Лукич
Из Бобровицы в Новую Басань я ехал с Николаем Дьяченко, ныне подполковником, а тогда капитаном Советской Армии. Стоял жаркий июньский день. Дорога пролегала через села, утопающие в садах, изумрудную гладь полей, аллеи вековых лип и пирамидальных тополей. В небольшом степном хуторке Николай Иванович остановил машину:
— Майновский сельхозтехникум. Здесь учился отец...
«С Ваней Дьяченко я познакомился в 1930 году, — вспоминает однокурсник Ивана Лукича Алексей Галычин. — Нас, как и многих других крестьянских детей, увлекла новая жизнь, новые пути, возможность, как говорится, выйти в люди — стать человеком, достойным нового общества.
Учебный корпус размещался в бывшем помещичьем имении: старый парк, фруктовый сад, дом со службами, хозяйственный и скотный двор. Вначале мы жили с Ваней в общежитии, но мест там всем не хватало, и дирекция снимала жилье в частных домах. Так и поселились мы с Дьяченко на окраине соседнего села Щастновка, в одной из двух комнаток домика у очень отзывчивой и заботливой старушки.
Сколько зимних и незимних вечеров было проведено у керосиновой лампы над учебниками, над книгами, конспектами и газетами. Сколько было споров и совместных размышлений.
Ваня был в первых рядах комсомольского актива, особенно много внимания уделял политподготовке. Для проведения политмассовой работы он часто направлялся в села. Это было нелегким делом, когда развернулась коллективизация. Чтобы тебя поняли и послушали, надо было обладать не только хорошей политической подготовкой, но и железной выдержкой, тактичностью. Ваня же успешно справлялся со всеми поручениями.
Семья его в числе первых приняла все крутые на селе перемены. И Ваня от старших не отставал. Он не только выполнял поручения комсомольской ячейки техникума, но помогал и активу своего села в укреплении новых порядков. Помню, как-то раз он ушел на выходной к родным, а вернулся лишь через два дня: участвовал в ликвидации банды.
Его энергия, активность, жизнерадостность проявлялись во всем. Дьяченко и в культмассовой работе был одним из первых: играл в драмкружке, добывал реквизит, разработал механизацию сцены... Навсегда остался в памяти мой товарищ, готовый прийти на помощь, поделиться последним куском хлеба, правдивый, принципиальный».
После Майновки мы с капитаном Дьяченко долго стояли у большого лесного пруда. Любовались его зеркальной гладью, в которой отразились и кроны прибрежных деревьев, и сияние полного солнцем неба, но думали не только об этих красотах. Этот пруд — творение рук бывшего майновского студента Ивана Дьяченко.
Это он, Иван Дьяченко, приняв отстающий колхоз, смелой мечтой окрылял людей:
— Подождите, мы еще деревьями обсадим наши поля, красивое озеро выроем, птиц разведем!
В его председательство это лесное озеро и создали. А колхоз в районе стал передовым. Но Дьяченко не знал угомона ни в делах, ни в мечтах.
«Он и сегодня стоит передо мной — такой же открытый, веселый, энергичный, — пишет бывший районный газетчик, партизан Юрий Каплоух. — Вспоминаю одну поездку по его колхозу. Хозяйство это располагалось в живописнейшем месте — занимало северную окраину Новой Басани, окаймленную синей смугой леса. С востока и юга к полям колхоза тоже подступали хвойные леса, уходящие к селам Пески, Ядловка, Ракитное.
— Смотри на эту красоту, сотворенную природой! — сказал Иван Лукич. — А потом я покажу тебе красоту нашу — рукотворную!
И то, что я увидел, было по тем временам и впрямь удивительным... Вот стадо коров, самых удойных в районе, вот свиноматки-рекордистки, от которых за два опороса получали по восемнадцать поросят. А вот и гордый, отливающий черным лаком жеребец орловской породы. Вокруг него длинногривое потомство, уже успевшее прославиться рысацкой удалью.
— А то ли еще будет! — говорил Лукич, рассказывая о новых планах».
Бывший председательский дом, куда, искупавшись в ПРУДУ, мы с капитаном Дьяченко приехали, сохранился точно таким, каким собственноручно поставил его колхозный председатель. Рядом с добротными, кирпичной кладки особняками, коими ныне встречает приезжих Новая Басань, он кажется уже невзрачным. В нем громоздкая русская печь, глинобитный пол и только в двух небольших комнатках деревянный — единственная роскошь в этих местах по довоенным меркам. Но растут перед домом, возносясь выше крыши, три раскидистых дерева, посаженные Лукичом. Это грецкий орех — диковинка и поныне для здешних садов. Деревья, что ни год, обильно плодоносят. В их тени, приезжая на лето к бабушке, любили играть внуки бывшего колхозного председателя.
