в здание гимназии, где располагался штаб фронта, то поразился внезапной перемене. Если еще утром по коридорам спокойно ходили господа офицеры, становились навытяжку перед ними полевые жандармы, то теперь в лицах и постоянных обитателей штаба, и посетителей его — у всех горело в глазах и лицах беспокойство, у одних мрачное, у других радостное.

Алексей Алексеевич прошел в кабинет своего непосредственного начальника и застал его читающим шифровки из Ставки и Петрограда. Генерал-квартирмейстер Павел Павлович Лебедев растерянно встал со стула, протер замшевой тряпочкой пенсне, вновь водрузил его на нос и протянул листки Алексею:

— Сопротивление всех верных правительству войск в столице сломлено. Гарнизон на стороне бунтовщиков… Иванов со своей карательной экспедицией еще не прибыл в Царское Село, где должен был быть утром и начать наводить порядок… А главное — Дума, то есть Родзянко, требует ответственного министерства…

— А где государь? — спросил вдруг Соколов. — Он-то добрался до Царского Села? Ведь Николай Иудович должен был именно ему расчистить путь…

— Его величество, как явствует из сообщений, направляется с Николаевской железной дороги на Дно и Псков, — по привычке указал кривым ногтем генерал движение поезда по карте, расстеленной на столе.

Соколов прочитал телеграммы, вернул их Лебедеву.

— А, собственно, что здесь нового? — удивился он. — Все эти дни Дума требует от царя ответственного министерства… Разве что петроградский гарнизон встал на сторону революции…

— Что вы, батенька, какие грозные слова и как спокойно их произносите, — замахал руками Лебедев. — Это ведь пока не революция, а бунт… Вот государь приедет в Царское Село, подойдут полки с Северного фронта и раздавят мятежников… Неорганизованная толпа бессильна против организованного войска…

— А вам не кажется странным, что Иванов так медленно едет? — спросил, в свою очередь, Соколов. — Может быть, его просто не пускают к Петрограду?..

— Почему государь не вернулся в Могилев, а повернул через Бологое к Дну? — размышлял, не обратив внимания на слова Алексея, Лебедев. — Ведь самое правильное было остаться среди верных ему генералов и офицеров в Ставке!..

«Верных ли?» — подумал Соколов, но вслух задавать свой вопрос не стал, поскольку у него уже брезжил иной ответ, чем тот, которого хотел Лебедев. Видя искреннюю, недоуменную реакцию генерала, дворянина, на непонятные для него события, Соколов понял, что Лебедев честный и порядочный человек, не замешанный в том широко разветвленном заговоре, который наверняка пустил корни и в минском штабе.

«И вот ведь испугался слова «революция», но не осудил меня Павел Павлович. А некоторые господа генералы косятся за непочтительные высказывания о куропаткинцах и их покровителях в высоких сферах… У Пал Палыча, наверное, у самого сомнения в душе бродят…» — думал Алексей. Отложив в сторону бумаги из Петрограда, словно будничные телеграммы, он перевел разговор на служебные дела.

Когда штабные занятия закончились, Алексей остался разбирать документы, накопившиеся за время его отсутствия, приказы главнокомандующего и депеши из Ставки. Засиделся он допоздна, но всей работы не переделал и решил прийти рано поутру, чтобы закончить самые срочные дела.

В шесть он был уже на ногах, в семь вместе с истопниками он входил в простывшее за ночь здание. В восемь дежурный офицер-юзист, разыскивая кого-либо из начальства, вручил Соколову копии телеграмм с текстом ночного разговора Рузского и Родзянки, телеграмму Рузского Алексееву, запрос Михаила Васильевича всем главнокомандующим о целесообразности отречения Николая от престола и первый ответ — генерала Сахарова с румынского фронта.

Соколов быстро пробежал глазами тексты, разосланные Алексеевым для сведения, его обращение к главнокомандующим…

«Михаил Васильевич так составил свою телеграмму главнокомандующим, что попробуй они не согласиться с необходимостью отречения… — подумал Соколов. — Ну а ты сам, — спросил он себя, — как ты смотришь на это событие?.. Печалит ли тебя падение трехсотлетней династии, отречение человека с холодными голубыми глазами, которого ты видел лицом к лицу дважды и который декорировал тебя орденами и генеральскими погонами за беспорочную службу и опасные дела? Ведь чисто по-человечески он лично тебе не сделал ничего плохого… Может быть, радоваться его свержению было бы для тебя неблагодарностью, неблагородством?..»

Алексей отогнал от себя эти мысли, видя, как нетерпеливо ждет юзист его распоряжения.

— Немедленно переслать все это его высокопревосходительству генерал-адъютанту Эверту, — скомандовал он. — Вызвать дежурный мотор, дать посыльному охрану… Документы чрезвычайной важности…

Не успел посыльный умчаться, как коридоры бывшей гимназии наполнились гулом голосов. Словно по беспроволочной системе связи штабные офицеры узнали о событиях. Никто не мог работать, то и дело летучие группки собирались в широких коридорах, ловя крупицы новой информации. Высокое начальство заперлось в своих кабинетах. Чтобы избавиться от любопытствующих, Соколов также запер дверь своего кабинета.

До двух часов дня, пока не пришло известие о решении государя отречься, Соколов переговаривался с внешним миром только по телефону. В два все стало ясно. Самодержавие в России пало. Но стояли еще вопросы: останется ли империя конституционной монархией, и кто воссядет на ее трон?

Неизвестность разделила офицерское собрание на два лагеря, один из которых нервно выступал за Михаила Александровича, другой умилялся несчастным больным ребенком — цесаревичем.

Соколов молчал. Он решил для себя, что его стране не нужен никакой монарх. Республика — вот к чему лежало сердце. Свободная республика счастливых людей — такова мечта его Насти, такова его собственная…

Еще через сутки он узнал, что «Николай отрекся в пользу Михаила, Михаил отрекся в пользу народа!». Тихое счастье переполнило душу молодого генерала.

«Теперь мое Отечество воспрянет! Проснутся таланты народа, столь долго терпевшего мрак и унижение, нищету, безграмотность, болезни и голод. Великая революция потрясет до основания и армию. Она вытряхнет из нее все гнилое, темное, карьеристское и жестокое… Она объединит наконец в одну семью солдат и тех офицеров, кто будет сочувствовать народу, защищать его от врагов и недругов…»

«Что есть долг — служба ли одному человеку, бывшему в глазах многих людей полубогом, или служение народу, давшему тебе жизнь и имя, вскормившему тебя молоком матери и поставившего тебя на ноги рукою отца? Глядящего в твою душу миллионами пар глаз и поддерживающего тебя в этом мире своей доброй рукой?!

Что есть честь?! Только ли благородство души и чистая совесть?! Честен ли ты прежде всего с собой? Способен ли ты отличить Зло от Добра, Тщеславие от Гордости, Зависть от Благородства? Ибо честь — это прежде всего ясная и чистая совесть, незапятнанная ложью, злом, завистью… Честь — это когда не предал другого человека даже в малом!.. Не порадовал врага своей слабостью!..

Революция открывает новый мир, — думал Алексей. — Каким он будет? Готов ли я войти в этот мир, оставив свои грехи и недостатки у его порога? Каким я должен быть, чтобы оказаться его достойным?! Ведь тысячи людей отдали свою жизнь только за то, чтобы мы смогли увидеть добрую зарю на горизонте этого мира. Ее сияние бросает и на нас, стоящих у входа в новый мир, свои лучи, в которых яснее становится, кто ты есть, человек!..»

Соколов понимал, что будет еще много борьбы и крови прольется много, чтобы революция победила… Ее еще надо будет защищать от тех, для кого нет ничего святого, кто весь в Тщеславии и Зле…

И в мыслях и в делах он ставил себя на сторону Революции, на сторону народа. Он давно шел к этому решению. Теперь, твердо приняв его, он все же почувствовал облегчение. Революция началась — Честь и Долг повелевали служить ей.

63. Цюрих — Засниц, март — апрель 1917 года

Владимир Ильич и Надежда Константиновна только что закончили скромное второе блюдо своего обеда — овсяную кашу, и Надежда Константиновна убирала посуду, когда в их комнату буквально ворвался Бронский.

— Вы ничего не знаете?! В России революция!

Торопясь и захлебываясь от восторга, товарищ по эмиграции рассказал, что было напечатано в экстренных листовках газет, а затем так же стремительно исчез, помчавшись сообщать новость другим.

Владимир Ильич собирался, как всегда после обеда, снова идти работать в библиотеку, но взволновался чрезвычайно. Почти бегом отправились они с Надеждой Константиновной на набережную Цюрихского озера, туда, где на Променаде все цюрихские газеты вывешивали на стендах свои выпуски тотчас по их выходе из типографии. Сюда уже успела собраться толпа русских эмигрантов. Все читали и перечитывали по многу раз телеграммы, ждали, когда служащие принесут самые последние выпуски…

Эту ночь Ильич провел без сна. Его мысль усиленно работала, он был счастлив и горд, что его предвидение свершилось так скоро. С первых минут, когда Ильич узнал о революции, неудержимо стал он рваться домой, туда, где совершались исторические события.

Но на пути в Россию было много преград. Самый естественный способ миновать военные фронты вел через Францию, Англию и Скандинавию — в Петроград. Но сразу же стало известно, что воспользоваться этой дорогой могут лишь эмигранты-оборонцы, типа Плеханова. Эмигрантам-интернационалистам, и среди них первому — Ленину угрожало интернирование, то есть заключение в концентрационный лагерь британским правительством. Англия открыто объявила, что не пропустит социал-демократов, выступающих с пораженческой пропагандой. Оставался один только путь — через воюющую Германию.

Тяга Ленина в революционную Россию была так велика, что Ильич бессонными ночами стал строить фантастические планы нелегального проезда через Германию под видом «немого» шведа, пролета через фронты на аэроплане… Но все эти планы были нереальны и рушились поутру.

Наконец 19 марта на совещании различных политических групп русских эмигрантов, проживавших в Швейцарии, Мартов выдвинул план: добиться пропуска эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России германских и австрийских подданных. Однако проект Мартова почти ни у кого не вызвал одобрения, лишь Ленин ухватился за него. Вопрос был очень деликатный — ведь проезд эмигрантов через страну противника мог бросить на них в глазах российского обывателя-оборонца тень предательства. Ильич видел все это. План Мартова следовало проводить в жизнь предельно осторожно. Так, чтобы вся эта инициатива исходила от швейцарского правительства, швейцарских социалистов — влиятельной общественной силы нейтральной страны, пользовавшейся авторитетом и в международных социалистических кругах.

По поручению Ленина в норвежскую столицу Хрисстианию была послана телеграмма Пятакову для передачи в Петроград. В ней содержалось указание требовать в Петрограде возвращения политэмигрантов в Россию в обмен на интернированных германских и австрийских подданных.

По просьбе русского эмигрантского комитета в Цюрихе Роберт Гримм, председатель Интернациональной социалистической комиссии и лидер швейцарских социал-демократов, начинает переговоры в германском посольстве в Берне о возможности проезда русских политэмигрантов через Германию. Германский посланник Ромберг сносится с Берлином, Берлин — со Ставкой в Бад-Крейцнахе. Рейхсканцлер Бетман-Гольвег и генерал Людендорф приходят к единому мнению, что проезд в Россию большевиков, их антивоенная пропаганда, ускорят заключение сепаратного мира на Востоке и освободят германские войска на русском фронте для передислокации их против Франции и Англии. Правители Германии дали согласие, даже не ставя в известность о принятом важном политическом решении фактического главнокомандующего — Гинденбурга. Это не его стихия, да он и не поймет. Мысль о том, что большевистская пропаганда разложит их собственные войска, а пролетарская революция в России послужит примером для германских рабочих и солдат, — попросту не приходит в головы высокородных господ…

Но дни бегут, революция в России разгорается, а здесь, в Швейцарии, Гримм затягивает переговоры. По подсказке меньшевиков, ожидающих согласия Временного правительства на такую поездку, Роберт Гримм требует официального правительственного документа из Петрограда, подтверждающего его полномочия. Временное правительство не спешит прислать такой документ. Более того, министр иностранных дел Милюков уже предупредил по своим каналам английское правительство, что следует всеми силами остановить Ленина, рвущегося в Россию…

Гримм прекращает совсем переговоры, но энергия Ленина преодолевает и это препятствие. Ильич понимает, что политические противники большевиков не постесняются оклеветать тех, кто посмеет проехать через Германию. Но интересы революции, интересы борющегося пролетариата для Ленина превыше всего. Владимир Ильич просит секретаря Швейцарской социал-демократической партии Фрица Платтена взяться за переговоры с германским посольством, при этом Ленин настаивает на том, чтобы был составлен подробный протокол, подписать который должны были известные социалисты многих стран. В том числе Франции, Швейцарии, Скандинавии…

Подготовка продолжается. Большевики во главе с Лениным вырабатывают тщательно сформулированные условия, на которых они могут проехать через Германию.

Фриц Платтен получает этот документ для передами его посланнику Ромбергу:

«1. Я, Фриц Платтен, сопровождаю за полной своей ответственностью и за свой риск вагон с политическими эмигрантами и беженцами, возвращающимися через Германию в Россию.

2. Сношения с германскими властями и чиновниками ведутся исключительно и только Платтеном.

3. За вагоном признается право экстерриториальности. Ни при въезде в Германию, ни при выезде из нее никакого контроля паспортов или пассажиров не должно производиться.

4. Пассажиры будут приняты в вагон независимо от их взглядов и отношений к вопросу о войне или мире.

5. Платтен берет на себя снабжение пассажиров железнодорожными билетами по ценам нормального тарифа.

6. По возможности, проезд должен быть совершен без перерыва. Никто не должен ни по собственному желанию, ни по приказу покидать вагона. Никаких задержек в пути не должно быть без технической к тому необходимости.

7. Разрешение на проезд дается на основе обмена на германских или австрийских военнопленных или интернированных в России.

8. Посредник и пассажиры принимают на себя обязательство персонально и в частном порядке добиваться у рабочего класса выполнения пункта 7-го.

9. Наивозможно скорое совершение переезда от швейцарской границы до шведской, насколько это технически выполнимо».

23 марта (5 апреля) Ленин еще раз обращается по телеграфу в Стокгольм к члену заграничного представительства ЦК Ганецкому с просьбой попытаться получить согласие на проезд у Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Однако Совет упорно молчит. Но в тот же день через Ганецкого приходит телеграмма в Цюрих, в которой Бюро ЦК РСДРП в Петрограде безоговорочно поддерживает решение большевиков-эмигрантов из Швейцарии ехать в Россию через территорию кайзеровской Германии. Бюро ЦК подчеркивает желательность скорейшего возвращения Ленина…

Наконец настал день отъезда. Незадолго до него на совещании левых социал-демократов Франции, Германии, Швейцарии и Польши в бернском Народном доме составлен и подписан текст заявления для печати. «Русские интернационалисты, — говорилось в нем, — которые в течение всей войны вели самую резкую борьбу против империализма вообще и германского империализма в особенности, отправляются теперь в Россию, чтобы служить там делу революции, помогут нам поднять и пролетариев других стран, и в особенности пролетариев Германии и Австрии, против их правительств. Пример героической борьбы русского пролетариата послужит лучшим поощрением для пролетариев других стран. Поэтому мы, нижеподписавшиеся интернационалисты Франции, Швейцарии, Польши, Германии, считаем не только правом, но и долгом наших русских товарищей воспользоваться той возможностью проехать в Россию, которая им предоставляется…»

Уже собрание отъезжающих большевиков приняло подготовленное Лениным «Прощальное письмо к швейцарским рабочим», в котором выражалась благодарность за солидарную поддержку русских эмигрантов и за полезное сотрудничество с ними швейцарских интернационалистов. Владимир Ильич заложил в это письмо и боевую программу борьбы российского и международного пролетариата против войны и за социалистическую революцию…

Уже сделано и множество других дел, среди которых — поручение Владимира Ильича Раисе Борисовне Харитоновой, временно остающейся в Цюрихе для связи со швейцарскими товарищами — внести в партийную кассу оставшиеся на сберегательной книжке от залога Ленина пять франков и пять сантимов в качестве партийного взноса за апрель Владимира Ильича и Надежды Константиновны…

Утром 27 марта (9 апреля) «Ильичи» возвращаются из Берна, где несколько дней были загружены отъездными делами, в последний раз поднимаются на гору по узкому Шпигельгассе к старому дому, дававшему им приют в Цюрихе. Темная лестница, квартира сапожника Каммерера… Вся семья в сборе. Ульяновы отбирают небогатые пожитки, которые возьмут с собой на родину. Часть вещей оставляют. Последний взгляд на крохотную продолговатую комнату с керамической печкой-»буржуйкой»…

Обнимая на пороге своего дорогого постояльца, Каммерер говорит ему на прощание:

— Надо надеяться, что в России вам не придется так много работать, как здесь, господин Ульянов!

— Я думаю, господин Каммерер, — отвечает ему задумчиво Владимир Ильич, — мне придется работать в Петербурге еще больше…

— Ну-ну, — говорит добрый хозяин, — больше, чем здесь, вы так или иначе не можете писать… Найдете ли вы там сразу комнату? Ведь там, наверное, сейчас жилищный кризис?

— Комнату-то я найду… — улыбнулся Ульянов, — только я не знаю, будет ли она такой же тихой, как ваша, господин Каммерер!..

…После двух часов пополудни респектабельная Банхофштрассе — Вокзальная улица — увидела необычное зрелище. К вокзалу приближалась группа из тридцати двух человек, среди которых был и один ребенок. Они тащили свои пожитки так, как это не принято в Швейцарии. Узлы с одеялами и подушками, потертые эмигрантские чемоданы, скромное, но аккуратное верхнее платье выдавало нуждавшихся в средствах путешественников. Привыкшие к богатым туристам, вокзальные служащие изумились еще больше, когда вокруг живописной группы эмигрантов стала собираться на перроне толпа их друзей — рабочих, других эмигрантов, остающихся пока в Цюрихе, социал-демократов и молодежи…

Вот отъезжающие вошли в вагон, разместились и сразу же высунулись из окон. Последние напутствия. Из толпы зевак вдруг раздались оскорбительные выкрики. Это явно английская агентура начинала свою психологическую войну против большевиков-»пораженцев». Но отдельные голоса недругов заглушило задорное пение «Интернационала», под звуки которого в 15. 10 трогается поезд…

…На пограничной германской станции Готтмадинген к скорому поезду до Франкфурта-на-Майне прицеплен смешанный вагон 2-3-го класса. Атташе германского посольства в Берне Шюллер, сопровождавший русских эмигрантов до границы, следит за тем, чтобы ни один параграф инструкции не был нарушен. Он передает группу в Готтмадингене уполномоченному германского генерального штаба ротмистру Арвиду фон Планинц и доктору Вильгельму Бюригу. Господа германские уполномоченные ни словом не обмолвились с русскими. Только Фриц Платтен остается посредником.

У вагона серо-зеленого цвета, куда вошли эмигранты, запломбированы три двери на обеих площадках. Четвертая, на задней площадке, открывается свободно, так как Платтену и офицерам предоставлено право выходить из вагона. Ближайшее к этой двери мягкое купе заняли господа офицеры, но в коридоре подле их двери на полу была проведена мелом черта, которая без нейтральной зоны отделяла территорию, занятую немцами, от русской территории.

Фон Планинц строжайше соблюдал инструкции, переданные ему атташе Шюллером. Роль Бюрига была сложнее. Он владел русским языком, и ему было вменено в обязанность подслушивать разговоры, которые вели эмигранты. Оба немца тщательно следили за тем, чтобы никто из населения не вступал в контакт с эмигрантами.

Меловую черту имел право пересекать один лишь Платтен… Мягкие купе второго класса были предоставлены женщинам и единственному малышу — четырехлетнему Роберту.

Владимир Ильич мысленно был уже там, в революционном Петрограде. В жестком купе, где две скамьи золотились светлым деревом, а от окна отходили два маленьких откидных столика-лепестка, работать было крайне неудобно. Но Ленин не замечал неудобств. Лишь изредка выходил он из глубокой сосредоточенности, чтобы бросить заинтересованный взгляд на немецкие городки, мимо которых пролетал скорый поезд. В отличие от невоюющей Швейцарии здесь, в Германии, поражало почти полное отсутствие взрослых мужчин. На улицах, платформах, в полях, где уже начинались работы, везде — одни женщины и подростки. Изможденные, худые лица женщин подсказывают вывод: Германия, как и Россия, устала от войны. На привокзальных площадях городов и больших станций, где задерживался на несколько минут поезд, пустые или заколоченные витрины, в киосках на платформах — ничего съестного.

Владимир Ильич внимательно слушал заходивших в купе товарищей, но мысли его были далеко. Чаще Владимир Ильич общался с Фрицем Платтеном. Уже тогда, в тесном купе, он рисовал швейцарскому другу и интернационалисту будущее грандиозное развитие России.

В одном из разговоров Ильич сказал Платтену, что всех проехавших через Германию тридцать эмигрантов могут арестовать, как только они ступят на территорию Российской империи, и предать суду. Он рисовал картины, каким, по его мнению, может быть ход событий.

Внезапно Ленин задал Фрицу вопрос: что он думает о роли эмигрантов-большевиков в русской революции? Платтен не задумываясь ответил, что это, само собой разумеется, борьба. Что борьба эта, как он полагает, должна вестись в интересах пролетариата, но что Ленин и его верные товарищи представляются швейцарцу чем-то вроде гладиаторов Древнего Рима, которым угрожает опасность быть разорванными дикими зверями.

В ответ Ленин искренне рассмеялся.

— Значит, кто кого?! — и разрешил этот вопрос убежденно: — Мы — их!..

Когда подъезжали к Мангейму, собрались в одном из купе. Запели французские песни, полюбившиеся к Швейцарии. Но господа офицеры, услышав французские слова, забеспокоились, призвали Платтена. Фриц вынужден был просить русских товарищей отказаться от пения… Несмотря на немецкую хваленую точность, утром поезд опоздал во Франкфурт. Берлинский состав, к которому должен был быть прицеплен спецвагон, уже ушел. Эмигрантское обиталище на колесах загнали в тупик и держали там до вечера, не подпуская любопытных.

Вечером тронулись от Франкфурта и утром прибыли в Берлин, на Потсдамский вокзал. Часть перрона, где остановился вагон с русскими эмигрантами, была оцеплена. Подошел особый паровоз и перевел вагон на Штеттинский вокзал. Здесь его прицепили, также под усиленным наблюдением шупо, к поезду, следующему до городка Засниц на острове Рюген. Пока катались по окраинам Большого Берлина, эмигранты наблюдали все ту же нищету, пустоту витрин, редких прохожих. Зато в изобилии попадались люди в военной форме, солдаты, офицеры. Многие — с повязками, с палочками, иные — на костылях…

В лучах угасающего дня поезд помчался через мекленбургские равнины к Штральзунду. Потянулись скучные низменности с редкими островками ферм и поместий, с цепочками голых стриженых ветел вдоль дорог. Когда стемнело, вагон в первый раз поставили на паром — чтобы переправиться из Штральзунда на остров Рюген. Поезд из трех вагонов, в том числе и эмигрантского, — подкатил к месту швартовки шведского парома. Но опоздание повторилось — корабль ушел, и ждать приходилось до утра. Было холодно и сыро. По просьбе эмигрантов господа офицеры приказали отапливать вагон с помощью маневрового локомотива.

Видимо, из-за присутствия в вагоне двух сопровождающих офицеров генерального штаба, местные власти решили, что в Швецию следуют высокопоставленные деятели. Всех гостей пригласили на торжественный ужин. С благодарностью приглашение было отклонено. Вновь довольствовались чаем со снедью, запасенной еще в Швейцарии.

В середине следующего дня пришел шведский паром. «Дроттнинг Виктория» — «Королева Виктория» — так назывался длинный двухтрубный белый пароход, в чрево которого паровозик затолкал вагон с эмигрантами и Платтеном. Офицеры, стоя на пирсе, с удовлетворением от исполненного поручения наблюдали, чтобы ни одна эмигрантская нога не коснулась земли Германии. Но палуба шведского парома — это уже не германская территория. Ступив на нее, можно вздохнуть с облегчением: германские власти не нарушили данного ими слова и не арестовали эмигрантов, как этого можно было бы опасаться. Теперь черед Швеции. Что готовит это королевство большевикам, торопящимся в Россию? Может быть, именно там, по просьбе Временного правительства, им уготована ловушка и тюрьма? Ведь Львов и Керенский уже заняли ясно выраженную враждебную позицию. Беспокойство до конца не оставляет эмигрантов.

64. Минск, конец марта 1917 года

Помощник генерал-квартирмейстера штаба Западного фронта Соколов не скрывал своих взглядов на революцию. Кое-кто из офицеров перестал даже подавать ему руку. Его это мало смущало. Тем более что многие из уважаемых им людей явно радовались тому духу свободы, перемен, которым повеяло из Петрограда. Его прямой начальник и товарищ генерал Лебедев, сослуживцы по штабу полковники Шапошников и Петин, многие другие офицеры явно симпатизировали революции, которая, как они понимали, одна была способна освободить Россию от рутины и бюрократии, гнили и казнокрадства.

Соколов вел долгие беседы с Павлом Павловичем Лебедевым, с Борисом Михайловичем Шапошниковым, и убеждался, что прогрессивно мыслящие люди есть и в верхах царского офицерства. От товарищей, успевших побывать в эти бурные дни в Петрограде, Алексей узнал, что революцию признали и поддерживают два бывших царских военных министра — генералы Поливанов и Шуваев, начальник Главного артиллерийского управления генерал Маниковский, военно-морской министр Григорович, многие другие хорошо известные ему генералы, адмиралы, офицеры армии и флота.

Верный своей привычке разведчика смотреть в корень явления, Алексей старался добывать всеми правдами и неправдами большевистские листки и газеты, ибо уже твердо усвоил, что именно в них дается наиболее глубокий анализ событий и фактов, печатаются статьи вождя большевиков Ленина, без знакомства с которыми невозможно истинное понимание окружающего мира и логики его развития.

Пользуясь своим служебным положением — контрразведка была подчинена генерал-квартирмейстеру — Соколову удалось получить конфискованные в окопах военно-полевыми жандармами номера «Правды». Алексей с трудом дождался вечера, когда он мог без помех открыть драгоценные листки и взяться за их чтение. В двух последних номерах — от 21 и 22 марта ему бросились в глаза одинаковые заголовки: «Письма из далека». «Письмо 1. Первый этап первой революции» — прочел Соколов подзаголовок.

«Первая революция, порожденная всемирной империалистской войной, разразилась. Эта первая революция, наверное, не будет последней… — читал Алексей. Он сразу с головой погрузился в логику ленинской мысли. Удивительно, что Ленин начал свое письмо с того самого вопроса, который почти целый месяц мучил и Соколова: — Как могло случиться такое «чудо», что всего в 8 дней, — срок, указанный г.Милюковым в его хвастливой телеграмме всем представителям России за границей, — развалилась монархия, державшаяся веками и в течение 3 лет величайших всенародных классовых битв 1905-1907 годов удержавшаяся несмотря ни на что?»

Ленинский стиль, стиль выдающегося мыслителя, сразу взял в плен Соколова. По привычке он хотел остро отточить карандаш, чтобы подчеркивать самое важное, но важное в ленинском письме было все. Каждое слово ложилось в мозг читателя ясной информацией или выводом, и вывод этот делался как бы твоим собственным.

Он еще не вполне разобрался в том, что такое «классовая борьба», о которой писал Ульянов-Ленин, что следует понимать под «классовыми отношениями», но он жадно впитывал логику мысли великого человека.

Он дошел до предложения, которое словно электрическим разрядом высветило для него то, чему он сам был свидетель и в чем чуть было не стал соучастником. Ленин писал:

«Эта восьмидневная революция была, если позволительно так метафорически выразиться, «разыграна» точно после десятка главных и второстепенных репетиций; «актеры» знали друг друга, свои роли, свои места, свою обстановку вдоль и поперек, насквозь, до всякого сколько-нибудь значительного оттенка политических направлений и приемов действия».

«Неужели Ульянов в далекой эмиграции догадался о заговоре военной верхушки против царя? — мелькнула мысль у Соколова. — Неужели за тысячи верст он увидел из одних только газетных сообщений все тайные пружины заговоров, которые плелись в Петрограде и на фронте?! Вот это истинный гений!» — поразился Алексей.

Он читал и полностью соглашался с ленинским выводом о могучем и всесильном «режиссере» — войне, который многократно ускорил течение всемирной истории. О том, что поражения расшатали весь старый правительственный механизм и весь старый порядок, озлобили против него все классы населения, ожесточили армию, истребили в громадных размерах ее старый командный состав заскорузло-дворянского и особенно гнилого чиновничьего характера, заменили его молодым, свежим, преимущественно буржуазным, разночинским, мелкобуржуазным…

Алексей опять взял карандаш и не удержался от того, чтобы не подчеркнуть строки, поразившие его высшим критерием истины:

«Но если поражения в начале войны играли роль отрицательного фактора, ускорившего взрыв, то связь англо-французского финансового капитала, англо-французского империализма с октябристско-кадетским капиталом России явилась фактором, ускорившим этот кризис путем прямо-таки организации заговора против Николая Романова… Весь ход событий февральско-мартовской революции показывает ясно, что английское и французское посольства с их агентами и «связями», давно делавшие самые отчаянные усилия, чтобы помешать «сепаратным» соглашениям и сепаратному миру Николая Второго (и будем надеяться и добиваться этого — последнего) с Вильгельмом II, непосредственно организовывали заговор вместе с октябристами и кадетами, вместе с частью генералитета и офицерского состава армии и петербургского гарнизона особенно для смещения Николая Романова… Если революция победила так скоро и так — по внешности, на первый поверхностный взгляд — радикально, то лишь потому, что в силу чрезвычайно оригинальной исторической ситуации слились вместе, и замечательно «дружно» слились, совершенно различные потоки, совершенно разнородные классовые интересы, совершенно противоположные политические и социальные стремления. Именно: заговор англо-французских империалистов, толкавших Милюкова и Гучкова с К° к захвату власти в интересах продолжения империалистской войны… с другой стороны, глубокое пролетарское и массовое народное (все беднейшее население городов и деревень) движение революционного характера за хлеб, за мир, за настоящую свободу».

Впервые Алексею удалось так зримо увидеть закулисную историю того, что рядилось перед ним в тогу истинного патриотизма и любви к Отечеству. Он понял, что питерские рабочие и солдаты самоотверженно боролись против царской монархии за свободу, за землю для крестьян, за мир, против империалистской войны. В то время как англо-французский капитал в интересах продолжения и усиления этой бойни ковал дворцовые интриги, устраивал заговор с гвардейскими офицерами, подстрекал и обнадеживал Гучковых и Милюковых, подстраивал совсем готовое новое правительство, которое и захватило власть после первых же ударов пролетарской борьбы, нанесенных царизму.

У Соколова словно открывались глаза, когда он читал Ленина. Никогда еще так ясно он не понимал окружающий его мир, как теперь, когда он читал письмо к человеческому разуму, пришедшее из далека. Из захолустного и провинциального швейцарского городишки, каких десятки Соколов повидал за свои командировки. И гордость за то, что человек, написавший столь нужное ему сейчас письмо, тоже русский, тоже патриот своей родины и своего народа, желающий переделать мир так, чтобы он стал местом жизни счастливых и свободных людей, овладела Алексеем.

Соколов долго сидел, переваривая прочитанное. Потом аккуратно вырезал оба отрывка из газеты, скрепил их и спрятал в свой сейф. Он решил непременно перечитать их еще раз и при случае отправить в Петроград, домой. Настя, конечно, могла прочитать «Письма из далека» и без него, но теперь ему очень хотелось обсудить с ней некоторые строки…

Далеко за полночь вышел он из здания бывшей гимназии и решил пройти до гостиницы «Бристоль» пешком. На несколько секунд он замешкался на крыльце, застегивая верхнюю пуговицу бекеши. Вдруг от дровяного сарая грянул выстрел, и пуля сбила с него фуражку. Алексей упал с крыльца в тень, словно подкошенный пулей, и постарался приземлиться так, чтобы можно было достать браунинг. Услышав выстрел, показался часовой. Из подъезда выскочил военный жандарм внутренней охраны штаба. Они все смотрели в сторону дровяного сарая, выходившего задней стеной во двор дома на соседней улице. В ночной тишине за сараем послышался лошадиный всхрап, затем стук копыт рванувшегося с места наметом коня.

— Ушел! — с сожалением плюнул под ноги жандарм.

Алексей встал из-за крыльца, поднял фуражку с простреленной тульей, отряхнул ее от снега, надел.

— Хороший стрелок! — спокойно сказал он. — С семидесяти сажен попасть в фуражку — это высокий класс…

— А говорили недавно в контрразведке, что всех немецких шпионов в городе повыловили!.. — с упреком сказал жандарм в чей-то адрес. — Рапорт писать, ваше превосходительство?..

— Доложи коменданту штаба на словах о происшествии… — приказал Соколов. Он положил браунинг во внутренний карман бекеши и вышел на улицу. Хотя и центральная, она была полупуста. Часовой удивленно посмотрел вслед генералу: надо же! Только что стреляли в него, а он без охраны, даже без адъютанта или ординарца пошел себе в темень спокойно, словно к теще на блины…

Алексей действительно не ощущал опасности. Его захватили совершенно иные чувства. Он только что прикоснулся к огромному и величественному миру революции. Она наполнила собой все его сознание. И когда комок свинца, пробив фуражку, толкнул его воздушной волной, страха за жизнь не появилось. Однако через несколько минут на ночной улице холодный разум подсказал, что могут быть и другие стрелки.

«Жаль, что теперь не погуляешь один поздним вечером… — подумал Соколов. — Все-таки они не оставили меня в покое… А я-то думал, что события в Петрограде отвлекли от моей скромной персоны внимание господ заговорщиков, но, видимо, я чем-то им крупно досадил…»

65. Треллеборг — Стокгольм, март — апрель 1917 года

Около трех часов дня паром отвалил от пристани. С его палуб никто не махал шляпами и платочками остающимся на причале.

Большой любитель пешей ходьбы, Владимир Ильич с удовольствием использовал длинные верхние палубы для разминки после трехсуточного сидения в тесном вагоне. До шведского порта было четыре часа пути.

Легкое недоумение возникло, когда помощник капитана стал раздавать пассажирам обширные опросные листы. «Что за этим кроется? — невольно задумались эмигранты. — Может быть, неприятности на шведском берегу?» Беспокойство усилилось, когда капитан подошел к группе эмигрантов и спросил, кто из них Ульянов?

Владимир Ильич решительно выступил вперед:

— Я Ульянов. Что вас интересует?

Оказалось, что это Ганецкий, устав от ожиданий в шведском порту Треллеборге, получил разрешение администрации порта на запрос радиограммой капитана о том, есть ли на судне Ульянов и сколько с ним взрослых и детей?

Через двадцать минут в Треллеборг ушла радиограмма: «Господин Ульянов приветствует господина Ганецкого и просит его заготовить билеты». Далее сообщалось, сколько мужчин, женщин и детей в группе эмигрантов отправится из Треллеборга через Мальме в Стокгольм.

В начинающихся сумерках холодного вечера 30 марта (12 апреля) «Дроттнинг Виктория» дала приветственный гудок, разворачиваясь, чтобы кормой пришвартоваться подле мола к паромному причалу. На верхней палубе замер в ожидании высокий, в мешковатом пальто и без шапки Фриц Платтен. Он высматривал тех, кто должен был встречать эмигрантов в Швеции. Ждали, кроме Ганецкого, еще двух-трех шведских товарищей из левой социал-демократии. Но на пристани, кроме солдата и нескольких таможенных служащих, стояли всего два человека в цивильных платьях. Увидев Платтена и эмигрантов, эти двое дружно замахали руками. Эмигранты ответили тем же.

Наконец медленно движущаяся громадина мягко ткнулась в свое гнездо; откинут борт, и сходни легли на берег.

Сначала в объятиях эмигрантов оказался Яков Ганецкий, затем — шведский товарищ Отто Гримлюнд. Оказалось, что депутат Фредерик Стрем не смог дождаться в Треллеборге прихода парома, отбыл на важное совещание в Стокгольм и оставил вместо себя молодого газетчика и лидера молодежной организации левой социал-демократии на юге Швеции Отто Гримлюнда. Это был дородный, красивый, с крупными чертами лица молодой швед. Он с особенным восторгом смотрел на Ленина. Ведь несколько дней тому назад, 6 апреля, на первой странице популярной социал-демократической газеты Швеции «Политикен» был помещен портрет Владимира Ильича и статья о нем Вацлава Воровского.

«Ленин, портрет которого помещен выше, один из самых замечательных вождей русской социал-демократии, — писалось в статье. — Он вырос из массового движения русского пролетариата и рос вместе с ним; вся его жизнь, его мысли и деятельность неразрывно связаны с судьбами рабочего класса, для него была лишь одна цель — социализм, лишь одно средство — классовая борьба, лишь одна опара — революционный международный пролетариат…»

Не только Гримлюнд и Ганецкий ждали с нетерпением. Чиновники таможни поддались на уговоры Ганецкого и согласились пропустить русских эмигрантов без таможенного досмотра, лишь бы им показали Владимира Ленина. Ганецкий выполнил свое обещание. Подойдя к таможенникам, он указал им на энергичного человека среднего роста, с веселыми глазами, блистающими из-под полей потертой фетровой шляпы, в черном пальто с бархатным воротником, в грубых горных ботинках. Шведы и сами уже обратили внимание на этого человека. Он привлекал к себе внимание, будто от него исходила особая сила.

Группа эмигрантов в сопровождении Ганецкого и Гримлюнда дошли до маленького вокзального здания из красного кирпича со стрельчатой башенкой на углу. Здесь уже стоял под парами паровоз и состав из четырех вагонов. Один из них и заняли эмигранты. В купе к Ленину сел Ганецкий. Владимир Ильич сразу же стал атаковать его вопросами о положении в России, о свежих новостях, о делах большевиков, оставшихся пока в Скандинавии для связи с рабочими партиями Европы. Но путь до Мальме, где предстояла пересадка на стокгольмский поезд, короток, всего полчаса. Ганецкий не успел ответить и на половину вопросов, как вагон остановился у перрона вокзала в Мальме.

66. Мальме — Стокгольм, начало апреля 1917 года

Мальме — большой портовый и промышленный город, широко раскинувшийся на южном побережье Швеции. Здесь много высоких добротных домов, оживленные улицы центра, каналы, мосты… Неподалеку от вокзала, в пяти минутах хода — роскошная гостиница «Савой». Заранее Отто Гримлюнд заказал ужин на всю группу. Усталые от четырехдневного путешествия, проголодавшиеся эмигранты с удовольствием поглощали шведские сморгосы — закуски на бутербродах. Кто-то из них бросает замечание: «Теперь я верю, что в России революция, раз эмигрантов можно так угощать…»

После ужина надо было спешить на вокзал, ибо поезд отходит в 22. 20. Спальный вагон заранее заказан Ганецким. Едва разместились в нем, как поезд тронулся.

Отдельное купе заняли Владимир Ильич, Надежда Константиновна, Платтен, Ганецкий, Гримлюнд. Никто здесь в эту ночь не спал. Сначала Ленин рассказывал о трудностях переезда, потом красочно описывал, как ехали через Германию и как немецкий социал-шовинист Вильгельм Янсон, деятель германского профсоюзного движения, пытался на одной из станций проникнуть в вагон с эмигрантами, чтобы поговорить с Лениным, и как был изгнан из него Платтеном…

Затем Ленин снова расспрашивал о последних новостях из России, говорил о перспективах развивающейся революции. Слушатели чувствовали, как много передумал Владимир Ильич за долгий путь. Его тезисы, которые он сжато формулировал, были остры и отточены. Он указал на опасность, которую представлял собой демагог Керенский, хотя министр юстиции Временного правительства еще не играл в нем видимой особой роли. Ленин подчеркнул необходимость создания за границей партийной ячейки для связи партии с внешним миром и вообще «на всякий случай». Потом он принялся за Гримлюнда.

Ленин засыпал шведского товарища градом вопросов: какова позиция лидера правой социал-демократии Швеции Брантинга и его влияние? Положение левой социал-демократии, ее численность и воля к борьбе? Сколько членов партии в риксдаге (парламенте)? Что они сделали? Профсоюзы, их отношение к политическим течениям, их кассы, их вожди, отношение к политической стачке? Молодежный союз, как велик, каково его значение, какова тактика?..

Около часа Отто Гримлюнд отвечал Владимиру Ильичу, а затем вспомнил и о своей профессии газетчика. Он достал блокнот и попросил у Ленина интервью для левой шведской печати. Владимир Ильич согласился.

Только под утро удалось уговорить Владимира Ильича немножко поспать. Но в восемь утра на станции Седертелье в вагон ворвалась ватага шведских репортеров, которые узнали от коллег в Мальме, что сегодня Ленин прибывает в Стокгольм. Каждый хотел взять интервью, но отказали всем. Обещали в Стокгольме сделать заявление для прессы…

Половина десятого утра. Поезд подходит к платформе стокгольмского вокзала «Сентрален». Газетчики, фото — и кинорепортеры ждут и здесь. Они фотографируют группу, Ленина. Выходят вместе с группой эмигрантов и встречающими их бургомистром Стокгольма Карлом Линхагеном, депутатом Фредериком Стремом, на улицу.

В центре группы, рядом с Карлом Линдхагеном, идет Владимир Ильич. Неподалеку от вокзала, в гостинице «Регина», Фредерик Стрем снял восемнадцать комнат для отдыха гостей. Но когда группа явилась в отель, портье не захотел пускать этих людей, выглядевших совсем не так, как следовало респектабельным путешественникам. Они были бедно одеты, тащили узлы и потертые чемоданы. Лишь после того, как Стрем подтвердил заказ и гарантировал оплату номеров, путники вошли внутрь.

Ленин ответил категорическим отказом остаться отдохнуть в Стокгольме хотя бы на сутки. Он настоятельно просил взять билеты на вечерний поезд того же дня, следующий к русской границе в Торнео. Здесь же, в гостинице «Регина», Владимир Ильич около часа беседовал с Фредериком Стремом, с видными шведскими деятелями социал-демократии. Шведы подписали протокол, где уже стояли подписи социалистов Франции, Германии, Швейцарии и Польши, полученные в Швейцарии перед отъездом.

…Деньги на билеты для группы Ленина были собраны в тот же день среди депутатов риксдага по подписке. В числе тех, кто дал деньги, был и министр иностранных дел Швеции Линдман. Он сказал при этом: «Я подпишусь охотно на сто крон, только бы Ленин уехал сегодня…» Подписались также и несколько буржуазных депутатов риксдага, так как депутат Монссон, проводивший сбор денег, сказал во всеуслышание о гостях, что завтра они будут править Россией.

…В шесть часов вечера человек сто русских и шведов снова собрались на вокзале «Сентрален». У всех — прекрасное настроение. На груди у многих приколоты красные революционные банты. До последнего момента идут горячие беседы. Но вот вся группа зашла в вагон, и сразу центром внимания провожающих стало окно, за которым видна характерная голова Владимира Ильича, блестящие радостью его глаза. За минуту до отхода поезда отъезжающие и группа на платформе дружно запевают «Интернационал». Он гремит под прокопченными стеклянными сводами, вырывается на улицу. Публика не особенно удивлена — ведь газеты уже опубликовали сенсацию, что именно сегодня через шведскую столицу проследует Ленин и группа русских эмигрантов.

