«Мы умрем, а Родина выстоит!»

Подпольщики продержались в Бобровице еще полгода, а те, кого оставили они на местах после провала, и еще два с половиной месяца — до освобождения района от оккупантов. Значит, подпольный стаж сподвижников Нелина и Николая — около двух лет.

В ночь на 24 января 1943 года в Щастновке на глазах жены и трех малолетних детей был арестован Федор Евсеевич Будник. Из новобасанской тюрьмы он сумел переслать жене два письма, написанные на страницах какого-то довоенного журнала. Эти последние письма стойкого коммуниста и заботливого семьянина дети его хранят и поныне:

«Галя! Не грусти и не убивайся... Я ни в чем не виновен, а если умру, значит, тому и быть. Не один я здесь, нас очень много разных людей. Береги детей, жалей их — они наша кровь. Я мечтаю об одном, чтобы ты осталась в доме и живой, а я, раз суждено, перенесу свои муки. В чем будешь нуждаться, проси помочь соседей. Плохо, что я в дороге оказался в валенках, а не в сапогах, но так и быть. Целую тебя, Верочку, Наденьку, Вовочку — все вы мои любимые дети. Не забывайте отца! А если мне придется умирать — попрощаемся. Целую крепко. Береги письмо на память. 25 января 1943 года».

«Добрый день, мои родные! Я жив, сегодня допрашивали в жандармерии. Завтра отправят в Бобровицу, что с нами будет — неизвестно. Спасибо за все, что мне передали. Если буду жив, все пригодится.

Галя! Дети! Не грустите: уцелею, рано или поздно вернусь домой. Я только обо всех вас и думаю, чтобы вы остались дома и здоровыми. Галя, береги детей, все приготовь, чтобы не были раздетыми, босыми, голодными. На всякий случай запаси сухарей.

Теперь к тебе, Верочка: учись пока сама, потому что учиться надо, привыкай к труду и уважай старших. Жалей сестричку Надю и маленького братика Вову. Я дома на вас сердился, но это ерунда: я — ваш отец и вас очень всех люблю. Как бы ни было мне тяжело, постараюсь выжить и вернуться домой, а если буду умирать, мысленно попрощаюсь с вами. Целую Галю, Веру, Надю и маленького Вову. Будьте здоровы. Ваш отец. Н. Басань. Камера. 12 часов дня 27 января 1943 года».

«Мы умрем, а Родина выстоит!» — сказал в горький час встречи Федор Евсеевич своему старому другу Николаю Рябухе. Он и делал все, чтобы Родина выстояла. Потому простые, полные сердечного тепла письма старого коммуниста — это и прощальный привет его не только жене и детям, но и детям, внукам всех солдат, выстоявших в войну и сокрушивших врага.

А подпольщикам вскоре пришлось расстаться и с шофером коменданта. Жандармерия все же пронюхала о его брате-политруке, ушедшем в партизаны. Надя сразу подала сигнал тревоги, и Петр вместе с женой успели уйти в лес. В их доме жандармы застали только его престарелых родителей. Их решили временно не трогать, надеясь, что братья обязательно навестят стариков. За домом установили слежку, но она ничего не дала. Тогда поступил приказ арестовать родителей, но подпольщики, предупрежденные Надей, успели увести их из дому, а потом переправить в лес.

Братья сражались в рядах партизан до конца, удостоены боевых наград, но всем членам семьи уцелеть не удалось. Отец, Сергей Гордеевич, и невестка Анна с новорожденной дочкой погибли в одной из облав.

Пришлось покинуть «собачник» и Уле Матвиенко, о которой все подпольщики вспоминают особенно задушевно.

«Немцы отмечали день рождения Гитлера, — рассказала Галина Вакуленко. — Когда мы проходили мимо здания нашей бывшей школы, то увидели уже накрытые столы. Участников пира еще не было. Ульяна, недолго думая, влезла туда через открытое окно, набила пирожками сумку и, выскочив к нам, расхохоталась: «Все равно это наше!» Но тут же все мы чуть не расплакались от бессильной злобы. По булыжному шоссе загрохотали колеса, донеслись плач, крики. Словно в подарок кровавому фюреру отправляли в Германию новую партию девушек. Вспомнив о накрытых столах, Жанна тогда сказала, что это пир во время чумы, а Ульяна воскликнула: «Ну я им покажу!»

Улиных ли это дело рук или парней, вечно ее окружавших, но в ту же ночь с флагштока был срезан новый фашистский стяг, специально для торжества привезенный Бибрахом из Киева и им самолично поднятый перед строем жандармов и полицаев. Но факт, что у партизан отряда «За Родину» вскоре после этого появились два новых самодельных красных знамени, сделанных из этого полотнища. Их изготовила и передала в отряд подпольщица Полина Шайтер. Принесла же полотнища Полине Шайтер Ульяна Матвиенко».

