После десятого класса. Под звездами балканскими

Сиреневая дымка заката опускается на сады и крыши Кайнарджи. Прогретая августовским солнцем земля дышит теплом, как живое существо. Из каменной стены мемориала льются прозрачные холодные струи родника. Неподалеку — массивный и плоский, как стол исполина, камень. На нем более двухсот лет назад, в 1774 году, был подписан мирный договор России с Турцией.

Местный учитель истории показывает мне на дату установления мемориальной доски — сентябрь 1942 года. Значимость даты я осознаю не сразу. Ведь для меня этот год — изрытая воронками, пропахшая тротилом Пулковская высота и натруженное дыхание осажденного Ленинграда за спиной… Учитель поясняет, что эта доска на средства, собранные населением, была установлена на глазах у фашистских офицеров. И я спохватываюсь, что тогда Болгария была под фашистским игом, но, как бы гитлеровскому командованию ни было трудно и с техникой, и особенно с живой силой, оно за время Великой Отечественной войны не решилось отправить на восточный фронт ни одного болгарского солдата…

А в Молодежном парке города Русе (Рущука) я долго стоял у бронзового памятника — мальчишка на невысоком пьедестале под деревом в тени, вскинув подбородок, пристально смотрит на северный берег Дуная.

Это Райчо Николов — национальный герой болгарского народа. Здесь он родился и вырос. В юные годы жил и учился в России и немало потом послужил делу дружбы русского и болгарского народов. Он участвовал в борьбе против общего врага во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Погиб Райчо Николов от предательской пули врага в Пловдиве. Одна из улиц города названа его именем…

8 февраля 1877 года Александр II получил записку военного министра, составленную генералом Н. Н. Обручевым.

Глава 1. НА ПОДВОРЬЕ И ВО ДВОРЦЕ

Утром за завтраком жена кишиневского исправника облегченно вздохнула:

— Слава те господи, чуть поспокойнее станет в Кишиневе. На рассвете казаки ушли к румынской границе, а саперы отправились на Днестр учиться наводить переправы. Артиллерия коней запрягает, после полудня тронется, а ее обозы уже со вчерашнего дня в пути.

— Это откуда тебе, матушка, сие известно стало?

— Как откуда? Я Глашке велела чуть свет с рынком управиться. Знаешь теперь как: часу не пройдет и все расхватают, да и цены вздули… На рынке Глашка и узнала, куда какие части идут, какие отправляются сегодня и какие завтра. Я вот только нумера и названия полков запамятовала, кликну Глашку — она все помнит.

— А ну вас, баб, — отмахнулся Иванов, принимаясь за завтрак.

— Сказывают, как казаки уходили, девки сбежались, в голос ревели, а старшая дочка Лопатенки под копыта бросилась, да конь вовремя шарахнулся. Подняли ее, она заходится, аж глаза закатывает… Ой, батюшка, чую, что к лету казачьи подарки девкам людям видны будут, а к осени в нашем городе прибавления начнутся, да вот кого на крестины приглашать?

— Казаки — не промах. А девки сами виноваты. Я что-то не знаю, чтоб ныне у нас насильничание случилось. Помнишь, в Петербурге оперу слушали, там дьявол пел: «Милый друг, до обручения дверь не открывай»? А наши дуры разомлели, распахнулись…

— Да не только, батюшка, так казачков провожали, и солдат тоже, и не только девки, но даже замужние бабы, и в летах.

Иванов молча вытер губы салфеткой, раздраженно швырнул ее на стол, сел у окна и задумался.

Улица тысячами копыт, колес и сапог была превращена в канаву грязи. По тротуарам, прижимаясь к заборам, проходили офицеры, солдаты, горожане; разбрызгивая грязь, проносились конные нарочные и фельдкурьеры, ломовые лошади тащили тяжелые возы.

«Раз войско продвигается к румынской границе, значит, война будет, — размышлял Иванов. — Да и как же ей не быть? Сколько месяцев отмобилизованная армия топталась без дела и ела казенный хлеб! Конечно, от безделья солдаты и казаки шкодили, да и господа офицеры не терялись. Уж кто-кто, а торгаши туго набили свои мошны. Одной только битой посуды по дворам и улицам валяется столько, что хоть стекольный завод открывай для переплавки…»

— Ты глянь-ка, — охнула за спиной исправничиха. — Тарасенкова дочка принарядилась и идет, а с ней сама Тарасенка, да не одна, с Макарихой и Галанихой. А куда их мужики смотрят? Срамота, и только.

— Ты, матушка, во всем только срам и видишь. А то в твою голову не войдет, что бабы не коханых провожают, а русских солдат на войну с турками. У какой женщины сердце не заноет от этого?

— Так, батюшка, а может, и не так, — вздохнула Анна Поликарповна.

— Так что дозвольте доложить, ваш скородь, до вас по срочному делу болгарский староста с Армянского подворья пришел. Не уйду, грит, пока господин председатель лично не примет.

Ругнувшись, исправник прошлепал домашними туфлями в переднюю. Там стоял Хаджихристов — крепкий носатый старик с нависшими на глаза густыми седыми бровями. Он степенно поклонился и хмуро сказал:

— Ваше высокоблагородие господин председатель бай Иван, мочи нет. Что делать, ума не приложу. И так впроголодь всю ораву кормлю, харчей только на двое суток осталось… А сейчас откуда-то не менее сотни хэшей пришли в рванье, тощие, злые. Орут: «Принимай, староста, в ополчение идем!» А я им: «Никакого ополчения пока не предвидится». А они: «Врешь, есть государево благоволение о болгарском ополчении. Давай ружья и патроны! Нечего им на складе ржаветь!» Извольте посмотреть сами…

— Хватит, нагляделся, — вскипел исправник. — А сам-то ты все сделал, чтоб харчи добыть?

— Сапоги до пяток сносил, чужие пороги обиваючи, — мрачно ответил староста. — Есть дома русских, молдаван, украинцев, где, кажется, последнее от себя и детишек оторвали, плачут, но ничем больше помочь не могут.

— А хаджи Богомил, Терещенко, Жабов и прочие толстосумы?

— Не дают, говорят: что могли — отпустили, остальное распродали. На складах, мол, хоть шаром покати…

— Каким шаром? Там горошину не просунешь. Возили-возили, а армия уходит. Сгноят, жадюги проклятые!

Исправник со свистом дышал сквозь зубы и топтался на месте, словно под ним загорелся пол, потом рявкнул на денщика:

— А ты чего уши развесил? Дежурного ко мне! — И, когда солдат с грохотом выскочил за дверь, повернулся к старосте: — Иди обратно, скажи, пусть потерпят, что-нибудь придумаем. А шкодить начнут, буянить, по закону военного времени быстро усмирю. Марш!

Вздохнув, староста вышел из передней. Его чуть не сшиб запыхавшийся дежурный. Не дав доложить, исправник спросил:

— Телеграммы или какие-либо вести о болгарском ополчении не поступали?

— Тотчас к оружейному складу Славянского общества выставить надежных часовых. Никого не подпускать без моего разрешения. — И бросил денщику: — Вели кучеру запрягать.

Одеваясь, Иван Степанович мрачно усмехнулся, подумав, что Аксаков^[3] хитро предусмотрел все, выдвигая его в председатели кишиневского Славянского общества, надел хомут двойной крепости. Другой на месте председателя при таких обстоятельствах распустил бы ополчение, и вся недолга. Но он, Иванов, этого сделать не может, так как ему же, как начальнику полиции, придется принимать меры против беспорядков и заботиться о прокормлении хэшей.

Сначала Иванов заехал к воинскому начальнику. Тот развел руками, заявив, что никаких указаний о болгарском ополчении не поступало. А провиантом сейчас помочь не может. По приказам командиров частей интенданты давали кое-что, отрывая от своих солдат. Но сейчас войска готовятся к походу, и у них каждый фунт провианта на учете.

…Городской голова, измотанный и почти разорившийся на бесчисленных ответных приемах для господ офицеров, помотал головой:

— Ты председатель Славянского общества, ты и думай. У меня от своих забот по черепу трещины пошли.

Телеграфисты на вокзале и на почте, отощавшие от изнурительной работы за время пребывания в Кишиневе войск, не могли припомнить, были ли даже частные телеграммы, в коих что-нибудь сообщалось о болгарском ополчении. Иванов всплеснул руками. Откуда же слухи?

На пути в канцелярию велел кучеру объехать стороной Армянское подворье и вдруг заорал:

Кулаком постучал в дверь телеграфной, войдя, сам закрыл ее на крюк, захлопнул окошко перед самым носом солидного господина в котелке, сдвинул на край стола ворох неотправленных телеграмм и приказал телеграфисту:

— Записывай и передашь самые срочные. Первая — в два адреса: Москва, председателю Славянского общества Аксакову; Петербург, председателю Славянского общества Васильчикову. Кормить болгарских добровольцев нечем. Если средства не поступят в ближайшие дни, буду вынужден распустить ополчение. Иванов. Вторая телеграмма: Бендеры, командиру 56-го Житомирского полка. Прошу срочно командировать мне капитана Николова и, если возможно, несколько унтер-офицеров для управления болгарскими добровольцами. Председатель кишиневского Славянского общества подполковник Иванов. Третья…

В окошко отчаянно стучали, галдели. Иванов шагнул к нему, распахнул, заглушил собственной руганью крики отправителей телеграмм, с силой захлопнул и вернулся к аппарату:

— Третья — в тот же полк капитану Николову: Райчо, приезжай немедленно помогать добровольцам. Телеграмму полковому послал. Иванов.

Как только он вышел из телеграфной, на него набросился тот самый господин в котелке:

— Господин исправник, я буду жаловаться, вы не имеете права вмешиваться в дела телеграфа! Я московский первой гильдии купец Малкиель! Я поставляю армии сапоги. У меня срочные деловые телеграммы!

В это время купца бесцеремонно оттеснил иностранец, показывая нарукавный знак корреспондента, аккредитованного при Главной квартире, и на ломаном русском языке прокричал, что у него важная депеша для «Таймса». Он так близко размахивал бумажкой перед носом Иванова, что тот невольно выхватил ее и, увидев английский текст, буркнул:

Вернулся в телеграфную, прочитал кое-как, поняв, что в телеграмме сообщается о передвижении армии к Румынии, перечисляются названия и номера частей и путь их следования. Возмутился:

— Это же завтра все будет известно туркам! Но сие дозволено Главной квартирой… — Спросил телеграфиста, понимает ли он по-английски.

— Нет, господин исправник, передаем латинскими буквами, и все.

— Тогда эту телеграмму сейчас же прими, а с отправкой не спеши. Путай цифирь и буквы. Начальнику пожалуются — сообщи мне. Выручу.

Вернулся исправник к себе в канцелярию туча-тучей. На пороге застыл дежурный с папкой в руке:

— Разберись сам, недосуг мне… А это что за трофей? — Иванов кивнул на стоящий в углу ящичек из полированного дерева и связку книг.

— По дежурству передано. Вчера на вокзале задержан по приметам объявленного розыска студент. Исключен с последнего курса медико-хирургической академии, документы вроде как в порядке. А вот приметы…

— Тоже приметы. Вот если бы сообщили, что толстый студент, то сразу можно было бы найти. Зачем он здесь?

— Прибыл на жительство к родственнику — мещанину Коваль-Жеребенко.

— Так точно, бывший учитель ремесленного училища, ныне на пенсионе. Фамилии совпадают.

Исправник о чем-то задумался, шевеля бровями. Дежурный кашлянул:

— С кем? Со студентом? — Иванов отмахнулся. — Пусть сидит. Потом разберусь. Ступай.

Оставшись один, Иванов заходил по кабинету, думая только об одном: где найти провиант для добровольцев? Остановился перед вещами студента, стал рассеянно перебирать книжки, раскрыл одну наугад, отшатнулся и сплюнул:

— Тьфу ты, это же дело бабье — повивальное, а тут парень читает, да еще с картинками книжка-то. — Бросил, взял другую — толстую, на обложке по-французски было написано «Капитал». Пролистнул. Ничего, деловая, коммерческая книга. Но студент-то, наверно, того… тронулся. Зачем ему повивальное дело и коммерция? Открыл створки ящичка, внутри поблескивал похожий на крохотную пушку прибор. Иванов вспомнил, что сие зовется микроскопом. Снова походил по кабинету, вдруг распахнул дверь и крикнул в канцелярию: — Игнатюк, задержанного студента ко мне!

Надо ж было чем-то заняться, хоть все валится из рук и одолевает одна мысль — чем кормить добровольцев.

Ввели небритого худого парня в очках. Мельком взглянув на него, исправник начал задавать обычные вопросы. Студент отвечал устало, безразлично.

— Отец, врач, на Волге от холеры помер. Помните, эпидемия была? Мать в Петербурге в прошлом году от чахотки скончалась.

— О том, что многое неладно в отечестве нашем.

— Ишь какой грамотей — всех умней. И латынь, и французский знаешь?

— А-а… — Студент издал горлом какой-то странный звук и чуть оживился: — А ежели я свою больницу собираюсь открыть, дело-то это не только медицинское, но и коммерческое. Разве плохо было бы устроить в Кишиневе, к примеру, повивальный дом? Меньше было бы мертворожденных и смерти рожениц.

Рассеянно слушая, исправник попробовал поднять ящичек студента и, прищурив глаз, спросил:

— Студент, сирота, а такую дорогую штуку имеешь, чай, не на этот капитал приобрел? — Исправник кивнул на книгу.

— Вы выньте и прочитайте, что на подставке выгравировано: «От профессоров, преподавателей и студентов». Я микробиологией увлекаюсь, мне будущее сулили… — Студент вздохнул.

Исправник повернулся к окну, опять задумался о своем… И вдруг студент, словно прочитав мысли, сказал, как шилом в печень кольнул:

— Господин исправник, вы можете задерживать кого угодно, но морить голодом людей никто вам права не давал.

Иванов взревел так, что вздрогнули за стеной писари:

— Что?! Голодом! Я не Иисус Христос, чтоб пятью хлебами народ накормить, и, даже если лоб расшибу о церковную паперть, манна с небес не посыплется… Да какое тебе дело?

Заметив, что студент оторопело смотрит на него, Иванов умолк, а студент спросил:

— О чем это вы? Я же о себе… Я со вчерашнего утра ничего не ел.

— Он со вчера не жрал, вот беда! А у меня четыре сотни болгарских добровольцев второй месяц впроголодь живут. Завтра их полтыщи будет, потом больше! Люди на войну собрались, жизни класть… и голодают! Ты вот ученый, латынь и французский знаешь, повивальное дело, хирургию… А вот придумай, как мне у наших толстосумов вытрясти пропитание добровольцам. У купцов амбары ломятся, сгноят, но не дадут, зная, что с началом войны цены во как подскочат. Даже мне, исправнику, уже не дают… А ну тебя, забирай свою хурду-мурду и проваливай на все четыре стороны! Кормить тут всяких за казенный счет…

Исправник снова отошел к окну, закурил, зло глядя па двор. Там за поленницей двое полицейских из дежурного взвода дулись в карты, и выигравший бил по носу проигравшего колодой карт. Иванов со свистом втянул в себя воздух. Надо ж до такого дойти: лоботрясничать перед окном начальника! Рванулся к двери и замер:

Студент стоял посредине кабинета, закусив указательный палец; и глаза за очками блестели, как у мальчишки, придумавшего каверзу.

«Кажись, и впрямь помешанный», — невольно подумал исправник. А студент произнес:

— Значит, продукты гноят в амбарах… та-ак… Это для болгарского ополчения нужно?

Иванов возмущенно крякнул, а студент продолжил:

— Господин исправник, мне нужно побриться, принять солидный вид. Меня в городе никто не знает, форму медико-хирургической академии тоже. Я выдам себя за санитарного инспектора из Петербурга. Для важности дайте мне сопровождающего урядника и еще кого-нибудь. К вечеру продовольствия добуду.

— Точно еще сам не знаю, пока собираюсь, придумаю, честное слово. Распорядитесь!

Через полчаса к лавке хаджи Богомила на коляске подъехал чиновник в незнакомой форме с докторским саквояжем в руке в сопровождении урядника. Они прошли в лавку, за ними полицейский бережно нес небольшой ящичек.

Еще через полчаса к исправнику прибежал взволнованный полицейский и доложил, что инспектор требует две подводы для вывоза из лавки Богомила зараженных продуктов, подлежащих уничтожению. Сбивчиво солдат рассказал:

— Значит, так, ваш скородь, инспектор наорал на Богомила за грязь в лавке и за крыс. Ты, мол, тут заразу разводишь, может, нарочно, чтоб на армию мор напустить! Потом вынул из ящика стеклышко, мазнул им по сыру, сунул под трубку. Так и есть, сказал, удостоверьтесь, господин урядник. Тот глянул и аж весь перекосился. Потом я глянул… — Полицейский передернул плечами: — Ну и пакость: одни черви копошатся! А купец как глянул, так чуть не свалился. Инспектор велел ему плюнуть на стеклышко и посмотреть в трубку. С Богомилом дурно стало. Инспектор накапал в стаканчик какой-то микстуры, добавил из другой склянки, дал выпить. Хозяин глотнул, зашелся, хотел сыром закусить, побоялся и запил водой из ковша. Инспектор пометил мелом сыры, окорока, колбасы, бочки с солониной и послал меня за подводами, чтоб немедля привезти все сюда.

— Господи, только этого не хватало! — пробормотал исправник, подумав, что, может, все это студент нарочно подстроил в отместку за задержание. А ну как начальство дознается? Карантин! Комиссии!

Когда тяжело груженные снедью телеги въехали во двор, Иванов вышел и увидел, что урядник и полицейский, борясь с приступами тошноты, с омерзением смотрят, как студент, отхватив изрядный кусок сыра, уплетает за обе щеки.

И хотя студент в кабинете объяснил исправнику, что обнаруженные им микробы самые нормальные, а не болезнетворные, без них ни простокваши, ни сыра, ни вина не получится, и что на поверхности всех предметов всегда можно найти различные микроорганизмы, и показал исправнику сыр через микроскоп, Иванов крикнул писарю:

— Игнатюк, дуй к Анне Поликарповне и скажи, чтоб все модные сыры Богомила тотчас на помойку выбросила, а полы на кухне горячей водой с уксусом вымыла, в погребе тоже…

— Господин исправник, не на помойку, а сюда. Мочью на Армянское подворье переправим. Простите, я спешу. Надо еще осмотреть рыбные, овощные, хлебные и бакалейные лавки, да и в трактиры заглянуть. Только к ночи управлюсь.

Ночью староста Хаджихристов с изумлением принимал подводу за подводой. Исправник объяснил, что через окраину города проходил большой интендантский обоз и поделился провиантом с добровольцами, и закончил, что об этом лучше всего помалкивать.

Приблизительно в эти же дни у Александра II происходило — которое по счету! — совещание о болгарском ополчении. На этом совещании государь должен был решить, как использовать болгарских добровольцев.

Так называемый автор плана создания болгарского ополчения генерал-майор жандармерии писатель Ростислав Фадеев боялся, что гнев государя на командующего сербской армией генерала Черняева в какой-то мере распространится и на него, но в какой мере — Фадеев не знал.

Опалу Фадеев почувствовал по тому, что его перестали приглашать на различные высочайшие приемы.

Узнав о том, что император по своей душевной щедрости оставил без внимания весть о возвращении Черняева в Россию вопреки запрету и даже приехал в Ливадию просить высочайшей аудиенции, а затем, оставленный не у дел, занялся благоустройством своего имения, Фадеев воспрянул духом и лихорадочно принялся готовить свои соображения и планы по ополчению.

Но еще когда при дворе ходили только слухи о возможности войны с Турцией, военный министр вызвал к себе генерала Обручева и спросил, что он думает об использовании добровольцев-болгар на случай войны. Обручев в ответ усмехнулся:

— Дмитрий Алексеевич, не надо быть ни русским, ни болгарским патриотом, ни даже шибко грамотным военным, чтобы понять всю выгоду использования болгар-добровольцев, их волю к освобождению родины, отличное знание местности, широкие связи со своими соотечественниками. Сие любому унтеру понятно. Что же касательно меня, то по этому поводу у меня есть свои соображения.

Милютин распорядился, чтоб в штабе приступили к составлению плана болгарского ополчения. Генерал Обручев встретился с полковником Артамоновым и полковником Кишельским. Николай Дмитриевич Артамонов был известным геодезистом, руководил топографическими съемками на Балканах. Ныне кроме издания карт ему было поручено собирать и обрабатывать сведения о турецких военных силах. По заданию Милютина Артамонов ездил по военным округам и выступал перед офицерами с докладом «О наивыгоднейшем в стратегическом отношении способе действий против турок». Официально, чтоб во дворце не всполошились, доклад был объявлен сугубо теоретическим, а в случае неодобрения и такового была предусмотрена замена названия страны на некую N, а демонстрационные карты и схемы носили бы условные наименования местности, нанесенные на немую карту Балкан. Истинной целью доклада являлась подготовка офицеров к характеру будущей войны. В этом докладе Артамонов уже указывал на целесообразность использования болгарских волонтерских частей и соединений. Таким образом, офицерский корпус был ознакомлен с основными принципами стратегического плана войны, разработанного Милютиным и Обручевым.

Под руководством Обручева в штабе с помощью Артамонова и Кишельского был составлен вполне обоснованный план создания и боевого использования в войне с Турцией болгарского ополчения. Этот план ждал своего часа в шкафу оперативного отдела генерального штаба вместе с «Основаниями для организации болгарского войска», написанными собственноручно Обручевым. В обоих документах подчеркивалось, что болгарское ополчение станет ядром будущей болгарской армии.

Как-то в перерыве заседания Государственного совета Александр спросил военного министра, каково его мнение о созыве болгарского ополчения на случай войны. Милютин ответил, что в генеральном штабе уже имеются соответствующие документы и планы. Государь велел прислать их ему.

Вопрос об участии болгар на случай войны с Турцией беспокоил Александра больше, чем состояние своей армии. Армия — это дело внутреннее, а создание болгарского ополчения сопряжено с рядом сложностей международного порядка, и трудно предугадать, как к этому отнесутся различные политические группировки и правительства европейских стран.

Как только русские войска стали сосредоточиваться в Бессарабии, русский военный представитель в Румынии просил Главную квартиру и военное министерство не ограничивать численность болгар, едущих в действующую армию, одновременно он сообщил, что мобилизация русской армии отразилась в Болгарии брожением умов.

Русский консул в Румынии доносил, что болгары ежедневно являются толпами и их трудно сдерживать. Об этом же писал консул из Белграда, указав, что большинство болгар-добровольцев имеют боевой опыт.

Появились сведения о том, что, поскольку в русскую армию не берут инородцев, некоторые болгары пытаются выдать себя за русских подданных, с тем чтоб их мобилизовали в армию.

Болгарские газеты и журналы левого направления были заполнены коллективными письмами от желающих вступить в действующую армию.

Военный министр доложил, что в самой Болгарии крестьяне уже тайком создают для русской армии запасы сена и ячменя.

Болгарское центральное благотворительное общество в Бухаресте (от шефа жандармов царь знал, что это революционный комитет) обнародовало воззвание, в котором говорилось: «Русские идут к нам на помощь, как братья, они лишь хотят защитить нас и ничего не хотят для себя. Русские, принесшие свободу румынам, сербам и грекам, хотят освободить и нас. Братья! Пробил великий и святой час, когда все мы должны, как один, встать рядом с русскими войсками для борьбы с врагом».

Кажется, что от таких вестей самодержцу всероссийскому надо было радоваться, а на деле это его озаботило и встревожило.

Власть имущие, непрестанно заверяющие, что все их помыслы направлены только на осуществление чаяний народа, всегда настороженно относятся к инициативе снизу, какой бы патриотичной и даже полезной для власти она ни была, и только потому, что это инициатива, то есть самостоятельное волеизъявление, народа без ведома свыше.

В русских газетах появилось стихотворение молодого болгарского поэта Ивана Вазова, которое, судя по донесениям шефа жандармов, стали читать на студенческих сходках.

Повсюду там, где вздох суровый,

Где неутешно плачут вдовы,

Где цепи тяжкие влекут,

Ручьи кровавые текут,

И узник-мученик томится,

И обесчещены девицы,

И рубища сирот сквозят,

И старики в крови лежат,

И в прахе церкви, села в ранах,

И кости тлеют на полянах,

У Тунджи, Тимока и Вита,

Где смотрит жалкий раб забитый

На север среди темных бед, —

По всей Болгарии сейчас

Одно лишь слово есть у нас,

И стон один, и клич: РОССИЯ!

Казалось, желательнее для русского монарха и не надо стихотворения, а он встревожен. Уж больно много в строках клокочущих чувств.

Вот поэтому Александр внимательно отнесся к письму лидера партии «старых» болгарина Евлогия Георгиева с просьбой не формировать из болгар отдельных самостоятельных частей. И еще внимательнее читал обращение к нему болгарского настоятельства из Одессы с просьбой выслать за пределы империи прибывших из Сербии болгарских волонтеров, так как они причиняют много беспокойства.

Еще в ноябре прошлого года русский консул в Румынии запросил разрешения на пропуск в Россию болгарских добровольцев из Сербии; тогда царь распорядился пропускать только тех болгар, благонадежность которых мог засвидетельствовать сам консул.

В январе этого года пришлось поставить на комитете министров вопрос о болгарских добровольцах, самовольно перешедших русскую границу для участия в войне против турок. Военному министру, министру внутренних дел и начальнику III отделения было поручено установить неослабный надзор с целью предупреждения «могущих произойти на местах беспорядков». Местным властям была дана особая инструкция, где предписывалось запрещать болгарам без разрешения менять место жительства.

После того как Александр прочитал планы военного министерства о болгарском ополчении, он послал Милютину пакет с запиской о том, что назначает через неделю совещание по поводу ополчения и предлагает министру прежде ознакомиться с докладной запиской генерала Фадеева. Ее Дмитрий Алексеевич решил прочитать дома, так как не мог отвлекаться от работы в министерстве.

Усевшись поуютнее в кресло у камина с чашкой чая на столике, Милютин с иронической улыбкой принялся за чтение, но с первой же страницы насторожился, а чуть дальше, вопреки тому, что всегда владел собой, вдруг вскочил и было схватился за шнур звонка, чтоб послать кого-нибудь из слуг в генеральный штаб и доставить черновики плана создания болгарского ополчения.

Дело было в том, что в записке Фадеева полностью совпадали с обручевским планом не только основные политические, стратегические и экономические положения, не только отдельные фразы, но даже целые абзацы походили на цитаты из плана Обручева.

Опомнившись, что спешку пороть незачем, раздраженно походив по кабинету, Милютин снова принялся за чтение. Если бы кто-нибудь из домашних сейчас заглянул в кабинет, то не узнал бы Дмитрия Алексеевича. Он дергался в кресле, вскакивал, хватал карандаш, подчеркивал, бросал на столик. Порой (о, кто бы мог представить!) с уст его срывались отборные солдатские ругательства, ярым противником которых был он сам всегда.

Совпали даже цифры экономических подсчетов, Например, авторы, Обручев и другие, прикидывая стоимость снабжения ополченцев, приняли цены условно из расчета, что с началом войны поставщики поднимут их. И эти же самые цифры приводил в своей записке Фадеев. И предполагаемая форма одежды совпадала до последней пуговицы.

Утром в министерстве Милютин вызвал Обручева, подал ему записку Фадеева:

— Николай Николаевич, посмотрите, какое удивительное совпадение не только мыслей, но даже вами условно принятых исходных цифр. Не иначе как сей автор обладает даром прозрения и телепатией. Да все не читайте, а только подчеркнутое мною.

Обручев быстро просмотрел страницы, усмехнулся и сказал:

— Чему тут удивляться, Дмитрий Алексеевич? По монаршей милости официально признанный знаток военного дела и писатель Фадеев имеет доступ ко всем документам генерального штаба, кроме тех, доступ к которым мы сами ограничили. Вы же намеревались, когда встанет вопрос о неизбежности войны, основные положения нашего плана опубликовать в «Русском инвалиде» и «Военном сборнике». Фадеев только поспешил опередить нас. Так что ничего не поделаешь: после драки кулаками не машут.™- Милютин молча раздраженно отмахнулся, а Обручев заметил: — Дмитрий Алексеевич, я против вашего резюме в конце записки, умоляю вас, снимите его.

— Вот что: «Не знаю, как в высшем обществе, но в науке сие вежливо зовется компиляцией, в литературе — плагиатом, а в обыденной жизни — воровством. Д. Милютин». К чему дразнить гусей? Ведь этим делу не поможешь.

— Хорошо, что карандашом написали, — пробормотал Обручев, вынул из кармана гуммиластик и тщательно стер написанное.

— Но от реплики на совещании у государя мне не удержаться, — усмехнулся Милютин.

Перед совещанием Александр предупредил Милютина, что против планов Фадеева и министерства ожидаются весьма серьезные возражения. Потом спросил, кого бы военный министр предложил в начальники болгарского ополчения. Милютин ответил:

— Полковника Артамонова или Кишельского, ваше величество.

Император пристально посмотрел на министра:

— Вы хотите, генерал, чтоб болгарским ополчением, вооруженным и кормимым мной, командовал болгарин, а моя армия только бы ему помогала? Во главе ополчения будут стоять русские начальники. Что же касается Артамонова, то он сейчас на своем месте, а Болгария еще не все Балканы.

Милютин как-то странно поперхнулся, поймав удивленный взгляд царя, нарочито кашлянул и извинился. Потом Дмитрий Алексеевич благодарил судьбу за то, что удержался и не возразил императору, что болгар-добровольцев, как и в прошлые годы, кормят Славянские общества на пожертвования от русских и болгар. На эти же средства вооружали четы добровольцев в Сербии и сейчас для ополчения закуплено оружие и амуниция. Даже знамя для болгар сделано не поставщиком двора его величества, а вышито женщинами Самары… Но скажи все это государю Милютин, и вопрос о болгарском ополчении ох как бы усложнился! И поэтому, взяв себя в руки, военный министр спокойно ответил:

— Сей вопрос не срочен, ваше величество. Может, не стоит намного загодя назначать командующего, коли не ясно, при каких обстоятельствах и когда начнется война. Я в ближайшее время обдумаю этот вопрос и доложу вам.

— Ну, а насчет генерала Фадеева вы, разумеется, против. Меж вами такая неприязнь.

— Ваше императорское величество, личные отношения здесь ни при чем. Я, к примеру, ценю талант и знания Эдуарда Ивановича Тотлебена, но был и буду против назначения его командующим Дунайской или Кавказской армиями. Он превосходный инженер-фортификатор, но не стратег и не тактик. А генерал Фадеев — только слабый теоретик и войсками никогда не управлял. Его вмешательство в дела сербо-турецкой войны и склоки с Черняевым говорят не в его пользу.

— Думайте о командующем, а сейчас пора на совещание.

Отмобилизованная русская армия, изнывая от безделья, стаптывала казенные сапоги в Кишиневе и его окрестностях. По стратегическому плану предусматривалось развертывание армии по левобережью Дуная, то есть вступление войск на территорию Румынского княжества, зависимого от Турции. Но румынский князь не только не решался пропустить на свою территорию отдельные русские части, но даже не разрешил интендантам создать в Румынии перевалочные склады и заблаговременно заготовить лес и материалы для наведения переправ до тех пор, пока Россия не объявит Турции войну; тогда Карл выступит союзником России, провозгласив независимость Румынии. А это означало, что с началом войны русские войска, заняв исходные позиции по левобережью, оторвутся от баз снабжения, начнется страшная неразбериха в интендантском и инженерном деле.

В то же время агенты из-за границы доносили, что Порта получает все новые и новые партии оружия и боеприпасов из Англии, Франции и Австрии. С помощью этих стран, хотя и ценой государственного банкротства, Турция создала на Черном море мощный современный броненосный флот, против которого Россия на море и Дунае располагала ничтожнейшими силами. Это означало, что левый фланг Дунайской армии и правый фланг Кавказской армии будут постоянно находиться под угрозой внезапного и сильного удара турецкого флота с высадкой тактических, а может, и стратегического десантов в тылу русских войск.

Поэтому в плане Милютина — Обручева и предусматривалось главное направление движения Дунайской армии в центральной части Болгарии, оставляя к востоку крепостные районы турок, в удалении от возможных действий морских десантов. Эти соображения и приводил в своих лекциях полковник Артамонов. Но переправы на Дунае безусловно оказались бы под воздействием турецкой броненосной речной флотилии и кораблей черноморского флота Порты. Против них русские моряки намеревались бороться постановками минных заграждений и атаками легких паровых катеров, вооруженных шестовыми и буксируемыми минами. В результативности таких операций сомневались многие видные военные и морские авторитеты, как и в возможности блокировать и атаковать в портах и базах турецкие броненосцы легкими минными катерами, доставляемыми к месту действия коммерческими пароходами, которые морское министерство намеревалось зафрахтовать у Российского общества пароходства и торговли после объявления войны.

Кажется, забот и дел для генерального штаба и военного министерства было более чем достаточно. А тут еще надо бороться за болгарское ополчение.

Милютин предложил назначить начальником болгарского ополчения генерал-майора Столетова, указал на его широкую образованность и особенно подчеркнул его успехи в недавней Ал-Текинской экспедиции, где генерал показал себя не только хорошим организатором такого сложного и трудного предприятия, но и способным принимать правильные решения в самых неожиданных и трудных ситуациях. Кроме того, Столетов оказался умелым политиком в обращении с местным населением, а сие для начальника ополчения является весьма важным.

Участники совещания молчали, только министр просвещения многозначительно спросил:

— Это братец профессора Александра Столетова?

— Истинно так, — спокойно ответил Милютин и добавил — Профессор Александр Григорьевич Столетов недоволен, что его брат пошел по военной стезе, оставив науку, на что Николай Григорьевич возражает, доказывая, что в наш чреватый военными осложнениями век преданные России люди должны находиться и при оружии…

Здесь Милютин согрешил против своей совести, истины и Столетовых. Ничего он не знал о взаимоотношениях братьев, кроме того, что профессор придерживался материалистических взглядов, но, чувствуя, что этому иезуиту-министру известно нечто, тут же придумал версию о разногласиях братьев. Оправдывал Милютин себя тем, что сказал это во имя большого и полезного дела и вряд ли опорочит имя Столетовых. Тем более что большинство совещаний не носит характер открытой и честной борьбы, они даже не похожи на обыкновенный русский кулачный бой, а скорее на драку с затаенной корыстью.

Многозначительность вопроса Толстого до участников совещания не дошла. Кто-то предложил в начальники генерала Фадеева, но тут великий князь Константин бросил реплику:

— Тогда уж лучше Черняева, его хоть турки били, за битого двух небитых дают, а Ростислав Фадеев и оного опыта не имеет.

И Николай Григорьевич Столетов был назначен начальником болгарского ополчения.

И вот, кажется, последнее совещание по главному вопросу — боевому использованию ополчения в войне с Турцией. На это совещание по настоянию Милютина был приглашен генерал Столетов.

Полненький, с круглым, добродушным лицом, с гладко причесанными седеющими волосами, Николай Григорьевич сидел, как бедный родственник на богатых именинах, держа на коленях кожаную папку, И хотя Милютин загодя посвятил его в то, как идут прения при дворце, ярость и личная неприязнь участников совещания друг к другу поразили генерала. Он никак не предполагал, что подобное может происходить в самых верхах, где, казалось, спокойно царит сама государственная мудрость. По крайней мере, так воспитывали граждан империи с детства и так изображали принятие решений государем в газетах…

Становилось ясным, что большинство и сам государь думают использовать болгар только для конвойной и гарнизонной службы на освобожденной от турок территории, Николай Григорьевич чувствовал, как рушатся планы генерального штаба и его личные. А они сводились к следующему.

После того как на правом берегу Дуная будет захвачен плацдарм, в бой двинутся ударные силы армии и пробьют бреши в турецкой обороне. В эти бреши устремятся полные отваги части болгарского ополчения для самостоятельных действий в тылу турок. Опасаясь всенародного восстания, турецкое командование будет вынуждено часть своих сил повернуть против ополченцев. И тогда главные силы русской армии перейдут в генеральное наступление, разрывая вражескую армию на куски и устремляясь на Константинополь…

На самом деле все будет не так. И генерал Столетов будет заниматься конвоированием пленных, охраной дорог, мостов и селений от башибузуков! Может, пока не поздно, отказаться? Но военный министр, Обручев, офицеры генерального штаба и друзья говорили, что, каким бы по численности ни было болгарское ополчение, оно будет основой болгарской армии и Столетов обязан использовать все возможности, чтоб в кратчайшие сроки обучить добровольцев военному делу. Что же касается боевого использования, то война будет не такой простой, как предполагают при дворе, время покажет, а на войне как на войне…

В кабинете императора сталкивались, переплетались и гремели голоса спорящих. Столетов подумал: почему же сегодня молчат военный министр и великий князь Константин? У Милютина как-то странно поблескивают глаза, словно у охотника в засаде. Он что-то выжидает. Такое поведение министра удивило самого государя, и он спросил его.

Над шевелюрами и лысинами поднялся раздражающе торчащий хохолок Милютина.

— Ваше величество, господа, доводы, приведенные здесь, довольно резонны, и возразить им трудно. Хотя в узковоенном отношении подобное использование болгар менее выгодно. Но я прошу при окончательном решении данного вопроса оценить его с политической стороны, а именно о нашем престиже в Западной Европе. — Милютин помолчал, нервно перебирая пальцами, — Ныне корреспонденты, дипломаты, государственные лица Запада утверждают, что император России не собирается освобождать болгар, а хочет превратить Болгарию в свою провинцию — и поэтому император Александр не желает иметь в боевых порядках своих войск болгарских добровольцев. Это во-первых. А во-вторых, действуя в составе наших передовых частей, болгарские ополченцы будут заняты только военным делом. Мы же сейчас определяем им конвойные и гарнизонные функции. Вся общественность России и Европы знает о зверствах янычар в Болгарии и — как результат — ненависть болгар к своим поработителям. И в данной ситуации мы возлагаем на болгарское ополчение только конвоирование пленных и охрану порядка в местах, занятых нашей армией… Точнее, прошу обратить на это внимание, в местах, которые освободила от неприятеля наша армия и ушла дальше! — Милютин повысил голос: — В местностях, городах и селениях, в которых уничтожена турецкая власть, а новая еще не установлена! В местностях, где состоятельные болгары потому и занимали высокое положение, что ладили с турками, угодничали перед ними! Ваше величество, господа, ведь вполне возможно, что при данной ситуации гарнизоны из болгарских волонтеров, став на время хозяевами положения да еще возбуждаемые революционно настроенными слоями интеллигенции и даже духовенства, возьмут и примутся избивать своих чорбаджиев, старост, чиновников и купцов. А мы в этом случае будем вынуждены повернуть часть своих сил, ослабляя армию, себе же в тыл на подавление возмущения болгар! — Милютин развел руками: — Признайтесь, господа, что большего козыря в руки наших недругов просто дать невозможно. Какой шум поднимется в прессе! Кто только не ополчится против нас! Как к этому отнесутся наши офицеры и солдаты? Как к этому отнесутся все слои нашего общества, не говоря уже о болгарах, столетиями ожидавших помощи России?

Кажется, впервые за все совещания по этому вопросу воцарилось молчание. Кто-то хрипло дышал, кто-то кашлял.

Потом заговорил великий князь Константин. Он сказал, что ситуации, упомянутые военным министром, просто неизбежны. Отсюда возможен поворот общественных сил Запада против России, так что нужно из двух зол выбирать меньшее, а именно то, что предлагает генерал Милютин: организованную силу болгар направить только против турок. И было решено использовать болгарское ополчение в составе передовых частей Дунайской действующей армии.

Милютин, вытирая со лба пот, поймал на себе восторженный взгляд Столетова и фыркнул, подумав: «Уставился на меня, как гимназистка на оперного тенора, а еще генерал!»

После совещания к Милютину подошел Горчаков:

— Ну, Дмитрий Алексеевич, сегодня вы превзошли самого себя. Не сомневаюсь, что сие выступление вы подготовили загодя, удивляюсь вашей выдержке и выбору момента, когда нанести удар оппонентам.

— Премного благодарен, Александр Михайлович, но иного пути у меня не было. Речь шла о судьбе целого народа и о жизни десятков тысяч солдат и офицеров. — Милютин оглянулся по сторонам: — Кстати, не видели, куда пропал Столетов?

— Пo-моему, он уединился с великим князем Николаем Николаевичем.

Побродив по залам, Милютин покинул дворец и, уже садясь в карету, увидел вышедшего из дверей Столетова. Он улыбался и походил на коммерсанта, обтяпавшего на бирже выгодное дельце, даже руки потирал от удовольствия. Заметив Милютина, он чуть не бегом направился к нему и, нарочито по-солдатски вытянувшись, сказал:

— Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, я нарушил субординацию и, минуя вас, дал на подпись главнокомандующему проект приказа о подборе офицерского и унтер-офицерского кадра ополчения.