Среди провожающих стоят Отто Гримлюнд, Яков Ганецкий, Карл Линдхаген, Туре Нерман, Карл Чильбум, Фредерик Стрем… У всех грусть прощания мешается с радостью за русских эмигрантов, которые столько выстрадали, прежде чем вот так, свободно отправиться с пением «Интернационала» к себе на родину.

Фредерик Стрем, смотря на удаляющийся вагон, думает о словах Ленина, сказанных в ответ на его вопрос: а как будет с демократией и внутренней свободой? Мы, шведы, любим мир, демократию, и мы большие индивидуалисты.

— Шведы очень организованный и культурный народ, но вы — пацифисты. Даже вы, самые крайние левые, — пацифисты. Ваши крупные буржуа видят это яснее, чем вы. Царская, империалистическая Россия была и остается опасностью для скандинавских народов. Вы не можете встретить царскую армию с молитвами, без оружия. Русская революция освобождает вас от военной опасности… Революционная Россия должна освободить завоеванные царизмом и угнетаемые народы, — ответил Ленин.

— Но как же будет обстоять дело с внутренней демократией? — мучает вопрос Стрема. И снова ясный ленинский ответ:

— Товарищ Стрем, а как обстоит дело с Либкнехтом в Германии, с Маклином в Англии, с Хеглундом в Швеции? Это демократия? Это свобода слова? Это личная безопасность? Буржуазная демократия гнила и формальна. Как обстоят дела с пролетариатом в Швеции? Имеет ли он право голоса, социальную безопасность, гарантии от эксплуатации? А ведь в Швеции наиболее развитая буржуазная демократия в мире. Социалистическая революция принесет действительную свободу и демократию.

Поезд уже скрылся за пакгаузами и домами, разошлись провожающие. А Фредерик Стрем медленно идет по платформе, боясь утратить то свежее чувство почти осязаемого прикосновения к великому делу, к гениальному человеку необычайной судьбы, которое оставила в нем встреча с Владимиром Лениным…

67. Выборг — Петроград, 3 апреля 1917 года

Поезд номер 12, Гельсингфорс — Петроград, прибыл на станцию Выборг в четверть восьмого вечера. Остановившиеся у перрона вагоны сразу же осадила толпа солдат, следовавших по разным делам в Питер. Когда поезд тронулся, среди нижних чинов неведомо как пополз слух, что в вагоне третьего класса номер пять едут в столицу уж больно замечательные люди — бывшие политические эмигранты, революционеры, которые только теперь попали на российскую землю. Солдаты побойчее, из тех, кто особенно охоч был до митингов, потихоньку потянулись к пятому вагону.

Один из солдат, маленький, чернявый, бойкий, едущий по делам в «военку», то бишь военную организацию при Петербургском комитете партии, попал сначала в крайнее купе, где народу было поменьше. Разговорились. Чернявый солдат нахваливал большевиков, особенно за то, что не любили они пустых разговоров, а сразу приступали к делу. Слушатели солдата оживились.

— Товарищ, может быть, вы пройдете в купе рядом, к товарищу Ленину? — спросил один из пассажиров, широколицый пожилой грузин с седой бородой, которого остальные называли почему-то уменьшительно — Миха.

Солдат, едва услышав имя Ленина, не прощаясь, заспешил в соседнее отделение.

За окном было еще светло, но в купе, где набилось особенно много людей, царил полумрак. Беседа здесь велась оживленно, а порой даже и очень горячо. Внимание всех устремлено было на невысокого крепкого человека в черном демисезонном пальто и сером костюме, с рыжеватыми волосами по сторонам лысого лобастого черепа. Его глаза, прятавшиеся под густыми бровями, лучились и сверкали. Солдат протолкнулся в купе, встал перед этим человеком и сказал ему:

— Здравия желаю! Не вы ли, товарищ, будете Ленин?

— Да, я! Здравствуйте, товарищ! — ответил человек. Его хитро прищуренные глаза загорелись еще большим интересом. — Вы очень кстати, товарищ! — встал и пожал он руку солдату. — Мы как раз ведем разговор об армии… Ее роли в революции…

Сидевшие напротив Ленина гражданские потеснились и освободили место солдату. Уже через несколько минут Владимир Ильич и чернявый солдат, оказавшийся Чернышевым по фамилии, беседовали, как старые знакомые. Ленин заинтересованно спрашивал солдата о том, как живет армия, чем она дышит, каковы настроения солдат. Видно было, что для него очень важно выяснить подлинную обстановку в войне, интересы и чаяния солдат, их ожидания от революции…

Чернышеву же было приятно, что такой умный, простой и душевный человек оказался тем самым Лениным, про которого с таким восторгом говорили полковые большевики. И вождь большевиков теперь разговаривает с ним, нижним чином, как равный с равным. Смущение солдата быстро испарилось, и он с охотой отвечал на расспросы Ленина.

— Кто занимает у вас в полку командные должности? — спросил вдруг Владимир Ильич.

— Большинство командиров наших, — ответил солдат, — из тех офицеров, кто, по нашему мнению, заслуживает доверия…

— А есть ли у вас заслуживающий доверия младший командный состав и принимает ли он участие в руководстве армией?

— Конечно, есть, — отвечает Чернышев. — Как мы, нижние чины, так и унтер-офицеры, старшие и младшие, назначены на командные должности постановлением полкового комитета. Но ведь не каждого, кто нас устраивает, назначишь — нет необходимого образования… Поэтому приходится оставлять на командных должностях некоторых и старых офицеров…

Ленин тут же отреагировал:

— Смелее надо выдвигать людей из народа, — сказал он. — Унтер-офицеры могут отлично справиться с делом. Своим людям масса может доверять больше, чем офицерам…

Владимир Ильич говорил, что солдаты привыкли безропотно подчиняться офицерам, а теперь им надо помочь освободиться от этой привычки, осознать и отстаивать свои права, свое человеческое достоинство. Он советовал избирать в комитеты частей и соединений больше солдат, чем офицеров.

Чернышев слушал Владимира Ильича открыв рот. Ленин заметил этот неподдельный интерес к его словам, продуманным за долгие часы и дни переезда из Швейцарии, остановился и сказал, что не худо бы побеседовать и с другими солдатами, едущими в поезде. Чернышев буквально схватился с места.

— Я пойду, Владимир Ильич, позову товарищей, — быстро, словно боясь опоздать, промолвил он. — Там, в соседних вагонах, нашего брата десятков семь наберется…

Через несколько минут солдаты заполнили отделения вагона, узкий проход. Началась беседа о земле, о власти, о войне. Этот разговор продолжался до станции Белоостров.

Здесь Ильича встречала делегация питерских рабочих и приехавшая из Петрограда группа партийных работников. Среди них — Мария Ильинична Ульянова, Шляпников, Коллонтай. Когда поезд остановился у невзрачного здания вокзала, на площадке пятого вагона появился Владимир Ильич.

— Ленин! Ленин! — восторженные крики рабочих раздались на перроне. В здании вокзала собрался стихийный митинг. Ильич произнес небольшую ответную речь о том, что надо бороться дальше, что первый этап революции — буржуазный — пройден. Плотной толпой стояли вокруг Ленина рабочие делегаты, партийцы, и каждый из них был счастлив тем, что Ленин теперь с ними, с революцией…

От Белоострова поезд, наверстывая опоздание, на всех парах помчался к Петрограду. Ленин не может сидеть на месте, переходит из одного отделения вагона в другое… Вот он, сняв пальто и шляпу, присел и, словно сбросив усталость, накопившуюся за долгую дорогу, сам ставит вопросы, внимательно слушает…

Наморщив брови, он вдруг спрашивает, а не арестуют ли эмигрантов по приезде? Товарищи только улыбнулись в ответ…

68. Петроград, 3 апреля 1917 года

Моцион в жизни дипломата играет важную роль. Он не только поддерживает хорошее физическое состояние тела, но, совмещенный с неслучайной встречей на улице, дает массу материала для шифрованных телеграмм в родной департамент. Сэр Джордж Бьюкенен обожал моцион — для удовольствия и пользы. Особенно он ценил совместные прогулки со старым другом, послом Франции месье Палеологом. Такие прогулки не только доставляли ему некоторую информацию, которой считал возможным поделиться Палеолог, но и пищу для размышлений о том, чем не желал делиться французский посол…

Нужда в дипломатическом моционе с месье Палеологом день ото дня возрастала. Ведь раньше — до революции — круг знакомых Бьюкенена, дававших ему информацию, был весьма широк. Теперь же все его контакты с великими князьями и просто князьями, министрами царя и царедворцами иного ранга были порваны, их либо арестовали, либо иным путем удалили от дел. Следовало искать и развивать новые связи. Очень помогал Брюс Локкарт. Его давнишнее доброе знакомство по Москве с князем Львовым, нынешним премьером Временного правительства, пришлось и сэру Бьюкенену, и резиденту СИС в России Самюэлю Хору как нельзя кстати. Через Локкарта были завязаны контакты и с другими «москвичами» в правительстве — Гучковым, Коноваловым… Все это создавало те каналы влияния на русскую политику и прежде всего на активизацию русского фронта, которых постоянно требовал Лондон.

Лорд Мильнер, с которым у сэра Джорджа установились особо дружеские отношения со времен недавней союзнической конференции в Петрограде, давал послу кое-какие советы из Лондона, но их было довольно трудно выполнить, если действовать в одиночку. Главное требование Уайтхолла осталось неизменным: так влиять на Временное правительство, чтобы оно отказалось от притязаний на Константинополь, но при этом не уменьшило бы военных усилий России. С одной стороны, это было легко выполнить, поскольку лозунг «мир без аннексий и контрибуций» начинал звучать в российской столице и на фронте все громче. С другой стороны, этот лозунг подрывал цели Антанты в послевоенном мире, и надо было помешать его распространению за пределами России. Было и еще одно обстоятельство, препятствующее усилиям сэра Джорджа и месье Палеолога по укорочению претензий русских на что-либо после войны — позиция Милюкова. Хотя князь Львов и был целиком на стороне Британии и был готов вместе с Керенским, Коноваловым и Терещенко отказаться от Царьграда, министр иностранных дел Временного правительства оказался неуступчив. Он буквально приходил в ярость, когда слышал что-либо, сулившее препятствия к захвату Проливов. Надо было подумать сообща над тем, как свалить Милюкова, а на его место посадить несмышленыша Терещенко, дабы получить некоторые гарантии на будущее.

Тяжелые думы одолевали сэра Джорджа, когда секретарь доложил ему, что его превосходительство посол Франции приглашает своего друга британского посла на прогулку…

— Это как раз то, что надо, — решил Бьюкенен. Вчера вечером он получил телеграмму из Лондона о проезде через Стокгольм Владимира Ульянова с требованием нейтрализовать вождя большевиков, который, без сомнения, будет настаивать на скорейшем выходе России из войны. Необходимо было скомпрометировать вернувшихся через Германию революционеров. Поэтому прогулка с Палеологом была как нельзя кстати — можно было согласовать свои действия и представления по этому поводу Временному правительству…

Палеолог был точен и появился перед подъездом британского посольства, выходящим на Неву, в тот самый момент, когда сэр Джордж вышел из дверей. Оба посла уже привыкли, что Троицкий мост слишком многолюден. По нему с первых дней революции носятся рычащие легковые и грузовые моторы под красными знаменами, везущие неизвестно куда вооруженных пассажиров. Но в центре города постоянно гудела толпа, оркестры играли «Марсельезу», и невозможно было поговорить. Поэтому господа послы отправились через Троицкий мост на Петроградскую сторону, чтобы обойти Неву по набережной Петра Великого или по Большой Дворянской и Пироговской набережным и вернуться к дворцу французского посольства по мосту Александра II. Миновали мост, вышли на Троицкую площадь. Бьюкенена всегда поражало, как замусорена она была у цирка и мечети. Заборы, пристроечки, клозеты, свалка всякой рухляди — по одну сторону. Прекрасный особняк Кшесинской — по другую.

Над особняком развевался теперь красный флаг. Господа дипломаты, обратив на него внимание, посудачили о том, что несчастная балерина никак не может найти управу на броневой дивизион и большевиков, захвативших насильственным путем ее дом для своей штаб-квартиры.

— Да, революция не только смела монархию в России, — задумчиво произнес Палеолог, проходя мимо особняка Кшесинской, — но и лишила собственности фаворитку последнего самодержца…

Сэр Джордж завел речь о том, что следовало бы одновременно сделать представление Временному правительству об опасности пропаганды ленинцев против войны и использовать факт проезда вождя большевиков через Германию в запломбированном вагоне для компрометации Ленина и его соратников.

Приблизившись к дворцу Кшесинской, дипломаты увидели необычное для воскресного, к тому же пасхального дня оживление. Сюда стремились ручейки людей, от него отъезжали авто, мотоциклетки. Среди людей, группами входивших внутрь и выходивших из дворца, царило радостное возбуждение. Палеолог и Бьюкенен нарочно прошли совсем рядом с высокой чугунной оградой. Здесь, у калитки, один из явно спешащих куда-то людей крикнул другому, только что подъехавшему на авто:

— Иван, сегодня Ленин приезжает! Готовься встречать!

Палеолог, знавший русский язык лучше, чем Бьюкенен, скорее интуитивно догадался, чем точно понял смысл сказанного. Он передал свои подозрения сэру Джорджу. По срокам действительно получалось, что Ульянов мог именно сегодня прибыть в российскую столицу. Моцион не получился: следовало торопиться с запланированной акцией. Господа послы заспешили. Но теперь уже кратчайшим путем каждый к своему посольству.

…В министерстве иностранных дел Российской империи с февральских дней ничего не изменилось, кроме хозяина министерского кабинета. Здесь теперь восседал в кресле с золоченой бронзой за огромным письменным столом профессор Милюков, столь ненавидимый британским послом. Но не сегодня. В это пасхальное воскресенье новый министр, утомленный многими бессонными ночами, охрипший на сотнях митингов в Таврическом дворце, отправился после праздничной службы в Казанском соборе разговляться на казенную дачу министра на Островах. В департаменте дежурил из старших чиновников лишь товарищ министра Нератов.

С небольшим интервалом в министерство прибыли сначала секретарь британского посла, а затем и секретарь посла французского. В меморандуме посольства Англии говорилось о том, что, как осведомлено правительство его величества, «Ленин — хороший организатор и крайне опасный человек, и, весьма вероятно, он будет иметь многочисленных последователей в Петрограде». Памятная записка Палеолога, почти идентичная по духу и тону меморандуму Бьюкенена, шла еще дальше. Французский посол особо упирал на то, что к Ленину «благожелательно» относится германское правительство, разрешившее ему проезд через свою страну. Месье Палеолог не вдавался в подробности, потому что не хотел их знать. Он только подсказывал Временному правительству его следующие ходы.

Весьма исполнительный товарищ министра иностранных дел быстро уловил настроение союзников. Он затребовал отдельную папку, собственноручно подшил в нее оба меморандума, присоединил к ним телеграмму российского посла в Стокгольме Гулькевича, доносившего об обстоятельствах проезда группы русских эмигрантов во главе с Ульяновым через Швецию. На всем этом Нератов начертал каллиграфическим, разборчивым почерком старого служаки резолюцию: «Все сведения из трех источников нужно поместить в газетах завтра же, не указывая источников, и подчеркнуть благожелательность германского правительства к Ленину и проч.».

Нератов прозвенел колокольчиком. Вошел с поклоном секретарь. Товарищ министра протянул ему папку.

— Ознакомьте господина министра юстиции для принятия мер по его ведомству! И с богом в печать!

69. Петроград, 4 апреля 1917 года

Необыкновенное ощущение праздника наполняло все существо Анастасии — вчера вечером, выйдя из Таврического, она попала в огромную толпу рабочих и солдат, пришедших со всех концов Петрограда к Финляндскому вокзалу встречать Ленина. Уже более месяца бушевали вокруг революционные события. Но такого подъема, какой охватил народ, заполнивший площадь у Финляндского вокзала, Нижегородскую, Симбирскую, Нюстадскую, Боткинскую улицу, подходивший с Большого Сампсониевского проспекта и набережных, она никогда еще не видела.

Анастасия смогла подойти к ступеням вокзала, где уже рычали моторами два огромных чудовища-броневика, а военные электрики устанавливали передвижные армейские прожекторы.

Был теплый апрельский вечер, толпа колыхалась словно море, и над его волнами плыли красные знамена, транспаранты лозунгов. Рокот тысяч людских голосов напоминал шум работающей огромной машины.

Вдруг задвигался один из броневиков. Громоздким железным телом он раздвинул толпу и встал посреди площади. Масса народа становилась все гуще и плотнее.

Настя представляла себе Ленина высоким и мощным человеком, темноволосым, с суровым выражением лица. Поэтому когда из дверей царского павильона вокзала показался невысокий плотный человек с маленькой рыжеватой бородкой, сияющими глазами и сдержанной улыбкой, она поначалу и не поняла, что это Владимир Ильич. Но по площади прокатился гул восторженных голосов: «Да здравствует Ленин!», «Просим выступить!», «Ура Владимиру Ильичу!» Анастасию сразу охватило общее чувство восторга, словно приподнявшее ее на воздух.

Владимира Ильича усадили было в автомобиль, но народ был так взбудоражен, что нечего было и думать уехать: все хотели видеть и слышать Ленина. Пришлось Ильичу в автомобиле подняться и сказать краткую речь, которую он закончил словами: «Да здравствует мировая социалистическая революция!» Но этого было мало тем десяткам тысяч рабочих, солдат и партийцев, собравшихся, чтобы увидеть и услышать своего вождя.

Подвойский, увидев поблизости броневик, попросил Владимира Ильича встать на его башню и оттуда сказать всем еще хотя бы несколько слов.

Сполохи военных прожекторов освещали площадь, горели тысячи факелов, в свете которых яркими пятнами горел кумач знамен и лозунгов. Люди ждали, что скажет Владимир Ильич. Он стоял на броне боевой машины, для устойчивости чуть расставив ноги, в свете прожекторов.

То, что говорил Владимир Ильич, было совсем не похоже на сладкоголосые ультрареволюционные речи присяжных ораторов, которые в мартовские дни наполняли все площади и все уличные митинги в столице.

Ленин приветствовал не вообще «граждан новой России», как это делали все, а революционный русский пролетариат и революционную русскую армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положить начало социальной революции в международном масштабе.

— Пролетариат всего мира с надеждой смотрит на смелые шаги русского пролетариата, — сказал Ленин. А в конце своей короткой речи провозгласил лозунг, который показал путь не только большевикам, но и всему народу: — Да здравствует социалистическая революция! — вдохновенно заявил он.

Настя стояла близко и ясно слышала каждое слово Ленина. Охваченная общим подъемом, она впитывала в себя сказанное вождем, призвавшим к великому и решающему бою…

Теперь эта речь, этот энтузиазм вчерашней встречи звучали в ней, когда она спешила к Таврическому дворцу. Ей казалось, что все улыбаются ей потому, что мысль Ленина стала уже достоянием всех людей в Петрограде, что общее революционное братство всего народа откроет светлую дорогу к будущему. Она еще оставалась в плену иллюзий, которые не испарились даже у части большевиков, и считала, что предстоит длительный этап буржуазно-демократической революции. То, что Ленин призвал к революции социалистической, еще только-только начало укладываться в сознании самых передовых людей. Это казалось только призывом к будущему, но не руководством к сегодняшнему действованию…

Вот и Таврический дворец. Временное правительство уже переехало отсюда в Мариинский, заняв апартаменты последнего Совета министров царя. Новые министры с легким сердцем покинули Таврический, где на них постоянно давили Совет, огромные толпы вооруженных солдат и рабочих, расположившихся в его помещениях, словно у себя дома.

Настя вошла через боковой вход, поднялась на хоры Белого зала. Здесь, в комнате номер 13, помещалась большевистская фракция Петроградского Совета. Сегодня здесь уже с раннего утра было необычно много людей. Это были делегаты Всероссийского совещания Советов и активисты Петроградской большевистской организации. Михаил Сенин, спешащий куда-то по партийным делам, успел только сообщить, что сегодня здесь будет беседовать с делегатами товарищ Ленин. Большевики взволнованно обсуждали, что сказал Ильич вчера у Финляндского вокзала, во дворце Кшесинской…

Часы до приезда Владимира Ильича тянулись мучительно долго. Даже множество не сделанных еще дел не могло отвлечь от нестерпимого ожидания. Как назло, сломалась машина, посланная за Ильичем, и часть пути до Таврического ему пришлось пройти пешком. Около полудня крики «Ура!», «Да здравствует товарищ Ленин!» донесли весть о том, что Ленин уже здесь.

Стремительной походкой вошел Ильич в комнату, сопровождаемый несколькими соратниками. Все, кто сидел, встали, как офицеры при появлении главнокомандующего. Комната, уже заполненная до отказа, не могла вместить всех желающих. Открыли двустворчатую дверь. Ленин и несколько членов ЦК сели за стол. С маленькой трибуны стали говорить сначала приветственные речи. Владимир Ильич слушал внимательно, склонив голову набок, но радости не проявлял. Наконец, выслушав очередного оратора, Ленин хлопнул обеими ладонями по столу:

— Я полагаю, товарищи, что довольно уже нам поздравлять друг друга с революцией…

Он встал, вынул из кармана жилета листок бумаги, подошел к трибуне и просто сказал:

— Я думаю о перспективах русской революции следующее…

Напряженное молчание установилось в комнате, доносились лишь далекие отголоски речей из Екатерининского зала.

— Революция — не праздник, — говорил Ленин. — И мы не керенские, которые только и делают, что поздравляют друг друга. Революция — это тяжелый труд и кропотливая, повседневная работа по воспитанию, сплочению и организации широчайших масс…

Ленин говорил ровным, спокойным голосом, чуть картавя. Каждое его слово казалось Насте удивительно простым и понятным. Он не произносил пылкую речь, какие звучали в эти дни на всех углах и во всех залах. Нет, он спокойно и деловито излагал свои мысли. Не настаивал, не доказывал, не убеждал — он только разъяснял те десять тезисов, которые становились программой следующего этапа революции — социалистической революции.

Ленин говорил так, что его мысли естественно и навсегда становились мыслями Анастасии, Бонч-Бруевича, Самойлова, Коллонтай, других большевиков, слушавших его.

— Ввиду несомненного наличия оборонческого настроения в широких массах, — спокойно звучала речь Ильича, — признающих войну только по необходимости, а не ради завоеваний, надо особенно обстоятельно, настойчиво, терпеливо разъяснять им, что кончить войну не насильническим миром нельзя без свержения капитала. Эту мысль необходимо разъяснять широко, в самых широких размерах. Солдаты требуют конкретного ответа — как кончить войну? Но обещать людям, что мы можем кончить войну по одному доброму желанию отдельных лиц, — политическое шарлатанство. Необходимо массы предупредить. Революция — вещь трудная. Без ошибок нельзя. Ошибка в том, что мы не разоблачили революционное оборончество во всей его глубине…

Анастасия сидела в уголке, вокруг нее теснились люди, и она почувствовала себя частичкой мощной и неодолимой — революционной силы. И ей неудержимо захотелось, чтобы рядом был Алексей, для которого правда Ленина — она в этом уверена — не может не стать его собственной правдой.

— Пока мы в меньшинстве, — так же спокойно продолжал Ленин, — мы ведем работу критики, дабы избавить массы от обмана… Мы хотим, чтобы массы опытом избавились от своих ошибок… Совет рабочих депутатов создан, он пользуется огромным влиянием. Все инстинктивно ему сочувствуют. В этом институте сочетается гораздо больше революционной мысли, чем во всех революционных фразах. Если Совет рабочих депутатов сможет взять управление в свои руки — дело свободы обеспечено…

Ленин говорил о том, что Временное правительство надо свергнуть как правительство буржуазное. Однако сейчас свергать его еще рано — массы верят Временному правительству, мелкобуржуазная стихия захлестнула даже часть рабочего класса. Самым правильным сейчас является лозунг: «Никакой поддержки Временному правительству!»…

Владимир Ильич говорил и о земле, и о рабочем контроле, и о слиянии всех банков страны в один банк, о контроле над ним Совета…

Когда он закончил свой рассказ-речь, овация сотрясла комнату номер 13, выплеснулась на хоры. Всех особенно взволновала идея Республики Советов. Вопросам к Ленину, прений по его тезисам не было конца. Но снизу, из Белого зала, пришли гонцы и попросили Ленина выступить перед совместным собранием большевистских и меньшевистских делегатов. Большевики в тринадцатой комнате, посовещавшись, выносят постановление, чтобы Ильич повторил свой доклад перед всеми социал-демократами — большевиками, меньшевиками, межрайонцами, интернационалистами…

Ленин подчиняется с удовольствием. Его уже захватила стихия борьбы, стихия второго этапа революции.

Вместе со всеми отправилась в Белый зал и Настя. Она очень хотела запомнить тезисы Владимира Ильича, чтобы передать их Алексею, если он сможет приехать в Питер хотя бы на несколько дней. Блокнот и карандаш были у нее в сумочке.

На высокой, отделанной темным деревом кафедре Белого зала председательствовал Чхеидзе. Словно птица на насесте, возвышался он над аудиторией, тряс своей бородкой, призывая к тишине. Николай Семенович решил заранее ослабить впечатление от речи вождя большевиков. Он стал говорить, что товарищ Ленин только что приехал в революционную Россию, еще не знаком с действительностью и ему, очевидно, все рисуется не так, как есть на самом деле. Пусть товарищ Ленин побудет среди нас, увидит обстановку, узнает о чаяниях народа и армии, и тогда он, наверное, откажется от некоторых своих крайних позиций и утверждений…

Владимир Ильич начал свою речь с вопроса о войне и мире. Это был коренной вопрос, который волновал всех без исключения. Ленин спокойно и убедительно излагает слушателям свою точку зрения. Его слова ложатся, словно снаряды, в безмолвие зала. Вдруг, когда Ленин произносит слово «братание», кто-то из депутатов с фронта почувствовал себя глубоко уязвленным в оборонческом ура-патриотизме, вскочил со своего места и сделал несколько шагов к трибуне. Он ругается самым отчаянным образом, и нервный тик искажает его лицо. В зале поднимается шум, кое-кто пытается протиснуться к солдату — явно не с самыми нежными намерениями.

Ленин спокойно стоит и улыбается на высокой трибуне Белого зала, ждет, когда страсти улягутся.

— Товарищи, — продолжает он как ни в чем не бывало, когда восстанавливается тишина, — сейчас только товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, — а я думаю, что он искренен, — заявить во всеуслышание свое мнение о столь важных, чрезвычайно важных вопросах? Я думаю, он прав еще и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал свою кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос — самый главный вопрос. Ему все время внушали, и он поверил, что он проливал свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы капиталистов, помещиков, интересы союзных империалистов, этих всесветных грабителей и угнетателей. Как же ему не высказывать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти! И поэтому еще настоятельней все мы должны требовать прекращения войны, пропагандировать братание войск враждующих государств как одно из средств в нашей борьбе за мир, за хлеб, за землю…

Фронтовик, только что яростно ругавшийся, остается стоять с открытым ртом. По его глазам, по лицам окружающих солдат, рабочих и крестьян видно, что в их умах и душах началась мучительная перестройка, что ленинские слова рассеивают туман ложного патриотизма, освобождают от иллюзий.

Но в зале немало и тех, кто не согласен с Лениным. Меньшевики поднимают крик и шум, когда Владимир Ильич говорит о смердящем трупе германской социал-демократии, обуреваемой шовинизмом и мелкобуржуазностью, когда подчеркивает, что между большевиками и соглашателями не может быть никакого единства. А когда Ленин заявляет, что революция в России должна привести к Республике Советов, вместе с овацией поднимается свист и топанье.

Несколько меньшевиков даже бросаются с кулаками к трибуне, но большевики преграждают им путь. Минут десять никто в Белом зале не был спокоен — кроме Ленина. Он так же размеренно начал зачитывать другой свой тезис — о земле, о передаче ее крестьянам. И снова — буря в зале. Овации на левых и неистовство — на правых скамьях.

После Ленина поспешают на трибуну меньшевики. Первым из них Мешковский-Гольденберг. Он клеймит Ленина «бунтарем», заявляет, что Владимир Ильич «отсек себя от революции»… Войтинский, выступающий следом, называет тезисы Владимира Ильича «бредовыми», заявляет, что, кроме кучки «сектантов», за Лениным «не пойдет никто»…

К удивлению Насти, выступают против тезисов Ленина несколько деятелей, которых она считала большевиками. Дело поправляет немного лишь Александра Михайловна Коллонтай, которая страстно высказывает полную солидарность с Лениным…

Меньшевики очень стараются агитировать за соединение всех фракций в общую партию. Но тут же они нападают на Ленина, отстаивают оборончество и верность союзникам…

Ленин уходит из президиума незаметно. Но меньшевистские ораторы еще долго громят его, не заметив, что он исчез. Сразу после его ухода по рядам, где сидели большевики, идет сигнал: «Уходите…»

Настя вышла вместе с Сениным. Екатерининский зал жил своей обычной жизнью, дав пристанище многочисленным митингам. С высокой площадки лестницы, спускающейся от Белого зала в Екатерининский, Михаил окинул взглядом всю кипящую внизу массу народа. Потом задумчиво произнес:

— Большинство из них думает, что революция уже совершилась… А ведь подготовка к настоящей революции только начинается!..

70. Могилев, апрель 1917 года

Алексеев, назначенный Временным правительством верховным главнокомандующим, решил созвать по просьбе Брусилова у себя в Ставке совещание главнокомандующих фронтами. Со всех сторон нового вождя армии одолевали генералы и офицеры жалобами на разлагающее влияние приказа No 1, хотя военный и морской министр Гучков официально отменил его действие за пределами Петрограда. Хитрый Алексеев хотел заручиться мнением видных военачальников, прежде чем начинать давление на Временное правительство, чтобы оно помогло генералитету навести порядок и дисциплину на фронтах. Многомудрый Михаил Васильевич полагал, что коль скоро верхушка армии так легко добилась от Николая Второго отречения и тем спасла Россию от больших неприятностей, то теперь ей будет нетрудно припугнуть Временное правительство и с его помощью прекратить развал армии.

За день до начала совещания в Могилев стали прибывать специальные поезда из Пскова, Минска, Бердичева и Ясс, доставившие главкосева — Драгомирова, главкозапа — Гурко, главкоюза — Брусилова и помощника главкорума Сахарова. Сахаров фактически командовал Румынским фронтом, но звание главнокомандующего носил сам король Румынии, так что российскому генералу пришлось довольствоваться должностью его помощника. Алексеев почел своим долгом встретить каждого из генералов на платформе Могилевского вокзала, выстроив почетный караул из георгиевских кавалеров, несших охрану Ставки. Старый гимн «Боже, царя храни» был уже отменен, «Марсельезу» главковерх запретил играть. Торжественные встречи проходили под звуки военных маршей. Некоторые штабисты, прибывшие с главкомами, напуганные в своей глуши солдатскими волнениями, чуть не плакали от умиления и восторга, когда почетный караул печатал по платформе шаг, словно в недавние времена, а музыканты извлекали из своих инструментов не революционные такты «Марсельезы», а «Прощание славянки» и другие бравурные звуки, к которым ухо привыкло со времен молодости, протекавшей в офицерских собраниях. Генерал-квартирмейстер Западного фронта Соколов, приглашенный новым главкозапом в поездку, увидев это, только дивился, как удалось в океане революционных бурь сохранить тихий остров шагистики.

За выездом Николая Александровича Романова из Могилева освободился губернаторский дом, в котором и проводили совещание. В просторном и высоком кабинете бывшего царя был поставлен большой круглый стол, накрытый зеленым сукном. Вокруг него уселись генералы. Чуть позади них — чины их штабов. Сразу за широкой спиной Гурко было место Алексея. Председательствовал Михаил Васильевич Алексеев. Он совсем поседел, под глазами — черные круги, усы стали желто-белыми, отметили про себя коллеги-генералы. Они чувствовали себя в этом доме не совсем в своей тарелке — ведь всего несколько недель прошло с того дня, как хозяин кабинета отрекся от престола. Время смутно, будущее — неопределенно, началась какая-то генеральская чехарда на высших армейских и фронтовых постах, словом — не зря ли заставляли Николая Романова освободить престол?.. Может быть, русскому народу невозможно жить без царя, пусть даже и плохонького?!

Алексеев в своем обзоре тоже не утешил. Об этом же бессонными ночами думали и они сами: армия стремительно разлагается.

Только за одну неделю в армиях Северного и Западного фронтов дезертировало почти восемь тысяч солдат, сообщил Михаил Васильевич. Правда, на Юго-Западном и Румынском фронтах за тот же период из окопов дезертировало всего 347 солдат. С завистью присутствующие посмотрели на Брусилова и Сахарова. Кто-то из штабных обиженно бросил: «Это потому, что они дальше от революционной заразы Питера!» Алексеев строго посмотрел в сторону недисциплинированного офицера и продолжал свой доклад.

Главковерх с возмущением говорил, что виновные в нарушении воинского долга относятся к грозящим им уголовным карам с полным равнодушием, уверенные, по-видимому, в полной безнаказанности. Авторитет офицеров и начальников пал, и нет сил восстановить его. Власть фактически перешла под контроль солдатских комитетов. Офицеры подвергаются незаслуженным оскорблениям и насилиям.

Особенно возмутили генерал-адъютанта пораженческая пропаганда и литература, которые свили себе прочное гнездо в армии.

— Разложившаяся армия — не армия, а вооруженная толпа, — с горечью и гневом продолжал Алексеев. — Она для врага не страшна. Я откровенно скажу, ваши высокопревосходительства, нам пора уже перестать бояться революции справа, или, как ее называют большевики, контрреволюции. Нам нужно остановиться в нашем течении к утопическим вожделениям и всем, всей России, всем партиям без различия их программ сказать: родина в опасности. Громко и открыто заявить о язвах, которые разлагают армию, и немедленно начать лечить их…

Невысокого роста, похудевший за последние полгода, Алексеев сел. Из-за его спины поднялся громоздкий начальник штаба главковерха Деникин и визгливым злым голосом дал справку, что усиленная революционная пропаганда в войсках ведется частью по приказанию, а частью попустительством Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, так как большинство пропагандистов снабжено мандатами этого Совета.

Первому после Деникина дали слово, ввиду его высокого авторитета, Брусилову. Маленький, сухонький генерал, с пышными усами, закрученными на концах стрелочкой, с коротко подстриженной щеткой волос над громадным лбом, оглядел своими блестящими глазами всех присутствующих. Его слова ждали. Но он не обрушился на смутьянов, а стал размышлять вслух о своих товарищах офицерах.

— Корпус офицеров российской армии ничего не понимает в политике, — говорил генерал, — и мы сами всячески добивались, чтобы даже мысль о ней была строжайше запрещена. Теперь офицеры в силу своего политического простодушия находятся в руках у солдатской массы, а сами не имеют на нее никакого влияния. Возглавляют же солдат разные эмиссары и агенты социалистических партий, посланные Советами солдатских и рабочих депутатов для пропаганды «мира без аннексий и контрибуций». Солдат получил теперь вкус к политике и хорошо использует все эти лозунги. Раз мир должен быть заключен без аннексий и контрибуций, раз выдвинут принцип права народов на самоопределение, то дальнейшее кровопролитие бессмысленно и недопустимо.

С большим интересом присутствующие выслушали Брусилова, а его просьба, высказанная главковерху, нашла самый сочувственный отклик: генерал-адъютант просил Алексеева всем вместе с этого совещания ехать в Петроград, чтобы объяснить Временному правительству необходимость какого-либо решения — то есть или заключить сепаратный мир, или прекратить мирную пропаганду в войсках и, напротив, пропагандировать дисциплину, послушание начальству и продолжение войны.

В долгий ящик не стали откладывать исполнение задуманного. Тут же устроили перерыв, и Алексеев отправился в соседний дом, где находился аппарат Юза, для переговоров по прямому проводу с Петроградом. Министр-председатель Временного правительства князь Львов, узнав о просьбе генералов, дал радушное согласие на их прибытие экстренным поездом в столицу. Совещание продолжили после обеда, на колесах, в салон-вагоне Алексеева.

71. Петроград, апрель 1917 года

В Петроград короткий состав из четырех зеленых пульманов прибыл утром. На дебаркадере Царскосельского вокзала, подле царского павильона, уже выстроилась рота парадного расчета гарнизона. Одновременно с прибытием поезда из одноэтажного здания, где прежде располагались комнаты ожидания для царского семейства, вышел Гучков. Военный министр, так же как и Керенский, обожал пользоваться всем царским — автомобилем, салон-вагоном, почестями. Даже Царскосельский вокзал для приема генералов был выбран из-за того, что именно здесь располагался самый импозантный царский павильон, ковры которого Гучков мог теперь попирать своими английскими ботинками и в стенах которого он мог начальственно говорить с военными, носящими самое высокое в российской армии звание — генерал-адъютантов.

Рядом с Гучковым, но чуть сзади него, нервно вытянулся Лавр Георгиевич Корнилов, недавно назначенный на должность командующего Петроградским военным округом. Временное правительство в лице Гучкова, Коновалова и Некрасова вместе с военной верхушкой выдвигало Корнилова исподволь на передний план, рассчитывая на его холодную жестокость для того, чтобы привести в порядок войска, расположенные в столице. Узкие монгольского типа глаза, худое, желчное лицо Корнилова с вечно ходящими желваками на скулах, выражало волю и решительность. Он стоял, заложив большой палец правой руки за отворот френча, а левую руку заведя за спину.

Вагоны плавно остановились. Первым вышел Алексеев, за ним — Брусилов, Драгомиров, Гурко. Соколов, ехавший в соседнем вагоне, в числе сопровождавших, услышал хриплый голос Корнилова, скомандовавшего: «Смирно!» Но странно: солдаты почетного караула словно ничего не слышали. Они продолжали стоять вольно, а некоторые даже высовывались из строя, стараясь получше разглядеть отцов-командиров, о которых трубили все газеты.

Алексеев, сурово оглядев строй, все-таки гаркнул: «Здорово, братцы!», и был несказанно удивлен, когда нестройный хор голосов вяло ответил ему что-то похожее на «Здравия желаем, господин генерал!». На лицах многих солдат бродила явная усмешка. Четыре шеренги солдат, чуть не толкая друг друга, сделали поворот направо и продефилировали совсем не церемониальным маршем, а небрежно, чуть ли не походным шагом мимо высшего начальства российской армии.

«Вот это да! И это столичный гарнизон! Военному министру, главковерху и главкомам чуть ли не язык из строя показывают!.. — изумился Соколов. — А как же с авторитетом Алексеева, да и Гучкова, о которых столько трубят господа штатские, прибывающие на фронт из Петрограда?!»

Алексею неудержимо хотелось увидеть Настю, рассеять сомнения или разрубить гордиев узел их отношений. Анонимное письмо, полученное накануне, жгло его через карман френча, в душе поднимались такие тяжелые волны обиды и ревности, что он иногда переставал видеть своих собеседников. Соколов хотел бы прямо с вокзала отправиться к себе на Знаменскую; но долг службы не позволял ему.

Штабные прошли вслед за своими начальниками через царский павильон. Кавалькада авто ждала военного министра и генералов. Во взглядах обывателей и бродящих у вокзала солдат читались отнюдь не восторг и уважение.

Взревели моторы, окутав царский павильон газолиновым дымом, кавалькада ринулась на Загородный проспект, повернула с него на Гороховую улицу. Остались позади Фонтанка и Екатерининский канал с ноздреватым серым весенним льдом, по набережной Мойки авто подкатили к парадному портику Мариинского дворца. На площади было полно бездельничающего народа, но внутрь дворца никому без пропускных листков и мандатов не дозволялось входить. Решительная охрана из солдат какой-то крепкой части перекрывала все входы и выходы. Перед Гучковым и генералами солдаты, украшенные красными бантами, весело вытянулись «во фрунт» и привычно отдали честь, упраздненную приказом No 1. Приехавшие вошли во дворец.

Резиденция бывшего царского, а теперь Временного правительства поражала роскошью и великолепием отделки. Красный бархат, белый лак с золотым орнаментом в деталях интерьера и мебели, художественный паркет полов, мрамор стен невольно внушали почтение даже господам генералам. Лишь Гучков нахально и гордо стучал своими крепкими английскими ботинками по узору паркета и быстрым шагом вел за собой группу гостей. Из вестибюля, где генералы сбросили шинели на руки солдат, военный министр повернул на узкую лестницу, ведущую на второй этаж, где, по-видимому, находился кабинет главы правительства, уже ждавшего с нетерпением руководителей армии.

Просторная приемная, секретарь, склонивший в поклоне набриолиненную голову, открытая высокая белая с золотом дверь, зал с ярким и пушистым ковром во весь пол. Где-то вдалеке белый стол и седой невысокий господин в визитке, с аккуратно подстриженной бородой, немного утиным носом и густой шевелюрой. Лицо хорошо знакомо по газетным портретам — князь Львов. Вблизи лицо показалось серым, мешки под глазами, глубокие морщины и тусклые глаза.

Соколов увидел, что министр-председатель чувствовал себя в этом роскошном кабинете не совсем уверенно. Он сказал несколько общих приветственных слов и пригласил господ генералов в Белый зал, где заседало правительство. Там уже собрались почти все министры, часть членов Государственной думы и несколько человек из Совета рабочих и солдатских депутатов. Начались речи. Говорено было много. Даже несловоохотливый Алексеев долго и нудно бубнил о дисциплине, о чести офицера и оскорблении ее солдатами, о пацифистской пропаганде, которая разлагает армию.

Коротко и ясно выступил Брусилов. Он заявил, что не понимает смысла работы эмиссаров Совета рабочих и солдатских депутатов, на словах опасающихся контрреволюции, а на деле старающихся углубить развал армии, которая одна может спасти от контрреволюции, ежели таковая объявится. Он начисто снял обвинения в контрреволюционных действиях, в которых якобы замешан офицерский корпус. Генерал подчеркнул, что лично он и подавляющее большинство офицеров без какого-то ни было принуждения присоединились к революции, и теперь граждане России с золотыми погонами — такие же революционеры, как и все остальные. Это и заставляет его настоятельно требовать прекращения травли офицерского корпуса, который при подобных условиях не в состоянии выполнять свое назначение и продолжать руководить военными действиями.

Генерал требовал доверия, в противном случае просил уволить его от командования Юго-Западным фронтом. В заключение Брусилов пригласил военного министра приехать на Юго-Западный фронт, чтобы самому передать солдатам требования Временного правительства и решения Совета рабочих и солдатских депутатов, касающиеся армии.

Брусилову аплодировали. Ему улыбались. Он даже слегка помолодел от удовольствия. «Не чужд старик тщеславия», — подумалось Алексею.

Наконец речи и взаимные уверения в совершеннейшем революционном почтении закончились тусклыми рассуждениями князя Львова о чести и долге офицеров. Соколов уже приготовился отправиться домой, как последовало приглашение на обед, и неудобно было отказаться.

