Глава четвертая

I.

На широких плетеных из гаоляна циновках лежали кучи камбалы, похожей на мокрые веревки угрей; толстые пласты наваги, сазана и зубатки. На чешуе рыб отражалось небо, камни домов, а плавники хранили еще нежные цвета моря — сапфирно-золотистые, ярко-желтые и густо-оранжевые.

Китайцы безучастно, как на землю, глядели на груды мяса и пронзительно, точно рожая, кричали:

— Тре-епенга-а!.. Капитана руска. Кра-аба!.. Трепанга-а!.. Покупайло еси!.. А-а?..

Пентефлий Знобов, избрызганный желтой грязью, пахнущий илом, сидел в лодке у ступенек набережной и говорил с неудовольствием:

— Орет китай, а всего только рыбу предлагат.

— Предлагай, парень, ты?

— Наше дело рушить все. Да. Рушь да рушь, надоело. Когда строить-то будем? Эх, кабы японца грамотного мне найти?

Матрос спустил ноги к воде, играя подошвами у бороды волны, спросил:

— На што тебе японца?

У матроса была круглая, глядкая, как яйцо, голова и торчащие грязные уши. Весь он плескался, как море у лодки: рубаха, широчайшие штаны, гибкие рукава, плескалось и плыло.

— Веселый человек, — подумал Знобов. — Японца я могу. Найду. Японца здесь много...

Знобов вышел из лодки, наклонился к матросу и, глядя поверх плеча на пеструю, как одеяло из лоскутьев, толпу, на звенящие вагоны трамваев и бесстрастные голубовато-желтые короткие кофты — курмы китайцев, сказал шопотом:

— Японца надо особенного, не здешнего. Прокламацию пустить чтоб. Напечатать и расклеить по городу. Получай. Можно по войскам ихним.

Он представил себе желтый листик бумаги, упечатанный непонятными знаками, и ласково улыбнулся:

— Они поймут. Мы, парень, одного американца до слезы проняли. Прямо чисто бак лопнул... плачет!..

— Может и со страху плакать.

— Не сикельди. Главное разъяснить надо жизнь человеку. Без разъяснения что с его спросишь, олово!

— Трудно такого японца найти.

— Я и то говорю. Не иначе, как только наткнешься.

Матрос привстал на цыпочки и глянул в толпу:

— Ишь, сколь народу. Может и есть здесь хороший японец, а как его найдешь?

Знобов вздохнул:

— Найти трудно. Особенно мне. Совсем людей не вижу. У меня в голове-то сейчас совсем как в церкви клирос. Свои войдут, поют, а остальная публика только слушай. Пелена в глазах.

— Таких теперь много...

— Иначе нельзя. По тропке идешь, в одну точку смотри, а то закружится голова — ухнешь в падь. Суши потом кости!

Опрятно одетые канадцы проходили с громким смехом; молчаливо шли японцы, похожие на вырезанные из брюквы фигурки; пели шпорами серебро-галунные атамановцы.

В гранит устало упиралось море. Влажный, как пена, ветер, пахнущий рыбой, трепал полосы. В бухте, как цветы, тканые на ситце, пестрели серо-лиловые корабли, белоголовые китайские шкуны, лодки рыбаков...

— Бардак, а не Рассея!

Матрос подпрыгнул упруго и рассмеялся:

— Подожди, — мы им холку натрем, белым-то.

— Пошли? — спросил Знобов.

— Айда, посуда!

Они подымались в гору Пекинской улицей.

Из дверей домов пахло жареным мясом, чесноком и маслом.

Два китайца-разносчика, поправляя на плечах кипы материй, туго перетянутых ремнями, глядя на русских, нагло хохотали.

Знобов сказал:

— Хохочут, черти. А у меня в брюхе-то как новый дом строют. Да и ухнул он взял.

Матрос повел телом под скорлупой рубахи и кашлянул:

— Кому как!

Похоже было — огромный приморский город жил своей привычной жизнью.