Милютин пригласил генерала в карету. Тот, сев рядом, продолжал:

— Вчера ночью я составил проект приказа, утром до совещания успел посоветоваться с генералом Обручевым. Он одобрил, но усомнился, что в такой редакции его подпишут, посоветовал показать вам и, ежели великий князь будет в приподнято-бравурном настроении, а в нем он пока пребывает, торжествуя свое назначение главнокомандующим Дунайской армией, попытаться дать ему на подпись. До совещания вы, Дмитрий Алексеевич, были заняты с государем, а после со светлейшим князем, а я попал на глаза главнокомандующему. Он стал мне говорить, что времени мало и надо тотчас заняться формированием ополчения, начав с подбора штаба и офицеров. Я ему ответил, что проект приказа у меня с собой, но еще не согласован с военным министром, и попросил назначить мне время для приема. Великий князь хлопнул меня по плечу и сказал: «Зачем нам китайские церемонии? Давай приказ». Бегло просмотрел его, потребовал перо, чернила и тут же подписал. Чудо, и только!

— Никакого нарушения субординации не вижу, — произнес Милютин, листая приказ. — Действующая армия, в которой отныне находитесь и вы, подчиняется только государю. Мое дело — обеспечение. — Читая приказ, Милютин одобрительно кивал и улыбался: — Та-ак. «Преимущества давать офицерам и унтер-офицерам, прошедшим сербо-турецкую войну». Правильно. «Особое внимание обратить на уменье офицеров чутко относиться к нуждам нижних чипов». Тоже неплохо. Ха! А это совсем отлично: «В случае ежели указанный офицер не будет обладать требуемыми качествами, то таковой возвращается в свою часть, при этом суточные и прогонные в оба конца удерживаются из жалованья начальника, его пославшего». Это ход. Шпоры! — Возвращая бумагу Столетову, военный министр рассмеялся:

— Вы не только умны, Николай Григорьевич, но и хитры. Да, получив сей документ из моих рук, великий князь ни за что бы его не подписал. Пришлось бы бороться за каждую фразу, доходя вплоть до государя.

— Великий князь не простит вам того, что вы возражали против назначения его главнокомандующим, — вздохнул Столетов.

— Мне многие многого не простят и в любой момент готовы съесть вместе с эполетами, пуговицами, орденами и шпорами, — усмехнулся Милютин. — Ну-с, Николай Григорьевич, теперь вся ответственность за подбор офицерского кадра ложится на вас. Мы поможем подобрать вам стоящих командиров. Отныне я ополчением заниматься не буду, ибо неотложных дел уйма… Хотя… — Милютин хитро посмотрел на Столетова и понизил голос — Поскольку ополчение имеет не только боевую задачу, но и учебную — готовить офицерский и унтер-офицерский кадр будущей болгарской армии, я попытаюсь провести приказ о начислении жалованья офицерам и унтерам по штату военно-учебных заведений. Это сразу поднимет престиж ополчения. Но это, особенно сейчас, при финансовой нужде, очень трудно. Да и вообще правительству легче и дешевле наградить тысячу человек орденами и медалями, чем этой же тысяче прибавить месячное жалованье на четвертак или полтинник. Но добьюсь. Что еще?

— Дмитрий Алексеевич, вы, случаем, не помните, жив или нет командир Второго русско-болгарского волонтерского батальона армии Черняева капитан Николов? Он отличился при штурме Гредетинской высоты и, по слухам, не то погиб, не то ранен. А мне он нужен, его рекомендовал полковник Кишельский.

— Видите ли, Николай Григорьевич, этого капитана я знал, когда он был еще желторотым прапорщиком, он отличился на маневрах. Списки офицеров, возвращающихся на русскую службу, я просматривал бегло, но списки погибших и выбывших по увечью — внимательно и эту фамилию заметил бы. Думаю, что он цел и вновь определен в какой-нибудь полк. Справьтесь в штабе.

Глава 2. БЕЛАЯ ПАПАХА

Прибыв в Кишинев, Столетов направился к начальнику штаба Дунайской армии генералу Непокойчицкому. Пришел на полчаса раньше назначенного времени, поскольку знал, что Непокойчицкий из-за возраста — а ему шел седьмой десяток — быстро устает и может сократить продолжительность приема. В передней было полно офицеров, все в чинах, и только два штатских, благообразного вида господина.

Столетов сообщил дежурному адъютанту, что вызван на половину двенадцатого. Запарившийся адъютант, поминутно причесывая мокрые взъерошенные волосы, ошалело посмотрел на генерала, на список и вымолвил:

— Ваше превосходительство, их превосходительство на это время назначило прием еще двоим. Ну, брал бы с собой адъютанта или секретаря, коль походя назначает аудиенции и не записывает. Я о вас доложу, как только их превосходительство отпустит очередного посетителя.

Вскоре из кабинета вышел высокий худощавый подполковник Захаров, знакомый Столетову по Петербургу, видимо, получивший изрядную взбучку. Столетов поманил его к себе, поздоровался и спросил, кивнув на дверь:

— Ничего не понимаю. Нас, генштабистов, прикомандировали сюда по настоянию военного министра. А мы изо дня в день бьем баклуши, и будет неудивительно, если сопьемся от безделья. А планы как были более года назад прикинуты в Петербурге, так и лежат нетронутыми. Их же нужно корректировать сообразно изменяющимся обстоятельствам. А нам отвечают: «Не суйтесь, надо будет — вызовем…» Дают поручения, с которыми лучше справится фельдфебель или маркитант.

— Почти. Намедни я встретился с одним капитаном из болгар, Николовым, он еще мальчишкой переплыл Дунай и доставил сведения о скоплении турецких войск, а уж…

— Да. Простите, совсем забыл. Так оный капитан совсем недавно тщательно исследовал Дунай и заявляет, что если правый берег высок и обрывист, то левый — низменный, заболоченный и размеры поймы меняются год от года. Я поднял расчеты и убедился, что наши агенты вообще неверно определили ширину Дуная; похоже, что они измеряли ее из окон румынских кабаков. Они приняли среднюю ширину в шестьсот сажен, когда надо брать не менее восьмисот, при этом не учитывали пойму, а это еще с полтыщи сажен с гаком.

Сидящий рядом со Столетовым артиллерийский полковник вынул часы, ругнулся сквозь зубы и встал:

— Простите, ваше превосходительство, мне было назначено на десять утра, но до обеда, вижу, не примет. Трапезничают они не спеша, дел же у меня… А ну их всех…

Столетов пригласил подполковника сесть на освободившийся стул. Захаров, ничуть не остыв после недавнего разговора, продолжал:

— Об этом я сейчас и доложил, а начальник штаба: «Это дело инженеров, обращайтесь к генералу Деппу». А ведь штабу надо оценить различные варианты переправ, их пропускную способность. Ну-ка до переправы пехоте придется идти по брюхо в болоте? С какой скоростью сможет двигаться артиллерия? Кроме того, места дислокации войск и развертывания, базы снабжения определены в Петербурге пальцем по карте десятилетней давности, до сих пор не корректированы, а места не рекогносцированы. Ведь надо же непрерывно уточнять и корректировать главный стратегический план с учетом меняющейся обстановки. Время пока есть, но уходит, как вода из пригоршни. — Захаров на миг умолк, вздохнул и признался: — Разговор был такой, что думал выйти оттуда не выше капитана. Но под конец их превосходительство сказали, что подумают и, возможно, командируют меня с несколькими офицерами в Румынию. — И тут подполковник генерального штаба чисто по-обывательски воскликнул: — Да я до самого князя Карла дойду!

Рассмеявшись, Столетов тронул Захарова за рукав, шепнув:

— Тогда лучше не до князя, а до княгини Кармен-Сильвы. Вы, насколько я наслышан, большой любитель западной литературы, галантный кавалер. А она отлично знает литературу, сама пишет превосходные сказки, весьма образованная и умная дама. Она скорее разберется в нашем положении, чем ее августейший супруг.

— Он там в одиночестве пребывает? Не заснул ли? В его возрасте такое случается.

— Да нет, у него с утра в кабинете торчит какой-то ротмистр в форме царского конвоя. Кстати, может, он и помог мне, потому что, когда я докладывал, он одобрительно мычал.

— Штабс-капитан, потрудитесь выполнять свои обязанности. Время не ждет!

Потоптавшись у двери, адъютант скользнул в кабинет, вскоре вышел и с почтительным поклоном сказал:

Поднялся высокий мужчина в полувоенном костюме с подчеркнуто военной выправкой, гордо прошагал в кабинет, даже не вынув изо рта трубку.

— Видели, ваше превосходительство? Этот сэр даже корреспондентский знак брезгует носить. Издано же специальное положение о военных корреспондентах, аккредитованных при Главной квартире. Войскам разосланы инструкции, запрещающие сообщать корреспондентам какие-либо сведения о численности, дислокации и перемещении частей. Но фактически этот запрет распространяется только на наших корреспондентов, а для иностранных все двери настежь.

— То-то я диву даюсь, читаючи иностранные газеты. Там приводятся такие сведения, какие можно узнать только в штабе армии.

— Более того, ваше превосходительство, наши интенданты уже приноровились. В штабе им говорят, помня приказ о сохранении военной тайны, где находится та или иная часть, только с разрешения начальника штаба или его помощников, а как к ним добраться младшему офицеру, интенданту или унтеру? Так они обращаются сразу к иностранному корреспонденту: «Сэр, мусью, герр или мистер, не откажите в любезности сообщить, где находится такая-то дивизия или бригада?» Этот самый герр или мистер листает записную книжку и сообщает, что такая-то дивизия по состоянию на такое-то число расположилась там-то.

Столетов подумал: ну и порядки в действующей армии, коли офицер генерального штаба, которому самое время безвылазно корпеть над картами и планами, изнывает от безделья и, встретив знакомого, не может наговориться.

— Ваше превосходительство, их превосходительство после англичанина примет вон тех господ и следом вас.

Столетов побагровел, но сдержался (не на адъютанте же вымещать свое возмущение!) и услышал охрипший от злости голос Захарова:

— Они уже здесь, жирное воронье, клювы разинули. — Он сверлил глазами сидящих в сторонке двух благообразного вида господ и пояснял: — Это агенты товарищества «Горвиц — Грегер — Коган», всюду имеют связи. У нас им потакает действительный статский советник Мокшеев. Поняли, что с переходом румынской границы в снабжении армии начнется кавардак, и хотят нажиться на солдатских животах. Уже договорились с генералом Левицким взять на себя снабжение всей армии, да не на подрядных, а на комиссионных началах. Сами будут искать поставщиков и договариваться о ценах — простор для спекуляции. А поставлять будут, минуя интендантские склады, прямо в войска. Значит, сообщай им расположение частей, число едоков и коней. Зачем шпиону рисковать и трудиться, когда проще листать накладные в конторе товарищества?!

Тренькнул звонок. Адъютант шмыгнул за дверь, вышел, сопровождая англичанина, бросил коммерсантам:

— Их превосходительство просит вас, господа.

— Понесли контракт на утверждение, — заметил Захаров и, глядя вслед адъютанту с корреспондентом, добавил — А этого повел в оперативный отдел карты показывать, а может, в наградной. Сей отдел уже работает вовсю, осыпая кое-кого регалиями, когда еще ни одна пушка не выстрелила.

Коммерсанты беседовали с начальником штаба полчаса и ушли довольные.

Когда Столетов вошел в кабинет, у Непокойчицкого весело поблескивали глаза, но тотчас он принял служебный и даже усталый вид. Взял штатное расписание ополчения, списки кандидатов на должности, стал читать, справляясь то об одном, то о другом офицере, и вопросы были самыми неожиданными, вроде такого:

— А сей поручик, случаем, не родственник того графа, который, целуя императрице руку, громко икнул?

— Не могу знать, ваше превосходительство, — подчеркнуто резко рявкнул раздраженный Столетов.

— Наверно, он, — не обратив внимания на интонацию посетителя, заметил Непокойчицкий и вдруг расхохотался, бросив бумаги на стол — Недавно к нам генералы Скобелевы пожаловали. Папе дали дивизию, а сынка Мишу к нему начальником штаба. Сказывают, что Миша чуть не запил от огорчения. Его-то, командующего целой Туркестанской областью, и — начальником штаба дивизии! Каково? Ничего, пусть и так повоюет.

— Генерал-майор Скобелев Михаил хоть и молод, но показал себя храбрым и умелым военачальником.

— А, пустое. У меня в штабе правильно говорят, что Михаил Скобелев получил два Георгия, которые надо еще заслужить… Да, то бишь, о чем я еще хотел сказать?

— Ха, вспомнил! Папаша-то Дмитрий Иванович отрыжкой страдает, так его здесь в духе времени прозвали Рыгун-пашой. Здорово?

— Ваше превосходительство, я злоупотребляю вашим временем.

— Что? Ах да! — Непокойчицкий снова взял списки и стал читать, потом нахмурился, схватил карандаш и резко вычеркнул одну фамилию.

Привстав и заглянув в список, Столетов воскликнул:

— Ваше превосходительство, как же так? Это один из немногих офицеров, воевавших против современной турецкой армии. Он же был командиром волонтерского русско-болгарского батальона, прославился в Сербии, стал национальным героем Болгарии.

— Ну какой же герой у Черняева?! — отмахнулся Непокойчицкий.

— Черняев — одно, а героизм солдат и офицеров — другое. Ну, если вы не хотите, чтоб он был в штабе, то оставьте при мне офицером особых поручений.

— У вас есть достаточно способных и верных офицеров. А этот — капитан, так и дайте ему роту.

— За Гредетинский бой Николов был произведен в майоры.

— В майоры сербской армии, разбитой армии, — зло поправил Непокойчицкий. — И вот еще полюбуйтесь. Разберете, надеюсь?

Столетов взял протянутую ему газету «Български глас» и прочитал:

Это был патриотический призыв к болгарам, проживающим вне родины, подниматься за ее свободу. Он заканчивался:

— Ничего особенного не вижу. Открытое патриотическое воззвание к соотечественникам, и нам оно на руку.

Непокойчицкий насмешливо посмотрел на генерала:

— Интересно получается, государь император еще только думал, формировать или нет болгарское ополчение, а какой-то пехотный капитан, а не майор, выскакивает наперед его.

— Это обращается народный герой к своему народу.

— У болгар есть более видные и авторитетные люди, хотя бы митрополит Панарет и другие. Так что давайте вашему герою роту, и хватит.

— Как же без предъявления претензий назначать офицера с понижением в должности?

— Ваше ополчение создается на сугубо добровольных началах. И ежели оному капитану не нравится, то пусть отправляется обратно в свой полк, А ежели ему невтерпеж драться, пусть подает в отставку, переплывает обратно Дунай, собирает чету и гоняется за башибузуками.

— Ваше превосходительство, по этому вопросу я буду вынужден обратиться к главнокомандующему.

— Ступайте-ступайте, ваше превосходительство, самое-самое время. Их высочество сейчас пребывает в состоянии крайнего раздражения, получив монаршее неодобрение за то, что ваш Милютин самовольно отправил в Румынию — якобы на помощь вам — полковника… как его? Из болгар…

— Вроде. А тот там так распоясался, что вопреки утвержденным инструкциям стал набирать в ополчение разный сброд. Ладно, нашелся добрый человек и предупредил государя телеграммой. Этого полковника срочно отозвали, Милютину — нагоняй, великому князю — замечание. Вот и ступайте сейчас к нему да напомните, что этот ваш капитан был тесно связан с Болгарским центральным революционным комитетом, так называемым благотворительным обществом, был избран его почетным членом. А оный комитет князь Черкасский требует распустить.

«„Ваш Милютин“! С какой злобой сказано! — невольно подумал Столетов. — Видимо, до Непокойчицкого дошли сведения о том, какую убийственную характеристику давал ему Милютин на совещаниях у государя и на Государственном совете, как и самому великому князю Николаю. Да и как не дойти, когда об этом знал почти весь Петербург. Но плетью обуха не перешибешь!» Столетов сказал:

— Разрешите, я тотчас впишу Николова командиром первой роты Четвертой дружины.

Прочитав списки еще раз, начальник штаба наискось написал на титульном листе: «В приказ» — и протянул бумаги:

— Не откажите в любезности, передайте тотчас к исполнению.

Выйдя из кабинета, Столетов с раздражением подумал, на кой черт он вдруг стал просить назначить Николова офицером особых поручений, когда это во власти Столетова. Подберет в роту Николова наиболее толковых офицеров, чтоб справлялись без него, и все. Столетов поискал глазами в приемной полковника Захарова, но тот, видимо, ушел слоняться по городу в ожидании поручений.

Столетов, чуть остыв, успокоил себя: начало хоть и трудное, но неплохое. За исключением Николова, удалось утвердить всех офицеров, которых наметил. Скорее бы приезжали начальник штаба ополчения и командиры обеих бригад. Надо формировать штаб, службы, а пока есть только он, начальник болгарского ополчения, с адъютантом и писарями да капитан Николов на Армянском подворье Кишинева.

Придя к себе на квартиру, Николай Григорьевич вдруг подумал, что капитан Николов своей неудачей при назначении невольно сослужил доброе дело для ополчения. Он, как настоящий солдат, принял на себя весь гнев и внимание этого выживающего из ума ретрограда Непокойчицкого и тем самым позволил Столетову провести в штат более двадцати офицеров-болгар, назначить подполковника Кесякова командиром 1-й дружины. Сосредоточившись на Николове, Непокойчицкий пропустил в штат Олимпия Панова — одного из руководителей Болгарского центрального революционного комитета в Бухаресте.

Николов поселился в крохотной, полутемной комнатушке рядом с канцелярией, чтоб недалеко было ходить. Поднимали и ночью по нескольку раз. А здесь под боком можно было урвать полчаса-час, чтобы передохнуть, собраться с мыслями. Вот и сейчас, повесив мундир на спинку стула и сняв сапоги, Райчо вытянулся на жестком топчане, с удовлетворением слушал доносившиеся со двора голоса:

— Ты шо в руках держишь? Це ружжо, а не лопата!

— Мабуть, прикладом по башке, це и дрыном можно.

— Брешешь. На двести из шомполки? Молчать. Смирно! Размахался ружжом, что метлой на майдане. Своих переколешь!

Поскольку офицеров и унтеров еще не было, Николов разбивал прибывающих добровольцев на роты и взводы, назначал по собственному наитию старших. Исправник Иванов на свой страх и риск выдал сотню ружей Шаспо без патронов. Для занятий Николов поначалу выпросил у командиров стоящих в Кишиневе частей унтеров. Но они могли заниматься только по вечерам и воскресеньям, не получая при этом никакого вознаграждения, были усталыми и смотрели на занятия как на лишнюю обузу. А потом и их отозвали в свои части.

Тогда на помощь снова пришел Иванов. Он собрал живущих в Кишиневе и округе старых отставных фельдфебелей и унтер-офицеров и чисто по-человечески попросил их помочь в обучении болгар, обещая как-нибудь и когда-нибудь их за это вознаградить. То были седые, покалеченные вояки николаевского времени. Они пропустили мимо ушей обещания исправника, пошептались между собой и, построившись во фрунт, дружно рявкнули:

— Для братушек болгар рады стараться, ваш ско-родь!

И так ретиво взялись за дело, что стон пошел по всему Армянскому подворью. Староста Хаджихристов только за голову хватался. Единственное, что запретил Николов, — это рукоприкладство, а на жалобы своих соотечественников отвечал суворовской и казацкой поговорками: «Тяжело в ученье — легко в бою», «Терпи, казак, атаманом будешь». Иногда пояснял особенно разошедшемуся жалобщику:

— Из тебя за месяц можно выжать несколько ведер пота, и ничего с тобой не сделается, а крови в тебе и полведра не наберется. Сам считай, что лучше пролить. Марш на занятия!

…Хотелось пить. Николов сел на топчане и крикнул:

На пороге вырос писарь, оторопело посмотрел на своего начальника и показал глазами в угол:

Николов только сейчас заметил в углу корзину. Писарь поставил ее на стол. Под чистой холстиной были разная вкусная снедь, бутылка вина и запотелая кринка, завязанная белой тряпицей, под которой торчала записка:

«Какой же я все-таки свинья, — подумал Николов. — Забыл навестить этих добрых людей — крестных отца и мать Сашеньки. Да и Катину тетку тоже забыл и не знаю, жива ли она. Давно от нее писем не было. И Кате давно сам не писал…» Конечно, письмо письмом, а Кате деньги нужны, но Райчо и сам не знает, какое жалованье и где будет получать. Штаб, вероятней всего, сформируется в Румынии, и Николов получит деньги, когда доставит туда добровольцев из Кишинева.

За последние два года Райчо побыл с Катей и Сашенькой от силы две недели, вернувшись из Сербии измотанным, оглохшим и заикающимся. Хорошо еще, что быстро поправился и получил назначение в 56-й Житомирский пехотный полк. Катя просила взять ее с Сашенькой с собой в Бендеры, но Россия уже объявила мобилизацию, полк в любой момент мог уйти. После удавалось заскакивать в Комрат, где жила Катя у своей матери, на день-два, и все.

Получив телеграмму от Иванова, отпросившись у полкового командира на десять суток, Николов приехал в Кишинев и увидел на Армянском подворье удручающую картину. Добровольцы голодали. Работы для них не было, средств ниоткуда не поступало. Об обращении к богатым горожанам нечего было и думать…

Лавочники разнюхали, как их ловко провел студент-медик. Они было возбудили судебное дело против Коваль-Жеребенко за мошенничество и вымогательство. Но студент был не дурак и заявил следователю, что на самом деле видел в микроскоп подозрительные бациллы, посоветовал исправнику изъять зараженные продукты. Виденных им микробов он зарисовал, а штаммы уничтожил, боясь распространения заразы.

Студент заявил, что передал реквизированное продовольствие голодающим ополченцам, но при этом сам лично проследил, чтоб все было прокипячено и прожарено, даже селедка. Коваль-Жеребенко попросил следователя занести в протокол все его показания и добавил, что сам напишет покаянное письмо генерал-губернатору о том, что вовремя не доложил о своих подозрениях в зараженности продуктов. К протоколу следователя студент приложил зарисовки виденных им бацилл, которые, как он позже признался Николову, перерисовал из учебника.

После допроса следователь помчался к прокурору и вместе с ним к городскому голове. Тот срочно вызвал исправника и всех городских врачей. Иванов, заранее предупрежденный студентом, заявил, что в лавках, трактирах и ресторанах такая грязища, что ежели нагрянет комиссия, то наверняка обнаружит какую-нибудь заразу. Врачи добавили, что в ответ на следствие приедут несколько комиссий, а возможно, и комиссия по высочайшему повелению, поскольку в Кишиневе дислоцируется целая армия, а в прошлом году на юге Малороссии наблюдались вспышки холеры. Комиссии найдут не только дизентерию и глистов, но и заразу похуже, и тогда никому из городского начальства несдобровать.

После этого городской голова вызвал к себе истцов — лавочников, обрисовал им создавшееся положение и заявил:

— Вот так, господа купцы. Нагрянут четыре комиссии! И какие! Достанется и мне, и исправнику, и врачам, а вы, несомненно, смените свою толстую мошну, раздутую за время пребывания в городе войск, на холщовую суму и пойдете со своими чадами по России с протянутой рукой.

На следующий день истцы попросили свои жалобы обратно, а Иванов сказал студенту:

— Вот что, братец, пока не поздно, уезжай подальше. Я не хочу обнаружить в переулке твое мертвое тело или тушить горящий дом твоего дядюшки.

Коваль-Жеребенко ответил, что не хочет зла своему дяде и очень боится погибнуть от удара в спину, но турецких пуль не боится, и поселился на Армянском подворье.

Трофеев студента тогда хватило ненадолго, доставать провиант было неоткуда. Иванов тянул до последнего дня, с ужасом думая, что придется распускать добровольцев и самому же потом возиться, как исправнику, с отчаявшимися от голода и лишений людьми.

После мучительных колебаний Николов отправил письмо в Петербург, своей давней покровительнице Александре Михайловне, что опекала его еще в стенах кадетского корпуса. Он писал, что ни за что бы не унизился просьбой для себя, но голодают около тысячи болгар-добровольцев, все возможные средства исчерпаны, остается только протягивать руку за помощью.

Через двое суток Николов получил перевод на триста рублей, не веря в такую скоропалительность почты, но еще больше удивился, прочитав сопроводительное письмо:

«Триста рублей! Это можно кормить почти пять дней! — подумал Николов, спеша к Иванову. — Есть же на свете такие славные люди, как Сашка Незагоров».

Через неделю снова нависла угроза роспуска, и опять повезло. Аксаков из Москвы прислал две тысячи — почти целый месяц жизни. Иван Сергеевич писал, что более не может добавить средств, так как все истрачено на покупку оружия и обмундирования ополченцам.

Спустя неделю пришел перевод на пятьсот рублей из Петербурга и письмо Александры Михайловны:

И вот наконец-то! Дотянули! Ура! С божьей и русских людей помощью. Высочайшее повеление от 5 апреля 1877 года и приказ главнокомандующего о формировании болгарского ополчения, зачислении его на провиантское, приварочное, вещевое и денежное довольствие Дунайской армии. Скоро начнут прибывать офицеры, фельдфебели и унтера, станет легче…

Размышления прервал стук в дверь, и вошел староста.

— Еще четырнадцать, Райчо. Я им говорю, что не можем принять без поручительства. А они рвут на себе последние рубахи, шрамы показывают, кричат: «Вот наши поручительства. Пусти к капитану Райчо!»

— Передай кому-нибудь из свободных унтеров: построить пополнение. Сейчас выйду, заодно кликни писаря.

Йордан Хаджихристов был грамотным, хозяйственным, исключительно честным человеком, но сугубо цивильным. Он с ужасом смотрел, как полуголодных добровольцев до изнеможения гоняли по двору унтера и фельдфебели.

Когда Николов, одетый, как на парад, вышел во двор, унтер со скрюченной левой рукой отрапортовал гулко, как из бочки. При каждом слове его длинные седые усы подлетали до ушей.

— Смир-на! Равнение направо! Ваш скородь, прибывшие болгары-охотники в количестве четырнадцати душ построены для встречи! Старший унтер-офицер Устименко. — И замер, уставившись на начальника немигающими бесцветными глазами.

Звякнув шпорами и приложив руку к шапке, капитан крикнул:

В ответ вразброд ответили кто по-русски, кто по-болгарски, кто по-украински. Устименко не выдержал, возмущенно фыркнул и чисто по-стариковски проворчал:

— Это я авансом заявил. Уверен, что будете балканскими львами. Этому всех нас обязывает родина. Вольно! — Здороваясь с каждым за руку, стал расспрашивать, кто откуда. Это были рыбаки из разных мест, а судьба у всех одна: или был в чете и разгромили, или не поладил с полицией и бежал. Сейчас пришли пешком из Одессы. Кто был матросом, кто грузчиком…

— Накормить вас накормим и кров дадим, а о зачислении буду хлопотать перед начальством. У нас с этим строго, нужны поручительства. Бай Йордан, займись ими. Устименко, распускайте строй.

— На-пра-во! — И почти стон: — Боже, як раки в котелке. Чуть лбы друг другу не порасшибали. Ничого, казаки, вышколим.

Расстегнув мундир, Николов сел на топчан, задумался и прошептал, что Христо все-таки оказался не прав в споре с Иваном. Этот спор Ботева с Вазовым как-то Николов слышал в Бухаресте. Иван Вазов страстно доказывал, что в болгарской революции и освободительной борьбе все слои общества будут едины. А Христо Ботев заявлял, что чорбаджии и крупные чиновники подведут…

Вот сейчас пришли хэши — босяки, оборванцы, а на столе перед Райчо — приготовленный для доклада начальству список тридцати добровольцев, и все они не только из зажиточных, а даже богатых семей. Подав прошения, они разошлись по домам и скоро придут сюда. А как быть с этими четырнадцатью?

Райчо вдруг вспомнил свое первое увольнение из кадетского корпуса на рождество и притчу, рассказанную ротмистром, о больном мужике и попе, который ел скоромное в великий пост, и решил не просить начальство о зачислении в ополчение этих четырнадцати хэшей. А ну как откажут?

— Э, будь что будет. Когда-то еще сформируется штаб. И если тогда спросят, на каком основании зачислены хэши, то отвечу, что два месяца крутился один, потом дали неопытных писарей и половину документов растеряли. Ведь никто же не помогал. Ну, а когда начнется война, будет не до канцелярщины.

Николов крикнул писаря, тот принес список. Райчо его подписал. Вылчев сказал:

— Там к вам какой-то древний старик просится.

И вошел настоящий рождественский Дед Мороз, с длинной седой бородой, в долгополом кафтане, опираясь на суковатую палку. Не хватало только мешка с подарками за спиной. Николов расхохотался:

— Чего тебе надобно, старче? Уж не добровольцем ли ко мне собрался?

— А мне бы, ваш скородь, годков десяток скинуть, то показал бы, как саблю держать и молодого коня обуздывать.

— Так зачем ко мне? — Николов пододвинул старику стул. Дед отрицательно помотал головой:

— Мне, ваш скородь, днем садиться, шо старому коню лечь. Можно и не встать.

Старик откашлялся и начал, мешая русскую и украинскую речь:

— Шо такое робытся? Все бегают, все шукают, с ног сбились: где капитан Микола? Нема капитана Миколы. Був капитан Микола, сгинул капитан Микола.

— А что делать, дед? На такую ораву, чтоб был порядок, нужно не менее трех десятков офицеров и полсотни унтеров, а я один.

— Дело у тебя тоже одно, великое дело. А что один управляешься — тоже добре.

— Яки там советы. Скильки не балакай, из слов ни одного тебе помощника не слепишь. Ты вот что… — Старик непослушной рукой вытащил из-за пазухи белую барашковую папаху и протянул ее капитану. Ее когда-то малиновый верх выцвел и был в нескольких местах аккуратно заштопан; засаленная подкладка лоснилась, как хромовая кожа.

— Спасибо, дед, да только мне белая папаха не положена.

— То в строю не положено. А ты офицер и вне строя можешь носить.

— Да ты пойми, ваш скородь, все бегают, все шукают: где капитан Микола? А вон капитан Микола — в белой папахе, за версту видать, и шукать не треба капитана Миколу.

— Ну и ну… Пожалуй, ты, дед, прав. Мне до такого бы ввек не додуматься. Спасибо тебе.

— А ты кокарду начепи, — подсказал довольный дед.

— Кокарду… кокарду, — пробормотал Райчо, роясь в шкатулке с офицерской галантереей. — Кокарду, говоришь? Ополченскую форму еще никто не знает, пусть пока будет так… — И он прикрепил к папахе болгарского льва, подаренного когда-то в Браилове четником, надел — Ну как, дед?

— Добре, — похвалил старик. — И папаха моя добрая. В скольких переделках ни бывал — ни единой царапины на голове, что шлем защищала, а по телу дюже досталось — живого места нет.

Спохватившись, Николов запустил руку в карман. Старик нахмурился:

— Ты, ваш скородь, не обижай старого. Казак коня, шапку и саблю не продает. А подарить доброму воину не грех.

Райчо растерянно засуетился, потом вытащил из корзины бутылку.

— Ну, а от чарочки, надеюсь, дед, не откажешься?

— Чарочку? — Дед усмехнулся. — Моя-то бочка давно выпита, из чужой не пьется — впрок не идет… Ну, да за такое дело… наливай.

Райчо проводил старика во двор, чувствуя удивленно-восторженные взгляды ополченцев, устремленные на его папаху, приказал рассыльному найти кучера и отвезти старика домой.

— Ни-ни-ни, — замахал бородой дед. — Надо ходить, пока ходится. А не смогу — повезут вперед ногами. Так-то.

Вернувшись в свою комнатушку, Николов спохватился, что не спросил имени старика и где он живет. Потом стал собираться к Бояринцевым, чтоб хоть этим приглушить свою вину. Решил идти в белой папахе, посмотреть, как к этому отнесутся встречные офицеры.

По улице, разбрызгивая сапогами грязь, под командой фельдфебеля шла маршевая рота, видимо, с вокзала. Ее сопровождал по тротуару знакомый поручик.

Пройдя еще немного, Николов услышал топот. Его догнал молоденький солдат, судя по коробом стоящему обмундированию, из этой маршевой роты.

— Ваш скородь, дозвольте обратиться, рядовой Пимокатов.

— Увидел вас и так обрадовался, сказал господину фельдфебелю, что у меня к их высокоблагородию господину капитану Николову от родителя есть важное поручение. Их высокоблагородие господин поручик меня отпустили на полчаса. — Солдат с восхищением смотрел на папаху Николова.

— Так точно, ваш скородь. Вы меня не помните. Я из села Задунаевки. Вы тогда к нашему учителю Христо Ботеву приезжали. Николой меня зовут, Николой Петковым.

— А я теперь по всем документам и метрикам Митрий — старший сын нижегородского купца Пимокатова Сидора Акимовича и Авдотьи Порфирьевны.

— Дозвольте, я расскажу. Такое со мной приключилось.

Семья обнищала, и Никола отправился на заработки. Работал грузчиком на Днепре, дошел до Дона. С работой было плохо. Подался на Волгу Так поденщиком, бурлаком, грузчиком дошел до Нижнего Новгорода. Осенью артель распалась Пробавлялся случайными заработками. А тут объявили мобилизацию для войны с османами. Никола пытался поступить добровольцем, не приняли, но сказали, что болгарам можно поступать в ополчение, которое собирается где-то в Бессарабии. Денег на проезд не было. Толкался в толпе рекрутов в надежде как-нибудь проскочить и стал свидетелем такой сцены.

— Вахромеев, гони этого купчишку в три шеи, а еще раз появится — прикладом!

— Ишь, пузан, за сынка взяткой откупиться хотел.

С крыльца канцелярии сбежал купец и пошел, ругаясь, красный, взъерошенный. Еще ничего не решив, Никола отправился за ним. На углу возле тарантаса, в котором сидела плачущая купчиха, купец остановился, набычившись и грозя кому-то кулаком. Тогда Петкова осенило, он подошел к купцу и сказал:

— Дозвольте, я вместо вашего сына в рекруты пойду.

Купец ошалело вытаращился. Купчиха застыла с платком у раскрытого рта.

— Болгарин, татарин, самаритянин… ну и что? — Он воскликнул: — А-а, рыльце в пуху, нашкодил, на хвосте арест висит, решил под солдатской шинелкой укрыться. Знамо, что в казарме лучше, чем в остроге, да и сбежать легче…

— Да поймите же, что я болгарин. Нас в русскую армию не берут, кто русского подданства не имеет. Добраться до нашего ополчения у меня нет денег. Да и не знаю, где оно.

— Чего-чего? — пробасил купец, а купчиха оказалась догадливее и накинулась на мужа:

— Да ты в толк возьми, Сидор Акимыч, очухайся. Ведь это болгарин, его земля под турком, он за нее воевать хочет. Сам господь нам его послал.

Никола показал бумажку из волостной управы о том, что такой-то, приметы такие-то, действительно отправился на заработки в Россию. Почесав затылок, купец спросил в упор:

Купец испуганно отшатнулся, а купчиха взорвалась:

— Ирод ты несчастный, пень дубовый, парень о своих летах говорит, а не о мзде. Сам же ты, батюшка, обещал за Митеньку полтыщи целковых не пожалеть…

— Мне родина нужна, Болгария, а не ваши деньги.

— Ну, так, брат, не бывает, — развел руками купец и, подумав, предложил: — Пару сотен хватит?

Купец спрятал справку, вынул из бумажника документы сына, отдал Николе и еще сунул двадцатипятирублевку. Таких купюр Петков еще не видывал. Купец пояснил:

— Это задаток. Завтра приду якобы с сынком свидеться, узнаю, что тебя забрили, получишь остальное… — И вдруг, вскипев, тряхнул перед Петковым кулаком — Да смотри, объявишься здесь как мой сынок, свою долю вымогать, мигом найду управу.

Уже войдя в свою роль, Никола спокойно отвел кулак от лица:

— Бросьте ерепениться, папенька. У вас своя доля, у меня своя. А ежели вы завтра навестите меня, то лучше принесите квитанцию о переводе денег моим родителям. Дайте бумажку адрес написать…

— Вот так, ваш скородь, я стал русским солдатом, — закончил свой рассказ Петков.

— Купец сдержал свое слово? — спросил Райчо.

— Так точно, но не он, а Авдотья Порфирьевна явилась, всех переполошила, ревела как белуга. Хотя сами русские говорят, что белуга — рыба и голоса не имеет. Я жил впроголодь, а тут купчихин приказчик притащил огромную корзину вкусной еды, на всю роту хватило. Купчиха дала квитанцию на три сотни, переведенных моим родителям. Теперь свое хозяйство справят. Я им написал, что иду на войну, а как дальше переписываться — не знаю. Что-нибудь соображу.

— А нам, ваш скородь, главное туда, а не обратно! — Солдат Пимокатов кивнул в сторону заходящего солнца.

— Да, это так, — задумчиво произнес Райчо, потом спросил: — Ты ведь грамотный, почерк хороший?

— Господин учитель Христо Ботев мною был доволен, пишу четко и по-русски, и, разумеется, по-болгарски.

— Вот что, завтра зайду к вашему начальнику штаба и добьюсь перевода тебя ко мне, на то имею нынче полномочия, добавлю, что знаю твоего папашу, скажу, что мне писарь нужен, а будешь воевать ополченцем.

— Не надо, ваш скородь. Уж если совершил грех, так искуплю его в русском полку… Ну, а что стрясется со мной на войне, товарищи напишут родителям правду и начальству скажут. Ведь мертвые сраму не имут… Только вот как тогда с купцом… с сыном-то его?

— Тоже мне забота. Купчишка изорвет похоронную и, может, в церкви свечку поставит за упокой души болгарина Николы Петкова, и все.

Прозрачный синий вечер опустился на Кишинев. Николов возвращался от Бояринцевых довольный, отдохнувший, на миг оторвавшись от дел в милой домашней обстановке.

Возле винного подвала Дымяну четверо парней о чем-то мрачно рассуждали; завидев приближающегося офицера, встревожились, и трое куда-то ушмыгнули. Четвертый остался на месте, чуть покачиваясь, глядя на Николова с угрюмой решительностью. Подойдя ближе, Райчо узнал одного из тридцати богатых сынков, записавшихся в ополчение и отпущенных для сборов по домам, спросил:

— Последний нынешний денечек гуляете? Что так мрачен? Ведь не рекрутом, а охотником идешь.

— Н-не иду, — мрачно ответил парень, опустив глаза. — Все не идут.

— Да так, — вздохнул парень, не подымая глаз. — Родители не велели. Сказали: ослушаетесь — проклянем и наследства лишим, а что и как сказать начальству — найдем.

— Ну ладно, я завтра поговорю с вашими родителями, адреса у меня есть. Не пожалею времени.

— Поздно, — вздохнул парень. — Всех разослали — кого куда. Одного даже скрутить пришлось — брыкался. Нас не разослали, ибо мы сразу покаялись и отрешились.

— Неужели вы не могли объяснить старикам, что не наемниками идете чужую страну воевать, а освобождать родину? Свою! Что вы — основа будущей болгарской армии!

— Говорили, — монотонно ответил парень. — А родители в голос: «Пусть хэши этим занимаются, им нечего терять, может, кто и в офицеры выбьется. А у нас добро, его надо беречь и множить, наследников терять нельзя».

Оба помолчали, тяжело дыша, потом Николов угрюмо спросил:

— А чего те, завидев меня, бежали? Я же силой тьпуть не стану.

— Так надо было кому-то сказать вам правду, чтоб хоть трусами не считали… дезертирами. — Парень снова потупился и пробормотал: — Простите нас, бай Райчо Николаевич… Я п-пойду…

Он обошел капитана по крутой дуге и, тяжело ступая, согнувшись, словно нес на себе большой груз, снова спустился в гудящий подвал.

Всю дорогу Райчо шел, повторяя: «Неужели ты, друг Христо, оказался прав в споре с Иваном?» С этой же мыслью долго сидел в своей каморке. Потом встал и отправился проверять службу дневальных и караула.

Глава 3. ОТРЕЗАННЫЙ ЛОМОТЬ

По примеру Азовского сидения изнывающие от неизвестности офицеры стали называть свое положение Кишиневским сидением. Кто-то из остряков заявил, что всем участникам сидения будут выданы медали с надписью: «Туда и обратно».

Уход части войск к румынской границе на некоторое время поднял боевой дух, но сидение продолжалось, уныние вновь овладевало всеми. Поползли слухи, что-де но Лондонскому протоколу русская армия скоро будет распущена.

Для поднятия духа главнокомандующий объявил по войскам в Кишиневе тревогу и провел смотр. Войска стояли шпалерами по Каушанской и Московской улицам, от Гусарских казарм до Иизовой горы. Это немного подняло настроение офицеров и нижних чинов.

Вызывало горечь и боль опубликованное в русских газетах письмо женщин Северной Болгарии.