Сидя в элегантной белой столовой, за богатым обедом, ничем не напоминавшим о голоде за стенами этого дворца, Алексей вдруг подумал: что же изменилось в результате революции, если такое барство и хлебосольство процветает за этим столом, когда женщины по-прежнему стоят в очередях, народ повсюду в стране голодает?.. Он почти не участвовал в застольном разговоре — сердце его было на Знаменской.

Наконец обед, мучительный для Соколова, окончился, генералы откланялись.

Совещание должно было продолжиться назавтра у военного министра, и кое-кто из господ генералов, не имевших квартиры и семьи в Петрограде, как, например, Брусилов, отправились отдохнуть в свои вагоны, оставленные у того же царского павильона на Царскосельском вокзале. Соколов поехал в одном авто с Гурко, направившимся к своему другу и соратнику графу Орлову-Давыдову на Сергиевскую улицу.

Теплый апрельский вечер веял на улицах весной. На центральных улицах — толпы людей. Невский запружен народом так, что мотор еле-еле смог пересечь его.

У Соколова в груди поднялось опять жгучее волнение. Машинально отвечал он на любезный разговор Василия Иосифовича. Он даже не заметил, как доехали до небольшого особняка Орлова-Давыдова и Гурко покинул авто. Шофер спросил куда ехать дальше.

— Угол Кирочной и Знаменской!

Спустя несколько минут Алексей вышел из машины и пошел по Знаменской к своему дому.

Усилием воли Соколов взял себя в руки: «Нельзя же быть таким бешеным Отелло». Теперь он шел почти спокойно и только в груди ощущал какую-то пустоту. Вот и дом: чугунные химеры на водосточных трубах по обе стороны подъезда, две двери, несколько ступеней к лифту.

В пустоте подъезда громко захлопывается железная кабина лифта, щелчки резинового валика отсчитывают этажи…

Счастливое, как он считал для себя, число 11, скважины новых замков на двери, которых не было три месяца назад. Белая фарфоровая кнопка звонка. Глухое треньканье где-то далеко-далеко. Грохот засова, повеяло теплом и запахом своего дома. На пороге — Агаша. Радостный вскрик:

— Ой, Алексей Алексеич приехали! — и тишина безлюдья.

— Здравствуйте, Агаша! А где Анастасия Петровна? — почти спокойно произносит Алексей.

— Оне на службе в Таврическом дворце…

— А Мария Алексеевна?

— Оне ушли ко всенощной…

Соколов с трудом снял шинель, отдал Агаше фуражку, шарф. Еле двигая ногами, прошел в столовую.

— Не подать ли ужин? — заботливо спросила Агаша. Она никогда не видела его таким и беспокоилась, не заболел ли он, иль не случилось ли чего.

— Спасибо, не надо, я сыт… — машинально ответил Соколов и опустился на стул, лицом к двери. Он не заметил, сколько времени просидел в одном положении. Ему казалось, что он слышит шаги Насти на лестничной площадке, но звонка в дверь все не было и не было. Потом ему подумалось, что надо бы, наверное, выйти на улицу и посмотреть, с кем Настя подойдет к дому, но он отбросил эту мысль как недостойную, хотя ему и очень хотелось сделать это.

Его привел в себя стук хлопнувшей двери. Алексей понял, что вернулась Настя. Если по дороге домой он мечтал скорее все ей выложить, выяснить правду до конца, то сейчас испугался встречи с ней. Он встал и подошел к окну.

И вот — крик радости, две руки обвили его шею. Глаза — такие прекрасные и счастливые. Разве они могут лгать? Она прильнула к нему всем телом и прижалась крепко-крепко. Ему хотелось взять ее на руки и баюкать как ребенка. Весь гнев и ревнивое безумие оставили его. Она казалась такой беззащитной, нежной, любящей. Уже не помня себя, он целовал ее руки, лицо. Он не стал ничего выяснять. «Все встанет на свои места», — подумалось ему.

Сидя вечером в кабинете, он разбирал накопившуюся почту. Корреспонденция была большая — письма от друзей, знакомых, просто деловые бумаги. Пробегая их глазами, он опять вспомнил то — анонимное. Оно лежало в кармане. Ох, если бы он мог добраться до анонимщика… Он вынул желтый листок, развернул и положил на стол. «Что могло послужить поводом для его написания? Какие цели преследовал автор?» — Алексей не находил ответа.

В глубоком раздумье он не услышал, как дверь бесшумно отворилась и вошла Настя. Она подошла к Алексею, обняла за плечи и склонилась над столом.

— Что это, Алеша? Фу, какая гадость! Так вот почему ты прибыл сегодня в таком ужасном расположении духа. Ты напугал Агашу. Неужели ты хоть на миг мог поверить этой лжи? — У нее брезгливо сложились губы.

— Но ведь зачем-то анонимщик это сделал? Что ему надо от нас с тобой?

Настя уже догадывалась, кто это мог быть. «Конечно, это Гриша. Он видел Василия и решил вызвать чувство ревности у Алексея, а возможно — и наш разрыв. Какой же он подлец, а я-то его жалела, принимала от него цветы! Конечно, он слишком много знал и от злости мог донести в охранку. Но, слава богу, охранки уже нет. Василий давным-давно унес всю литературу, и она теперь стала легальной… А как объяснить все это Алексею? Ведь преступление-то я совершила — прятала большевика в доме. Алексей пошел бы за это под военно-полевой суд… О Грише я не буду рассказывать, а о том, что вступила в партию большевиков и прятала Василия, рассказать надо обязательно».

Алексей воспринял все очень спокойно. О том, что его жена сочувствовала большевикам, он знал давно. Уже неоднократно у них возникали разговоры на эту тему. Но такой решительности и смелости он от нее не ожидал.

Он смотрел на нее и думал, как переменилась она за эти годы, как мало они были вместе. Настя жила своей собственной духовной жизнью, избрала мир борьбы и тревог. Ему вдруг стало обидно, что она как бы отгородилась от него, все решения принимает самостоятельно. «Но она ни в чем не виновата, — тут же оправдал ее Алексей, — меня никогда не бывает рядом».

«Если ты понял меня, я тебе благодарна, если будешь с нами — нет меня счастливее, но главное — в этой борьбе моя жизнь, и это ты должен знать».

Насте хотелось открыть душу, но она только молча смотрела в глаза Алексея. Милая Настя, она и не подозревала, насколько близки уже были Алексею те идеи, которыми она жила.

72. Петроград, 15 апреля 1917 года

В Генеральный штаб, как и до войны, к десяти утра Соколова доставил штабной мотор. Непривычно было ехать по улицам, украшенным красными флагами, видеть сотни людей, на пальто которых красовались красные банты разного размера — от маленьких до почти полуметровых, долженствующих, видимо, выражать особую «революционность» их обладателей.

Красные банты попадались и в коридорах Генерального штаба, по преимуществу — у офицеров младших возрастов и званий. Алексей обошел канцелярии коллег, имевших отношение к его генерал-квартирмейстерским делам, оставив напоследок встречу с Сергеем Викторовичем Сухопаровым. Аскетической внешности полковник с ясными голубыми глазами всегда убежденного в свой правоте человека, порозовел от удовольствия, увидев Алексея на пороге своей служебной комнаты. Он резко отодвинул стул, рванулся к Соколову и обнял его. Друзья поговорили сначала о хорошем, о семьях, а затем коснулись и наболевшего. Разумеется, Алексея Соколова прежде всего интересовали события, которые не попадали на страницы газет, много и восторженно писавших в те недели о Керенском, Львове, Милюкове, Коновалове, Терещенко и Некрасове. Старого разведчика интересовало, кто и что стоит за этими восторгами.

— Ты помнишь, Алексей, сколько подозрений вызывало у наших контрразведчиков товарищество по торговле машинами, металлами и оптическими изделиями «Константин Шпан и сыновья»? — вспоминал Сухопаров. — Глава фирмы Шпан сохранил свое германское подданство, что не мешало ему заседать в правлениях многих акционерных обществ, работавших на оборону… Вскоре после начала войны жандармские службы прислушались к военным, братья Шпан были арестованы за шпионаж и высланы в Ачинск…

— Зачем ты сегодня вспоминаешь Шпана? — удивился Алексей.

— А знаешь ли ты, кто был юрисконсультом этой шпионской фирмы? — Сергей Викторович немного помедлил для пущего эффекта и затем коротко ответил на вопрос: — Адвокат Керенский!

Соколов ахнул.

— По данным коллег из комиссии Батюшина, еще в феврале шестнадцатого года товарищ министра внутренних дел Белецкий сообщал дворцовому коменданту Воейкову, явно для передачи царю, что у Керенского находятся в распоряжении крупные суммы денег… Петроградское охранное отделение исследовало негласно все счета этого адвоката в банках и не нашло какого-либо источника, позволявшего ему располагать крупным доходом. Белецкий высказал тогда же предположение, что Керенский получает от наших внешних врагов, сиречь германцев, крупные суммы, как он выразился, для организации «прогерманского движения» в пределах империи. Кроме того, Белецкий кое-кому дал понять, что Керенский первым в Петрограде получал из Стокгольма и Копенгагена германские «воззвания о мире», а на одном из совещаний со своими друзьями из Прогрессивного блока заявил даже о наличии у него документа, «доказывавшего» ту «истину», что не Германия была виновницей войны, а Россия, которая сама готовилась напасть на Германию…

— Какая чушь! — вырвалось у Соколова. — Ведь мы, как всегда, были не готовы к войне.

— Дослушай до конца! — призвал его Сухопаров. — Керенский признавался и в том, что имеет копию письма царя Вильгельму с просьбой о заключении сепаратного мира…

— Так кто же он все-таки? — удивился Соколов. — Ясно, что он был оппозиционером царю.

— По точным данным, он ходил на собрания подпольной эсеровской организации и не отказывался выступать у «прогрессистов» на их раутах… Словом, окраска у него до невозможности пестрая.

Кстати, о модных сейчас эсерах. Ты, наверное, знаешь, что половина солдат нашей армии и множество офицеров вступило в эту партию после февральско-мартовских дней… Так вот, доподлинно установлено, что такие видные члены партии социалистов-революционеров, как Чернов, Натансон, Камков, Зайонц, Диккер и другие, имели контакты с людьми Макса Ронге и полковника Николаи{83}, получали от них немалые финансовые средства…

— Слушай, что же это получается? — изумился Соколов. — Судя по газетам — именно Керенский и его эсеровские друзья обвиняют Ленина и других эмигрантов, что они проехали через Германию и сделались немецкими шпионами… А выходит — именно господа керенские и Черновы получали и, возможно, получают до сих пор свой гонорар у германских разведчиков?! Где же элементарная порядочность в политической борьбе?

— Вот уж не ожидал от тебя такой наивности, — сощурился Сергей Викторович. — Какая порядочность может быть в политике? В жизни всегда на честного человека бросают грязь разные подлецы… Я специально разбирался с обстоятельствами проезда Ульянова и его товарищей из Берна в Стокгольм через Германию. Там все было так умно и предусмотрительно организовано, что только очень предубежденный человек может упрекать эту группу эмигрантов. Я докладывал начальству, но они отмахнулись и сказали: «Пусть себе эти партии дерутся, а мы будем воевать с германцами!»

— Спаси-ибо за очень интересное сообщение! — протянул Алексей. Ему стало понятнее многое из того, что не попадало на страницы газет, но циркулировало в обществе, выплескивалось на уличных коротких митингах. Как честный человек, он сразу стал душой на сторону Ульянова, и каким-то презренным, но опасным фигляром стал выглядеть в его глазах Керенский.

Сухопаров долго рассказывал другу о закулисной деятельности Временного правительства, об отношении военных кругов к перевороту, в котором они сами приняли самое активное участие, а теперь ужасались, какие слабые и мелкие людишки расселись в белых министерских креслах Мариинского дворца. Алексею захотелось переварить обилие информации, обрушившееся на него в скромном кабинете полковника Сухопарова, и он распрощался с другом.

Его отвезли домой на том же штабном авто. Шоферу пришлось править в обход Невского, где в середине дня толпилось уже столько народу, что лишь трамваи буквально проталкивались по рельсам. Но и набережная Мойки, и Пантелеймонская, и Кирочная улицы были полны народа.

«Из окна автомобиля много не увидишь», — решил Алексей. Пообедав наскоро и тем огорчив тетушку, жаждавшую общения с Алешей, он скрылся в свою комнату. Здесь он облачился в старую кавалерийскую шинель, висевшую среди всякого старья в кладовке, водрузил на голову помятую гусарскую фуражку, надел простые офицерские галифе. Настя была на дежурстве в Таврическом и не видела этого маскарада, который преобразил бравого молодого генерала в провинциального гусарского ротмистра.

Агаша, вышедшая запереть дверь за Алексеем Алексеевичем, сначала испугалась, увидев незнакомого кавалерийского офицера, но, узнав в нем своего барина, улыбнулась. Алексей сбежал вниз по лестнице, не пользуясь лифтом, из полумрака парадного вышел на Знаменскую и зажмурил глаза от ясного солнечного дня. На его улице было довольно много народу, но на Невском шел сплошной поток людей. Соколов поспешил к проспекту.

Знаменская площадь и Старо-Невский были заполнены многолюдной рабочей демонстрацией. На тротуарах тоже полно людей в простой, рабочей одежде. Они радостно приветствовали демонстрантов. Красные знамена и лозунги реяли над толпой, лица лучились счастьем.

Почему-то поток из черных рабочих бушлатов, картузов и серых женских платков чуть замедлил свой ход. Оказалось, по другой стороне Невского ему навстречу двигалась другая демонстрация, в колонне которой почти отсутствовали красные краски флагов, зато преобладали котелки, дамские шляпки, добротные пальто и шубы. Эту демонстрацию бурно приветствовали дамы и господа в котелках и шляпках, ликовавшие на тротуарах при виде «своих». Чем ближе к Литейному и Фонтанке подходил Алексей, тем больше было котелков и шляпок, тем меньше заметен простой народ. Вместе с тем серые солдатские шинели виднелись повсюду. Они встречались и группами, и поодиночке. Лишь редкие солдаты отдавали честь офицеру.

В группках, где было большинство котелков и шляпок, озлобленно шипели о том, как Ленин при помощи германского золота подкупил рабочих, которые теперь хотят устроить резню всех богатых людей. «Перебить всех этих мерзавцев!» — вещал холеный котелок в дорогом пальто, ему вторила модная дамочка, тыча зонтиком в небо: «Надо бить Ленина!..»

Неожиданно для себя самого Алексей остановился возле утопленных в землю витрин магазина Черепенникова на углу Литейного и Невского. Воспоминание о мартовском дне 1912 года озарило его. В зеркальном отражении полупустых витрин, заставленных муляжами тропических фруктов, он увидел вдруг Невский той солнечной его весны, когда на лихаче спешил на конкур-иппик в Михайловский манеж. Могучий городовой дирижировал тогда движением на перекрестке, а толпа — не только на Невском или Литейном — даже на Владимирском — была совсем иной, нежели теперь.

«Дойду-ка я до манежа, — решил Соколов. — Всего пять лет прошло, а как они изменили судьбы людей! Красные флаги на Невском, красные банты на господах и дамах!.. Солдаты не тянутся во фрунт, у них и лица от свободы осмысленные стали, нет уже прежней забитости…»

Кони барона Клодта на Аничковом мосту, казалось, под ветром перемен вздыбились еще выше и стали символами могучей народной стихии. «Кто овладеет этой стихией? — подумалось Алексею. — Эсеры, кадеты, их коалиция, монархисты или большевики?..»

Пройдя вдоль длинного дома Лихачева, занявшего весь квартал от Фонтанки до Караванной, Соколов повернул к Михайловскому манежу. Главенствующей формой одежды на этой улице были солдатские шинели. Группки возбужденных солдат митинговали на каждом углу, у каждой тумбы. Чем ближе к манежу, тем гуще становилась солдатская толпа. Их настроение отдавало явным оборончеством.

Один из нижних чинов, без всякого почтения обгонявший Соколова, крикнул своему приятелю, шедшему от манежа:

— Захар! Ты что, Ленина не желаешь послушать? Молва прошла, он сейчас явится самолично к броневикам!..

«Неужели так просто вождь большевиков придет в эту кипящую солдатскую массу, настроенную, как говорили в Генеральном штабе, отнюдь не дружески к нему и его партии?..» — удивился Алексей, и романтические воспоминания событий пятилетней давности мигом вылетели у него из головы. Он обрадовался случаю услышать и увидеть Ленина.

Толпа солдат у бокового, служебного входа не обратила никакого внимания на офицера в старой шинели и помятой гусарской фуражке, уверенно направившегося в глубь манежа.

В огромном помещении, освещенном дневным светом через грязные, давно не мытые окна с двух сторон манежа, царил полумрак. Даже большое перепончатое окно в углу пропускало мало света. Алексей не узнал того роскошного, украшенного цветами, еловыми лапами и гирляндами ристалища, на котором когда-то, будто тысячу лет тому назад, одержал победу в конкур-иппике.

Часть манежа занимали стоящие в два ряда громады броневиков. Серая краска делала их контуры расплывчатыми и от этого еще более грозными и мрачными. Поблескивали только латунные ободки фар и зеркальные отражатели внутри их, словно глаза доисторических чудовищ, затаившихся перед прыжком.

Митинг подходил к концу. Толпа вооруженных солдат, числом тысячи в три, была накалена и выражала возмущение и недовольство. Казалось, раздражение этих разгоряченных и возбужденных людей вот-вот выльется в драку, схватку, бесчинства. Согласия явно не хватало. Большинство кричало против большевиков, костерило их «немецкими шпиенами», требовало обороны Отечества до победного конца. Об этом в разных словах голосили с платформы грузовика, служившей трибуной для ораторов, и штатские, и военные.

Вдруг Соколов заметил маленькую группку людей, пробирающихся через толпу от входа к грузовику. По ящикам, заменявшим ступени, они поднялись на импровизированную трибуну. Главным среди них был широкогрудый, невысокий, коренастый человек в пальто с бархатным воротником и в мягкой шляпе. Его товарищи помогли ему снять пальто и вместе с пальто случайно стащили пиджак. Соколов увидел богатырскую грудь, крепкие руки физически очень сильного человека. С улыбкой и веселым блеском глаз он опять надел пиджак, снял шляпу и оказался рыж и высоколоб. При виде его на трибуне возникло легкое замешательство. За спиной очередного выступавшего оборонца, которому дружно аплодировали солдаты, состоялось какое-то совещание. Высоколобый явно требовал слова. Было видно, что слова ему давать не хотят. Его спутники между тем показывали жестами на массу солдат, желая, видимо, апеллировать к ней. Выступавший закончил свою речь. На платформе на мгновение воцарилось молчание. Коренастый, широкогрудый решительно подошел к ее краю и, обращаясь к толпе, только что кричавшей против большевиков и Ленина, громким голосом с хорошей дикцией произнес:

— Я Ленин…

Гробовое молчание мгновенно сковало многотысячную толпу. В нем чувствовалось и недоброжелательство, и недоумение, и любопытство.

— Нас, социал-демократов, стоящих на точке зрения международного социализма, обвиняют в том, что мы проехали в Россию через Германию, что мы изменники народного дела, свободы, что мы подкуплены немцами… Кто это говорит? Кто распускает эту клевету и ложь?..

Слова Ленина падали в толпу не оправданиями, а дерзостно, наступательно. Ленин рассказал, как Англия не хотела пропустить революционеров в Россию, чтобы не было помех братоубийственной войне, выгодной капиталистам всех стран, в том числе грабителю и разбойнику Вильгельму.

Соколов чувствовал, как мысли Ленина о причинах и целях войны, о Временном правительстве, идущем на поводу у российских капиталистов и союзных империалистических держав, постепенно меняют настроение солдатской массы, весомо ложатся в его собственный мозг.

«Ленин больше похож на профессора академии Генерального штаба, необыкновенно емко читающего курс стратегии, нежели на профессионального революционера и бунтаря», — пришло на ум Соколову.

Голос Ленина наполнял огромный зал манежа. Молчаливое напряжение людей все росло. Но ни один возглас не прерывал речь вождя большевиков. Все колебания Алексея в выборе пути от слов Ленина таяли и исчезали. Соколов был покорен ясной логикой Ленина, его удивительным даром убеждения и прозорливостью, проникновения в суть главных вещей жизни. Когда Ленин умолк, высказав все, что хотел сказать на этот раз, несколько мгновений царила полная тишина, словно в манеже никого не было. Затем будто небо обрушилось на землю — гул бушующей толпы наполнил зал и выплеснулся на улицу. Вся масса людей ринулась к трибуне. Бурные крики радости и восторга, исторгаемые из тысяч солдатских глоток, были созвучны настроению Алексея.

Мрачное настроение, господствовавшее еще полчаса назад в манеже, исчезло, внутри зала стало как-то светлее. Алексей Соколов вышел из манежа тоже в каком-то озарении. «Если кто и может спасти Россию от алчущих ее крови «друзей» и врагов, — так это только Ленин и большевики», — сделал свой вывод генерал.

73. Петроград, 20-21 апреля 1917 года

Верховный главнокомандующий был зол. Второй раз за две недели ему пришлось выехать из Ставки в Петроград, чтобы обсудить с правительством неотложные военные дела: дисциплина на фронтах катастрофически упала. Солдаты бунтовали, приказов не исполняли, воевать отказывались. Главковерх взял с собой для поручений полковника Базарова. Павел Александрович знал стенографию, был исполнителен и пунктуален, ведал почти все о германцах и чуть меньше — о собственных войсках. Феноменальная память позволяла Базарову обходиться без записной книжки — его мозг по количеству фактов мог соперничать с любым, самым обширным сейфом, полным документов и справок.

Вагон Алексеева, где главковерх собирался квартировать и в этот приезд, снова поставили неподалеку от царского павильона на Царскосельском вокзале и немедленно взяли в кольцо часовых. Прибытия Алексеева ожидали в павильоне командующий Петроградским военным округом генерал Корнилов и оказавшийся в столице командующий Черноморским флотом адмирал Колчак. Едва открылась дверь вагона, как комендант вокзала доложил адъютанту о том, что Корнилов и Колчак просят их принять. Алексеев встретил господ командующих стоя. Он с утра уже был сердит. Из-под седых насупленных бровей зло сверкали маленькие коричневые глазки. Но и гости пришли не с радостью.

Как старший по званию, начал Колчак. Он без околичностей принес жалобу на военного министра Гучкова, который в своем отвратительном стремлении добиться расположения революционных матросов Балтийского флота в качестве морского министра издал приказ, отменяющий погоны на флоте. И это в то время, когда у Колчака в Севастополе отношения между матросами и офицерами еще не достигли точки кипения. Вице-адмирал хвастался полным «единением» личного состава на кораблях и в базах Черноморского флота. Он отказывался понимать своих коллег на флоте Балтийском. В Кронштадте происходили аресты и расправы над офицерами, убит в Гельсингфорсе адмирал Непенин, в февральские дни матросы срывали погоны со своих командиров.

— Подумать только! — возмущался Колчак. — Морской министр своим приказом вместе с матросами срывает с офицеров погоны, видя в офицерском погоне символ старого, символ угнетения. Как военный министр он в другом приказе, изданном на следующий день, объявляет, что наплечные погоны в сухопутной армии «являются видимым почетным знаком звания воина — офицера и солдата», и под угрозой репрессий строго требует точного соблюдения формы. Господин министр, видимо, не понимает, что, отменяя погоны на флоте, дает повод слухам о том, что и в армии они будут отменены…

Алексеев и Корнилов разделили негодование Колчака. Лишь Базаров, сидевший за отдельным секретарским столиком, не выразил бурного возмущения, хотя про себя и удивился такой несуразности приказов военного министра.

Когда Колчак умолк и вставил в зубы свою трубку «данхилл», которую он курил в подражание любимому герою, английскому адмиралу Битти, не менее злобно заговорил генерал Корнилов. Его узкие глаза налились кровью, желваки ходили на выпирающих скулах. Он последними словами ругал все того же господина военного министра, который пошел на уступки Совету и подписал пятнадцатого числа приказ, вводивший в действие Положение о комитетах в войсках. Этим документом расширялись права ротных, полковых и армейских комитетов, узаконивались все комитеты и их права. Это же — политическая победа солдатской массы и большевиков.

Так это и поняли в вагоне Алексеева.

Михаил Васильевич все больше хмурил брови. Его руки, дотоле спокойно лежавшие на зеленой суконной скатерти стола, начали мелко дрожать. С горечью и обидой думал старый генерал о том, что, добившись отречения царя, он и его коллеги только разожгли народную революцию. Мирный переход власти в руки политиков, которые плели заговоры против Николая Второго, явно не удался. События пошли по совсем другому руслу, чем это планировалось. Теперь Временное правительство проявляет преступную мягкотелость, без конца отступает перед требованиями Советов и не препятствует разложению армии.

«Что же делать? — стучало молотом в голове генерала. — Как спасти армию, чтобы продолжать войну? Ведь если так пойдет дело дальше, то не о победе над Центральными державами придется думать, а о том, как спасти Россию!..»

Словно резюмируя взволнованную, грубую речь Корнилова, Алексеев хлопнул обеими ладонями по столу.

— Итак, господа! Я еду в правительство требовать энергичных мер по восстановлению дисциплины в армии и на флоте… Я слышал, что господин военный министр вернулся из своей поездки в действующую армию больным? — веско выговорил главковерх.

Корнилов, кипевший постоянной злобой на всех и вся, резко доложил:

— Господин Гучков двенадцатого числа сего месяца явился в Петроград. Он занеможел сердцем. Газеты печатают бюллетени о состоянии здоровья этого любимца публики. Приказы и бумаги он подписывает в спальне, на кровати. Сегодня у его постели назначено заседание правительства. Я полагаю, ваше высокопревосходительство, что вы могли бы призвать к порядку штатских хлюпиков, не желающих сдерживать инстинктов толпы, именно на этом заседании.

— Спасибо, что предупредили! — буркнул Алексеев. — Ясно, что Временное правительство беспомощно… Скоро армии, вероятно, снова придется брать на себя функцию метлы и начинать наводить настоящий порядок.

— Сколько вы имеете в Петрограде надежных войск? — так же недовольно вопросил верховный главнокомандующий Корнилова.

— Ваше высокопревосходительство, три с половиной тысячи…

— А сколько ненадежных? — перебил его Алексеев.

— Сто с лишним тысяч остального гарнизона… — угрюмо ответил Корнилов. — Но они находятся в состоянии анархии. Так что мы сможем защитить Временное правительство…

— А надо ли? — снова перебил главковерх. Он вновь подумал о том, что вскоре именно военной верхушке придется брать власть в стране в свои руки, установить военную диктатуру. Разумеется, никого, кроме себя, он и не мыслил на роль военного диктатора. Как же, исключительно популярен в армии и народе, можно сказать — выходец из народных низов. Занимает самый высокий в стране военный пост и, главное, еще держит в руках офицерский корпус. Правда, влияние на солдатскую массу падает. Но если ввести жестокие меры — особенно смертную казнь на фронте и в тылу за малейшие нарушения дисциплины, за революционную и противовоенную агитацию, то можно будет прижать хвост большевикам и всем, кто им сочувствует. Прежде всего тем офицерам, кто слишком увлекся революцией и целиком пошел на поводу у солдатских комитетов. Ведь, оказывается, есть даже генералы, выступающие в пользу революции, в пользу этой чудовищной идеи — «демократизации» армии.

Алексеев не мог даже вспомнить сразу всех — так много их было. Но имена генералов Николаева, Свечина, Соколова сразу всплыли в его памяти.

«Для начала я перестану подавать им руку, — решил мысленно верховный главнокомандующий. — Пусть не нарушают корпоративность офицерского корпуса! А там посмотрим…»

74. Петроград, 20-21 апреля 1917 года

В казенной квартире военного министра из двух десятков комнат в здании Военного министерства на Мойке было шумно и неуютно. Хозяин дома болел. К нему без конца приезжали врачи, сестры милосердия, журналисты, представители «общественности». А сегодня еще собрались и министры, чтобы провести важное заседание правительства. По этому случаю грузный Гучков, одетый в парчовый халат, перешел в кабинет и возлежал теперь на груде подушек на кожаном диване, укрытый шотландским пледом. Рядом на мраморном столике стояла батарея пузырьков с лекарствами, а у изголовья, пока заседание еще не началось, сидела сестра милосердия.

Гучков, полуприкрыв глаза, наблюдал, какое впечатление произвела его болезнь на господ министров. Страшно испугавшись недавнего сердечного приступа, он не мог найти в себе силы и исполнить замышлявшееся им уже несколько дней: арест членов Временного правительства и Петроградского Совета с помощью верных ему армейских частей. «Момент вроде бы и подходящий — неорганизованное народное волнение в Петрограде растет, и на его волне можно было бы выйти в диктаторы, — расслабленно думал он, — но стоит ли эта бренная цель усилий? Можно ведь и умереть от душевного и физического напряжения, которые повлечет за собой такой шаг».

Ему и без того дорого обошлись интриги господ министров. Чего стоит один только тезка Александр Иванович Коновалов, мечтающий занять председательское место в этом сборище вечно спорящих между собой пустомелей, не способных оказать никакого сопротивления Совету. «Да и я по слабости своей, прости меня, боже, тоже не раз вынужден был идти на уступки рабочей и солдатской массе, чтобы предупредить еще более страшный бунт».

В числе последних вошел в кабинет князь Львов. «Он особенно радушно поклонился Михаилу Васильевичу Алексееву», — отметил про себя Базаров, занявший место в дальнем уголке, но поближе к главковерху.

Гучков тоже обратил на это внимание.

«Военному кулаку кланяешься, — ругнул он про себя председателя Временного правительства. — И вообще, князюшка, ты весь какой-то неисправимый непротивленец. Без конца рассуждаешь о здравом смысле русского народа, надеешься, что стихийные явления и эксцессы революции улягутся сами собой… думаешь, что этот здравый смысл мужика возьмет верх и вернет революционный развал в мирное русло нормальной государственности… Как бы не так! Его можно вогнать в это мирное русло только штыками и нагайками, каленым железом и шомполами!»

Когда все собрались, министры чинно расселись вокруг овального стола, стоящего в центре кабинета неподалеку от дивана. Прочие приглашенные, в том числе и Колчак с Корниловым, стенографисты — заняли места кто где поспел. Князь Львов открыл толстую папку, и заседание началось.

Между тем еще с утра сего двадцатого числа в казармах, в рабочих районах, а затем и на центральных улицах Петрограда начинало нарастать возбуждение. Поводом для возмущения рабочего люда и солдат послужило насквозь империалистское заявление министра иностранных дел Милюкова послам союзных держав. В этой ноте Милюков подчеркнул, что Временное правительство будет вполне соблюдать обязательства, взятые перед союзниками, и безусловно сохранять все старые цели войны, то есть программу аннексий и завоеваний.

Раньше всех об аннексионистской ноте Милюкова, опубликованной утром, узнали солдаты — ведь солдатские комитеты в первые недели революции выписывали и получали бесплатно много газет. На заводах же, в цехах, к обеденному перерыву появились агитаторы, которые стали поднимать народ против империалистической политики Временного правительства. В казармах закипели приготовления. Затем тысячи солдат потянулись в центр. Они сливались с колоннами рабочих и стремились к Мариинской площади.

…Министры в кабинете Гучкова не успели обсудить и первых двух вопросов, как за окнами начал нарастать гул толпы. Люди прибывали и прибывали к Мариинскому дворцу, заполняя огромное свободное пространство.

Алексеев сделал знак Базарову посмотреть, что там творится. Полковник осторожно, стараясь не помешать очередному оратору, подошел к высокому оконному проему и увидел море голов. Больше было солдат. «Тысяч тридцать!..» — прикинул на глаз Базаров. Солдаты и матросы при винтовках с примкнутыми штыками плотной толпой окружили Мариинский дворец, забили все подходы к нему и парадный подъезд. Над толпой колыхались лозунги и знамена. «Долой Милюкова!», «Долой аннексии и контрибуции!» — было видно на транспарантах издалека.

Базаров вернулся к Алексееву и, склонившись к его уху, принялся шепотом докладывать о том, что он увидел. Ближайшие соседи Алексеева отвернулись от Терещенко, доказывавшего что-то Некрасову, и старались услышать то, что тихонечко говорил Базаров. Они уловили только, что зрелище, открывающееся из окна военного министерства, было внушительным. Князь Львов прервал Терещенко и объявил перерыв. Господа министры, теснясь, припали к окнам. Даже Гучков не выдержал, поплелся к окну.

Страх, гнев, возмущение, пренебрежение и злобу читал Базаров на лицах высокопоставленных господ, постепенно отвращавших свои взоры от площади, чтобы снова собраться за столом и обсудить, как следует подавить этот народный порыв.

— Не сомневаюсь, что это дело рук большевиков… — цедил сквозь зубы Коновалов.

— Не обошлось и без ваших друзей эсеров, — упрекал Милюков Керенского.

Гучков медленно, шлепая домашними туфлями, вернулся на свой диван, но не лег, а сел, заложив подушки за спину.

Постепенно воцарилось молчание. Никто не хотел начинать.

— Господа, — взял на себя роль председателя Гучков. — Согласно докладу его превосходительства генерала Корнилова мы имеем в нашем распоряжении более трех с половиной тысяч верного нашему правительству войска… Мы не беремся усмирить с их помощью все происходящие в Петрограде волнения. Но в случае нападения на нас мы дадим хороший отпор. Вооруженный отпор!.. — подчеркнул он.

Черноволосый молодой Терещенко нервно погладил свой аккуратный англизированный пробор.

— Если прольется кровь, я вынужден буду подать в отставку, — почти выкрикнул он, явно напуганный увиденным из окна.

Гучков обвел глазами всех министров. По выражению их лиц понял, что только он и Милюков готовы защищаться всеми наличными силами. Прочие же господа находятся на грани того, чтобы дружно подать в отставку. Это открытие буквально ошеломило его, сковало волю. Он вновь почувствовал боль в груди и отвращение к беспомощной политике Львова и других болтунов.

«С этими господами мямлями, как их правильно назвал генерал Крымов, порядка в государстве не наведешь! Надо уходить из этого вертепа, называемого правительством, отправляться на фронт в качестве председателя военно-промышленного комитета, сколачивать там боеспособные части и только с ними отвоевывать столицу, государство у анархии… Генерал Крымов поможет! Найду и других генералов! Военные должны встать на мою сторону, помочь взять власть. Только я способен навести настоящий государственный порядок в России!» — рассерженно думал Гучков, без всякого внимания слушая словопрения министров.

А говорилось, между тем, об организации контрманифестаций в поддержку Временного правительства. Генерал Корнилов уже покинул кабинет министра, встретился на Мариинской площади со Скобелевым и Гоцем, представителями эсеро-меньшевистского большинства в исполкоме Совета, обходил с ними собравшиеся войска и призывал их разойтись. К семи часам площадь стала пустеть. Солдатам, матросам и рабочим надоело стоять в бездействии.

Алексеев и Базаров покинули дом военного министерства. Они видели, как «чистая публика» стала заполнять Невский, улицы и площади подле Мариинского дворца, чтобы выразить доверие Временному правительству.

Главковерх сидел в авто крайне озабоченный. Заседание правительства показалось ему глупой комедией, контрдемонстрация — дурацким гулянием. Он решил вернуться в Ставку, чтобы начать там подготовку к усмирению радикальных элементов в войсках и в Советах. Базаров заметил, как старый генерал тщательно задернул штору на автомобильном окне. Михаил Васильевич не желал видеть скопища народа, лозунги и флаги. Они были ему отвратительны.

75. Петроград, май 1917 года

Работая в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов, Настя освоила новую для себя профессию и уже довольно быстро стала печатать на машинке. По вечерам она терпеливо изучала стенографию. Знание стенографии дало бы ей возможность присутствовать на заседании Совета и стенографировать речи депутатов. Ее увлекала эта работа. Она чувствовала себя здесь нужной, полезной делу партии большевиков, которой решила посвятить свою жизнь. Иногда она задумывалась над тем, правильно ли поступила, отказавшись от профессии певицы? Но тут же отметала эту мысль. Она должна быть там, где нужнее всего.

Дома были недовольны переменой в ее судьбе. Особенно переживала тетушка. Даже роль сестры милосердия больше импонировала ей. Ведь и великие княгини приезжали в лазареты во время войны ухаживать за ранеными! Тетушку потрясла фраза, брошенная Агашей: «Наша барыня-то! Превратилась в барышню-ремингтонистку!» Но Мария Алексеевна решила ничего не говорить Насте, а дождаться приезда Алексея и излиться только ему. «Он муж, пусть он и думает… Такой голос променять на бумагомарание. Это же безрассудство», — вздыхала она. Алексея долго не было. Она решила написать в Минск и удивилась полученному ответу: «Милая тетушка, сейчас такое время, что каждый должен поступать так, как подсказывает ему совесть. Не волнуйся за Настю!»

Духовным наставником Насти стал Сенин. Они виделись почти каждый день, и Сенин рассказывал ей о тех разногласиях, которые вспыхивали в Совете между меньшевиками, эсеровской фракцией и большевиками. Сенин давал Насте читать последние работы Ленина, объяснял ей пункт за пунктом позицию большевиков.

— Предстоит еще большая борьба и жестокая схватка, но мы обязательно победим, — говорил он ей.

Он часто выступал перед рабочими, ездил на фронт к солдатам, стараясь донести до их сознания ленинские слова.

Именно Сенин предложил Насте освоить стенографию: «Ты нам будешь очень полезна на заседаниях. Ведь когда идет драка — очень важно знать платформу каждого выступающего. А ты своя. Мы верим тебе, учись быстрее».

«Ты у нас своя», — эта фраза долго звучала в душе Анастасии.

Она преклонялась перед такими профессиональными революционерами, как Сенин, Василий. Это были люди убежденные, готовые в любую минуту умереть за великую идею, за народ, за Россию. Их не страшила ни каторга, ни тюрьма, ни пуля из-за угла.

Когда-нибудь им воздается должное, хотя они так скромны, что и не помышляют об этом. Настя гордилась тем, что работала рядом с ними. Она вспомнила последний разговор с Алексеем и улыбнулась: «Он тоже будет с нами. Такие, как он, честные, мужественные, не стоят в стороне и пассивно наблюдают. Душою он уже с нами, только не может переступить последний порог».

Она помнила, каким восторженным, счастливым пришел он после выступления Ленина в манеже. На следующий день они прощались как-то особенно нежно и трогательно. Они не просто муж и жена, а единомышленники.

Став министром торговли и промышленности, Коновалов надеялся на большее. Он понимал, какую силу в себе таила армия. «Этой силой надо суметь правильно распорядиться, а чтобы подчинить ее себе, следует внедрять в армию своих людей. Надеялся он, что при определенной ситуации поддержит и английский министр.

Претендентов на кресло премьера много. В такое смутное время вести игру надо особенно осторожно. Будучи умным и проницательным человеком, Коновалов давно понял политику Альбиона: находиться в стороне, плести интриги, сталкивать всех лбами, а потом пожинать плоды. Это хороший урок и ему, именно такой политике он и будет следовать.

Нужны люди преданные. Он вспомнил генерала Соколова, сопровождавшего Мильнера. Этот человек может оказаться хорошим партнером в его игре. Надо бы поближе познакомиться, и, не откладывая, Александр Иванович позвонил слуге, велел немедленно позвать секретаря. Через минуту Гриша преданно смотрел на хозяина.

— У меня к вам деликатнейшее поручение, — начал Коновалов, улыбнувшись. — Необходимо узнать все о генерале Соколове. Если вы помните, это тот самый генерал, что сопровождал лорда Мильнера. Вот о нем нам и нужно все знать. Даю вам два-три дня. Кроме того, — продолжил он, — я хотел бы вас видеть комиссаром Временного правительства. Это будет полезно для нашего общего дела.

— Вы хотите удалить меня от себя?! — обеспокоился Гриша.

— Напротив! Ты станешь еще ближе мне, на тебя будет возложена специальная миссия, такая, какую я могу поручить только близкому человеку.

— Рад служить вам! — почти по-военному воскликнул Гриша.

Но в действительности задание его сильно смутило. Неприятный холодок пробежал по спине. Ему не надо было наводить о Соколове справки. Он знал о нем все. Биографию Алексея Алексеевича и биографию его жены он знал как свою собственную. Вспомнил и про анонимное письмо, посланное в Минск. Казалось, неотвратимая беда надвигается на него. Он должен все продумать. Ведь неспроста Соколов понадобился патрону.

76. Петроград, июнь 1917 года

Характеристика, данная Соколову, очень заинтересовала Коновалова: «Умен, по характеру тверд. В прошлом — разведчик Генерального штаба, бежал из австро-венгерского плена, патриот — верен России, сейчас генерал-квартирмейстер в Минске».

Там, в штабе Западного фронта, особенно был нужен свой человек и не просто осведомитель, а деятель, способный принять то самое решение, которое будет нужно ему — Коновалову. Соколов пользуется уважением, к его мнению прислушиваются и в Генеральном штабе. В планах Коновалова Соколов начал занимать большое место. Хорошо, если они поладят.

Коновалов остался доволен и Гришей: четкость и быстрота часто решают многое. Очень важно уметь разбираться в людях. В Грише он не ошибся. Надо прощупать теперь Соколова. Слишком серьезная ведется игра.

В военном министерстве у него были свои люди. Не проблема сделать Гришу комиссаром Временного правительства. Ему выдадут мандат. После этого он поедет в Минск и вручит Соколову письмо с приглашением приехать в Петроград. Командировку генералу он организует через свои каналы, ему не придется беспокоиться. Нужно только согласие Соколова.

— Собирайся скорее! Сегодня ты получишь мандат, а завтра поедешь в Минск. — Голос Коновалова звучал уверенно, но вместе с тем и добродушно. К властным ноткам примешивалось что-то отеческое. В подобные минуты он всегда обращался к Грише на «ты», как бы подчеркивал свое особое расположение и беспокойство за его судьбу. — Мое письмо передашь лично Соколову. Строго конфиденциально! Получив ответ, дашь мне телеграмму: «Срочно выезжаю, встречайте», — инструктировал Коновалов, словно заправский разведчик.

— А если ответ будет отрицательным? — спросил Гриша.

— Такое не должно произойти, — произнес сухо министр торговли и промышленности.

Получение мандата комиссара Временного правительства и предписание выехать с инспекцией на Западный фронт не отняло много времени. На обратном пути Гриша зашел в цветочный магазин и отправил очередную корзину Насте. Сколько было этих корзин, букетов — трудно сосчитать. Но Гриша впервые в жизни так любил женщину, что траты на нее доставляли ему удовольствие. Чувство к Насте как бы поднимало его в своих собственных глазах. Он готов был примириться с любыми бедами, всем все простить, лишь бы рядом была Настя. А деньги он всегда заработает и окружит ее необыкновенным вниманием.

Единственное, что его не устраивало в этом мире, так это Соколов. Новое назначение давало возможность Грише свести счеты с генералом. Но, с другой стороны, его начинала беспокоить заинтересованность Коновалова в этом везунчике.