От беспомощного перед насмешками Ульяны Михеля Зайлера ее перевели к самому яростному нацисту Генриху Дросте, красномордому верзиле — тому, кто за свои злодеяния будет потом осужден и повешен в Чернигове. Ульяна сбежала от Дросте в одну из первых же поездок с ним по деревням, вся не в себе явилась к Николаю:

— Жаль пистолета не было! На месте ухлопала бы этого Дросте!

Фашист при ней наступил кованым сапогом на босую ногу какой-то девочки и наслаждался ее криком до тех пор, пока Уля не толкнула его в грудь.

— Что хотите, со мной делайте, но в «собачнике» больше даже дышать не могу! — сказала она Николаю. — Лучше дома пригожусь, как связная.

Печенкину удалось убедить Бибраха отпустить «фрейлейн Блопдэ» для помощи ее многодетным родителям. В «собачнике» Уля больше не показывалась, но дом ее был открыт для партизан и подпольщиков днем и ночью. Только после войны ее сестры признаются, какого страха они натерпелись, когда там, в Макаровне, которую фашисты и поджигали не раз и на которую из-за соседства с железной дорогой часто налетали с повальными обысками, какого лиха повидали они, чуть ли не каждую почь встречая партизан.

Самой Ульяне пожить пришлось, увы, недолго. Она встретила освобождение, успела даже поступить в Нежинский пединститут. Только не проучилась в нем и семестра: скосила беспощадная болезнь.

До крайности обострилось после выхода из тюрьмы и положение Николая. У него открылась язва желудка, мучили адские головные боли. А главное, стали сдавать нервы.

Из Германии Бибрах вернулся неузнаваемым — похудел, помрачнел: не та жизнь стала в его рейхе! Малыша, отправленного «картофельными офицерами» на второстепенную работу в село Бранницу, Бибрах вызывать к себе или не собирался, или не торопился. Пришлось Николаю самому при первой возможности явиться к коменданту. Бибрах встретил его равнодушной усмешкой:

— Мне говорили, ты сильно изувечен. А ты — ничего...

— Вы мне больше не доверяете, шеф? — подавив внезапную ярость, напрямик спросил Николай.

— Тебе? Почему? Тебя же выпустили? Значит, все в порядке... — И все же, подымив сигарой, от казенного топа слегка отступил. — Просто я еще не во всем разобрался после отпуска. Но ты не голоден? Работа у тебя есть?

— Конечно. Спасибо... Но без вас не то... Комендант задержал на его лице прямой тяжелый взгляд и еще больше смягчился.

— Меня в Курск переведут. С повышением... — И вдруг быстро, без перехода спросил:

— Ну а с тобой как все случилось?

— Но шеф, — Николай был настороже, — я же подписку дал в жандармерии ничего не рассказывать...

— Даже мне?!

— От вас, конечно, ничего скрывать не могу. Вы так много для меня сделали, никогда не забуду!

И Николай в таких жестоких подробностях стал рассказывать о пережитом допросе, что Бибрах вскоре его перебил:

— Хватит! Пойдем ко мне обедать!

Дома Бибрах молча и долго пил. Потом поднял на Николая совершенно трезвые глаза и хрипловато признался:

— Я знал, что они будут тебя проверять. Но не думал, что так. Это называется предупредительной проверкой. — И комендант вдруг вернулся к прежнему тону их отношений. — Ничего, Кляйнер! Что бы на свете не делалось, мы с тобой пойдем в гору. Мы еще поедем и в Курск! Не был там? Говорят, красивый город!

Бибрах приказал Николаю вернуться к своим прежним обязанностям, а чтобы быстрее поправился, разрешил поселиться в пустом четырехкомнатном доме с садом и террасой, а также нанять себе за счет комендатуры кухарку. От комендантского дара Николай не отказался. В «свой» дом — и, конечно, не ради кухонных дел — пригласил он мать комсомолки Валентины Ревенко, помогавшей подпольщикам. Семья эта голодала, а переводчик платил «кухарке» бесценными по той поре продуктами.

Подпольные дела требовали неусыпного, предельного напряжения. Участились и усилились облавы на партизан. Но лишь об одной из них, когда каратели нагрянули со стороны Киева, подпольщики из Бобровицы узнать заранее никак не могли. Все остальные облавы на партизан этой округи — а их только крупных было шесть — неизменно терпели провал: лесные стоянки каратели находили покинутыми. Имея связи со множеством сел, переводчики всегда знали, где скапливались гитлеровцы. От Марии Нагоги не ускользали все их передвижения и по железной дороге. На руку подпольщикам было и то, что выписку продуктов как постоянным жандармско-полицейским гарнизонам, так и прибывающим отрядам карателей фашисты целиком сосредоточили в бобровицкой окружной комендатуре, а значит, и в руках секретарей-переводчиков.