В районе Дьяченко чаще всего звали только по отчеству — Лукичом. Не за степенные годы. Ему и тридцати не было, когда началась война. А выглядел он и вовсе бравым молодцем. Темно-русые волосы словно подчеркивали блеск его больших глаз. Сквозь крепкий крестьянский загар всем ветрам и людям открытого лица пробивался щедрый румянец, добрая улыбка, казалось, бессменно дежурила в краешках волевых губ.
А Лукичом звали Ивана Дьяченко скорее всего за надежность в делах и жизни, за обстоятельность, за то, что, несмотря на молодость, многое успел сделать и пережить. Он и пожар отцовского дома тушил — подожгли кулаки в отместку за то, что семья Дьяченко первой вступила в колхоз. Одним из первых в селе одолел Иван и техникум — одолел ради дела, знаний. Он толково руководил райземотделом, отменно хозяйствовал в колхозе. И разве всякий сумел бы не замкнуться в себе, когда за первую же ошибку — он не лучшим образом распределил по колхозам дефицитные гвозди, а малую толику их использовал на свой новый дом — постигла Дьяченко самая суровая кара: исключение из партии?.. И хотя на взгляд многих слишком жестоко, без всяких скидок, обошлись тогда с Лукичом, он заставил себя все правильно понять. Только разлетистые его брови круче сдвинулись над переносьем. А весь он еще самозабвеннее ушел в колхозные дела, в гущу всех неисчислимых людских забот.
«Иван Лукич был деловой голова колхоза, — пишет ветеран войны, учитель из села Пески Л. А. Филон. — Хозяйством руководил с глубоким знанием дела. Колхоз в районе был на первом счету по выполнению обязательств перед государством, а колхозники получали вдоволь продукции на трудодни. Огромным авторитетом пользовался Иван Лукич не только в своем колхозе имени Ленина, но и у всех жителей Новой Басани, у районного и областного руководства».
Звали его Лукичом и по-свойски. За кровное родство о отчим краем, с его людьми, за то, что был он и верным сыном, и хорошим здесь хозяином.
Всего десять дней после прихода фашистов он с группой товарищей скрывался в лесу. Но как все перевернулось за эти дни в его родном селе при кровавом «новом порядке «!
В роддоме — фашистский штаб во главе с надменным генералом. В больнице, откуда выгнали больных и повыбрасывали имущество, немецкий госпиталь «Копф» — для раненных в голову. А в центре села — большой лагерь военнопленных, которым почти неделю не давали ни питья, ни еды.
За первого убитого в селе гитлеровца без разбора расстреляли четверых первых попавшихся жителей. За второго — семнадцать: каждого десятого из тех, кого согнали к комендатуре. Но зато безнаказанно бесчинствуют на сельских улицах два отпетых уголовника — Денис Кулак и Тимофей Зубчик. Оба были приговорены к тюремному заключению накануне прихода оккупантов. Кулак — за попытку сеять панику, за подачу световых сигналов самолетам противника, Зубчик — за пьяные дебоши и воровство. Но во время бомбежки оба сбежали. Лишь злорадно усмехаются блюстители «нового порядка» на жалобы жителей о зверствах бандитов: «Это ваши старые счеты, нас они не касаются». И уже объявился откуда-то бывший петлюровец, белоэмигрант Кузьма Евтушенко...
Лукич вышел из леса навстречу всей этой нечисти. Он надеялся, что за эти десять дней получит сигнал от тех, кто был заранее оставлен в районе руководить подпольной борьбой. Но вышло так, что настал для Лукича час действовать целиком на свой страх и риск...
Поста районного старосты — «бургомистра» — он домогается сам. Врач Игорь Николаевич Мартыновский вспоминает об этом:
«Я повстречал Ивана Лукича у квартиры нашего главного врача, куда Дьяченко пришел вслед за повобасанским комендантом Карлом Штарком и его гостем — бобровицким «фюрером» Вальтером Бибрахом, с ними был также переводчик Дьячук. Последнего я знал прежде как фельдшера. Узнал меня и Дьячук, пригласил в квартиру главврача, куда тут же принес водку, консервы, сало и хлеб. Дьяченко остался на улице, но успел мне шепнуть: «Меня думают назначить головою управы, если спросят ваше мнение, поддержите, это очень нужно!»