Завтра он увидит Соколова, будет улыбаться ему, хотя самое большое желание — выстрелить в упор и все решить этим. Сам того не замечая, он оказался около Таврического дворца. Он знал, что Настя теперь работает в Совете рабочих и крестьянских депутатов. Он прошел несколько раз мимо чугунной ограды дворца и вдруг увидел ее вместе с каким-то человеком. Гриша остановился и стал ждать. И по мере того, как она приближалась, ему становилось страшно. Их глаза встретились. В них он прочел отвращение и враждебность.

— Подождите меня в стороне, Сенин, — сказала она и сама подошла к Грише.

Слова, которые она произносила, казалось, хлестали Гришу по лицу.

— Я думала, что мы можем стать друзьями, но ты решился на подлость и низость — написал анонимное письмо Соколову, оклеветал меня. Между нами не может быть ничего общего. Я презираю тебя. Не смей посылать мне цветы, я знаю, что они от тебя, хотя ты их посылал, как и письмо, анонимно.

77. Петроград — Минск, июнь 1917 года

Сидя в купе, Гриша размышлял о случившемся. Конечно, он не мог предвидеть того, что Настя угадает отправителя анонимного письма. «Я недооценил Настю, но и Настя недооценила меня», — думал он.

Дорога успокаивала. Перед глазами мелькали деревушки, на смену им пробегали города, проплывали широкие российские пейзажи. Монотонный стук колес притуплял волнение, настраивал на раздумья и оценки. «Настю я, конечно, потерял. А как быть с пресловутым посланием от Коновалова? Вряд ли Соколов согласится на эту встречу, а если исход будет положительным и он поедет на встречу с Коноваловым, то какая роль будет отведена мне?»

Тут он вспомнил о своем мандате комиссара, который позволяет ему инспектировать армию, и подумал, что это как нельзя кстати. За неделю до отъезда он прочитал в «Русском голосе» статью, в которой рассказывалось, как озверевшие солдаты растерзали офицера, приехавшего усмирить бунт. Статья вселила ужас в душу Гриши, когда он ее читал. «А почему это не может повториться с Соколовым?» — думал он. Он знал, что такие буйные полки существуют и на Западном фронте. Надо только суметь направить их.

Да, пожалуй, так он и сделает и ни словом не обмолвится о письме Коновалова. Предъявит Соколову свой мандат, скажет, что цель его визита — наведение порядка в армии, и попросит Соколова содействовать ему в столь сложном деле.

Гриша даже рассмеялся от удачно пришедшей мысли. «Это тебе, батенька, не австро-венгерский плен, а озверевшая русская солдатня. Они не больно-то захотят слушать твои нравоучения. Им подавай хлеб, водку да сухое обмундирование», — мысленно вел он разговор с Соколовым.

Эти сладкие мысли смежили его веки, и он заснул.

78. Западный фронт, июнь 1917 года

Григорий Поляков, комиссар Временного правительства для особых поручений, уже много дней вынашивал план физического устранения Алексея Соколова. Он закалывал его солдатскими штыками, расстреливал из пулемета, душил отравляющими газами… Гриша сам поражался тому, что эти мечты целиком завладели им. Он обдумывал детали своего плана тщательно и всесторонне. Все следовало сделать чужими руками и так, чтобы потом убедительно рассказать Коновалову. А хозяина он боялся — тот бывал беспощаден, когда срывались какие-либо его дела. К тому же Гриша надеялся, что в ближайшем будущем Александр Иванович станет министром-председателем Временного правительства и сделает своего секретаря по крайней мере директором какого-либо департамента. А возможно, и министром — ведь всем нужны свои человечки на ключевых местах.

Теперь, кажется, желаемое было близко к осуществлению. Комиссар Поляков прибыл в Минск для инспекции штаба Западного фронта и приведения в спокойствие солдатских масс перед наступлением. Генерал Эверт радушно принял посланца Временного правительства, поведал ему о своих сложностях и проблемах. К неудовольствию Гриши в числе лучших генералов и офицеров, пользующихся любовью и уважением штабных и даже солдат гарнизона, Эверт называл Соколова.

Перед поездкой Гриша познакомился с секретными документами о настроениях в войсках и знал, что главная масса солдат находится еще в состоянии брожения, отнюдь не желая идти в наступление, запланированное Керенским. «Эта масса не сознает важности момента и составляет благодатную почву для крайних лозунгов и эксцессов, вследствие чего настроение неустойчивое и зависит от крикунов…» — припомнил он теперь строки одной из шифровок.

«Это мне как нельзя более на руку», — думал Поляков, по документам в минском штабе выбирая наиболее анархиствующую часть. Таковую он сыскал быстро. И военному начальству, и исполкому солдатского комитета в Минске 703-й полк был известен как самый дезорганизованный. В него-то и вызвался поехать Гриша, он просил при этом дать ему в сопровождение представителя исполнительного комитета солдатского Совета, а также генерал-квартирмейстера Соколова. И Эверт, и комитетчики были очень довольны, что господин комиссар из Петрограда сам убедится в необходимости часть расформировать, а зачинщиков посадить в тюрьму.

От исполкома были назначены твердые оборонцы, солдаты Ясайтис и Вербо. Главнокомандующий Западным фронтом Эверт, со своей стороны, приказал Соколову назавтра сопровождать делегацию в 703-й Сурамский полк 2-го Кавказского корпуса.

…Еще вечером, на ужине в офицерском собрании, Алексей увидел и узнал Гришу.

— Комиссар Временного правительства Поляков, — представил ему Эверт Григория, когда Алексей подошел к столу, где по традиции сидели высшие чины.

— Мы давно знакомы, — спокойно ответил Соколов.

Какая-то сила подняла Гришу на ноги, когда он так близко увидел Алексея. Это его и самого удивило. «Неужели я его так уважаю?» — мысленно спросил он себя.

— Садитесь, — добродушно сказал Алексей, и Гриша покорно сел. — Значит, это с вами мы завтра едем в 703-й полк? — спросил Алексей.

— Так точно, ваше превосходительство! — подобострастно склонил голову Поляков. Алексей чуть поморщился.

— Титулования отменены приказом номер один. Не следует теперь обращаться так… — сухо заметил он.

Все за столом увидели, что бойкий комиссар почему-то очень тушуется в присутствии Соколова…

Наутро выехали в открытом автомобиле прямо после завтрака, захватив исполкомовцев. Девяносто верст до Молодечно, где располагался штаб 10-й армии, проехали быстро по хорошей дороге. Дальше, в сторону деревни Готковичи, где стоял полк, вел проселок.

Гриша уселся рядом с шофером. Он не мог смотреть в глаза Соколову, мысли о страшной мести целиком занимали его. Он снова и снова планировал, как надо все сделать, чтобы не пострадать вместе с Алексеем от разъяренной солдатской толпы. Кое-что он придумал.

Наконец за одним из поворотов живописной дороги на берегу реки показалась деревня. «Готковичи…» — взглянув на карту, определил Соколов.

— Стой, кто едет! — раздались из-за кустов крики, и какие-то солдаты бросились наперерез машине. Послышался стук ружейных затворов.

«Начинается!..» — подумал Гриша, и у него заболел живот.

Машина остановилась.

— Вылезай! — грубо скомандовал добежавший первым солдат. Со всех сторон на пассажиров нацелились штыки.

— Тут двое своих! — сказал кто-то, увидев Ясайтиса и Вербо.

— Братцы! Мы из исполкому! — запричитал маленький Ясайтис. — А это — господин комиссар Временного правительства… — указал он на Гришу.

— Знаем мы тут разных комиссаров! — закричал бородатый солдат, прибежавший первым. — Ездиют тут всякие… Уговаривают! Все равно не пойдем в наступление!

Гриша съежился на своем сиденье. Крупный и представительный молодой мужчина, он казался теперь маленьким и жалким.

— Перестаньте кричать, — спокойно, но требовательно сказал Соколов. — Встаньте на подножку и проводите нас в полк…

Бородача, видимо, очень поразило, что генерал обратился к нему на «вы». Он замахнулся локтем на остальной караул и рявкнул:

— Иттить за нами! — Сам он встал, как было указано, и мотор покатил в деревню.

Подъехали к полковому комитету. Из крепкой избы вышли трое солдат и прапорщик. Крайне неприязненно уставились на прибывших.

— Сейчас соберем митинг, — заявил прапорщик. Тут же из избы выскочили молодые солдаты и побежали во все концы деревни, очевидно по ротам. Толпами стали собираться нижние чины. Офицеры отказались идти и остались в штабе, стоящем на отшибе.

Тысячи четыре солдат скопились на выгоне за околицей. Гриша чувствовал себя отвратительно. Он отпросился у сопровождавшего их солдата, сделавшегося снова агрессивным, «до ветра». Бородач проводил его к кустикам. Ноги Гриши, обутые в роскошные желтые, с желтыми крагами ботинки, как у военного министра Керенского, вдруг ослабли. Он еле передвигал ими.

— В антананбиле растрясло! — посочувствовал бородач.

Надо было решать, что делать. Другого такого случья больше могло и не представиться.

Митинг уже начался. Вербо стал говорить длинную речь. В путаных и сумбурных выражениях он звал подчиниться большинству демократии, идти в наступление, хорошо относиться к господам офицерам, которые теперь сделались солдату равноправными товарищами… Его слушали молча. В толпе глухо назревал протест.

Когда соглашатель-исполкомовец кончил свою речь лозунгами в пользу войны до победного конца и полного доверия Временному правительству, на импровизированную трибуну вылез солдат 703-го полка. Вместо прений он коротко обратился к толпе с предложением: не задержать ли всех этих господ, которые прибыли требовать повиновения начальству, желающему теперь наступать.

Несколько голосов закричало в разных концах выгона: «Да! Следует!» Кто-то крикнул по адресу Вербо, что это переодетый офицер и что стоящий рядом генерал ему подсказывает, как убивать народ. Какой-то сумасшедшего вида тип, с пеной у рта, словно в припадке, закричал на Соколова, стоявшего молча подле трибуны: «Энтот енерал — помещик! Я у няго в имении рабочим был! Он нашего брату и за свиней не держит! Бей его!»

Настроение толпы резко менялось в худшую сторону. Вдруг оратор-солдат ударил своей стальной каской Вербо по голове, и тот залился кровью. Другие солдаты набросились с кулаками на Соколова и Ясайтиса.

Гриша из кустиков наблюдал за событиями, разворачивавшимися на выгоне. «Теперь или никогда!» — пришел он к решению и торопливо обратился к своему провожатому.

— Солдатик! Я за народ стою! Я тебе скажу, а ты передай своим товарищам, что генерал этот — важная персона из минской контрразведки… Он специально приехал, чтобы зачинщиков выявить и арестовать! И тебя он хотел арестовать и расстрелять! Если вы его казните — вам богом воздается! — торопливо шептал он бородачу, словно кто-то их мог подслушать. Солдат от его слов все более свирепел. Дослушав, он нервным движением проверил, дослан ли патрон в патронник, подхватил винтовку наперевес и бросился к толпе, которая уже тащила связанных ремнями Соколова и двух исполкомовцев к сараю.

Гриша за кустиками двигался перебежками и слышал, как солдаты решали, что будут делать с арестованными. Одни предлагали их немедленно расстрелять, другие — утопить в реке. Иные советовали бросить их на проволочные заграждения.

Поляков уже почти добрался до крайней избы, откуда недалеко было до штаба и автомобиля. Шофер сидел по-прежнему за рулем, втянув от страха голову в плечи. И он и Гриша видели, как солдат-бородач догнал и прорвал кольцо конвоиров, ведших мимо сарая троих арестованных. Дальнейшее скрылось в толпе.

Вдруг от сарая прозвучали винтовочные выстрелы.

Гриша проскользнул в заднюю дверцу авто и сел на пол у заднего сиденья. Скомандовал шоферу: «Заводи и гони в Молодечно!»

Шофер перекрестился: «Царство им небесное!» Он, как и Гриша, был совершенно уверен в том, что этими выстрелами прикончили исполкомовцев и генерала. Взревев мотором, машина помчалась по проселочной дороге, откуда так недавно прибыла. Часть солдат бросилась бегом за ней, но тут же отстала и вернулась назад.

Только за дальним поворотом комиссар Поляков поднялся на сиденье и распрямил плечи.

«Надо, чтобы из минского штаба немедленно сообщили Насте, что восставшая толпа солдат 703-го полка растерзала генерала Соколова и еще двух человек!» — решил Гриша. Он вздохнул с облегчением и откинулся на хрустящие кожаные подушки.

79. Западный фронт, июнь 1917 года

Выстрелы, которые слышал Григорий, уносясь в авто, сделал из своего карабина унтер-офицер Иван Рябцев. Он служил в артиллерийской бригаде 16-й Сибирской дивизии начальником команды ездовых. Его дивизион стоял в соседней деревне. Иван с двумя батарейцами приехал в полковой комитет 703-го по делам и стал невольным свидетелем ареста Соколова и двух исполкомовцев. Рябцев сразу узнал своего «Лексей Лексеича», у которого служил вестовым еще в двенадцатом году, когда Соколов только что был переведен из Киева в Генеральный штаб.

Увидев, как разъяренная толпа солдат 703-го полка вела связанными генерала Соколова и двух его спутников, Иван так изумился, что не спешился — свалился с лошади.

— Братцы, что вы делаете?! — закричал он. — Это же Лексей Лексеич!

Он попытался остановить толпу, но возбужденные солдаты ничего не слышали и не желали слышать. Тогда, рискуя быть поднятым на штыки, Иван встал на их пути и выстрелил всю обойму из своего карабина в воздух. Конвой остановился.

— Братцы! — снова закричал Иван. — Не могите убивать хорошего человека! Я знаю, он никогда солдат не забижал!

— Он помещик! — раздался крик из толпы. — Серафим вот его опознал…

— Врет ваш Серафим! — уверенно закричал Иван. — У него именья, как у нашего брата крестьянина, — одна лошадь верховая была, Искрой звали…

Соколов улыбнулся Ивану одними глазами. Вербо и Ясайтис, почувствовав защиту, тоже стали кричать: «А мы из исполкому, не имеешь прав нас обижать!»

Неожиданно бородатый солдат протиснулся через толпу к арестованным и приставил штык к груди Алексея.

— Говори, гад, каких зачинщиков определять приехал?! Кого под суд подвесть хочешь?! — яростно заорал он. Толпа снова стала накаляться.

— Говорят тебе, он за народ стоит! — оттолкнул бородача Иван прикладом своего карабина и стал рядом с Алексеем. — Если вы его тронете, я вызову батарею и всех вас посеку шрапнелью!.. Сенька! — крикнул он одному из своих батарейцев, сверху, из седла наблюдавших всю сцену. — Скачи на батарею, чтобы сей момент с пушками тут были!

— А ты кто такой? — завопил бородач. — Шкура унтер-офицерская!

— Я председатель дивизионного комитета! — ответил ему Иван.

— Знаем, знаем! — закричали из толпы. — Он председатель!..

Сенька медленно поворачивал коня.

— Скорее! — снова крикнул ему Иван. Семен взял вскачь. Комья земли полетели из-под быстрых копыт.

— Заприте их в избу до выяснения! — скомандовал прапорщик, встречавший арестантов еще недавно гостями, прибывшими в штабном автомобиле. Теперь он не знал, что ему и делать. Арестованных втолкнули в дом, где стоял полковой комитет, заперли снаружи на большой висячий замок.

Под окнами немедленно начался митинг, снова обсуждавший, что делать с арестованными. Бородач, душевно поверивший Грише, все кричал, что Соколов из контрразведки, что ему доподлинно известно намерение Соколова узнать зачинщиков всех бунтов в полку и упечь их в тюрьму, что солдаты пожалеют, если оставят этих предателей народа в живых. Надсаживали свои голоса и другие солдаты, но прежней уверенности у них уже не было.

Главный перелом в настроении произошел, когда на гребне холма, господствовавшего над местностью, показались трехдюймовые пушки, которые ездовые ловко развернули на рыси. С передков и зарядных ящиков соскочили батарейцы. Через несколько минут орудия были изготовлены к бою.

С гробовым молчанием толпа наблюдала приготовления к стрельбе. Галопом прискакал Семен, спешился перед Иваном. По-старорежимному отдав честь, доложил: «Орудия к бою готовы, заряд на шрапнель!»

Иван немедленно предъявил ультимативное требование полку: освободить заключенных, поротно принести им извинения в форме письменных постановлений каждой роты 703-го полка.

Спорить с артиллерией никто не захотел. Полковой комитет принял все требования. Замок не только сняли, но натаскали в ведрах воды, чтобы узники могли умыться и привести себя в порядок. Иван вошел в избу вместе с членами полкового комитета, смущенно остановившимися подле дверей.

Соколов шагнул навстречу своему бывшему вестовому. Его глаза лучились душевным теплом.

— Здравствуй, Иван! — крепко пожал он руку Рябцеву. — Я рад тебя встретить, особенно в таких обстоятельствах… Спасибо тебе за помощь!..

— Оне же вас не знают, Лексей Лексеич! Эх! — с сожалением махнул Иван рукой в сторону окон, где еще недавно шумел митинг, а теперь остались лишь любопытные. — Так что ошибочка вышла! Сичас извинения говорить будут, — он повернулся так, чтобы не загораживать собой членов полкового комитета.

Алексей не успел сделать и шага навстречу им, как за окном послышался клаксон авто. Это шофер автомобиля, на котором удрал Гриша, поднял тревогу в Молодечно, в штабе 10-й армии, и в деревню Готковичи явились представитель комитета 10-й армии и помощник генерал-квартирмейстера. Они буквально ворвались в дом, ожидая увидеть трупы исполкомовцев и Соколова.

Помощник генерал-квартирмейстера тут же доложил Соколову, что господин комиссар Поляков спешно убыл в Минск, чтобы в тот же день отправиться назад в Петроград…

«Что-то он слишком быстро исчез, — промелькнуло подозрение у Алексея. — А я-то хотел передать с ним письмо Насте…»

80. Петроград, конец июля 1917 года

Весь жаркий июль посол Бьюкенен и военный агент Великобритании Нокс пребывали в мрачном настроении. Их рекомендация «навести порядок» в промышленности, выполнить программу «оздоровления» обстановки в армии и столице остались лишь в записке. Разрекламированное русскими партнерами, особенно Терещенко, июньское наступление на фронте захлебнулось. Большевики приобретали все большую силу, а популярность эсеров и других партий в армии резко пошла на убыль. Атмосфера в Петрограде и по всей России становилась все напряженнее.

В первых числах июля сэр Джордж решил, что наконец наступил долгожданный момент для подавления анархии раз и навсегда. Расстрел мирной демонстрации, закрытие «Правды», аресты большевиков заставили радостно биться сердца английских дипломатов и разведчиков. 4 июля посол его величества встречался с Терещенко и получил от него твердое обещание, что беспорядки будут пресечены железной рукой, как только прибудут с фронта верные правительству войска. Посол в ответ выразил готовность дать приказ английским подводным лодкам, базировавшимся вместе с русскими в финляндских шхерах, подойти к Кронштадту и торпедировать русские корабли, если они отправятся из Гельсингфорса в столицу на помощь большевикам…

Да, начало июля вселяло радужные надежды, хотя сэру Джорджу и пришлось указывать не раз министру иностранных дел Терещенко на непоследовательность репрессивных мер, причину чего он видел в слабости кабинета министров 6-го числа посол прямо посоветовал Михаилу Ивановичу и силам, стоящим за ним, то есть крупной российской буржуазии, сменить правительство. Князь Львов недостаточно силен, — уверенно сказал сэр Джордж.

Посол не церемонился с молодым сахарозаводчиком, лощеным и самоуверенным Терещенко, который лишь случайно стал во главе министерства иностранных дел. Министра не приняло всерьез и высшее общество Петрограда, называя по аналогии с героем популярной ленты синема — «Вилли Ферреро, или Чудесное дитя». При разговоре Бьюкенен передал ему очередную записку Нокса и подчеркнул, что предложения военного агента, изложенные в документе, это именно то, чего ждут на Уайтхолле. А предлагал Нокс следующее: восстановить смертную казнь для военнообязанных по всей России: потребовать от воинских частей, принимавших участие в демонстрациях 3-4 июля против Временного правительства и войны, выдачи подстрекателей; разоружить рабочих Петрограда и Москвы; учредить военную цензуру и предоставить ей право конфисковать не только тиражи газет, но оборудование типографий, печатные материалы которых призывают к нарушению порядка; все части, несогласные с этими пунктами, разоружить и превратить в рабочие батальоны…

Терещенко согласно кивал, слушая наставления Бьюкенена. А когда речь зашла о генерале Корнилове, он даже выразил благожелательные намерения на его счет. Министр точно знал, что генерал сделался очень близким человеком к британскому посольству в те месяцы, когда был главнокомандующим Петроградским военным округом.

— Мы считаем, — заявил министр, — что генерал Корнилов должен быть допущен в правительство, а несколько членов правительства должны находиться в Ставке, чтобы быть с ним в постоянном контакте.

Михаил Иванович заверил сэра Джорджа, что и Керенский, кумир влиятельных кругов, целиком разделяет такой взгляд.

Узнав об этом разговоре, генерал Нокс ехидно хмыкнул и добавил, что Керенский в вожди не годится, так как у него от Наполеона только актерские качества, но отнюдь не воля политика. Июль заканчивался, а у Бьюкенена и Нокса вместо исполненных дел были одни обещания. И то — Терещенко, а не самого Керенского.

…Теперь, перед завтраком у министра иностранных дел, венчающим собой июльские встречи, где, как знал Бьюкенен, обязательно будет и Керенский, посол продумывал линию разговора. Еще в феврале, покидая пост резидента СИС, Самюэль Хор подсказал, что если в этой стране потребуется найти военного диктатора, то лучше генерала Корнилова никого не сыскать. Только теперь сэр Джордж смог оценить всю глубину этого совета.

По его рекомендации люди Нокса сделали было подход к генералу Брусилову, когда тот стал уже верховным главнокомандующим и ему было тяжело подчиняться политикам-болтунам из Мариинского дворца. Но, по мнению посла, разговор с Брусиловым начали неправильно и сразу все испортили. Самолюбивому человеку задали дурацкий вопрос: будет ли он поддерживать Керенского в случае, если тот пожелает возглавить революцию своей диктатурой? Генерал, естественно, ответил отказом и понес какую-то чепуху, что, дескать, диктатура возможна лишь тогда, когда большинство ее желает!.. Какая же это диктатура, если все ее хотят?! Понятно, что после этого и на вопрос: не согласится ли сам Брусилов взять на себя роль диктатора? — генерал ответил решительным отказом. Пришлось сделать так, чтобы этого опасного старика правительство убрало с ключевого поста. К счастью, таково же было и намерение самого правительства… На его место был назначен Корнилов. Этот не откажется, когда ему предложат хлыст диктатора. Нокс прав — до чего же пуст и недальновиден Керенский. Ведь он не видит, как под его кресло министра-председателя подводится мина… Корнилов вполне устроит Лондон во главе России. Он охотно прислушивается к советам английских военных, явно стремится заручиться нашей поддержкой в борьбе за власть…

— Правда, генерал Алексеев, — продолжал раздумывать сэр Джордж, — характеризуя Корнилова, сказал, что это человек с сердцем льва, но с умом барана… Однако именно такой диктатор и нужен в России, чтобы интересы Британской империи были соблюдены.

Бьюкенен вспомнил лорда Мильнера. «Министр без портфеля» стал теперь как бы «министром по русским делам». Так подняла его авторитет поездка в Россию. Достойнейший сэр Альфред неоднократно указывал, что на русских надо сильно нажимать, используя положение Англии как кредитора, перевозчика военных грузов и поставщика вооружения для русской армии. А сэр Альфред ведь не только говорил, но и делал. Не без его влияния к началу июньского наступления русская армия получила из Англии менее половины обещанных орудий калибра от 150 мм и выше, не прислал и такого нового сильного оружия прорыва, как танки. Не выполнили других поставок оружия и боеприпасов. Посол знал и о сокращении русских военных заказов, идущих через Англию, о снижении сумм кредитов, о предоставлении с каждым месяцем меньшего количества судов для перевозок военных грузов в Россию. Посол это знал и сам проводил в Петрограде нужную Лондону линию.

Русский «человеческий материал» мог десятками и сотнями тысяч гибнуть на полях Галиции или в болотах Курляндии, но совесть сэра Джорджа Бьюкенена оставалась чиста. Он свято выполнял свой долг перед Уайтхоллом, перед Сити, перед его величеством капиталом. Выцветшие за десятилетия дипломатической службы честные глаза сэра Джорджа светились добротой, ангельская белизна просвечивала на висках и в усах, зычный голос не дрожал от сомнений. Бьюкенен был полностью убежден в своей всегдашней правоте старшего союзника, который может и должен указывать младшему партнеру его место.

Именно с таким настроением он собирался на завтрак к министру иностранных дел.

81. Петроград, конец июля 1917 года

Багрово-красное здание министерства у Певческого моста ярко пламенело в лучах солнца, стоящего в зените. Жара несколько поумерила пыл демонстрантов и митингующих. Народу на улицах в центре города после июльских событий заметно поубавилось.

Черный громоздкий автомобиль посла со стоном тормозов остановился у министерского подъезда. Огромный бородатый швейцар в синей ливрее с золотыми пуговицами привычно растворил дверь и склонился в поклоне. Лакированные ботинки мягко ступили на бесценный ковер. Напомаженный секретарь встречает на площадке лестницы, чтобы почтительно проводить знакомой дорогой в столовую господина министра.

В огромном, почти во всю стену, буфете резного черного дуба блестит вычищенное серебро. На фоне буфета как-то теряется черноволосый, в черном костюме, поджарый и элегантный молодой человек. Господин министр гладко выбрит, темные глаза источают радушие. Он спешит встретить посла на пороге.

За украшенным цветочными гирляндами круглым столом над белоснежной скатерью — коричневое пятно френча, бледное лицо с горящими глазами, ежик волос. «Керенский уже ждет меня!» — с удовлетворением отмечает Бьюкенен.

Посол занимает свое излюбленное место — спиной к окну, — и поражается, что два известных политика не додумались еще до того, чтобы самим скрыть свое лицо в тени и наблюдать при этом каждое движение на лице партнера, освещенном дневным светом.

Официанты в синих фраках и белых перчатках вносят кушанья. Никто не удивляется изысканному меню. Ведь только рабочим и мелким служащим недоступны из-за бешеных цен многие продукты. У купцов на складах есть все, начиная от устриц и омаров, кончая лиможскими сырами и тропическими фруктами. Три господина едят с аппетитом, но не забывают и главного — серьезного разговора.

Министр-председатель, военный и морской министр Керенский просит посла ускорить поставки тяжелой артиллерии и снарядов. Он высокопарно говорит, что невыполнение их в назначенные сроки грозит замедлить ход операций русской армии, напоминает о своей выдающейся роли в исполнении пожеланий союзников.

Посол не желает с ним дипломатничать. Бьюкенен прямо заявляет: его страна вряд ли согласится исполнить эту просьбу, если не получит уверенности, что Корнилов будет наделен всей полнотой власти для восстановления дисциплины.

Керенский в ответ произносит бурную речь о политике Временного правительства, направленной на сближение с союзниками. Терещенко словно заворожен его словами, внимательно слушает.

А Керенский все говорит и говорит, слушает себя, и лицо его розовеет от удовольствия.

Посол чистыми глазами смотрит на премьера. Улыбка его отражает вполне определенную дозу восторга, словно и он заслушался «соловья русской революции». Но думы о кандидате в диктаторы не оставляют его.

«Наверное, и Хор, и Нокс высоко ценят Колчака, как человека действия… Есть еще и Савинков… Он, может быть, даже сильнее характером, чем Корнилов. Нокс говорит, что этому эсеру-террористу недостает военного опыта, хотя он теперь и управляет военным министерством от лица Керенского… Савинков явно недопонимает важности возвращения к старым порядкам в армии, чтобы она снова сделалась боеспособной… Жаль, что из Алексеева не вышло диктатора. Он авторитетен у солдат, любим офицерами, тверд в отношениях с политиками… Жаль… Но его придется убирать из России — хотя бы в военные представители при союзных войсках во Франции, — чтобы не мешал здесь своим авторитетом… Конечно, надо еще надавить на Керенского, чтобы передача власти военному диктатору произошла тихо и мирно, словно поменялись всего лишь министры… А то солдатские и рабочие массы вмешаются в игру, как вмешались они в феврале, когда Львов обещал Мильнеру верхушечный переворот всего за две недели, а вышло — уже почти полгода и никаких результатов!..»

Керенский умолк.

— Господин министр-председатель! — вытянув губы, басовито вступил в разговор Бьюкенен. — Хочу напомнить вам о предложении генерала Корнилова включить Петроград юридически в прифронтовую полосу. Как скоро собираетесь вы сделать это и ввести тем самым в столице военное положение?

Настроение Керенского сразу стало тревожным. В упорстве Бьюкенена, навязывавшего ему Корнилова, словно любимого племянника на теплое место, почудилась опасность. Не случайно англичане так настаивают на выполнении всех требований этого вздорного и хитрого генерала. Сначала Нокс твердил о нем, теперь Бьюкенен… Сам Корнилов держится нахалом, он уверен в мощной поддержке со стороны союзников… А если это так? Если союзники выдвигают на роль Бонапарта именно этого генерала?! А кто мне поможет? Коновалов? Но он сам убирает конкурентов — хочет услать в Финляндию генерал-губернатором Некрасова, который посмел слишком выдвинуться.

Александр Федорович сделал вид, что увлечен едой, смакует нежную форель, а сам напряженно думал о том, как ответить британскому послу, чтобы не получилось слишком грубо, но поставило его на место.

Бас Бьюкенена продолжал рокотать. И словами, и голосом Бьюкенен выражал недовольство слабостью Временного правительства, упрекал, что оно неспособно преодолеть партийные разногласия и поставить великие требования войны выше узко эгоистических интересов партий.

Керенский слушал теперь внимательно, и гнев поднимался в его душе. Александр Федорович был уязвлен недооценкой его роли. С запальчивостью, недостойной в разговоре с послом страны-кредитора и поставщика, он ответил, что его правительство взяло задачу поддержания порядка в стране и не намерено торговаться с Англией…

Терещенко пришел в ужас. Так говорить с послом Великобритании?! Сын сахарозаводчика гражданской храбростью не отличался. Зато он знал закон рынка: диктует свои условия тот, кто силен. Кто слаб — выполняет эти условия. Поэтому Михаил Иванович позволил себе перебить собственного премьера и не дал ему договорить даже фразы. Воспользовавшись правом хозяина, он поднял выспренный тост за мужественных английских офицеров, кои в русской Ставке помогают в борьбе против общего врага.

Керенский понял, что получил деликатную поддержку от своего министра. Бьюкенен решил, что Терещенко выражает особую заботу о Корнилове.

…Завтрак заканчивался в пустых светских разговорах. Терещенко заметил, что посол остался недоволен своей неофициальной встречей с министром-председателем. Следовало как-то исправить положение. Ведь недовольство Лондона могло перекинуться и на него, отнюдь не замешанного в такие опасные дела, как высказывание собственного мнения. Терещенко очень хотел сохранить свой пост.

…На следующий день послу Великобритании дверь в министерском подъезде у Певческого моста отворял тот же швейцар. Тот же секретарь проводил господина посла — на этот раз в кабинет министра. При появлении Бьюкенена встали хозяин дома и носатый лысеющий, некрупный человек во френче цвета хаки, в желтых, как у премьера, ботинках и таких же крагах. Это был Борис Савинков, управляющий военным министерством. В милом разговоре оба заверили сэра Джорджа, что Корнилову будет предоставлена полная свобода действий.

82. Минск — Могилев, начало августа 1917 года

Алексей Алексеевич Соколов внимательно изучал свежие московские газеты с текстами речей на Государственном совещании, когда ему принесли телеграмму из Могилева. Генерал-квартирмейстер Ставки Романовский вызывал его в главную квартиру армии для доклада об итогах июньских и июльских наступательных действий на фронте. Соколов удивился столь странной цели командировки — ведь анализ стратегических вопросов входил в функцию главнокомандующего или начальника штаба фронта. Однако распоряжение собрать необходимые материалы к отходу ночного поезда отдал и стал готовиться к докладу. Газеты пришлось отложить, ему уже стало ясно, что верховного главнокомандующего Лавра Георгиевича Корнилова встречали в Москве не как защитника демократии и Временного правительства, а скорее как будущего единоличного правителя России. Не случайно на перроне Александровского вокзала при стечении народа купчиха Морозова бухнулась перед ним на колени.

Утром генерал Соколов вместе с адъютантом вышел из вагона на станции Могилев и не поверил своим глазам. По дебаркадеру прогуливались подтянутые нижние чины корниловского полка с нашивками на рукавах, изображавшими щит с черепом и костями, лихо козыряли офицерам с такими же нашивками… Расхлябанности солдат, какой-то опущенности офицеров, характерных теперь для всех гарнизонов, начиная со столичного, — здесь не оказалось и в помине. «Ставка начинается с «батальона смерти»! Какая мрачная ирония войны!» — подумалось Соколову.

Адъютант отправился к коменданту вокзала вызывать штабной автомобиль, а Алексей вышел размяться на привокзальную площадь. Фасад приземистого одноэтажного здания вокзала утратил свою прежнюю нарядность. Площадь и улица стали грязнее, запущеннее. Лишь обильная зелень садов украшала город. Множество торговок собрались на привокзальную площадь со своим нехитрым товаром — яблоками, грушами, вишней, семечками…

Скоро приехал штабной «паккард». За короткую дорогу Соколов отметил кое-какие многозначительные признаки. Эскадрон текинцев, любимого кавалерийского полка Корнилова, гарцевал куда-то по главной улице. Кони были хорошо вычищены, строй четок, всадники выглядели сытыми и довольными. Нижние чины подтянуты, как и их офицеры. Алексей давно не видел столь бравого войска. В Могилеве явно собиралась настоящая боевая сила.

Внешний вид Ставки за несколько месяцев, что Соколов здесь не бывал, совсем не изменился. Только внутри здания все сделалось каким-то полинялым, обветшавшим. Но полевой жандарм у двери выглядел молодцом. Он встал «во фрунт» перед генералом, как в старые времена, и не уходил с дороги до тех пор, пока ему не предъявили документы. Другие неуловимые детали также говорили о том, что в Ставке что-то готовится.

Романовского, генерал-квартирмейстера штаба верховного главнокомандующего, Соколов знал давно, со времен Николаевской академии. Он высоко ценил принципиальность Ивана Павловича, демонстративно ушедшего из Генерального штаба в знак протеста против просчетов и ошибок в подготовке России к войне. Это был умный, образованный и храбрый офицер в расцвете своих сил — ему было чуть более сорока лет.

Соколов поднялся на второй этаж, забрал портфель у адъютанта и направился в кабинет Романовского. Генерала он застал за работой. После взаимных приветствий Алексей приготовился вручить ему оперативные документы. Но широколицый, коренастый Романовский небрежно махнул рукой, сказав: «Отдай в Первое делопроизводство…», подошел к двери и запер ее, чтобы никто не помешал разговору. Из этого Алексей понял, что беседа будет весьма серьезной. Он без приглашения уселся в кресло, стоящее подле письменного стола.

— Я давно вас знаю, Алексей Алексеевич, как выдающегося офицера… — начал Романовский с комплемента, положив крупные руки на стол и весь устремившись вперед. Алексей вскинул на него глаза. — И хочу привлечь к спасению России! — с чувством, чуть картавя, продолжал Романовский. Алексей иронически улыбнулся, но перебивать не стал.

— Оно сейчас в том, — заметив его улыбку, сразу посуровел генерал, — чтобы железной рукой усмирить народную массу. Особенно солдатскую, ибо если она начнет выполнять приказы, любой бунт и анархию будет легко подавить…

Соколов молча слушал. Он уже понял, зачем его так спешно вызывали: о подготовке переворота Корниловым трещали все сороки по деревьям, а Романовский был одним из самых близких людей к нынешнему главковерху.

— Рабочие и крестьяне, а теперь уже и масса солдат слепо идут за большевиками, они перестали соблюдать порядок. Революционеры тащат Россию в германское рабство. Если бы мы в июне и июле не применили против позорно отступающих наших солдат пушки и пулеметы — немцы забрали бы уже Киев!..

— Иван Павлович, ведь революция спасла Россию от гнилого режима… — спокойно возразил Алексей Алексеевич, — а без народа революции не бывает… без народа — это заговор, мятеж, в лучшем случае — удачный переворот!

— Я вижу, вы марксистской теории научились!.. — съязвил Романовский. — Уж не Ленина-Ульянова ли почитываете?!

— А хоть бы и так, — усмехнулся Соколов. — Почему не набраться уму-разуму?

Романовский задохнулся от возмущения.

— Может быть, еще и жалкого адвокатишку Керенского защищать будете?!

— Успокойтесь, Иван Павлович! — спокойно сказал Соколов. — Этого фигляра я презираю…

Романовский утер пот со лба. Он решил, что все-таки нашел в Соколове единомышленника.

— Я вам расскажу, как офицерство срезало его лизоблюдов на государственном совещании в Москве, я только что оттуда… Представляете, Керенский сидит в особом кресле на сцене Большого театра, а за спиной его стоят навытяжку два адъютанта в штаб-офицерских чинах, — делился свежей историей генерал. — Так вся наша офицерская фракция направила к этим хлыщам боевого полковника, он им и рявкнул: «Если вы парные часовые, то это уместно только у трупа военного министра!..» А гвардейская молодежь вообще хотела вызвать этих фендриков на дуэль.

— Интересна… — протянул Алексей. — И что же вы предлагаете мне?

Генерал Романовский откинулся на стуле и сложил руки на животе. Помолчал, словно собираясь с мыслями. Соколов ждал.

— Лавр Георгиевич желает установить сильную власть и водворить порядок… — начал он.

— Военная диктатура? — задал вопрос Алексей.

— Называйте как хотите, но беспомощное Временное правительство должно уйти и освободить место для сильной личности…

«Это твой дурак Корнилов — сильная личность?» — хотел спросить Соколов, но с юности привитая субординация удержала его от такого вопроса о верховном главнокомандующем.

— …которой может быть только верховный главнокомандующий, располагающий силой армии, — докончил мысль Романовский. — Более того, я могу вам открыть, что даже некоторые министры идут с нами рука об руку, — продолжал он.

«Явно он имеет в виду Коновалова и Терещенко, ради которых и придумана вся эта затея…» — подумал Соколов.

— Сейчас мы отбираем лучшие войска и боевых офицеров, чтобы идти походом на Петроград, — открыл карты Романовский. — Я пригласил вас, чтобы обсудить, какие части может отправить Западный фронт для поддержки корпуса генерала Крымова?

«Ах вот, значит, кому поручено таскать каштаны из огня революции для Лавра Георгиевича!» — иронически подумал Соколов. Он подался вперед, посмотрел прямо в глаза Романовского.

— А почему вы думаете, что я примкну к заговору?

— Но ведь вы же против Керенского?! — удивился генерал.

— Против Керенского, — подтвердил Соколов, — но и против пролития крови своего народа… А попытка установить диктатуру будет означать гражданскую войну… Неужели вы этого не понимаете? Ведь за Корниловым окажется явное меньшинство, даже в армии. И это меньшинство назовут контрреволюцией.

— А вы думаете, порядок установят Советы «собачьих и рачьих депутатов»?! — повысил голос Романовский.

— Уж не господа ли Коноваловы и рябушинские?.. — сузил глаза Алексей. — Ведь мы, офицерство, — частица народа… Особенно те из нас, кто не имеет никакой собственности и живет лишь на жалованье…

— А вы, однако, обольшевичились, Алексей Алексеевич! — нахмурился Романовский. — Видно, с вами не договориться… Но я думаю, что вы поступите сообразно чести офицера?!

— Я могу возвращаться в Минск, ваше превосходительство? — перебил его вопросом Соколов.

— Хоть сегодня, ваше превосходительство! — овладев собой, ответил Романовский.

Алексей понял, что ему больше нечего делать в Ставке. Чтобы не сидеть за одним столом с генералом Корниловым и корниловцами за обедом в отеле «Бристоль», где по-прежиему отличалось хлебосольством офицерское собрание чинов Ставки, он заказал билеты на вечерний поезд. Единственный, к кому Алексей зашел поговорить о делах своего фронта, был Павел Александрович Базаров. Полковник, казалось, знал все.

— Тебя уговорили? — поинтересовался он.

Соколов улыбнулся:

— Обругали большевиком!

— Смотри, как бы тебя не арестовали… — всерьез предупредил Базаров. — Всем известно, что Деникин, Клембовский и кое-кто из других генералов тебе руки не подает!

— Это я им не подаю! — нашелся Соколов, но ему стало не по себе.

— Мы сейчас стоим перед попыткой военного переворота, — угрюмо высказался полковник. — Если Корнилов возьмет власть, то он разгонит все совдепы, вычистит из правительства всех так называемых социалистов-эсеров, меньшевиков и других… Но самое главное, Временное правительство тоже считает необходимым введение диктатуры против большевиков. Керенский предлагал Корнилову участвовать в директории из трех человек — он сам, Корнилов и Савинков…

По старой дружбе я тебе открою кое-какие секреты… Уверен, что не побежишь с ними к газетчикам, — устало улыбнулся Павел Александрович. — Здесь, в Ставке, частенько бывают Гучков и Рябушинский. Видели у Корнилова и бывшего секретаря Коновалова, а теперь комиссара Временного правительства Полякова.

«Наш пострел везде поспел!» — подумал Алексей о Грише.

— Они хотят столкнуть лбами Корнилова и Керенского, вот и требуют для Корнилова свободы действий якобы против большевиков. Но не только в большевиках дело. Идет борьба за власть. Небезызвестный тебе Крымов — кстати, большой друг Терещенко, — только что получил под командование Третий конный корпус и вчера отправился из Ставки собирать его на Петроград. Войскам ничего такого не будет сообщено. Им объяснят, что переброска вызывается оперативными соображениями: борьбой с десантом немцев поблизости от Петрограда. Даже дислокация составлена с учетом таких разговоров, Донская дивизия займет район от устья Невы до Ораниенбаума, Уссурийская — от устья до Сестрорецка, а Туземная — ее называют Дикой — разместится… — полковник эффектно умолк и ехидно выпалил: — …в Смольном!

Алексей подавленно молчал. Весь этот план означал реальную угрозу революции.

Базаров продолжил рассказ. Он поведал, что, когда корпус Крымова достигнет столицы и расположится в ней и на ближних подступах, Корнилов заставит Временное правительство объявить о введении смертной казни и в тылу, что неизбежно вызовет восстание большевиков. Тогда-то и будет пущено в ход оружие. Сейчас ленинцы еще не готовы к вооруженному восстанию, но положение может измениться. Станет труднее совладать с ними. Керенский сам рвется в диктаторы. Но генералы его опередят… Болтуны в Мариинском дворце немногого стоят. Корнилов же не задумается, чтобы сдать Ригу немцам, — только бы напугать всю эту камарилью…

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — нахмурил брови Соколов.

— Надоела вся эта чехарда главнокомандующих, словно министров перед февралем… — зло ответил Павел Александрович. — Один Брусилов был настоящий полководец, но он отказался от «чести» стать диктатором.