Но уже томительная тоска поражений наложила язвы на лица людей, на животных, дома и даже на море.

Видно было, как за блестящими стеклами кафе, затянутые во френчи офицеры за маленькими столиками пили торопливо коньяк, точно укалывая себя стаканами. Плечи у них были устало искривлены и часто опускались на глаза тощие, точно задыхающиеся веки.

Худые, как осиновый хворост, изморенные отступлениями лошади, расслабленно хромая, тащили наполненные грязным бельем телеги. Его эвакуировали из Омска по ошибке, вместо снарядов и орудий. И всем казалось, что белье это с трупов.

Ели глаза, как раствор мыла, пятна домов, полуразрушенных во время восстаний. Их было совсем немного, но все почему-то говорили: весь город развален снарядами.

И другое, инаколикое, чем всегда, плескалось море.

И по-иному, из-за далекой овиди — тонкой и звенящей, как стальная проволока, — задевал крылом по городу зеленый океанский ветер.

Матрос неторопливо и немного франтовато козырял.

— Не боишься шпиков-то? — спросил он Знобова. — Убьют.

Знобов думал о японцах и, вычесывая западающие глубоко мысли, ответил немного торопливо:

— А нет! У меня другое на сердце-то. Сначалу боялся, а потом привык. Теперь большевиков ждут, мести боятся, знакомые-то и не выдают.

Он ухмыльнулся:

— Сколь мы страху человекам нагнали. В десять лет не изживут.

— И сами тоже хватили.

— Да-а... У вас арестов нету?

— Троих взяли.

— Да-а?.. Иди к нам в сопки.

— Камень, лес. Не люблю... скучно.

— Это верно. Домов из такого камню хороших можно набухать. Прямо — Америка. А валяться без толку, ни жрать, ни под голову. Мужику ничего, а мне тоже, скучно. Придется нам в город итти.

— Надо.

II.

Начальник подпольного революционного комитета, товарищ Пеклеванов, маленький, веснущатый человек, в черепаховых очках, очинял ножичком карандаш. На стеклах очков остро, как лезвее ножичка, играло солнце, будто очиняло глаза, и они блестели по-новому.

— А вы часто приходите, товарищ Знобов, — сказал Пеклеванов.

Знобов положил потрескавшуюся от ветра и воды руку на стол и сказал:

— Народ робить хочет.

— Ну?

— А робить не дают. Объяростил народ, меня... гонют. Мне и то неловко, будто невесту богатую уговариваю.

— Мы вас известим.

— Ждать надоело. Хуже рвоты. Стреляй по поездам, жги, казаков бей...

— Пройдет.

— Знаем. Кабы не прошло, за што умирать. Мост взорвать хочет.

— Прекрасно.

— Снаряду надо и человека со снарядами тоже. Динамитного человека надо.

— Пошлем.

Помолчали. Пеклеванов сказал:

— Дисциплины в вас нет.

— Промеж себя?

— Нет, внутри.

— Ну-у, такой дисциплины-то теперь ни у кого нету.

Председатель ревкома поцарапал свой зачесавшийся острый локоть. Кожа у него на лице нездоровая, как будто не спал всю жизнь, но глубоко где-то хлещет радость и толчки ее жгут щеки румяными пятнами.

Матрос протянул ему руку пожал, будто сок выжимая, и вышел.

Знобов придвинулся поближе и тихо спросил:

— Мужики все насчет восстанья, ка-ак?.. Случай чего — тыщи три из деревни дадим сюда. Германского бою, стары солдаты. План-то имеется?

Он раздвинул руки, как бы охватывая стол, и устало зашептал:

— А вы на японца-то прокламацию пустите. Чтоб ему сердце-то насквозь прожечь...

У Пеклеванова была впалая грудь, и он говорил слабым голосом:

— Как же, думаем... Меры принимаем.

Знобову вдруг стало его жалко.

"Хороший ты человек, а начальник... того", — подумал он и ему захотелось увидеть начальником здорового бритого человека и почему-то с лысиной во всю голову.