Общины северных городов Болгарии официально обратились к дипломатическим представителям России с заявлением: «Весь болгарский народ воодушевлен одним желанием — избавиться от гнетущего ига и носит в сердце своем одну надежду на заступничество России».

12 апреля в Кишиневе Александр II подписал манифест о войне с Турцией. После молебна на городской площади состоялся парад войск. Среди окружавших придворных трудно было различить невысокого сухонького генерала — военного министра Милютина.

В свите возбужденно заговорили, когда, обрушив на площадь копытный гром, вышла кавалерия, и все любовались ею. А Милютин думал о том, что ему так ничего и не удалось сделать с этим самым аристократичным родом войск, в котором понятия о бое застыли на николаевском времени. Преодолеть эти убеждения было неимоверно трудно, ибо все командные должности занимали лица из родовитой царской знати. В кавалерии сохранилось пренебрежение к огню; только казакам разрешалось стрелять с коня. Главным считалось действие холодным оружием в сомкнутом строю. И это тогда, когда на поля сражений вышла скорострельная артиллерия, вооруженная картечными дистанционными снарядами капитана Шрапнеля, митральезы, выбрасывающие до 300 пуль в минуту.

Правда, турецкая конница находится в еще более скверном состоянии и вряд ли заметно повлияет на ход боевых действий.

Но вот на площади показались шеренги солдат а черных и темно-зеленых двубортных мундирах и меховых шапках. Непривычно возбужденно блестели глаза, сверкали штыки-ножи. Это шли две дружины болгарского ополчения. Шли хорошо, ладно, весело, и царь воскликнул:

…В этот же день еще до рассвета казачьи части и пехота перешли румынскую границу и устремились на Яссы, Галац и Браилов. Офицеры ворчали, что это можно было сделать заранее, а не надрывать людей, рискуя к тому же опоздать. В конце концов, Румыния — вассал Турции, и можно было не ждать разрешения князя Карла и ввести войска загодя.

Передовому казачьему отряду в 200 сабель было приказано во что бы то ни стало занять барбошский железнодорожный мост. По донесениям русских агентов, на турецком военном совете было решено взорвать этот мост, как только узнают о выступлении русских.

Казачьи кони были обязаны нести на себе двух всадников — казака и пехотинца. Этот конный десант рвался к цели по раскисшим весенним дорогам, через поля и реки, залитые половодьем. Порой оба, казак и солдат, бежали рядом с конем, держась за седло. Ехали поочередно, подбадривая друг друга как могли, и оказались у цели неожиданно для турок и румын, преодолев за двенадцать часов 115 верст. Жители, обрадованные появлением русских, выскакивали навстречу с хлебом, ломали его надвое, отдавая половину гостю.

Через неделю русские войска заняли побережье Нижнего Дуная от Браилова до Черного моря. Продвижение дальше было задержано сильными дождями и половодьем, грунтовые дороги раскисли, а слабая румынская железная дорога не смогла справиться с плановой перевозкой войск.

8-я кавалерийская дивизия, выйдя к Дунаю в районе Фламунды, захватила 15 барок и один английский коммерческий пароход «Аннета». Команды судов сбежали. Донские казаки и вознесенские уланы подтащили пароход ближе к левому берегу, отбили полевыми орудиями попытку турецкого парохода потопить «Аннету», но, зная, что рядом, в Никополе, стоят бронированные мониторы, против которых полевые пушки бессильны, решили затопить пароход. Моряков поблизости не было, время не ждало, пароход очень пригодился бы во время переправы, поэтому на судно притащили два пожарных насоса и стали качать воду из Дуная в трюмы, а сотня донцов таскала воду ведрами. В это время подошел монитор, и завязался отчаянный артиллерийский бой. Тогда несколько казаков стали бегать по пароходу и открывать все крантики, какие могли. Составить схему открытых кингстонов и забортных отверстий было некому, никаких судовых документов не нашли. Пароход затопили удачно, без повреждений, и часть борта возвышалась над уровнем реки. И поскольку судно затонуло под обстрелом турецкого монитора, то все претензии владельца могли быть предъявлены только туркам. А по международным морским законам всякое затонувшее судно становится собственностью того, кто его поднимет. Вдобавок донцы и вознесенцы прикрыли пароход двумя баржами.

Главная квартира была расположена в Плоешти, Румынское правительство не разрешило русским войскам, кроме господ офицеров, размещаться в столице.

Сразу же после парада в Кишиневе Николова вызвал к себе начальник штаба ополчения подполковник Рынкевич и сказал:

— Сдайте все дела подполковнику Кесякову и завтра же отправляйтесь в Плоешти. Там будет окончательное формирование ополчения. Нужно выбрать лагерь с расчетом на двенадцать — пятнадцать тысяч человек.

Настроение у Николова было скверным, и он ответил:

— Господин подполковник, я назначен ротным командиром, и поэтому дайте мне мою роту.

Рынкевич внимательно посмотрел на капитана и медленно произнес:

— Вот оно как. Тогда ступайте-ка к самому Николаю Григорьевичу.

— Зачем я пойду к генералу по вопросу вашей компетенции?

— Так-то оно так. Но я имею указание его превосходительства, чтобы, ежели вы будете отказываться, вас направить к нему. Потрудитесь выполнить приказание, капитан.

Когда Николов прибыл к Столетову, тот прошелся по кабинету и произнес:

— Я понимаю ваше состояние, капитан, и, что вы утомлены, видно, но война еще не начиналась. Помочь вам ничем не могу, могу только приказать.

— Ваше превосходительство, я прошу дать мне положенную роту. С ней я выполню любое приказание.

— Роту вы получите после окончательного формирования. И если вы мне сейчас заявите, что согласны в любом качестве воевать с турками, я вам не поверю. Мы офицеры, Райчо Николаевич, и для нас карьера — это цель жизни и вопрос чести. И не пытайтесь возражать! Карьера — это стремление занять пост согласно своим способностям, знаниям и опыту. Есть еще карьеризм — стремление занять высокое положение в корыстных целях, заведомо зная, что к нему не годишься, — Столетов подумал, прищурившись, посмотрел на Ни колов а и вздохнул: — Вы, как боевой грамотный офицер, обижены, Так это… Но ведь и назначить штаб- или обер-офицером в армии русского императора почетного члена революционного комитета, тем более в ополчении, где еще есть бунтарские вожделения… А? — Многозначительно помолчав, генерал продолжил деловым тоном: — На начальство жаловаться не положено, а на подчиненных — непристойно. Но я, как начальник, хочу использовать вас сообразно вашим способностям. Когда б вы роту ни получили, быстро с ней освоитесь. И не в ней дело. Так что забирайте моего адъютанта по хозяйственной части штабс-капитана Ильина, прикомандированных капитанов Яновича, Ефремова, Мергинского и отправляйтесь на рекогносцировку нашего лагеря под Плоешти, Как выбирать место, не мне вас учить. Подробности получите у начальника штаба. Ну как?

— Простите, ваше превосходительство, но я и ротного жалованья еще не получал, а у меня семья…

— А в этом, капитан, вы сами виноваты. Надо напоминать, настаивать. Отнесете мою записку начальнику штаба, чтоб провел вас временно на любой свободный штат и тотчас выплатил все положенное по штату, а также суточные и прогонные для поездки за границу. — Подавая записку, генерал заметил: — Недавно военный министр Милютин сумел выхлопотать содержание офицерам и унтерам по разряду военно-учебных заведений. Да не мешкайте! Чем быстрей прибудете в Плоешти, тем лучше выберете место. Мы отправимся туда, как только дадут вагоны…

Когда Николов шагнул к двери, Столетов остановил его:

— Помните, мы говорили об уставе ополчения? Как идет дело?

— В черновике он готов, но надо ряд пунктов и параграфов продумать и уточнить.

— Вот и думайте, да тоже не мешкая, время не ждет. И не забудьте взять с собой вашу белую папаху.

От начальника штаба Николов узнал, что Иван Степанович Иванов уже ездит по Румынии, подбирая добровольцев, и будет направлять их в Плоешти. Лагерь нужен как можно быстрее.

Когда Столетов со штабом и тремя дружинами прибыл из Кишинева, его на вокзале встретил капитан Николов и доложил, что лагерь готов в полутора верстах от Плоешти. Построившись, дружинники с песнями пошли через город, который в этот день не оправдал своего имени — Дождливое. Сияло солнце; густая пыль ложилась на черные мундиры и красные погоны ополченцев.

Райчо заметил в строю десятки в штатском — кто в чем, чаще в лохмотьях. Один из офицеров пояснил, что когда дружины вышли из казарм Волынского полка, где размещались перед отъездом, жители города их бурно провожали. Тут вдруг один болгарин подбежал к командиру роты капитану Илышеву и заявил, что тоже хочет в ополчение. Илышев, не задумываясь, вынул записную книжку, спросил фамилию и бросил:

Окончательно смутившись, доброволец сказал, что сбегает проститься с родными. На станцию он, конечно, не явился, но его поступок всколыхнул других болгар, ранее не принятых в ополчение или колебавшихся. Они увидели, что сейчас проще вступить в ополчение. К Илышеву подбежал еще один болгарин. Капитан велел ему становиться в строй и крикнул фельдфебелю:

— Горбатов, загоняй новичков внутрь, чтоб своим шпакским видом не портили строя роты.

Пока дружины шли к вокзалу, внутри ротных колонн появлялось все больше и больше шпаков. Глаза их возбужденно блестели; они подпрыгивали, спотыкались, пытаясь попасть в ногу с ополченцами, и не верили, что с ними произошло. Последних добровольцев уже втаскивали в вагоны тронувшегося поезда, а бегущих рядом успокаивали, что следующий поезд с ополченцами отойдет через три часа.

Конечно, нашлись «добрые» люди и тотчас доложили Столетову о своеволии ротных командиров. Николай Григорьевич поблагодарил «доброжелателей» и заверил, что немедленно примет меры… И приказал начальнику штаба зачислить вновь прибывших задним числом.

В лагере на берегу речки Телегина ровными рядами стояли палатки и шалаши. Передняя линейка была обложена дерном, укатана и посыпана песком. Дымили кухни. Когда роты распустили, усталые, потные дружинники бросились к реке, на ходу стаскивая мундиры… На берегу к столбикам были прибиты доски с надписями, что здесь забор воды для питья, здесь место для купанья, дальше водопой, ниже место для стирки и мытья коней. По берегу расхаживал фельдшер Коваль-Жеребенко и ко всем придирался, требуя неукоснительного соблюдения санитарных правил.

Лагерные заботы, занятия от подъема до отбоя целиком захватили Николова, как и остальных офицеров: группы добровольцев все прибывали и прибывали.

Райчо Николов знакомился со своей ротой, когда дружинный адъютант поручик Коростелев передал:

— Райчо Николаевич, вам надлежит срочно прибыть к их превосходительству.

— Знаете, поручик, я уже забыл, когда меня несрочно вызывали. Мне доложить дружинному командиру или вы скажете?

— Не надо. Он и бригадный знают об этом. Еще когда бригадный князь Вяземский созвал офицеров впервые, то заметил, что на капитана Николова рассчитывать не следует: для нас, мол, он — отрезанный ломоть, будет состоять у нас в штате, а служить там, где прикажет генерал Столетов.

— Все ясно… ясно… отрезанный ломоть, — повторял Николов, идя вдоль палаток в штаб ополчения.

На столе генерала лежал русский вариант рукописи устава. Столетов спросил:

— Вы нашли типографию, где смогут напечатать сей устав?

— Да. Договорился с владельцем печатницы в Плоешти Асенем Паничковым.

— Ну что ж, отлично. На русском варианте я сделал свои замечания, перенесите их на болгарский вариант. По главное не в этом. Пока у нас еще есть время, езжайте-ка на Дунай к генерал-майору Михаилу Ивановичу Драгомирову. Слыхали о нем?

— Вот-вот, было бы очень хорошо, если б Михаил Иванович прочитал ваш труд и дал свои замечания. Он квартирует или в Журжеве, или в Зимнице. Я написал ему письмо.

В Бухаресте поезд стоял более часа. Райчо решил пообедать, но только что подошел воинский поезд, и господа офицеры плотно осадили буфет. В городских ресторанах, трактирах, кафе-шантанах тоже свободных мест не было. Вдруг Николова окликнули. Под полотняным навесом небольшого кафе стоял знакомый поручик-волынец и махал рукой.

— Простите, капитан, я увидел вас и рассказал друзьям. Это услышал генерал Скобелев и потребовал вас к себе. Вон он сидит в обществе двух дам.

В кафе гудели голоса, звенел женский смех, рыдали скрипки. Николов подошел к столику, за которым сидел красивый, молодой, с ярко блестевшими глазами генерал-майор в белой черкеске, с ним рядом — две модно одетые женщины. Генерал крикнул:

— Капитан, прошу ко мне. Ведь мы, оказывается, знакомы давно. Помните Варшаву в шестьдесят третьем году? Я тогда корнетом был.

Кельнер принес для Райчо стул. Наполняя бокал шампанским, Скобелев продолжил:

— На ловца и зверь бежит. Я даже хотел послать нарочного в Плоешти искать вас. Куда вы сейчас следуете?

— На Дунай, в Журжево, Зимницу, к генералу Драгомирову.

— О! — воскликнул Скобелев. — Совсем ладно. Драгомиров в Зимнице, а вас прошу ко мне в штаб в Журжево завтра, часу в третьем пополудни. Сегодня я занят. Завтра с утренним поездом отправляюсь к себе.

От бокала шампанского натощак голод только усилился, но пообедать Николов так и не сумел.

Грязный, пыльный, городишко Зимница с множеством мелких питейных заведений и лавчонок сам походил на заплеванный кабак, и Райчо невольно подумал: с чего это Драгомиров выбрал Зимницу под свою штаб-квартиру? Первый встречный офицер на вопрос, как найти генерала, сказал с усмешкой:

— Ступайте вон туда к берегу, на окраину, на пригорке будет задрипанный домишко, там вот и поселился наш генерал.

— А что, он лучше места не нашел? — спросил Николов.

— Наш генерал — поклонник Суворова, вот и решил на практике доказать свою приспособленность к суровой жизни, к походному быту. После дождя к нему добираться — мука несусветная.

Домишко был действительно невзрачный, с густым запущенным садом, принадлежал бедному болгарину. У калитки стоял часовой. Он вызвал дежурного адъютанта. Поручик провел Николова в опрятную, чистую горницу, сообщив, что генерал занят, и унес к нему письмо Столетова.

Убранство комнаты так сильно напоминало родной дом, что у Райчо заныло сердце. Настроение испортилось еще и, в чем Николов себе не признавался, после встречи со Скобелевым. Одногодки, в Варшаве были в одном чине… Правда, прошло четырнадцать лет. И Скобелев — генерал, а Николов — капитан. Конечно, Скобелев все время был в деле и в отставку не выходил… Но это не утешало. Недоброжелателей и врагов у Скобелева куда больше, чем у Райчо. Но что бы ни болтали злые языки, авторитет молодого генерала был велик. Даже рассказы о том, что в Бухаресте, встретив на улице хорошенькую женщину, Скобелев показывал ей язык, вызывали только добродушный смех.

Лет семь назад у штаб-ротмистра Скобелева была служебная неприятность, потом подряд две дуэли в Ташкенте. После чего Скобелев, по слухам, уехал в Испанию и там лихо воевал за мнимое наследие Дон-Карлоса, потом снова вернулся в Туркестан. Нервный, слабого телосложения, изнеженный, вечно благоухающий дорогими духами, он однажды удивил всех: четверо суток не покидал седла, когда валились от усталости здоровые казаки.

В Хивинском походе он один с двумя джигитами углубился в тыл неприятеля, провел глазомерную съемку местности и благополучно воротился. Вручая за это первого Георгия, генерал Кауфман сказал:

— Вы исправили в моих глазах ваши прежние ошибки, но уважения моего не заслужили.

Скобелев не ладил с Кауфманом, часто нарушая субординацию, указывал ему на ошибки. Но заслужил уважение генерала в Кок андском походе, командуя кавалерией. Он узнал, что многочисленная неприятельская конница готовится внезапно напасть на войска Кауфмана. Тогда Скобелев с сотней оренбургских казаков во главе с ротмистром Машиным подкрались к вражескому стану, напали с гиканьем и криком «ура!», рассекли лагерь надвое и умчались в степь, чем вызвали в стане переполох и взаимную рубку обеих половин лагеря. На рассвете на месте вражеского стана подобрали около двух тысяч потерянных в горячке чалм. А сам Скобелев пропал. Оказывается, в пылу он так далеко ускакал в степь, что потерял своих и заблудился. Вернулся к своим только днем.

Потом завистники обвинили Скобелева в трусости. А он, назначенный начальником конвоя русской миссии в Коканде во время вспыхнувшего там восстания, с небольшим отрядом так искусно маневрировал, охраняя русских чиновников и самого хана со свитой, что не потерял пи одного человека, сдерживая несколько тысяч повстанцев. И второго Георгия Кауфман вручил Скобелеву с полным удовлетворением. Но злоязычники сделали свое дело. Каково было Михаилу Дмитриевичу получить назначение сюда начальником штаба дивизии отца?!

Размышления Николова прервал генерал Драгомиров. Он вошел, добродушно улыбаясь, держа в руке письмо Столетова, поздоровался, торопливо проговорил:

— Рад с вами познакомиться, голубчик. Но ради бога, извините — занят. Часок-другой придется обождать. Сейчас вам принесут свежие газеты, там есть кое-что интересное… Да, вы, наверное, проголодались?

— Спасибо, ваше превосходительство, я закусил в здешнем трактире.

— А-а, ну тогда вы просто голодны. Виктор Петрович, — обратился он к адъютанту, — распорядитесь, чтоб капитан плотно поел, а потом нам самоварчик. За чайком и поговорим.

Адъютант принес газеты, а повар — яичницу с колбасой и кружку вина.

В одной газете сообщалось, что в Николаевском дворце великой княгини Александры Петровны открыта мастерская бинтов и больничного белья. Наплыв желающих работать огромный. Шьют княгини, графини, купчихи, чиновницы — до пятисот женщин в день. И даже два часа работала жена английского посла…

Райчо усмехнулся: «Тоже мне мастерская, работницы!» Вспомнил, как недавно прочитал о том, что интендантство заказало крестьянам Херсонской губернии 500 тысяч пар нательного белья по полтора рубля за пару. Крестьяне сшили 700 тысяч пар, а от платы вообще отказались. В другой местности было собрано теплых вещей столько, что у земской управы не хватило денег на отправку их в действующую армию. «А впрочем, и великокняжеская мастерская — помощь армии», — решил Райчо, беря другую газету.

…Турция объявила священную войну. А те статьи корана, которые как-то мешали военным действиям, были объявлены временно недействительными. Правоверным предоставлялось на войне право присваивать себе все деньги, имущество, поля, скот, женщин.

…В Загребе и Любляне бургомистры разрешили провести митинги во славу русского оружия.

…Папа Пий IX на приеме богомольцев заявил о божьей каре, которая должна обрушиться на Россию.

В ответ хорватская газета «Obzor» писала: «Мы думаем, что святой отец сделал бы гораздо лучше, если бы вовсе не упоминал о русско-турецкой войне… Мы, католики-хорваты, имеем общие интересы с нашими православными братьями. Нам дорога их свобода, и мы благословим русских, когда они завоюют ее для других православных и неправославных славян…»

— Ваш скородь, пожалте к столу в сад, — сказал денщик, держа в руках пышущий жаром ведерный самовар.

Сад располагался на косогоре; денщик, расставив локти и чертыхаясь, тащил самовар по узкой, скользкой, перевитой корневищами тропке, рискуя свалиться и ошпариться. Стол стоял тоже на косогоре, хотя в нескольких саженях была ровная зеленая лужайка. А тут на одной скамье у стола ножки не доставали до земли, а на другой — подбородок упирался в колени. За столом сидели Драгомиров и начальник инженеров генерал Депп. Драгомиров, представив Николова Деппу, бросил денщику:

— Мы тут без тебя управимся, братец, а ты принеси-ка от адъютанта чистенькую карту.

Сдвинув на край стола посуду, Драгомиров расстелил принесенную карту. Она была довольно замусоленной, но не имела ни одного тактического значка.

— Я непременно прочитаю ваш проект устава, — сказал Драгомиров. — Двое суток вы согласны погодить?

— Могу. К тому же мне еще надо в Журжево к генерал-майору Скобелеву.

— Отлично, голубчик, и ежели у вас есть еще один экземпляр устава, то дайте прочитать Михаилу Дмитриевичу.

— Ну, как-нибудь разберетесь. Он даст дельные советы.

Потом оба генерала расспрашивали капитана о нравом береге Дуная от Туртукая до Никополя, а когда разговор зашел о левобережье, то было ясно, что оба генерала не раз прошагали сами по низинам от Турну Магурелли до Ольтеницы.

Вскоре генерал Депп ушел, а Драгомиров продолжал беседовать с гостем. Садилось солнце, окрашивая правый берег в багровые тона. Над Дунаем поднимался легкий фиолетовый туман. Подходил адъютант, приносил письма, записки, распоряжения, Драгомиров их подписывал и продолжал разговор. Подробно расспрашивал о болгарских ополченцах, их настроениях и чаяниях. Когда Райчо посетовал на то, что не дадут участвовать в первом броске через Дунай, Драгомиров замахал обеими руками:

— И, голубчик, даже не заикайтесь. Во-первых, вы нужнее не на Дунае, а за Дунаем, во-вторых, — он замялся, — не в обиду вам сказано… Ну вот… почему, голубчик, Дмитрий Донской в Куликовской битве в ядро своих сил поставил полк князя Белозерского? Да потому, что белозерцы и вологодцы татар не знали и не боялись, сами привыкли побеждать, а другие полки хоть когда-то, но были биты татарами. Или вот другой пример из Крымской войны. После неудачных атак французы бросили против наших потрепанных войск свежие, отлично подготовленные зуавские части, которые дрались лучше французов и англичан. А наши солдаты ошиблись и приняли их за турок: «А! Братцы, да, кажись, турки поперли, ну мы им сейчас вдарим!» И вдарили, разбили наголову. Вот и вы, болгары, начнут наседать на вас, вы будете отчаянно драться, но думать, как подороже продать жизнь, а не как победить… В-третьих, переправа может оказаться очень тяжелой, а терять нам вас всех до одного нет никакого резону. Так и передайте своим, голубчик: вы нужнее всего за Дунаем, на Балканах, а не на Дунае.

Проводив Николова, Драгомиров еще долго сидел в саду за столом в одиночестве, отмахиваясь от комаров веточкой. Сидел в саду, неуютном, неудобном, за неказистым и тоже неудобным столом… И только в одном просвете между кустами и деревьями отсюда открывался вид на Дунай, на то место, где будет осуществлена главная переправа. Но об этом месте знал пока только один Драгомиров, и никому еще этого он не говорил.

Снова на другом берегу сверкает копьями минаретов и стенами домов Рущук. Николов долго стоял и смотрел, предаваясь воспоминаниям, пока кто-то сзади не сказал:

— Мечтаете, капитан, скорей попасть на тот берег. Все там будем.

Райчо обернулся и поздоровался с артиллерийским штабс-капитаном, знакомым по Кишиневу, спросил, как пройти в штаб Кавказской дивизии к Скобелеву, к которому надо попасть к трем пополудни.

— Я дам вам провожатого, — сказал штабс-капитан, беря Николова под руку, — а пока есть время, прошу ко мне на батарею отобедать. Здесь, в Журжево, не разгуляешься.

За обедом штабс-капитан сообщил, что позавчера подошли два монитора и батарея два часа вела с ними бой. Снаряды броню не пробивали, но все-таки удалось у одного корабля снести трубу, а у второго зажечь деревянный палубный настил, после чего оба монитора ретировались к Никополю.

— А вот сегодня получил распоряжение представить к награде троих нижних чинов — этакая разверстка. Что прикажете делать? Батарея стреляла метко, потому что каждый выполнял то, что положено. Орудий у меня четыре, а наградить надо троих. Да еще требуют подробное описание подвига. Вот задача! Начальству проще: на него есть кому писать реляции… Только один государь Петр Алексеевич был обойден чинами и регалиями, выше нашего с вами чина не поднялся…

Из-за Дуная донесся гулкий удар, нарастающий вой и снова более громкий удар на нашей стороне. Вытерев салфеткой губы, штабс-капитан встал из-за стола.

— Ну, капитан, простите, мне пора на огневую. Турки ожили. Сейчас я вам найду провожатого.

— У меня в запасе много времени. Разрешите пойти с вами. Хочу посмотреть артиллеристов в деле.

По дороге на огневую позицию штабс-капитан рассказал, что у него батарея 24-фунтовых (6-дюймовых) осадных бронзовых пушек с предельной дальностью стрельбы 2600 сажен назначена бороться с мониторами; снарядов мало, обещают подвезти.

Батарея занимала небольшую, заросшую низким кустарником площадку с пологим спуском к берегу. Из орудийных окопов торчали стволы пушек и головы батарейцев, занявших места но боевой тревоге. Щеголеватый молоденький подпоручик, видимо старший на батарее, доложил командиру о готовности к стрельбе. Втроем прошли на батарейный командный пункт в окопе возле блиндажа из трех накатов бревен. Отсюда был виден широкий участок Дуная.

Возле журжевской пристани стояло несколько старых барок, и турки, видимо, решили их утопить, чтоб ими не воспользовались для переправы.

Со стороны Рущука доносились залпы, выли снаряды, и возле барок вскидывались столбы воды. Но что это? На одной барке находился человек. Николов посмотрел в бинокль, увидел рослого бородатого мужчину в странном полувоенном одеянии с саблей, револьвером и плоским ящиком за спиной. Он не то что-то записывал, не то зарисовывал в альбом. Когда рядом взлетел столб воды, человек вынул из кармана платок, вытер бумагу, лицо и снова принялся за свое дело.

— Штабс-капитан! — воскликнул Николов. — Там на барке какой-то сумасшедший.

Командир батареи вскинул бинокль и вздохнул:

— Так и есть, опять он. Это художник Верещагин. Намедни ему, видите ли, захотелось посмотреть, как выглядят наши позиции со стороны турок. Взял лодку и выгреб почти на середину Дуная. Турки от такой дерзости аж взбеленились. Целая рота бежала по берегу и палила по нему залпами. А Верещагин закончил зарисовки, вернулся, привязал лодку и пошел к Скобелеву обедать. В лодке были три пулевые пробоины…

— Не положено. Конечно, барки жалко, пригодились бы, но берегу снаряды для мониторов. Начальство обещало подтянуть сюда восьми-, девяти- и даже одиннадцатидюймовые орудия. А пока я здесь один. Вот ежели начнут бить по городу и штабам, тогда немного постреляю.

Райчо в бинокль видел, как на берег выбежал офицер и что-то кричал Верещагину, а тот продолжал невозмутимо рисовать.

Русско-турецкая война застала Василия Васильевича в Париже за работой над полотнами индийской серии. Ни минуты не колеблясь, он собрал свои живописные принадлежности, составил завещание, так как знал, что будет не на командных пунктах высоких начальников, а в рядах действующих войск.

Верещагин был аккредитован при Главной квартире, и сам главнокомандующий по-дружески, по-простецки, при всех, особенно при иностранцах, обнимал художника и называл Базилем Базиличем, приглашал на завтраки, обеды и ужины, что случалось крайне редко, поскольку художник все время стремился быть в войсках, гулял сам по себе… И вот сегодня забрался на обстреливаемую турками барку.

Офицер на берегу тоже не уходил, продолжал кричать и размахивать руками. Вздрогнула соседняя барка, взлетел столб дыма, доски палубы встали торчком, как перебитое крыло птицы, и барка, накренившись, осела на грунт. Посмотрев на нее через плечо, Верещагин сунул альбом в карман и направился к берегу; сходня прогибалась под его грузными шагами.

Рущукские батареи не умолкали. Подпоручик крикнул:

— Павел Владимирович, Третья начала, по городу бьет!

— Готовьте данные для стрельбы, — приказал штабс-капитан.

Подпоручик выскочил на середину позиции, держа перед собой раскрытый планшет, и стал звонко командовать, а командир батареи сказал Николову:

— Ушел бы я отсюда, да неохота в резерве околачиваться. Но как появится вакансия па другой батарее — буду проситься.

— Толковый артиллерист, — штабс-капитан кивнул на подпоручика, — педант неимоверный, но только в подготовке стрельбы, в расчетах. Пытается учесть все возможное и невозможное, а я ему путь в командиры батареи перегораживаю.

— Вместо вас поставят другого, угодного начальству, — заметил Николов, — И ваша жертва окажется ненужной.

— Возможно, вы правы, — согласился командир батареи и вдруг крикнул подпоручику: — Федор Гаврилович, бить по-лаптевски!

— Сейчас увидите. Фейерверкер третьего орудия Лаптев придумал. Мы окопались глубоко, брустверы низкие, турки видят только наши вспышки и дым. Хорошо наблюдают свои недолеты, а перелеты нет — за нами болото, и получаются камуфлеты.

— Господин штабс-капитан, батарея для стрельбы по цели номер три готова! — доложил подпоручик.

Содрогнулась земля, сверкнуло пламя, пороховой дым застлал позицию, слышался шелест улетающих снарядов.

— Эх, аэростат бы для корректировки, — вздохнул штабс-капитан. — Да не дали. Ведь по закрытой цели бьем. На одни расчеты надежда.

Снова батарея окуталась дымом. Выбравшись из окопа, Николов смотрел, как номера весело, без суеты работали у орудий. Но вот послышался нарастающий и повышающийся в тоне визг. «Недолеты», — решил Райчо. На берегу взлетели столбы земли, просвистели осколки.

— Сойдите в окоп, капитан, — сказал командир батареи. — Турки огонь с города перенесли на нас. Мы давно у них поперек горла стоим. Примутся сейчас по-серьезному.

Снова вражеские снаряды взбили землю перед батареей. Снова ударили орудия. Но вот послышалось не меняющееся в тоне, нарастающее шипение, и на позиции закричали:

Штабс-капитан с силой надавил Николову на плечо. Тряхнуло. Больно ударило в уши, как топот бегущей толпы, застучали комья падающей земли. Когда Николов поднял голову, то увидел дымящиеся воронки и батарейцев, заряжающих пушки.

— Повторит на этом прицеле, — заметил командир батареи. — Снарядов у турок много.

Снова шипение, грохот, и снова Николов увидел, как батарейцы заряжают пушки. Видимо, сигналом для залпа служили вражеские разрывы на позиции. Зарядив пушки, номера застыли у орудий, и только заряжающие держали наготове спусковые шнуры. Опять в небе появилось нарастающее гудение, оно чуть заметно понижалось в тоне. На позиции закричали:

Действительно, четыре столба грязи взметнулись за позицией, а подпоручик выкрикнул странную команду:

На позиции началась паника. Солдаты выскакивали из окопов, метались, размахивая руками, закричали:

Свалили одного и уволокли прочь с позиции. Добежав до высоких кустов, упали, и вскоре Райчо различил в траве их красные, возбужденные лица. Они ползли обратно на батарею.

После очередного залпа турецкая батарея перешла к стрельбе на поражение беглым огнем. Снаряды с воем проносились над головами и разрывались в болоте.

— Ну вот, теперь можно спокойно покурить, — сказал штабс-капитан, демонстративно протягивая гостю портсигар и стряхивая с рукава землю. — Все в порядке. И нам ненакладно — снаряды экономим, и городу спокойно, и турецкий командир награду получит за подавление русской батареи. Вы поняли, в чем дело?

— Дело в том, что неприятельский наблюдатель хорошо видит недолеты. Когда угодят по нас, то в момент разрывов мы тоже даем залп. И он свои разрывы и наши вспышки принимает за нашу стрельбу. Раз батарея стреляет, — значит, она не подавлена. И неприятель увеличивает прицел. Как только ударит перелетами, мы умолкаем и разыгрываем панику. У него хорошая оптика — цейсовская. Он решает, что пристрелялся, и переходит к стрельбе на поражение. Все это мой унтер придумал. Вон он — на третьем, белобрысый и довольно плюгавенький.

— Непременно сегодня же представлю. Да только сочинять придется. Ведь мудрые советы и ценные указания может давать только начальство, а не нижние чины, а то взыскание получу за то, что фейерверкер учит командира батареи. Вот так-то, капитан. — Снаряды проносились над головой: вздрагивала почва от их взрывов в глубине болота. Штабс-капитан нарочито небрежно заметил: — Сейчас турок добрых пару дюжин снарядов в болото высадит и успокоится. Лягушек жалко, всех разогнал. Раньше они к нам на позицию падали, а теперь только грязь летит. Но ничего не попишешь — война.

— Отлично работали ваши батарейцы, — сказал Райчо. — Как на учениях.

— Как на учениях! Ха-ха! Да вы знаете, как солдаты объяснили сие, конечно, не мне, а штаб-ротмистру Крестовскому — корреспонденту «Правительственного вестника»: на учениях вся гроза, то есть начальство, — позади, а впереди — только мишени, стреляй и оглядывайся. А на войне гроза — неприятель впереди, и его можно бить, а начальство далеко позади, аж не видно.

Взглянув на часы, Николов попрощался с командиром батареи, с подпоручиком, крикнул номерам:

— Молодцы, братцы! — И отправился в город, отказавшись от провожатого. Первый же встречный казак объяснил, как найти штаб. В городе было разрушено несколько зданий, кисло пахло пожарищами.

В просторной горнице на лавке у стены, поставив сабли меж колен и положив ладони на эфесы, чинно сидели командиры казачьих полков. Дежурный адъютант взял у Николова письмо Драгомирова и, предупредив, что их превосходительства заняты, ушел в кабинет. Вскоре вернулся и углубился в бумаги на столике. Сквознячок приоткрыл дверь, и до Райчо долетел диалог, слышанный им давным-давно.

Адъютант вскочил и прикрыл дверь. Полковники переглянулись и снисходительно рассмеялись. Вошел плечистый офицер в черкеске и сказал адъютанту:

— Сотник Верещагин желает явиться его превосходительству.

Адъютант тоже предложил подождать. Николов с любопытством разглядывал художника, который, видимо, успел переодеться.

Из кабинета вышел генерал-майор Скобелев и воскликнул:

— О! Александр Васильевич, отлично. Сейчас же получишь задание. Работенки хватит… — Скобелев увидел лежавшую на подоконнике плетку, схватил ее и крикнул: — Ты, Александр, своего братца видел?

— Увидишь — скажи, что я его выпорю. Рисовал на барках, по которым била батарея. Ежели его не урезонить, он завтра, чего доброго, в тыл туркам отправится со своим альбомом. Где он сейчас?

— Слышал, что в гостях у моряков, у своего однокашника лейтенанта Скрыдлова. Их катера здесь в речку зашли.

Скобелев отбросил плетку и обратился к Николову:

— Очень хорошо, что вы пришли, капитан. Господа полковые, прошу к паше.

В кабинете, не дав Николову представиться командиру дивизии, Скобелев начал бесцеремонно вертеть Райчо, хлопать по плечам и говорить торопливо, глотая слова и картавя:

— Вот вам обыкновенный нормальный человек. Можете пощупать. Не мощнее ваших казаков. А он мальчишкой ночью в этом самом месте переплыл Дунай и, как видите, жив-здоров, во плоти, как есть.

Генерал-лейтенант сокрушенно развел руками:

— То мальчишка, нагишом, а нам надо в полной боевой выкладке. И не все плавать умеют…

— Что? — воскликнул Скобелев. — Да как вам не стыдно, господа? Ведь казаки по названиям рек именуются: донские, кубанские, терские, уральские.

Командир кубанского полка полковник Кухаренко, заикаясь, произнес:

— В-ваше п-превосходительство… Н-невозможно. Все п-перетопнем.

— Нет! Ты только подумай, капитан! — закричал Скобелев и подтащил Николова к карте. — От чего они отказываются? — Он расставил руки, словно собираясь обнять весь Дунай. — Где бы ни осуществлялась переправа, она будет трудной. Турок здорово укрепился. А нам в этот момент в стороне всей дивизией переплыть Дунай и ударить во фланг или с тыла. Кавалерия у турок хилая, а тут казачья дивизия! Как мы поможем Драгомирову! Капитан, ты же в свое время рекогносцировал правый берег, есть там места для высадки конницы?

— Есть, ваше превосходительство, — ответил Райчо.

— Ну, а свою артиллерию на понтонах переправим.

— Депп ни одной лодки не даст: у него и так не хватает.

Командир Владикавказского полка полковник Левис, хмуро глядя в пол, произнес:

— Попробовать, конечно, можно, но много людей потонет.

— Сколько-то потонет, а остальные так вымотаются, что шагу не сделают, а надо будет сразу на кручу взбираться и — в бой.

— Хуже, — добавил полковник Панкратов. — Река быстро течет, крутит, разбросает нас на несколько перст, и всех турки перещелкают на выбор.

— Ах так! — воскликнул Скобелев. — А ну за мной! — Он выскочил из кабинета, звякнув саблей о косяк, тотчас вернулся, схватил фуражку и снова выскочил.

Райчо растерялся, не зная, бежать ли ему за генерал-майором или остаться при генерал-лейтенанте. А тот покачал головой:

— Что он удумал? — Надел фуражку и пошел во двор. Остальные последовали за ним.

— Эй, казаки, а ну кто со мной в Дунае поплавать? Седлай! Покажем, что можем осилить эту речку. За мной!

Осадив коня у берега, Скобелев на минуту замешкался, сбросил с себя черкеску, остался в шароварах и одной рубахе. Теперь на берегу стоял не казачий генерал, а изнеженный, узкогрудый интеллигентик с тонкой белой шеей и острыми плечами. Не оглядываясь, проваливаясь в ил, он ввел коня под уздцы в воду и поплыл. Несколько казаков пустились за ним.

У одного казака заупрямилась лошадь, и он никак не мог загнать ее в воду.

Генерал-лейтенант метался по берегу и кричал:

Полковник Панкратов велел казакам с ружьями сесть в лодку и прикрывать плывущих. Ведь турки могут перехватить пловцов.

Вот один из плывущих повернул к берегу, течением (to снесло саженей на сто, выбрался на берег, обеими ладонями провел по лицу, выжимая усы и бороду, потом, задыхаясь, признался:

— Миша, воротись! Мишенька!.. Мишка, черт тебя подери!

Две лодки с казаками, брызгая веслами, направились на середину реки. Турки со своего берега с недоумением следили за происходящим, но, завидев лодки с казаками, открыли по ним ружейный огонь. Начали взлетать фонтанчики и вокруг плывущих.

— Неужто потонул? — произнес Кухаренко, приложив ко лбу ладонь.

Плывущие повернули назад. Была видна голова коня Скобелева. Откуда-то сбоку донесся крик:

Наконец, шатаясь и сплевывая воду, пловцы выбрались на берег. Скобелев судорожно дышал, кашлял, сморкался и наконец хрипло произнес:

— Ну что, господа казачьи командиры? Трудно, но можно же. Мы на войне. Да и я сам не пример вашим богатырям.

Возле Скобелева уже суетился его расторопный, с плутовским лицом денщик Курковский, он успел принести чистое белье, сухую одежду и сейчас растирал барина полотенцем.

Переодевшись и чуть отдохнув, Скобелев потрепал по шее коня и, посмотрев на Николова, сказал:

— Господа полковые, прошу снова в штаб. Надо помочь капитану обсудить болгарский военный устав. Пошли!

Неизвестно, удалось ли бы Михаилу Дмитриевичу Скобелеву убедить главное командование в необходимости кавалерийского удара через Дунай во фланг и тыл турецкой армии, но произошло неожиданное.

Поскольку при дворе считали, что война пройдет легко и победоносно, для укрепления престижа императорской фамилии большинство крупных командных должностей предоставлялось родственникам царя. И когда изъявили желание осенить себя лаврами полководцев племянники царя герцоги Лейхтенбергские, Евгений и Николай Максимилиановичи, то, несмотря на протесты великого князя Константина и военного министра Милютина, прямо заявлявших, что в военном отношении оба герцога представляют абсолютный нуль, для них высочайшим повелением были созданы две кавалерийские бригады, для чего была расформирована Кавказская кавалерийская дивизия. К моменту форсирования Дуная и началу активных военных действий оба генерала Скобелева остались не у дел.

Сойдя в Плоешти, Николов остановился в изумлении; теплая волна захлестнула грудь, сдавила дыхание. Он вдруг увидел себя таким, каким был двадцать три года назад. Правда, мальчишка был одет в выцветшую коричневую куртку сербского солдата и на груди его блестела серебряная медаль «За храбрость», но что-то до боли родное и знакомое было в его облике, За мальчишкой стоял разношерстный отряд — судя но одежде, сербы, черногорцы, босняки. У некоторых из-за поясов торчали рукоятки револьверов, пистолетов и кинжалов, некоторые были при саблях, другие с ружьями. Двое, выйдя из строя, стали что-то шептать мальчишке, показывая глазами на Николова. Мальчишка поправил шапку, решительно подошел к Райчо и сказал на ломаном русском языке:

— Господин капитан, вы Николов? Были в прошлом году в Сербии?