— Ты прав, Павел Александрович! — согласно кивнул Алексей. — Вся эта возня и заговоры — омерзительны. С немцами не умеем воевать, а вот со своим народом… По мне — лучше уж большевики в правительстве. Они по крайней мере честнее и откровеннее. При таком состоянии солдат мы действительно не можем воевать с немцами, впору сепаратный мир заключать…

— Откуда ты про это знаешь? — понизил голос до шепота Базаров. — Действительно кое-какой зондаж Временного правительства в этом направлении был, но это — строгий секрет…

— Если меня будут допрашивать в контрразведке, я тебя не выдам… — пошутил Соколов. Он вспомнил рассказ Сухопарова о работе Керенского в шпионской фирме Константина Шпана, о его подозрительных связях и понял, что министр-председатель ведет какую-то свою крупную игру.

Помолчали, не желая углубляться в дебри политики. Кадровым офицерам политические вопросы по-прежнему претили.

Поговорили о том о сем. С грузом тяжелых впечатлений отправлялся Алексей Соколов назад, в штаб Западного фронта.

83. Минск, конец августа 1917 года

После позорной сдачи корниловцами Риги 21 августа события в штабах и в войсках стали стремительно нарастать. В сердце Алексея Соколова падение Риги отдалось острой болью. Его коллеги-генералы, оказывается, были способны на массовое предательство ради контрреволюции — иначе нельзя было оценить те преступные действия, которые совершались командованием на Рижском фронте. Пять полнокровных корпусов и две бригады давно и уверенно держали оборону против противника, но 14 июля по приказу Клембовского на левом берегу Западной Двины без боя был сдан так называемый Икскюльский плацдарм, легко удерживавшийся в течение двух лет. Главнокомандующему Северным фронтом и его генералам, в том числе командиру 43-го корпуса Болдыреву, заранее было известно не только время, но и место атаки германцев. Путаные приказания, отсутствие плана, решимости, растяжка и разброс сил — все было направлено на то, чтобы это бесполезное для германцев в стратегическом отношении наступление стало серьезным политическим фактором угрозы революционному Петрограду.

Только стойкость латышских стрелков помогла двум русским корпусам — 6-му и 2-му Сибирским избежать окружения. Германцам не удалось окружить и уничтожить 12-ю армию. Ригу вполне можно было удержать, но во исполнение директивы Корнилова Рига была оставлена.

25-го числа Третий конный корпус начал по приказу Корнилова движение на Петроград. Одновременно в штаб Западного фронта поступило распоряжение генерал-квартирмейстера Ставки Романовского о направлении в сторону Петрограда самых боеспособных частей.

Начальник штаба Западного фронта генерал Духонин пригласил к себе генерал-квартирмейстера Соколова. Маленький, серый генерал Николай Николаевич Духонин, как это уже понял Соколов, был слаб телом и душой. В первые дни войны он командовал полком, и случаю было угодно, чтобы на редкость безвольный, даже трусливый человек сумел отличиться и был награжден офицерским «Георгием». «Генеральская чехарда», устроенная после февраля семнадцатого года, привела теперь Духонина в кресло начальника штаба Западного фронта.

Алексей вошел в кабинет. Перед ним сидел щеголеватый человечек с невыразительным лицом, франтовато закрученными усами, кончики которых были нафиксатуарены. Сквозь пенсне без оправы блестели черные, близко посаженные глаза. Аксельбанты на кителе свидетельствовали о причислении к Генеральному штабу. Белый Георгиевский крестик на груди и красный — Владимира с мечами на шее — дополняли его начальственный образ.

Тоненьким голоском он поздоровался второй раз за день с Соколовым и протянул ему телеграмму с приказом о выделении самых боеспособных войск в армию генерала Крымова.

— Когда же он стал командовать армией? — удивился Алексей Алексеевич.

Таким же дискантом Духонин отвечал, что Крымов собирает теперь армию, а начальником Третьего конного корпуса назначен генерал Краснов. Его эшелоны уже двинуты к Питеру.

— Дорогой мой Алексей Алексеевич! — взмолился Духонин. — Я на Западном фронте человек новый — всего несколько дней как приступил… Войска еще хорошо не знаю… Выберите, голубчик, понадежнее что-нибудь и прикажите начальнику военных сообщений отправить их в подкрепление Краснову…

Алексей понял, что Духонин хочет уклониться от того, чтобы поставить свою подпись под явно мятежным приказом.

«Ну что ж! — подумал генерал-квартирмейстер, которого за глаза в офицерском собрании уже начали называть «большевистским генералом». — Я вам подберу, господа заговорщики, такие части, что они бегом в атаку пойдут — только не против рабочих и солдат Петрограда, а против Крымова и Краснова…»

— Будет исполнено! — спокойно ответил он Духонину и вышел.

Ему не надо было смотреть десятидневную сводку о настроении в действующей армии, которую он сам же подписал три дня тому назад для Ставки. Он знал, что в 10-й армии, в 69-й дивизии 38-го корпуса настроение чревато взрывом. Было замечено, что солдаты там ищут малейшей возможности выступить с протестом или отказом от работ, занятий и тому подобного.

Весьма малонадежными для генералов были и части 1-го Сибирского корпуса, в особенности — 4-й полк 1-й Сибирской дивизии, вся 2-я дивизия и 61-й полк 16-й Сибирской дивизии…

«Вот их-то я и пошлю «в поддержку» Крымову. В жуткой неразберихе никто не будет поднимать старые сводки о настроениях, чтобы уличить меня. Этим я хоть немного помогу честным людям, стремящимся к подлинной свободе своего Отечества… Но надо об этом обязательно предупредить Ивана Рябцева… Он сразу поймет, что надо делать…»

На звонок тотчас появился адъютант.

— Вызовите ко мне спешно, любым видом транспорта, председателя дивизионного солдатского комитета 16-й Сибирской дивизии Рябцева… Пригласите начальника военных сообщений фронта и ремингтониста — будем готовить приказ о передислокации ряда частей…

84. Петроград, 28 августа 1917 года

Полковник Александр Юрьевич Мезенцев с начала августа состоял в штате канцелярии правительства в Зимнем дворце как офицер связи с военным ведомством. Он уже залечил свои раны, бурные военные годы посеребрили его черную бороду и добавили морщин на лицо. Последние дни, проведенные под крышей Зимнего дворца, сильно повлияли на него. Мезенцев был увлечен демократией. Но та драка за власть, интриги, борьба амбиций и лицемерие, которые он увидел, бывая на заседаниях Временного правительства, совещаниях министров, на встречах Керенского с разными деятелями, все чаще вызывали у него приступы пессимизма. А с двадцать шестого числа события вообще стали разворачиваться с бешеной скоростью. Верховный главнокомандующий Корнилов поднял мятеж. Вчера Мезенцев прочитал телеграмму Керенского Корнилову с приказом немедленно сдать должность генералу Лукомскому и прибыть в Петроград — явно для того, чтобы быть арестованным. Корнилов не подчинился, Лукомский подал в отставку. Душа Мезенцева разрывалась между демократией, Керенским — с одной стороны, и военной кастой, генералитетом — с другой.

Генерал Крымов уже прибыл в Петроград, чтобы создать здесь особую армию для подавления большевистских беспорядков, и Мезенцев, как честный офицер, всегда презиравший жандармские методы в армии, был потрясен, узнав, что его старый товарищ полковник Дутов и множество других офицеров явились в столицу для того, чтобы именно сегодня организовать под видом большевиков уличные выступления и тем самым дать повод генералам разогнать правительство, Совет, демократические партии. Правда, господа офицеры, узнав о том, что планы Корнилова и Крымова открыты, ударились в беспробудное пьянство в военной гостинице «Астория», а некоторые даже добрались и до «Виллы-Роде», где ранее кутил сам Распутин. Однако факт провокации был налицо, и Мезенцев принял это близко к сердцу. Удручали прямодушного полковника и попытки лидера кадетов Милюкова и других буржуазных публицистов представить все дело Корнилова не как мятеж, а как маленькую размолвку в благородном семействе.

Все эти переживания вновь посетили полковника, когда он рано утром по поручению секретаря Керенского отправился на Царскосельский вокзал, чтобы встретить и привезти к министру-председателю Михаила Васильевича Алексеева, только позавчера убывшего в Смоленск, но теперь спешно возвращенного в столицу телеграммой Керенского.

Еще в авто на пути в Зимний дворец Мезенцев доложил обстановку Алексееву и добавил, что министр-председатель непрерывно совещается то с делегацией президиума ЦИКа, то с делегацией Совета казачьих войск, то с господами Терещенко и Коноваловым.

— А что еще нужно Коновалову? — спросил недовольно Михаил Васильевич. — Ведь он в мае вышел из правительства в знак несогласия с экономической политикой Петроградского Совета…

— Ходят слухи, что Керенский снова хочет взять его в правительство и сделать своим заместителем, — отозвался полковник. Мезенцев уже начал разбираться сам, кто есть кто в кабинете министров, хотя еще не совсем усвоил партийную принадлежность каждого из них.

В «подъезде императрицы» Алексеева встретил Вырубов, приближенный Керенского с длиннейшим и пышнейшим титулом — «уполномоченный Временного правительства по реформированию военных управлений и слиянию общественных организаций на фронте на правах помощника военного министра и председатель Особого комитета по объединению деятельности общественных организаций на фронте». Юркий Вырубов повел Алексеева в личные покои Александра Третьего, которые избрал своим местом жительства в Зимнем дворце Александр Федорович Керенский.

Михаил Васильевич просил следовать за собой и Мезенцева. Старик не знал, зачем его вызвал министр-председатель, да еще в такую минуту. Он ожидал подвоха. Мезенцев понял, что должен выступить в роли свидетеля.

По ухоженным, с красной ковровой дорожкой лестницам, где на каждой площадке кланялись гостям ливрейные бородатые лакеи, оставшиеся с царских времен, поднялись на третий этаж. Прошли залом, увешанным и уставленным предметами китайского искусства, достигли большой угловой комнаты, в которой у императора была его личная гостиная. Мезенцев здесь еще не бывал. Но, увидя ее, сразу вспомнил о ненависти, с которой большинство кадровых офицеров высказывалось в адрес министра-председателя, ставя тому в укор, что он спит в постели Александра Третьего. Со стороны эсера Александра Керенского, члена партии цареубийц, это было пошло и отвратительно.

Комната, где Керенский встретил Алексеева, была просторна и светла. Ее окна, довольно маленькие, выходили на Адмиралтейство и Неву. Стены были обиты розовым шелком, создававшим иллюзию солнечного дня даже в пасмурную погоду. В этих личных покоях до февраля, видимо, было множество всяких диванчиков, стульчиков, креслиц и столиков с вазами, полными цветов, с альбомами фотографий — Николай Второй обожал фотографировать. Теперь большинство мебели из гостиной было убрано, она приобрела довольно строгий и деловой вид.

Посреди комнаты стоял Керенский и ждал, когда генерал к нему приблизится. Министр-председатель выглядел сильно уставшим. Приветствовал он Михаила Васильевича без обычного бравирования. Его глаза ввалились и потускнели. После обмена рукопожатиями Керенский сразу же предложил Алексееву пост верховного главнокомандующего.

«Как же так, — подумал Мезенцев, — ведь только вчера, после отказа Лукомского, телеграммой этот пост был предложен Клембовскому?! А от Клембовского ответ еще не получен… Двоим сразу предлагают? Непорядочно…»

Михаил Васильевич не собирался немедленно соглашаться с Керенским. Он попросил для начала дать ему ознакомиться со всеми документами и перепиской, связанными с «недоразумением», как назвал он мятеж, о котором был прекрасно осведомлен.

Вырубов отправился в кабинет Керенского за документами. Алексеев принялся ругать большевиков и вообще всех «социалистов», Керенский, хотя и числился членом партии социалистов-революционеров, не прерывал старика.

Мезенцев отвел на минуту глаза и залюбовался видом Невы, открывавшимся из окон. Под синим августовским небом голубела гладь воды. Стройные ряды зданий на Университетской набережной являли свои благородные пропорции. На этой стороне Невы многоколонные портики восточного фасада Адмиралтейства были совсем рядом. Но совершенство природы и архитектуры за окнами только подчеркивало нервозную и дышащую угрозой обстановку во дворце. Мезенцев отвернулся, тем более что в гостиную уже входил Вырубов с зеленой сафьяновой папкой. Папку вручили генералу. Все расселись.

Михаил Васильевич принялся внимательно изучать каждый лист. Потом он закрыл папку, подумал немного и заявил встрепенувшемуся Керенскому полный отказ от должности главковерха. Аргументируя свою позицию, Алексеев говорил и о том, что смена командующих может пагубно отразиться на моральном состоянии армии. Он настаивал на том, что Керенскому нужно выяснить все недоразумения с генералом Корниловым и оставить Лавра Георгиевича на его посту.

Керенский вспылил. Резким тоном он заявил Алексееву, что никаких соглашений с Корниловым быть не может. И опять стал льстиво уговаривать Алексеева принять этот высокий пост. Но старик не поддавался.

Вырубов послал за Терещенко. Обаятельный молодой заместитель министра-председателя явился тотчас и тоже попытался склонить Михаила Васильевича к принятию предложения правительства. Алексеев не пожелал больше разговаривать. Господам он сообщил, что удаляется завтракать. Он просил Мезенцева не провожать его, а доложить позже о решении, к которому придут господа министры.

В двенадцать с половиной в канцелярию, где был стол Мезенцева, офицер-связист принес телеграмму, сообщающую, что передовые части корниловского Третьего конного корпуса подошли к Луге. Чуть позже поступила лента Юза о том, что авангард мятежников высадился на станции Семрино в сорока четырех верстах от столицы… Сведения мгновенно просочились на все три этажа Зимнего. Паника охватила министерские помещения дворца. Стали исчезать неизвестно куда чиновники канцелярии, просители, толпами перекатывавшиеся по коридорам. Появились и другие верные признаки кризиса. В квартиру, которую занимал в Зимнем председатель художественно-исторической комиссии по приемке ценностей дворца Головин и где теперь жил также другой видный кадет — Кокошкин, примчался ловить слухи лидер партии «народной свободы» Милюков…

В середине дня Милюкова и Алексеева пригласили к министру-председателю. И снова в розовом кабинете на третьем этаже полковник Мезенцев стал свидетелем важной встречи. Генерал упорно молчал. Зато Милюков пытался навязать Керенскому свое посредничество в переговорах с Корниловым. Однако не преуспел. Назревала ссора. Все были взвинчены до предела, и вдруг Керенский бросил фразу, на которую обратил внимание даже Мезенцев, столь далекий от политики.

Глава Временного правительства сказал, что готов уступить власть любой

общественной группе, за которой стоит сила. Министр-председатель явно бросал пробный шар. Но быстрой реакции на него не последовало. Видимо, Керенский ее и не ждал. Он свернул беседу.

Уехал к себе в вагон, стоящий, как всегда, у Царскосельского вокзала, и Алексеев.

…В седьмом часу вечера, когда полковник Мезенцев делал генералу вечерний обзор событий на фронте, в вагоне появился Милюков. Павел Николаевич очень спешил. Он рассказал Алексееву, что Керенский по-прежнему хочет уйти в отставку и готов передать власть Михаилу Васильевичу еще и потому, что Корнилов с ним бороться не будет. При этом известии генерал зарделся от радости. Вместе с Милюковым он принялся тут же набрасывать план, как уладить отношения с Корниловым.

Милюков всячески заверял генерала, что партия кадетов его полностью поддержит. Но хитрый Павел Николаевич лукавил. Он видел в Алексееве лишь промежуточную фигуру. И искренне полагал, что наилучшим премьером в России может быть только он, профессор и политик Милюков…

…Вечером того же дня в Малахитовом зале собралось совещание министров. Впрочем, каждый из них уже подал заявление об отставке и более суток был бывшим министром… Надо было срочно разрядить и ликвидировать правительственный кризис.

Стояла мертвая тишина, когда оглашались сведения о продвижении корниловских войск. Тревожное молчание разрядил Прокопович. Он предложил создать Директорию, чтобы остановить Корнилова. Тут же предложил включить в Директорию и генерала Алексеева…

Кокошкин высказал мысль, что Алексеева надо бы сделать главой правительства. Раздались голоса и за то, чтобы Керенский сложил с себя власть немедленно, поскольку-де через несколько часов Корнилов будет в Петрограде. Все глаза обратились на министра-председателя.

Керенский выдержал паузу, словно актер. Потом, упомянув о своем разговоре с Милюковым, жеманно заявил, что готов сдать власть. Полковник Мезенцев видел, что это игра, что министру-председателю очень хочется, чтобы соратники стали дружно упрашивать его остаться. Но таковых не оказалось.

Министр юстиции Зарудный встал первым и высказался за уход Керенского. Любимый заместитель председателя Терещенко пробормотал так, что стало слышно многим: «Это дело ликвидировать, обоих за штат отправить — и Керенского, и Корнилова».

Министр-председатель вспылил. Не медля он закрыл заседание, чтобы бывшие министры не сговорились и не приняли какую-нибудь опасную для него резолюцию. Не спеша, продолжая обсуждать уход министра-председателя, стали расходиться его, ставшие бывшими, сотрудники. Керенский не пошел ни с кем. Он остался сидеть в своем председательском кресле, уперев тяжелый взгляд в малиновые драпировки на окнах. Лишь когда ушли все, он собрал бумаги и направился решительными шагами через анфиладу комнат в бывший кабинет императрицы, который теперь занимал заместитель председателя Временного правительства и его лучший друг и брат по ложе «Верховный совет народов России» Николай Виссарионович Некрасов. «Уж он-то меня не подведет!..» — думал премьер.

Керенский застал молодого профессора-министра лежащим на диване с мрачным видом. Александр Федорович подсел к дивану, искательно посмотрел на Некрасова. От него он ждал искреннего сочувствия — ведь так много сделано для него.

Молчание Керенский нарушил вопросом, что же ему предпринять. Некрасов неожиданно грубо ответил, что присоединяется к тем, кто советовал министру-председателю немедленно уйти в отставку.

Керенского словно ударило током. Он не ожидал такого совета от самого близкого ему министра. Не говоря более ни слова, гордо подняв голову, громко стуча по божественному паркету грубыми желтыми ботинками, министр-председатель умчался прочь.

Он чуть не сбил с ног секретаря, который нес ему из министерства иностранных дел письменное заявление всех союзных послов, только что врученное Бьюкененом министру Терещенко. Сэр Джордж передал коллективную ноту, и от себя на словах предложил «добрые услуги» дипломатов. Антанта желает уладить недоразумение между Корниловым и Временным правительством. В пользу Корнилова.

Ход послов окончательно взбесил и без того нервного министра-председателя. Он почти отталкивает от себя секретаря и бежит по лестнице к себе на третий этаж. Там он запирается в спальне, бросается на кровать Александра Третьего и рыдает, рыдает. Власть ускользает из его рук.

…Разброд и смятение царят в этот день и ночь в стенах Зимнего дворца. Но за их пределами, на просторах улиц и площадей Петрограда, на его заводах и фабриках, в казармах и на железных дорогах, окруживших город стальной паутиной, росла и ширилась решимость остановить Корнилова. Большевики провели в эти сутки сотни собраний на заводах, фабриках, в воинских частях. В районных Советах и в Межрайонном совещании Советов были приняты решения организовать отряды рабочей милиции. Несколько частей Петроградского гарнизона выставляют боевое охранение перед Петроградом, Царским Селом и Красным Селом.

В ночь на двадцать девятое испытанные революционные полки — Волынский, Павловский, Финляндский, Московский и другие составляют свои сводные отряды и выходят на позиции в десяти верстах южнее столицы. Железнодорожники саботируют отправку воинских эшелонов на Балтийской и Варшавской дорогах. Выход на Николаевскую дорогу по соединительной ветке на Тосно разобран рабочими-путейцами… Ночь проходит в тревожном ожидании.

На следующий день с раннего утра в мятежных войсках, двигавшихся на Петроград, начались митинги и собрания. В Туземную дивизию прибыла многочисленная делегация Мусульманского военного комитета. Через час дивизия сделалась небоеспособной. «Отцы-офицеры» потеряли всякую власть над людьми, которые не говорили по-русски и считались поэтому особенно надежной воинской силой.

В Кременце, где держал свою Ставку главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Деникин и где корниловский дух в штабе был особенно силен, еще 28-го числа войсковые комитеты по заявлению эскадрона ординарцев, разоблачившего контрреволюционную деятельность главнокомандующего и его офицеров, арестовали весь штаб фронта.

Корниловская авантюра умирала. Двадцать девятого августа был опубликован указ Временного правительства Сенату об отчислении от должности с преданием суду за мятеж генералов Корнилова, Романовского, Эрдели, Лукомского, Деникина, начальника его штаба Маркова. Пошло в войска распоряжение об аресте обер — и штаб-офицеров, активно участвовавших в заговоре.

Революционные солдаты и петроградские рабочие пресекли попытку установить военную диктатуру. Но грозовые тучи не ушли с горизонта революции. Главный корниловец — Керенский — удержался у власти. Более того, следуя логике бонапартизма, Временное правительство организовало Директорию — по образцу наполеоновской 1795 года из пяти членов: Керенского — председателя, Терещенко — министра иностранных дел, Верховского — нового военного министра, Вердеревского — нового морского министра и Никитина — министра почт и телеграфов.

85. Петроград, сентябрь 1917 года

Буйный сентябрьский ветер гулял по Дворцовой набережной. С Александра Ивановича Коновалова чуть не сорвало котелок, когда он вышел из своего авто у дома Терещенко. Сбросив английское пальто на руки швейцара и отдав ему неизменный, словно он прибыл из Сити, зонтик, Коновалов подумал завистливо, что зря он не купил такой же дворец у какого-нибудь князя, переезжая в Петроград, как это сделал умненький Терещенко. Выходит, что Михаил Иванович, живя по соседству с царской и великокняжескими резиденциями, его явно обскакал — ведь он платил за этот дом еще в начале войны, а теперь цены выросли и стоимость такого особняка многократно увеличилась. А он-то, дурак, снял только квартиру. И это с его-то доходами! Да он три таких дворца мог купить вместе с начинкой из старинной мебели, картин и фарфора!

Мажордом проводил гостя в кабинет, где уже вели неторопливую беседу Терещенко и Бьюкенен. «Интересно, сколько времени сидит здесь посол Британии? Какие вопросы они решили за моей спиной? — мелькнули мысли Коновалова. — И здесь ведь может меня обскакать Терещенко… Из молодых — да ранний!..»

Высокого роста, с пробором в черных волосах, гладко выбритый, без усов, что представляло собой известный вызов обществу, в отлично сшитом у лондонского портного костюме, поднялся из темно-красного сафьянового кресла навстречу новому гостю хозяин дома. Улыбка, демонстрируя смесь дружелюбия, гостеприимства, понимания собственного веса, чуть приоткрыла белые зубы. Посол Бьюкенен тоже встал и поклонился.

Мажордом пододвинул третье кресло к столику с сигарами и бренди, за которым устроились Терещенко и Бьюкенен. Коновалов удобно уселся и взял себе сигару. Аккуратно обрезав ее кончик, прикурил. Затем достал элегантные карманные часы на толстой цепочке, щелкнул крышкой и сказал, обращаясь к хозяину дома:

— Михаил Иванович, как условились, я пригласил сюда комиссара Временного правительства Полякова, чтобы он рассказал нам о делах в армии… Он будет через десять минут.

— Превосходно! — глубоким басом изрек Бьюкенен.

Гриша появился точно в назначенный срок. Он был одет «под Керенского», то есть в коричневый френч, желтые с крагами ботинки, прическа «ежиком», тоже «под Керенского».

— Мой бывший секретарь, а теперь комиссар… — представил его Коновалов.

В июне, когда Гриша доложил Коновалову, что генерала Соколова застрелили солдаты во время бунта, чему он сам был свидетелем, Александр Иванович еще не изменил к секретарю своего доброго расположения. Но когда он случайно узнал, что Гриша просто спраздновал труса, что Соколов остался жив и невредим и по-прежнему служит в штабе Западного фронта, Александр Иванович вычеркнул Григория из своей души и штата, но оставил его в комиссарах. Тем более что некоторые выгоды это приносило, поскольку он изредка приглашал к себе Григория, получал от него информацию о состоянии дел в армии, военном ведомстве и правительстве, оплачивая ее единовременными гонорарами.

Григорию подали кресло, словно он был равным, предложили сигары. Гриша был счастлив, хотя господа и оказались несколько суховаты в разговорах с ним.

Комиссар подробно поведал все секреты российской армии, совершенно не смущаясь присутствия иностранца. Он рассказывал, что после корниловского мятежа настроения в действующей армии резко изменились. Солдаты, по темноте своей вступившие массами в эсеровскую партию и бесконечно обсуждавшие лозунги «земли и воли» на митингах, стремительно стали большевизироваться. По расчетам Гриши, уже более половины солдат сделались большевиками или яростно сочувствующими им. Процесс этот ускоряется, опасность нарастает. Офицерский корпус тоже раскололся. Кадровое офицерство еще больше возненавидело Керенского после того, как тот, будучи сам корниловцем, подло предал Корнилова. Дело дошло до того, что в быховской тюрьме, куда заточили мятежных генералов и старших офицеров, Корнилову предоставили две великолепные комнаты, но он занял только одну. Когда его спросили, для чего же будет служить вторая, он ответил: «Для Керенского!..»

Гриша рассказал о том, что верхушка действующей армии весьма и весьма симпатизирует Корнилову и его друзьям, сидящим в тюрьме в очень хороших условиях. Несет охрану любимый полк Корнилова — Текинский, бывший его конвоем и сохранивший верность генералу. В любую минуту Корнилов снова может стать кулаком против революции…

— Это нам и надо, — удовлетворенно пробасил сэр Джордж. — Мы должны держать Корнилова в резерве и против большевиков, и против Керенского, если он отойдет от курса, который мы ему предложили.

Григорий, разумеется, догадывался, что посол Британии активно вторгается во внутреннюю политику России. Но даже его покоробила бесцеремонность, с которой тот говорил о своей роли суфлера Керенского и всего Временного правительства.

Комиссар Поляков высказал и свои наблюдения, связанные с пребыванием в Ставке генерала Алексеева, подавшего в отставку, но оставшегося в Могилеве. Михаил Васильевич продолжал неофициально выполнять роль верховного главнокомандующего. Он навязывал свою точку зрения новому начальнику штаба генералу Духонину. В главной квартире армии только и было разговоров: «Это Михаил Васильевич одобряет, это Михаил Васильевич не одобряет!..»

Генерал-квартирмейстер Ставки Дитерихс, получивший свой пост в результате покровительства Алексеева, вообще впал в какой-то мистический экстаз по отношению к Михаилу Васильевичу. Он вычитал в «Апокалипсисе», что Михаил спасет Россию, и решил, что это и будет Алексеев.

— Что же тогда, джентльмены, вы не отдали власть великому князю Михаилу? — сыронизировал по этому поводу сэр Джордж.

— Не смогли… — буркнул в ответ Терещенко. Он подумал при этом, что он тоже Михаил и, возможно, на него указывает перст божий.

Гриша доложил и о том, что видел в квартире Алексеева в Ставке чешского деятеля Масарика, который приходил советоваться в связи с формированием чехословацкого легиона из военнопленных.

— Алексеев говорил Масарику, что через четыре месяца русская армия будет восстановлена, — подчеркнул Поляков, и господа задумались о том, что именно генерал имеет в виду — плодотворную работу Временного правительства или новый военный переворот типа корниловского?..

Сообщение Полякова о намерении военного министра Верховского сильно сократить численность армии не было новостью для присутствующих. Они знали об этом гораздо больше и притом из первых уст — от самого нового члена Директории.

Закончив свой доклад, Гриша понял, что надо уходить. Неуловимо изменились лица господ — они явно ждали, когда комиссар покинет их общество, и не начинали серьезного разговора. И как ни жаждал Григорий принять в нем участие, показать, какой он умный и предусмотрительный, пришлось откланяться.

Когда за Поляковым закрылась дверь, посол Британии деловито сказал, словно он был председателем в этом собрании:

— Джентльмены, следует на всех парах идти к диктатуре! Я имею сведения, что ваша армия большевизируется и на этой основе ленинцы могут отобрать власть. По нашим данным, Ульянов-Ленин планирует именно это!

— Но сэр Джордж! — возразил Терещенко. — У большевиков есть и другие силы. Они публично отказываются от власти… Это Зиновьев, Троцкий… Да и многие члены руководства высказываются против вооруженного восстания…

В разговор вступил Коновалов.

— Господа, самое время пускать в ход «пролетарскую армию», которую возглавляет мой друг меньшевик Кузьма Гвоздев. Именно гвоздевцы и эсеры должны выбить из рабочего класса влияние большевиков…

— Тогда, джентльмены, я предлагаю вам включить Кузьму Гвоздева в новый состав коалиционного правительства в качестве министра труда… Скобелев уже не пользуется авторитетом… — пробасил Бьюкенен.

— Так и сделаем! — заверил посла Терещенко. Немного подумав, он добавил, обращаясь к Коновалову: — Очень жаль, что вы, Александр Иванович, в мае вышли из правительства. Сэр Джордж уже давно советует нам включить вас в его состав. Ради этого я готов уйти с поста заместителя министра-председателя и сконцентрироваться только на иностранных делах…

Коновалову лестно, что его уговаривают вернуться в правительство. К тому же деятельность вне кабинета оставляла меньше шансов на выдвижение в гражданские диктаторы, о чем многими бессонными ночами мечтал Александр Иванович. Он уже давно искал повод сесть в кресло министра, а может быть, и повыше. Теперь в результате реорганизации кабинета после корниловского мятежа такая возможность появлялась. Ее следовало использовать. Коновалов дал согласие и преданно взглянул на сэра Джорджа. Он понял, кого надо благодарить за заботу.

86. Петроград, 10 октября 1917 года

Мариинский дворец сиял среди тусклого дня огнями. Его несколько тяжеловатые объемы под набухшим темно-серыми тучами небом, казалось, символизировали собой прочность российской парламентской демократии. Всего четвертый день здесь работал предпарламент, но сколько красивых и пышных речей было уже сказано. Единственное исключение — большевики. По наущению Ленина, который, говорят, тайно прибыл в Петроград, они покинули зал заседаний, отказались работать в двенадцати комиссиях, которые уж наверное покажут путь к светлому будущему.

В автомобилях и на извозчиках, на трамваях и пешком стекались полтысячи членов предпарламента в свою Мекку. Господа во фраках, визитках и мундирах, люди в демократических пиджаках и косоворотках…

В богато декорированном приемном зале, расположенном над главным вестибюлем, идет регистрация. Дай бог, если к дневному заседанию соберется две трети депутатов!

Полковнику Мезенцеву не надо было регистрироваться — он приехал вместе с военным министром, тридцатилетним генералом Верховским. В этом здании Мезенцев уже бывал, но всякий раз восхищался двухярусной ротондой со стройными колоннами под высоким куполом, великолепием зал, украшенных золотым орнаментом на белом поле.

Депутаты рассаживались в том самом зале, где до февраля происходили заседания Государственного совета. Белые кресла сановников империи теперь из партера убраны из-за громоздкости. Взамен поставлены простые венские стулья. Заняты были далеко не все, хотя в кулуарах напряженно ждали доклада военного министра. Верховский имел свою точку зрения на армию и не уставал ее излагать как в узком кругу, так и с трибуны.

Мезенцев остался в зале, а генерал Верховский, морской министр Вердеревский, министр-председатель Керенский и другие господа, среди которых полковник узнал только Коновалова и Терещенко, сели за стол президиума. Было видно, что фраки и визитки, мундиры и пиджаки распределились в зале справа, в центре, а малое число косовороток и тужурок — слева.

Сначала решались процедурные вопросы, затем министр-председатель дал слово Александру Ивановичу Верховскому. Высокого роста молодой генерал в гимнастерке с двумя крестиками на груди прошел к белой с золотым орнаментом трибуне. Он заметно волновался. Его продолговатая голова с короткой стрижкой высоко поднялась над краем трибуны. Начал он свою речь с заявления о том, что хочет ознакомить членов Временного совета Российской республики с положением дел в армии без прикрас, как оно есть.

— Хотя Германия и рассчитывает, что сердце забьется у трусов и они подпишут позорный мир, который Германия хочет заставить нас принять, русская армия существует и является реальной силой, — утверждал министр. — И все же причина низкой боеспособности кроется в самой армии. Только за десять дней с 1 октября на фронте и в тылу имели место 26 самочинных выступлений всякого рода, 16 погромов, 8 пьяных погромов, 16 раз применялась вооруженная сила для подавления анархических вспышек…

Верховский говорил, что трагическим последствием корниловщины был подрыв веры солдат в командование, в том числе и высшее. Мезенцев приметил, что генерала при этом слушали слева и в центре благожелательно, а справа — настороженно.

Далее министр заговорил о введении института «штрафных полков», о разработке новых положений, касающихся комитетов и комиссаров. Он воззвал к помощи Совета республики в осуществлении мер борьбы с анархией в армии, потребовал, чтобы по отношению к «анархической преступной толпе применялось оружие, не задумываясь и не стесняясь»… Теперь справа раздались жидкие хлопки, а слева прошел неодобрительный гул.

— Есть решающая вещь, — заканчивал свой доклад Верховский. — Это пробовал сделать генерал Корнилов, единолично, своей властью, и эта вещь сорвалась и должна была сорваться. Но оставить ту анархию, перед который мы стоим сейчас, так, как она есть, это — преступление перед государством, перед целой страной!

Редкие рукоплескания раздались справа и в центре, покуда генерал возвращался за стол президиума. Затем к трибуне вышел адмирал Вердеревский. Затянутый в черный морской мундир, на белом фоне трибуны он казался вороном на снегу, накаркивающим несчастье.

— Я утверждаю, — вещал ворон, — что на флоте воссоздание дисциплины так же необходимо, как и в армии.

Морской министр пообещал, что и он внесет на рассмотрение предпарламента законодательные предложения по улучшению деятельности дисциплинарных судов на флоте…

Все это Мезенцев знал, ничего интересного для себя в речах Верховского и Вердеревского не услышал, по чувство дисциплины, о которой так много жужжали с трибуны, мешало ему последовать примеру многих депутатов, тихонько пробиравшихся к выходу.

Первым слово в прениях взял генерал Алексеев. «Бедный старик! — подумал полковник. — Он в последние месяцы полжизни проводит на колесах. Ведь совсем недавно был в Петрограде, а теперь снова живет в своем вагоне на Царскосельском вокзале…»

Михаил Васильевич, чей нос картошкой и седые брови еле были видны из-за барьера трибуны, коротко одобрил инициативы военного министра, но посчитал их недостаточными.

Вслед за ним выступал меньшевик-интернационалист Мартов. Он заявил, что видит главное зло в остатках корниловщины, которая еще не выкорчевана из армии. Правительство, по его словам, вообще слишком медленно выполняет свои обещания способствовать заключению демократического мира…

На Мартова зашикали справа, и мало кто слева аплодировал ему. Председатель Авксентьев, прервав и то и другое, торжественно объявил, что слово предоставляется Александру Федоровичу Керенскому.

Мезенцев по долгу службы слушал речи Керенского почти каждый день. Его уже начинало тошнить от трескотни, напыщенности и демагогии министра-председателя. Он очень хорошо понимал тех людей, кто ненавидел этого наполеончика, пользующегося любым предлогом, чтобы поучать, высказывать «кредо» и обвинять всех других, особенно большевиков — в смертных грехах. И полковник выскользнул из зала. Ему вспомнились донесения осведомителей военного ведомства, что в рабочей среде с легкой руки большевика Сталина предпарламент называют не иначе, как «предбанник». «Кто кому готовит баню? И насколько жарка она будет?!» — подумалось Мезенцеву. А что горячие денечки надвигаются, было понятно не желающему вмешиваться в политику артиллеристу.

Вечерняя темнота быстро опустилась на город с мрачного неба. Сильный ветер не в состоянии был разогнать тяжелые тучи. Салтыковский подъезд сегодня закрыт, министры прибывали на заседание правительства к «подъезду императрицы» Зимнего дворца. По лестнице каррарского мрамора поднимаются они на второй этаж. «Темным» коридором идут к Малахитовой гостиной. Коридор действительно темен, на его стенах темные портреты русских и иностранных кавалеров ордена Андрея Первозванного. Словно призраки, проскальзывают по нему министры и чиновники…

Управляющий делами правительства Гальперн со своими стенографами устроился подле одного из каминов. Мезенцев со своим блокнотом садится рядом с ними. Все ждут Керенского.

Сквозь золотые двери быстрым шагом входит министр-председатель, за ним следует Терещенко. Керенский бросается на председательское место и открывает заседание. Слушается куча мелких вопросов, поскольку все крупные решают между собой Керенский, Терещенко и Коновалов.

Но среди разной ерунды выплывает крупная проблема. Министр финансов Бернадский сообщает о новом обесценивании курса рубля и требованиях Англии в связи с этим представить в качестве гарантии займов русское золото. Он сообщает, что военные долги России приблизились к двадцати миллиардам рублей. Керенский, по-особенному кивнув Коновалову, откладывает решение этого вопроса.

Верховский сидит неподалеку от Мезенцева. Полковник слышит, как военный министр полушепотом обращается к своему соседу по столу, министру внутренних дел Никитину:

— Мы не можем продолжать войну. Нужно заключить мир…

Никитин одобрительно кивает:

— Все с этим согласны, и Керенский в том числе. Но никто еще не сказал, как заключить этот проклятый мир… а то, что говорят большевики, — богопротивно…

Увидев оживление Верховского и Никитина, Керенский неожиданно предоставляет слово министру внутренних дел. Никитин без подготовки, как о наболевшем, начинает рассказывать о поджогах крестьянами помещичьих имений, разгромах продовольственных лавок в Петрограде и Москве, забастовках и разграблениях винных складов по всей России. Министр труда Гвоздев подтверждает, что фабрично-заводской промышленности грозит катастрофа из-за забастовок, что фабрики останавливаются и по той причине, что железные дороги не в состоянии доставить уголь из Донбасса…

Парадный интерьер зала как бы придает вес даже самым пустым словам и обещаниям, сказанным здесь. Керенский кажется сам себе могущественнейшим владыкой, слабые министры, не располагающие реальной властью, — мудрыми деятелями мирового масштаба…

Мезенцеву, как давеча в Мариинском дворце, делается противно, но он вынужден сидеть до конца. Еще не раз за этот вечер он услышит о большевиках, которые подстрекают массы против правительства, армию — против командования, народ — на бунт.

Поздним вечером, после десяти, как и во все остальные вечера, совсем слабо светились огоньками керосиновых ламп окна огромного шестиэтажного дома на берегу реки Карповки. Часть дома была занята меблированными комнатами, где любили останавливаться приезжие богомольцы. Круглые сутки самые разнообразные фигуры входили в его ворота, подъезды. Поэтому никто не обратил внимания, когда в поздний час два типичных петроградца, один из которых был с финскими чертами лица и говорил с акцентом, позвонили в квартиру на первом этаже. За дверью их явно ждали и волновались.

Про хозяина квартиры Суханова швейцар и соседи знали, что он видный меньшевистский деятель, один из редакторов газеты «Новая жизнь», ярый противник Ленина. Но никто не подозревал, что его жена, Суханова-Флаксерман, работала в Смольном, в Секретариате ЦК РСДРП (б), вместе с секретарями ЦК Свердловым и Стасовой. Именно Елене Дмитриевне и пришла в голову мысль использовать квартиру Сухановых, находившуюся вне подозрений, для проведения заседания Центрального Комитета партии. Сложность задачи состояла в том, что нужно было обеспечить абсолютную безопасность Ленина, только что прибывшего в Петроград и находившегося на нелегальном положении. Ищейки Временного правительства уже пронюхали, что вождь большевиков вернулся в Питер и занят подготовкой восстания. У новых охранников были все основания беспокоиться за участь Временного правительства: еще в сентябре Ленин прислал в Центральный Комитет два письма — «Большевики должны взять власть» и «Марксизм и восстание». Хотя эти письма и были доступны лишь ограниченному кругу лиц, ленинские идеи распространились широко и стали известны контрразведке Керенского.

Теперь Владимир Ильич, живой и невредимый, в седом парике, гладко выбритый, похожий на лютеранского пастора, в сопровождении Эйно Рахья вошел в квартиру Сухановых. Все, кроме Коллонтай, были уже в сборе. На нового гостя посмотрели сначала с удивлением, но когда признали в нем Ильича, разразились радостным смехом.

Окно комнаты, где собрались двенадцать членов Центрального Комитета, было завешано одеялом, чтобы со двора не было видно света и людей. Ярко горела под стеклянным абажуром керосиновая лампа. Сели вокруг обеденного стола, накрытого камчатой скатертью. Каменев и Зиновьев сразу как-то отделились, сели на диван. Перешептывались. Они уже давно стали в оппозицию к ленинскому плану восстания и догадывались, что Ленин сегодня поставит о нем вопрос категорически.

На председательском месте — Яков Свердлов. Он пытается умерить силу своего голоса, привыкшего к митингам и собраниям, но его глубокий бас заполняет комнату.

Яков Михайлович говорит о том, что в Минске назревает новая корниловщина — город окружен казачьими полками, и среди них ведется агитация против большевиков. Но из Минска революционный Петроград может ждать и подмоги — оттуда готовы послать надежные полки в столицу… На Северном фронте происходят подозрительные перемещения войск в тыл Петрограда.

Закончив доклад, Свердлов предоставил слово Владимиру Ильичу. Ленин с упреком отметил, что с начала сентября наблюдается какое-то равнодушие к вопросу о восстании.

— Между тем это недопустимо, если мы серьезно думаем о захвате власти Советами, — страстно говорит он. Ильич подчеркивает, что в связи с намерением Керенского сдать Петроград немцам необходимо немедленно переходить к решительным действиям. И международное и внутреннее положение благоприятствует этому. Солдаты и рабочие теперь в массе идут за большевиками…

— Политическая обстановка, таким образом, готова, — делает неопровержимый вывод Ленин. — Надо говорить о технической стороне восстания. В этом все дело.

Владимир Ильич предлагает принять резолюцию. В ней ЦК должен поставить на очередь дня вооруженное восстание, предложить всем организациям партии руководствоваться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы.

Предложение Ленина о восстании вызывает бурные прения.

Представитель московской организации Ломов выступает сразу после Ильича и поддерживает от имени Москвы «в.в.», как сокращенно в Центральном Комитете стали называть вооруженное восстание. Урицкий, соглашаясь с Лениным, заявляет: «Надо решиться на действия определенные»… Свердлов высказывается за восстание.

Каменев, теребя рыжую бородку, резко возражает и ссылается на Учредительное собрание, в котором шансы большевиков будут велики. Зиновьев, скрестив заметно кривые даже в широких брюках ноги, полностью поддерживает Каменева. Жгуче черный экспансивный Троцкий с острыми чертами лица и стреловидной бородкой выворачивается на особую позицию. Он не выступает открыто против восстания, но предлагает отложить его до Второго съезда Советов, который неизвестно, соберется ли в назначенный срок. Спокойно сидеть и слушать оппортунистов Ленин не может. Он то шагает взад и вперед по комнате, то останавливается, заложив пальцы рук за проймы жилета, чуть раскачиваясь всем корпусом. От него веет энергией и могучей силой.