На столе — большая газета, а на ней хмурый черный хлеб, мелко нарезанные кусочки колбасы. Поодаль на синем блюдечке — две картошки и подле блюдечка кожурка с колбасы.

"Птичья еда", — подумал с неудовольствием Знобов.

Пеклеванов потирал плечом небритую щеку — снизу вверх.

— В назначенный час восстанья на трамваях со всех концов города появляются восставшие рабочие и присоединившиеся к ним солдаты. Перерезают телеграфные провода и захватывают учреждения.

Пеклеванов говорил, точно читая телеграмму, и Знобову было радостно. Он потряс усами и заторопил:

— Ну-у?..

— Все остальное сделает ревком. В дальнейшем он будет руководить операциями.

Знобов пустил на стол томящиеся силой руки и сказал:

— Все?

— Пока, да.

— А мало этого, товарищ!

Пальцы Пеклеванова побежали среди пуговиц пиджака и веснущатое лицо покрылось пятнами. Он словно обиделся.

Знобов бормотал:

— Мужиков-то тоже так бросить нельзя. Надо позвать. Выходит, мы в сопках-то зря сидели, как кура на испорченных яйцах. Нас, товарищ, многа... тысчи...

— Японцев сорок.

— Это верна, как вшей могут сдавить. А только пойдет.

— Кто?

— Мир. Мужик хочет.

— Эс-эровщины в вас много, товарищ Знобов. Землей от вас несет.

— А от вас колбасой.

Пеклеванов захохотал каким-то пестрым смехом.

— Водкой поподчую, хотите? — предложил он. — Только долго не сидите и правительство не ругайте. Следят!

— Мы втихомолку — ответил Знобов.

Выпив стакан водки, Знобов вспотел и, вытирая лицо полотенцем, сказал, хмельно икая:

— Ты, парень, не сердись — прохлаждайся, а сначалу не понравился ты мне, что хошь.

— Прошло?

— Теперь ничего. Мы, брат, мост взорвем, а потом броневик там такой есть.

— Где?

Знобов распустил руки:

— По линии... ходит. Четырнадцать там, и еще цифры. Зовут. Народу много погубил. Может, мильон народу срезал. Так мы ево... тово...

— В воду?

— Зачем в воду. Мы по справедливости. Добро казенное, мы так возьмем.

— На нем орудия.

— Опять ничего не значит. Постольку, поскольку выходит и на какого чорта...

Знобов вяло качнул головой:

— Водка у тебя крепкая. Тело у меня, как земля — не слухат человечьего говору. Свое прет!

Он поднял ногу на порог, сказал:

— Прощай. Предыдущий ты человек, ей-Богу.

Пеклеванов отрезал кусочек колбасы, выпил водки и, глядя на засиженную мухами стену, сказал:

— Да-а... предыдущий...

Он весело ухмыльнулся, достал лист бумаги и, сильно скрипя пером, стал писать проект инструкции восставшим военным частям.

III.

На улице Знобов увидел у палисадника японского солдата в фуражке с красным околышем и в желтых гетрах. Солдат нес длинную эмалированную миску. У японца был жесткий маленький рот и редкие, как стрекозьи крылышки, усики.

— Обожди-ка! — сказал Знобов, взяв его за рукав.

Японец резко отдернул руку и строго спросил:

— Ню?

Знобов скривил лицо и передразнил:

— Хрю! Чушка ты, едрена вошь! К тебе с добром, а ты с хрю-ю. В Бога веруешь?

Японец призакрыл глаза и из-под загнутых, как углы крыш пагоды, ресниц, оглядел поперек Знобова — от плеча к плечу, потом оглядел сапоги и, заметив на них засохшую желтую грязь, сморщил рот и хрипло сказал:

— Русика сюполочь! Ню?..

И, прижимая к ребрам миску, неторопливо отошел.

Знобов поглядел ему вслед на задорно блестевшие бляшки пояса и сказал с сожалением:

— Дурак ты, я тебе скажу!