— Да, я Николов, — ответил Райчо, протягивая мальчишке руку и борясь с внезапным желанием его обнять. — А ты откуда и что это за люди?

— Это добровольцы из Сербии и Черногории. Мы пришли сюда формировать волонтерский легион.

— Зачем? — удивился Николов. — Ведь Черногория не прекращала войны с Турцией. Я слышал, что оттуда Сулейман-паша собирается перебросить свою армию в Болгарию; остается армия Али-Саиб-паши всего в пятнадцать тысяч штыков. Черногорскому князю Николаю самое время ударить по ней. А Сербия вот-вот снова объявит войну Турции.

— Но ведь вы пришли к нам на помощь в прошлом году.

— Пришли потому, что Россия не воевала… Ну ладно, сейчас об этом говорить поздно. Ты их командир?

— У нас пока командира нет. — Мальчишка замялся. — Я за него потому, что немного знаю русский, научился в прошлом году у добровольцев, и вот это… — Мальчишка показал глазами себе на грудь.

Далее он рассказал, что сам родом из Темешвара, потерял родителей полтора года назад. Вместе со старшим братом отправился воевать с османами в Герцеговину. После неудачного боя, когда брат был убит, мальчишка с несколькими повстанцами перебрался в Сербию и воевал горнистом. В бою под Алексинацем в рукопашной схватке он заколол двух османов и был одним из немногих уцелевших защитников ложементов. Сейчас отряд добровольцев пришел в Плоешти, чтоб представиться главнокомандующему — великому князю Николаю. Но никто не говорит, когда он приедет из Кишинева в Плоешти, и поэтому отряд выстраивается для встречи каждого поезда из России. Отряд расположился в поле за городом, провиант кончается, а помочь некому.

— Знакомая картина, — усмехнулся Николов и, обняв мальчишку за плечи, подошел к добровольцам. Это были бывалые люди, воевавшие в ополчении и четах в сербо-турецкой войне прошлого года.

Николов нашел коменданта станции; им оказался штабс-капитан Лысенко, который в апреле прошлого года пропустил вагоны Николова в Румынию. В ответ на просьбу Райчо Лысенко развел руками:

— Во-первых, строжайше запрещено кому-либо сообщать о прибытии воинских поездов. Уже были попытки лазутчиков поджечь состав с боеприпасами. Ладно, охрана не растерялась: тушила на ходу поезда. В одном ящике огонь не дошел четверти дюйма до зарядов. А во-вторых, Райчо Николаевич, я сам не знаю, когда прибудет их высочество. Но сегодня не ожидается, иначе столько бы начальства сюда сбежалось.

— Пустого пакгауза или иной крыши не найдется для сербских добровольцев?

— Что вы, все забито. Даже мешки с мукой и сахаром под открытым небом лежат.

Вернувшись к волонтерам, Николов сказал мальчишке, чтоб отрядил с ним одного-двух человек и он попытается получить немного провианта из запасов ополчения.

Доложив генералу Столетову о своей поездке, Николов заодно рассказал и о сербских добровольцах. Столетов тотчас приказал адъютанту по хозяйственной части выделить сербам провианта на четверо суток.

— Почему только на четверо? — удивился штабс-капитан Ильин.

— А потому, что через три дня состоится вручение нам знамени. Депутация Самары уже прибыла в Плоешти, — пояснил генерал. — Вручать будет сам главнокомандующий. Он и решит, как поступить с сербскими волонтерами. О легионе, конечно, не может быть и речи, так что, штабс-капитан, готовьтесь к приему пополнения из сербов, а может, их отправят обратно…^[4]

Потом, приказав никого к себе не пускать, Столетов с начальником штаба Рынкевичем и Николовым окончательно отредактировали устав. Ночью в палатке Николов все переписал начисто по-русски и по-болгарски и до рассвета отправился в Плоешти. Был там и заказчиком, и редактором, и корректором и вернулся оттуда с пачками пахнущих свежей краской книжек.

Утром, чтоб как-нибудь побороть усталость от недосыпания, Николов выпил две большие кружки крепкого кофе. От этого болезненно колотилось сердце и самого в строю чуть поматывало.

С юга из-за Дуная, из Болгарии, надвигались плотные тучи, обремененные влагой. В просветах проявлялось яркое майское солнце и освещало темные квадраты выстроенных для парада дружин болгарского ополчения, сверкало на штыках ружей, взятых «на кра-ул».

Посреди поля стояли два стола. На одном лежали принадлежности для церковного обряда, на другом — знамя, древко и лента. Знамя — бело-красно-синее с черным крестом от кромки до кромки. В середине креста — образ Иверской богоматери, на другой стороне полотнища — такой же крест, и в центре — изображение Кирилла и Мефодия. На алой ленте — щит с золотыми буквами: «Болгарскому народу». На черном древке — золоченая скоба и выгравировано: «Болгарскому народу город Самара, 1876 г.» (знамя начали шить во время Апрельского восстания).

У стола сверкали ризами архимандрит Амфилогий, зачисленный в штат ополчения дивизионным священником, и священник Драганов — один из восьми уцелевших героических защитников Дряновского монастыря в 1876 году. В порабощенной Болгарии церковь не была у власти, она могла ее приобрести только в борьбе вместе с народом за независимость. Поэтому в стране было немало священнослужителей, которые больше занимались чисткой оружия, чем чтением требника. К таковым принадлежал и Драганов.

Невольно обращал на себя внимание могучий старик, живописно увешанный оружием, — воевода Цеко Пежов. Он с детских лет был участником почти всех болгарских восстаний и вот уже 32 года со своей четой воюет с османами. Вместо наград у него 28 ран. И сейчас этот балканский орел прилетел со своей четой из-за Дуная и снова уйдет туда с другими вольными четами, уже официально признанными русским командованием.

Влажный предгрозовой ветер налетал порывами, и флажки на штыках линейных начинали трепетать, как крылья взлетающих птиц. Ветер подхватывал голоса произносящих речи, и от этого интонации ораторов казались еще более взволнованными:

— …Издалека, через всю русскую землю, это знамя принесено нами для вас, — говорил председатель самарского Славянского комитета Алабин. — Доказательством того, что оно передается вам не от какого-то отдельного уголка России, а от всей земли русской…

После молебна и освящения знамени главнокомандующий прибил полотнище к древку тремя гвоздями, затем по одному гвоздю забили генералы Непокойчицкий и Столетов, начальник штаба ополчения Рынксвич. Взяв молоток, Цеко Петков громко сказал:

— Дай боже в час добрый! Да поможе русский бог счастливо нам кончить вековато дело!

Затем по гвоздю вбили самарский городской голова Кожевников и советник Алабин, председатель кишиневского Славянского комитета Иванов и ополченцы — по одному от каждой дружины. Затем главнокомандующий вручил знамя Столетову, который передал его командиру 3-й дружины подполковнику Калитину. Тот поклялся:

— Упаду убитым под этим знаменем, но не отдам его врагу. — И вручил стяг знаменщику старшему унтер-офицеру Антону Маркину.

Вместо торжественного салюта фиолетово-ослепительно треснуло небо, громче орудийного залпа над полем прокатился гром, и хлынул ливень.

Ополченцы поднимали головы, ловили губами крупные теплые капли и говорили, что это доброе предзнаменование. И оно подтвердилось.

Глава 4. КУДА НЕ ЗАЛЕТАЮТ ПТИЦЫ

6 июня в Дунайскую армию прибыл сам государь император Александр с многочисленной свитой, обозом, в окружении иностранных военных агентов (атташе). От Великобритании был полковник Уоллеслей. Ему было дозволено состоять только при особе государя императора, а не при главнокомандующем. Сразу убивались два зайца: оказывалась высокая честь представителю Британской империи, в то же время агент не мог знакомиться с оперативными планами и делами действующей армии. Атташе были от Германии (целая группа), Франции, Швеции, Дании, САСШ, Японии, Сербии, Черногории и Румынии. Этим подчеркивалась справедливость объявленной Россией войны, не в пример колониальным войнам других стран, где избегали присутствия иностранных наблюдателей.

И пока армия развертывалась, готовилась к форсированию Дуная, а главное командование так некстати занималось штатными перестановками, русские моряки развернули свою на редкость дерзкую войну.

Первым делом они перекрыли подводными минами вход в Дунай с Черного моря, лишив турок помощи броненосцами Черноморской эскадры под командованием англичанина Гобарта-паши. Затем минами сковали судоходство на Нижнем, а позже и на Среднем Дунае. Правда, из-за нехватки мин были случаи, когда на глазах у неприятеля с катеров и шлюпок опускали в воду ведра с песком, но и это действовало.

К началу мая удалось доставить из России на Дунай 128 береговых и осадных орудий калибром не менее О дюймов.

…И вот сам главнокомандующий вбежал в канцелярию Главной квартиры и зычно крикнул, как это любил делать на людях:

— Ре-бя-та, слу-шай! — И прочитал телеграмму о том, что 3-й и 4-й батареями взорван броненосный корвет «Люфти-Джелиль», до этого безнаказанно обстреливавший Браилов. Из 218 человек команды был спасен только один матрос.

Иностранные корреспонденты сломя голову бросились на телеграф и отписали своим издателям — одни о том, что броненосец погиб по вине кочегаров от взрыва котлов, другие — от сигары, нечаянно уроненной в пороховой погреб. Такую депешу отправил англичанин, уверенный, что во время боя по палубе броненосца разгуливал сын Альбиона с сигарой в зубах, а люки и двери боевого корабля были распахнуты, как окна в жаркий летний день. Правда, русские тоже не могли определить, кто попал, ибо одновременно выстрелили пушка фейерверкера Романа Давыдюка и мортира Ивана Помиаря. Для ясности наградили обоих, а по требованию горожан губернатор Одессы назначил обоим пушкарям пожизненную пенсию — 60 рублей в год.

Но никак, кроме как безумной отвагой, иностранцы не могли объяснить гибель броненосца «Сельфи», атакованного шестовыми минами катеров «Царевич», «Ксенин» и «Джигит». Ночью под сильным огнем они подошли вплотную к монитору, ткнувшись носом в его борт, и завели шестом мину под киль. От взрывов катера были залиты наполовину и некоторое время беспомощно плыли по течению, осыпаемые картечью и пулями других кораблей.

Но пределом дерзости можно считать то, что днем у Парапана моряки, вооруженные только винтовками и револьверами, ставили мины с катеров и шлюпок.

В это время со стороны Никополя подошел большой десятипушечный пароход с солдатами на борту и стал расстреливать шлюпки и катера из пушек и ружей. Тогда, чтоб спасти операцию и товарищей, в атаку на пароход ясным солнечным днем один-одинешенек пошел катер «Шутка» лейтенанта Скрыдлова; с ним на борту находился его однокашник по Морскому корпусу художник Верещагин.

Изрешеченный катер ткнулся носом в борт парохода возле гребного колеса, завел мину под днище, но она не взорвалась — были перебиты запальные провода от гальванической батареи. Течением катер прижало к борту парохода; команда отпихивалась руками. В этот момент ее с палубы корабля можно было перебить чем попало, но в ожидании взрыва все на пароходе вместе с капитаном шарахнулись па другой борт. Когда катер отошел от парохода, на него вновь обрушился ружейный и картечный ливень.

В это время снизу подошел турецкий монитор и тоже открыл по катеру стрельбу. «Шутка» оказалась между трех огней — с кораблей и турецкой пехоты с правого берега. Раненный в обе ноги и руку, лейтенант Скрыдлов крикнул на корму:

Художник помогал минеру Виноградову, которому пуля надвое рассекла бескозырку, лежа, так как сам получил рваную рану в бедро. И вместо ожидаемого по логике бегства крохотный катерок с двенадцатисильной машиной пошел в атаку на броненосец. Крыло мины, как акулий плавник, зловеще мелькало в волнах, приближаясь к монитору. Тот своевременно дал задний ход, развернулся, и мина прошла в нескольких футах от его форштевня. После этого оба турецких корабля повернули обратно. Их командиры решили, что если один катер их только чудом не утопил, то что будет, когда в атаку пойдут, освободившись от мин, другие катера. Таким образом, один катерок с машиной в 12 лошадиных сил обратил в бегство два современных, вооруженных артиллерией корабля.

Дробные раскаты грома неслись и с Черного моря.

Вопреки одним, ожидавшим с тревогой, и другим — со злорадством, вместо обещанного превращения в щебень всех русских приморских городов, современная броненосная эскадра Гобарта-паши пряталась в своих гаванях под прикрытием береговых батарей, окружив корабли бонами. А по всему морю разгуливал лейтенант Степан Макаров на коммерческом, вооруженном легкой артиллерией пароходе «Константин», несшем на борту минные катера. Он напугал турок ночной атакой в мае, затем на Сулинском рейде был полностью выведен взрывом мины из строя броненосец «Иджалие» и поврежден другой корабль… Макаров ходил вдоль Анатолийского побережья и на глазах береговых постов топил турецкие коммерческие суда.

Неистовый лейтенант надоедал начальству просьбами, требованиями дать ему хранящиеся на складе недавно изобретенные самодвижущиеся мины — торпеды. Их не давали, «потому что они слишком дороги, чтобы их тратить» (12 тысяч рублей золотом штука). 11 все-таки Макаров добился своего и осуществил в январе 1878 года первую в истории торпедную атаку, потопив турецкий корабль «Интибах».

12 июня 1877 года в 50 милях от Кюстенджи русский коммерческий пароход «Веста», вооруженный пятьюдюймовыми мортирами, встретился с турецким броненосцем «Фетхи-Буленд», одетым в 11-дюймовую броню и с пушками такого же калибра. После пятичасового боя броненосец обратился в бегство, поврежденный настолько, что не вошел в строй до конца войны. За этот подвиг «Весту» назвали «Сестрой Севастополя». Следует отметить, что на «Весте» впервые в истории были установлены электрические счетно-решающие устройства «Система автоматической стрельбы» А. П. Давыдова, позволяющие вести точный навесной огонь из мортир, поражая слабозащищенные части корабля — палубу и крыши башен. А сам Алексей Павлович Давыдов в это время на Дунае ставил мины своего изобретения.

Итак, за все время войны могучий современный турецкий флот на Черном море и Дунае был скован отважными и умелыми действиями русских моряков. Он сумел только совершать налеты на беззащитные прибрежные города — Поти, Гудауты, Очемчиры, Сухум и Евпаторию да высаживал небольшие тактические десанты на Кавказском побережье.

В начале июня ночью совершенно неожиданно для турок в районе Галаца, где Дунай еще не вошел в свои берега после весеннего половодья, а освободившаяся часть поймы представляла собой болото, к правому берегу подошли лодки и понтоны Рязанского полка, потом — обитые листовым железом баржи с солдатами Рижского полка. Не удержав берега, турецкие войска укрылись в хорошо подготовленных укреплениях с трехъярусным расположением окопов. Но русские молодые офицеры развернули роты и батальоны в цепи и, не имея серьезной артиллерийской поддержки, повели цепи вперед перебежками, ведя частый ружейный огонь, что было для турок в диковинку, и они начали отступать по всему Буджакскому полуострову.

Далее произошло непонятное: командир Нижне-Дунайского отряда генерал-лейтенант Циммерман остановил наступающих и дал туркам оторваться. Почему, толком не могут объяснить историки и по сей день. Войска вообще потеряли друг друга. По всей вероятности, Циммерман, зная, что это не главная переправа, не хотел рисковать, опасаясь прорыва из Сулина к переправе броненосцев, так как минные заграждения были редкими, в один-два ряда мин, и преодолеть их, пожертвовав несколько старых судов или барж, большого труда и риска не составляло.

…На рассвете из Дуная вышли на набережную города Мачина два десятка пловцов — разведчиков лейтенанта Никонова; в это время отряд башибузуков готовился жечь город и учинять расправу над населением. Одетые в резиновые плавательные костюмы, приобретенные лейтенантом в Англии за свой счет, вооруженные только ножами и кинжалами, разведчики внезапно напали на ошалевших башибузуков и фактически без боя заняли Мачии. Эго был первый город, освобожденный в этой войне. За взятие Мачина лейтенант Михаил Никонов был награжден золотым оружием.

А в это время готовилась главная переправа. Александр II нервничал: уже давно пора было громить неприятеля, а командование еще не определило места переправы. И уже жалел, что поручил командование Средне-Дунайским отрядом теоретику Драгомирову, хотя тот написал получивший всеобщее признание труд «О высадке десантов в древнейшие и новейшие времена». Но главнокомандующий упорно отстаивал кандидатуру Драгомирова. А тот закончил расчет высадки 13 июня в 17.00, всего за 8–9 часов до начала переправы. За двое суток до этого Драгомиров ознакомил с общими планами переправы командиров частей своего отряда, не указав времени и места. И только утром

13-го пригласил к себе в тенистый садик за неудобный дощатый стол командиров частей первого броска через Дунай и совершенно скрытно от постороннего глаза и уха ознакомил их с местом будущей переправы.

Все приказы, касающиеся переправы, давались только устно… Но несколько штабистов умышленно проболтались, что форсирование состоится у Фламунды, и в подтверждение этого русская артиллерия трое суток обстреливала укрепления Никополя, впервые ослепляя неприятеля по ночам лучами электрических дуговых фонарей — прожекторов. Так же были обстреляны батареи и укрепления Рущука. Поэтому турецкое командование ждало удара между Журжевом и Каларашем для рассечения турецкого четырехугольника крепостей — Силистрия, Рущук, Шумлы и Варна.

…Безжизненно торчала труба и мачты затопленного парохода «Аннета». А ночью на ее палубе кипела работа. Донцы и воздвиженцы тремя пожарными насосами и сотней ведер пытались отлить из судна воду. В первую ночь не удалось — не все открытые ретивыми казаками забортные клапаны и кингстоны были закрыты. Весь следующий день внутри парохода матросы, разделив отсеки на узкие участки, ныряли в темную мутную воду, нащупывая клапаны и маховики кингстонов. Следующей ночью пароход всплыл, был оттащен с помощью гребных лодок и канатов, которые тянули на берегу сотни казаков, за островок. За ночь машинная команда и матросы под руководством капитан-лейтенанта Тудэра счистили трюмы и помещения от ила и ржавчины, залили масло и сумели поднять в котлах пар. Перед рассветом еще мокрая «Аннета» незаметно прошла под прицелами Никольских батарей с двумя баржами на буксире, чтоб принять на борт десант.

Ремонт дорог и наводка моста через протоку у Зимницы были начаты только вечером 13 июня. Весь район будущей переправы был плотно оцеплен, чтоб не проникли лазутчики. Даже понтонным батальонам не было дано письменного маршрута, их вели офицеры штаба отряда.

В 20.00 13 июня главнокомандующий устно сообщил о месте переправы его императорскому величеству, когда отряды первого броска уже были готовы. А в 2.00 14-го, когда тучи закрыли луну, от левого берега отошли первые понтоны.

Заметив их, турецкие аванпосты открыли огонь, решив, что это очередная мелкая вылазка. Начальник обороны, надеясь справиться своими силами, поддержки не вызывал… А волынцы уже карабкались на береговые кручи. С плывущих к берегу понтонов запрещалось открывать ружейный огонь, так что высаживающимся оставалось только надеяться на себя.

Турок сбило с толку и то, что молчала русская артиллерия. А батарейцы в это время, стиснув зубы и кулаки, стояли у безмолвных орудий, видя гибель своих товарищей на реке и том берегу. Но было приказано открывать огонь только тогда, когда заговорят турецкие пушки.

Упавшим в воду солдатам или с затонувших лодок запрещалось цепляться как за идущие к правому берегу понтоны и лодки, так и за следующие порожняком обратно. Нужно было держаться до подхода специально выделенных спасательных лодок.

К 3.00, когда на плацдарме уже дрались две роты волынцев и сотня пластунов, турецкие аванпосты зажгли тревожные сигнальные вехи, да и вражеский лазутчик на левом берегу догадался, что началась настоящая переправа, сумел поджечь ветряную мельницу и тут же был расстрелян. После этого к переправе бросились турецкие части и батареи из Систова и Вардены.

Передовая турецкая рота, выбежав к саженному обрыву, выстроилась над ним и стала бить залпами по подходящим понтонам, а под обрывом сидели волынцы и пластуны, считая залпы. После пятнадцатого, когда турки стали перезаряжать свои винчестеры, засовывая патроны в подствольные магазины, солдаты выскочили на обрыв и перекололи всех, но потом и сами полегли под пулями подошедшего табора (батальона).

Две подоспевшие турецкие батареи заняли позиции на окраине Систова и открыли огонь. Тогда с остервенением заработали русские пушкари. На одну турецкую батарею обрушили снаряды три русские батареи, на другую — две. А всего за день боя русские батареи израсходовали дотоле невиданное число снарядов — по 44 на ствол.

Спасательными средствами командовал поручик Федоров. Когда из-за туч выглянула луна, по его понтону бил целый табор. Подбирая тонущих, флотский поручик добрался до правого берега, доставил спасенных и раненых к месту посадки, будучи дважды тяжело раненным, шинель его была пробита в 16 местах, а в понтоне залатали 29 пробоин.

В 8.30, сверкая мокрыми бортами и надстройками, с баржами на буксире, ощетинившимися штыками десантных батальонов, подошла «Аннета». И только тогда турецкое командование поняло, что произошло непоправимое: успешно началась главная переправа русских войск.

Дунай крутил и разбрасывал лодки и понтоны. Высадившиеся солдаты и казаки разных частей тут же сами сбивались в отряды, назначали командиров и бросались в бой туда, где было тяжелей. Вскоре захватили Систово.

Броненосный корвет «Хивзи-Рахман» и десятипушечный пароход с тремя сотнями стрелков на палубе направились от Никополя к переправе. Навстречу им, подняв шестовые мины, устремились катера «Опыт», «Генерал-адмирал» и «Красотка». По левому берегу мчались конные батареи. Спешила целая флотилия шлюпок и лодок с матросами гвардейского Балтийского и Черноморского экипажей. Вооруженные закидными крючьями и баграми лесосплавщиков, они, как во флибустьерские времена, шли на абордаж современных броненосцев. Помня решительность «Шутки» и участь монитора «Сельфи», вражеские боевые корабли повернули обратно и больше к переправе прорываться не пытались.

Налетевшая через несколько суток буря разметала и потопила почти все железные понтоны, приготовленные для наводки мостов. Мосты были наведены на деревянных понтонах, и по ним на правый берег хлынули главные силы Дунайской армии.

На плацдарме и во время наводки мостов на всех угрожаемых участках появлялся «безработный» генерал Михаил Скобелев. Он мгновенно улавливал сложившуюся обстановку, тут же из разрозненных групп формировал ударные отряды и вел их в бой. Позже в своем донесении генерал Драгомиров особо отметил заслуги Скобелева. Его вызвали в Главную квартиру и… дали выговор за то, что совался туда, куда не спрашивали.

Это форсирование Дуная, обошедшееся русским всего в 800 человек убитыми и ранеными, позволившее пропустить по мостам почти четвертьмиллионную армию, впоследствии вошло во все учебники как грамотная, классическая операция.

Она произвела на турецкое правительство удручающее впечатление. Ранее принятый план заманивания неприятеля в глубь Болгарии был забыт. Спохватились, что нет надлежащих резервов и армии разбросаны. Срочно из Черногории морем доставляли войска Сулейман-паши, торопили Осман-пашу идти из Виддина на Плевну. Перекрывали укреплениями горные проходы на Балканах.

Был найден козел отпущения — престарелый главнокомандующий Абдул-Керим-паша. Он был снят с должности и отдан под суд, а с ним заодно и военный министр Редиф-паша. В это время в Константинополе объявился авантюрист Карл Дитрих (Детруа). Он тотчас принял ислам и под именем Махмед-Али-паши стал главнокомандующим.

А в эти дни, обливаясь потом, по 12–16 часов в день в лагере под Плоешти болгарские ополченцы копали ложементы, тыкали штыками чучела из ивовых прутьев, разрубали саблями комья сырой глины, лупили прикладами набалдашники на шестах и проклинали все на свете…

Приказ о выступлении был дан после того, как был наведен первый понтонный мост через Дунай.

Если ранее в походном строю ополченцев слышались обрывки разговоров, реплики, проглатываемые при оклике унтеров, то, когда с южной окраины Зимницы открылась ширь Дуная, замолкли все — от командиров до рядовых. Глухо звучали шаги, тяжело дышали люди, бряцало оружие, даже кони, словно поняв состояние людей, тянули молча, изредка поводя ушами. Под бревнами гати хлюпала вода и вылетала фонтанчиками. У входа на новый мост через протоку на остров Бужиреску стоял поручик-сапер с красными от бессонницы глазами и даже покачивался от однообразного движения колонн.

Вот Дунай дохнул в лица прохладой; солнечные блики от его поверхности затрепетали на лицах теплыми детскими ладошками. Как передать состояние этих людей, с каждым шагом приближающихся к своей родине? Шли седые, битые-перебитые на родной земле, в Сербии и Черногории четники, сознавая, что наконец-то пробил этот час, о котором народ мечтал полтысячи лет. У молодых лихорадочно блестели глаза, и они не думали об испытаниях, а может, и гибели, ждущих их впереди. Вот колонны одна за другой вступили на настил румынского моста с острова Бужиреску на остров Адда, притомив своей тяжестью понтоны так, что казались со стороны идущими по воде. Невольно все подтянулись, старались четче и дружнее шагать… И такой нелепой показалась команда офицеров:

Кому и зачем сбивать ногу? Этой команде не учили, командиры забыли о ней.

Николов побежал вдоль колонны, на ходу объясняя, что с того времени, когда во Франции под дружным шагом солдатского строя обрушился крепкий мост, во всех уставах запрещено идти по мостам в ногу.

Словно внезапно разбуженные от глубокого сна, ополченцы ошалело смотрели на своего вечно отсутствующего командира, недоумевая, при чем тут Франция и какой-то дурацкий мост, когда сейчас впереди то, о чем мечтали деды и прадеды.

Но как только роты ступили на переплетенную корневищами деревьев землю острова Адда, командиры опять закричали:

С поворота снова Дунай, лента Верхнего Болгарского моста, холмы родины, ее береговые кручи… и опять беснуются командиры:

…Сбивали ногу… может, не сбивали, а с каждым шагом приближалась Болгария! Десять шагов… восемь… шесть… четыре… два… один!

И кто бы подумал! Истовый служака русской армии старший унтер-офицер Делчо Генчев вдруг, сдавленно простонав, выскочил из строя, упал ничком, раскинув руки, вонзив пальцы в илистую землю. За ним последовали другие. Со стороны показалось бы, что по колонне внезапно ударили в упор картечью…

Самый свирепый в ополчении фельдфебель Опара и тот оторопел от такого святотатственного нарушения строя, начал багроветь, наливаться тяжелой служебной злобой. А перед ним поднялся молоденький ополченец, не отряхнулся; по лицу его, покрытому землей, двумя светлыми ручейками текли слезы. Он вымолвил:

— Я… я… родился в Румынии… родину видел только с того берега и… и… вот…

Опара как-то расслабленно осел и руки его повисли плетьми, он только тихо выдохнул:

А потом, впервые за всю свою двадцатипятилетнюю службу, стал бегать, суетиться, не командовать, а уговаривать:

— Ребятки… братцы… скорей! За нами войска идут. Нельзя задерживать переправу.

Райчо шел впереди своей роты, шатаясь как пьяный, сжав кулаки, стиснув зубы и зажмурившись. Как он мечтал об этой минуте! Четыре года назад он, ступив на правый берег Дуная, не мог припасть к родной земле, чтоб не выдать себя туркам. А сейчас не может этого сделать, чтоб не дать пример подчиненным. Ведь ни генералу, ни солдату, никому никакими проявлениями искренних человеческих чувств не объяснить, почему ополченцы задержали переправу. Понять поймут, но не оправдают, ибо война есть война, а солдат есть солдат.

Вдоль колонны метался на коне командир 2-й бригады полковник Вяземский, и его голос от волнения стал высоким, как у девушки:

…Потом был изнурительный, отупляющий ритм форсированного марша, заливающий глаза пот, ноющая боль в ногах, плечах и пояснице. Мимо проплывали обугленные останки деревень с редкими фигурками жителей, копающихся на пепелищах. Здесь турки задержались и успели учинить расправу. Иногда входили в совершенно целое село, погружаясь в восторженные крики крестьян, увидевших своих солдат. Совали в руки корзины, кувшины, кто что мог и у кого что осталось.

Обезумевшие от невиданного зрелища мальчишки и девчонки ехали на плечах ополченцев, покрытых проступившим сквозь сукно мелким бисером пота.

Наконец привал, ужин, готовятся к ночевке. Горят костры, а вокруг не военный лагерь, а базар, ярмарка: говор, выкрики, женский смех. Бывалые русские и болгарские унтеры пытались заставить солдат разуться и лечь спать — ведь с рассвета снова марш. Да куда гам — не слушают! Махнув рукой, унтеры устраивались поудобнее на траве, пытались заснуть и не могли.

Николов тоже устал уговаривать своих солдат. Они сейчас после сорокаверстного марша были готовы хоть хоро плясать. Усталость скажется завтра, но что поделаешь? Ведь первый день па родной и свободной земле. Райчо направился к берегу Янтры — красивой, сильной и капризной, как все красавицы.

На перекрестке дорог возникла пробка: четыре запряженные быками санитарные фуры пытаются идти против движения войск. Офицер-сапер не пускает; доносятся крики:

— Нельзя, мадам, нельзя! Дорога узкая. Сами застрянете и путь перегородите. Невозможно, мадам!

— Ах, коли так, то я вам, поручик, не мадам, а ваше превосходительство! Я вдова генерала Вревского и требую пропустить!

Райчо, уловив момент, пересек между колоннами дорогу и увидел возле санитарных фур в платье сестры милосердия свою старую знакомую по Петербургу Юлию Петровну. Она же ничуть не удивилась, здороваясь с Николовым.

— Ну вот и вы, Райчо Николаевич. — И сразу перешла на властный тон: — Прикажите этому поручику пропустить нас, капитан.

— Версты полторы назад и направо в сторону Водицы, а едем мы из Белой на передовую.

Подошел седоусый урядник, отдал честь и сказал:

— Ваш скородь, объясните госпоже сестрице: стемнеет скоро, лучше здесь заночевать.

Николов стал доказывать, что поручик прав. Там дальше есть участок, где не разъехаться. Войска поломают фуры и пройдут по ним. К тому же ночевать в стороне от дороги опасно. Везде бродят черкесы и башибузуки. Войско-то у Вревской невелико.

— Четверо стариков возниц, два санитара, две сестрицы и я.

Вревская раздраженно закусила нижнюю губу. Ее загорелое лицо в лучах заходящего солнца казалось отлитым из меди. Потом она крикнула:

Из фуры вылезла сестра и подошла, отряхивая с платья солому.

— Здравствуйте, капитан. Мария Неелова. Мне Юля недавно про вас рассказывала.

— Эй, годки, ворочайте вон на ту полянку и распрягайте. Антошка, разводи костер, вечерять будем!

— Как вы здесь очутились, Юлия Петровна? — спросил Райчо.

— Так же, как и все. Я ведь еще раньше в Петербурге окончила медицинские курсы. В Сербию не поспела, а сюда — как раз. Вначале меня определили в сорок пятую военную больницу в Яссах, а я же на войну собралась. Перевелась в Бухарест. Боже, какой ужас!

— Да, — перебил Райчо. — Где-то в Бухаресте лежат раненые лейтенант Скрыдлов и художник Верещагин — первые герои. Как они?

— Пошли на поправку, и тоже благодаря Склифосовскому, — ответила Вревская. — Я как раз пробилась к нему в кабинет с просьбой отправить меня в передовой отряд сестер милосердия. У него сидела старшая сестра и заливалась слезами, а откуда-то доносился крик и звонкие удары. Это бесновался Верещагин. Не в силах подняться с койки, он кричал и бил по стене медной кружкой. Оказывается, врач-немец, чтоб облегчить мучения, прописал ему ежедневные уколы морфия, отчего рана не заживала. Узнав об этом, Склифосовский приказал сестре впрыснуть ему вместо морфия что-то нейтральное. Художник сначала успокоился, а потом пришел в бешенство. Сестра в кабинете ревела: «Как же? Такой человек — и мучается!» А Николай Васильевич в ответ: «Вы же опытная сестра и хотите такого человека в нравственного урода превратить? Это в Париже дамы завели моду носить в ридикюлях золотые и серебряные шприцовки, колются, когда надо и не надо, рискуя получить заражение крови, и психически деградируют. А Василий Васильевич — мужчина крепкий, сдюжит и через двое суток войдет в норму».

— Конечно, с его стороны идти в атаку на «Шутке» было безрассудно, — заметил Райчо.

— Так все говорят, — согласилась Вревская. — Даже Стасов его отчитал в письме, но, как слышала, Верещагин ответил ему еще резче, что-де приехал на войну не сторонним наблюдателем. А недавно Верещагина навестила румынская княгиня Кармен-Сильва и ужасно возмутилась, увидев на столике возле койки медный котелок и кружку. Он ее успокоил, пояснив, что сам выменял этот сервиз у казака за именной серебряный кубок. Княгиня и до сих пор снабжает Верещагина свежими газетами со всей Европы… — Вревская вдруг спохватилась: — Райчо Николаевич, дружочек, отправьте письмо через ваш штаб или Главную квартиру. Еще когда я доберусь до места!.. Я сейчас напишу…

Она подошла к фуре, вынула небольшой чемоданчик, присела на камень, положив чемодан на колени, раскрыла его и принялась за письмо. Прервала, протянула Райчо распечатанный конверт с парижским штемпелем.

Не развертывая листка, Николов прочитал конец письма:

— А сейчас я ему написала следующее, — сказала Вревская и стала читать: — «Родной и дорогой мой, Иван Сергеевич! Наконец-то, кажется, буйная моя головушка нашла себе пристанище: я в Болгарии, в передовом отряде сестер…» Гм-м… — Вревская смутилась: — Господин капитан, я не очень согрешила против истины, если написала так: я ведь только еду в передовой отряд?

— Раз приказом отданы, значит, уже там, — успокоил ее Райчо.

Дописав и запечатав письмо, Вревская отдала его Николову и задумалась, подперев кулачком подбородок; огни бивачных костров отражались в ее глазах, становились все ярче, двоились от набежавших слез, и она вздохнула:

— Господи, как ужасна война вблизи! Сколько горя! Сколько вдов и сирот! Раненые страдают страшно, и так мучительно от своего бессилия. Диктуют домой письма своим Глафирам, Нюрам, Дусям с бесконечными поклонами родне, с беспокойством о разных Гришутках, Парашках, Степках… А при обходе врачу заявляют, что ежели помрет, то зашитый в рубахе рубль отдать «анделу небесному сестрице милосердной». Да как же этот рубль взять в руки — он же ладонь насквозь прожжет!

— О вас, русских сестрах, еще с Крымской войны идет слава, — признался Николов. — Я вот вас и в Сербии видел. Сильнее вы мужчин. Отважнее.

— Да вот Оленьку Гусеву за то, что раненых вытаскивала чуть ли не из-под турецких ятаганов, представили к награде, а начальник штаба его превосходительство старый осел Непокойчицкий заявил, что она должна быть удовлетворенной сознанием исполненного долга.

— Начальство прежде всего осыпает наградами себя, затем своих подхалимов, ну а то, что останется, иногда раздает но заслугам. К этому давно пора привыкнуть.

Гасли бивачные костры; угомонились голоса; поблескивала на кустах и траве обильная роса, обещая на завтра вёдро. Невдалеке горело еще много костров, всхрапывали и ржали кони, и Райчо успокоился: встала на ночлег кавалерийская часть, башибузуки и черкесы не нападут. Помог Юлии Петровне забраться в фуру, обещал после побудки навестить, уходя, обернулся. В черном зеве фуры светилось милое лицо, и Райчо не предчувствовал, что видел Вревскую в последний раз.

Утром, сразу после побудки, горнисты протрубили большой сбор. И дружины выстроились, как на парад. Показалась группа всадников во главе с бородатым генерал-лейтенантом. Его встретил Столетов. Подъехав к дружинам, Гурко крикнул:

— Братцы! Главнокомандующий возложил на передовой отряд, в состав которого вошло и ополчение, першими встретиться с вашими мучителями! Пусть наша кровь искупит свободу Болгарии!

Речь перевел командир 1-й дружины подполковник Кесяков. И ополченцам пришлось дважды кричать «ура!». Потом горнисты затрубили поход.

Позади остался Велико Търново, бурная встреча горожан, внезапное построение 4-й дружины… И перед ней проплыло выцветшее знамя с болгарским львом и словами: «Свобода или смерть!» Оно хранилось в подвале и теперь было вручено 4-й дружине.

Из-за внезапного обходного маневра русских войск турки без боя сдали Велико Търново и Габрово — город изумительных умельцев, заставивших работать капризную и своенравную Янтру, крутить токарные, прядильные и ткацкие станки, и город хитроумных торговцев, горожан, и поныне прославленных своим остроумием, соперничающий только с шотландским городом Аббердином.

В Габрове работали все мастерские и лавки. Русские офицеры, кому не удалось поистратиться в Бухаресте и Плоешти, расхватывали разные товары на память и потом с удивлением обнаружили, что они — лежалые, с московских и нижегородских купеческих складов. Несмотря на врожденную нерасторопность, русские купцы сумели вслед за армией доставить свои товары, не в пример интендантам, которые, как издревле повелось, всегда опаздывали со снабжением войск.

Как ни странно, это ничуть не волновало габровских торговцев. Может быть, это была обычная вежливость, а может, и трезвая уверенность в том, что со временем им удастся облапошить своих северных единоверцев-толстосумов.

В Габрове сосредоточивались войска. Для помощи передовому отряду формировался Габровский отряд.

Из штаба ополчения в 1-ю роту 4-й дружины прибежал рассыльный и доложил, что ротного вызывает к себе его превосходительство. Отпустив солдата, командир роты сказал своему помощнику:

— Вот что, Анатолий Севастьянович, возьмешь меня к себе взводным или унтером?

Поручик изумленно посмотрел на ротного и пробормотал:

— Райчо Николаевич, вы зря не опохмелились после вчерашнего.

Николов с тоской посмотрел в глаза помощника:

— Освобождена уже часть нашей территории, появилась возможность формировать новые дружины… Но я не могу больше надевать белую папаху. Откажусь наотрез. Будь что будет! Ежели совсем выгонят, соберу вольную чету: вокруг сейчас много оружия валяется. И уйду в тыл туркам, как Петко-воевода.

…Райчо мрачно поднялся по выскобленным добела деревянным ступеням. В комнате за столом сидели генералы Гурко, Столетов и Раух — командир 1-й гвардейской пехотной дивизии, начальники штабов. У стены на лавке — молоденький смуглый урядник с плетеным трехцветным кантом вольноопределяющегося на погонах.

Когда Николов доложил о своем прибытии, Гурко спросил:

— Севернее, ваше превосходительство, из-под Велико Търново.

— Жаль… Ну, ничего, подойдите сюда! — Гурко показал на расстеленную перед ним карту Стара Планины (Балканского хребта). — Перед нами четыре горных прохода: Шипкинский, Травенский, Хаинкиойский и Твардицкий. Других нет. Все местные жители утверждают, что самый удобный — Шипкинский, но он укреплен. И в тылу у него Казанлык, где у турок солидный резерв. Травенский, как видите, рядом. Казанлык прикрывает и его. Твардицкий тоже заперт турками, и рядом Сливна, там тоже крупные силы. Остается Хаинкиойский. Но все местные болгары в один голос твердят…

— Как, князь? — Гурко повернулся к уряднику. Тот вскочил:

— Они говорят, что даже летом туда не залетают птицы, и не помнят, кто хоть раз перешел по нему.

Райчо даже потемнел от напряжения, до головной боли вспоминая разговоры взрослых, и признался:

— Простите, ваше превосходительство, но, кажется, это так.

— Н-да, — произнес Гурко, и все в комнате насупились.

И тут какая-то мысль, быстрая, влетела и вылетела, как весенняя ласточка в окно.

— Ну что? — спросил Гурко, не спускавший глаз с капитана.

Райчо стиснул кулаки, зубы… и ласточка вернулась.

— Ваше превосходительство, ну скажите, зачем жителям северного и южного склона Балкан надрываться и лезть через Хаинкиойский перевал, когда справа и слева есть удобные проходы? Ведь даже если и осилить его, то все равно надо делать крюк, чтоб выехать на главные дороги, которые проходят через Шипкинский и Твардицкий перевалы.

— Вот это резонно. Вот это довод! — воскликнул Гурко, и все в комнате разом оживились. А Гурко сказал — Так вот, капитан, надо самым тщательнейшим и осторожнейшим образом рекогносцировать Хаинкиойский проход, ничуть не мешкая. Дело это поручено генералу Рауху. Вы входите в его подчинение. Тотчас берите конный взвод болгар, а князь — казаков, и на рекогносцировку. Все. Ступайте.