Разговор, как более старший, повел Бибрах и начал его с того, что война-де вот-вот окончится полной победой фюрера, «новый порядок» вступит в полную силу, а для его проведения нужен в районе толковый, исполнительный бургомистр. Для виду Бибрах предложил эту должность сначала нашему главврачу, а когда тот, ссылаясь на преклонный возраст и нездоровье, отказался, настаивать не стал, сразу пустился в расспросы о Дьяченко.
Я сказал, что знал его как порядочного гражданина, попавшего, однако, перед войной в немилость: его исключили из партии. Но вопрос о назначении Ивана Лукича бургомистром был уже, видимо, предрешен, так как на все мои просьбы помочь разоренной больнице Бибрах сказал: «Теперь обращайтесь к Дьяченко!» А сам «помог» лишь тем, что из кладовой, где хранилась одежда и вещи умерших солдат, приказал отвезти в Бобровицу все пригодное для носки, оставив нам рванину. Но и это тряпье мы использовали при лечении наших раненых бойцов и командиров...»
В права районного старосты Лукич вступил, почти не скрывая от односельчан ни подлинных своих взглядов, ни замыслов. Он влепил оплеуху одному оборотню, который, истолковав на свой лад назначение Лукича, явился к нему сдавать свой партийный билет. И из уст в уста новобасанцев передавалась тогда гневная отповедь старосты:
— Партию хоронишь, гад?! Скорее сам сдохнешь! А партбилет у тебя отберут без меня — там, где ты его получал!
Дезертир и пожаловаться никому не посмел. Попробуй, если у Лукича в руках плетка, на боку пистолет, в карманах по гранате, а за спиной его, где бы он ни появлялся, два-три стража, одетых полицаями... Такой, не моргнув глазом, расстреляет!
А Лукич и действительно застрелил вскоре на месте одного старосту, когда тот, чтобы выслужиться, привез ему список коммунистов своего села. И это помощники Лукича, одетые полицаями, средь бела дня расстреляли по приговору подпольщиков изувера Дениса Кулака и двух его подручных.
Правда, вначале, чтобы излишне не рисковать, Лукич еще пытался обезопасить жителей от зверств Кулака другими средствами. Так, однажды он застал этого полицая за допросом газетчика Юрия Каплоуха — того самого, кому Дьяченко показывал перед войной свой колхоз и кто напечатал потом в районной газете отчет с судебного заседания по делу Дениса Кулака.
— Юрий! — невольно воскликнул Лукич, увидев Каплоуха. — Откуда ты взялся?
— А вот, — осклабился Кулак, — привели ко мне за расчетом!
«Не жить бы мне больше на свете, — вспоминает Каплоух, — если бы не Лукич. «Ты не горячись, я сам его допрошу», — сказал он Кулаку и повел меня в свой кабинет. Несмотря на то что Лукич был у фашистов при такой должности, я не сомневался в его гражданской честности, а поэтому признался ему, что скрывался в соседнем районе, в Новую Басань шел в поисках связи с партизанами, по был схвачен конным полицаем. Иван Лукич сказал: «В лихую годину тебя принесло. Только вчера уехали жандармы, прочесывали лес, а сегодня полицаи рыщут по селу в поисках коммунистов. Ведь завтра годовщина Октября, вот они и злобствуют. Оставаться тебе тут нельзя ни на минуту». — «Что же делать?» — спросил я.
Но в это время в его кабинет зашел Кулак. Подозревая, что полицай услышал мой вопрос, Лукич ответил: «Ничего не делать... Иди к Марии Иосифовне (жене Лукича. — С. Г.), пусть даст тебе отдохнуть, а мы с паном Кулаком тоже попозже придем».
Как выкрутился Лукич из этой ситуации, уже не узнать. Но доподлинно известно, что он, еще много раз рискуя собой, из рук изверга-полицая вырывал людей, казалось бы заведомо обреченных на гибель.
Выл задержан на улице Василий Шевкун — брат старого коммуниста, председателя одного из новобасанских колхозов Андрея Шевкуна. Андрей и был главным свидетелем на суде над Кулаком. Поэтому стоило Василию назвать свою фамилию, как Кулак злорадно воскликнул:
— Я сам расстреляю тебя как большевистского шпиона. Но сначала ты посидишь в тюрьме, пока не скажешь, где братец скрывается!