«Полицаи, немцы, — вспомнит Жанна, — раз в неделю выписывали в нашем отделе паек по разным нормам: немцам — по самой высокой, полицейским — по самым низким. Кроме того, через меня проходил и учет поступающих продуктов. Поэтому я всегда знала, где и сколько скопилось или ожидается немцев, жандармов, полицаев, о чем все время сообщала Нелину и Николаю. А от них тщательно обработанная информация шла немедленно к партизанам».

Подпольщики не только заранее определяли численность и размещение отдельных отрядов, но могли предположить и направления их возможных ударов. Не гадали в лесах и о том, где, когда и как захватить необходимое продовольствие и снаряжение.

Из Бобровицы партизанам поступали медикаменты и перевязочный материал, различного назначения немецкие аусвайсы и паспорта. Через подпольщиков зачастую отправлялись в лес и надежные новобранцы. И конечно, редкая крупная операция или диверсия партизан обходилась без совета с подпольем. По сигналам из Бобровицы было взорвано несколько вражеских эшелонов, разгромлена не одна жандармско-полицейская база.

Через Бобровицу уже проходили деморализованные и разбитые итальянские и румынские части. Уже и «картофельные офицеры» завели Для себя на случай внезапного бегства неприкосновенный запас продовольствия, проверяя, чтобы он всегда был наготове и свежим. Чуть ли не каждого жителя подозревали теперь фашисты в связях с партизанами. Исчезать из Бобровицы то с одним, то с другим поручением становилось все опаснее, а каждое новое дело требовало во сто крат больше, чем прежде, осторожности и находчивости.

Раньше первым, почти безошибочным признаком предстоящей атаки карателей на партизан было появление в кабинете Бибраха примелькавшегося всем подполковника. Он возглавлял карательный батальон и слыл знатоком борьбы с партизанами даже в Чернигове. Следом за подполковником прибывали в район и войска, о составе которых тотчас сообщала с вокзала Нагога. Оставалось только следить за тем, куда они двинутся дальше.

Но этой весной, хотя подполковник из Чернигова Бибраха и навестил, карательные войска в Бобровицу почему-то не прибыли. Николай пошел на риск — закрылся в соседней с кабинетом Бибраха комнате и приник к скрытой под потолком щели. Как удалось понять из подслушанного разговора, каратели на этот раз в целях большей секретности высадятся в разных местах... Но где?

Вечером подпольщики накоротке собрались у Ольги Гораин. Расходились, как и посоветовал Нелин, «держа уши топориком». Первая весть о высадке карателей пришла уже на другой день — от фельдшера Анны Качер. Ее дочери Тоне удалось узнать от племянника районного старосты, что крупные вражеские части разгружаются на станциях Бобрик и Заворичи. Но куда они двинутся?

На другой день Крумзик приказал Жанне выписать накладные для получения со складов Кобыжчи не только продовольствия для крупного отряда солдат, но и много овса для лошадей. Значит, туда кроме пехоты прибыла или конница, или артиллерия на конной тяге... Эту догадку уже на другой день подтвердила пришедшая из Кобыжчи связная, учительница Надежда Роговец. Вместе с ней для окончательной разведки в Кобыжчу сходил и сам Нелин. К возвращению его стало известно, что отряды карателей появились также в Остре и Козельце, в Козарах и Носовке. Вывод ясный: фашисты окружают кобыжчанский и коляжинский лесные массивы, где располагался третий полк соединения «За Родину» под командованием Михаила Дешко.

Больше тысячи карателей, конных и пеших, с артиллерией и минометами, танкетками и легкими танками готовились ринуться на партизан. То ночью, то днем, порой и не по разу в сутки Люся, Жанна или Галина поочередно пробирались на явку к Ульяие, чтобы передать партизанам все новые и новые сведения. А 16 мая, за три дня до похода карателей, Алексей Никитич сам отнес в отряд подробную карту расположения вражеских сил, составленную вместе с Николаем, и передал свои предложения о возможных путях выхода партизан из подготовленного фашистами кольца.