Когда вместе вышли из штаба, урядник весело сказал:

— Разрешите представиться, ваш скородь, Кубанского полка урядник князь Церетелев. А о вас я наслышан.

— Простите, князь, — удивился Райчо. — Как же так, такой титул и, по всему видно, образование… и вдруг урядник?

— Сей чин я только что получил за обнаружение обходного пути на Велико Търново, по нему прошло шесть эскадронов драгун, две сотни казаков и главное — шестнадцатая батарея подполковника Ореуса. Она так лихо действовала, что турки сами не помнят, как очутились на другом берегу Янтры. Я был рядовым. Ведь глупо давать воинские чины дипломатам, политикам? А по оной стезе я шел с детства. Знаю английский, французский, немецкий, болгарский, сербский, турецкий и другие тюркские языки. До войны я служил в Константинополе секретарем посольства у графа Игнатьева. Все шло через мои руки. Осточертело так, что, как только началась война, я отказался от предложенного другого места и пошел волонтером.

В предгорье Николов и Церетелев развернули наступление на болгарские селения. Разделив оба взвода на группы по три-четыре человека так, чтобы в каждой был ополченец и казак, они направили их в ближние и дальние деревни, предупредив, чтоб опасались башибузуков: местность совсем не разведана. И строго наказали расспрашивать только местных болгар о проходимости Хаинкиойского перевала, давая понять, что они разведчики и намереваются небольшой группой проникнуть в турецкий тыл. При этом ни в коем случае не проболтаться, что ищут проход для войск.

Церетелев оказался не только способным разведчиком, но и везучим, счастливчиком. Он прискакал на измыленном коне и сообщил, что в одной деревне старуха, баба Параскева, вспомнила, что слышала, как много лет назад через этот перевал прошел один старик, не то Вылко Чаков, не то Чако Вылков, и если он не помер, то живет в какой-то деревне, а где — старуха не помнит.

— Боже, да таких имен в каждом селе полно. Но он старик… Значит, поступим так…

И вновь поскакали болгары и казаки по деревням искать Чако Вылковых и Вылко Чаковых, которым не менее 60 лет.

Вскоре Церетелев и Николов переезжали из села в село, беседовали со старыми Чако и Вылками и добрались до нужного. Это был еще крепкий хитрющий старик, который жил с такой же хитрющей старухой на отшибе. Пришлось долго стучать. Райчо уловил настороженный взгляд в щели, изучающий вооруженных людей в незнакомой форме. Потом впустили в дом. И сколько Николов ни спрашивал, старик отрицательно мотал головой, но чувствовалось, что он что-то скрывает. Он знал, что русская армия гонит османов из Болгарии. Райчо объяснял, что сам он болгарин, родом из Райковци и на нем форма болгарского ополчения… Старик утвердительно мотал головой, но было видно, что не верит.

— Да ты пойми, бай Вылко, что я двадцать три года жил в России и теперь не совсем правильно говорю по-болгарски. Ну вот смотри! — Николов расстегнул вороту показал крест и, перехватив подозрительно-злобный взгляд старухи, брошенный на Церетелева, чуть не вскрикнул. Ведь на князе-то черкеска!

Райчо выскочил из дома и вскоре привел трех ополченцев и двух казаков.

— Вот, бай Вылко, настоящие болгары. Говори с ними сколько хочешь, мы можем выйти. А эти казаки — русские, у них форма такая.

Болгары начали увещевать хозяина, тот молча глядел в пол. А один из казаков шепнул своему напарнику:

— Чую, годок, ну и стерва же эта старуха: снега зимой не даст. — И отшатнулся.

Старуха подлетела к нему с протянутыми кулаками, на которых сквозь кожу просвечивали косточки, и так быстро затараторила, что даже болгары ничего не поняли. Потом, вытолкав всех пятерых за дверь, ушла на кухню, вернулась, поставила на стол бутылку ракии и чашку с лютеницей…

Выпили по стопке, после чего хозяин сказал, что он когда-то давно прошел через Хаинкиойский перевал.

— Лет семь-восемь назад, — сказала старуха. — Чуть вола не уморил…

Церетелев подскочил так, что чуть не ударился головой о притолоку:

Старик сердито засопел, старуха потупилась. Райчо заговорил:

— Пойми, бай Вылко, нас не интересует, что и куда ты вез. Важно, что проехал, и с грузом на повозке.

Хозяин засопел еще сильнее. Райчо выложил на стол несколько десятифранковых бумажек, Церетелев добавил два золотых.

— Спасибо, бай Вылко, но только христом-богом прошу никому ничего о нашем разговоре не сообщать. А может, проводником пойдешь? Святое дело, и хорошо заплатим.

Вылко сокрушенно постучал себя пальцем в грудь, а старуха пояснила, что он тогда чуть не помер на перевале и сейчас каждую ночь кашлем заходится.

Когда страшно довольные Николов и Церетелев вышли во двор и направились к воротам, старик их окликнул, держа в руке моток веревки. Подошел к телеге и стал показывать, как ее сдерживать на крутых поворотах, прихватывая веревкой за камень или дерево. Потом посоветовал заготовить для каждого колеса деревянные клинья с желобами, а не подкладывать камни. Из-за них гювозка с волом два раза чуть в пропасть не угодила. Закрывая за гостями дверь, старик шепнул:

— Большие пушки с собой не берите, не вытяните.

— А ежели дожди застанут? — спросил Церетелев.

Выйдя за околицу, поспорили. Церетелев говорил, что надо немедленно отправить донесение генералу Рауху о доступности перевала, а Николов настаивал, чтоб прежде разведать самим. Порешили так: отправили с двумя группами болгар и казаков устное донесение о том, что несколько лет назад через перевал прошел один болгарин с упряжкой в одного вола. Две группы отправили потому, что они могли нарваться на башибузуков.

— Господи, — простонал один из казаков и отшатнулся, — словно в преисподнюю едем.

— Не смотри вниз! — крикнул Николов. — Вперед смотри!

Зловещая тишина не только давила уши, она заполняла все тело. Скалы над головой, залитые лучами заходящего солнца, походили на окровавленные клыки. В долинах уже было темно, из пропасти тянуло могильной сыростью. Все невольно говорили шепотом.

— Действительно, птицам сюда залетать незачем, — заметил Церетелев.

Прошли по карнизу, держа всхрапывающих коней под уздцы. Когда его миновали, Николов сказал:

— Еще несколько таких карнизов — и о полевой артиллерии нечего думать. Горные пушки на вьюках протащим. Будет саперам работенки. Взрывать скалы нельзя — османы услышат.

— Фельдмаршал Мольтке в своей книге о Балканах был не так далек от истины, написав, что между Шипкинским и Твардицким проходами, возможно, есть другие проходы, но они совершенно не годны для войск.

Скалы стали лиловыми, потом почернели и уже рисовались в небе силуэтами, из пропасти выползали косматые полосы тумана. На полянке решили ночевать, лежали на траве, жевали сухари, костра не разводили.

— Ну и местечко, — вздыхали казаки. — Хоть бы один родничок попался. Придется с собой еще и воду тащить. Жарища будет.

Спускались с перевала на следующий день, за последним поворотом оторопели. Внизу копошилась масса людей. Казаки в одних рубахах руками и с помощью коней, крестьяне волами растаскивали камни. Пылали огромные костры — это, обложив большой камень хворостом, раскаляли его, чтоб треснул, и далее раздирали клиньями и кувалдами. Среди работающих сновали женщины и ребятишки с узелками, корзинами и ведрами с водой. Увидев офицера, Райчо спросил:

— Генерал Раух срочно приказал расчищать, не дожидаясь саперов и окончания рекогносцировки.

— Такую ораву и не оцепишь. Узнают турки — все пропадет. Райчо Николаевич, поговорите с болгарами, чтоб языки за зубами держали.

— Бесполезно, — ответил Николов. — Предателя не убедишь, а честные и так все понимают.

На расчистку дороги пришли добровольно жители двенадцати деревень. Четкой линии фронта не было, отряды башибузуков подходили чуть ли не вплотную, а из нескольких тысяч жителей не нашлось не только ни одного предателя, но и болтуна. Даже дети при всей их откровенности сохранили тайну; турки так и не узнали о подготовке перехода через перевал.

Шаги. Шаги. Шаги. Солдатская выкладка два пуда (32 кг). Небо выцвело от зноя. Жаром дышат скалы. Плесни ковшом воды и парься. Кажется, что с сотворения мира сюда не упала ни одна дождевая капля; родное солнце продалось османам: оно не только жжет, оно давит своими лучами на головы, плечи, грудь. И редкие облачка — тоже изменники: сворачивают в сторону возле самого солнца. Влажна только дорога. Пот хлопьями падает с конских боков, капает с солдатских лбов, саднит подглазье и шеи. В глазах волов — тупая обреченность, и не верится, что они когда-то могли приходить в ярость.

Шаги. Шаги. Шаги. И скрип колес. Даже когда орудия и передки тащат на руках, то только хрипят. На команды и ругань не хватает сил. А солнце лучами придавливает к земле, и шапку снять нельзя — как кистенем хватит солнечный удар. И уже несколько десятков человек остались лежать под скалами, сраженные солнцем наповал.

Ополченцы идут не сплошной колонной. Одна дружина впереди с головным отрядом, с ними же, нарушая однообразие формы, идут вольные четы. Опытным взглядом воеводы подмечают уходящую вбок еле заметную тропку, машут рукой, и несколько четников, взглядами попрощавшись с товарищами, один за другим экономно, плавно и медлительно уходят по тропке. В случае чего один четник обязан добежать живым или мертвым, сообщить о засаде. Остальные — сдерживать османов. И так на каждой тропинке от версты к версте редеют четы.

Остальные дружины идут с артиллерией. Они в своих горах и должны помочь тем, кому тяжелее, — пушкарям… Всех встряхивает дикий, прерывистый крик, и долго ломается в горах эхо от грома металла и треска. От края карниза отрывают ездового, успевшего соскочить с передка. У солдата часто-часто трясется челюсть — он не то хохочет, не то дразнит замирающее эхо конских воплей: «И-и-и-и-и…» Его бьют по щекам, трясут за плечи, плещут из фляги воду в судорожно перекошенный рот. Потом он бредет под скрип орудийных колес, как слепой, цепляясь обеими руками за скалу.

Внизу оживает камень и превращается в статую всадника, запыленную, с блестящими, словно вставленными, глазами. Это командир передового отряда генерал-лейтенант Гурко. Перед началом похода главнокомандующий утвердил план и отверг его вторую часть о наступлении глубоко на юг, только что получив сообщение Милютина о том, что, по данным наших агентов в Париже, тридцатитысячный корпус Сулейман-паши, вероятно, высадится в Варне и двинется на Балканы.

Гурко с адъютантами едет в массе войск и, где позволяет возможность, обгоняет идущих. У колымаги, облепленной солдатами, он останавливается:

— Господина полкового командира, ваш прев-ство.

Появляется полковой командир. Гурко кричит при подчиненных, нарушая служебный этикет:

— Вашу, полковник, хурду-мурду тащит целая рота солдат. Стыдитесь! В кручу спущу вашу колымагу. А сейчас в сторону. Солдат отпустить, запрячь волов!

— Мне прикажете искать? Внизу, в деревне. Пошлите и наймите!

Гурко едет дальше, отмахиваясь от попыток командиров командовать: «Смирно! Равнение налево!» Догоняет две повозки и от злости замирает с разинутым ртом. Сытая лошадка везет коляску на рессорах, в ней бригадный командир. За ним — телега, сверкает самовар. Этот генерал — большой гурман, возит с собой искусного повара, и Гурко неоднократно у него обедал и ужинал, а сейчас от злости у него побелел кончик носа, как отмороженный. Наконец Гурко спрашивает:

— Изволите по Тамбовской губернии прогуливаться, ваше превосходительство?

— Никак нет, ваше превосходительство, еду на Балканы.

— Это в одноконь-то на Балканы! В кручу спущу обе повозки. Извольте сейчас же перепрячь их… да цугом!

И так непрерывно от утренней зари ползет в гору, хрипя, скрипя в облаках пыли и вони, двенадцатитысячное войско, таща за собой сорок пушек.

На перевале Гурко объявил ночевку. Утром — спуск в долину реки Тунджи. Последние десять верст спуска не расчищались, даже к ним не прикасались, боясь всполошить турок. А двужильный генерал-изверг не унимается:

— Мои Астраханский драгунский полк, ваше превосходительство.

— Какой полк? Это табор! Да не турецкий, а цыганский! Извольте сейчас же навести порядок!

Драгуны ругаются почти вслух, переставляют палатки, выравнивают козлы ружей… И от этого почему-то становится немного легче.

Ночью вернулись посланные в разведку Столетовым три ополченца. Они прошли весь спуск до Хаинкиоя и узнали от жителей, что в селе размещен один табор и особенного волнения не выказывает. А в прошлую ночь тут останавливалось три табора с артиллерией. Они шли из Казанлыка в Сливну, куда, возможно, нагрянут русские. Сегодняшним утром эти три табора ушли к месту назначения.

Путь под гору легче, да надо поспешать, пока не опомнился неприятель, не то устроит мясорубку. Пушки словно сами рвались в бой, тянули за собой на канатах гроздья солдатских тел, грозили, налетев на камень, завалиться на повороте. Сколько раз Николов и Церетелев с благодарностью вспоминали Вылко Чакова, давшего советы, как сдерживать пушки и повозки, не то половина бы их оказалась в пропасти. Близость цели возбудила солдат, сейчас никто не считался ни с силами, ни со степенью риска.

— Эх, так-растак, господи благослови. Еще один камень. Раз-два, взяли!

…Так же с ходу почти без боя и без потерь взяли Хаинкиой. К вечеру вдруг пошел на село в атаку один-единственный, невесть откуда взявшийся табор и был разгромлен. От Хаинкиоя до Твардицы всего 15 верст. Неужели никто не сообщил турецкому командованию о взятии русскими Хаинкиоя?

В течение двух суток разъезды казаков и конных болгар установили, что в Ени-Загре (Ново Загоре) стоит пять таборов пехоты, в Казанлыке — десять, а на позициях Шипкинского перевала — около восьми. Гурко решил взять Казанлык и с юга, с тыла, ударить по войскам Халюсси-паши, оседлавшим Шипкинский перевал. По для обеспечения своего тыла решил провести демонстрацию в сторону Ени-Загре. Выделенные для этого части и дружины сначала атаковали Оризар, который обороняли три табора при двух пушках и несколько сот черкесов. Обходный маневр драгун решил исход боя. Потери русских и болгар составили всего пять человек. На плечах турок войска дошли до Лыджи. Тыл был обеспечен.

В долине Тунджи буйствовала зелень, наливаясь соками земли. Легко дышалось, и шагалось легко. У села Уфлань три табора заняли оборону, и в дело вступила 4-я дружина. Более трех часов длился безрезультатный бой. Тогда Николов приказал своей роте без стрельбы и криков ползти по-пластунски. Так они добрались до окраины села и только тут поднялись в атаку. Турки отошли, успев дать несколько орудийных выстрелов, поразивших семерых дружинников.

Глава 5. СОЛДАТСКИЙ ХЛЕБ

Для русских солдат и казаков переход Балкан был одним из трудных походов, но все-таки одолели, и не приведи господь еще раз испытать такое. А в долине благодать, хоть и жарко, но вон и речка Тунджа под солнцем блестит. С гор бегут ручьи, можно напиться, коней напоить, постираться. Воевать можно.

В третий раз за всю историю русская армия перешла Балканы. Дунай форсировали чаще. Еще князь Святослав стоял лагерем на правобережных холмах, откуда и пошло название города Рущук (Русский).

Для болгарских ополченцев это было знамением, святейшим актом.

Становым хребтом Болгарии была, есть и будет Стара Планина, проходящая посередине через всю страну с востока на запад, с могучими вздутыми мышцами горных кряжей и отрогов: Средни Гора, Рила, Витоша, Родопы… И несут со склонов в долины жизнь и благодать артерии рек: Камчия, Лом, Янтра, Вит, Искър, Огосга, Тунджа, Марица, Места, Струма…

И вот впервые за полтысячи лет идут по родной стране вдоль ее хребта простые райи и батраки, вчерашние хэши — освободители отчизны с ружьями на плечах.

Когда первые драгунские и казачьи эскадроны появились у Казанлыка, турецкий табор, занимавший село, спешно отошел к Шипке. Но и деревню Шипку турки не стали удерживать, стянув все свои силы на перевал. В Шипке русская конница захватила большие запасы сухарей гарнизона Халюсси-паши. К десяти вечера к Шипке подошел весь передовой отряд.

Уж что-что, а укрепляться турки умели. Инженерному делу их учили лучшие фортификаторы Европы… Но позиции Халюсси-паши были построены фронтом на север, против наступления со стороны Габрова. Туда же были повернуты все девять орудий.

Когда передовой отряд Гурко подошел к Шипке, к перевалу двигался Габровский отряд генерал-майора Дерожинского. И хотя прямой начальник Дерожинского генерал-адъютант Святополк-Мирский велел провести только демонстрационные действия, с тем чтоб назавтра начать наступление, две роты орловцев и две сотни донцов, найдя слабое место в турецкой обороне, сшибли три табора и заняли гору Большой Бедек к востоку от перевала, чтоб отвлечь внимание Халюсси-паши от Габровского шоссе. Но связаться с передовым отрядом не удалось, и Святополк-Мирский отменил наступление…

А по шоссе из Габрова в гору тянулись повозки, шли толпы людей с узлами и корзинами на спинах и головах, с ломами, кирками и лопатами; кричали вездесущие мальчишки, таща узелки со снедью и кувшины с водой. Это габровцы по собственной воле сбивались в группы и шли: мужчины — исправлять дорогу, женщины — устраивать полевой лазарет.

Святополк-Мирский направил Габровский отряд тремя колоннами — одну в лоб, две в обход. Но каждая колонна действовала сама по себе и не знала, что дели ют другие. Турецкие артиллеристы снарядов не жалели.

Звуки боя доносились и до передового отряда. Ночью по тропам на север Гурко отправил гонца в Габровский отряд с вестью о том, что начнет атаку с утра. И на рассвете, не дождавшись ответа, повел войска в бой, повторив ошибку Святополк-Мирского — не наладив связи.

Нелегкая задача выпала пластунам. Две сотни должны были идти на перевал прямо по шоссе и вызывать на себя огонь. А горными тропами, ведомые местными крестьянами, карабкались стрелки и ополченцы под общей командой полковника Климантовича. Обогнув гору Сахарная Голова, они прошли мимо позиций Большого Бедека, оставленных всего сутки назад по приказу Святополк-Мирского. Лесом прокрались к шоссе между горами Святого Николая и Шипкой. Разведчики доложили, что на шоссе построено укрепление. Командиры развернули роты в цепи и повели в наступление перебежками, поэтому двухъярусный ружейный огонь значительного вреда не наносил. Но перед самым броском офицеры закричали:

Над турецким редутом поднялся белый флаг, вскоре появились парламентеры и стали договариваться об условиях сдачи в плен.

Довольные, что все ладно обошлось, солдаты и ополченцы весело переговаривались и закуривали. Райчо снял фуражку, вытер платком лоб, с удовлетворением разглядывая залитые солнцем кручи и белые барашковые облака, плывущие над ними.

Договорившись об условиях сдачи, парламентеры вернулись к себе, и было видно, как на редуте суетятся, готовясь уходить, солдаты. Потом их головы исчезли и грянул дружный прицельный залп. На земле забились тела внезапно сраженных солдат и ополченцев. А из редута с криками «Аллах! Аллах!» выскочили вражеские солдаты, обходя с флангов русских.

Турецкие разведчики под видом парламентеров разузнали, что русских немного, и командир решил не только оборонять редут, а контратакой окружить и уничтожить неприятеля.

Это было настолько неожиданным и вероломным, что озверевшие стрелки и ополченцы с ревом бросились прямо на редут. Напрасно Николов и другие офицеры пытались повернуть их для защиты флангов. Ведь этот туркам и надо было: русские сами лезли в клещи… Но и оставшиеся на редуте турки никак не ожидали лобовой атаки. На редуте завязалась жестокая и короткая рукопашная. И вскоре окружавшие русских турки сами оказались в открытом поле под градом пуль из их же редута. Туркам ничего не оставалось, как отойти — одним к горе Шипка, другим к горе Святого Николая.

Климантович, придя в себя от неожиданного успеха, сразу осознал опасность своего положения и ошибку Гурко, пославшего его с малыми силами без резерва и поддержки. Артиллеристы на батареях Шипки и Святого Николая развернули пушки и с двух сторон начали месить занятую русскими позицию. И Климантович приказал отходить. Вскоре он был убит. В это же время по шоссе, истекая кровью, с огромными потерями отходили пластуны.

Так за двое суток несогласованных и разрозненных действий передовой и Габровский отряды, потеряв много людей, ничего не достигли.

Дальнейшие атаки русских предотвратил сам Халюсси-паша. Он понял, что русские военачальники рано и ли поздно договорятся между собой и тогда отступать будет некуда, а пока имелся выход па запад, спустился с гор в Карлово и направился на переформирование в Филиппополь (Пловдив).

Гурко отвел свой отряд в Казанлык на отдых, оставив на перевале Орловский полк с батареей и 4-ю дружину во главе с командиром 2-й бригады ополчения полковником Вяземским. 6-й дружине было приказано отконвоировать в Велико Търново пленных. Вместе с нею ушел капитан Николов с девятью ополченцами.

Как только командиры рот доложили командиру 4-й дружины майору Редькину о занятии ими позиций на перевале, он сказал:

— Всем ротным выделить немедля в распоряжение капитана Николова по одному наиболее толковому унтер-офицеру. — Посмотрел на внезапно помрачневшего Николова и добавил: — Кроме первой роты. Далее, штабс-капитан Михеда и поручик Кашталинский отдают своих барабанщиков, штабс-капитан Киселев — каптенармуса, штабс-капитан Крейпцбрист — своего фельдфебеля: он толковый мужик. Всякие возражения и отговорки прошу оставить при себе. Горниста дам из дружины. Учтите, что приказ о формировании ополчения остается в силе и Николов имеет право возвратить и потребовать замены неподходящих ему людей. Он же будет формировать новую дружину. Это приказ генерала. У вас есть претензии, капитан?

— Нет, — мрачно ответил Николов и вдруг подумал, что эта заговоренная старая белая папаха, наверно, уже шевелится и пытается поднять крышку чемодана.

А на Шипкинском перевале орловцы и ополченцы ковыряют землю штыками и палками, загребают ее манерками. Почти нет шанцевого инструмента. Хорошо, что каждый день из Габрова и близлежащих деревень приходят помогать болгары с кирками и лопатами.

А здесь, под Систовом, сняв фуражку, Райчо сидит под деревом в холодке и смотрит, как занимаются ополченцы. Теперь обучать стало легче: есть опытные фельдфебели и унтеры. А самому можно передохнуть, написать домой, подумать… Да вот мысли не очень веселые.

Учебная дружина Николова разместилась в Систове; в нее набрали болгар с освобожденной территории, которая не очень велика — треугольник с основанием 80 верст по Дунаю и высотой около сотни, упершийся вершиной в Казанлык за Балканами. С востока нависает четырехугольник крепостей. На западе в 60 Берегах — Плевна. В ней войска Осман-паши, хорошо обученные и испытанные в сербо-турецкой войне прошлого года. Осман-паша — один из самых грамотных и умных генералов Порты; говорят, что он учился вместе со Скобелевым-младшим в Париже. Как донесли разведчики, Осман-паша пригласил немецких фортификаторов укреплять Плевну.

Основное формирование новых болгарских дружин идет в лагере под Плоешти; туда, возможно, идут хэши из Румынии, Сербии и России. Здесь труднее.

В Велико Търново Николов встретился с Ивановым, и тот сообщил, что, как только объявили новый набор, записались полсотни болгар из богатых семей. Николов горько усмехнулся:

— Так же, бай Иван, было в Кишиневе. Не верю я этим чорбаджиям и их сытым отпрыскам.

Потом Николов даже не интересовался, почему никто из них не явился на место сбора: вполне было достаточно разговора у подвала Дымяну в Кишиневе. Райчо был больше угнетен вчерашним разговором. В лагерь приехал на телеге крепкий крестьянин средних лет, припев ячменя, хлеба, сухарей и самое ценное — две лопаты и мотыгу. Ответил на благодарность Райчо:

— Так я же в чете воевал, челяби. Вон турки как окапываются. Знаю, что солдату нужно.

— В чете? — невольно удивился Николов. — Почему сейчас не идешь в ополчение?

— А зачем? Нашу деревню освободили. Хозяйство нести надо, скоро урожай собирать.

— Но ведь граница родины проходит не по околице твоей деревни, а там — за Балканами, за Тунджей и Марицей.

— Так там пускай и воюют те болгары. А нам пора делом заниматься.

Вот и поговори с таким. Конечно, размышлял Николов, когда Болгария станет независимой, тогда будет регулярная армия, воинская повинность… Всесословная. Н-да, Военный министр Милютин двенадцать лет бился за всесословную воинскую повинность, а при утверждении в нее накидали столько поправок и оговорок, что ее и всесословной назвать нельзя…

Да и газетные вести вызывают размышления. Во время похода было не до чтения. Но зачем во время войны публиковать такие строки якобы от имени болгар о русских: «Мы много раз, особенно в два последних столетия, взывали к их братским симпатиям, они по мере надобности пользовались ими и потом снова оставляли население на растерзание туркам»? К тому же это совершенно неверно. Тогда у России не хватало сил полностью одолеть Порту, оговаривали условия для болгар, а турки, пообещав и подписав договор, не выполняли…

Бородатый орловец, как-то попросивший у ополченцев табачку, сказал:

— Мы все падем, до единого падем, а вас под турком не оставим.

Солдат сказал от души и правду… Но правдой может быть и то, что, изменись международная обстановка, придет приказ армии вернуться в Россию и орловец вместе с другими встанет в походную колонну. Отрадно то, что сейчас вряд ли возможно такое огромное политическое потрясение, чтоб царь повернул армию назад… Но среди офицеров ходят слухи, что Александр намеревается освободить только Северную Болгарию — при условии, что Турция пообещает оставить и Южную, Пообещает!

Как только русская армия вошла в Румынию, ей стало не хватать всего: провианта, фуража, боеприпасов, медикаментов. И сейчас здесь, за Дунаем, воюет впроголодь, в рваной обуви, а товарищество «Грегер и К°» вовсю распоясалось в своих спекулянтских махинациях, и управы на него нет. За него заступается сам генерал Непокойчицкий.

Размышления Николова прервал шум, доносившийся из Систова; над крышами подымалась пыль, раздались несколько выстрелов и чьи-то вопли. Затем показался скачущий наметом казак, он закрутился среди марширующих ополченцев, крича:

Подскакав к Райчо, казак доложил, что комендант Систова приказал всем ополченцам немедленно занять оборону на западной окраине Систова, перекрыть дорогу на Плевну и держаться до последнего.

— Кажись, беда, ваш скородь: сказывают, турки от Плевны прорвались. А у нас здесь и сил-то, почитай, нет. И переправа!

Не надо было быть грамотным военным, чтоб понять всю катастрофичность создавшегося положения. Если прорвалась армия Осман-паши, то она всей силой обрушится на Систово, на единственные мосты и отсечет всю Дунайскую армию вместе с Главной квартирой и резиденцией царя под Велико Търново, в селе Радоницы.

Хорошо, что у ополченцев в сумках и заплечных мешках уже были патроны, и еле обученная дружина Николова побежала на дорогу.

Выбрав место, Райчо приказал немедленно чем угодно окапываться, послал в ближайшие дома за ломами, кирками и лопатами, предупредив, что, если хозяева не будут давать, забрать силой. Закричал вдогонку:

— Горбенко, Конопатов, Казимирчук, назад. Управляйтесь здесь. В деревню не надо. Вы русские.

— Мы, ваш скородь, украинцы, — возразили Горбенко и Казимирчук.

— Сейчас это все равно. Коли придется отбирать у жителей инструмент, то пусть это делают болгары. Горбенко, берите первую роту и закрепляйтесь на той высотке. Рядом лощина, по моему знаку рубите все деревья на засеку. Марш!

У необстрелянных ополченцев тревожно блестели глаза. Николов бегал от окопа к окопу и твердил одно и то же.

— Вот ваш бруствер — это Болгария. Задний край окопа — нет ни Болгарии, ни нас.

Через несколько часов на дороге показались интендантские повозки; затем проехали раненые казаки, они еле держались в седлах. И никто ничего толком не мог сказать, кроме того, что турки здорово ударили и много побили наших. Потом показались группами и в одиночку санитарные фуры. На многих ездовыми были сами раненые. Медперсонал разбежался.

Оказывается, уже днем по Систову пошли слухи, что русские под Плевной разбиты. А панику поднял пьяный казак не то с перепоя, не то из озорства; он проскакал через Систово, размахивая саблей и крича: «Турки! Турки!»

В Систове было много беженцев, лазареты, тыловые службы; все это вместе с населением бросилось к переправам. Казак ускакал по мосту в Зимницу, где был схвачен и позже публично расстрелян. Понтонерам с огромным трудом удалось спасти мосты от обезумевшей толпы и пропускать на левый берег только повозки с ранеными.

А на берегу, на улицах стонала, кричала, металась в ужасе толпа, ожидая расправы башибузуков. К вечеру стали успокаиваться. Приходили новые санитарные обозы. Скакали связные и нарочные. Они сообщили, что турок задержали. Но только на следующее утро жители Систова стали возвращаться по домам.

Двое суток, которые провел в бездействии Западный отряд Кридинера, Осман-паша не только использовал для укрепления Плевны, но и решил нанести удар во фланг с одновременным ударом с востока от Шумлы войсками Ахмет-Этюб-паши.

Выручил Скобелев-младший. Идя на помощь всего с несколькими сотнями казаков и одним батальоном, Скобелев ворвался в ряды бегущих с криком:

А кто из русских солдат не знал этого суворовского приема! И бегущие вспомнили, что за этой фразой последует команда на контратаку.

Удар повернувших лицом к врагу усталых солдат был настолько сильным и неожиданным, что даже проницательный Осман-паша решил, что подошли свежие силы, и прекратил наступление.

К этому времени из Никополя подошли свежий Галицкий полк и другие силы. Положение восстановилось.

В это время, ничего не зная о Плевне, генерал Гурко просил главнокомандующего разрешить оставить в Казанлыке часть болгарского ополчения с восьмью горными пушками, а всем передовым отрядом идти на Адрианополь. Но главнокомандующий запретил пехоте двигаться южнее долины Тунджи и приказал усилить набеги кавалерии. В этот же день из штаба армии пришло предписание о запрещении пехоте уходить из Казанлыка, сообщалось о неудаче под Плевной и о том, что в ближайшие сутки можно ожидать прибытия в Адрианополь передовых частей армии Сулейман-паши. Не исключалась возможность высадки войск в Варне. Переброшенные по железной дороге в Шумлы, они усилили бы угрозу левому флангу всей Дунайской армии.

Присутствие Александра II в войсках с резиденцией у Велико Търново сковывало действия главного командования, Перед ним непрестанно стоял зловещий призрак Седана, где в 1870 году французский император Наполеон III был захвачен в плен пруссаками. Императорская квартира представляла для турецкого командования заманчивую стратегическую и политическую цель. Поэтому половина русских войск была занята обороной особы государя императора. Позже это же было одной из причин нерешительности генерал-лейтенанта Радецкого в оказании помощи героическим защитникам Шипки.

Сулейман-паша прибыл в Адрианополь с тремя таборами из эгейского порта Деде-Агач и, узнав о своем назначении главнокомандующим всеми балканскими войсками, приказал Халюсси-паше из Филиппополя и Реуф-паше, растянувшему свои войска вдоль Балкан, идти к нему на сближение. Сосредоточивал силы для решительного удара на север.

Об этих намерениях генерал Гурко не знал. Он послал Казанский и Астраханский драгунские полки к Ени-Загре для диверсионных действий па железной дороге, в то время как войска Сулейман-паши шли по дорогам форсированным маршем на Ески-Загре (Стару Загору), куда спешили и таборы Халюсси-паши и Реуф-паши. В это время в Ески-Загре было четыре болгарские дружины и четырнадцать эскадронов с двенадцатью полевыми орудиями.

Правой колонной передового отряда командовал царский племянник герцог Николай Лейхтенбергский. Казачьи разъезды доносили, что на Стару Загору идут крупные силы турок. Генерал Столетов умолял герцога усилить оборону города, так как он, ключ к Балканам, забит беженцами с юга, востока и запада. Оставлять их на расправу янычар никак нельзя. Но вместо того чтобы укрепить Стару Загору хотя бы болгарскими дружинами, герцог начал метаться между Стара Загорой и Нова Загорой, то забирая с собой болгарские части, то отсылая их обратно.

Навстречу по дороге к Шипке все больше и больше попадалось беженцев, спешащих уйти через перевал на север. Они говорили, что с юга движется огромная армия Сулейман-паши. Насколько это было достоверным, Николов выяснить не мог, да и не располагал временем. Он вел отряд — маршевую роту едва обученных новобранцев — в распоряжение генерала Столетова, который, как сообщил ему на перевале командир 4-й дружины майор Редькин, находился со штабом в Стара Загоре.

В городе возле дома, где расположился штаб Столетова, толпилось много болгар — мужчин и парней. Остановив свою роту и приказав не расходиться, Райчо спросил у толпящихся, что это за люди, не пополнение ли. IIму ответили:

— Нет, господин капитан, это старозагорская милиция, народная, добровольческая.

— В штабе у генерала. Да вон он возвращается.

К Райчо подошел мужчина в добротном штатском костюме с аккуратной, ухоженной бородкой и в упор спросил:

— Капитан Райчо Николов? С пополнением? У вас есть лишнее… э-э… запасное оружие?

— Об этом я доложу своему начальнику, — ответил Райчо. — Простите, с кем имею честь?

— Петко Славейков. Взялся для обороны города собрать отряд добровольцев. Собрал. Но нет оружия. Пойду снова с вами к генералу. Стоит?

— Идемте, — ответил Райчо и на ходу рассеянно спросил — А вас иногда не принимают за нашего известного поэта Петко Славейкова?

— Принимают-принимают, — со странным смешком ответил начальник милиции.

Занятый своими мыслями, Райчо не заметил в голосе спутника ноток обиды и возмущения.

Мимо к штабу во весь опор проскакал запыленный казак, и по всему было видно, что вез он тревожную весть.

Выслушав рапорт Николова, Столетов спросил:

— Табельных запасных не дали ни одного, ваше превосходительство. Есть трофейные, вернее, найденные, — ответил Райчо — На марше я в порядке обучения развертывал роту в цепи на местах боев, ну и заодно собирали оружие. Имею сто тридцать два ружья Пибоди-Мартини и Снайдера, но мало патронов: по десятку на ствол едва наберется.

— Отдайте все эти ружья начальнику старозагорской милиции Славейкову. Найдите его, это ваш поэт, узнаете.

— Ради бога, извините, бай Петко, я хорошо знаю ваши стихи, но вижу вас впервые…

— Нашли время для объяснений, — буркнул Славейков, входя в кабинет.

— Немного оружия мы вам даем. — Он кивнул на сидящего за распределением новобранцев по дружинам адъютанта по строевой части Сухотина: — Сейчас штаб-ротмистр освободится и по боевым донесениям уточнит места, где у нас были стычки на марше, пошлете туда своих людей искать ружья и патроны. На местах серьезных схваток мы оружие собирали.

— Спасибо, генерал, я тотчас распоряжусь, — ответил Славейков.

— Минутку, — задержал его Столетов, постоял, потупившись, и строго посмотрел в глаза: — Нам еще не ясен замысел неприятеля, куда он нацеливается, на обходный маневр или на перевал. Ежели на перевал, то прежде всей силой обрушится на Стару Загору. Тут может быть всякое. Вы человек известный, почитаемый, постарайтесь подготовить население к мысли о возможном оставлении города.

— Значит, вы, генерал, не уверены, сомневаетесь?

— В своих ополченцах и наших солдатах не сомневаюсь, уверен, но так же не сомневаюсь в математике, в обыкновенной арифметике, а она сейчас совсем-совсем не в нашу пользу. Большего ничего вам сказать не могу. Честь имею! — И повернулся к Райчо: — Ну, а вас, капитан, благодарю за службу. Больше вы мне не нужны. Возвращайтесь на перевал к своей роте.

— Ваше превосходительство! — возмутился Райчо. — Какая моя рота? Наверняка из нее никто меня в лицо не помнит. Мне эти новобранцы и то более знакомы, чем дружинники так называемой моей роты.

— Боюсь, что капитан не успеет туда, — вдруг громко заявил начальник штаба, не отрываясь от карты. — Лучше дадим ему здесь роту новобранцев и припишем ее к 3-й дружине. Только взводных сейчас не подобрать. Некогда перестановками заниматься.

— У меня хорошие унтеры, справлюсь, — ответил Николов.

Когда Райчо вышел из штаба, к нему обратился еще совсем молоденький, почти мальчишка, паренек:

— Капитан, пожалуйста, объясните нам устройство ружей и револьверов, какие имеются у русских и османов, их особенности и как ими пользоваться.

— Доброволец Дмитр Благоев, а это мои друзья-добровольцы! — Парень показал на стоящих за ним таких же молоденьких парней и добавил — Раз оружия нет, то надо его добыть, а добыв, сразу пускать в дело.

— Следуйте за мной, дам грамотного фельдфебеля, а что он не сможет объяснить, расскажу сам, — ответил Райчо.

Боясь оказаться запертым в городе, Столетов выдвинул дружины на окраину и велел окапываться. Надеяться на распорядительность герцога было бессмысленно, ждать скорой помощи Гурко тоже.

Линия обороны не имела удобных позиций. С юга шла полоса виноградников и кукурузных полей. С севера они простирались до отрогов Балкан. Линия обороны получалась несообразно большой для четырех дружин и двух конных полков, если они успеют подойти.

Солдатами не рождаются. Солдатами становятся, и каждому на долю выпадает свой отрезок времени становления. Болгарским ополченцам предстояло всего за несколько суток испытать все превратности солдатской службы, познать всю черствость и горечь солдатского хлеба. И если большинство ополченцев уже побывали в деле, прошли по хаинкиойским кручам, вкусили радость победы в сражении за Шипку и перевал и в какой-то степени уже привыкли к солдатскому тяглу, то новичкам, которых привел Николов, предстояло почти то же самое проглотить разом.

Сначала на жаре рыли окопы, ковыряли землю, и далее унтеры ворчали, что это бесполезно. Да если бы ковырялись в одном месте, а то только кончили копать — белшт связной с приказом занять позицию триста сажен западнее. И так неоднократно. А что было делать командирам всех степеней, когда они знали только одно — удержать Стару Загору. Но как это осуществить на таком растянутом участке, окончательно решить не могли.

Солнце палило неимоверно и валило людей на землю. Ополченцы сбрасывали толстые суконные мундиры, работали в исподнем, полуголые, и глоток воды каждому казался высшей наградой.

Потом по ним начала бить тяжелая артиллерия, и даже опытным четникам становилось не по себе. Они бывали в отчаянных схватках, но тогда видели лица врагов, дрались…

А тут откуда-то доносится тяжелый раскат, в небе появляется нарастающий вой, вздрагивает почва, дыбом становится земля, грохот бьет в уши и легкие. И ничего нельзя сделать.

Некоторые ополченцы молятся. С каждым приближающимся воем снаряда спины их каменеют в ожидании удара. Ведь любому кажется, что снаряд летит именно в него…

Рядом с Николовым лежит молоденький горнист Цонко. После каждого разрыва, когда еще не осела пыль, он поднимает голову и озирается, словно все видит впервые. Райчо кричит:

Горнист вытаскивает из-под себя трубу и начинает протирать ее рукавом.

Находясь на позиции за 1-й дружиной, генерал Столетов и герцог Лейхтенбергский видели, как в зарослях показались густые цепи турецкой пехоты. За нею сверкали штыки нескольких таборов, идущих колоннами. Лаже на глаз был очевиден громадный численный перенес неприятеля. (На самом деле только в артиллерии гурки превосходили в семь раз, а в людях и того более.) Столетов повернулся к герцогу, чтоб спросить… и понял, что бесполезно. И раньше-то это был изнеженный аристократ с тонкими удлиненными чертами лица и закрученными в шильца донкихотскими усами. Теперь рядом стоял жалкий, растерянный человек с лихорадочно бегающими глазами, и на его узких опущенных плечах нелепо блестели плетеные генеральские погоны.

— Ваше высочество, смотрите, войска Вессель-паши отрезают нас от дороги на Казанлык, осталось всего полторы версты, а дорога забита беженцами. Что предпринять?