«Когда часа через три меня повели на допрос, — пишет Шевкун, — я увидел рядом с Кулаком высокого человека, которого не знал. «Вот, пан староста, явился и учитель Шевкун, брат которого выдал меня коммунистам! — сказал Кулак и закричал на меня: — Так где ж твой Андрей? Признавайся!»
Староста еще изучал меня взглядом, потом очень спокойно сказал: «Ну садись! Расскажи, как очутился у нас. Только по порядку и коротко». Пока я рассказывал, Кулака куда-то вызвали, и староста, вдруг прервав мои излияния, спросил тихо и совсем по-дружески: «Так где же Андрей? Говори, только тихо и быстро... Мы же с ним в соседних колхозах председательствовали». — «Клянусь, не знаю!» — «Надо бы знать, — так же тихо упрекнул староста. — А где другой брат — Мыкола?..» Но тут возвратился Кулак, и староста, встав, сурово бросил: «Нечего на него время попусту тратить! Таких надо гнать отсюда ко всем чертям, иначе насобираем дармоедов». Кулак обалдело глядел то на меня, то на старосту, а тот вдруг закричал: «Убирайся, чтобы и духу твоего тут не было! А вернется Андрей, пусть приходит прямо ко мне, ему ничего не угрожает. Так и передай, понял?» Я еще не верил в свое ос-. вобождение, ждал, что предпримет Кулак, но староста еще громче прикрикнул: «Вон отсюда, пока не выпороли!»
И я опрометью выскочил на улицу».
Еще одного арестованного им коммуниста — директора местной средней школы Михаила Явона — Кулак, то ли уже не доверяя старосте или желая выслужиться перед немцами, привел прямо к коменданту. Но Лукич пришел; и туда. Молча выслушал все, что издевательски кричал полицай Явону:
— Что ж ты теперь такой заросший да замурзанный? Недавно чистеньким ходил, при галстучке! Позвольте мне, пан комендант, самому рассчитаться с ним!
— Нет! — вдруг властно вмешался Лукич. — Сначала надо выявить его сообщников. — И он скомандовал пришедшим вместе с ним полицаям: — Связать — и в камеру!
«Я похолодел, — вспоминает Явон. — Лукич, с которым мы каждое утро недавно здоровались, встречаясь по пути на работу, вдруг добровольно стал моим палачом!..»
Дьяченко проследил, чтобы арестантов отвели в камеру. Когда ушел Кулак, Лукич вместе с комендантом вновь появился перед арестованными:
— Вста-ать! — грозно прокричал «бургомистр» Явону. — Да стой прямо, не гнись! Я сейчас сам тебя допрошу!
Затем он проводил коменданта к его коляске, а когда возвратился, «допрос» Явона принял совсем другой оборот.
— Где ты попался? — чуть слышно, дружески спросил Лукич. — Оружие есть? Нет? А почему нет?!
Он достал из ящика своего стола сначала один пистолет, затем другой, но попались ему неисправные, а заслышав в коридоре чьи-то шаги, задвинул ящик и быстро проговорил:
— Ночью, как услышишь поблизости выстрел, разбивай окно — оно без решетки — и беги! По-другому спасти вас никак не могу.
Сбитый с толку, Явон еще считал совет старосты провокационным. Даже после того, как Лукич бросил ему рукавицы и две пачки махорки. Но выстрел в ночи после томительного ожидания прозвучал, а к заключенному быстро подбежал полицай, прежде молча шагавший по коридору, и обрезал веревки...
Лишь по возвращении с фронта, став инспектором районо, узнал Явон, что вскоре после его побега подпольщики расстреляли и Кулака, и еще двух предателей.
Возможно, уже и тогда фашисты насторожились в отношении Лукича и верных ему «полицаев». Но «бургомистр» постарался убедить, что Кулак и его сообщники врагами коммунистов только прикидывались, а сами помогли сбежать опасному арестанту. Расстрел своих верных подручных они оставили тогда без последствий, но после ареста самого Лукича установили на их могиле табличку: «Погибли от рук бандита Дьяченко».
«В начале 1942 года я поехал из лесного села Мочалище в степное село Щастновка продать дрова и купить хлеба, — вспоминает бывший партизан, а ныне диктор Украинского радио Николай Погребной. — На обратном пути меня остановил полицейский и хотел отобрать хлеб. Думая, что полицейский один, я выстрелил в него, и он упал. Но тут неожиданно появилась упряжка с двумя полицейскими. Я сгоряча расстрелял по ним всю обойму, но был схвачен и отправлен в Новую Басань к немецкому коменданту».