Ленинская резолюция ставится на голосование. Десять — за, двое — Каменев и Зиновьев — против. ЦК берет курс на вооруженное восстание.

87. Петроград, 20 октября 1917 года

Как в февральские дни, начиная с сентября Россия чувствовала дыхание великих перемен. Волны революционной энергии народа вздымались все выше и выше. С середины октября во всех слоях общества широко и открыто обсуждалось намерение большевиков свергнуть правительство и взять власть в свои руки. Говорилось и о том, что сами инициаторы новой революции откладывают восстание, что против Ленина выступают такие крупные большевистские лидеры, как Каменев, Зиновьев, Бухарин и некоторые другие. Многим, особенно в Петрограде и в Ставке, было ясно, что если большевики не выступят в ближайшие дни, то с фронта прибудут ударные батальоны, и бронированный кулак новой корниловщины ударит не только по ленинцам, но сметет все те завоевания демократии, которых народ добился после Февраля.

После того как Каменев восемнадцатого числа в интервью газете «Новая жизнь» от своего имени и от имени Григория Зиновьева высказал несогласие с решением партии идти на восстание, Временное правительство и главный начальник Петроградского военного округа полковник Полковников пришли к выводу, что ближайшим возможным днем большевистской атаки может быть 20-е. Ведь вождь большевиков уже дважды заявлял своим соратникам: «Промедление в восстании смерти подобно!» Были сделаны некоторые приготовления.

Но вопреки прогнозам этот день начался спокойно. Ясная и теплая, необычная для Питера в октябре погода сменилась дождями и туманами. Ненастье принесло на улицы серую влажную мглу, в которой вечерами желтыми пятнами светились редкие фонари да казенные учреждения блистали окнами допоздна.

Смольный приобрел боевой вид. Огромные махины броневиков с грозными пулеметными башнями перекрыли подступы к штабу большевиков. Из-за колонн на улицу смотрят рыльца пулеметов. За железной оградой сквера — автомобили и мотоциклетки, ждущие курьеров с приказаниями в районы. От всех людей, входящих в здание, красногвардейцы и солдаты требуют пропуска, выданные комендатурой Смольного. Анастасия Соколова с гордостью показывает свой картонный прямоугольник с круглой печатью, подписанный комендантом ВРК Дзержинским.

Военно-революционный комитет только разворачивает свою работу, но уже установил жесткий порядок. Настя — один из делопроизводителей комитета.

Уже в вестибюле на первом этаже Соколова ощущает задорный боевой дух, пронизывающий все пространство. Он во всем: в энергии людей, в ящиках с винтовками и патронами, сложенных в коридорах, в пулеметах, которые волокут солдаты.

По главной лестнице, полной людей, идущих встречными потоками, Настя поднимается на третий этаж.

Вот и комната номер десять. Здесь обосновался Военно-революционный комитет, созданный при Петросовете по указанию ЦК большевиков.

С особенным настроением шла Настя сегодня на работу. Были установлены дежурства, непрерывно поступали сообщения из стола донесений о настроениях солдат и рабочих, готовились доклады для руководителей ВРК. И вот теперь — ее первое дежурство, Дзержинский, Свердлов, Сталин особенно часто требуют информацию и встречаются с представителями полковых комитетов. А Соколова отвечает за четкость этой работы. Хорошо, что Михаил Николаевич Сенин направляет ее действия и подсказывает, если что не так…

В просторной комнате, бывшей когда-то классной, парты сдвинуты в угол. Вокруг длинного стола сидят человек семьдесят и деловито, спокойно решают многочисленные технические детали подготовки восстания. Настя со своим блокнотом удобно устроилась за партой.

Настя оглядывает собравшихся. Ведет заседание Подвойский. Антонов-Овсеенко, секретарь ВРК, следит за повесткой дня. Видные большевики — члены Военно-революционного центра по руководству восстанием, избранные на заседании ЦК шестнадцатого октября, без длинных словопрений принимают решения.

ВРК постановляет наладить связь со всеми воинскими частями и направить в каждую из них своих комиссаров. Сместить комиссаров Временного правительства и действовать в пользу восстания. Из меньшевиков присутствует один Богданов, член военного отдела соглашательского ЦИК. Несколько офицеров-эсеров из Союза социалистов народной армии тоже с большевиками в ВРК.

Михаил Сенин докладывает о положении дел в Ставке верховного главнокомандующего. Там вызревает контрреволюция. Принимается решение: направить в Могилев агитаторов. Следующий вопрос — намерение черносотенцев и казаков провести крестный ход в день Петроградского Совета, назначенный на 22 октября. Задача: не допустить эксцессы. Постановили потребовать от казаков свести крестный ход до минимума.

Курьер приносит свежие буржуазные газеты. Опубликован приказ об аресте В.И.Ленина, подписанный министром-председателем Керенским и министром юстиции Малянтовичем. Один из листков Михаил подает Антонову-Овсеенко, докладывает:

— Временное правительство получило точные сведения о том, что Владимир Ильич в Петрограде. Все брошено на его поиски. Опасность для Ильича растет…

— Уже недолго ему оставаться на нелегальном положении! — улыбается секретарь ВРК. — Скоро ВРК возьмет власть…

…Гостиница «Европейская». Два с половиной часа пополудни. Вестибюль полон помещиками, бежавшими из своих имений, их женами, офицерами, ждущими или ищущими свиданий с дамами, пронырливыми молодыми господами… Портье посматривает на дверь. К главе американской миссии Красного Креста миллионеру Томпсону и его помощнику Робинсу приглашены военные атташе и главы военных миссий Англии, Франции и США. Будет также секретарь Керенского Соскис и русский генерал, представитель военного ведомства Неслуховский.

В апартаменты, занимаемые Томпсоном, уже отправлены официанты с напитками.

Первыми приходят русские гости. Затем — генералы Нокс и Джадсон. Начальник французской военной миссии генерал Ниссель опаздывает, но не надолго. Появляется и он. Мистер Томпсон открывает совещание.

— Наша цель, — объявляет американский деятель Красного Креста, — продумать меры по спасению Временного правительства и сохранению России в войне.

По предложению Томпсона Робине излагает план: правительство Керенского и меньшевистский ЦИК следует объединить на платформе обещания переговоров о мире и немедленной раздачи помещичьих земель. Затем Томпсон сообщает, что он посетил Керенского и предложил ему украсть лозунг большевиков о мире, принять их главный пункт о разделе земель. Керенский дал согласие, но пожаловался, что союзники не хотят понять Россию и заставляют его говорить две трети времени в духе западноевропейского либерализма, оставляя только треть на разговоры в духе российского славянского социализма. А только такие лозунги дадут ему возможность продержаться до подхода верных частей с фронта.

Генерал Нокс, теребя свои истинно британские рыжие усы щеточкой, нервно заявляет, что мистер Томпсон, покровительствуя разделу помещичьих земель, покушается на принцип частной собственности. Мистер Томпсон, владелец медных копей и акций других предприятий, с ухмылкой отвечает, что он за частную собственность и спасение России видит в немедленном создании миллионов новых частных собственников…

Раймонд Робине подливает масла в огонь, предлагая начать переговоры о мире и соединить Керенского с меньшевистскими деятелями ЦИК.

Нокс и Ниссель взбешены утверждением Робинса, что четыре пятых русского народа — за Ленина и большевиков, а следовательно, без перехвата большевистских лозунгов Керенскому не удержаться. Потеряв британскую выдержку, Нокс начинает проклинать и Временное правительство, и Советы, и Керенского, и русский народ…

Генерал Неслуховский изумленно переводит взгляд с Нокса на Нисселя, который подключается к брани. Ниссель называет русских солдат «трусливыми собаками». Лицо русского генерала краснеет, стрелки пышных усов поднимаются вверх, задирается бородка. Константин Федорович резко хлопает ладонью по хрупкому чайному столику, заявляет решительный протест. Затем он поднимается, щелкает каблуками и, не кланяясь, не прощаясь, гордо подняв лысую голову, удаляется. Соскис семенит за ним, на ходу кланяясь налево и направо. Он не хотел бы уходить, не услышав главного — как помочь Александру Федоровичу удержать власть, но возмущение Неслуховского бестактным, вызывающим поведением союзников заставляет секретаря Керенского тоже покинуть совещание.

Теперь Нокс и Ниссель совершенно распоясываются. Они уже не стесняются площадной брани в адрес русских и всего русского. Официанты, меняющие подносы с напитками, делают вид, будто не понимают по-английски. Нокс отлично знает об этом, и усиливает свою ярость в надежде, что его ругательства станут известны Керенскому и заставят того быть послушнее. Ведь этот сукин сын от страха за свою судьбу помог большевикам сорвать так хорошо начавшийся поход Корнилова на Петроград. И теперь он не спешит сдать эту проклятую столицу немцам, которые задушили бы революцию в ее колыбели. У Нисселя нет столь тонких соображений, но он тоже в бешенстве. Ведь все говорят, что не сегодня завтра большевики свергнут Временное правительство.

88. Петроград, 24 октября 1917 года

Сырая, туманная ночь укрыла Петроград. Лишь западное крыло Зимнего дворца, как все последние ночи, светилось до утра огнями. В розовой гостиной на третьем этаже министр-председатель и комендант дворца. Лицо Керенского посерело от постоянного недосыпания и тревоги за свою судьбу. Комендант докладывает, что Зимний охраняют четыре десятка офицеров, семьсот юнкеров и менее сотни солдат — всего около восьми сотен человек. В их распоряжении, помимо винтовок, шесть полевых пушек, шесть броневиков и два десятка пулеметов, но запас боеприпасов весьма ограничен… Большая же часть Петроградского гарнизона поддерживает Военно-революционный комитет.

— А что у нас есть поблизости от Петрограда? — спрашивает Александр Федорович.

— С Румынского и Юго-Западного фронтов двигаются пехотные части, из Киева поэшелонно следуют юнкера, с Юго-Западного фронта так же — кавалерийские части… В непосредственной близости — на станции Передольская стоят два батальона самокатчиков.

Керенский бледнеет. Ведь только вчера утром, завтракая у сэра Джорджа Бьюкенена, он вместе с Коноваловым, Терещенко и Третьяковым уверял посла, что слухи о восстании большевиков необоснованны, еще идут переговоры с Военно-революционным комитетом… Злость и страх смешиваются в душе премьера. Войска явно мало. Он отдает приказ штабу Петроградского округа ускорить вызов в столицу верных дивизий.

Полковник Полковников телеграфом в два часа ночи передает в Царское Село срочный приказ: полку «увечных воинов» явиться в столицу, в Петергоф — поднять по тревоге 2-ю роту Петергофской школы прапорщиков. В 4 с половиной часа утра из Павловска вызывается батарея гвардейской конной артиллерии.

Но это еще не весь резерв Временного правительства. На Дворцовую площадь приказано явиться 1-му Петроградскому женскому батальону.

Пока министры вяло обсуждают «вермишель» вопросов в Малахитовом зале под председательством Коновалова, Керенский почти бегом направляется на другую сторону площади — в штаб Петроградского военного округа. Коменданту Мариинского дворца приказано усилить караул на телефонной станции и выключить все телефоны Смольного.

Министр-председатель, стиснув зубы, следит за исполнением своих приказаний военными. Он не случайно бросил громкую фразу Бьюкенену пару дней тому назад: «Я желаю только того, чтобы большевики вышли на улицы, и тогда я их раздавлю!»

Надо что-то сделать еще, чтобы спровоцировать Смольный, объявить ему войну. И Керенский приказывает юнкерам закрыть большевистскую газету «Рабочий путь». Связные штаба округа мчатся во все части гарнизона с предписанием находиться в казармах вплоть до особого распоряжения Временного правительства. Тот, кто вопреки приказу посмеет выйти на улицу, будет рассматриваться как участник военного мятежа. Комиссаров ВРК немедленно отстранять от дел и предать в дальнейшем суду. Никаких приказов, исходящих от «различных организаций», — не исполнять… Но все это — пустые бумажки. Полковников уже знает, что его приказы без визы ВРК не исполняются, склады не отпускают по его ордерам оружия и боеприпасов.

…Смольный, половина седьмого утра. В столе донесений раздается звонок из Рождественского района. Голос сообщает, что типография большевистской газеты «Рабочий путь» захвачена юнкерами. Получив это известие, Михаил Сенин отправляется в комнату номер 75, в секретариат ВРК.

— Керенский начал военные действия против нас, — докладывает он членам комитета.

Почти тотчас дежурный у телефона передает Насте запись нового сообщения: «Опубликован приказ штаба военного округа об отстранении и предании суду комиссаров ВРК, назначенных в воинские части… Караулы из юнкеров занимают важнейшие пункты города…»

Связной красногвардеец почти бегом направляется догонять Сенина, чтобы вручить ему телефонограмму.

Военно-революционный комитет принимает решение открыть типографию «Рабочего пути» и продолжить печатание газеты. Офицеру Дашкевичу дается поручение «распечатать» помещение и машины. Типография недалеко от Смольного, на Кавалергардской улице.

Петр Васильевич Дашкевич вызывает из караульного помещения при Смольном четырех солдат бывшего лейб-гвардии Волынского полка, разводящего. Печатая шаг, через так называемую «крестьянскую половину» выходит караул на Шпалерную. На легком морозце замерзли лужицы и грязь на улицах. Гвардейцы поворачивают со Шпалерной на Кавалергардскую. У здания типографии сгрудились рабочие. Никаких солдат или юнкеров на улице, у ворот. Рабочие сообщают, что только у наборного и машинного отделений стоит солдат-кавалерист.

Красные солдаты входят внутрь. Их уже встречает представитель центрального органа партии Сталин. Дашкевич зачитывает ему приказ ВРК об открытии типографии. Улыбаясь в усы, Сталин идет рядом с волынцами. Вслед за ними по лестнице, ведущей на площадку, где опечатаны двери в цеха, устремляются рабочие.

Караул волынцев поднимается уверенно. Офицер с напряженным лицом идет впереди. Момент решающий — будет ли стрелять караульный? Окажет ли сопротивление? Ведь у солдат из Смольного ни пропуска, ни пароля… А может быть, он сдаст свой караул новой власти? Минута историческая…

Солдат-кавалерист вопросительно смотрит на волынцев и офицера.

— Разводящий! По распоряжению Военно-революционного комитета произвести смену часового!.. — приказывает Дашкевич вопреки уставу старой армии.

Один из волынцев встает рядом с часовым, хлопает прикладом о плитки пола. Кавалерист молодцевато берет свой карабин «на плечо» и делает три шага вперед. Офицер командует смененному отправляться немедленно в свою часть. Рабочие расступаются, улыбаются ему дружелюбно. Солдат, постояв, пошел по лестнице вниз.

Дашкевич срывает с дверей восковую печать, запасенным рабочими вторым ключом открывает цех. Распечатывает машины. Караул из Смольного занимает помещение у ворот.

…Утреннее заседание Временного правительства идет вяло. Председательствует маленький, кругленький Коновалов. Битый час обсуждают вопрос о снабжении Петрограда углем. Керенский все еще в штабе округа контролирует распоряжения военных. Около полудня он отправляется с Дворцовой площади в Мариинский дворец и, садясь в авто, видит, как 1-й Петроградский женский батальон выстраивается, словно для парада, перед Зимним дворцом. Министр-председатель немного приободряется, авто летит мимо Исаакиевского собора и темно-красной громады Мариинского дворца.

В Белом зале министр внутренних дел Никитин докладывает что-то предпарламенту. Появляется Керенский в сопровождении двух адъютантов. Министр немедленно освобождает ему трибуну для внеочередного выступления.

Керенский почти кричит, что большевики содействуют не немецкому пролетариату, а правящим классам Германии, открывая фронт перед Вильгельмом. Он клеймит Ульянова-Ленина, отдает с трибуны распоряжение об аресте ленинцев и судебном следствии.

Левые эсеры и меньшевики-интернационалисты поднимают страшный шум. Стараясь перекричать левую часть зала, министр-председатель буквально визжит: «Да слушайте! Когда государство от сознательного или бессознательного предательства погибает или находится на краю гибели, Временное правительство и я в том числе предпочитаем быть убитыми или уничтоженными, но жизнь, честь и независимость государства мы не предадим…»

Шум обструкции глушит его слова. В шуме и гаме к оратору подходит Коновалов и за трибуной подает Керенскому какую-то записку. Премьер поднимает ее вверх и демонстрирует залу. Шум постепенно стихает. Тогда Керенский зачитывает перехваченное предписание номер 1 Военно-революционного комитета одному из полков о приведении его в боевую готовность. Теперь уже справа раздаются крики, одобряющие позицию правительства против большевиков.

— Восстание будет немедленно подавлено! — обещает Керенский. — Я требую, чтобы сегодня же, в этом заседании, Временное правительство получило от вас ответ, может ли оно исполнять свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания?..

После своего вопроса министр-председатель мгновенно выбегает из зала в сопровождении группы офицеров…

…Владимир Ильич в квартире Маргариты Васильевны Фофановой, на четвертом этаже большого доходного дома по Сердобольской улице. Квартира архинадежна, несколько раз сегодня Фофанова носила записки Ленина в Выборгский районный комитет РСДРП (б), через который идет связь с ЦК. Возвращаясь из райкома, Маргарита Васильевна доставляет свежие выпуски газет и известия, которые все больше волнуют Ленина, так, что он не находит себе места. Не вышел о утра «Рабочий путь»… но днем из райкома прибыл ответ на записку и газета — отбили, знать, типографию. Часа в три стало известно, что разведен Николаевский мост, но Сампсониевский в наших руках… Дважды Владимир Ильич получает «нет», не разрешают выходить Ленину в Смольный…

А в газетах сообщение об отставке генерала Верховского, который выступил в предпарламенте с предложением заключить мир, потому что воевать Россия больше не может…

Присев к письменному столу, взволнованно пишет Ильич письмо членам ЦК: «Товарищи! Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно.

Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно народами, массой, борьбой вооруженных масс».

В пятый раз уходит Фофанова в этот день в районный комитет с конвертом от Ленина. Подробно рассказала Надежде Константиновне, как рвется Ильич в Смольный, что напрасно товарищи его не пускают в такой момент…

Без десяти одиннадцать Маргарита Васильевна вернулась домой с ответом «да!». Квартира пуста. На столе в чистой тарелке — значит, и не пообедал — лежит записка: «Ушел туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич…»

89. Петроград, 25 октября 1917 года

Ночная изморозь посеребрила булыжник мостовых и землю в сквере перед Смольным. У ограды красногвардейцы и солдаты жгли костры, чтобы согреться. Настя, накинув на плечи платок, вышла из главного подъезда, чтобы отдать срочный пакет связному для Выборгского райкома. Возвращаясь, она лицом к лицу столкнулась у одного из костров со своим отцом. Петр Федотович выглядел вполне опытным красногвардейцем. Он был одет легко, тепло и вооружен винтовкой. Карманы, наполненные патронами, оттопыривались.

— Здравствуй, доченька… — ласково улыбнулся он Насте.

— Пап, — вырвалось у нее по-детски, — и ты с нами?!

— Что я, хуже других? — обиделся Петр Федотович.

— Я рада-рада… — стала извиняться Настя. Чтобы перевести разговор на другую тему, она спросила: — А много ли красногвардейцев на твоей фабрике?

Отец смущенно кашлянул в усы.

— Да теперь уж никто и не вступает, — махнул он рукой.

Анастасия почувствовала себя разочарованной и, в свою очередь, обиженной.

— Что же так? — подняла она с укором глаза на отца.

Двое красногвардейцев, сидевших у костра на пустых патронных ящиках, засмеялись розыгрышу.

— Милая! Теперь и вступать некому — почитай, с сентября весь мужской персонал фабрики в Красной гвардии… Вот только хозяина на тачке вывезли за ворота… А так — все!..

— Ты скажи, дочка, когда главное-то начнется? — посерьезнел отец. — Тут все сказывают, что Ильич нынешней ночью в Смольный пришел и теперь дело быстрее делаться будет…

— Правильно говорят! — откликнулась Настя. — У восстания есть теперь главнокомандующий… Вчера вечером наши заняли телефонную станцию. Сегодня в ночь взяты вокзалы и почтамт, электрическая станция…

— Хорошо, что электрическую станцию!.. — вскинулся один из красногвардейцев, что помоложе. — Нам свет нужен! Это буржуи свои дела творят в темноте…

— Не простынь, дочка! — забеспокоился Петр Федотович. — Ты в какой комнате службу правишь? Возьмем Зимний — приду доложу…

— В семьдесят пятой, пап! — поцеловала Настя отца на прощание.

…Полковник Мезенцев около девяти часов утра шел от «Астории», где жительствовал, в свою канцелярию в Зимнем. Слякотная погода заставляла двигаться быстро. На углу Вознесенского и Адмиралтейского проспектов он вынужден был умерить свою прыть. Прямо на него, чуть замедлив ход на повороте, мчались два авто. Один — закрытый «рено» со звездно-полосатым флажком на радиаторе, второй — большой американский «пирс-эрроу». Обе машины, как знал любитель автомобилей артиллерист Мезенцев, принадлежали военному атташе Соединенных Штатов Америки. Полковник по привычке вытянулся «смирно», узнав в господине, одетом в широкое драповое пальто, с серой фуражечкой на голове, министра-председателя. Другими пассажирами были два адъютанта Керенского.

Когда авто проскочили в двух шагах от полковника, обдав его вонючим перегаром газолина, Мезенцев подосадовал на себя за то, что вытянулся перед фигляром, которого ненавидели и презирали теперь уже почти все офицеры армии и флота, хоть и по разным причинам.

Мезенцев пребывал в последние дни в душевном смятении. Он знал, что вот-вот начнется атака большевиков на Зимний дворец. «Бежать, как чиновники-крысы с этого корабля? — думал он, но понятие о долге не позволяло без приказа, самовольно бросить службу. — Воевать с оружием в руках против своего народа? Но где же будет твоя честь, офицер? Ведь проливать кровь сограждан ради паяца Керенского — бесчестно…»

В Салтыковском подъезде, через который было ближе всего пройти в правительственные помещения, знакомый офицер из охраны сказал Мезенцеву, что министр-председатель отбыл в Лугу за подмогой.

«А поможет ли ему это? — задумался полковник. — Если весь народ поднялся как в Питере, сегодняшний день может оказаться для Временного правительства последним…»

Во внутренних покоях дворца, куда не достигал дневной свет и не долетал шум большого города, стоял отвратительный залах казармы, в которой нет порядка. Он проникал сюда из помещений, где обосновались юнкера, а раньше были самокатчики и другие части, расквартированные правительством во дворце для безопасности.

Генерал для поручений Борисов, оказавшийся здесь, взял Мезенцева под руку и о чем-то стал нервно говорить. Александр Юрьевич повел Мезенцева назад, к Серебряной гостиной, где уже собирались на двенадцатичасовое заседание министры. Они шли залами, где среди хрупкой мебели валялись грязные тюфяки. Мальчишки-юнкера в красных с золотом погонах делали вид, что им не страшно, и для храбрости потягивали вино, добытое из царских подвалов…

Мезенцев вспомнил другой Зимний. Последний царский прием в день крещения четырнадцатого года. Блеск мундиров и аромат придворных духов. Декольтированные платья, сверкание драгоценностей, буйную атаку на столы с яствами… Генерального штаба полковник Соколов беседует с Ноксом… «Где-то теперь Алексей Соколов? — подумалось ему. — Где его жена, в которую я был так безнадежно влюблен!..» Александр слышал, что Соколов служит на Западном фронте. Коллеги считают его почти большевиком, а ведь он — очень порядочный человек… Жаль, что в водовороте событий так и не нашлось повода, чтобы нанести визит Анастасии. Господи, что же такое творится, когда не найдешь времени, чтобы повидать даже самых милых тебе людей?

В унисон этой тоске по старым добрым временам оказалась атмосфера Серебряной гостиной. Министры ходили взад и вперед, собирались группами, что-то тихо говорили друг другу, будто при покойнике. Общее настроение, пасмурный день за окнами, холодная Нева вызывали озноб в жарко натопленных помещениях.

Ровно в двенадцать Коновалов, оставшийся за председателя, открыл заседание. Его круглое, гладко выбритое лицо было печальным и усталым. Он сделал сообщение, из коего явствовало, что большевистское восстание развертывается для Смольного весьма успешно, а полковник Полковников вместе со всем округом ничего серьезного им противопоставить не может. Полковников в прострации, Керенский уехал, помощи нет, адмирал Вердеревский подал вчера в знак солидарности с Верховским в отставку, но ввиду трудного положения сегодня еще пришел на заседание, казаки отказываются выступать без пехоты в поддержку правительства…

Коновалов чуть не плакал. «Все плохо, очень плохо… черт знает чем это все кончится… Власть, даже призрачная, ускользает из рук».

…Боевая атмосфера царила в Смольном. Ленин только что закончил воззвание «К гражданам России!». Текст его Настя перепечатала и отправила в типографию. Она запомнила слова, написанные Ильичем, на всю жизнь:

«Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, стоящего во главе Петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Военно-революционный комитет

при Петроградском Совете рабочих

и солдатских депутатов.

25 октября 1917 г., 10 часов утра».

Еще утром в Смольном сформирован полевой штаб Военно-революционного комитета. Произошло это в комнате, где стоял «ремингтон» Анастасии и где на всякий случай хранилась в шкафу ее сумка санитара. Николай Ильич Подвойский собрал Бубнова, Антонова-Овсеенко, Чудновского и Еремеева. Помахав какими-то бумагами, он сообщил, что от ЦК имеется поручение сформировать из этих товарищей и его самого полевой штаб Военно-революционного комитета.

— Надо обсудить, как арестовать Временное правительство. Имейте в виду, что уже напечатано воззвание о переходе власти в руки Совета… Так что брать министров надо быстро… С чего начнем?

— Прежде всего нужен план Петрограда, — говорит кто-то.

Приносят огромную простыню плана. Она не умещается на столе. Ее общими усилиями вешают на стену.

— Николай Ильич! Освети обстановку…

Подвойский рассказывает. Длинный, худой, он показывает на плане, какие силы на стороне большевиков, кто защищает Зимний и Мариинский дворцы, какие из полков и частей в Петрограде остаются нейтральны.

По просьбе Подвойского Настя ведет протокол. Она поражается, с каким профессионализмом «генералы революции» намечают тактику и стратегию действий. Алексей давно уже разъяснил ей их различие. Помнит она и его лекцию о военной науке, которую слушала с таким удовольствием у Шумаковых в день, когда они познакомились. Теперь же единственный военный в штабе — вольноопределяющийся Чудновский, а четверо других штатские, профессиональные революционеры, сидевшие по тюрьмам и каторгам. В эту минуту, когда решается судьба страны, а может быть, и всего мира, они деловито подсчитывают резервы, ищут и находят слабые позиции у противника, готовят оперативные документы…

Принимается решение взять сначала Мариинский дворец и распустить предпарламент. Решают поручить это одному из новых членов ВРК, за ним посылают курьера. Настя продолжает печатать на своем «ремингтоне». Входит человек высокого роста в солдатской шинели, на которой полный бант Георгиевских крестов.

— Василий!.. — ахает Настя. Она не видела его со времен февральских событий. Знала только, что он агитирует в действующей армии за большевиков. И вот теперь он, целый и невредимый, получает приказ и инструкции, как брать Мариинский дворец.

Дежурство Соколовой заканчивается, приходит ее смена. Напечатав все, что требовалось, заполнив мандаты, Анастасия загорается мыслью принять участие в настоящих боевых действиях революции. Она упрашивает Василия взять ее с отрядом, идущим на Исаакиевскую площадь. Василий слабо сопротивляется. Он считает, что женщинам не место в военном строю. Но Настя уже приняла решение: она одевается, достает санитарную сумку с красным крестом и спрашивает Подвойского:

— Можно я пойду с товарищами, Николай Ильич? Ведь им может потребоваться санитар…

Подвойский раздумывает недолго.

— Разрешаю, товарищ Соколова!

…Около часу дня к Мариинскому дворцу подходит отряд ВРК.

Василий, как комиссар ВРК, поднимается по главной лестнице, предъявляет ультиматум председателю предпарламента Авксентьеву. Две шеренги солдат, равняя ряды, следуют за своим командиром по краям лестницы, образуя шпалеры.

Побагровевший от злости Авксентьев выходит в ротонду и шипит, что он немедля собирает совет старейшин. Старейшины заявляют протест против насилия — выносят постановление, что подчиняются силе и возобновят работу предпарламента в ближайшее время. Василий терпеливо ждет, пока в Белом зале, в шуме и перепалке, голосуется это предложение. Пятьдесят шесть голосов против сорока восьми при двух воздержавшихся решают закрыть заседание и разойтись…

На улице, где от солнца, изредка проглядывающего через облака, блестит мокрая брусчатка, к оцеплению подле главного подъезда подходит седоусый, с насупленными бровями маленький генерал. Это Михаил Васильевич Алексеев, член предпарламента. Два солдата скрещивают перед ним винтовки с примкнутыми штыками.

— Как вы смеете! — возмущается генерал. — Я член Совета республики и как ваш начальник приказываю пропустить меня!

Властный тон Алексеева не действует на солдат. Они вызывают комиссара своего отряда. Прибегает поручик с красным бантом на лацкане шинели. Вытягивается перед Алексеевым, докладывает:

— Ваше превосходительство! Вход во дворец строго запрещен Военно-революционным комитетом. Я не имею права вас пропустить, так как с минуты на минуту могут быть приняты самые энергичные и решительные меры!

Алексеев зеленеет от ненависти, но решительные лица солдат говорят ему, что лучше не настаивать. Тем более что начинают выходить на улицу господа депутаты. Некоторые из них требуют вызвать их моторы. Солдаты с откровенной насмешкой смотрят на них, а один весельчак складывает кукиш. Вместе с господами уходит и генерал Алексеев. От бешенства его глаза делаются белыми.

Настя видит всю эту сцену, и ей становится смешно: седые усы генерала заметно дергаются, как у кота, выпустившего нечаянно мышь…

Оставив караулы в опустевшем здании, отряд Василия идет к Адмиралтейству, чтобы занять свое место по диспозиции против Зимнего дворца. Вроде бы в шесть часов вечера должен начаться его штурм.

…Штурм Зимнего не начинается и в восемь. В этот час Военно-революционный комитет вторично предъявляет Временному правительству ультиматум. С предложением сдаться в течение десяти минут во дворец уходит Чудновский. Во дворце его берут под стражу, но пока ведут в арестантскую, большевик успевает устроить митинг среди толпы юнкеров. Узнав правду о своем положении, юнкера заставляют освободить Чудновского. Вместе с парламентером уходит целый отряд юнкеров. Они не хотят сражаться за Временное правительство.

Но гарнизон Зимнего еще довольно силен. Около тысячи хорошо вооруженных солдат и офицеров скрыты за поленницами дров на Дворцовой площади. Из окон смотрят пулеметы.

Сигнала к штурму все еще нет. Солдатская и красногвардейская масса, оцепившая весь район Зимнего дворца, рвется в бой. Ропот, требование объяснений от комиссаров, почему они не отдают приказ, — становятся все громче. Настя томится вместе с отрядом Василия на Адмиралтейской набережной, против Салтыковского подъезда…

…В Смольном Ленин тоже обеспокоен задержкой со взятием Зимнего. Второй Всероссийский съезд Советов вот-вот откроется в Белом зале. Он должен решить вопрос о власти, и ему нужно доложить об аресте Временного правительства. Замысел Ленина — поставить съезд перед фактом свершившегося переворота — находится под угрозой. Необходимо спешить — могут подоспеть «батальоны смерти» и ударить в сердце революции до того, как ликвидация Временного правительства завершится…

Владимир Ильич резко высказывает Подвойскому свое убеждение, что гарнизон Зимнего слаб, что он разрознен и не способен оказать серьезное сопротивление.

— Почему же так долго? — сердится Ленин. — Что делают наши военачальники! Затеяли настоящую войну?! Зачем это? Окружение, переброски, цепи, перебежки, развертывание… Разве это война с достойным противником? Хороший отряд матросов, роту пехоты — и все там!

Сенин из своего информационного бюро то и дело доставляет Ильичу донесения о том, как развиваются события. Но Ленин требует наступать. Он шлет записки в полевой штаб ВРК, предлагая начать штурм Зимнего. Он грозит предать членов штаба партийному суду. Наконец под воздействием ленинских требований полевой штаб отказывается от своих попыток совершить абсолютно бескровный переворот и рассылает связных в Петропавловку, на «Аврору» с приказаниями. Последние минуты напряженной подготовки…

Девять часов сорок минут вечера. Мгла укутала крепость, Зимний, правительственные здания на Дворцовой площади. Лишь на Невском и других проспектах сияют огни, люди и не замечают, что подошел исторический миг, который расколет мир на два измерения — «до» и «после». Звучит первый сигнал — холостой выстрел пушки из крепости. И тут же ему отвечает более мощным зарядом носовое орудие «Авроры». Его гром далеко разносится над городом, сотрясает стены и заставляет дребезжать окна Зимнего дворца.

Сигнал принят — тысячи солдат, матросов, красногвардейцев начинают перестрелку. Затем она стихает, готовятся к штурму. Ожесточенно отстреливаются защитники Зимнего. Юнкера и женский батальон умеют хорошо стрелять. Многие ранены. Настя принимается за работу…

…Около часа ночи Василий первым добегает до решетки садика у дворца, ловко перемахивает через нее, открывает заложенные железкой чугунные ворота. Ряды штурмующих вливаются в их узкий зев. Многие перелезают через решетку.

Настя вместе с товарищами вбегает в садик. Странные крики вдруг поразили ее слух. Они неслись откуда-то со стороны поленниц. Соколова обернулась и увидела, что у Салтыковского подъезда, взобравшись на сложенные у стены дрова, маленькая группка ударниц из женского батальона, без оружия и ремней, видимо, отобранных красногвардейцами, истошно вопила: «Да здравствует Учредительное собрание! Долой большевиков!» На них никто не обращал внимания, все стремились во дворец.

Настя засмеялась, в шутку поаплодировала «ударницам» и побежала догонять свой отряд.

Вдруг в глубине дворца раздались крики: «Министров ведут! Министров ведут!» — и все двери распахнулись. Это Антонов-Овсеенко и Чудновский ворвались первыми в Зимний дворец через «подъезд ее величества», буквально на плечах отступающих юнкеров добрались до Малахитового зала и в Малой столовой арестовали Временное правительство.

Теперь новый — рабочий — комендант Зимнего вел министров под охраной к выходу.

Народ бросился смотреть арестованных. Настю несла с собой плотная толпа шинелей, тужурок, бушлатов.

В угловой комнате с окнами на Неву Анастасия увидела знакомое лицо. Это был полковник Мезенцев. Александр тоже узнал ее и поразился, как она изменилась. Это была уже не милая светская дама, а живое воплощение греческой богини Победы Ники. Ее глаза сияли. Настя улыбнулась Мезенцеву.

— Вы… защищали этих людей? — улыбку сменило удивление.

— Нет! Пока я раздумывал, стоят ли они этого, ваши их уже арестовали… — признался полковник. — А с меня взяли честное слово, что я не буду выступать с оружием против народа, — добавил он и очень смутился. Мезенцев не хотел, чтобы его признание звучало как попытка оправдаться в чем-то.

— Поклянитесь мне в этом еще раз! — твердо предложила Анастасия и неожиданно сказала: — Политический нейтралитет всегда на руку врагу! Подумайте об этом.

90. Петроград, 9 ноября 1917 года

Смольный сверкал огнями ночи напролет. Все центры новой власти соединились под его крышей. Центральный и Петербургский комитеты большевиков, Всероссийский ЦИК, Совет Народных Комиссаров, Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, Военно-революционный комитет круглые сутки принимали делегации рабочих, солдат и крестьян, ходоков, посетителей. Издавали приказы, распоряжения, рассылали комиссаров, связных… У Анастасии на глазах рождалась новая государственность. Еще шли кое-где перестрелки, еще далеко не везде по стране установилась власть Советов, а здесь, в Смольном, люди чувствовали себя уверенно, не временщиками, а навсегда.

После полуночи собрались вместе Совнарком и ВРК. Насте поручили сделать записи. Надо было перейти из правого крыла в левое, туда, где рядом с рабочим кабинетом Ленина, в комнате секретариата СНК, собирались наркомы и члены Военно-революционного комитета. Настя еще не бывала в этом помещении. Войдя в дверь, охраняемую двумя матросами, с интересом огляделась. Был перерыв между заседаниями. Наркомы покинули свои места. Небольшими группками они продолжали обсуждать дела. Ленина не было.

В довольно просторном зале секретариата стояло несколько письменных столов разной высоты. Два или три из них покрыты плюшевыми скатертями. Дешевые венские и дорогие стулья стояли вперемежку. В углу со времен института благородных девиц сохранилось высокое зеркало с вычурным переплетением деревянной рамы. По правой стене — два больших шкафа, бывших, видимо, ранее платяными, а теперь служащих для хранения папок с делами. В центре комнаты — круглый стол с полированной крышкой. За ним работают секретари. Настя села около них.

Энергично вошел Владимир Ильич. Те, кто сидел на стульях, встали. «А наркомы, сразу видно, — воспитанные, интеллигентные люди», — подумала Анастасия.

Ленин попросил товарищей сесть, окинул взглядом комнату: все ли пришли? От Михаила Сенина Настя знала, что Ильич терпеть не может опозданий.

Владимир Ильич объявил, что речь пойдет о заключении мира, и предоставил слово Николаю Васильевичу Крыленко, народному комиссару по военным и морским делам. Коренастый, коротко стриженный, в офицерской гимнастерке без погон, с усами и прорастающей негустой бородкой, нарком встал. Погладив от волнения короткие волосы над высоким лбом, стал докладывать, что прошлой ночью Совет Народных Комиссаров послал радиотелеграмму главнокомандующему Духонину. Генералу предписывалось немедленно предложить перемирие всем воюющим странам, как союзным — через их военных представителей при Ставке, так и враждебным — по радиотелеграфу. Одновременно Народный комиссариат иностранных дел направил ноту в посольства союзных держав в Петрограде. Совнарком обращался к их правительствам с предложением начать переговоры о мире.

До прошлого вечера никакого ответа ни от Духонина, ни от посольств не поступило. Вопрос не терпит отлагательств.

Крыленко закончил сообщение. Сел. Начались прения. Они были недолгими. Совет Народных Комиссаров поручил Ленину, Сталину и Крыленко провести окончательные переговоры с Духониным по прямому проводу.

…В отличие от Смольного, ночью в штабе Петроградского военного округа, где был ближайший аппарат Юза для связи с фронтами, царило спокойствие и тишина. Бодрствовали здесь только дежурные и связисты. Автомобиль, на котором прибыли Председатель СНК и наркомы, подали во двор. Член ВРК Михаил Сенин, почти бессменно находившийся после мятежа Краснова в штабе округа, проводил их в аппаратную.

Молоденький оператор-юзист вытянулся перед Лениным во фрунт. Он был немало удивлен, когда столь высокое начальство пожало ему руку.

Включили аппарат, Могилев отозвался. Пошла лента. Первый вопрос был: у аппарата ли верховный главнокомандующий? На другом конце провода присутствовал только любимец и злой гений Духонина Дитерихс. Аппараты заработали.

Генерал-квартирмейстер Ставки заверил, что Духонин ждал вызова до часу ночи, а теперь спит… По поводу телеграммы государственной важности, полученной верховным главнокомандующим, Дитерихс заявил, что она нуждается в подтверждении начальника Генерального штаба потому, что этот документ без номера и без даты.

Ленин, заложив пальцы за проймы жилета, энергично ходил по аппаратной. Получив столь уклончивый ответ, он продиктовал юзисту:

— Мы категорически заявляем, что ответственность за промедление в столь государственно-важном деле возлагаем всецело на генерала Духонина и безусловно требуем: во-первых, немедленной посылки парламентеров, а во-вторых, личной явки генерала Духонина к проводу завтра ровно в 11 час. утра. Если промедление приведет к голоду, развалу, или поражению, или анархическим бунтам, то вся вина ляжет на вас, о чем будет сообщено солдатам.

Немедленно на ленте появились слова ответа: «Об этом я доложу генералу Духонину…»

— Когда доложите? Сейчас? Тогда ждем Духонина.

Короткая пауза, и снова пищит аппарат:

— У аппарата временно исполняющий обязанности главковерха генерал Духонин.

— Народные комиссары у аппарата, ждем вашего ответа.

Но генерал не желает давать точного ответа на вопросы и предписания правительства. Более того, переходит в бумажную атаку. На ленте буковки складываются в наглые слова: «Я могу только понять, что непосредственные переговоры с державами для вас невозможны. Тем менее возможны они для меня от вашего имени. Только центральная правительственная власть, поддержанная армией и страной, может иметь достаточный вес и значение для противников, чтобы придать этим переговорам нужную авторитетность для достижения результатов…»

Сталин и Крыленко возмущены. Ленин резко останавливается и со сдержанным гневом в голосе диктует:

— Отказываетесь ли вы категорически дать нам точный ответ и исполнить нами данное предписание?

— Точный ответ о причинах невозможности для меня исполнить вашу телеграмму я дал и еще раз повторяю, что необходимый для России мир может быть дан только центральным правительством. Духонин.

Реакция следует немедленно.

— Именем правительства Российской республики, по поручению Совета Народных Комиссаров, мы увольняем вас от занимаемой вами должности за неповиновение предписаниям правительства и за поведение, несущее неслыханные бедствия трудящимся массам всех стран и в особенности армиям. Мы предписываем вам под страхом ответственности по законам военного времени продолжать ведение дела, пока не прибудет в Ставку новый главнокомандующий или лицо, уполномоченное им на принятие от вас дел. Главнокомандующим назначается прапорщик Крыленко.

Ленин, Сталин. Крыленко.

…Морозная ночь заставила красногвардейцев и солдатские патрули зажечь прямо на улицах костры для обогрева. Движение в городе затихло. Только ветер шелестит газетами, объявлениями, афишами, покрывающими стены домов словно снежными наносами.

Четыре с половиной часа утра. От Дворцовой площади по Адмиралтейскому проспекту, Конногвардейскому бульвару мчится к «Новой Голландии» тяжелый черный «роллс-ройс» Совета Народных Комиссаров. Ленин, Сталин, Крыленко решили немедленно передать дело мира в руки солдатских масс. На маленьком треугольном островке между рекой Мойкой и двумя каналами — Крюковым и Адмиралтейским — находится мощная радиостанция морского генерального штаба. На второй день после взятия власти в Петрограде большевиками морской Военно-революционный комитет передал ее в распоряжение Смольного. Отсюда уже ушли в эфир и приняты тысячами военных радиостанций на фронтах, в частях, на кораблях Декреты о мире, о земле, постановление Второго съезда Советов о создании рабоче-крестьянского правительства. От радиотелеграфистов, обслуживающих армейские и дивизионные станции, солдатские и матросские массы немедленно узнали все. Радио «Новой Голландии» стало самым быстрым и прямым средством связи большевиков с армией.