— Сами… сами… распорядитесь, генерал… я что-то не могу сообразить.

Столетов стиснул зубы так, что вздрогнула голова, и, сдержавшись, сказал:

— Я отправляю нарочного к Гурко. Напишите ему о своей болезни.

— Да-да, Николай Григорьевич… дайте мне бумагу и… чем писать.

И в самый разгар боя командир правой колонны передового отряда герцог Николай Лейхтенбергский направил Гурко письмо: «Я со всей откровенностью должен признаться, что не способен начальствовать вверенным мне отрядом. Никогда не служив, я поневоле должен слушаться советов. В настоящие серьезные минуты такое положение может привести к прискорбным последствиям. Я нравственно и физически болен».

Николов слышал, как справа шла ружейная пальба и неслись крики. Это дрались 2-я дружина и сотня драгун против рвущихся к дороге на Казанлык таборов Вессель-паши.

Но вот засверкало в зарослях впереди, и Николов крикнул:

Горнист вскочил, и привычный гортанный звук поднял ополченцев с земли. Как и другие офицеры, Николов понял, что сейчас лучше драться в чаще, чтобы турки не видели, как мало болгар.

Отбив атаку, ополченцы бросились к кустам, запихивали в рот гроздья кислого, чуть подрумяненного солнцем винограда. Бросали гроздья раненым, которые были не в силах подняться. Не сразу Райчо расслышал крик:

— Эй, братушки, а ну в стороны! Мы сейчас чесанем!

Номера горной батареи капитана Константинова подкатывали свои пушки. Николов отвел людей. Дав несколько залпов картечью, батарейцы послали в чащу еще несколько гранат.

В это время с криками «Аллах!» показались неприятельские шеренги и устремились к позиции 3-й дружины, над которой развевалось Самарское знамя, стали обходить ее с двух сторон.

Николов видел, как, припадая на левую ногу, командир 2-й роты штабс-капитан Усов вырвался вперед, крича по-болгарски:

Мимо него бежали турки, стремясь к знамени. Батарея Константинова открыла удивительно частый огонь во флаг неприятеля. Самарское знамя упало, но вскоре вновь поднялось.

— Капитан, отбивайся сам! — крикнул Константинов Николову. — Там опаснее!

И батарейцы покатили пушки к 3-й дружине. А Райчо крикнул:

А горнист, растерянно моргая, пытался сложить вместе перебитую пополам трубу…

— В атаку, напред! — закричал Цонко, бросаясь к зарослям. Оттуда доносились звуки трубы турецкого горниста.

А тот, как мальчишка в чужом саду, пригибаясь, сломя голову мчался к туркам, подобрав на пути ятаган. Подпрыгнул, извиваясь в воздухе всем телом, увернулся от направленного в грудь штыка и исчез в зарослях. И оттуда полетели знакомые звуки горна.

Дым, застилающий чащу, был настолько густым, что солнце просвечивало красным пятном.

В последний год Николову пришлось много повидать людей, особенно когда он надевал белую папаху. Но он не успевал их запомнить, и сейчас только видел, как эти незнакомые ему жизни вспыхивают и угасают навсегда.

Сзади снова загремела батарея, и было слышно, как справа и слева, рикошетя и воя, сечет кустарник картечь.

Выйдя из зарослей, Николов первым делом посмотрел на позицию 3-й дружины. Знамя было на прежнем месте, но им сейчас размахивал командир дружины подполковник Калитин, держась обеими руками за обломок древка и что-то крича. На самом деле знамя поднималось уже в третий раз. Донеслись с детства знакомые слова гайдуцкой песни. Ее сейчас не пели, а бросали хриплыми голосами слова, как гранаты:

Невдалеке турки прорвались вперед, бежали, перепрыгивая через трупы. Но трупы вдруг стали хватать их за ноги, валить на землю и вырывать из рук ружья. В этой свалке, размахивая саблей, метался тот самый парень, который просил у Райчо объяснить устройство русских и турецких ружей.

— Капитан! — прокричал Константинов. — Братцы, приказано отходить! Держите мои фланги, я еще поугощаю!

Быть может, впервые в тактике артиллерии этот умный командир применил гибкое маневрирование огнем и колесами, да и сумел обучить людей. Батарейцы сами догадывались, когда послать врагу гранаты, когда ударить шрапнелью, когда сыпануть картечью. Константинов велел, чтоб при наступлении или отходе всегда стреляло три орудия, а одно было на ходу. И сигналом к движению следующего орудия были выстрелы пушки, занявшей новую позицию. И так в течение всего боя.

И здесь ополченцам еще раз пришлось испить солдатского горя. Они были готовы драться до последнего на окраинах города. Они лучше русских понимали, какая участь ожидает всех жителей, когда на улицы ворвутся османы… Но главным в этом бою оказалась не оборона города, а защита Шипкинского перевала, чтоб дать беженцам уйти по нему, вывезти раненых, удерживать его для будущих наступлений.

На кривых и тесных улицах, охваченных пожаром, среди исковерканных повозок и беженского скарба завязывались рукопашные схватки. Уступив беженцам дорогу, батарейцы подпускали неприятеля на 20–30 сажен и, дав несколько картечных залпов, заваливали улицу баррикадами из повозок. На северной окраине города метались драгуны, не давая таборам выйти к дороге на Казанлык. А по ней в пыли, реве и стенаниях катился поток беженцев. Болгары и драгуны перемешались, возникали импровизированные отряды, и они дрались, отходя шаг за шагом.

С большим порядком сумела отойти только 3-я дружина, с которой шел полковник Депрерадович. Сняв последние заслоны и подобрав раненых, дружина оставила несчастный город. Сопротивление защитников было настолько яростным, что Сулейман-паша, зная о своем перевесе в силах, не решился преследовать отступающих. Да, наверное, и не смог бы этого сделать, так как ворвавшиеся в город войска занялись грабежом и резней.

После войны на судебном процессе в Константинополе, оправдываясь за поражение в войне, Сулейман-паша ответит, что потребовалось еще более суток, чтобы выбить оставшихся в городе раненых солдат и болгар.

В Стара Загоре турками было уничтожено 20 000 мирных болгар.

…В знойном ущелье по дороге на Казанлык в пороховой вони, запахах крови, пота и пеленок двигался людской поток. Шли полуголые ополченцы, отдав свою одежду беженцам и изорвав рубахи на бинты. Солдаты в полной выкладке тащили на плечах детей. Раненые брели, цепляясь за повозки. Фляги давно опустели. Все вокруг кричало, стонало, ругалось. Впереди колыхалось Самарское знамя в руках пятого за сегодня знаменосца — унтер-офицера Фомы Тимофеева; его поддерживал ополченец Никола Корчев, неся в другой руке обломок древка. Четверо знаменщиков были убиты, и среди них подполковник Калитин; слова его клятвы при вручении оказались пророческими.

С юга доносился раскатистый треск. И все на дороге вбирали головы в плечи, совали их под телеги, замирали, слушая нарастающий разноголосый вой летящих пуль. Они звонко щелкали, взбивая облачка пыли, или с тупым звуком вонзались в человеческие и конские тела.

Это два турецких табора у входа в ущелье стреляли залпами навесным огнем наугад по площади, зная, что многие пули, направленные в большую и густую толпу, найдут свою жертву.

Русским солдатам и болгарским ополченцам здесь довелось испытать самое страшное из всех отступлений, самое горькое — это отступление вместе с беженцами.

Невесть откуда взявшийся гренадер-кексгольмец, наверно из связных, нес на руках завернутую в лохмотья девочку. Она ничего не говорила, не кричала, а только судорожно вцепилась грязными ручонками в набухший от пота ворот солдата. Что видели ее глаза, можно было только догадываться. Идущие рядом солдаты рассуждали:

Опять донесся раскатистый треск. Солдат прижал девочку к животу, скорчился, прикрыв спиной, словно от дождя. Засвистело, защелкало. Дико закричали раненые. Потом, тронувшись дальше, кексгольмец спокойно пояснил:

— Дураки вы, братцы, и балбесы. И вовсе не гречанка, не болгарка, не турчанка… Она — дите. А коли имя отшибло, то свое дадим — не пропадет^[5].

Райчо шел со своим отрядом новичков, залпом хвативших сверх меры солдатского горя, утешал как мог, заявляя, что в любой войне всегда есть временные неудачи, поражения, отступления. Неприятель тоже не дурак, и его голыми руками не возьмешь. Чуть оплошал — и он перехитрит, осилит тебя… Но, как назойливый слепень, в голову лезло воспоминание о Сербии. Тогда Сербию спасла от полного поражения Россия. Россию же спасать некому, у нее есть только недоброжелатели. «Господи, что я думаю, ведь сам же внушаю дружинникам, что на войне временные неудачи неизбежны». И Николов стал объяснять ополченцам, какое значение имеет для армии защита Шипкинского перевала.

И как назло, когда изнывающие от жары, уставшие, раздетые войска достигли Шипкинского перевала, ударили дожди, резко похолодало, а людям не из чего было строить шалаши, негде было укрыться от ливней и нечем, кроме штыков, копать землю… А через перевал днем и ночью на Габрово шли и шли толпы беженцев и гурты скота…

Оборону Шипкинского перевала поручили генералу Столетову, подчинив его с болгарским ополчением 2-му корпусу, усилив тремя батальонами орловцев, четырьмя казачьими сотнями и 27 орудиями — всего 5000 человек… Это против 27-тысячного войска при 48 орудиях, предназначенных Сулейман-пашой для захвата перевала.

Передовой отряд был расформирован, и генерал Гурко послал дружинникам прощальное письмо, заканчивающееся словами: «Вы ядро будущей болгарской армии. Пройдут года, и эта будущая болгарская армия с гордостью скажет: „Мы потомки славных защитников Ески-Загры“».

А пока это ядро было исхудавшим, обросшим, со сбитыми в кровь босыми ногами и с неисправными ружьями. Половина их вышла из строя от стрельбы. Только 4-я дружина имела воинский вид, ибо она была оставлена для прикрытия перевала. Сейчас во временное командование ею вступил капитан Николов.

Осмотрев позиции и людей, Столетов вернулся в свой шалаш и стал готовить донесения. Думая о будущем ополчения, в первом донесении он привел прощальное письмо Гурко и далее написал: «Бой под Ески-Загрой показал, что болгары могут драться и умирать героями. В конце концов, по моему крайнему убеждению, мы должны преодолеть все затруднения и сформировать правильную болгарскую милицию в возможно большем размере». Донесение Столетов адресовал прямо в Главную квартиру, надеясь, что, может, это убедит князя Черкасского.

Потом внимание генерала привлекла записка об утраченном обмундировании и снаряжении, и он спросил адъютанта Ильина:

— Штабс-капитан, это потери с убитыми и ранеными?

— Нет, ваше превосходительство, о потерях в людях и их снаряжении указано в сводке, приложенной к боевому донесению.

— Куда же это девалось? Как обосновать списание?

— Скатки и мундиры под раненых подкладывали, отдавали беженцам. И котелки тоже. Некоторым семьям не в чем было принести воду и готовить пищу, а полно было стариков, женщин, детей, больных. Сапоги у многих развалились, да и ноги сбили в кровь. Кстати, ваше превосходительство, солдаты и драгуны тоже отдавали все с себя беженцам и раненым.

— Драгуны нам не пример. За них есть кому заступиться. Сам великий князь им благоволит, а вот князь Черкасский только и ждет, в чем упрекнуть бы ополченцев. Сколько при этом оружия потеряно?

— Ружей утрачено меньше, чем число убитых и раненых. Многие ополченцы принесли по два ружья.

— Так вот и пишите, что, несмотря на такие потери, эти люди принесли с собой не только свое оружие, но и ружья товарищей, павших на поле боя.

Свое донесение в штаб корпуса Столетов закончил словами: «Вынужден просить сменить ополчение с Шипкинского перевала ротами Орловского полка. До крайности неисправна доставка хлеба. Неимение сухарного запаса — почти поголовно; отсутствие обуви; патроны подмочены и вряд ли в настоящее время годны. С началом холодной и сырой погоды многие отлучаются самовольно искать хлеб и одежду; впереди — изнурительная лихорадка и голодный тиф; чтоб спасти ополчение, необходимо вывести по крайней мере в г. Габрово, дать им отдых, укомплектовать и все исправить. Палаток у нас нет».

Вскоре на перевале суточная норма хлеба была снижена до 1/4 фунта (100 г) на человека.

Начальник штаба армии ответил, что помощи дать не может, кроме двух заново сформированных дружин из Велико Търново и Систово.

Положение Дунайской армии было трудным. С запада, из Плевны, грозил Осман-паша. С востока наступлением от Рущука турецкие войска пытались отсечь армию от переправ. Прорыв ликвидировала 33-я дивизия генерала Тимофеева. Кроме того, Главная квартира боялась удара от Осман-Базара на Велико Търново, резиденцию императора, и просила из России подкрепления.

Это понимал не только Столетов, но и многие офицеры. Столетов сознавал, что сломался в самом начале главный замысел плана Обручева — Милютина, предусматривающий численность передового отряда в 160 тысяч человек. Ныне против кадровой многочисленной и хорошо вооруженной армии отправили через Балканы отряд Гурко всего в 12 тысяч штыков. И он, уже воевавший против численно превосходящего противника и понесший потери, вряд ли мог закрепить успех.

Неправильно было использовано и болгарское ополчение. Оно шло в составе русских войск и было лишено возможности проникать во вражеский тыл и становиться ядром восстаний в Южной Болгарии… Но на то была воля государя.

На следующий день после отказа в помощи Столетов разрешил дружинам спуститься с перевала в деревню Шипку. Там в разграбленных турками и брошенных населением домах ополченцы обсушились, подлатали одежду и даже ухитрились испечь хлеб. Но этот комфорт длился недолго.

Облака пыли на дороге из Казанлыка стали выше и гуще, сквозь гул потока беженцев доносились выстрелы. Было ясно, что это башибузуки и черкесы настигали беженцев и творили расправу. Разведчики сообщили, что турки стали на бивак на Казанлыкских высотах.

Столетов приказал 4-й дружине, если она окажется под угрозой окружения, оставить деревню Шипку и отходить к перевалу. А на следующее утро телеграфировал Радецкому: «Весь корпус Сулейман-паши, видимый нами как на ладони, выстраивается против нас в восьми верстах от Шипки. Силы неприятеля громадны, говорю это без преувеличения; будем защищаться до крайности, но подкрепление решительно крайне необходимо».

Передавая в ставку донесение Столетова, Радецкий добавил: «Предполагая, что можно ожидать наступления главных сил со стороны Осман-Базара, я оставляю резерв до времени близ Търнова».

Деревня Шипка горела. Снаряды падали и падали, обрушивая на защитников град камней и горящие головни.

Мимо по шоссе неслось месиво обезумевших людей и скота. Николов метался от взвода к взводу и твердил одно: беречь патроны. Их было мало, а день еще только начинался.

К четырем часам пополудни вместо башибузуков и черкесов пошли в наступление части низама фронтом в десять верст, упираясь флангами в села Янина и Шейново. 4-й дружине оставалось или погибнуть среди развалин, или хоть немного усилить собой малочисленный гарнизон перевала.

Вот и 4-й дружине довелось до конца хлебнуть всю горечь и весь ужас отступления с толпой беженцев. Женщины протягивали дружинникам детей, прося спасти хоть их. Другие, окончательно обессилев, цеплялись за полы мундиров, приподнимались, хватались за дула направленных на турок ружей, поворачивали к себе, умоляя застрелить или заколоть.

С перевала все это видели и ничем не могли помочь. Стрелять в это месиво, в котором сверкали сабли черкесов и штыки ополченцев, было бессмысленно. Идти в контратаку — значит увязнуть в толпе, погубить себя и оставить беззащитным перевал.

Артиллеристы у орудий стонали от бессилия, в ближние ряды неприятеля стрелять было нельзя, угодили бы и по беженцам. А бить по дальним войскам турок было рано, берегли снаряды для более решительного боя.

В восемь вечера Столетов отправил телеграмму: «Если неприятель не решится напасть на нас ночью, то на рассвете непременно последует общее нападение. Мы уже стреляем по подходящим колоннам; еще раз повторяю: все разыграется здесь. Несоразмерность сил очень велика. Шипка слишком важна для армии, чтоб можно было рисковать ею».

А Радецкий все еще считал, что это только демонстрация, и ожидал удара с востока на Велико Търново.

Защитники Шипки могли оборонять участок в 750 сажен длиной и шириной от 500 до 30 сажен. При этом неприятель имел возможность ворваться на позиции по пешим тропкам… И не было возможности выделить людей не только для обороны этих троп, но даже для наблюдения. Надо было стягивать силы в кулак.

Сознавая, что Радецкий еще не скоро поймет, где решается судьба Дунайской армии, а следовательно, и не скоро придет помощь, Столетов ходил по позициям, посылал нарочных и обманывал всех надеждой на скорое подкрепление.

Опустилась душная ночь. Защитники сооружали из камней брустверы, и камни снова были горячими. Солнце вновь выступило союзником турок, испарив последние лужи, которые так бы пригодились для питья и промывания ран. Внизу догорала деревня Шипка и мерцали тысячи костров врага. Иногда тишину прорезывал дикий вопль. Это шныряющие в темноте башибузуки находили раненого солдата или прятавшегося беженца.

К ночи из Габрова прибыл майор Редькин и велел Николову возвращаться в свою роту. Возможно, что турки начали бы наступать ночью, если бы их разведчики добрались до русских аванпостов, но они напоролись на первую линию 4-й дружины и были перебиты в рукопашной.

На рассвете Столетов приказал 4-й дружине отойти за гору Святого Николая и стоять в резерве вместе с 1-й дружиной и тремя ротами орловцев. Но это было только название — резерв. С утра, когда на Шипкинский отряд в 5000 человек пошли 27 ООО турок, любое место стало передовой позицией.

…Была пальба. Озверевшие, закопченные, блестевшие от пота лица своих и турок, страшное ощущение жажды и ярость, ярость!.. Снова ломались проклятые шаспо, плевались в лица стрелков пороховыми газами через прогоревшие обтюраторы… Да это было не так уж важно: и на уцелевшие ружья не хватало патронов. Николов видел, как вдруг исчезал кто-нибудь из дружинников, и вначале думал неладное, но вскоре тот возвращался довольный, неся в руке «крынку» и патронную сумку, взятые у убитого орловца. И Райчо решил, что те, кто не возвратился, не могли вернуться. На шипкинской позиции не нашлось бы и квадратного аршина, где мог бы укрыться трус.

К полудню, к радости защитников, подоспел измотанный маршем Брянский полк полковника Липинского и был брошен на защиту горы Святого Николая^[6].

Было непонятно, как и откуда появлялись крестьяне и крестьянки с кувшинами воды и узелками с пищей; холстина тотчас шла на бинты. К концу дня защитники стали рвать на бинты брезент немногих палаток, а крестьяне появлялись все реже и реже. Было ясно, что турки обходили позицию.

Единственным источником остался ручей у восточного склона горы Святого Николая. К вечеру к нему стало пробираться легче. Солдаты уже ползли по траншее, образованной трупами ранее убитых здесь товарищей.

Последняя, девятая атака турок была отбита уже в темноте. Кричали раненые. Защитники ползали по горе, собирая камни, втроем, вчетвером подкатывали их к краю, чтоб сбросить завтра на атакующих.

Сулейман-паша телеграфировал султану: «В моих руках обе дороги, ведущие из Габрово до русской позиции, в мои руки попали все родники, из которых русские пили воду. Если на то воля Аллаха и противник не попытается бежать, я его уничтожу».

Паша хвастался. Дорога на Габрово была свободной, а та ярость, с какой были отбиты все девять атак, заставила Сулейман-пашу перестраивать свои силы и заново проводить рекогносцировку. Защитники Шипки выиграли один день. Весь этот день их позиции долбила артиллерия всех калибров, а защитники таскали камни, складывали брустверы, подкатывали к обрывам глыбы, чтоб сбрасывать вниз. Лица защитников уже ничего не выражали, кроме тупой обреченности. Люди не падали наземь при близких разрывах снарядов, они уже отрешились от всего и знали только одно, что отсюда не уйдут.

С четырех утра следующего дня турецкая артиллерия вновь обрушила огонь, а пехота пошла в атаку на позицию «стальной» батареи. Она называлась так потому, что у пушек были стволы из стали, но после шипкинской эпопеи все были уверены, что название батарея получила за стойкость и мужество. Артиллеристы вместе с ротой брянцев штыками и камнями отбили все атаки неприятеля.

В горячке боя Николов вдруг ощутил тревогу, сначала даже не поняв ее причины. Потом вспомнил, что сзади, на стыке с 1-й дружиной, находится овраг. Защищен ли он? А может, его уже некому оборонять? Ополченцы роты Николова, укрывшись за камнями, стреляли редко, тщательно прицеливаясь, и не ежились от ударов пуль поблизости. Неприятель огня не усиливал: наверно, готовился к очередной атаке и собирал силы. Райчо вскочил, подбежал к оврагу и несколько секунд оторопело смотрел вниз, не понимая, зачем здесь сейчас игра в пятнашки.

Внизу на склоне, пытаясь выбраться наверх, быстро перебирая руками и ногами, метался мальчишка, а за ним, растопырив руки, гонялся запыленный солдат без шапки. В оглушенное и истощенное сознание проникла нелепая мысль: «Нашли время для забавы». А потом еще глупее: «Поймает или нет?» И вдруг Райчо понял, что это турецкий солдат, потерявший феску, ловит болгарского мальчишку. Увидев Николова, мальчишка стал что-то кричать, показывая вниз, а турок схватил ружье. Николов опередил его выстрелом из револьвера, и тотчас вверх полезли турецкие солдаты. Сначала, когда подкрадывались, они не стреляли в мальчишку, боясь выдать себя, теперь палили вовсю.

Николов кричал, звал па помощь, бесполезно щелкал курком разряженного револьвера, подавляя в себе желание укрыться за камнями. Надо было, чтоб турки стреляли, тогда услышат наши. Трясущимися от усталости пальцами Райчо засовывал в гнезда горячего барабана патроны.

Мимо пробежал ополченец Леон Кудров, держа над головой неразорвавшуюся турецкую шестидюймовую гранату, крича:

За ним бежали еще десятка три дружинников. Брошенная граната, ударившись головкой о камень, взорвалась. В дыму образовалась свалка сцепившихся в рукопашной людей. Отбив атаку и оставив несколько ополченцев для прикрытия, Николов вернулся в свою роту, лег за камнем. Снизу с пороховой вонью поднимался смрад разлагающихся трупов. Прерывистое дыхание возле уха заставило Райчо обернуться. Тот самый мальчишка, вытянув грязную худую шею, с любопытством разглядывал панораму боя. Николов заорал на него, отпихнул, а он лез, умолял дать посмотреть и хоть разок стрельнуть. Николову удалось его отправить с запиской в лазарет к доктору поручику Вязанкову: «Доктор, сбереги мальчишку. Николов». Но вскоре увидел и самого Вязанкова, Он вел забинтованных, ковыляющих на самодельных костылях ополченцев на помощь сражающимся.

Находившийся в командировке на «стальной» батарее артиллерийский инженер Киснемский с группой раненых батарейцев и солдат, оставшихся без патронов, ухитрился организовать тут же на позиции «поточное производство» ручных гранат из неразорвавшихся вражеских снарядов и подручных материалов. И тут же бросали гранаты на головы атакующих.

До полудня было отбито шесть атак огнем, штыками и камнями. Защитники страдали от голода и жажды. Сухари кончились, кончался и брезент палаток, которые рвали на бинты. На некоторых батареях осталась только картечь для самообороны.

Еще вчера Радецкий известил, что высылает помощь. И сейчас защитники надеялись на нее. Только один Столетов знал, что помощь подоспеет в лучшем случае к концу дня, а то и к утру следующего. Войскам предстоял путь из Габрово в 60 верст, и все в гору. Подольскому и Житомирскому полкам нужно было одолеть не менее 76 верст.

Идущие на Шипку солдаты побросали ранцы. От солнечного удара свалились полторы сотни человек. Командиры, видя измождение людей, были вынуждены в трех верстах за Габрово объявить привал… А с перевала прискакивали озверевшие казаки-ординарцы, кричали на солдат и офицеров, молили о помощи, ругались и уносились обратно. Солдаты, кто мог, поднимались и тащились в гору, останавливаясь для передышки через каждые 40–50 шагов.

К пяти пополудни почти полностью кончились снаряды на батареях. Лишь у немногих солдат осталось по одному-два патрона. Некоторые ложементы были завалены трупами, и некому было защищать. Даже такой боевой командир, как полковник Липинский, прислал Столетову записку: «Скажите верно, будет нам свежая помощь? Нельзя так обманывать солдат». А что Столетов мог ответить?

Командир 4-й дружины майор Редькин приказал знаменщику оторвать знамя от древка и спрятать его под мундиром. Знаменщик долго не мог понять приказания. Потом огляделся с тоской и отчаянием и попытался оторвать полотнище, но не хватало сил. Потускневший от времени и невзгод, лев с саблей, казалось, вздрагивал, как от боли, вспыхивали и гасли буквы: «Свобода или смерть!» Ополченец подошел к товарищам, которые за камнями пытались изготовлять ручные гранаты из дополнительных зарядов, подобранных у разбитых пушек, стал запихивать их в карманы и за пазуху. Потом снова ухватился за полотнище и умоляюще посмотрел на майора. Редькин, чувствуя на себе такие же умоляющие взгляды других ополченцев, опустил голову и молча отошел в сторонку.

А по Габровскому шоссе, растянувшись, брели в гору солдаты подмоги, останавливались в изнеможении, и знойное балканское небо отражалось в их глазах звериной тоской.

По обочинам стояли беженцы, у которых не хватило сил добрести до Габрова, прижимали к себе детей, вслушивались в грозовые раскаты, катившиеся с гор, что-то шептали, увидев солдат, осеняли их крестным знамением, вместе с детьми опускались на колени, кланялись… Не то благословляли, не то отпевали…

Сгорбленный старик у нераспряженной, груженной скарбом повозки вдруг начал кричать, махать руками, подзывая солдат к себе. А они, не останавливаясь, брели мимо.

Тогда старик начал сбрасывать с воза узлы с пожитками, затем присел, пытаясь плечом опрокинуть повозку, К нему подбежали женщины и помогли свалить поклажу. Поставив повозку на колеса, старик стал настегивать изможденную клячу и выехал на дорогу, прямо к солдатам.

— Стой, братцы! — прохрипел унтер, подняв руку. — Не садись, клади ружья и ранцы!

И повозка пошла в гору, нагруженная оружием, снаряжением, облепленная солдатами, держащимися за телегу и оглобли.

…В косых лучах заходящего солнца на Габровское шоссе, ранее только простреливаемое турками, вышли первые группы вражеских солдат. Их становилось все больше и больше. Кольцо замкнулось. Турецкие солдаты кричали, размахивали ружьями и фесками, приветствовали мчавшуюся на помощь конницу.

Сулейман-паша, получив донесение о выходе войск на Габровское шоссе, застыл, тяжело глядя на заваленные трупами, дымящиеся и грохочущие кручи, только молча кивнул в ответ и не решился послать в бой последние резервы.

Скачущие к Шипке всадники вдруг начали раздваиваться, и на турок со штыками наперевес бросились солдаты 4-й стрелковой бригады. Это было настолько неожиданным, что турки разбежались в панике.

Снова выручили неприхотливые казачьи лошадки. Донцы посадили с собой в седла по солдату и двинулись к перевалу. Командир бригады Цвецинский забрал артиллерийских и обозных лошадей для доставки пехотинцев.

Скорее чутьем, а не слухом поняли шипкинцы, что помощь пришла. Потом с севера донеслись выстрелы горных пушек Радецкого.

К ночи на перевале собралась вся 4-я стрелковая бригада, и генерал Радецкий вступил в командование всем гарнизоном. Вместе со стрелками, сгибаясь под ношей, появились габровцы с провизией, водой, вином и бинтами.

За этот бой турецкие историки окрестили Сулейман-пашу палачом и мясником. А он в донесениях просил у султана помощь в 15–20 тысяч штыков.

В течение трех последующих дней Радецкий посылал на штурм турецких позиций, достаточно укрепленных, все новые и новые силы. Турки, засевшие на ближайших высотах, снарядов и патронов не жалели: об этом позаботились англичане. Кстати, артиллерией у Сулейман-паши командовал англичанин Леман-паша.

Наконец после больших потерь, понимая, что может случиться новая Плевна, Радецкий прекратил атаки. Был убит командир Габровского отряда генерал Дерожинский, ранен командир 14-й пехотной дивизии генерал Драгомиров.

Ополчение вконец измоталось и понесло такие потери, что держать его на перевале не было смысла, и Радецкий приказал отвести его в Габрово вместе с уцелевшими орловцами и брянцами.

Николов сидел, привалясь к камню так, чтобы видеть позицию своей роты и что творилось внизу под склоном. Оттуда доносился лязг лопат и кирок. Солдаты, ополченцы и жители ближайших деревень, пришедшие на помощь, копали братские могилы. Неприятельские позиции молчали. Но от турок можно было ожидать любой каверзы, и поэтому рота Николова находилась в немедленной готовности прикрыть огнем или контратакой похоронные команды.

Глядя на своих ополченцев, Райчо с горечью подумал, что сам стал походить на тех заносчивых офицеров, которых высмеивал с товарищами в полку. Высмеивал и презирал тех ротных командиров, которые порой не знали в лицо даже своих фельдфебелей, а рота для них была только безликим строем в столько-то штыков, разделенная на взводы и отделения. Молодые офицеры отвергали такое отношение к солдатам, и не только под влиянием новых демократических веяний, но и потому, что в повседневной службе, на учениях и, конечно, в бою убеждались, как важно офицеру знать характер, особенности, настроение каждого подчиненного. По-разному выполняются команды: «Эй, ты, вперед!» или «Рядовой Петров, вперед!» А иногда, в минуту опасности, можно и по имени: «Вперед, Алексей!»

Так было у Райчо на прежней службе, так было в Сербии. Но с началом этой войны он стал «мальчиком на ответственных побегушках» у генерала, а для своей роты в двести человек, в двести личностей и судеб — мертвой душой. Он не успевал познакомиться с подчиненными, как снова вызывали в штаб и давали новое поручение Столетова.

Так рассуждая, Райчо рассеянно следил, как вдоль линии стрелков шел фельдфебель Опара. И хотя его мундир, брюки были заношены (как и у всех), фельдфебель сделал все, чтоб привести обмундирование в порядок, и теперь делал замечания ополченцам, заставляя чиститься и латать тут же, на позиции, одежду.

Ополченцы в ответ что-то говорили фельдфебелю, и по тому, как иногда осторожно косились на своего ротного командира, Райчо догадывался, что разговор касался и его.

Фельдфебель еще раз оглядел себя, четко подошел к Николову и доложил, что весь личный состав роты, как и других рот, просит не сменять их с позиции, так как 4-я дружина не участвовала в боях за Стару Загору, а охраняла перевал, и поэтому дружинники считают себя в долгу перед остальными ополченцами.

Райчо рассмеялся, догадавшись, почему на него косились: ведь он-то с отрядом новобранцев защищал Стару Загору. Встав, капитан ответил:

— Я целиком согласен, фельдфебель, с желанием роты и тотчас доложу об этом по команде.

Майор Редькин, выслушав доклады командиров рот о единодушном желании ополченцев остаться на охране перевала, облегченно вздохнул. Райчо понял, что командир дружины не может себе простить малодушия, когда незадолго до победы он приказал знаменщику оторвать знамя от древка и спрятать под мундиром. Согласившись с желанием дружинников, майор отправился с докладом к командиру бригады полковнику Вяземскому.

…Садилось солнце, освещая скалы и сверкая на штыках строившихся в походную колонну батальонов и дружин. Ополченцы 4-й дружины стояли на своих боевых местах и даже не оборачивались на уходящих, всем своим видом показывая, что выполняют свой долг.

Глава 6. ЛИЦО ВОЙНЫ

Столетова Райчо встретил, когда тот выходил из госпиталя.

Конечно, было нарушением субординации обращаться через голову своего непосредственного начальника, но Николова в который раз откомандировывают в личное распоряжение генерала, и, хотя Райчо все указания получил от нового начальника штаба графа Келлера, назначенного вместо раненного на Шипке Рынкевича, хотелось выложить свои соображения самому генералу.

— В штабе были? Прихватили вашу белую папаху?

— Все инструкции и документы получил, ваше превосходительство. А в отношении папахи превращаюсь в мистика. Мне кажется, что она живая и существует сама по себе. Но у меня есть к вам просьба…

— Н-да. Я сегодня зван на ужин к его высочеству, но около часа имею. Идемте в коляску. Потом навестите своих раненых.

— Ваше превосходительство, после отдыха в Габрово, насколько я наслышан, нас намереваются разбросать — кого в Червен Брег, кого в Стоманевцы, кого в Боевици, кого в Зелено Древо… — Николов умолк, подбирая слова и видя, как у ворот госпиталя мнется с ноги на ногу адъютант по строевой части штаб-ротмистр Сухотин с папкой в руках. Райчо спросил прямо: — Нас на гарнизонную службу определяют?

Столетов ткнул ножнами сабли кучера в спину и бросил:

— Погуляй-ка, братец, с полчасика. Да недалеко. Кликну, коль понадобишься.

Кучер тотчас соскочил с облучка и заспешил, ловко лавируя между телегами и повозками, видимо, точно зная куда. А Столетов перешел на официальный тон:

— Ваш булавочный укол, капитан, направлен в свежую штыковую рану. Сие самое мне только что изложили командиры бригад. Нового вы мне ничего не сказали. Мы настолько измотаны и истощены, что отдых необходим. Но стратегическая обстановка заставляет создавать опорные пункты на флангах армии, хотя бы для защиты от набегов черкесов и башибузуков. А то, о чем вы спросили… — Столетов умолк, о чем-то размышляя.

Штаб-ротмистр Сухотин демонстративно извлек из папки бумаги и стал их листать, стараясь обратить на себя внимание генерала. Мимо проходили люди, проезжали казаки, тарахтели телеги. Столетов вздохнул:

— Я вчера вернулся из Главной квартиры. Мое донесение о целесообразности формирования крупных болгарских соединений с прощальным письмом генерала Гурко оставлено без последствий. Ну что может быть убедительней боев под Стара Загорой и тем более на Шипке, где мы, ополченцы, составляли основу гарнизона?.. И все в штабе согласны: да, болгары — молодцы, герои, львы и надо формировать новые части… А все упирается в князя Черкасского. Он, как привидения, боится крупных болгарских формирований. К самому великому князю мне пробиться не удалось. Может, сегодня на ужине представится случай? Единственное, что обещал Непокойчицкий, это с получением для армии «берданов номер два» дать нам «крынки».

— Ваше превосходительство, нельзя разбрасывать ополчение. Сегодня я слышал, что рота ополченцев-новобранцев в Никополе учинила расправу над тамошними чиновниками и чорбаджиями, ранее служившими османам. — Генерал даже вздрогнул и потер руки. — Но ведь это только слухи, ваше превосходительство, — поправился Николов.

— Это неважна Но мне козырь для разговора в штабе в пользу крупных болгарских формирований: нельзя их дробить.

Столетов наконец заметил Сухотина, подозвал, взял у него бумаги и сказал Николову:

— Наконец-то убедил Радецкого представить к Георгию Олимпия Панова за Шипку, а реляцию на него после Ески-Загры не пропустил Черкасский, узнав от кого-то, что Панов был председателем вашего Центрального благотворительного общества.

— Он еще отлично воевал в Сербии, — добавил Николов.

— Ну это уже до нас, — ответил Столетов, передавая бумаги Райчо. — Вот список местных болгар, которые помогали нам на Шипке. Непокойчицкий сначала его вернул, потребовал сведения о имущественном положен нии, вероисповедании, откуда родом, когда родился и тому подобное. Да кто же в горячке боя об этом думал? Далеко не все фамилии удалось восстановить по памяти солдат и ополченцев, получилось тридцать девять фамилий. Попробуй найди этих болгар.

Действительно, в списке были типичные имена и фамилии, которые встречаются в Болгарии сплошь да рядом. Райчо рассказал о подвиге мальчишки, который, может, решил судьбу обороны горы Святого Николая, но имени не запомнил. После боя не нашел его — значит, уцелел — и попросил разыскать, сообщив приметы. Потом назвал несколько фамилий ополченцев родом из Габрова и Прибалканья, они помогут отыскать героев — местных жителей, и еще раз напомнил про мальчишку, Столетов рассмеялся:

— Будут ходить по деревне и спрашивать, а он не признается. Ибо неизвестно, получит награду или нет, а вот порку от отца за то, что удрал на Шипку без спросу, наверняка. Вам тоже доставалось в детстве от отца, капитан?

— Да и сами, наверно, не раз прикладывали руку к своему чаду?

— У меня дочь, ваше превосходительство, и я ее с рождения видел только урывками.

Потом генерал стал рассуждать о том, что формирование новых дружин пойдет труднее: территория, освобожденная армией, невелика, а большинство участников Апрельского восстания, кто пошел бы добровольцем, в тюрьмах и на каторге.

— Многие крестьяне хотят воевать только за свою околию, а потом по поговорке: моя хата с краю.

— Мои просьбы предоставить какие-либо льготы добровольцам также оставлены без последствий. Князь Черкасский прямо заявил, что никаких аграрных реформ, в том числе и льгот, не предвидится, и в этом смысле ничего болгарам не обещать. Так-то. Получат справки, что с такого-то по такое-то время находились в ополчении, и все. — Помолчав, генерал добавил: — Да и болгары ныне стали сомневаться в нашем успехе. А ну как мы, выговорив, что случалось в прежние годы, у турок для болгар какие-нибудь послабления на бумаге, заключим мир и уйдем, оставив их наедине с турками? Хотя в этой войне сие вряд ли возможно. Так и говорите, капитан, при вербовке добровольцев, что эта война будет до победного конца. Мы не уступим. А болгарское ополчение — это не только помощь армии, а основа, становой, Балканский хребет будущей болгарской армии.

Райчо подумал, что беда еще в том, что после Апрельского восстания нет в живых тех руководителей, которые могли бы воодушевить народ на борьбу… И неожиданно выпалил:

— Надо создать временное болгарское правительство и объявить мобилизацию.

Столетов снисходительно потрепал Николова по плечу:

— Горячая голова у вас, Райчо Николаевич. Да от этих слов у Черкасского судороги начнутся. Лучше об этом не заикайтесь.

В августе русские войска обложили Плевну с трех сторон, но не перерезали Софийское шоссе, по которому шло снабжение армии Осман-паши. К этому времени оборона Плевны тоже имела с юго-запада разрыв в восемь верст, куда опять предлагали атаковать Скобелев и другие генералы, но призрак Седана заставил командование назначить штурм в лоб.

Четыре дня русская артиллерия обстреливала неприятельские позиции, но цели не были разделены на главные и второстепенные. 20 осадных орудий бросали снаряд за снарядом, и каждый выстрел стоил 300 рублей. Боясь турецких дальнобойных орудий, пушки били с предельных дистанций и поэтому не причиняли большого вреда.

На ночь стрельба прекращалась, и к утру турки успевали восстановить поврежденные укрепления.

Войсками Западного отряда командовал румынский князь Карл, по фактически всеми действиями руководил начальник штаба генерал-лейтенант Зотов.

Утром 30 августа появилась царская кавалькада. Государь проехал мимо выстроенных у холма войск резерва и кавалерии, здороваясь с батальонами и эскадронами. Увидев Верещагина, крикнул:

Если бы художник не покинул армию сразу после заключения мира или оказался бы в Петербурге на каком-нибудь ближайшем параде, то наверняка его диалог с царем повторился бы со стереотипной точностью.

Во время молебна по случаю тезоименитства войска пошли на приступ. Потом свита и гости завтракали на свежем воздухе, хлопали бутылки шампанского, пили, закусывали и смотрели на развернувшуюся панораму боя.

Иногда приезжали фельдъегери с докладами, но чаще к позициям и обратно к царской свите скакал в широкополой шляпе американский капитан Грин. Судя по его докладам, все атаки русских отбиты. Штаб считал Гривицкий редут воротами к Плевне и всю надежду возлагал на правый фланг своих войск.

Время начала штурма было выбрано — 3 часа пополудни, якобы для того, чтоб как следует поработала артиллерия, а скорее потому, что князь Карл и генерал Зотов не верили в успех и считали, что начало темноты не позволит Осман-паше перейти в контрнаступление.

Необстрелянные солдаты полковника Ангелеску подходили к редуту на триста шагов и откатывались обратно, потеряв за три атаки более трех тысяч человек, не зная, что Гривицких редутов не один, а два и построены они были еще до второй Плевны. Только после 6 пополудни в атаку вместе с румынами пошли солдаты 1-й бригады 5-й пехотной дивизии и взяли один Гривицкий редут.