Комендант, хотя партизанских отрядов в районе еще не было, тут же позвонил в нежинскую жандармерию и сообщил, что пойман партизан. Оттуда последовал приказ строго охранять Погребного и ждать их приезда. Но Лукич и в этом почти безнадежном положении нашел выход. За день до приезда жандармов он сумел убедить коменданта, что произошла ошибка, полицейские не разобрались, а Погребной всего-навсего выполнял приказ старосты из Мочалища. Для подтверждения Лукич вызвал в комендатуру старосту Василия Тюпу. Погребной пишет:
«Комендант ответил, что, поскольку сообщено в Нежин, изменить что-нибудь он уже не может. Дьяченко настаивал, и комендант был вынужден четырежды звонить в Нежин, откуда ему в конце концов раздраженно ответили, что он может отпустить арестованного, но только при условии, если ручается за него своей головой. Комендант заколебался. Но Дьяченко тут же перед ним за меня поручился. К нему горячо присоединился и Василий Тюпа, как я позже узнал, тоже подпольщик, тесно связанный с Лукичом».
Мужество, изобретательность Лукича при спасении советских людей были безграничны. Мария Федоровна Лысенко, его бывшая школьная учительница, вспоминала:
«Став бургомистром, И. Л. Дьяченко назначил меня заведующей ткацкой мастерской. В разговоре по этому поводу он сказал мне: «Наберите в первую очередь комсомольцев, чтобы спасти их от преследований». — «Но в артели, — говорю, — мало сырья, а производство восстановить невозможно...» — «А его и не надо восстанавливать. Только создавайте видимость работы: вышивайте рубашки, скатерти, полотенца».
Чтобы утвердить новую артель, Лукич первые вышитые там рубашки подарил немецким комендантам. И артель «заработала».
В сентябре 1941 года, после оккупации района фашистами, на хуторе Бирки нашли пристанище двадцать восемь раненых советских солдат. Всем им грозила смерть. Но по указанию Ивана Дьяченко староста хутора Е. И. Бандура организовал подпольный лазарет, где наших бойцов лечили, снабжали продовольствием, а весной они по команде Лукича ушли в лес, в созданный им партизанский отряд.
Другую большую группу бывших окруженцев Лукич уберег от преследований тем, что отправил в лес под опеку назначенного им лесничим Николая Бегезова — старого коммуниста, партизана гражданской войны. Немцам Дьяченко объявил, что решил восстановить пруд, чтобы снабжать комендатуру свежей рыбой. Его затею одобрили. Но посланные Лукичом люди то, что днем восстанавливали, ночью по его же указанию разрушали. А в ходе этой «работы» подпольщики получили возможность изучить каждого окруженца, отобрать и вооружить для партизанской борьбы самых надежных. И дождались фашисты не рыбы, а того, что у них под боком возник хорошо оснащенный партизанский отряд.
И «разбирался» с подозреваемыми Дьяченко примерно так:
— Оружие есть?
— Нет! Что вы?!
— Почему нет? Вон отсюда!..
Грозным был окрик старосты. И плеткой своей он, казалось, вот-вот перепояшет. Но, выскакивая от него, люди поневоле задумывались. Слова, а еще больше взгляд старосты, так и призывали: «Действуй! Ищи! Не трусь!» Сам Лукич, опираясь на быстро возникшее вокруг него подполье, действовал неустанно, с размахом.
С первых же дней его пребывания старостой в районную больницу, откуда выехал фашистский госпиталь, стали привозить раненых бойцов и офицеров Советской Армии, которых прятали по многим селам. Немало их было и из числа недавних военнопленных, которых жители сумели освободить, пока лагерь находился в Новой Басани.
При активном содействии Лукича в больницу был набран полный штат фельдшеров и санитарок — женщин с грудными детьми, чьи мужья воевали на фронте, комсомолок. Так была создана подпольная медицинская группа, которую возглавили супруги Игорь Мартыновский и Валентина Пичукина.
Комендатура предписала врачам вести точный учет больных согласно предъявленным документам. Но их у большинства раненых, конечно, не было, и с одобрения Лукича делалась примерно такая запись: «Документы утрачены при подрыве на мине». Ранения, полученные в боях, маскировались под бытовые травмы: упал с дерева, напоролся на вилы, попал в соломорезку, лошадь ударила...