Вот и мост, перекинутый через Адмиралтейский канал. Ворота открыты. Авто останавливается у трехэтажного кирпичного здания радиостанции. Крыленко просит дежурного вызвать председателя матросского комитета. Выходит радист Сазонов. Его лицо озаряется внутренним светом: «Владимир Ильич приехал!»

Сазонов проводит народных комиссаров в комнату, где стоит передатчик, включает трансформаторы. Раздается ровный гул. Стрелки приборов занимают рабочее положение.

Владимир Ильич присел к столику, набрасывает текст, который необходимо передать в эфир. Сталин и Крыленко готовы принять участие в создании документа…

Шифровальщик не нужен. В эфир с антенн «Новой Голландии» уходят позывные станции, а затем: «Всем полковым, дивизионным, корпусным, армейским и другим комитетам, всем солдатам революционной армии и матросам революционного флота!..»

Именем правительства Российской республики Председатель Совета Народных Комиссаров В.Ульянов-Ленин сообщает войскам и всем приемным радиостанциям Европы о том, что за неповиновение предписаниям правительства и за нежелание начать переговоры о перемирии генерал Духонин увольняется от должности. Новым главнокомандующим назначен прапорщик Крыленко.

«Солдаты! — летит в эфир с «Новой Голландии». — Дело мира в ваших руках. Вы не дадите контрреволюционным генералам сорвать великое дело мира, вы окружите их стражей, чтобы избежать недостойных революционной армии самосудов и помешать этим генералам уклониться от ожидающего их суда. Вы сохраните строжайший революционный и военный порядок.

Пусть полки, стоящие на позициях, выбирают тотчас уполномоченных для формального вступления в переговоры о перемирии с неприятелем.

Совет Народных Комиссаров дает вам права на это.

О каждом шаге переговоров извещайте нас всеми способами. Подписать окончательный договор о перемирии вправе только Совет Народных Комиссаров.

Солдаты! Дело мира в ваших руках! Бдительность, выдержка, энергия, и дело мира победит!»

91. Минск, 9 ноября 1917 года

Главная улица Минска, трехэтажная, с деревянными телеграфными и электрическими столбами, в ноябре покрыта слякотью, грязью, наносимой из переулков и дворов. Хорошо ходить по слякоти в солдатских сапогах или в черных блестящих галошах. Да галоши-то кусаются — до войны стоили два с полтиной за пару, а теперь и за пятнадцать целковых не найти. Да и в домишках холодно теперь. В начале четырнадцатого года воз дровишек десять рубликов стоил, а нынче — все сто двадцать отдашь. И кряхтели обыватели губернского города, и доставали свои тощие кошельки, чтобы расплатиться с лавочником, с хозяином дровяного склада или керосиновой лавки, где ведро керосина вместо рубля семидесяти копеек теперь стоит все одиннадцать. «Эх! Хорошо было до войны, при царе Николае Втором! Все в лавках было… — думал обыватель. — А теперь эти солдаты взяли себе моду: вместо того, чтобы немца воевать и контрибуцию с него получить — оне с красными флагами по городу шастают да речи на митингах говорят. Революция… А что теперь придумали — ни в сказке сказать, ни пером описать: прогнали самого верховного главнокомандующего, полного генерала господина Духонина, а на его место объявили какого-то прапорщика Крыленко Смехота! Прапорщик заместо генерала! Разве ж он устоит?»

Слух, мгновенно распространившийся по городу, услышал и Соколов, когда по дороге в штаб утром зашел напиться чаю в кофейню Гольдмана. Хотя он специально и не прислушивался к разговорам за соседними столиками, но уловил главную информацию и отсеял ее от прочей болтовни. В штабе сведения подтвердились. Вестовой положил на стол текст радиограммы из Петрограда, принятый рано утром искровой станцией фронта.

Соколов сначала обратил внимание на подписи: «Ленин, Сталин, Крыленко». Внимательно прочел текст и понял, что большевики этим документом, как и двумя предыдущими декретами — о мире и о земле — полностью и накрепко овладели армейской массой. Теперь если кто-то из офицеров и осмелится пойти против течения, то будет смят и выброшен солдатами, полностью большевизированными.

«Вот и свершилась настоящая революция народа, — размышлял Алексей. — На фоне нынешнего великого поворота судеб февральско-мартовские события лишь удачный мятеж, поставивший у власти Временное правительство. Теперь же пришли настоящие, решительные и смелые люди к руководству Россией… Говорят, русскому человеку нужен бог и царь. Только они могли быть в России воплощением справедливости и надежды на победу добра над злом… Но теперь справедливость и надежда на лучшее рождены великой революцией. И революция должна вечно жить в душе. Человек, лишенный веры в справедливость и добро, есть орудие зла…»

Его философствования, рожденные телеграммой, были прерваны появлением Ивана Рябцева, избранного несколько дней тому назад членом солдатского комитета 2-й армии.

— Ваше превосходительство, — обратился он к Соколову по-старорежимному, видимо, не умея перелить глубоко въевшиеся уважение и любовь к Алексею Алексеевичу в революционные формы титулования. — Прибыл в Минск по поручению солдат, касательно заключения перемирия… сказывают, есть из Петрограда приказ. Надо разузнать, не будет ли препятствий со стороны вашего минского комитета спасения революции. Ведь в нем одни соглашатели Керенского собрались.

— Препятствий, Иван, не будет, — заверил его Соколов. — У нас тут чуть гражданская война не затеялась… Этот самозваный комитет никаких мер против большевиков принять не смог. Броневой поезд подошел к Минску и расчехлил орудия. Комитет спасения мгновенно распался, а комиссар Временного правительства сложил с себя полномочия… Верх теперь у нас взял Совет солдатских и рабочих депутатов. Образован Военно-революционный комитет. Он объявил, что будет держать все в порядке…

— А что же главнокомандующий фронтом, генерал Балуев? — не сдержал радостного удивления столь быстрым развитием революционных событий Иван.

— Балуев отправил во все подчиненные фронту части и тыловые учреждения телеграмму — разве вы во Второй армии ее не получали? — спросил Соколов.

— Никак нет, Алексей Алексеевич…

— Вон что. Главкозап телеграфировал, что задача начальников сейчас должна заключаться в удержании фронта и недопущении в войсках междоусобных и братоубийственных столкновений. А так как вся власть перешла к Военно-революционному комитету, то Балуев заявил ему, что до установления новой власти в России и водворения порядка ни он, ни его штаб ни в какую политическую борьбу не вступят и никаких шагов к выступлению против правительства делать не будут. Более того, без вызова Военно-революционного комитета не будет допущено никаких перевозок и передвижений войск… Я думаю, что этот нейтралитет нам на руку.

— Что ж теперь делать будем? — хитро сощурился Иван, кивком головы указывая на телеграмму Ленина и Крыленко, текст которой он узнал сразу.

— Как что? — удивился Соколов. — Надо заключить перемирие с германцами, как приказывает Председатель Совета Народных Комиссаров…

— Значит, вы и теперь пойдете с нами, господин генерал? — торжественно обратился к Соколову Рябцев, вставая со стула.

— Разумеется, — подтвердил Алексей и добавил: — Зовите ваших товарищей из Военно-революционного комитета, и будем вместе готовить проект приказа о начале переговоров от имени штаба Западного фронта. А вы в комитете готовьте кандидатуры для направления делегации к германцам…

92. Петроград, 15 ноября 1917 года

Комиссар Военно-революционного комитета в Генеральном штабе Василий Медведев был весьма доволен своим сотрудничеством с генерал-квартирмейстером главного управления Генштаба Николаем Михайловичем Потаповым. Генерал еще с июля поддерживал добрые деловые контакты с военной организацией при РСДРП (б), а теперь одним из первых военных специалистов перешел на службу Советской власти. В дни октябрьского переворота немногие генералы и офицеры так последовательно и честно, как Потапов, приняли разумом и сердцем большевистскую революцию. Очень многие из них пребывали в растерянности, не знали, что им делать. А некоторые поддавались контрреволюционным уговорам корниловцев, других реакционно настроенных сослуживцев и знакомых, стремились уйти на Юг России, где теперь под руководством Корнилова, Каледина, Деникина — ненавистников народной революции, собирались войска для похода на Москву и Питер.

Николай Михайлович Потапов оставался тверд в своем решении служить народу, и такое понимание им своего долга целиком поддерживали и разделяли его друзья, уважаемые им коллеги и сослуживцы. Среди них был и Василий Медведев, присматриваясь к окружению генерала Потапова, он выделял особенно генерал-майора Одинцова и контр-адмирала Альтфатера. Сергея Ивановича Одинцова комиссар ВРК даже рекомендовал своему начальнику и старому соратнику по подпольной работе Крыленко, когда новый верховный главнокомандующий отправлялся с эшелоном матросов занимать Ставку и изгонять оттуда Духонина.

Одинцов на быстроходном паровозе отправился в Ставку за сутки до прибытия туда отряда Крыленко и сделал очень большое дело. Он переговорил с начальником гарнизона Могилева генералом Бонч-Бруевичем, с Духониным и с чинами его штаба. Одинцов и прояснил дело, и подготовил его так, что эшелоны Крыленко вошли в Могилев без боя.

Василий дневал и ночевал в Генеральном штабе. ВРК дал ему задание изучить всю работу этого военного органа, присмотреться к его личному составу — и Медведев с основательностью выполнял свою работу. Через писарей, вестовых, денщиков и другой младший персонал он знал практически все, что творится на любом из трех этажей правого крыла гигантской подковы, раскинувшейся на Дворцовой площади. Василий имел представление и о настроениях высших чинов Генерального штаба. Поэтому он не удивился, когда узнал, что генерал-майор Одинцов утром собрал в своем кабинете на третьем этаже своих единомышленников, и они устроили нечто вроде военного совета.

В просторном кабинете с окнами на Зимний дворец сошлись генералы Егорьев, Свечин, Селивачев, Николаев и Новицкий, контр-адмирал Альтфатер, капитан первого ранга Иванов, только что беседовавший с Лениным и назначенный управляющим морским министерством. Из полковников приглашены были Мезенцев, Вацетис, Корк, Фокке, Цеплит… Одинцов знал, что все они восприняли большевистскую революцию как вполне естественное и давно назревшее очистительное мероприятие, покончившее с вопиющим беспорядком керенщины. Его сегодняшние гости видели сами и не скрывали от других, что Россия не может больше воевать, что необходимо любыми средствами дать стране мир, хотя бы ценой уступок некоторых захваченных немцами территорий. Армия распадалась, разваливалась на глазах. Фронт был только обозначен редкими заставами, и при желании немец мог снять передовые посты и продвинуться далеко вперед, захватив при этом богатейшие склады с военным имуществом и продовольствием.

Полковники дружно молчали, следуя субординации. Говорили генералы и адмирал. Обсуждали, что следует предпринять, чтобы высказать свою точку зрения правительству. Вспомнили Верховского, его выкладки о развале армии, изложенные предпарламенту буквально за четыре дня до переворота. Согласились с цифрами бывшего военного министра. Пожалели, что способный молодой человек сейчас не здесь, среди тех офицеров, кто желает мира, а где-то скрывается…

Генерал Одинцов сообщил присутствующим, что британские союзники, столь громко протестующие против заключения Россией якобы сепаратного мира с Германией, сами не столь уж непорочны. Влиятельные круги Британии и часть военных, особенно моряков, по данным русской военной разведки, считают нужным заключить «достойный мир» с Германией, направленный против России и за ее счет.

Голосом, каким привык командовать казачьей сотней, генерал Одинцов доложил собравшимся о тайнах британских политиков, начавших в Швейцарии еще в августе переговоры об условиях мира между банкирами Англии, Франции — с одной стороны и Германии и Австро-Венгрии — с другой.

— Господа, — резко вступил в разговор тридцатипятилетний адмирал Альтфатер, — бездействие британского флота во время Моонзундской операции полностью подтверждает наличие сговора между Британией и Германией!..

— Воистину так, Василий Михайлович! — отозвался Одинцов. — Я читал донесение нашего агента из Женевы, который беседовал с одним из участников англо-франко-германских переговоров. Английский финансист рассказал ему, что германские банкиры выступили перед англо-французскими коллегами с планом расчленения России на малые государства, надеясь включить их в свою экономическую сферу. Наши дорогие союзники англичане ответили, что выделение из России нескольких малых государств для них вполне приемлемо, тем более что в случае ослабления России Англия получит свободу рук в Азии…

— Эти торгаши из Сити совсем потеряли честь и совесть! — гневно бросил генерал Егорьев. По роду своей деятельности, связанной с боевым снабжением армии, он особенно остро чувствовал недостойные интриги англичан, почти полностью блокировавших по воле лорда Мильнера поставки по морю для русских войск и военной промышленности.

Сообщил Одинцов и о контактах, которые Англия имеет теперь с Германией через посредство Ватикана.

Альтфатер высказал опасение, что союзники могут в скором времени пойти и на прямую военную интервенцию против революционной России. Подтвердил он это странными маневрами в Белом море английской эскадры, офицеры которой при попустительстве Временного правительства стали прибирать к рукам русские подразделения, а ее флагман — командор Кемп — отказался подчиниться русскому командованию на театре Северного Ледовитого океана…

— Надо писать Председателю Совета Народных Комиссаров Ульянову-Ленину письмо, в коем изложить точку зрения военных на необходимость скорейшего заключения мира, — подытожил беседу хозяин кабинета. — Господа, мы с Василием Михайловичем, — кивнул он в сторону Альтфатера, — подготовим такое письмо… Надеюсь, что каждый из нас поставит свою подпись под таким документом. Дорог каждый час для установления перемирия. Он сохранит жизни наших солдат — граждан новой России…

Письмо военных, адресованное главе правительства большевиков, в середине дня поступило из Генерального штаба в штаб революции — Смольный.

…В тот же день, вечером, с нарочным генералу Одинцову поступил пакет от Ленина. Владимир Ильич благодарил за письмо, просил подробно разработать военно-технические вопросы перемирия с Германией и указать военных специалистов, которые могли бы стать экспертами российской делегации на переговорах, открывающихся через несколько дней в Брест-Литовске…

В числе генералов и офицеров, лояльно относящихся к новому правительству, способных квалифицированно отстаивать перед представителями центральных держав интересы России, Одинцов назвал и генерал-майора Генерального штаба Алексея Алексеевича Соколова. Прежде чем отправлять список Ленину, Сергей Иванович показал его комиссару ВРК Медведеву. Василий, пробегая глазами листок с перечнем фамилий, чинов и должностей, на мгновение остановил взгляд, увидев в нем Алексея Соколова «Порядочные, честные люди идут к нам, — обрадовался он. — Не только Красная гвардия есть у нас… Есть уже и «красные генералы»…»

93. Лондон, начало декабря 1917 года

Облетела листва в Сент-Джеймском парке, пожухла трава на лужайках. Голубизна вод Сент-Джеймского пруда померкла и превратилась в темно-серую рябь. С севера несло необычным холодом, зима начиналась суровой. Дым каминных труб поднимался в холодный воздух и уносился северным ветром во Францию. Там он мешался с пороховым. Глотая эту смесь, солдаты британского экспедиционного корпуса иногда ощущали у себя на губах вкус родного очага, и от этого еще тоскливей становилось на душе.

Отгремели колокола церквей Лондона в честь победы (хоть она и была пирровой) англо-французских соединений под Камбрэ 20 ноября, когда были введены в бой первые 300 танков. Полная секретность была соблюдена при доставке нового оружия. Две немецкие дивизии сначала отступили в панике, но генерал Хейг, английский главнокомандующий, не захотел делить лавры с союзниками и не ввел в прорыв французскую пехоту. На следующий день германцы начали приходить в себя. Они поставили полевые пушки для маневренности на грузовики, опустили стволы зенитных орудий для стрельбы прямой наводкой по танкам и перешли в контрнаступление.

Но не это событие волновало сэра Уинстона Черчилля, хотя он и имел все основания гордиться тем, что именно по его инициативе, еще во времена его службы первым лордом Адмиралтейства, удалось преодолеть сопротивление косных чиновников и начать строительство танков. Ему льстило новое назначение. Не удостоившись титула члена военного кабинета, он все же недавно получил портфель министра военного снаряжения. Получив под начало 12 тысяч чиновников и огромные средства, потомок герцогов Мальборо со своей кипучей энергией постоянно стал влезать в чужие дела. Он то мчался на аэроплане, горячо полюбив новое средство транспорта, во Францию, к генералу Хейгу и давал тому стратегические советы. То назойливо требовал от Ллойд Джорджа приглашений на заседания узкого круга избранных членов военного кабинета. Там он, разумеется, тоже подавал советы, хотя и дельные, но непрошеные. Его динамизм заставлял коллег пребывать в постоянном состоянии тихой ярости. Но ничего нельзя было поделать. Как истинный государственный муж, Ллойд Джордж старался непрерывно сталкивать своих конкурентов лбами, чтобы они ссорились друг с другом, но не с ним.

А поводов для ссор было много. В том числе и разгоравшиеся в промышленности забастовки. Начиналось и политическое брожение. Весь истэблишмент до сих пор трясло от того, что рабочие делегаты, собравшись в июне в Лидсе на однодневный конвент, единогласно высказались за создание в каждом городе городских и сельских округов Советов рабочих и солдатских депутатов.

Сэр Уинстон призывал расправиться со смутьянами, а всех участников забастовок лишать освобождения от мобилизации и отправлять на фронт. Член военного кабинета лорд Мильнер придерживался таких же взглядов, премьер же, мистер Дэвид Ллойд Джордж, был сторонником либеральной политики по отношению к рабочим. Ради увеличения военного производства не боялся идти на мелкие уступки. Премьер-министр старался чаще демонстрировать заботу о благе «простого народа», не без оснований полагая, что, только укрепив тыл и усилив контроль государства над экономикой, можно выиграть войну и ослабить рабочее движение.

Но напор на премьера был велик. Ему помогало только то, что никакой диктатор или монарх никогда не обладал столь совершенными рычагами власти, как британский премьер-министр. Если, разумеется, он в конечном итоге правильно исполнял волю истэблишмента. А магнаты Сити и земельная аристократия были довольны. Банкиры и промышленники получали фантастические прибыли от войны. И лендлорды отнюдь не беднели. Вместо того чтобы разрешать арендаторам распахивать новые земли под хлеб, недостаток которого ощущался из-за германской подводной войны против судов с продовольствием для Британии, джентльмены с удовольствием и в военные дни предавались охоте в собственных угодьях на фазанов, куропаток и лис.

Из-за несовпадения мнений келейные заседания кабинета и совместные обеды его членов на Даунинг-стрит, 10, проходили весьма бурно — в британском понимании, разумеется. Никто не кричал и не горячился. Потребляли лишь больше, чем обычно, хереса, коньяка и сигар. Слава богу, налоги во время войны выплачивались значительно аккуратнее, чем в дни мира, и правительство ни в чем не ощущало недостатка.

В начале декабря встречались в доме премьера особенно часто. Главным был русский вопрос. А в нем основным содержанием — как пресечь большевистскую заразу. Не дать распространиться ей по миру. Ведь сломать хребет Российской империи — это полдела. Дело — спасти свою собственную империю от революции…

Узкий круг джентльменов, составлявших ядро военного кабинета, в том числе и сэр Уинстон, который формально не был полноправным членом его, собирались в эти холодные дни в личном салоне премьера. Здесь весело потрескивал камин. Уют комнаты, стены которой были отделаны деревом, пол покрыт мягким ковром, а толстые шторы гасили сквозняки от окон, создавал атмосферу непринужденности. Официант-валлиец заботился о напитках.

Сегодня собрались как обычно: поджарый, затянутый в придворный мундир лысеющий лорд Мильнер, курносый, в пенсне, с длинными волосами на загривке и серыми усами министр иностранных дел Бальфур, заместитель первого министра и лидер палаты общин Бонар Лоу с лицом простолюдина. Пришел безусый и безбородый, словно скопец, лорд Керзон оф Кедлстон. Снова без приглашения — не выгонишь же — явился сутулый, с широким бульдожьим лицом сэр Уинстон Черчилль.

Расселись. Лорд Мильнер — в свое любимое кожаное кресло с высокой спинкой, рядом с креслом хозяина дома. Другие гости понимали, что сэр Альфред — весьма важная персона и даже в его отсутствие не претендовали на это кресло. Лишь этот молодой нахал — сэр Уинстон — мог покушаться на место рядом с премьером. Сэр Альфред даже приходил из-за этого чуточку раньше, чем все. Кстати, создавалась видимость, что он уже обо всем с премьером переговорил, а остальные только санкционировали их волю.

Беседа началась, как обычно, с текущих дел. Поругали безответственные профсоюзы, рабочее сословие и невольно перешли на русские дела.

Бальфур извлек из потертого кожаного чемоданчика — обязательной принадлежности каждого британского министра — свежие телеграммы от генерала Нокса, военного агента, от генерала Бартера, главы английской миссии в России, от посла сэра Джорджа Бьюкенена. Все они пребывали в тревоге.

Генерал Бартер считал необходимым активное сотрудничество с казаками. Сообщал о том, что Керенский, Алексеев и Милюков уже на пути в главную ставку казачества — Новочеркасск. Генерал указывал, что положение можно спасти лишь с помощью интервенции союзников в Россию. Необходима срочная высадка иностранных войск, и только она приведет к полному краху максималистов…

Лорд Мильнер, получивший в дни своего пребывания в России исчерпывающую информацию о ее политических партиях, недовольно поморщился. Опять коллеги склонны вместо названия «большевики» употреблять совершенно неправильное слово «максималисты», которое относится по-настоящему к маленькой группке эсеров.

Мистер Бельфур продолжил чтение телеграмм Нокса, из которых явствовало, что генерал установил прочную связь с казачеством Кубани, Терека, Астрахани, что казачьи атаманы Каледин и Дутов находятся на его содержании. Однако, следовало из сообщения Нокса, у Каледина на Дону мало сил. Всего около пяти тысяч пехоты и около десяти тысяч сабель. Нокс требовал денег. Угрожал, что если британское золото не поступит для формирования армии Каледина и Алексеева, равно как и другие материальные ресурсы, то эта единственная на сей момент реальная сила против большевизма будет разбита.

Первый министр, подбросив из медного ведерка угля в камин, повернулся к гостям и предложил принять принципиальное решение: большевиков следует рассматривать как открыто признанных врагов. Более того, следовало бы оказать немедленную финансовую помощь Каледину и вновь сформировавшемуся контрреволюционному правительству — Украинской Раде.

Министр военного снабжения Черчилль и здесь проявил свою инициативу, выходящую за рамки его ведомства. Он достал из чемоданчика и раздал всем присутствующим свою докладную записку, а затем на словах изложил ее. Он снова и снова доказывал необходимость собирания всех контрреволюционных сил для борьбы с большевизмом. При этом он цитировал справку Генерального штаба, где в числе стран, способных оказать сопротивление большевисткому правлению, назывались Финляндия, Латвия, Литва, Эстония, Польша, Украина, Армения, Грузия, государства казаков Терека, Дона, Кубани, Астрахани, Оренбурга, Урала, Сибири. По мнению Черчилля и Генштаба, эти «страны» могли выставить против Петрограда и Москвы армию численностью почти в три миллиона человек. Необходимо было только организовать такую армию, снабдив ее снаряжением, британскими советами и офицерами.

Иронически улыбаясь, сэр Уинстон закончил изложение своих основных мыслей короткой рекомендацией: «Официально Британия не должна объявлять войну России, но большевиков следует убивать, как только они будут попадаться на глаза!..»

Это заявление несколько покоробило, пожалуй, лишь одного Ллойд Джорджа, хотя и он понимал, что в России рождается сила, абсолютно чуждая всем устоям Британской империи и способная их очень быстро подточить и разрушить, если ее не укротить. Остальные джентльмены лишь разгоревшимся блеском в глазах горячо приветствовали идеи сэра Уинстона.

Сэр Альфред Мильнер также не мог не высказаться по столь актуальному поводу.

— Пусть лучше русские убивают друг друга, и как можно больше! Ведь даже самые умные из них неспособны воспринимать прогрессивные идеи и предложения… — буркнул он из своего кресла. — Я вспоминаю одну встречу в России, джентльмены… Это был храбрый русский генерал по имени Соколофф… Его знания могли бы сослужить службу Британской империи, но этот упрямец, как и все русские, одержим дурацкими патриотическими заботами об отечестве, о своем народе…

Сэр Уинстон прав, говоря, что Россию следует расчленить на множество карликовых государств, которые никогда не смогли бы объединиться и составить соперничество нашей великой империи в Азии, на Ближнем Востоке, в Европе, — при этих словах лорд Мильнер откинул голову на спинку кресла, чтобы свысока посмотреть на коллег. — Именно это, под вкусным соусом, разумеется, мы и должны внушить нашим друзьям-французам на предстоящем в Версале совещании Верховного военного совета Антанты… Не правда ли? Пусть русские как можно больше убивают друг друга… Рабочие — офицеров и генералов, солдаты — друг друга и рабочих; крестьяне — горожан, бедные… хм-хм… бедных, богатые — тоже бедных…

Джентльмены одобрили идею подготовки интервенции в Россию, разжигания в ней кровавой гражданской войны и привлечения к дележу ее богатств любезного союзника — Францию. Подумали и о том, как ограничить в Европе роль Соединенных Штатов. Ведь английский посол в Вашингтоне и руководитель британской разведки в США, анализируя политику президента Вильсона, дружно сходились на том, что Америка не спешит участвовать в разгроме Германии. Она хочет выступить здесь не союзником, но арбитром, который и будет решать, что следует делать европейским правительствам.

Впервые над Британскими островами встала мрачная тень заокеанского дядюшки Сэма, готовящегося диктовать свою волю европейским партнерам и Англии, как самому близкому из них.

94. Версаль, декабрь 1917 года

Холодный северный ветер, выстудив Британские острова, добрался и до Версаля. Коренные версальцы — старые рантье, няньки с детьми спрятались по домам от его ожесточения. Редкого из них можно увидеть только в защищенном с трех сторон «Южном цветнике» парка. Парижские завсегдатаи Версаля отнюдь не спешат сюда зимой.

С дворцовой эспланады открываются взору безлюдные к беспредельные пространства, наполненные великолепным архитектурным ансамблем и мерцающей зеленой патиной совершенных статуй. Холод приглушил то горьковатые, то сладкие запахи тлеющих листьев, мха, кипарисов, сырой земли.

Холодно и свинцовой статуе Наполеона в южном партере, и группам богов в бассейне Нептуна. Даже внутри дворца пробирает дрожь в нетопленых музейных помещениях. Только в королевских апартаментах, там, где в зале совета и примыкающих к нему салонах встречаются на пленарных заседаниях французские, британские и итальянские делегаты, стоят калориферы, источающие жар.

Лорд Мильнер, Черчилль, лорд Сесиль прогуливаются по Зеркальной галерее, изредка останавливаясь, чтобы рассмотреть какое-либо из полотен великих художников, украшающих ее, или бросить взгляд из окон на прекрасные виды Версальского сада.

Входит секретарь лорда Мильнера и докладывает своему патрону, что для встречи с главой английской делегации прибыли в Версаль премьер-министр Франции Клемансо и министр иностранных дел Пишон. Они хотели бы предварительно обсудить пункты вырабатываемой конвенции относительно России. Сэр Альфред оставляет своих спутников в Зеркальной галерее и идет в соседний Салон войны, где его поджидают Клемансо и Пишон, где все приготовлено для маленькой конфиденциальной конференции.

За круглым столом, инкрустированным черепахой и золоченой бронзой, треугольником усаживаются два француза и англичанин. Секретари — за обычными столиками. Клемансо, по прозвищу Тигр, ласково и обходительно начинает беседу издалека. Он спрашивает, известно ли гостю о том, что в соседней Зеркальной галерее 18 января 1871 года была провозглашена Германская империя и что в октябре 1896 года там же устраивалось празднество в честь русского царя и царицы?

Лорд Мильнер не любит долгих рассуждений. Он резкий и деловой человек. Поэтому он отвечает не слишком учтиво, что все это ему рассказали, когда он впервые осматривал Версальский дворец, но тогда забыли упомянуть, что именно отсюда действовал Тьер, когда душил Парижскую коммуну. И символично, что именно отсюда, из Версаля, союзниками будет дан приказ задушить русских последователей Коммуны — большевиков.

Клемансо понимает, что его красноречие на Мильнера не подействовало. Он становится сух и деловит, как буржуа в банке, когда считает прибыль.

— Перейдем к делу, — говорит он и кивает секретарям, чтобы те начинали вести протокол.

— Каковы ваши предложения о судьбе России, достопочтенный лорд? — спрашивает Пишон.

— Прежде всего мы должны договориться о совместном финансировании Англией и Францией тех русских сил, которые намерены или готовы уже сейчас приступить к свержению большевистского правительства во главе с Лениным, — излагает свою позицию, словно отливает четкие строки конвенции, британский лорд. — Во-вторых, необходимо немедленно направить в Россию наших агентов и офицеров для руководства и поддержки провинциальных правительств и их армий, — продолжает он. — Как можно скорее надо расчленить этого колосса и превратить его территории в колониальные владения Англии и Франции…

— Можете не протоколировать слово «колониальные», — поворачивает лорд голову к секретарям, — найдите более дипломатическое выражение…

— Существо от этого, надеюсь, не изменится? — цинично улыбается Клемансо.

— Далее, — словно не замечает реплики француза Мильнер. — Мы берем на себя руководство действиями, осуществляемыми против большевиков на юго-восток от Черного моря…

«Ловко придумано! — сердится в мыслях Клемансо. — Британия тащит себе территории казаков, всего Кавказа — Армении и Грузии, Курдистана, собирается распространить свою «сферу влияния» на Среднюю Азию и Север России — от Мурмана до Урала… Что же она оставляет нам?!»

— Полагаю, что Франция могла бы вести свои действия на север от Черного моря, — высказывается лорд.

Клемансо — Тигр хватает добычу на лету.

— Хорошо, мы оккупируем Украину, Бессарабию, Крым… Оставляем в нашей «зоне влияния» будущую Польшу, Румынию, земли южных и западных славян. Это помешает большевизму распространиться из Петрограда и Москвы на Запад…

— О'кэй! — соглашается лорд. — Мы готовы поделить с вами влияние в Финляндии и в прибалтийских провинциях России, которые должны стать самостоятельными государствами, — Эстландии, Курляндии и Литве. — От удовольствия решать судьбы целых народов лицо Мильнера порозовело, глаза возбужденно блестят.

— Но, месье, — продолжает он, — поскольку программа генерала Алексеева, находящегося в Новочеркасске и формирующего там армию, была принята Францией, которая обещала кредит на эти цели в размере 100 миллионов франков, Англия воздержится пока от финансирования этого генерала. Как только будет налажен межсоюзнический контроль и приняты новые планы, разрабатываемые вместе с Англией, мы откроем и свое финансирование антибольшевистских сил на Юге России…

«Каналья, дает понять, что пока Франция платит одна, она и отвечает за результаты… А когда платить станет Британия, она возьмет руководство в свои руки, — с горечью думает Клемансо. — А ведь их зона — это национальные окраины, где богатств значительно больше, чем собственно в России, и хлопот по установлению колониальной администрации будет значительно меньше…»

Но приходится соглашаться. Единственной надеждой остается Америка, которая вот-вот вступит по-настоящему в войну, и тогда чаши на политических весах могут качнуться в другую сторону — ведь американская демократия значительно ближе к французской, чем к английской, думает Клемансо.

— Мой дорогой Клемансо! — прерывает течение мысли премьера лорд Мильнер. — По нашим данным, Япония вторгнется в Сибирь, независимо от того, нравится это другим союзникам или нет. Но если эта держава войдет в Восточную Сибирь одна, она вряд ли захочет допустить к ее богатствам других союзников… Единственная дверь в Сибирь с Тихого океана — Владивосток. Тот, кто владеет Транссибирской магистралью, владеет Сибирью. Поэтому мы должны употребить все силы, чтобы захватить в наши руки Транссибирскую железную дорогу… Любыми средствами… Поэтому японские войска должны сопровождать представители союзников. Следует втравить в интервенцию Соединенные Штаты, чтобы Япония действовала по мандату нашему и США. Тогда удастся со временем справедливо разделить сферы влияния в России за Уралом…

— Сэр, мне не совсем ясны планы Британии на Севере России, — решает уточнить союзническую диспозицию Клемансо.

— Мы намерены осуществить высадку в Мурмане и в Архангельске, — дает ясный ответ лорд Мильнер. — Наш представитель генерал Пуль уверен, что потребуется всего два-три военных корабля и небольшие отряды для занятия линий железных дорог… Генерал уверен, и он сообщил это в Форин офис, что будет возможным получить на Севере самую искреннюю поддержку Троцкого…

— Неужели вы уверены, что господин Троцкий пойдет вам навстречу, если столь прямолинейно начнется оккупация Севера России? — выразил недоумение Пишон.

— Наш политический агент в России Брюс Локкарт уже установил с ним контакт, — похвалился сэр Альфред. — Разумеется, господину Троцкому было сказано, что небольшие английские части высадятся на Мурмане для защиты от германского десанта, который собирается захватить богатые склады снаряжения, прибывшего из Англии и США морем. Троцкому было сказано, что немцы смогут также пройти через Финляндию и ударить по Мурманску и Архангельску. Север должен стать не только базой, но и политическим центром освободительного движения против большевиков. Географически он лежит очень близко к Петрограду и труднодоступен для атак с юга из-за бездорожья, — развил свои стратегические мысли лорд.

За окном стемнело. Четкие дали Версальского парка размыло сумерками. Зажгли электрический свет, который ярко засиял в мраморе стен и позолоченных медальонах из бронзы. Свет принес ясность и в мысли. Все основные вопросы были согласованы. Теперь можно было перейти в зал совета, где делегации уже приготовились тщательно отработать каждую строку в проекте конвенции об условиях сотрудничества Англии и Франции.

95. Бад-Крейцнах, декабрь 1917 года.

Голодный и холодный, словно «брюквенная» зима 1916/17 года, пришел в Германию ноябрь семнадцатого. В большинстве городов империи на душу населения стали выдавать по карточкам на неделю картофеля — 3 килограмма 300 граммов, хлеба — кило восемьсот, мяса — 240 граммов, жиров — 70-90 граммов. Одна брюква была по-прежнему в свободной продаже. В Австро-Венгрии царил настоящий голод.

Но продовольственные затруднения страны никоим образом не сказывались на жизни Главной квартиры германской армии, которая теперь располагалась в маленьком прирейнском курорте Бад-Крейцнахе. Фельдмаршал Гинденбург, первый генерал-квартирмейстер Людендорф и некоторые чины их штаба заняли уютную виллу, в которой некогда жил кайзер Вильгельм I, основатель Германской империи. Кайзер Вильгельм Второй, номинальный верховный главнокомандующий, не пожелал оседлой жизни в ставке, а в литерном поезде непрерывно сновал по железным дорогам, вдохновляя армии своими посещениями. Спартанская жизнь в тесноте вагона доставляла императору удовлетворение.

Размеренность занятий в Бад-Крейцнахе ничем не отличалась от Плесса: тот же утренний кофе Гинденбурга и Людендорфа в восемь, короткая прогулка до отеля «Ораниенгоф», занятого под основные управления штаба. На пути к отелю жители городка — вышедшие на пенсию чиновники, мелкие буржуа и приезжие, с букетами живых цветов будто случайно встречают своих кумиров на главной улице. Со слезами на глазах и восторженными речениями преподносят господа цветы. Наиболее респектабельные из почитателей получают иногда приглашение на завтрак в час дня или на обед в восемь вечера. Обеденные столы на вилле руководителей ОХЛ{84} ежедневно ручками милых юных дам украшаются свежими цветами.

Гинденбург и в Бад-Крейцнахе не переутруждал себя работой. В девять с половиной часов Людендорф удалялся в штаб готовить вечернее донесение кайзеру, а фельдмаршал оставался выпить рюмку французского коньяка и рассказать гостям всякие истории о войне 1870-1871 годов или о тех временах, когда он командовал ротой. Его мыслительные способности и лексикон не отличались богатством. Гинденбург вполне довольствовался такими банальностями, как: «Дела на Западе идут столь же хорошо, как на Востоке, а на Севере — как на Юге. Правда, предстоит сделать еще многое, но врагам тоже нелегко, а то, что преодолевает противник, мы-то уж наверняка преодолеем».

Фельдмаршал, еще при жизни обладавший гранитно-монументальными формами фигуры и лица, был столь простодушен и далек от политики, что изрек однажды фразу, показавшую его истинное нутро: «Война для меня словно целебная ванна»… И в этой ванне, которая стоила народам морей крови и страданий, он купался с утра до вечера.

Деятельный и энергичный «генерал с моноклем», Эрих Людендорф, так же как и его шеф Гинденбург, с ненавистью и возмущением воспринял весть о том, что в Петрограде победили социал-демократы «максималисты», или — большевики. «Г унд Л», как их называли сотрудники, искренне были уверены, что это ненадолго, что старый порядок в России скоро восстановится. Но своих собственных социал-демократов, которые не способны были даже справиться с забастовками в военной промышленности, начавшимися с апреля семнадцатого года, Гинденбург и Людендорф стали презирать еще более решительно. Когда же появились листовки группы «Спартака» совершенно большевистского содержания, военное командование забеспокоилось. Разумеется, основная работа выпала на полицию. Но чтобы преодолеть симпатии рабочего сословия к забастовщикам-социалистам, в ход был пущен авторитет Гинденбурга: от его имени проклинали всех, кто недостаточно упорно трудился на победу.

Фельдмаршал решил даже вступить в орден иоаннитов. Это средневековое аристократическое братство было основано во время крестовых походов для ухода за ранеными рыцарями. Потом оно почти угасло. Теперь же, в начале XX века, оно было возрождено для борьбы с социал-демократами и всяческими еретиками, подрывавшими священные устои монархии и порядка в империи. Популярность фельдмаршала стояла так высоко, что сам великий кайзер Вильгельм Второй, бывший протектором иоаннитов, возвел Гинденбурга в «почетные рыцари» спустя несколько дней после принятия в члены, хотя это и являлось нарушением устава.

Для Людендорфа самое возмутительное в большевистской революции было разрушение офицерского корпуса. Генерал, назидательно подняв палец, часто повторял своим внимательным слушателям-адъютантам во время ежедневных прогулок:

«В России офицер утратил свое привилегированное положение, господа! Он лишился всякого авторитета. Он не должен теперь иметь больше значения, чем простой рядовой, а вскоре его права еще больше умалятся, он лишится их вовсе… В России многие одобрительно отнеслись к лишению офицеров их прав — и вот теперь Российская империя пожинает эти плоды. Там многие недальновидны. Они не хотят видеть, что на авторитете офицера держится вся армия и любой мировой порядок и что, подрывая авторитет офицера, они тем самым расшатывают социальный строй всего мира…»

Частенько мысль его делала зигзаг, и он добавлял: «Но я с нетерпением жду, когда русское правительство обратится к нам с просьбой о перемирии. Нам надо иметь мирный договор, ибо те перемирия, которые устанавливаются на Восточном фронте стихийно русскими дивизиями и армиями, — не дают возможности перебросить войска против Франции. Нам нужен прочный договор!»

День 28 ноября, когда русский главнокомандующий народный комиссар Крыленко запросил по беспроволочному телеграфу германское верховное командование, готово ли оно к переговорам о заключении официального перемирия, стал для Людендорфа почти праздником победы. Первый генерал-квартирмейстер немедленно ответил утвердительно.

В тот же вечер, после обеда, «Г унд Л» обсудили в кругу своих ближайших сотрудников требования, которые представитель Германии генерал Гофман должен был предъявить большевистской делегации в Брест-Литовске. «С русскими следует быть твердыми и говорить языком победителя. Подорвать их пункт о мире без аннексий. Достигнуть того, в чем мы весьма нуждаемся, — территориальных уступок», — приказывал Гинденбург. Людендорф добавлял: «Мир, лишь гарантирующий status quo, означал бы, что мы войну проиграли. Необходимо отнять у России ее залежи каменного угля и хлебные житницы, то есть Украину, оккупировать и другие области, дающие сельскохозяйственное и промышленное сырье. Превратить Польшу в протекторат центральных держав, а русские прибалтийские провинции подчинить Германии».

Фельдмаршал подтвердил мнение своего генерал-квартирмейстера. Он сослался на заявление «Пангерманского союза» по поводу Прибалтики, которое решительно предостерегало от каких-либо переговоров по поводу права народов на самоопределение. Коротко Гинденбург разъяснил свою позицию: «Нам нужна Литва для обеспечения наших границ. Она должна быть крепко прикована к нам. Никакого самостоятельного государства, а персональная уния с Пруссией. Курляндия — dito{85}. Обладание Эстонией желательно с военной точки зрения… Да-да! Я хочу обеспечить в следующей войне против России пространство для маневра левого крыла германских войск!»

96. Брест-Литовск, декабрь 1917 года

Генерального штаба генерал-майор Алексей Алексеевич Соколов, недавно утвержденный в новой должности начальника штаба 10-й армии, получил неожиданное предписание из Петрограда от наркомвоенмора Крыленко. Генералу Соколову надлежало выехать через согласованный пункт в германских позициях в районе Барановичей в Брест-Литовск и стать одним из военных экспертов при делегации Советской России на мирных переговорах. Почти все представители уже проследовали в Брест-Литовск из Петрограда через Двинск. Для Соколова немцы сделали исключение и назначили ему пункт перехода позиций неподалеку от Ставки бывшего верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича.

Алексей с легким сердцем покинул старое мрачное здание семинарии на окраине заштатного городка Молодечно, где размещен был штаб армии. Он еле выбрался по раскисшей от талого снега незамощеной улице к вокзалу. В первом же поезде, переполненном солдатами, самочинно покидавшими фронты, он добрался до Минска, откуда его с относительным комфортом — поезд шел теперь в сторону фронта, куда никто не рвался, — доставили почти к самым позициям.

Трясясь в повозке от станции к заранее обозначенному пункту на линии фронта, Соколов размышлял о только что увиденном. Армии как таковой больше не было. Крайнее разложение постигло ее после перенесенных потерь во время июньских и июльских попыток наступления. Материальная разруха тыла и полная деморализация солдат видны были даже из окна вагона. На передовых позициях, где давно не бывал штабной генерал, его поразили отвратительно грязные, залитые водой окопы, редкие посты плохо одетых и усталых солдат. В ожидании германского офицера, который должен был встретить генерала Соколова, в землянке Алексею был предложен солдатский обед, который даже самый непритязательный человек не смог бы взять в рот.

В точно назначенный час состоялся переход линии огня. Капитан германской армии ждал Соколова у германских окопов. Русскому генералу завязали глаза и повели в тыл.

Капитан отвез Алексея Алексеевича в Барановичи, откуда в сопровождении офицера германского генерального штаба русского эксперта поездом должны были доставить в Брест-Литовск.

Наутро он уже высаживался со своим спутником на дебаркадер Брестского вокзала, где их ждал автомобиль. В Бресте, как и в Минске, лежал снег, городишко был почти безлюден. Несколько улиц со многими разрушенными домами шли под прямым углом к железной дороге, они пересекались двумя бульварами, на которых чернели крупные деревья. «Летом, видно, здесь довольно тенисто», — подумал Соколов, с любопытством выглядывая из окна машины. Город проехали не останавливаясь. Затем дорогу преградил мощный пояс колючей проволоки на столбах. Объявление на немецком и русском языках гласило: «Не подходить! За нарушение — расстрел!»