Партизаны успели заранее заминировать самые опасные дороги, отвели женщин, стариков и детей, живших при отряде, на остров в огромном лесном болоте, тайных троп туда враг знать не мог. Поскольку открытый бой с полчищами карателей грозил слишком тяжкими потерями, партизаны оставили перед фронтом врага только подвижные конные группы. Возникая то тут, то там, партизанские конники открывали автоматный и пулеметный огонь по карателям, а потом исчезали в лесу, чтобы завлечь преследователей на мины. Партизанский полк без потерь отошел в сторону Мрыыа. А уже через три дня после ухода карателей вернулся в прежние места и возвестил о себе уничтожением двух вражеских эшелонов с живой силой и техникой...

За помощь в срыве крупной карательной экспедиции штаб соединения «За Родину» передал подпольщикам через Нелина особую благодарность.

Благодарность за хорошую разведку услышал Николай и от представителя ЦК партии Украины Я. Р. Овдиенко, когда тот вызвал Ремова на очередное свидание в одну из балок под Щастновкой.

Николай приехал в условленное место на раздобытом в Щастновке велосипеде. После езды по неровной полевой дороге он выглядел таким бледным и измученным, что Овдиенко разговор начал с вопроса:

— Может, пора тебе в лес уходить?

— Нет. Пока нет!

В Бобровицу только что прибыла из прифронтовой зоны так называемая ортскомендатура. Одетые в полевую военную форму многочисленные ее солдаты втрое усилили охрану «собачника», по-фронтовому окопались, всюду расставили пулеметы и на том вроде бы успокоились. Только с какой целью осела в Бобровице эта зловещая комендатура? Нельзя ли и там найти полезного подпольщикам человека?

Для начала Николай попробовал свести знакомство с переводчицей вновь прибывших и сразу отступился, обнаружив, что она немка, явная фанатичка. Но у нее удалось узнать, что в немецкой форме ходят и двое русских. На них подпольщики и сосредоточили внимание.

С одним долго и по душам говорил сам Николай. Собеседник на определенных условиях был, кажется, не прочь от фашистов и отшатнуться. Дело вроде бы пошло на лад, но неожиданно новый этот знакомый исчез и, как проговорился Наде Голуб его напарник Соловьев, сбежал лишь потому, что заподозрил в Ремове провокатора. К Соловьеву — а он в ортскомендатуре командовал отделением — Наде и было поручено найти нужный подход.

И не знал еще Печенкин, что в то самое время, когда он рассказывал все это Овдиенко и двум партизанам, сопровождавшим его, в Бобровице уже были подняты по тревоге все жандармы и полицейские: искали исчезнувшего из ортскомендатуры Соловьева. Искали по всем амбарам и хатам, но, как выяснилось позже, обходили одну — хату подпольщика Василия Моисеенко, где Соловьев и укрылся.

Пока осторожная Надя искала подступы к Соловьеву, тот, оказавшись опытным провокатором, успел сам втереться в доверие к паспортисту Моисеенко и попросил переправить его к партизанам. Не предупредив об этом друзей, Василий укрыл предателя на ночь в своем доме, а уходя на службу, оставил ему и свой пистолет. Как договорились, Соловьев должен был пересидеть у Василия весь день, пока Моисеепко найдет связного. Но провокатор после ухода Василия не ожидал и часа — с его пистолетом, как с уликой, он поспешил в комендатуру.

Когда Николай после встречи с Овдиенко возвратился в Бобровицу, Моисеенко уже был схвачен и вместе с провокатором отправлен в Нежин. От Прони, жены Василия, уехавшей вслед за ними, Николаю сначала передали, что мужа ее зверски пытают, но он пока держится на допросах. Все верили, что Василий будет держаться до конца: он был испытан на многих подпольных делах. Но 1 июля, только возвратясь из Нежина, Проня разыскала Николая и разрыдалась:

— Я его видела... Он весь в крови... Он передал:

«Пусть уходят все!» Истязают его страшно! Боится в бреду или в обмороке сказать, что не надо... Но главное, при обыске нашли у нас фотографию, где с ним сняты и другие ребята. Он говорит, что не сегодня завтра схватят и тебя, и всех, с кем вы дружили.

Это был провал.

Через Ольгу Гораин Николай собрал всех, кому грозила опасность. Совещались лишь несколько минут и говорили только об одном: кому еще можно остаться в Бобровице и продолжать работу.

Первой вызвалась Надя: в жандармерии она пока вне подозрений, а с Соловьевым не откровенничала. Нашли, что и Гале арест еще не грозит: ее нет на снимке, а в комендатуре считают Вакуленко смиренной «маминой дочкой». Никаких прямых улик не было и за Олей Гораин. Остальные прямо из ее дома двумя группами ушли по разным направлениям: Люся с Жанной и еще одним провожатым — в соединение «За Родину»; Николай с Нелиным — в отряд имени Щорса, к Овдиенко.