С громадным трудом и большими потерями, но более успешно продвигались к южной окраине Скобелев и генерал Имеретинский. Причем несколько дней назад последний был подчинен Скобелеву, а за несколько часов до штурма Скобелева подчинили Имеретинскому. Солдаты Скобелева рвались к редутам Кованлек и Исса-ага, которые возвышались над городом, и попали под фланговый огонь еще трех редутов, о существовании которых русское командование не знало. Скобелевцы все-таки захватили Кованлек и траншею к Исса-аге. Скобелев слал гонцов, умоляя о помощи, доказывая важность захваченной им позиции. Турки не прекращали контратак. И хотя Кришинские редуты уже стреляли в спину русским, три роты полковника Мосцевого взяли Исса-агу.

Таким образом, к вечеру городские редуты были в руках Скобелева, но части были настолько обескровлены, что Скобелеву тут же на поле боя пришлось формировать сборные отряды из остатков рот и батальонов со случайными командирами во главе.

Отовсюду неслись крики и стоны раненых: подбирать их было некому. Патроны кончались. Некоторые солдаты уже не спали четвертые сутки подряд и с трудом держали ружья. Они ковыряли землю штыками, тесаками, загребали манерками и руками, чтоб как-нибудь укрыться от огня с трех сторон^[7]. Сооружали брустверы из трупов своих и вражеских солдат. Командование прислало помощь — два батальона калужан и спешенных донцов. Полевые лазареты, развернутые для приема трех тысяч раненых, уже приняли шесть тысяч. Раненые лежали прямо на земле, без подстилки. Иногда из палатки выходил врач в нижней рубахе и кожаном окровавленном фартуке, шатаясь от усталости, садился на что попало и жадно курил.

Опустилась ночь. Грохот боя смолкал, над позициями полз смрад разлагающихся трупов. Гремели только охваченные пламенем Гривицкий и городские редуты, уже названные Скобелевскими редутами.

Осман-паша, выслушав доклады командиров орд и таборов, долго смотрел на громыхающие городские редуты, потом резко сказал:

— Там генерал Михаил Скобелев. Я его знаю еще по Парижу. Все силы туда. Если к утру не выбьете, готовьтесь покинуть город.

Скобелев, оставив с собой немного солдат, послал остальных собирать и выносить с поля боя раненых и только потом приказал отходить. Ему самому пришлось бегать по траншеям и чуть ли не за шиворот оттаскивать от брустверов солдат. Майор Горталов, все время находившийся впереди, возмущенный тем, что оставляют такую важную позицию, с горсткой солдат бросился в атаку, и все они погибли в рукопашной.

В изорванной черкеске, измазанный копотью и землей до неузнаваемости, похудевший так, что остался только большой нос и огромные глаза, Скобелев вернулся в свою палатку. То ли от простуды, то ли от сильного нервного расстройства к утру генерал стал желтым-желтым, а к вечеру начал покрываться волдырями.

…Догорали бивачные костры, только ярко горели костры у лазаретов.

Император давно покинул холм и отправился почивать. На холме в своем экипаже спал главнокомандующий. Вокруг в лунном свете блестели пустые бутылки из-под шампанского и консервные банки.

Под деревом, прижавшись лбом к шершавой коре, неподвижно стоял Верещагин, переживая страшную весть о гибели второго брата — Сергея. Он приехал в армию, узнав о ранении Василия, навестил его в бухарестском госпитале, и там старший брат сказал ему:

— Если ты приехал только для того, чтобы помочь мне, то лучше поезжай назад. Но если ты не прочь посмотреть войну — съезди в Главную квартиру, а оттуда к действующим войскам, послушай, как свистят пули. Когда вдоволь наслушаешься, уезжай обратно.

И Сергей, молодой художник, стал волонтером, ординарцем Скобелева. Ходил в разведку, осуществлял развод войск, отлично и быстро рисовал кроки местности, несколько раз бросался вместе с войсками в атаку, порой забыв саблю и орудуя только нагайкой. Под ним было убито восемь лошадей, а сам — пять раз ранен, от госпиталя отказался и ходил только на перевязки… Но вот пуля нашла и Сергея. А старший брат даже не может его похоронить: там сейчас неприятель…

А в это время из Главной квартиры ехал к Плевне Александр Верещагин и вез брату Сергею Георгия.

Василий Васильевич, стоя под деревом, безучастно слышал, как кто-то осторожно стучит в дверцу экипажа великого князя, потом донесся голос генерала свиты Чингиз-хана:

— Говорю, врешь, — проворчал великий князь, открывая дверцу. — Ты откуда знаешь?

— Капитан Грин приезжал, да и сам я побывал там, говорил с солдатами и офицерами.

— Ну ладно, пошлю узнать. Ежели правда — расцелую тебя, а коли соврал — выдеру за уши.

— Струков! — крикнул главнокомандующий. — Струкова ко мне!

Подбежал маленький, как подросток, генерал и доложил неожиданным для его роста глубоким и сильным голосом. Великий князь сказал:

— Струков, поезжай к Гривицкому редуту и узнай, в чьих он руках.

Главнокомандующий вылез из кареты, подошел к костру, стал греть руки и говорить что-то веселое.

Верещагин, опираясь на палку, спустился с холма, где стоял его конь, бросил на траву бурку и лег.

Костер на холме разгорелся ярче. Донесся голос великого князя:

Вскоре вернулся Струков и заявил, что один Гривицкий редут взят совместно с румынами. Командир Архангелогородского полка Шлиттер смертельно ранен. Прибежали музыканты, и на холме грянул бравурный марш. Великий князь расцеловал Чингиз-хана и тотчас отправил его с донесением к государю. Тот немедля наградил вестника золотой саблей.

…Вечером следующего дня Александр II стоял у окна; багровый закат освещал лицо. Прибывшему по высочайшему вызову военному министру вдруг пришла в голову мысль: «Стоит как Наполеон на Кремлевской стене во время московского пожара…» Услышав шаги, царь покосился через плечо и сказал:

— Придется отказаться от Плевны, отступить.

Милютин стал доказывать, что это чревато весьма пагубными последствиями. Император ответил:

— Что ж делать? Надобно признать, что нынешняя кампания нам не удалась.

— По ведь уже подходят подкрепления, — возразил министр.

— Пока эти подкрепления не прибыли, я не вижу возможности удержаться под Плевной… Если считаете сие возможным, то и принимайте команду, а меня прошу уволить.

Подавив горькую усмешку, Милютин покосился на царя. Он после такого заявления был по-прежнему грустно-невозмутим и, пожалуй, добродушен. Военный министр сказал:

— Ваше величество, кто знает, в каком положении сами турки… Каковы будут наши досада и стыд, если мы потом узнаем, что отступили в то время, когда турки сами считали невозможным долее держаться в этом котле, обложенном почти со всех сторон нашими войсками!

Кажется, этот аргумент подействовал на царя более других.

Через несколько дней на военном совете было решено произвести Скобелева-младшего в генерал-лейтенанты и дать ему 16-ю дивизию. Михаил Дмитриевич попросился в Бухарест для лечения и отдыха.

Когда его поздравил Верещагин, он отмахнулся:

— Чему тут радоваться? Я до этого числился в свите, а теперь потерял аксельбанты.

Верещагин смотрел ему вслед, застыв с поднятыми плечами и ничего не понимая. Ведь для того чтобы быть в свите, вовсе не надо лезть в пекло боя. Попробуй пойми этого человека, который, насколько уже знал его художник, представлял собой узел обнаженных нервов, тщеславия и таланта…

Скобелев вдруг обернулся, тоже развел руками и пробормотал:

— Конечно, мужика в России много, но зачем же им пруды прудить?

К осени большинство ополченцев снова стали походить на хэшей. Донельзя оборванные и голодные, они бродили по деревням в поисках хлеба и одежды, изготовляли себе обувь… Впрочем, и русские солдаты были не в лучшем положении.

В штабе армии Столетов вел борьбу с переменным успехом. То добивался свести все дружины вместе в Велико Търново и Габрово для переформирования, отдыха и обучения. И дружины пешим строем, над которым редко колыхались штыки уцелевших и исправных ружей, направлялись к месту сбора… Но вот снова, благодаря стараниям князя Черкасского, в ведении которого находилось ополчение, следовал приказ отправить одну дружину туда, другую — сюда. И снова рваные сапоги и старые опинцы месили осеннюю грязь дорог.

Столетов слал телеграммы Аксакову в Москву с просьбой ускорить высылку теплого обмундирования, заготовленного для ополченцев. Иван Сергеевич метался по первопрестольной, ругался с железнодорожным начальством. Но дороги были забиты поездами с новобранцами, оружием, боеприпасами, и начальство с отправкой зимнего обмундирования ополченцам не спешило, зная по курсу гимназии, что Болгария — южная страна, там растут виноград, розы и абрикосы…

А уже 20 сентября в Северной Болгарии начались снегопады, словно русские принесли с собой свою зиму.

Николов и другие офицеры из болгар ездили по стране, вербуя добровольцев.

Из Москвы прибыли вагоны с зимним обмундированием, оружием. Новые винтовки вместо проклятых mac-nо, обмундирование, нормальный паек, подарки от императрицы Марии Александровны, собранные русскими женщинами теплое белье, чай, сахар, водка — все это подняло дух ополченцев. «Дед Иван» не забывал своих братьев. Столетов добился своего, и дружины начали стягиваться в Велико Търново и Габрово для боевых учений.

До ополченцев доходили вести о действии войск генерала Гурко под Горным Дубняком и Телишей, что кольцо блокады замкнулось.

Осман-паша, создав в инженерном отношении хорошо оборудованную оборону, имея в изобилии оружие и боеприпасы для пехоты, не сумел получить необходимого боезапаса для артиллерии и создать запасов топлива, медикаментов, провианта и фуража. К началу полной блокады в Плевне имелся запас провианта лишь на три недели. Правда, в своих действиях Осман-паша руководствовался телеграммой военного министра, в которой тот требовал оборонять Плевну до полного израсходования всех запасов, после чего разрешал прорываться на Орхание или в другом удобном для Осман-паши направлении.

Истратив почти весь артиллерийский боезапас, провиант и фураж, Осман-паша бросил армию на прорыв. И хотя русское командование своевременно узнало об этом и отдало соответствующие распоряжения, командир гренадерского корпуса генерал Ганецкий, которого офицеры справедливо считали самодуром, а как военачальника — полной бездарью, не привел свои части в боевую готовность. И турки прорвали оборону. Положение спасли офицеры и солдаты других частей, сумевшие обогнать прорвавшихся и снова взять их в клещи; лишь после этого Осман-паша вместе со своей 45-тысячной армией сдался в плен.

Глава 7. НАПРЕД, ЮНАЦИ!

Взятие Плевны высвободило 96 тысяч русских войск с 394 орудиями, и военный министр стал доказывать царю необходимость дальнейшего наступления. По его просьбе с Кавказского театра военных действий был вызван управляющий и член военного учебного совета генерального штаба Николай Николаевич Обручев.

В конце ноября в Породиме Александр II собрал военный совет, на котором присутствовали главнокомандующий, румынский князь Карл, Милютин, Тотлебен, Непокойчицкий и Обручев.

После доклада Обручева, целиком согласованного с Милютиным, главнокомандующий полностью согласился с предложением о переходе в наступление, не ожидая весны, и о нанесении удара правым флангом и центром Дунайской армии. После совета сразу же приступили к распределению войск.

План Обручева — Милютина исходил из того, что только внезапным и быстрым выходом к Константинополю можно будет заставить турецкое правительство пойти на русские условия мира раньше, чем в дело успеют вмешаться западные державы. Немедленное наступление было необходимо и для того, чтоб полнее воспользоваться растерянностью турецкого правительства и общественности после падения Плевны.

Выбор нескольких направлений диктовался тем, что главный и наиболее удобный для армии и ее тылов Шипкинский проход хоть и был в русских руках, но спуски и выход из него прочно удерживались турками. Их укрепления здесь были очень сильными, их трудно было взять в лоб, если не отвлечь внимания турок действиями на других направлениях.

Отряд генерала Гурко должен был перейти Балканы в направлении Софии, взять ее и идти южнее хребта на Адрианополь и Константинополь. Туда же через Троянский перевал должен был выйти отряд генерала Карпова, а через Шипку — Радецкого. За отрядом Радецкого шел общий армейский резерв и тылы. Все остальные войсковые группы и соединения обеспечивали успех этих отрядов.

Авторы плана зимнего наступления целиком рассчитывали на мужество и выносливость русских солдат. Стратегический и политический расчет Обручева и Милютина оказался совершенно правильным.

С наступлением зимы железный канцлер Бисмарк велел убрать со стола карту Балканского полуострова, по которой непрерывно следил за ходом военных действий, заявив, что до весны она ему не понадобится, так как никакое наступление зимой через Балканы невозможно.

Австрийское правительство, крайне недовольное успехами русских, подготовило армию для вторжения в Боснию и Герцеговину, но отложило его тоже до весны.

Британский военный атташе полковник Уоллеслей сумел кое-что разнюхать о планах русских после взятия Плевны и своевременно донес об этом в Лондон. Военное министерство Великобритании отправило депешу атташе премьеру лорду Биконсфильду с такой препроводительной: «Полковник Уоллеслей, очевидно, не знаег того, о чем говорит. Балканы никогда не были и не могут быть перейдены зимой».

Генерал Радецкий, понимая, что невозможно атаковать шипкинские позиции турок в лоб, почти не верил и в обходный маневр. Однако Главная квартира приказала ему начать наступление не позднее 18 декабря.

Отряд Радецкого должен был наступать двумя колоннами: левая, генерала князя Святополк-Мирского, — из Велико Търново на Янину, правая, Скобелева, в которую вошли 16-я пехотная дивизия и болгарское ополчение, — из Габрова через Топлешь и Зелено Древо на деревню Имитлию.

Связь между колоннами не предусматривалась. О боевых действиях командиры должны были узнавать по выстрелам.

Скобелев, хорошо помня, что мастерство и талант военачальника заключаются не только в грамотной разработке плана действий, умелом управлении войсками на поле боя и принятии быстрых, правильных решений при внезапно изменившейся обстановке, но и в подготовке войск, в их снабжении, носился на коне от Топлеши в Зелено Древо и Габрово. Создал в Топлеши базу с восьмидневным запасом провианта, вытребовал у тыловиков 1048 вьючных лошадей. Это позволило взять в поход по 172 патрона на винтовку, из которых 76 нес солдат. Особенно заботился Скобелев о шанцевом инструменте, обеспечив по 900 лопат, 45 кирок и 25 топоров на каждый полк. А командиры частей отрядов Гурко и Карпова это упустили, что во время похода дало роковые результаты. Скобелев же вместо оставленных в Плевне ранцев приказал сшить заплечные мешки, а командирам частей безоговорочно обеспечить солдат теплыми фуфайками, суконными портянками, местными овчинными полушубками, заведомо не надеясь на расторопность интендантов и тем более товарищества «Грегер и К°».

А в отряде Радецкого командир левой колонны князь Святополк-Мирский сумел собрать обоз всего в 300 лошадей, поэтому запас патронов был снижен до сотни на винтовку…

Первыми в правой колонне Скобелева должны были выступить под командой Столетова 1-я бригада ополчения подполковника Депрерадовича, 12-й стрелковый батальон, батальон казанцев и сотня уральцев — авангард, который к исходу дня должен был занять гору Караджа.

Накануне утром, когда Николов проходил мимо штаба, на крыльцо выскочил адъютант Столетова Сухотин и стал звать:

«Господи, куда еще пошлют? Неужели опять за пополнением?» — огорченно подумал Райчо и, поднявшись на крыльцо, хмуро спросил:

— К нему, к нему, — ответил штаб-ротмистр, оглядывая улицу. — Ты поблизости кого-либо из сербов или черногорцев не встречал?

— Ну тех, кто воевал в Сербии и Черногории в прошлом году.

— Где их сейчас найдешь? Разбросаны по всем дружинам. А что?

В горнице было много офицеров. С некоторыми Николов встречался в Сербии, о других знал, что они воевали там или в Черногории.

— Располагайтесь, господа офицеры, кто как может, — объявил Столетов, выйдя из кабинета с бумагами в руках. — Задержу вас ненадолго. Сообщаю, что первого декабря князь Милан объявил войну Турции.

— Он вообще намеревался начать военные действия будущей весной, — заметил Столетов. — События войны ускорили решение князя. Господа, я не собираюсь вам делать доклад, да и временем мы не располагаем, но считаю необходимым перед предстоящим трудным походом поделиться с вами телеграммами, письмами и другими вестями о том, что происходит на Балканах. А вы в свою очередь расскажите остальным участникам сражений в Сербии и Черногории…

Сербская армия в 81 тысячу штыков при 232 орудиях, сведенная в пять корпусов, имея горький опыт минувшей войны, начала боевые действия сразу же после объявления войны. Как писал Столетову русский военный советник в Сербии, офицеров, имеющих знания и опыт, мало, но это частично восполняется решимостью и выносливостью сербских солдат. Они выбили турок из Ак-Паланки и Пирота, захватив богатые трофеи, и тем самым помогли правому флангу русской армии, а именно отряду генерала Гурко, двинувшемуся через горы на Софию. Недалеко то время, когда фланги союзных армий сомкнутся и сербы ударят по сильной крепости Ниш, чем закрепят победу над османами.

А Черногория вообще не прекращала войны. В свое время она удивила своим упорством самого Наполеона Бонапарта. Отвод в Болгарию войск Сулейман-паши тотчас вызвал наступление отрядов князя Николая, и они начали выбивать поработителей из крепостей, на которых и опиралось владычество турок.

В тихое морозное утро звонко поскрипывал под подошвами снег, искрился радужными блестками, а над заиндевелыми деревьями и заснеженными крышами вертикально поднимались столбы дыма, розовые в лучах восходящего солнца. И казалось русским солдатам, что они совсем недалеко от родного дома, где готовятся к рождеству, украшают елки и девушки переглядываются в предвкушении ночных гаданий. Никак не хотелось верить, что до дома тысячи и тысячи верст.

Солдатам и ополченцам зачитали приказ о выступлении.

В 4 пополудни авангард двинулся на Балканы. Впереди шли бывалые четники и русские саперы. Четники, старожилы этих мест, оберегали русских от совсем незнакомой им белой смерти — снежных лавин. Останавливались, смотрели на безмятежные переливы и сияние склонов, черпали пригоршнями снег, запуская руки до плеча, рассматривали ледяные и снежные зернышки и, покачав головами, говорили, что дальше идти опасно — назрела лавина. Она может сорваться внезапно и всех смести в пропасть или завалить. Тогда в дело вступали саперы. Вместе с болгарами, привязав к поясам длинные концы веревок и волоча их за собой, на случай если засыплет, чтоб могли найти, закладывали взрывчатку.

Грозовое эхо гулко и грозно ломалось в горах. Весь склон вдруг приходил в движение, менялся в цвете, впереди начинал дыбиться снежный вал. И вот взбесившийся снег устремлялся вниз со зловещим рокотом и ревом, сотрясающим воздух и внутренности людей. Исчезали деревья и кусты, камни подпрыгивали, как пустые бочки на волнах. И потом долго стоял над ущельями белый, искрящийся перед самыми глазами мрак.

На следующие сутки двинулись к перевалу главные силы скобелевской колонны, таща за собой артиллерию, в то время как Святополк-Мирский вынужден был оставить пушки в самом начале похода, да и сам Радецкий не верил в возможность протащить артиллерию.

Вместе с русской армией двинулись через Балканы и вольные болгарские четы. Несмотря на протесты князя Черкасского, Анучина и других, четы были вооружены, экипированы и пошли как вместе с войсками, так и самостоятельными маршрутами. Прикрывали фланги войск, дрались в узких горных ущельях не только с башибузуками и черкесами, но и с войсками низама. Так, чета Георгия Пулевского, прежде чем соединиться с отрядом Карпова, в течение почти трех месяцев, непрерывно отбивая атаки, защищала район Троянские Кулибы. А в Мелышеве задолго до прихода русских войск действовали четники братьев Папа-Георгиевых.

Численность чет непрерывно менялась в зависимости от местности, по которой они проходили. На краю своей родной околии (волости) часть четников возвращалась домой, а им на смену из соседней околии приходили новые бойцы. Постоянными в четах были только воеводы и небольшие группы, главным образом македонцы, чьи родные места находились еще под османами.

Скобелевцы тащили пушки разобранными: стволы и лафеты — на салазках, привязав к ним длинные дубовые жерди, колеса несла пехота. Кроме этого салазки обвязывались канатами, на каждые салазки выделялась рота солдат или ополченцев. Они шли в гору, одолевая по 80—100 сажен в час. Саперы впереди вырубали во льду ступеньки. Люди карабкались по ним и падали в изнеможении.

За орудиями двигалась пехота, неся на руках снаряды, завязанные в башлыки, за ними шли сменщики, таща на себе ружья и снаряжение тех, кто надрывался у орудий.

К концу следующего дня колонна Скобелева осилила 6 верст, оставалось еще 10. А сугробы становились все глубже и глубже, и лошади порой проваливались в них по шею.

…И вот открылась долина Тунджи. В снежном мареве внизу виднелась деревня Имитлия. К ней, как предупреждал Радецкий, двигалась армия Сулейман-паши. За долиной сверкали вершины Малых Балкан. Слева блестела гора Святого Николая, в бинокль было видно батарею Мещерского и турецкие укрепления у Шипкинского перевала — Девятиглазка, Воронье Гнездо, Сахарная Голова… Струились дымки над турецкими землянками. Ниже за развалинами деревни Шипки до села Шейнова маячили укрепленные курганы и синела густая роща.

Над турецкими позициями вспухали белые клубки выстрелов, снаряды долго и нудно сверлили морозный воздух… И тут впервые снег сослужил добрую службу. Гранаты глубоко зарывались в сугробы, и если взрывались, достигнув грунта, то не причиняли никакого вреда.

Перед походом к Скобелеву пришел болгарский поэт Петко Славейков с точным описанием пути через перевал и отправился вместе с колонной. Дорога к Имитлии от горы Чуфит, где сейчас находился Скобелев, заранее рекогносцирована не была, но по описанию и рассказам Славейкова здесь был наиболее удобный спуск по долине реки Голяма Варвица. Однако это место хорошо просматривалось и простреливалось турками, хотя атаковать они не могли из-за глубокого снега. Скобелев решил идти по правой ветви через крутой спуск, уклон которого достигал 45°.

К пяти часам пополудни под крутым спуском собралось 18 рот, но, ожидая засады и не зная обстановки, Скобелев не решился атаковать Имитлию и велел Столетову отрядить еще ополченцев в помощь артиллеристам.

Когда Николов с двумя ротами вновь взобрался по крутому склону, то в двух верстах от него встретил горную батарею на вьюках. Она пробивалась по снегу вперед. Оставив взвод ей в помощь, Райчо направился дальше и вот в лучах садящегося солнца увидел странную, картину.

Из снега торчали разинутые лошадиные пасти и жарко дышали паром, глаза были дико выкачены, над спинами тоже подымался пар. Орудие, которое перед спуском собрали, теперь высовывало из сугроба ствол; он был мокрый и, казалось, тоже дышал паром в изнеможении.

Рядом солдат и ополченец сидели по пояс в снегу, прижавшись мокрыми, всклокоченными головами друг к другу. В стороне, откинувшись на спину, лежал фейерверкер.

— Где командир батареи? — прокричал ему в лицо Николов.

— Ко-ко-ней… коней протереть надо… застудятся, — прохрипел унтер, пытаясь подняться, но руки его беспомощно погружались в снег.

Командира батареи Николов нашел за вторым орудием. Он тоже полулежал в снегу, без шапки, почерневший; в его волосах поблескивали льдинки.

— Господин подполковник, я привел вам почти две роты! — крикнул Николов.

Командир батареи посмотрел на него, словно только что придя в сознание, и пробормотал:

— Надо снова разбирать орудия… Откапывать.

К Райчо по грудь в снегу, разгребая его руками, пробивались дружинники. Николов приказал откапывать коней и растирать их досуха шинелями, шапками, не давать заснуть на снегу измотавшимся людям, найти фейерверкеров — пусть показывают, как разбирать пушки.

Когда спустилась горная батарея, Скобелев решил атаковать Имитлию, но турки ее уже оставили. А Вессель-паша из Шейнова отправил Сулейман-паше телеграмму, прося разрешить отход, ибо две колонны русских спустились западнее и восточнее Шипки и Шейнова. Сулейман-паша ответил: «Прошу Вас, не оставляйте позиций, которые мы с Вами защищали. Вместе с этим предлагаю Вам в особенности сделать все усилия, чтобы не потерять пути отступления».

Где находилась колонна Святополк-Мирского, Скобелев не знал, мрачнел, приходил к мысли, что попал в ловушку, брошен на произвол судьбы, думал только о героической обороне Имитлии, а потом почти неизбежном прорыве из окружения… куда? Снова на Балканы по крутому спуску? А арьергард его колонны еще только выходил из Топлеши. Колонна растянулась на все 16 верст пути. На крутом спуске саперы раскапывали снег и растаскивали камни; им помогали четыре дружины ополченцев и три сотни донцов. Вскоре туда добралась турецкая пехота. Бросить против нее конницу было нельзя из-за сугробов, и тогда ополченцы пошли навстречу по пояс в снегу, чтоб прикрыть саперов и донцов.

…К Скобелеву прискакал конный дружинник и доложил, что командир бригады полковник Вяземский просит его к себе на холм. Когда Скобелев с начальником штаба Куропаткиным прибыл на холм, там уже находился Столетов.

С холма было хорошо видно укрепление Шейнова. Вессель-паша окружил себя 114 редутами. Севернее, ближе к Шипке, возвышался курган Косматка; на нем ясно просматривались сильные батареи. Над турецкими позициями клубился пороховой дым, и оттуда доносилась канонада.

— Ваше превосходительство, это атакует Святополк-Мирский, — сказал Вяземский.

Скобелев нервничал. Его состояние передалось коню: он не стоял на месте. Надо было помочь левой колонне, но стоит ли посылать в атаку одну пехоту без артиллерийской поддержки? И Скобелев приказал вызвать оркестр.

Через два часа поле между Имитлией и Шейновом стало походить на Царицын луг во время парадов. На ослепительно белом снегу Долины Роз развевались знамена, пестрели командирские значки; золотой лев на знамени 4-й дружины замахивался саблей и, казалось, трясся от ярости.

Удалось подтащить поближе все шесть горных орудий, расчеты артиллерийскими тесаками ковыряли мерзлую землю, выкапывая ямы под пушечными сошниками, чтоб придать стволам больший угол возвышения для дальности стрельбы. Вреда из-за малого калибра снаряды нанести не могли, но надо было показать неприятелю, что у русских тоже есть артиллерия. Загремели все шесть пушек, грянул оркестр, и на турецкие редуты с развернутыми знаменами двинулись батальоны и дружины. А кавалерийские полки пошли в обход, чтоб перерезать дорогу на Казанлык.

Турки открыли ответный огонь. За наступавшими на протоптанном снегу оставались скрюченные тела убитых и раненых. В разгар снежной зимы Долина Роз окрасилась красными пятнами крови. Когда войска прошли полверсты, Скобелев приказал окапываться. А сам со свитой стал носиться вдоль турецких позиций, разглядывая их. Заметив кавалькаду со значком командующего на пике, турки открыли по ней не только ружейный, но и орудийный огонь. Скобелев заорал на сопровождающих:

— Да разойдитесь вы, черт вас подери, перебыот вас всех, дураков!

Офицеры свиты нехотя отъехали в стороны, при Скобелеве остались ординарцы и художник Верещагин. Узнав о зимнем походе, он немедленно приехал к Скобелеву с Шипки и теперь неотлучно находился при нем. Орать и приказывать художнику генерал не мог не только потому, что они были друзьями. Верещагин ответил бы при всех тем же. Уловив момент, когда рядом с генералом никого не оказалось, Верещагин спросил его, неужели он вовсе не боится огня. Скобелев возмущенно фыркнул:

— Что за вздор! Меня считают храбрецом и думают, что я ничего не боюсь, но признаюсь, что я трус. Каждый раз, когда начинается перестрелка и я иду в огонь, то говорю себе, что, верно, в этот раз худо кончится… Когда в Зеленых горах меня задела пуля и я упал, первая мысль была: ну, брат, твоя песенка спета…

Невдалеке взорвался снаряд, и свалился с коня начальник штаба Куропаткин, раненный в спину. Осмотрев, как окапываются солдаты и дружинники, Скобелев повернул обратно и, встретив полковника Панютина, сказал:

Его удручала мысль, что он действительно не помог по-настоящему Святополк-Мирскому. Правда, наблюдавший с холма полковник Вяземский сообщил, что турки стали перетаскивать орудия и перебросили несколько таборов пехоты на оборону своего западного фаса, но, судя по звукам перестрелки, колонна Святополк-Мирского прекратила наступление.

На ночь Скобелев приказал развести как можно больше костров на виду у неприятеля, а войскам отойти к Имитлии. Поздно вечером он признался Верещагину:

— Кажется, Василий Васильевич, за сегодняшние действия мне надобно подавать в отставку.

— Но позвольте, Михаил Дмитриевич, ведь Радецкий не назначал день атаки.

— День атаки должны означать выстрелы одной из колонн, — вздохнул Скобелев. — Но как мне было атаковать, когда большая половина моих сил еще купается в снегу в горах?..

А главной причиной неудачи этого дня было отсутствие связи между обеими колоннами, не предусмотренной командиром отряда генералом Радедким. Святополк-Мирский, подошедший к Шейнову с востока, услышав стрельбу турок по спускавшемуся с Балкан авангарду Скобелева, решил, что это пошла па штурм правая колонна, и повел свои войска в атаку. К полудню солдаты ворвались на первую линию укреплений — курганы с траншеями, захватив при этом три стальных орудия с расчетами, прикованными к лафетам цепями. Но дальше продвигаться было невозможно из-за сильного огня с редутов второй линии обороны. Патроны были на исходе, а звуков боя со стороны Скобелева не было слышно. И Святополк-Мирский остановил наступление.

В это время генерал Шнитников прислал нарочного с известием, что бригада захватила Казанлык; пленные показали, что с востока идет десятитысячное турецкое войско.

Вечером Святополк-Мирский собрал военный совет и предложил обсудить вопрос отхода войск к Гюсово, где дожидаться подкреплений от Радецкого или подхода колонны Скобелева.

Против этого плана высказались многие офицеры: например, полковники Крок, командовавший первой линией атакующих, и командир 5-го саперного батальона Свищевский; последний обещал за ночь так укрепить позиции, что им не страшны будут никакие турецкие контратаки.

Всю ночь саперы Свищевского оборудовали и маскировали отбитые турецкие позиции.

Радецкий получил донесение Святополк-Мирского, заканчивающееся словами: «Потери большие, отступать невозможно, решил ночевать перед турецкими траншеями, в нескольких сотнях шагов. Положение крайнее! О генерале Скобелеве ничего не знаем. Выручайте. Патронов и пищи мало».

Встревоженный Радецкий с утра следующего дня приказал войскам центра атаковать шипкинские позиции турок в расчете на внезапность: был туман. Но после потери полутора тысяч человек атака захлебнулась.

Этим же днем, не имея никаких сведений о левой колонне, Скобелев решил наступать на западный фас. К этому времени подошли еще силы.

Вессель-паша ночью снял с перевальных позиций четыре табора и почти все силы шейновского лагеря сосредоточил на восточных редутах, решив, что правая колонна русских слаба и главная опасность со стороны Святополк-Мирского.

С рассветом турецкая артиллерия открыла огонь по войскам левой колонны, а через час турецкие части пошли в контратаку. Тут-то и сказалось мастерство саперов Свищевского и самовольство полковника Крока. Саперы так замаскировали позиции, что турки их просто не заметили. А полковник Крок, командовавший первой линией, еще вчера слышал звуки боя на западе, но Святополк-Мирский ему не поверил и приказал отойти. Крок приказа не выполнил. И вот сейчас турецкие таборы напоролись на рожон. Русские солдаты из укрепленных позиций их расстреливали в упор. С огромными потерями неприятель успел вернуться на свою вторую линию обороны.

Болгарское ополчение было раздроблено. 5-я и 6-я дружины находились в первой линии наступавших. 3-я и 4-я вместе с Угличским полком занимали вторую линию. 1-я и 10-я дружины прикрывали спускавшиеся с перевала остальные части от возможных ударов с запада. 2-я дружина выдвинулась восточнее в горы, чтоб защищать спускавшиеся части от атак со стороны шипкинских позиций турок.

Громыхали все шесть горных пушек, но существенного ущерба неприятелю не наносили. Полевые орудия еще не вытащили из сугробов. Полковник Панютин в ответ на приказ Скобелева начинать атаку попросил сначала устроить ружейную подготовку. Вперед вырвался сводный батальон угличан, вооруженный взятыми в Плевне скорострельными винтовками и сформированный из лучших стрелков. Они открыли такой частый и меткий огонь, что турецкая стрельба заметно поредела. Тогда поднялись атакующие цепи.

Угличский полк и ополченцы наступали перебежками по 150–200 шагов, причем задняя цепь поднималась тогда, когда ложилась передняя. Было подмечено, что при одновременной перебежке двух цепей потери увеличивались.

Вскоре солдаты и ополченцы взяли редут № 2 и залегли вперемежку с трупами вражеских и своих солдат.

…Еле переведя дыхание, Николов обернулся. Все поле позади было усеяно убитыми и ранеными. Над головой свистели пули и, рикошетируя от бруствера, взвизгивали, словно от боли. Впереди, справа и слева не смолкала ружейная пальба.

Возле Райчо ополченец жадно глотал снег и, отдышавшись, полез на бруствер. Лежащий рядом с ним солдат резко осадил его:

— Погоди, наперед батьки в пекло не лезь. На то приказ будет!

В это время на Николова свалился кто-то тяжелый. Райчо сбросил его и чуть не застрелил. Перед ним сидел, раскинув ноги, ополченец 5-й дружины без шапки и держал в руках турецкий командирский значок.

— Наши еще есть там? — спросил Николов, показав вперед.

— Были, — ответил дружинник. — Но, кажется, все полегли. — Он вдруг стал озираться, воскликнул: — А где же знамя? Знамя-то где?

— Не наше, османское. Когда я отбил этот значок, солдаты Андрей Сенкевич и Никита Гладилин, что шли с нами через Стару Планину, захватили у османов знамя. Неужели не унесли? — Чуть передохнув, ополченец вновь полез на бруствер. Николов удержал его и высунулся сам.

Впереди, насколько можно было различить в дыму, лежали трупы, корчились раненые и сверкали выстрелы. Крошки мерзлой земли от ударившейся рядом пули больно царапнули щеку. Николов присел.

По траншее пробирался полковник Панютин. Увидев Райчо, он сказал:

— Капитан, принимайте команду над всеми этими людьми без разбору, разбейте на отряды, назначьте командиров, готовьтесь к турецкой контратаке. — И, уходя, бросил: — У вас ротами уже командуют фельдфебели, да и у меня тоже.

Как выяснилось позже, одна рота ополченцев до конца боя наступала вообще без командиров.

Райчо пошел по траншее и, увидев унтера или пожилого солдата, спрашивал фамилию, записывал и приказывал:

— Я командир сводного отряда. Вот эти все двадцать четыре человека — твой взвод. Командуй. Отделенных назначай сам.

От пробегавшего мимо связного Николов узнал, что наши уже ворвались на опушку шейновской рощи, захватили редут и батарею. Потом слева по траншее солдаты передали друг другу, что левая колонна захватила деревню Шипку. А здесь, в траншеях, становилось все труднее и труднее. Снаряды стали рваться ближе, засыпая солдат комьями земли.

Полковник Панютин, укрывшись в канаве рядом со своим командным пунктом, тоже не знал, что предпринять. Пули от вражеских залпов порой устраивали вокруг настоящую пургу.

Панютин повернул голову. В канаве сидел весь перепачканный землей, в рваной шинели солдат с барабаном. В глазах его было отчаяние. Он крикнул:

— Ваш скородь, пойдемте на редут! Чего на них смотреть? Пропадать так пропадать. Тут все равно всех перебьют. — И, не дожидаясь ответа, встал, перекинул через себя барабан и пошел во весь рост, яростно выбивая сигнал атаки.

Панютин схватил знамя, развернул его и пошел за барабанщиком.

Увидев это, Николов решил, что надо поднимать людей в атаку. В это время слева донесся протяжный вопль:

Там со старинной боевой песней поднялся бородатый, косматый ополченец.

Успех командира в бою, бесспорно, зависит не только от того, как прежде он обучил и воспитал людей, но и от способности оценить обстановку в бою, даже по каким-то неуловимым признакам определить решающий момент.

Райчо лихорадочно взвешивал доли секунды. Казалось, что время растянулось. Заметили ли турки барабанщика и знамя на одном фланге и поднявшегося ополченца на другом? Если заметили, то ослабят внимание в центре, где находится отряд Николова, Так ли это? Если еще не заметили, то Райчо поставит свой отряд под губительный удар, Ждать, когда знаменщик с барабанщиком и ополченец примут на себя залпы, — значит подставить их под убийственный огонь.

Из-за пальбы не было слышно треска барабана; в дыму казалось, что барабанщик шагал медленно, бесплотно, не касаясь ногами земли, и знамя над ним развевалось тоже необычно медленно, торжественно… И ополченец на левом фланге все еще размахивал ружьем.

И тут Райчо уловил, что пули вокруг стали ударяться чуть реже. Вот он — момент! Николов выскочил на бруствер и закричал:

— Братья, вперед! Напред! Ура! — И бросился на противника.

Казалось, встречные выстрелы обжигали лицо, близко сверкали оскаленные рты. Стреляя из револьвера и рубя шашкой, Райчо думал только об одном: поднялись ли за ним люди? Оглядываться было нельзя: удары сыпались один за другим.

Но вот несколько ополченцев с разинутыми ртами, видимо крича, обогнали Райчо и стали карабкаться на вражеский бруствер, прыгали в траншею, где сверкали штыки и мелькали приклады отчаянной рукопашной.

Перед бруствером Николов оглянулся — сзади бежали еще с полсотни человек. И тогда пришло новое решение: не помогать дерущимся в траншее, а идти дальше. Взбежав на бруствер, Райчо снова замахал саблей, крича:

— Вперед! Напред! Дальше! Дальше! — И первым перепрыгнул забитую дерущимися солдатами траншею.

Впереди сверкала выстрелами следующая линия окопов. Но справа и слева накатывалось новое «ура!».

Мимо Райчо два солдата проволокли сопротивлявшегося турецкого офицера. Он сообщил Скобелеву, что у турок положение отчаянное.

А в это время севернее сомкнулись солдаты левой и правой колонн, отсекли шейновские позиции турок от шипкинских.

А Николов уже бежал вместе с солдатами и дружинниками по Шейнову. Горели дома, выстрелы неслись отовсюду. Но уже всем атакующим было понятно, что они вот-вот одолеют. В это время впереди показалась турецкая конница, и Райчо начал строить окружавших его солдат в каре. Сверкали сабли, дико визжали люди, кони поднимались на дыбы с оскаленными мордами и тоже норовили укусить…

Только немногочисленным группам турецкой конницы и черкесам удалось прорваться и уйти. Стрельба стала стихать, и донеслись крики:

— Не стрелять! Стой! Турки белый флаг выкинули!

Солдаты и ополченцы снимали шапки, крестились, садились прямо на мокрый снег, молились, что на этот раз остались живы и невредимы. Мимо них, разбрасывая снежную ископыть, проскакал небольшой отряд со Скобелевым во главе. Генерал кричал!

Но вот подбежал офицер, протянул Скобелеву сверкающую каменьями саблю Вессель-паши и показал рукой в сторону Косматки.

Весь курган был изрыт траншеями. Над ними стояли турецкие солдаты. На вершине на шесте белел флаг. У подножия кургана возле маленького домика стояла группа турецких офицеров во главе с плотным, коренастым Вессель-пашой.

Не доскакав до них, Скобелев осадил коня и велел туркам подойти. Когда они приблизились, желая показать свое благородство и подсластить пилюлю, Скобелев по-французски стал расхваливать храбрость турок и отлично возведенные укрепления, но, заметив, что все пять пашей и офицеры смотрят на него с остервенением, стал говорить медленнее, оглядывая склоны, изрезанные траншеями, орудия, солдат, стоящих на брустверах… Мелькнула мысль, что они сейчас спрыгнут в траншеи, схватятся за оружие, а пушки у них, возможно, заряжены картечью, А наши солдаты сгрудились и стоят толпой на глазах у неприятеля. «Надо предупредить своих, — решил Скобелев, — кого же послать? Офицера… сразу заподозрят, что боимся…»

В это время вперед протиснулся Верещагин, с любопытством разглядывая турок. Скобелев, придав лицу самое беспечное выражение, сумел шепнуть по-русски:

— Василий Василии, не подавая виду, езжай скорей к Томиловскому, скажи, чтоб, не мешкая, отвел пленных от оружия, а командиры частей пусть попросторнее расставят солдат, чтоб выглядели многочисленней.