За проволокой, в нескольких сотнях сажен, поднимались из снежной целины краснокирпичные стены Брестской цитадели. Характерные башенки украшали ворота.

Офицер привез Соколова к двухэтажному бараку номер семь, куда была определена на жительство русская делегация. Германский часовой сделал винтовкой «на карул» при виде генеральских лампасов Алексея. Новый эксперт вошел внутрь, и первым, кого он встретил, был Михаил Сенин. Друзья обнялись, но для взаимных вопросов и ответов пока не было времени. Соколову следовало идти представляться председателю делегации Адольфу Абрамовичу Иоффе. Иоффе наскоро ввел военного эксперта, прибывшего после других, в курс дела и познакомил его с остальными членами делегации, коллегами-экспертами. Сенин оказался одним из них — экономическим советником главы делегации.

После утреннего чая, за которым Соколов увидел еще одного весьма колоритного члена делегации — представительницу левоэсеровского ЦК Анастасию Биценко, Сенин увел Соколова к себе в комнату и вручил ему письмо от Насти. Михаил еще в Петрограде знал, что по рекомендации генерала Одинцова Соколов станет военным экспертом делегации. А Настя, как вытекало из письма, даже раньше Михаила узнала, что, выполняя приказ отправиться в Брест, генерал Соколов без единой минуты перерыва в службе из старой армии перейдет в новые вооруженные силы, создаваемые революционным народам. Это сообщение поразило Алексея. Он сам и не задумывался над тем, что начался совершенно новый этап в его жизни.

Узнав, что Михаил видел Настю всего три-четыре дня тому назад, Соколов принялся расспрашивать его о жене, о том, не трудна ли для женщины работа, которой занята Настя в Смольном.

Время до завтрака пролетело незаметно. В час дня русских делегатов и экспертов ждали в офицерском собрании к столу, общему для всех участников переговоров. Здесь первым, кому представили генерала Соколова, был начальник штаба Восточного фронта генерал Гофман, он же — начальник гарнизона Бреста. Алексей давно заочно знал Макса Гофмана. Это был тоже бывший разведчик. Он прожил в России еще до войны около полугода и выучил русский язык. Затем Гофман несколько лет возглавлял русский отдел в прусском генеральном штабе, а во время русско-японской войны был прикомандирован к японской армии. В четырнадцатом году подполковник Гофман стал начальником оперативного отдела штаба 8-й армии. Как знал Соколов от заграничной агентуры, именно Макс выдвинул идею и спланировал операцию по разгрому армии Самсонова в Восточной Пруссии. Лавры достались Гинденбургу, который получил титул «победителя при Танненберге», но был награжден и Макс Гофман. Когда «Г унд Л» перевели в главную штаб-квартиру, Гофман получил чин генерала и был оставлен начальником штаба при верховном главнокомандующем «Ост» — принце Леопольде Баварском. Фактически он и возглавил все «Командование Ост».

По мнению Алексея, Гофман был одним из самых способных германских генералов. «Обер-Ост» превосходил как военачальник и Фалькенгайна, и Гинденбурга, и Людендорфа.

Высокий, рыжеватый, плотный телом, с гордым, заносчивым выражением лица, встал Макс Гофман со своего места, когда к нему подвели Соколова. Узнав, кто стоит перед ним, генерал сделался любезен и даже почти мил. Все окружение Гофмана весьма подивилось такой перемене. Лишь генерал-квартирмейстер штаба правильно угадал причину — он тоже хорошо знал жизненный путь Соколова, этого удачливого русского разведчика в прошлом, специалиста по германской и австро-венгерской армиям.

— Наконец-то мы воочию вас видим, герр генерал! — добродушно улыбнулся Гофман. — Неужели вы добровольно согласились служить большевикам?!

— Разумеется! — насмешливо посмотрел ему в глаза Алексей. — Ведь сюда меня доставили не под русской охраной и не в кандалах.

Гофман понял, что Соколова лучше не задирать. Он миролюбиво улыбнулся русскому коллеге и протянул ему руку. Затем хозяева и гости расселись по своим местам. Завтрак начался и продолжался в почти дружеской беседе…

Потянулись дни, наполненные для Соколова военно-технической работой по подготовке документов к перемирию. Генерал Гофман охотно и довольно откровенно, видимо, как генерал с генералом, разговаривал с Алексеем. В его речах чувствовалось недовольство нерешительностью «Г унд Л», их неумением выбрать главное направление для стратегического удара — либо по русским, либо по французам.

— Вместо сжатия кулака, — делился Гофман своими мыслями, — господа Гинденбург и Людендорф занимались на Восточном фронте «выталкиванием» русских сначала из Восточной Пруссии, а затем из Галиции. А следовало бы нанести удар по Франции, и это стало бы переломным моментом в ходе войны…

С таким же раздражением Гофман откровенничал и о немецких неудачах 1916 и 1917 годов. Особенно досталось кронпринцу, который под Верденом положил цвет германской армии и тем самым заставил Германию перейти к обороне вместо наступления.

Особенно злился генерал на Гинденбурга из-за того, что тот, будучи фактическим главнокомандующим Восточным фронтом, приобрел громкую славу за счет своего начальника оперативного отдела Гофмана. Его критика «Г унд Л» приобретала подчас и комические формы. Один из немцев, с кем Соколов общался по-приятельски, рассказал ему о посещении гинденбурговской ставки в Восточной Пруссии каким-то высокопоставленным визитером из Берлина. Макс Гофман, показывая гостю покои Гинденбурга, объяснял так: «Вот здесь фельдмаршал спал перед битвой при Танненберге, после битвы при Танненберге и, между нами говоря, во время битвы при Танненберге…»

Все свободное от службы время Алексей Соколов проводил с Михаилом Сениным. Он как бы компенсировал те два десятилетия, когда их юношеская дружба была прервана событиями и профессиональной деятельностью — у одного революционной, у другого — военной. Теперь во время долгих бесед Соколов не только познавал задачи строительства нового мира, но получал в сжатом виде уроки ленинизма, ибо Сенин, в отличие от главы делегации Иоффе, был ярым сторонником Ленина. Иоффе клонил дело в сторону, намеченную Троцким, то есть не сочувствовал заключению перемирия, хотя и вел добросовестно переговоры о нем.

Генерал Соколов не имел права голоса в делегации. Он вместе с другими экспертами должен был только готовить документы, которые требовали для обоснования своих позиций официальные участники переговоров с российской стороны. Алексею как специалисту было странно видеть, что существовала, но не использовалась возможность заключения с немцами такого перемирия, которое не только укрепило бы юридическое положение Советов в международном конгломерате держав, но позволило бы сохранить обширные территории для развития революции. Вместе с территориями можно было бы сохранить и огромные склады военного и гражданского имущества, стоившего десятки, если не сотни миллионов рублей золотом. А эта возможность медленно, но верно упускалась, дипломатия велась членами делегации иногда ради дипломатии, ради слов, а не государственного дела. Немцы это чувствовали и начинали нажимать.

Как человеку, знающему хорошо козни Англии и Франции против своего союзника — России, — Алексею было также непонятно упорство, с которым делегация сражалась за пункт в проекте мирного договора, запрещавший немцам перебрасывать части с Восточного фронта на Западный. Вокруг этого на конференции происходила долгая и острая борьба. И хотя Сенин разъяснил Соколову, что дело тут в солидарности российского пролетариата с рабочим классом Франции и Англии, против которого смогут выступить дополнительные германские силы, Алексей не понимал этого.

— Кроме того, — говорил Михаил, — мы не хотим, чтобы немецкие солдаты попали из одной бойни в другую.

Алексей логикой профессионального военного не принимал альтруизма большевиков. «Ведь если надо кончать военные действия миром, как это вытекает из положения России на данный момент, надо кончать быстрее и сохранить все, что только возможно. Тем более германцы, видимо, пока идут на это, — думал он. — Зачем проявлять заботу об Англии и Франции, тем более что население этих стран никогда не получит возможности узнать и оценить благородство большевиков. Только сильная Россия может помочь мировой революции, о которой так страстно говорят и Сенин и Иоффе. Уж лучше сохранить силу, быстрее заключив мир, чем растерять ее, доводя до бешенства германцев и их союзников, готовых из-за неуступчивости российской делегации по этому пункту уйти с переговоров. К тому же немцы и так перебрасывают с Восточного фронта войска на Западный».

Сенину приходилось терпеливо разъяснять своему другу принципиальные основы мира для всех народов, мира без аннексий и контрибуций, другие лозунги большевиков, изложенные в Декрете о мире. Генеральская психология все-таки туго поддавалась идеям интернационализма и нового пролетарского мышления.

Весь первый период переговоров — до перерыва и смены главы делегации, дискуссия носила корректный и деловой характер. Готовилось решение многих экономических вопросов и казалось, перемирие вот-вот будет заключено. Но под давлением военной партии в Берлине и ставки в Бад-Крейцнахе позиция Гофмана стала ужесточаться день ото дня. Генерал все больше проявлял черты своего характера, про который австрийский министр иностранных дел граф Чернин как-то сказал Соколову, что они соединяют знание дела и энергию с большой ловкостью и хладнокровием, замешенном на изрядной доле прусской грубости.

Перемирия все же удалось добиться. Торжественное заключение было назначено в бывшем зале брестского театра, а теперь «офицерского казино No 3» днем 15 декабря. Накануне один из членов германской делегации будто случайно проговорился Соколову, что принц Леопольд Баварский и генерал Гофман очень хотели бы, чтобы военный эксперт генерал Соколов надел к этому праздничному событию все свои двадцать два ордена. Алексей понял этот намек правильно. Немцы хотят сделать его олицетворением старого мира в российской делегации, болваном в форме, который должен санкционировать своим присутствием святость отношений между Российской и Германской империями. Выходит, он должен стоять рядом с матросом Оличем, солдатом Беляковым, крестьянином Сташковым и рабочим Обуховым, символизировавшими в делегации пролетариат России, этаким разряженным павлином или еще хуже — призраком ушедшей в небытие царской власти. Но ведь Советы отменили все внешние отличия — погоны, чины, ордена…

«Нет уж, герр генерал и ваше высочество! Я не доставлю вам такой радости», — решил Алексей. Полночи он занимался тем, что тщательно спарывал с брюк генеральские лампасы, а с кителя — золотые погоны. Утром Алексей снял и шейный крестик Владимира с мечами, с которым почти не расставался. В назначенный час он предстал перед изумленными делегатами в довольно общипанном виде. Однако глаза его искрились весельем и задором. Миша Сенин чуть не расхохотался, увидев его в таком упрощенном одеянии.

…Генерал-фельдмаршал Леопольд Баварский, высшие чины администрации и армий государств Четверного союза, важно вышагивая, подходили к столу в центре зала. На зеленом сукне покоился документ о перемирии. В отведенной им колонке господа ставили подписи с точным указанием чинов и должностей. В другой колонке три советских делегата поставили свои простые росчерки пером. С этого момента и до 14 января 1918 года на всем огромном фронте — от Балтийского до Черного моря в Закавказье — должно было начаться перемирие. Первую свою встречу на мировой арене дипломатия Советов выиграла.

97. Брест-Литовск, январь — февраль 1918 года

В конце декабря на переговорах был объявлен десятидневный перерыв. Члены делегации выехали в Петроград за получением инструкций, военные эксперты были оставлены в Брест-Литовске для сбора и обобщения информации, подготовки рабочих документов к мирному договору. 7 января должна была вернуться в Брест главная группа делегатов России. Для их торжественной встречи — теперь начинались переговоры о мире — экспертов привезли на вокзал. Генерал Гофман, статс-секретарь Германии Кюльман, министр иностранных дел Австро-Венгрии Чернин прибыли на платформу чуть позже. Их лица светились радостью. Причина ее была Соколову известна. Он установил добрые отношения с австрийским министром, некоторыми военными экспертами из Вены, и знал от них, что представители Четверного союза весьма опасались разрыва переговоров российским правительством из-за отрицательного отношения к идее заключения мира многих влиятельных членов Совнаркома. Было известно также, что противодействие Ленину организовывал Нарком иностранных дел Троцкий. Кюльман и Чернин, прибыв в Брест еще четвертого января, даже послали в Петроград телеграмму, угрожая прервать перемирие, если представители России немедленно не явятся в Брест-Литовск.

Короткий состав из четырех пульманов подошел к дебаркадеру, открылась дверь салон-вагона, и, к своему изумлению, Алексей увидел на его площадке знакомую по многочисленным портретам фигуру Троцкого. «Вот те на! — пронеслось в голове у военного экспорта. — Главного противника заключения мира прислали вести мирные переговоры… Что-то теперь будет!..»

Троцкий вышел из вагона первым. В левой руке он держал трость. Его лицо с остренькой бородкой, черными усами и острым взглядом черных глаз было бледно от волнения. Он сделал несколько шагов навстречу Гофману, Кюльману и Чернину. Гофман, в свою очередь, величественно приблизился к Троцкому и пожал ему руку, чуть склонившись вперед. Поклон Троцкого был более глубоким. Штатские немцы, австрийцы и болгары поочередно подходили к главе советской делегации и с вежливыми дипломатическими улыбками приветствовали его. На своих военных экспертов, стоявших чуть в стороне, Троцкий даже не взглянул. Вместе с Иоффе и другими членами делегации, не смешиваясь с немцами и австрийцами, направился к автомобилям.

В блоке номер 7, где квартировали российские представители, после завтрака было устроено совещание. Генералу Соколову дали слово, чтобы он проинформировал прибывших о том, что стало ему известно за время отсутствия делегации.

Алексей доложил, что статс-секретарь Кюльман, по его сведениям, имел в Берлине беседы с руководителями империи. К сему моменту там сложилось две группировки. На стороне Кюльмана, который стремится заключить мир как можно скорее, и притом с относительно небольшими территориальными потерями для России, — рейхсканцлер, большинство членов правительства, значительная часть финансовых и промышленных кругов. Рейхсканцлер Гертлинг поддерживает идею Кюльмана о том, что в тексте будущего договора с русскими аннексии Германии должны быть сформулированы так, чтобы не создавать прецедента для документов, которыми закончится война на Западе. Понятие «контрибуции» также не должно фигурировать в тексте мирного договора с Россией. Его могут заменить различные «выплаты» за утрату германской собственности во время войны, на содержание военнопленных и тому подобные скрытые и раздробленные для общественного мнения платежи.

Таким маневром Кюльман рассчитывал обмануть всех в Германии, кто поддался на большевистские лозунги «мира без аннексий и контрибуций», особенно рабочее движение, в котором зрел политический взрыв.

«Военная партия», а к ней примыкал и государственный министр Пруссии Гельферих, обвиняла Кюльмана и Чернина в мягкотелости и излишней деликатности по отношению к большевикам. «Г унд Л» хотели немедленного заключения мира для того, чтобы перебросить войска на Запад и начать новое наступление во Франции, пока американские войска не прибыли в Европу. Военные не собирались играть в дипломатию и поручили Гофману вести переговоры так, чтобы Россия отказалась от прибалтийских и польских областей, вывела свои войска из Лифляндии и Эстляндии. Украина должна быть отделена и превратиться в «независимое государство», служащее противовесом Австро-Венгрии.

Доложил Соколов и о том, что в срединных державах резко обострилась внутриполитическая обстановка, разразились многочисленные забастовки, начинается развал германской армии на Восточном фронте, а среди австрийцев он дошел до крайних пределов. По его сведениям, Чернин получил из Вены телеграмму о том, что в империи вот-вот вспыхнут опасные беспорядки из-за недостатка продовольствия. Ему известно также, что от генерала Гофмана требуют заключения мира как можно скорее. Почти ежедневно ему звонят из Бад-Крейцнаха или от кайзера из Берлина…

Троцкий выслушал все это со скучающим видом и снисходительно махнул рукой Соколову, чтобы тот сел.

Затем он снова изложил свою теорию «ни мира, ни войны» и предложил всем разойтись. Переговоры начались через день. Но атмосфера в зале офицерского казино сделалась теперь совсем другой. Изменился и быт делегации. Вместо совместных трапез, за которыми делегаты разных стран перебрасывались словами, шутками, а иногда и по-приятельски беседовали, пищевое довольствие было перенесено по приказу главы делегации в блок номер 7. В офицерское собрание не рекомендовали ходить даже военным экспертам.

Такой порядок больше импонировал Соколову, хотя и затруднил его информационную работу, которой он предавался скорее по привычке, видя, что главу делегации ничего не интересует, кроме его собственных гениальных мыслей. Сначала Алексею даже нравилось, что Троцкий на заседаниях выступал с большой горячностью, зажигал своими речами не только членов делегации, но и некоторых противников. Оратор он был артистический. Нападки на немцев находили отзвук в сердце генерала. Но Сенин, весьма критически относившийся к главе делегации, разъяснил своему другу, насколько опасна такая тактика для успеха переговоров о мире. «Ленин требует от нас, чтобы мы пошли на разумный компромисс», — говорил он Соколову. Алексею стала более ясной и его собственная задача. Поведение Троцкого, явно старавшегося вызвать разрыв, спровоцировать немцев на уход с переговоров, стало и у него вызывать раздражение. Ему только было непонятно, почему большинство полномочных членов делегации, обладавших правом голоса в ее делах, не возражало Троцкому, если Ленин давал им совсем другие инструкции.

Речи Троцкого, затягивавшего переговоры, заметно бесили самоуверенного Гофмана, который практически отстранил Кюльмана от председательствования. Генерал ввязывался в острую полемику с наркомом по иностранным делам. Начинал он свои выступления против Троцкого резким ударом по столу рукой и злобным выкриком: «Ich protestiere!..»{86}.

Не будучи дипломатом, Алексей видел, что следовало бы больше обращаться к графу Чернину, поскольку именно тот был готов заключить мир с большевиками без аннексий и контрибуций, сохранить России большие территории и все имущество на них. Чернин знал, что многие политические деятели в Германии также были согласны на умеренный мир, вопреки воле военных, и что кайзер колебался между военной и гражданской партиями. Умелыми действиями глава российской делегации мог бы значительно укрепить эти силы среди противников и добиться мирной передышки, к которой так стремился Ленин. Германские офицеры, с которыми Соколов сохранил отношения, несмотря на ясно выраженную волю Троцкого прервать их, сообщали русскому генералу о том, что Чернин предпринял самостоятельно в Берлине и Вене ряд обходных маневров, чтобы склонить кайзера и своего императора Карла к скорейшему прекращению войны. Австрийский министр был умным человеком и не верил в предсказания о скором падении большевиков. Наоборот, он считал, как и многие другие в столицах Четверного согласия, что это именно та единственная сила в России, которая может организовать и укрепить новое государство на развалинах царской империи.

Правда австрийский министр высказывался за самоопределение Украины и отпадение ее от Советской России. Ради того, чтобы получить продовольствие из этой житницы, Чернин вступил в тайные переговоры с делегацией Центральной Рады, привезенной германцами в Брест.

Соколову было непонятно, а Сенин так и не смог вразумительно объяснить, почему глава российской делегации признал полномочия группы Голубовича, представлявшего эту Раду, хотя она была явно настроена антибольшевистски, выступала подхалимски по отношению к немцам. Причем даже тогда, когда она перестала представлять кого-либо, так как войска Рады были разгромлены большевиками. Ведь Ленин своевременно сообщал из Петрограда о событиях на Украине, о восстании против буржуазных националистов в Донбассе и в Харькове, а Первый всеукраинский съезд Советов провозгласил Украину Советской республикой и низложил Раду.

…Дважды еще прерывались переговоры в Брест-Литовске. В первый раз глава российской делегации выезжал в Петроград для обсуждения в правительстве германских условий. По возвращении Сенин рассказал Соколову, что Ленин со всей решительностью настаивает на скорейшем заключении мира и исключении тактических проволочек. Но группа «левых коммунистов» во главе с Бухариным требует немедленно отклонить германские и австрийские предложения, поскольку они ведут к «сделке» с империализмом и являются «изменой делу революции», уйти с переговоров и объявить «революционную войну» Германии. Троцкий при этом заявил, что мира подписывать нельзя, но войну следует объявить прекращенной, а армию демобилизовать…

В Петрограде победила все-таки точка зрения, что надо затягивать переговоры как можно дольше, но только до предъявления германского ультиматума. После предъявления германцами такого ультиматума необходимо подписать мир. С такой инструкцией Троцкий и вернулся в Брест-Литовск в конце января, но сообщил о ней только своим сторонникам среди членов делегации. Сенин узнал о ней лишь стороной. Всем своим поведением на конференции Троцкий показывал, что дело идет к разрыву, который санкционирован Петроградом.

Заседания конференции возобновились 30 января, но ввиду позиции Троцкого Кюльман и Чернин вынуждены были выехать в Берлин. Германская военная партия тоже стремилась сорвать переговоры и начать военные действия для захвата Прибалтики, оккупации Украины, центральных губерний России. Теперь, из-за позиции Троцкого, она получила перевес и дала соответствующие инструкции германской делегации.

Вечером 6 февраля Гофман, Кюльман и Чернин возвратились из Берлина в Брест-Литовск. В тот же вечер один из австрийских приятелей Соколова, озабоченный мрачной перспективой войны, встретившись с ним на прогулке, рассказал, что происходило в германской столице. Оказалось, что весь прошлый день в имперской канцелярии у рейхсканцлера в присутствии императора Вильгельма и первого генерал-квартирмейстера Людендорфа происходили бурные совещания. Чернин добивался продовольственной помощи от немцев, но ему заявили, что он получит ее только с Украины — в случае подписания договора не с большевиками, а с Радой. Чернин доказывал, что Австро-Венгрия не обязана вести дальше войну за осуществление германских планов на Востоке, что Вена готова заключить мир с Антантой и Россией на условиях статус-кво, существовавшего до войны, но Людендорф резко выговаривал ему. Кюльман выступил в поддержку Чернина и говорил, что нельзя сейчас ставить более широкие цели, чем оборонительные. Но Людендорф и Гофман резко настаивали на том, что целью нового наступления на Востоке должно стать свержение правительства большевиков. «Нам нужно привести к власти в России такое правительство, — передал австрийский друг слова Людендорфа, — которое наведет в России порядок и позволит нам сократить войска, оставив их только для охраны границ»…

«На Украине тоже надо навести порядок, и это сделает Германия, укрепив «независимое украинское государство», которое станет союзником ее и Австро-Венгрии», — заявил Людендорф. После этого он прекратил дискуссию…

8 февраля делегации Четверного союза целый день заседали с Голубовичем и его молодцами, вырабатывая текст договора с Центральной Радой. Киев в этот день был занят частями Красной Армии, и немцам стало ясно, что Голубович подпишет любое соглашение, назовет любые цифры продовольственных поставок в Германию и Австрию.

Девятого утром Троцкий по Юзу вызвал Петроград. Он сообщил по прямому проводу в Смольный, что ожидается предъявление ультиматума германо-австрийской стороной. Затем снова попросил дать ему директивы, явно игнорируя указание Ленина, которое получил 27 января: «…мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем». Через несколько минут юзист принял ответ Владимира Ильича: «Наша точка зрения Вам известна; она только укрепилась за последнее время…» Выходило, что необходимо немедленно принять условия германского ультиматума.

Десятого утром многих членов делегаций германское командование вывезло на полигон. Это была затея хитроумного Гофмана. Следовало перед вручением ультиматума продемонстрировать мощь германской армии. Со специально построенной дощатой трибуны Алексей Соколов вместе со штатскими и военными участниками переговоров видел, как батарея тяжелых гаубиц новейшего германского производства расстреливала дома деревушки, из которой предварительно были выселены все жители. На профессионального военного это представление подействовало мало. Зато, улучив минуту, ему удалось побеседовать с одним из австрийцев. Тот сообщил, что поступила телеграмма, в которой кайзер требовал от Кюльмана сразу после заключения договора с Радой поставить русскую делегацию перед постулатом: заключение мира на германских условиях с одновременным очищением большевиками Лифляндии и Эстляндии или немедленный разрыв переговоров.

«Как же поступит Троцкий? — подумал Алексей. — Ведь его линия на разрыв с немцами противоречит всякой логике. Россия воевать не может — это и невоенным ясно. Вернувшись из Петрограда, Лев Давыдович объявил всей делегации, что его точка зрения победила… А что же Ленин? Неужели и он согласился отвергнуть германский ультиматум и дать повод немцам начать наступление на безоружный Петроград? На Украину, на Минск?.. Что-то не сходятся концы с концами у Троцкого. Ведь Миша Сенин определенно говорил, что Ленин дал указание заключать мир на любых условиях…»

Отгремели залпы гаубиц, членов делегаций и экспертов погрузили в экипажи и доставили в Брестскую цитадель. В семь часов вечера на очередном заседании лощеный дипломат Кюльман прерывающимся от волнения голосом исполнил поручение своего императора. Стало ясно, что партия войны победила. В зале офицерского казино воцарилось тревожное молчание. С напряженным вниманием члены делегаций, эксперты, даже обслуживающий персонал — все ждали ответа Троцкого. Несколько минут он сидел недвижим, словно и впрямь ощущал ответственность, которую налагает на него этот момент. Его глаза горят самодовольным блеском. Затем рывком поднялся и выпалил горячую речь:

— Именем Совета Народных Комиссаров… Отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия, со своей стороны, объявляет состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным…

«Слава богу, он принял германский ультиматум!» — решил было Соколов.

Троцкий продолжал:

— …Российским войскам одновременно отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту…

«А как же подписание договора, ведь надо остановить германские войска?! Что же он ничего не говорит о подписании мирного договора?!» — билось в висках у Алексея.

Но глава российской делегации лишь надменно осмотрел всех присутствующих своими остренькими глазками и сел. Ничего подобного делегации Германии, Австрии, Турции и Болгарии не ждали. Никто не решился нарушить гробовую тишину. Она физически давила на плечи Соколова. Лозунг «ни мира, ни войны» обрел свою ядовитую плоть…

Потрясенный и растерянный Кюльман, германский министр иностранных дел, просит на завтра назначить пленарное заседание. Но Троцкий заявляет, что российская делегация исчерпала свои полномочия и полагает необходимым вернуться в Петроград. По сигналу Троцкого члены делегации поднимаются и, не прощаясь, направляются к выходу. Кюльман успевает лишь спросить Троцкого о том, как же теперь будут сноситься правительства России и Германии?

— Как сносились до переговоров, — грубо отвечает Троцкий. — По радио!..

В тот же вечер Троцкий потребовал у немцев экстренный поезд, и большинство делегации, за исключением нескольких экспертов и юзиста, ночью выехало из Брест-Литовска. Алексею Соколову выпало остаться еще несколько дней в цитадели. Немцы не обращали на него теперь никакого внимания. Штаб Гофмана явно готовился к наступлению. А через два дня австрийский доброжелатель показал Алексею копию телеграммы дипломатического представителя при ставке «Ост» Лерснера в Берлин… «Здесь почти все считают, что для нас вообще не могло произойти ничего более благоприятного, чем решение Троцкого… Конечно, на первый взгляд оно ошеломляюще, — читал Алексей, и возмущение росло в его душе. — Этим решением Троцкий отказывается от всех преимуществ страны, ведущей войну и заключающей мир. При заключении мира мы все-таки должны были сделать ему различные серьезные уступки. Теперь мы сможем все урегулировать по нашему собственному усмотрению. Территориальный вопрос будет полностью решен по нашему желанию. В наших руках по праву сильного и победителя будут все оккупированные нами области, и мы сможем хозяйничать там по своему усмотрению. Троцкий заявил, что для него не существует больше военнопленных. Следовательно, мы получим обратно наших пленных и вернем за это столько русских пленных, сколько захотим…»

«Сколько же судеб русских людей разбито всего несколькими словами главы нашей делегации… — с горечью думал Алексей. — Сколько жен и детей никогда не увидят кормильца, потому что теперь немцы всех самых здоровых русских пленных будут использовать как рабочую силу на самых тяжелых работах и превратят их в бесправных рабов…»

Он заставил себя дочитать документ до конца.

«…поскольку, со своей стороны, мы ведь находимся с Россией лишь в состоянии перемирия, то мы свободны во всех отношениях. Зато Троцкий сам себя обезоружил».

«Что это — глупость или измена?» — задал себе вопрос Алексей, но ответить на него так и не смог.

Странное ничегонеделанье продолжалось до шестнадцатого. В эти дни Соколову стало известно, что тринадцатого кайзер провел в Берлине Коронный Совет, на котором были приняты грозные решения. Вильгельм Второй приказывал: Россию Советов поставить на колени, ибо большевики представляют крайнюю угрозу в политическом и экономическом отношении. От них на империю может перекинуться зараза пролетарской революции. Бациллы этой заразы уже возбуждали германских рабочих на ужасные забастовки конца января, и продолжение их следует исключить железом и кровью. Начать наступление на Петроград, дабы навести в нем прочный германский порядок. Немедленно оказать самую широкую помощь Центральной Раде и правительству буржуазной Финляндии, вплоть до оккупации.

Исполняя директиву кайзера, утвержденную Коронным Советом, тридцать германских дивизий развернулись от Балтийского до Черного моря. Они готовились обрушиться на Лифляндию, Курляндию и Эстляндию, ударить на Минск и Могилев, Киев и Екатеринослав. Немцы нагло шли на нарушение статьи первой договора о перемирии.

Перед отъездом из Бреста шестнадцатого числа Соколова пригласил к себе генерал Гофман. Сначала он официально объявил о разрыве перемирия. А затем, любезно обращаясь к строптивцу, «обер-Ост» выразил комплимент работоспособности и талантам Соколова. Алексей молчал, но его подмывало ответить какой-нибудь грубостью. Наконец герр генерал посоветовал русскому коллеге остаться служить в германской армии или, на худой конец, на самостийной Украине, которая теперь будет под немецким протекторатом, и ей потребуются знающие деятели.

— Германское правительство позаботилось о некоторых из ваших военных экспертов, которым их офицерская честь и присяга царю внушили решение отказаться от службы у большевиков… — предъявил Гофман свой последний аргумент и вкрадчиво улыбнулся.

— Господин генерал! — гордо поднял голову Алексей. — У меня другие понятия об офицерской чести. Я должен служить своему народу и русской земле… А что касается присяги царю, то ведь Николай Романов первым уничтожил ее, отрекшись от престола. Наши солдаты давно поняли это. Что же касается некоторых изменников, то их покарает либо судьба, либо собственная совесть!

— Что ж, господин генерал! — поклонился Гофман одной головой. — Может быть, мы займем противоположные стороны по линии фронта? Но учтите, немецкое военное искусство — самое высокое из всех существующих…

— Придет время, когда мы докажем вам противное! — также только кивнул на прощание Соколов.

98. Могилев, февраль 1918 года

В день, когда началось немецкое наступление по всему фронту, Алексей Соколов выехал из Минска, куда он добрался накануне, в Могилев, в Ставку. Ему было приказано доложить все данные о германской армии, которые он собрал во время своего пребывания в Брест-Литовске, новому генерал-квартирмейстеру армии генералу Гришинскому и изложить собственные наблюдения начальнику штаба верховного главнокомандующего Михаилу Дмитриевичу Бонч-Бруевичу. Соколов служил когда-то в Киеве под командой этого известного генерала и искренне обрадовался тому, что Михаил Дмитриевич остался верен Советской власти. Он не думал, что причиной было его родство с Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем, одним из ближайших соратников Ленина. Ведь революция разводила в противоположные лагеря не только братьев, но отцов и сыновей, других самых близких людей. Михаила Дмитриевича оставили на службе народу и уважение к младшему брату-революционеру, и такое же понимание офицерской чести, как у Соколова.

Однако в Могилеве даже доложить о том, что происходило в Брест-Литовске и о дислокации германских частей, Соколову по-настоящему так и не удалось. Он прибыл в Ставку девятнадцатого, как раз в тот день, когда Михаил Дмитриевич закончил все дела по расформированию штаба верховного главнокомандующего. Нашел он его в гостинице «Франция». Оказалось, что только сегодня генерал Бонч-Бруевич сдал Могилевскому Совету губернаторский дом, где помещались главные службы ликвидированной уже Ставки и его квартира.

В той же гостинице снял номер и Алексей, ожидая, что придется здесь хотя бы переночевать. Коридорный проводил его сначала к комнате Бонч-Бруевича. Сухой и подвижный генерал, начавший лысеть, с массивным носом и пышными усами, с гвардейской выправкой, был на месте. Он сразу же узнал своего старого сослуживца. Михаил Дмитриевич кое-что знал о брест-литовских переговорах и тоже был рад, что такой знающий и дельный офицер, как Соколов, без малейших сомнений остался на службе у Советской власти. Они обнялись.

Михаил Дмитриевич поведал, что теперь он отставной генерал, собирается отправиться на днях а Чернигов, откуда он со своим полком уходит на фронт и где теперь намерен поселиться. Чувствовалось, что он обижен столь быстрой ликвидацией Ставки, где он лишь недавно стал играть главную роль и где он искренне хотел принести пользу Родине, организуя не только сопротивление немцам, но и переброску огромных материальных запасов русской армии из угрожаемых территорий в глубь страны.

Бонч-Бруевич рассказал товарищу о том, что творится сейчас на фронтах, а Соколов — о мирной конференции в Брест-Литовской цитадели. Михаил Дмитриевич выглядел плохо. Под глазами у него легли черные круги. Генерал как-то сгорбился и говорил глухо, словно старец. Сорокасемилетний военный выглядел на все шестьдесят.

Только генералы расположились пообедать, как пришел посыльный из Совета. Он подал Бонч-Бруевичу телеграмму. Расслабленным движением Михаил Дмитриевич вскрыл ее, пробежал глазами и вскочил со стула, как молодой человек. На глазах он преображался. Плечи распрямились, глаза повеселели, он заулыбался и, ни слова не говоря, протянул листок Алексею. Соколов прочитал: «Предлагаю вам немедленно с наличным составом Ставки прибыть в Петроград». Подпись «Ленин» заставила Соколова встать и еще раз перечитать короткий текст.

— Алексей Алексеевич! Но ведь Ставка-то расформирована… Что бы это значило?.. — задумчиво взялся за пышный ус Бонч-Бруевич. — Не иначе, как вызов связан с наступлением немцев… Нужно действовать! Поговорим в поезде! — добавил генерал, нисколько не сомневаясь, что Соколов отправится с ним в Петроград. Он вызвал начальника военных сообщений генерала Раттэля и приказал ему сформировать экстренный поезд.

Две ночи и два дня шел в Петроград поезд с генералами и офицерами Ставки, оставшимися верным революционному правительству, по большой дуге с юга на север. Путь проходил через тылы армии, солдатские массы которой откатывались с фронтов и сметали на своем пути всякое сопротивление гражданских и тыловых начальников. Паровозы у экстренного поезда меняли только на разъездах вдали от узловых станций, чтобы толпы солдат не смяли маленькую охрану, которую возглавлял бывший комендант поезда Крыленко матрос Приходько. Все крупные станции проскакивали с ходу: Оршу, Витебск, Новосокольники, пресловутое Дно. Авторитет генерала Раттэля делал свое дело — железнодорожные начальники всех рангов по первому его требованию пропускали загадочный поезд без задержки. Двери бронированных пульманов были закрыты наглухо, из приоткрытых, несмотря на холод, нескольких окон торчали рыльца пулеметов…

99. Петроград, 22 февраля 1918 года

Уже темнело, когда на первый путь Царскосельского вокзала паровоз с намерзшими сосульками осторожно втащил короткий состав. Перрон был засыпан снегом. Под его застекленным полукружьем несколько жителей пригорода высматривали, будет ли поезд на Царское.

Михаил Дмитриевич вышел один на поиски телефона. Он нашел кабинет комиссара вокзала и связался со Смольным. Владимир Дмитриевич коротко ответил: «Высылаю за вами машины, Владимир Ильич вас ждет! Приготовьтесь включиться в работу по обороне Петрограда…»

Авто от Смольного подошли быстро и стали у бывшего Царского павильона. Генералы Бонч-Бруевич, Лукирский, Раттэль, Гришинский, Сулейман и Соколов немедленно заняли места в них. Машины помчались. Петроград был холоден и мрачен как никогда. На пустынных Загородном, Владимирском и Невском проспектах встречались только редкие фигуры прохожих, пробиравшихся через сугробы, наметенные порывами буйного ветра. Миновали Знаменскую площадь. У Алексея что-то екнуло в груди, но он подавил в себе желание сойти с авто и зайти домой.

Суворовский проспект, Лафонская площадь, Смольный… Матрос-порученец управляющего делами Совета народных комиссаров Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, увешанный гранатами, двумя револьверами, белозубый и озорной, повел, расталкивая толпу, группу новоприбывших по коридорам.

Ладно скроенные из особого сукна шинели, фуражки генеральского образца, но без царских кокард, крепкие сапоги и отутюженные галифе, хотя без лампасов, неистребимая выправка кадровых военных выдавали в них людей явно не пролетарского происхождения. На них смотрели с интересом — вроде бы и не арестованные, а какие-то не свои.

И генералы глаз не отводят, в них тоже затаился жгучий интерес: какие же они — люди, сотворившие революцию, опрокинувшие старый мир, а теперь противостоящие германской интервенции? Матросы, красногвардейцы, солдаты, рабочие — с винтовками и без них, спешащие или мирно беседующие друг с другом, сидящие прямо в коридоре вдоль стен или выслушивающие указания от товарищей с красными от недосыпания глазами и серыми усталыми лицами. Вот парадная лестница, второй, третий этаж. Быстрый шаг заканчивается у двери, на которой красуется цифра 75.

Дверь открывается, генералы входят. Им навстречу спешит Владимир Дмитриевич, но ему некогда даже обняться с братом — такой темп работы задан в Смольном в эти дни. Он только успевает сказать, что немцы ведут наступление на Петроград, положение архисложное.

Открыта дверь в соседнюю комнату. Видно, что в центре ее на столе разложена карта-десятиверстка Петрограда и окрестностей. Почти все спутники Соколова уже успели войти в ту комнату, как раздается вскрик: «Алеша!»

Это Анастасия подняла на миг глаза от машинки и вдруг увидела своего Алексея. Соколов задержался лишь на секунду у порога, остолбенев от удивления и счастья, но превозмог себя и только посмотрел на Настю глазами, в которых она прочитала все — и любовь, и радость, и надежду, и уверенность, что все будет очень хорошо, раз они снова вместе.

Вместо эпилога

Алексей Алексеевич Соколов прошел трудными дорогами провинциального гусарского офицера, военного разведчика, затем генерала старой армии. Патриотизм, честь и долг привели его под красное знамя Советов. «Нарвские позиции, 23 февраля 1917 года» — мог бы называться очередной эпизод… Но это уже другая тема, иной сюжет, другой этап жизни героя романа и революции.

Вероятно, вдумчивого читателя заинтересует, существовал ли реальный человек, который послужил прообразом герою трилогии «Негромкий выстрел», «Вместе с Россией», «Честь и долг»? Образ Соколова — собирательный. Но многое в его жизнеописании навеяно событиями и фактами из биографий генерал-лейтенантов Советской Армии А.А.Самойло и А.А.Игнатьева.

Далеко не все офицеры и генералы старой армии а 1917 году стали белогвардейцами. Сотни и тысячи их после Великого Октября честно и твердо стали на службу Советской власти, народу, революции. Об этом убедительно свидетельствует история.

За два с лишним года иностранной интервенции и гражданской войны в Красную Армию добровольно вступили или были призваны по декрету от июля 1918 года около пятидесяти тысяч офицеров и генералов старой армии. Около 30 тысяч из них воевали в действующих войсках и внесли свой вклад в победу над интервентами и контрреволюционерами. Многие погибли на красной стороне фронта, разделившего весь мир после 7 ноября 1917 года.

К концу 1920 года в РККА насчитывалось около 217 тысяч командиров. Две трети из них были подготовлены в годы военной интервенций и гражданской войны из числа рабочих и крестьян в советских военно-учебных заведениях. Военные специалисты старой армии составляли 34 процента командных кадров. В том числе кадровые офицеры насчитывали 6 процентов, а подготовленные в годы мировой войны — 28 процентов. Велик вклад этих опытных военных специалистов и в строительство Рабоче-Крестьянской Красной Армии в период мирной передышки. С их участием Советское государство и Коммунистическая партия вырастили огромный отряд командиров, прославивших нашу Родину и русскую военную школу блестящими победами.

Это о тех офицерах и генералах старой армии, кто сознательно и добровольно перешел на службу советской Отчизне, сказал Владимир Ильич Ленин: «Вы слышали о ряде блестящих побед Красной Армии. В ней работают десятки тысяч старых офицеров и полковников. Если бы мы их не взяли на службу и не заставили служить нам, мы не могли бы создать армии». И еще: «Они помотали нам работать и давали нам взамен свои технические познания. И только при помощи их Красная Армия могла одержать те победы, которые она одержала».

В унтер-офицерских чинах воевали на фронтах первой мировой войны прославленные маршалы Советского Союза Г.К.Жуков, И.С.Конев, К.К.Рокоссовский, С.М.Буденный. Маршалы Советского Союза М.Н.Тухачевский и А.М.Василевский до октября 1917 года были поручиками, Ф.И.Толбухин — штабс-капитаном, А.И.Егоров и Б.М.Шапошников вступили в Красную Армию, будучи полковниками.

В строительстве Вооруженных Сил нашей страны, в обороне Республики Советов участвовали на разных постах три военных министра старой России — А.А.Поливанов, Д.С.Шуваев, А.И.Верховский, крупнейшие военные деятели — А.А.Брусилов, М.Д.Бонч-Бруевич, К.И.Величко, В.Н.Егорьев, В.Н.Клембовский, А.А.Маниковский, Д.П.Парский, Н.М.Потапов…

Да, некоторые из бывших членов офицерской касты царской России пришли в Красную Армию не сразу, прошли тяжкий путь сомнений. Но, встав в ее ряды, они храбро сражались, честно и не покладая рук работали, вели научную, педагогическую деятельность в военных и гражданских учреждениях Страны Советов.

Подвиг генерала Советской Армии Д.М.Карбышева, мученически погибшего в гитлеровском концлагере Маутхаузен, но не предавшего свой народ, — особенно ярко показал, что офицеры старой русской армии, добровольно пришедшие в Октябре 17-го на службу революции, стали пламенными патриотами Советской Родины.

Пытливому читателю я хотел бы подтвердить, что в этих трех книгах описаны в основном реальные события. Подлинные факты, а также диалоги и мысли конкретных исторических лиц даются по документам, речам, выступлениям в периодике или их изложениям, мемуарам, работам историков и биографов.

Роман-хроника — трудный и не всегда благодарный жанр литературы. Иногда он может показаться сухим, слишком документальным. При этом, я думаю, драматургия истории выше и сильнее того, из чего она складывается — из судеб отдельных людей и их драм. Вместе с тем жанр романа-хроники может нести какие-то новые сведения, вызвать отклик читателя, мозг которого в наше время привык ежедневно, ежечасно впитывать миллиарды бит информации.

Роман-хроника — это отнюдь не развлекательное чтение. Поэтому я благодарю читателя за его труд — чтение этого романа.