Верещагин, кивнув, тронул коня и, чуть отъехав, стал погонять его нагайкой. Передав приказание генералу Томиловскому, Верещагин на обратном пути сделал крюк, промчался на курган и сорвал себе на память флаг — кусок полушерстяной-полушелковой ткани в полоску. Этим он переполошил турок, решивших, что подан знак к расправе. Но, видя, что русские настроены мирно, солдаты стали выкидывать из своих мешков патроны, набивали то, что могло пригодиться в плену, дожевывали галеты.

После того как Верещагин вернулся, по его кивку поняв, что приказ выполнен, Скобелев резко спросил Вессель-пашу:

— Да, я главнокомандующий, но не знаю, послушаются ли они меня.

— Ах так, я сейчас же атакую Шипку! — И повернулся к ординарцу: — Хоранов, передать командиру резервной бригады, командирам Суздальского и Волынского полков, чтоб сейчас же шли к перевалу.

И хотя всем, кто это слышал, было понятно, что атаковать с такими силами снежные и ледяные громады было бессмысленно, до Вессель-паши, видимо, не дошло, и он хмуро сказал:

— Подождите, я пошлю туда моего начальника штаба. — Вессель-паша повернулся к одному из пашей и заговорил с ним.

— Николай Григорьевич, вы разумеете по-турецки. Что сейчас говорит Вессель?

— Плохо. Ну вот что, ступайте-ка на Шипку вместе с их начальником штаба и присутствуйте при всех разговорах.

Когда небольшая группа всадников, впереди которых ехали турецкий начальник штаба и Столетов, поднималась к перевалу, их обогнал ротмистр Хоранов. Этот отчаянный осетин, озорно сверкая зубами и глазами, со свистом и гиканьем промчался, осыпаемый пулями, нарочно ближе к турецким позициям и направился к своим на перевале, чтоб доложить генералу Радецкому о взятии Шейнова.

Ординарцы Скобелева один за другим уносились с приказаниями командирам частей привести своих солдат в порядок и построить так, чтоб создавалась видимость большого войска. Генерал остался с такой мизерной свитой, что турки начали сомневаться, не подставное ли это лицо. Вессель-пашу коробило и то, что его победителем оказался всего-навсего генерал-лейтенант, а не фельдмаршал или полный генерал. Один из пашей подошел к Верещагину и стал его расспрашивать по-французски о чинах и регалиях Скобелева, а потом поинтересовался, с кем имеет честь говорить. Верещагин тотчас возвел себя в титул секретаря генерала.

Наконец вернулся Столетов и доложил, что перевальные позиции турок сдаются без боя.

— Я все время страшно боялся подхода Сулеймана.

— Я тоже, Михаил Дмитриевич, — ответил Столетов.

Армия Сулейман-паши действительно двигалась в их сторону, отступая под ударами отряда Гурко.

Восточнее Шейнова, посредине ровной снежной поляны, стоял широкий стол, за ним, скрестив на груди руки и откинувшись на спинку стула, сидел генерал-адъютант князь Святополк-Мирский и ждал Скобелева.

Офицеры уговаривали Михаила Дмитриевича поехать первым, потому что Святополк-Мирский — князь, старше чином и годами. Да и левая колонна славно поработала, захватив севернее деревню Шипку, а южнее деревню Сикеричево, сковав много сил неприятеля. И Скобелев сел на коня.

К князю генерал подошел пешком, тот встал. Некоторое время они стояли неподвижно, видимо разговаривая, потом обнялись. Наблюдавшие за ними издали офицеры й Солдаты облегченно вздохнули:

Обрушившись с Балкан вместе со снегом на голову вражеской армии, отряды Гурко, Карцева и Радецкого, как и намечалось планом Обручева — Милютина, решили исход войны.

После взятия Шейнова, пленения армии Вессель-паши путь на Адрианополь был открыт.

Перед Адрианополем были возведены сильные укрепления. Турецкое правительство не жалело своих последних средств на оплату иностранных военных инженеров и закупку материалов и тем более не жалело сил и жизней сгоняемого на работы населения. Одновременно усиливались знаменитые Чекменджинские укрепления, прикрывающие с суши подступы к столице Порты.

Войска Сулейман-паши, которым надлежало встать под Адрианополем, отступали под ударами отряда Гурко. По теоретическим подсчетам, войскам Сулейман-паши нужно было шесть суточных переходов до выхода к Адрианополю… По тем же расчетам, путь туда же от Шейнова составлял пять переходов. Поэтому был сформирован передовой отряд Скобелева, и он устремился по весенней распутице на юг, опережая армию Сулейман-паши, идущую с запада, и войска Мухтар-паши, стремящиеся туда же с востока.

Питаясь трофейным провиантом и бездомным скотом, в разбитой обуви, обносившаяся, изможденная горными переходами и боями, русская армия стремительно катилась на юг, одолев за первые сутки 80 верст…

Кажется, Скобелев оказался единственным в истории военачальником, который в условиях форсированного марша и при острейшей нехватке людей отдал странный приказ: уставших, недомогающих или заболевших солдат не подгонять. Пусть отдыхают, поправляются, чинятся и по мере сил идут за отрядом.

По колено в грязи, надрываясь у вечно застревающих пушек, армия шла вперед, оставляя за собой шлейф из усевшихся на обочинах дорог солдат. Они латали обмундирование, сушились у костров, бродили по обезлюдевшим, разрушенным деревням в поисках пропитания, ловили пасшихся на проталинах овец, курили, отдыхали…

Но когда частям объявлялся ночлег, фельдфебели на вечерней поверке с удивлением обнаруживали, что вся рота или эскадрон налицо.

Сулейман-паша слал телеграмму за телеграммой с требованием вагонов для скорейшей доставки войск в Адрианополь. И приказывал сжечь мост через Марицу, чтоб задержать Скобелева. Все эти депеши достались генерал-майору Струкову, как и мост через Марицу, который казаки успели захватить, потушить, и он остался вполне проходимым.

Генерал Струков был маленького роста, худющий, кожа да кости, и очень подвижный. Офицеры про него острили: «Куда ни плюнь-там Струков». Так могли бы острить и турецкие офицеры, если бы им было до смеха. Ибо какой бы маневр они ни придумывали — там уже оказывался Струков. Тут как тут. Вставал он всегда рано, до побудки, сам прибирал постель, в еде был неприхотлив, а винное и табачное презирал. В зависимости от обстоятельств мог спать в седле, и этого ему хватало. Скобелев назначил Струкова командиром авангарда своего отряда, подчинив ему полк московских драгун, петербургских улан и неполный полк донцов.

Отряд Струкова шел, опережая главные силы на сутки и более, таща за собою конную батарею. Ее все проклинали, она порой проваливалась в грязь не только по ступицы колес, а и по цапфы стволов. Сотня-другая людей и лошадей вытаскивали ее, потом, переводя дыхание, сокрушенно смотрели, как пушки снова начинают тонуть. Большинство рассуждали, что одна батарея в отряде погоды не сделает, но Струков отвергал все советы оставить пушки.

Все чаще и чаще на обочинах торчали повозки с домашним скарбом. Подтаивал снег под трупами загнанных лошадей, иногда у повозок были отрублены постромки. Значит, коней забрали солдаты. Часто в повозках обнаруживали трупы женщин, стариков и детей, замерзших ночью или погибших от истощения и болезни.

Потом отряд стал догонять толпы беженцев. Они, у кого хватало сил, пытались бежать прочь с дороги и вязли в снегу. Женщины прижимали к себе детей, с немым ужасом смотрели на московцев. Те говорили, показывая на север:

— Куда вы бежите? На смерть от голода и холода? Ворочайте назад по домам. Никто вас не тронет.

Не понимали, да и не могли понять. Не раз видели, как башибузуки расправлялись с болгарами, да и сами порой не стояли в стороне, и не только из религиозного фанатизма, а чтоб поживиться на чужой беде, свести мелочные счеты, сознавая безнаказанность, которой очень легко поддаются люди. И сейчас ничего не ждали, кроме расправы, и молили аллаха, чтоб послал скорую смерть.

Серьезных столкновений с турецкими войсками почти не было. Война уже шла по дипломатическим каналам. Турецкое правительство говорило не о том, что согласно заключить мир, а о том, где и когда его подписать и на каком рубеже остановить армии. Турецкие дипломаты обивали пороги западноевропейских правительств, упрашивая остановить русских. Об этом и думали сами правительства.

Два эскадрона вышибли башибузуков из городка Германлы и на станции обнаружили состав из двух пассажирских вагонов с паровозом, на котором развевался белый флаг. В вагонах находились уполномоченные турецкого правительства, направляющиеся к русскому командованию для переговоров о перемирии.

Скобелев приказал пехоте закрепиться в городе, а послов придержать, потому что на окраинах драгуны вели отчаянные схватки с остатками редифа (войск резерва) Сулейман-паши, рвущимися в город, подгоняемыми голодом. Когда все атаки были отбиты, Струков с Верещагиным вошли в вагон. Там находился высокий сухопарый старик с белой бородой клином — Намык-паша, старый дипломатический волк, приезжавший в Россию еще при Николае I и наиболее близкий султану человек в империи. Вторым был министр иностранных дел — нервный, довольно молодой Сервер-паша.

При разговоре со Струковым, который состоял из общих, ничего не значащих фраз, Сервер-паша приглядывался к странному, полуштатскому, независимо держащемуся секретарю генерала и, уловив момент, спросил его по-французски:

— Скажите откровенно, неужели Вессель-паша не мог долее держаться?

— Не мог, паша, не мог, уверяю вас, — ответил Верещагин и на чистой странице походного альбома нарисовал схему шейновских и шипкинских позиций, расстановку сил Вессель-паши, Скобелева и Святополк-Мирского.

Сервер-паша глухо простонал и отошел к окну. Но стоять там не мог, отвернулся, отошел в угол. По перрону ходили толпы солдат и казаков, горланя с лихим присвистом песни.

На следующий день Скобелев разрешил послам следовать в Главную квартиру. Провожая их, генерал Струков пожал руки и сказал на прощание:

— Будем надеяться, что результатом вашей поездки будет скорый мир. Не забывайте, что у нас есть общий враг, тот, который обещаниями довел вас до теперешнего положения и бросил на произвол судьбы.

Во время переговоров в Главной квартире оба паши уверяли, что Адрианополь неприступен и лучше, во избежание бессмысленного кровопролития, сейчас же подписать перемирие, приняв демаркационную линию по нынешней диспозиции войск обеих сторон.

Ночью обоих пашей разбудил дежурный адъютант и сообщил, что генерал Струков взял Адрианополь, извинился за беспокойство и пожелал послам спокойной ночи…

На подходе к Адрианополю авангардный отряд услышал тяжелый раскатистый гром. Небо было чистым. И снова воцарилась тишина, нарушаемая только чавканьем копыт, фырканьем лошадей и бряцанием оружия.

Чуть позже встретились едущие в повозке болгарин и грек. Они сообщили, что османы взорвали загородный дворец, в подвалах которого размещался арсенал. Верещагин схватился за голову:

— Какая дикость! Сам дворец — сокровище искусства со знаменитыми залами, отделанными лазурным изразцом… Полно лепных украшений… шедевров!

Болгарин и грек от имени жителей просили быстрее занять город. Сейчас вокруг него рыщут черкесы, ждут, когда части низама оставят город, и тогда накинутся, разграбят, сожгут, вырежут. Форты и бастионы у города оборонять некому. Болгары из соседних селений сообщают, что к городу приближается двухтысячная африканская пехота под командой египетского принца, а в горах уже видели передовые отряды Сулейман-паши.

Велев гонцам ждать, Струков собрал военный совет. Как повелось, первым высказывал свое мнение младший по чину — отставной мичман Верещагин.

— Александр Петрович, господа, я считаю, что нельзя терять время, нужно занимать город, пока в него не вошли большие силы неприятеля, и удерживать до подхода Скобелева.

— Вам, Василий Васильевич, легко рассуждать, не неся ответственности, — заявили командиры полков. — А каково нам, если в городе засада? — И высказались за ожидание подхода Скобелева.

К вечеру из Адрианополя прискакал новый гонец — здоровенный, увешанный оружием и украшениями грек; соскочив с коня, он громко потребовал немедленно провести его к генералу. Вошел развязной походкой, остановился, расставив ноги и уперев руки в бока, глядя сверху вниз на Струкова, заявил по-французски:

— Новый губернатор Адрианополя поручил мне вести с вами переговоры.

— Это какой такой новый? — неприязненно спросил Струков, разглядывая украшенную камнями пряжку ремня посланца.

— Старый губернатор взорвал загородный замок и ушел с гарнизоном. Султан назначил губернатором господина Фасса. Кого же вам еще надо?

Стоящий рядом Верещагин негромко произнес по-русски:

— Александр Петрович, пренахально ведет себя сей вояка, приструнить бы его…

— Как ты смеешь, стервец, так говорить с генералом? Передай своему губернатору, что генерал его не признает и сам назначит губернатора. Марш! Вон!

Когда ошарашенный и присмиревший грек выскочил за дверь, Струков покачал головой:

— Так это же рассчитанная дерзость. Хотел взять на испуг, набивал себе цену. Такой только силу признает.

Наутро Струков решил наступать. Вызвал к себе первых гонцов и велел передать городским властям, чтоб вынесли ключи от города для передачи их главнокомандующему.

Грубиян грек, побоявшийся один ехать ночью, околачивался во дворе, ожидая попутчиков, и свирепо косился на странного бородатого, беспогонного начальника, видимо наделенного большой властью. Кто их, русских, разберет?

Когда перед глазами открылся город, Струков придержал коня и сказал:

— Да, Александр Петрович, практика показывает, что если навстречу не выбегают болгары и не выходит процессия духовенства, то, значит, в городе турки и возможна засада, — заметил Верещагин.

Но вот впереди показалась толпа. Она двигалась медленно, осторожно, вперед подались более смелые, приглядывались. Потом побежали, размахивая руками и крича:

Начались объятия, поцелуи, смешалась русская и болгарская речь. Удалось узнать, что улицы в городе тесные, кривые и осталось немало турецких солдат.

— С нашими-то силами и единственной батареей, — произнес Струков, — окажемся как цыплята в курятнике.

В это время казачий офицер доложил, что возле города есть приличная позиция.

— Идеальная позиция. Весь город — как на ладони. Установить батарею!

Пока обрадованные артиллеристы вытаскивали и устанавливали орудия, из города вышла процессия с иконами и хоругвями. Ее возглавлял греческий митрополит Дионисий, с ним шли армянский архиепископ, болгарский священник, еврейские раввины и турецкие муллы. За ними двигалась многотысячная толпа.

По мере приближения процессии лицо генерала Струкова приобретало все более и более страдальческое выражение, словно генералу предстояло решить нечто трудное и самому непонятное. Когда процессия остановилась на почтительном расстоянии, Струков медленно, значительно медленнее, чем это требовалось для выражения достоинства победителя, слез с коня и так же медленно пошел навстречу.

Не о поддержании своего престижа в этот момент думал Александр Петрович. Он думал о мелочи, детали, но такой, какая может повлечь за собой весьма серьезные последствия.

Как православный, Струков должен приложиться к руке священнослужителя, который выше саном остальных. Таковым здесь сейчас был митрополит Дионисий. Но его люто ненавидят все болгары, ненавидят за стремление подавить малейшие попытки болгарской церкви обрести самостоятельность, что было необходимо Болгарии в борьбе за национальную независимость. И если бы сейчас Струков был просто одним из генералов передового отряда Скобелева, то он запросто бы обнялся и трижды расцеловался с болгарским священником… Но деятельность Дионисия до разрыва отношений с Турцией поддерживал в Константинополе граф Игнатьев, конечно, не по собственному наитию, а для того, чтоб восстановить Грецию против Турции и сблизить с Россией. В то же время турецкое правительство поддерживало борьбу болгарской церкви за независимость, надеясь этим восстановить болгар против русских и испортить отношения России с Грецией…

Сейчас Струков не просто генерал, он — командир авангарда русской армии и, таким образом, является как бы представителем не только главного командования, но и Российской империи…

Обдумав все это, генерал приложился к руке греческого митрополита, потом трижды расцеловался с болгарским священником.

И тут появился губернатор Фасс — невысокий быстроглазый грек с орденом Меджидие, встал в ораторскую позу и произнес по-французски пышную речь, не забыв сказать, что он назначен сохранять в городе порядок.

— Vive la Russia! Ура! — закончил он и, взяв у сопровождавшего чиновника поднос, на котором лежало три больших, ярко начищенных ключа, вручил их Струкову. (Ключи, как выяснил потом Верещагин, этим утром были куплены на базаре у старьевщика.)

Верещагин сказал Фассу, что генерал не признает его и будет сам губернатором. Фасс на миг смутился, растерянно оглянулся и снова прокричал «ура!». А Струков, сев на коня, громко объявил:

— Господа, пусть всякая народность выберет по два представителя. Пусть собрание этих представителей под председательством греческого митрополита озаботится своевременным доставлением моим людям и лошадям корма. На этом, и только на этом, условии не будут делаться реквизиции и солдаты не будут посылаться в город. За все доставленное будет заплачено Главной квартирой.

Оставив батарею в полной боевой готовности на огневой позиции, отряд колонной пошел в город и построился на площади. После торжественного молебна в болгарской церкви Александр Петрович поговорил в уединении с болгарским священником, они поняли друг друга. Затем Струков объехал свое войско и поздравил со взятием второй столицы Турецкой империи — Адрианополя.

На следующий день к Струкову прибыл австрийский консул в полной парадной форме в сопровождении Фасса. Встретив консула почтительным жестом и предложив кресло, Струков строго взглянул на адъютанта и кивнул на Фасса:

— А этого зачем впустили? Удалить! — И повернулся к консулу: — Я вас слушаю, господин консул.

Тот заявил по-французски, что в городе смещена единственная законная власть и теперь не избежать беспорядков и возмущений, о чем консул и предупреждает русского генерала.

Струков выразительно посмотрел на Верещагина. Поклонившись, тот сказал:

— Господин консул, генерал благодарит вас за дружеский совет и заверяет, что порядок будет обеспечен, а те, кто попытается нарушить, будут порублены казаками.

Струков встал и молча поклонился. Консул удалился восвояси.

Во время обеда дежурный адъютант снова доложил, что пришли два болгарина и два грека, просят принять по важному вопросу.

А Верещагин, вытерев салфеткой губы, сказал:

— Александр Петрович, я узнаю, может, что-то срочное.

Пришли два прежних гонца, с ними болгарский учитель и грек — чиновник почтового ведомства. Они сообщили, что Фасс плетет в городе интриги, собирает какие-то группы, отправляет посыльных, телеграммы странного содержания. Дело пахнет заговором. Пообещав принять меры, Верещагин вернулся за стол.

— Ну, раз вы за это взялись, Василий Васильич, то найдите и приструните этого интригана.

Когда Верещагин вышел из дома Фасса, сопровождавший его драгун спросил:

— Чего он так перепугался, ваш скородь, чуть в штаны не наделал?

— Он думал, что мы с ним расправимся по-турецки. А я ему просто велел прекратить возню и покинуть город, — ответил художник.

Возле штаба галдела толпа, окружив привязанных за локти спинами друг к другу двух человек в лохмотьях. Охранявший их солдат пояснил, что это башибузуки, которые вырезали младенцев из утроб матерей. Горожане требуют их публичной казни.

— Так точно. Велел ждать прибытия генерала Скобелева.

— А я что могу? Конечно, надо их вздернуть, но приказ. — И ушел в дом.

Охраннику захотелось покурить. Он вынул трубку. То ли кремень был плохой, то ли трут отсырел. Пришлось отойти в сторонку от ветра. Долго стучал кресалом, чертыхался. За спиной слышались гневные выкрики, плевки, удары. Трубка все не раскуривалась. А когда солдат закурил и вернулся на место, то увидел, что башибузуки целы, толпа шумит в сторонке, а напротив пленных сидит на стуле Верещагин и рисует их.

А затем прибыл Скобелев; выслушав доклад Струкова, он кивнул на пленных:

В белой черкеске на белом коне Скобелев проехал с триумфом по городу. Затем, собрав командиров частей, объявил о незамедлительном марше на Константинополь и что в ближайшее время Главная квартира разместится в Адрианополе.

Струков вел свой отряд на пределе выносливости, устраивая дневки на третий день, уверенный, что если турки спешат, не щадя сил, то скоро выдохнутся. И поэтому методично, неуклонно догонял неприятеля. На дороге стали попадаться брошенные поломанные повозки, болгарский скарб, испорченное оружие. Часто головная походная застава настораживалась, заметив в стороне в лесу людей. Они прятались, перебегали, словно готовились к атаке. Но потом, как повелось, к дороге направлялись один или два старика. Навстречу им кричали:

— Да идите же, старые, не бойтесь, мы — русские!

Старики подходили ближе и, окончательно убедившись, подавали знак руками. Тогда к дороге устремлялась толпа оборванных, изможденных людей. Они жаловались, что турки их ограбили дочиста.

В селе Баба-Ески нашли остывающий труп священника с перерезанным горлом. Он не сказал башибузукам, где хранятся церковные деньги и куда спрятались болгарские девушки. Пытать его уже не было времени.

На подходе к Люлле-Бургассу драгуны захватили огромный обоз беженцев. Объясняли, что впереди их ждет голодная смерть, советовали одуматься и воротиться. Некоторые беженцы послушались и отправились назад под охраной драгун.

И вот впереди блеснуло море, открылся красивый город Силиври. Он молчал. Ни один житель не вышел навстречу.

— Разрешите, я рискну, поеду, Александр Петрович, — предложил Верещагин. — Они просто выгадывают время: видимо, уже есть какая-то договоренность о линии перемирия и они хотят удержаться здесь.

Верещагин ехал один по чужому городу. На улицах было людно и тихо. Безмолвно кричали только взгляды. Восторженные у жителей и остервенелые у турецких офицеров и солдат. Посланца препроводили к Идеат-паше. Верещагин представился как секретарь генерала Струкова, отлично понимая, что никто не поверит — ведь без погон и аксельбантов! Заявил, что генерал требует немедленно очистить город.

Неприязненно разглядывая странную личность, отлично изъясняющуюся по-французски, Идеат-паша ответил, что на отход из города он не имеет приказаний. Верещагин стал настаивать. В это время в город въехал Струков с эскадроном драгун. Идеат-паша заявил, что линия перемирия должна проходить не по Чатылдже, а по Силиври. Тут только Струков догадался, что определена демаркационная линия и что турки хитрят. Молча вышел на балкон и гаркнул на всю улицу:

— Скоро придет ответ, я запросил свое командование.

— Знать ничего не знаю! — огрызнулся Струков и снова крикнул: — Батарея, к бою!

— Уже получен ответ, сейчас выступаем, — ответил Идеат-паша.

— Давно бы так, — буркнул Струков, устало садясь на низенький диванчик.

Утром остальные полки Струкова вошли в город, и турки начали отходить.

А передовой отряд «белого паши», как прозвали Скобелева турки, вышел к Чекменджинским укреплениям и увидел, как тысячи людей и лошадей копошатся на бастионах, усиливая их, и все знали, что оборонять их некому. За укреплениями угадывался Константинополь.

У крыльца небольшого домика, сбросив черкеску, умывался генерал Скобелев. Денщик лил ему воду из ведра, в котором позванивали прозрачные льдинки.

Кавалеристы не спеша чистили коней, разводили костры на берегу моря, дивясь его голубизне, рассуждали о том, когда отправятся по домам.

Группа молодых офицеров стояла в раздумье, и один заметил:

— Черт те что творится! За свою историю русская армия побывала почти во всех крупных европейских столицах, кроме Мадрида и Лондона. И ни разу в Константинополе! И только потому, что этому препятствовали почти все столицы европейских государств…

Сияло весеннее солнце. Безмятежно переливалось море. На многострадальную болгарскую землю опускался мир.

Владимир Ляленков О старшем товарище

Руководил литобъединением в Ленинграде при издательстве «Советский писатель» Леонид Николаевич Рахманов. Организационными вопросами ведала редактор книжного издательства Маргарита Степановна Довлатова. Поздней осенью 55-го года мы собрались в очередной раз в комнате редакции. Маргарита Степановна представила нам высокого флотского офицера. Это был Вадим Инфантьев. Он прочитал рассказ «Технари».

Первые недели войны. Где-то на Балтике, на острове, находился аэродром наших истребителей. Побережье заняли фашисты. Последние летчики улетели с острова, остались шестеро техников, одиннадцать разбитых истребителей. Враги вот-вот нагрянут на остров. Ни один из «технарей» никогда не летал. Они ремонтировали самолеты, готовили их к полетам. Из одиннадцати самолетов они кое-как залатали шесть, решили перелететь к своим. Первая машина взлетела, тут же рухнула и взорвалась. Только троим удалось перемахнуть к своим. Да и те, приземляясь, чуть не погибли, не умея сажать самолеты.

Я не воевал, ибо был мал, но войну хорошо помнил. Войну в ту пору еще помнили все. Рассказ приняли с восторгом: он был краток и динамичен. Виктор Курочкин — он воевал танкистом — эмоциональный донельзя, малейшую фальшь отмечал ядовитым хохотом, криками: «Чепуха! Брехня!» Тут он прослезился, поздравил автора.

Через год я защитил диплом, уехал по распределению на работу. Бывая в Ленинграде, виделся с Инфантьевым редко. Мы приветливо здоровались, коротко обменивались новостями. Он носил тогда военную форму, водился с бывшими фронтовиками.

Родился Вадим Николаевич Инфантьев в Сибири, под Томском. Среднюю школу закончил в Сарапуле, на Каме. В школьные годы он писал стихи, хорошо рисовал, мечтал стать художником. А когда закончил школу, решил стать строителем, архитектором. В 1939 году поступил в Ленинградский строительный институт. Время было тревожное: назревала война. В том же, 1939 году его, как и других юношей, ставших студентами, призвали в армию. Направили учиться в школу младших командиров зенитной артиллерии.

Воевать Инфантьев начал сержантом. В ту пору зенитные батареи, и наши и немецкие, вели огонь при помощи ПУАЗО — центрального прибора управления артиллерийским зенитным огнем. Батарея могла вести огонь по какой-то одной цели. Враг засекал батарею, совершал на нее «звездный» налет — с разных сторон налетал и бомбил. Или накрывал батарею артиллерийским огнем. Юный командир орудия сержант Инфантьев долго ломал голову: как переделать прицел орудия, чтобы оно могло самостоятельно вести огонь по самолету, без центрального прибора? Долгое время в минуты затишья он что-то рисовал, чертил, рассчитывал. Решение пришло. Переделка прицела очень простая, можно выполнить в своих мастерских. Командование поддержало затею. Инфантьеву выделили орудие, расчет и тягач. Сутками он не выходил из мастерской. Пушку с новым прицелом опробовали, и он стал командиром отдельного кочующего орудия. Его направили в район Невской оперативной группы войск. С правом свободного маневрирования в этом районе. Когда в небе появлялся воздушный разведчик, батареи молчали, чтоб не выказать себя, а пушка сержанта Инфантьева палила по одиночному самолету. Отстреляется — и меняет позицию на лесной дороге. Враги засекали орудие Инфантьева, бомбили потом пустое место. И так воевал расчет юного командира до прорыва блокады. Он вернулся на свою батарею. И во время прорыва на дивизион Инфантьева враг обрушил шквал огня, а батарея его сбила два самолета и потеряла только двух человек.

Не оставляла молодого сержанта жажда творчества, изобретательства, он разрабатывал новые усовершенствования, продолжал писать стихи, делал зарисовки.

После прорыва блокады Инфантьева, ставшего уже офицером, назначили заместителем командира дивизиона.

26 марта 1944 года Инфантьева контузило при очередной бомбежке. Месяц он пролежал в госпитале. Затем его назначили начальником школы радистов. Правда, в радиотехнике, как он сам говорил, он ни черта не понимал, но организатором оказался хорошим. Потом его назначают начальником штаба зенитного дивизиона, охранявшего объекты Петроградской стороны. В это-то время он и начал писать прозу.

Он отнес свою первую повесть в журнал «Звезда». Тут начались мытарства нравственные. Ему советовали одно в повести усилить, оттенить, выделить, другое — сократить, снизить. Он терпеливо внимал этим советам, однако повесть так и не увидела света. Зато Вадим Инфантьев приобщился к литературной среде, познакомился со многими литераторами: тогдашним ответственным секретарем журнала Антониной Голубевой, Ильей Груздевым, Геннадием Гором, с веселым старшим лейтенантом Михаилом Дудиным, с танкистом и поэтом Сергеем Орловым.

После войны Вадим Инфантьев мечтал поступить в Академию художеств, подумывал и о Политехническом институте. Вместе с тем, как артиллеристу, ему надо, казалось бы, поступить в Артиллерийскую академию. Решение пришло неожиданное: поступил в Военно-морское инженерное училище имени Ф. Э. Дзержинского. Видно, сыграла свою роль морская романтика.

Бывшим фронтовикам учиться было нелегко. Но, стосковавшись по учебе и стремясь наверстать упущенное за время войны, сил они своих не жалели. А Инфантьев не только учился, он еще принялся и писать рассказы. Отнес несколько рассказов в журнал «Ленинград». Член редколлегии Михаил Зощенко одобрил их, они даже были подписаны в печать. Но тут журнал прекратил свое существование. Рассказов своих Инфантъев так больше и не увидел.

Училище он закончил с отличием, служил инженером-механиком на подводной лодке. Потом его направили в Военно-морскую академию. Закончил и это учебное заведение.

После академии Инфантьев — научный сотрудник в секторе изобретательств. В числе прочих научных работ Инфантьева остались в архивах его статьи о теоретических и экспериментальных исследованиях в области физических явлений. И в то же время литература не выпускает Инфантьева из своих соблазнительных и «опасных» лап. Он пишет рассказы и одновременно работает над диссертацией. Как раз в ту пору он и появился с рассказом «Технари» в литобъединении при «Советском писателе».

В 1956 году «Литературная газета» опубликовала этот рассказ с кратким сопроводительным приветствием: «Нашего полку прибыло!»

В следующем году вышел первый сборник рассказов писателя, спустя два года — второй. Инфантьева приняли в Союз писателей.

В 1961 году Вадим Инфантьев уволился в запас. Теперь он весь отдался литературной работе. Только двадцать шесть лет спустя после начала Великой Отечественной войны человек смог вернуться в своем творчестве к тем дням, когда личность его начинала свое становление! Двадцать шесть лет!

Он приступил к повести «После десятого класса». В 1967 году закончил ее, а книгой она вышла только в 1971-м.

Какой труд, какое упорство! Но когда читаешь эту большую повесть, ни пота, ни труда писателя не чувствуешь, не замечаешь. Кажется, автор сел за стол и тут же с необычайной легкостью, местами с подлинным юмором написал ее.

Пересказать настоящее художественное произведение, если оно 1 # эойне, невозможно. Его надо прочесть. Язык повести прост, краток, сжат, ритм письма стремителен, как минуты и часы тех дней, когда в один час, в одну минуту могла втиснуться вся жизнь человека с ее началом и концом. Вот на страницах ее: «Пал Псков. Пал Остров. Путь из Ленинграда был открыт. Оборонительные работы на Лужском рубеже не были закончены. А непосредственные подступы к Ленинграду с юго-запада вообще не укреплялись, да и кому могло прийти в голову, что противник сможет пройти к городу с этой стороны? Пали Новгород и Чудово. Пала Гатчина. Берлинское радио кричало в эфир: „Остались считанные часы да падения Ленинграда, этой твердыни Советов на Балтийском море!“». С поразительной точностью и краткостью тут передана страшная обстановка того времени. Всего несколькими строчками! И здесь же автор подает недалекое мирное прошлое своих героев, и так просто у него получается, так естественно, что переходов читатель не замечает.

Вот так и кроится таинственная ткань мастера. Подобными переходами автор как бы избавляет текст от нагромождения ужасов войны, которые подавляли бы саму Жизнь, за которую ведется битва. Мы читаем: «Ночью проснулся от грохота, криков и треска. Большой деревянный особняк горел. Красное пламя клубами рвалось в небо. Кругом рвались снаряды, кричали раненые… Оказывается, наши зенитные снаряды не взрываются от огня, не детонируют от близких взрывов. Штабель наших боеприпасов горел. Гильзы лопались… Снаряд вылетал из гильзы, от него отваливался дистанционный взрыватель, и тротил плавился, вытекал, горел рыжим коптящим пламенем. Броневик пылал, как фанерный, потом взорвался. Огонь перекинулся на нашу пушку…»

Так и хочется без конца приводить примеры поразительной точности в подаче деталей боевых событий. И тут же далее: «Ровно год назад я сидел в казарме на проспекте Красных Командиров и мечтал о том, как мы с Лялькой проведем Ноябрьские праздники. В городе было сухо, бегали украшенные лампочками и флажками трамваи…» Что такое? Зачем автор делает такой резкий переход? Авторский трюк? Да нет же! После адских событий, чтоб человеку очнуться, остаться человеком, сама память, помимо воли героя, заставляет его вспомнить прекрасное недавнее прошлое.

Такова природа человека: он возрождается в минуту затишья. И талантливый автор чувствует, где и как спасается человек. И читатель живет с героем, переживает с ним ужасы и возрождение.

Такова сила таланта Вадима Инфантьева в этой повести. Объемом она велика, а когда прочтешь, кажется коротенькой.

Повесть насыщена деталями, каких придумать просто невозможно. Сложнейшие ситуации автор подает с чрезвычайной простотой, с тончайшим юмором и зримо. Вот герой переделал прицел на пушке и смонтировал его. (Во время войны, на фронте, юный сержантик, когда и понятия не имеют о таких прицелах!) Читаем: «Командир батареи ходил по позиции и неодобрительно посматривал на меня. Капитан Луконин перед этим долго расспрашивал, не испорчу ли я пушку. Я объяснял, что никакой порчи быть не может, что это обыкновенная рационализация, к которой призывают во всех газетах…» Ситуация сложная? Очень! Комбат неодобрительно посматривает на юного сержантика-рационализатора. Точная деталь для характеристики бывалого комбата? Куда уж точнее! И подлинный юмор!

Наконец прицел установлен. «На закате в небе появился „Мессершмитт—109“… Командир батареи сидел на горбу своей землянки и грыз травинку. Заметив самолет, он мне крикнул:

— Ну-ка, стукни по нему раза три. Посмотрим, как получается…»

В этой крохотной сценке нет пояснений, рассуждений, но как все зримо и понятно! Вражеский «мессер» появился один — это разведчик. Появился на закате: если по нему будут стрелять, он непременно засечет огневые точки. А на батарее спокойно. Комбат сидит и грызет травинку: он все переживает за свое орудие! И он даже не команду подает, а как бы нехотя кричит неуемному сержантику: мол, стукни по нему, посмотрим, что получится. Сцена прекраснейшая, так ярка в своей простоте, что читатель будто и сам сидит где-то рядом, вернее, в сторонке и наблюдает за происходящим. Снаряды взорвались близко от самолета, самолет резко изменил курс — значит, летчик испугался. Значит, на самом деле снаряды близко от него взорвались. Но стрелявшие не могут определить, выше или ниже самолета взорвались снаряды. Дальномерщики сообщили, что были недолеты. Герой звонит на соседнюю батарею, там подтвердили: были изрядные недолеты. Герой доволен, без ПУАЗО стрелял он точно! Но автор не расписывает, в какой степени торжествует герой! А вот как он передает внутреннее состояние героя: «Опустилось солнце. Выпала роса. Завтра будет летная погода. Для нас, зенитчиков, ее лучше называть налетной. Я ушел с позиции и сел на краю противотанкового рва. Очертания города на горизонте погружались в сиреневую дымку. Курил, смотрел на отражение первых звезд в ручье на дне рва (деталь! — В. Л.). Руки у меня дрожали, и курить хотелось непрерывно».

Одной строчкой автор выдал нам характер героя, манеру его поведения: внешне он вроде спокоен, обстановка на позиции спокойная, а руки у сержанта дрожали и хотелось бесконечно затуманиваться табаком. Изумительно тонкое мастерство писателя!

Да, именно сейчас приходят к герою мысли о счастье, они отвлекают, — в этом и суть интеллекта человеческого! Можно без конца приводить примеры из повести и удивляться. По своей масштабности, плотности материала повесть уникальна в нашей литературе о войне. Материала заложено в ней столько, что иному писателю хватило бы на десять повестей.

Казалось бы, писатель Инфантьев нашел свою манеру письма, свой почерк. Но мы видим, что вся жизнь его прошла в постоянном поиске самого себя — в поиске, как и где выразить себя, свой талант, свои способности. Выплеснул из души пережитое, осмысленное, как бы отряхнулся, вздохнул и — дальше в путь, на поиск. Зачем? Для чего? Этого никто не знает.

Повесть вышла в 1971 году, в том же году Лениздат выпускает его сборник повестей и рассказов «Морской канал», названный по одноименной повести, включенной в сборник. Задержимся на этой повести. Мы видим, что писатель изменил свой курс на все сто восемьдесят градусов — принялся за исторические вещи. Будто ученый и историк проснулись в нем. Он пишет об устройстве Морского канала, соединившего Петербург с Кронштадтом, о строительстве нового порта в Петербурге. Тема обширная, материал богатейший, и они требуют какой-то своей манеры письма. И писатель Вадим Инфантьев это понимал. Знал, что только личный опыт может дать основу для новой формы самовыражения. И он приступает к опытам, полным мучительных писательских сомнений, доводящих порой до отчаяния.

Первые главы повести он выдает в романической манере, в классической манере исторического романа. Тут уже свой язык письма и ритмика. Размах на первых страницах получился колоссальный. Сцена беседы крупнейших русских дельцов того времени в отдельном кабинете ресторана Бореля выписана обстоятельно. Мастерски подана закулисная борьба за подряд на строительство канала. Но ведь то время было очень горячее в России. После отмены крепостного права промышленность начала бурно развиваться. С поразительной быстротой становился на ноги русский рабочий класс, выходил на арену общественной деятельности. Революционная интеллигенция работала во всю свою силу. Все это показать в маленькой повести письмом классического исторического романа невозможно. И писатель это понял. Он торопливо закруглил повествование, слегка только набросав силуэты рабочих, представителей революционной интеллигенции, оставил «Морской канал» наметкой на большой роман в будущем.

И снова ученый-изыскатель побеждает в Инфатъеве, Он пишет книгу для юношества «По местам стоять, к погружению!». В подзаголовке он указывает: «Научно-художественная книга». В ней увлекательно рассказывается о развитии подводного флота не только в нашей стране, но и во всем мире.

Писатель и ученый, Инфантьев не останавливается в своих поисках. Сколько безвестных героев вывел он к людям! Вот хотя бы один из них, чем-то напоминающий несчастного Левшу Лескова. При царе Петре I он жил, Ефимка Никонов. Задумал он, мастеровой человек, построить «потаенное судно», на нашем языке — нечто вроде подводной лодки. Подал челобитную царю, тот сказал свое «добро». Десять лет Ефим строил. Царь умер, а несчастного изобретателя отправили под караулом, вместе с другими провинившимися в чем-то, в Астраханское адмиралтейство.

Теперь уже, кажется, Инфантьев окончательно решил работать с историческим материалом. Он пишет роман «Балканский хребет», вобравший в себя три повести, объединенные единым замыслом и судьбами героев. Роман многоплановый и сложный. Тема его — совместная борьба русского и болгарского народов во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Роман читается с большим интересом.

Сегодня писателя Инфантьева нет с нами. Он умер 6 сентября 1980 года. Вадим Николаевич закончил свои поиски. Но в книгах своих он всегда будет жить с людьми. В этом сборнике представлены две повести: «После десятого класса» и «Под звездами балканскими». Последняя стала третьей частью романа «Балканский хребет».

Примечания

Здесь слово «по-видимому» имеет смысл: «глядя со стороны», «внешне» или «формально».

Аксаков Иван Сергеевич (1823–1886) — русский общественный деятель, публицист и поэт, сын С. Т. Аксакова.

Не удалось разузнать имя и дальнейшую судьбу юного сербского героя и его взрослых соратников. Поскольку в романе в основном показаны реальные лица, автор воздержался от вымысла, оставив этот эпизод незавершенным, надеясь со временем найти фактический материал.

Дочь полка Мария Кексгольмская на средства полка получила высшее образование; когда приезжала на каникулы, то полк выстраивался в парадной форме. Ее следы затерялись в 1915 году. Есть сведения, что ее дочь до 1955 года жила и работала в Ленинграде.

Ныне она называется горой генерала Столетова.

После третьей Плевны было приказано снабдить пехоту малыми саперными лопатами по одной на двоих. Они начали поступать только в 1878 году. А в 1881 году было издано «Наставление по самоокапыванию».

Вадим ИНФАНТЬЕВ

Под звездами балканскими