Размещались раненые не только в районной больнице, но и по домам — во множестве сел. Врачам приходилось разъезжать по району, что при строгости с пропусками создавало немалый риск и трудности. Но Лукич выручал медиков и в этом. И. Н. Мартыновский пишет:
«Дьяченко помогал нам зерном, патокой, а когда удавалось, даже мукой и мясом. По его разрешению больнице было отведено три гектара земли для посева пшеницы, ячменя и кукурузы. Это стало впоследствии серьезным подспорьем в питании больных и медперсонала, которому за обработку полей мы смогли выдавать по триста граммов зерна на день.
Дьяченко организовал в райцентре и в других селах небольшие своеобразные приюты для бездомных и больных детей. Иван Лукич часто и сам заходил в больницу, приносил махорку, пропуска выздоравливающим, любил разговаривать с нашими бойцами и офицерами наедине. Часто присылал одежду для тех, кто покидал больницу. Несколько раз он брал меня с собой и в села, где в хатах колхозников лежали раненые, а с хутора Бирки, где тоже был подпольный госпиталь, двух самых тяжелых раненых — обожженного танкиста Будько и лейтенанта Белорусова — мы вместе с Иваном Лукичом перевезли в свою больницу. Через Дьяченко мы постоянно получали пропуска и на право посещения больных в Новой Басани по ночам».
В ткацкой мастерской, которой руководила Мария Лысенко, сумели наладить производство полотна для белья и даже изготовляли марлю. Благодаря Лукичу и переводчикам из Бобровицы Мартыновскому удалось получить пропуск для поездки в Киев и приобрести там медикаменты.
Лечение больных, раненых было налажено с помощью Лукича так, что и после его гибели подпольная медицинская группа смогла продолжать свое благородное дело. И вот итог: за два года фашистской оккупации здесь вылечили только стационарно около двухсот тяжелораненых бойцов и офицеров нашей армии, свыше четырехсот — амбулаторно. Спасено пятьдесят семь искалеченных карателями местных жителей, сотням оказана медицинская помощь.
И до сих пор идут и идут на Черниговщину, в небольшой городок Сосницу, где живут и работают врачи Игорь Николаевич Мартыновский и Валентина Ивановна Пичукина, письма от спасенных ими людей.
От группы жителей села Пески:
«Все жители нашего села, а мы особенно, безгранично благодарны вам за ту великую помощь, оказанную нашим жителям в годы войны... 28 декабря 1942 года наше прекрасное село — родина народного украинского поэта Павла Григорьевича Тычины — было сожжено, а люди расстреляны карателями. Многие жители, а в их числе и мы, были тяжело ранены, обожжены, обморожены. Казалось, жизни конец, но вы, рискуя собой, приняли нас в новобасанскую больницу, сумели укрыть от оккупантов, организовать для нас и лечение и питание, возвратить к жизни больше пятидесяти тяжелораненых как в нашем селе, так и в соседних... От души желаем вам доброго здоровья, приезжайте к нам, будем вместе праздновать День Победы...»
От Г. Ф. Фил он — из Киева:
«Пишу вам и руки дрожат от волнения. Вспоминаю, как вы возвращали к жизни меня и многих, многих других людей. Меня к вам привезла из Осовца тетя. Было у меня двенадцать ран, вы извлекали тогда из моего тела три автоматных пули. Ноги были отморожены, пальцы на них почернели, потому что я трое суток пролежала без сознания на льду... Нет слов, чтобы выразить вам всю мою благодарность за спасение моей и многих других жизней...»
Так выполняли свой патриотический долг друзья и последователи Лукича.
А на его боевом счету еще и помощь семьям фронтовиков, и срыв поставок сельхозпродуктов вермахту. Но все-таки ярче всего проявил себя Дьяченко как организатор вооруженной борьбы с оккупантами.
Он сумел закрепить подпольщиков на всех ключевых постах в районной и сельских управах, в так называемых «общественных хозяйствах», в банке, в полиции, в лесничестве. Это и позволило создать для партизанского отряда не только запасы оружия, но и продовольственную базу. На мельнице тайно вырабатывалась мука, из которой на подпольной пекарне в селе Красном выпекали хлеб. Под рукой у Лукича были и транспорт, и необходимые документы для поездок не только по району, но и за его пределами. Позаботились подпольщики и о должной конспирации. На свои тайные собрания, например, они часто проходили... со свечками в руках через церковь, где им сочувствовал старый священник Матвей Полонский. Там, за церковью, в доме колхозницы Марии Ерланской, был у них и один из складов оружия, о пополнении которого Лукич заботился неустанно. С мест недавних кровопролитных боев подпольщики свозили оружие целыми подводами.
Владела тогда Лукичом смелая, хотя и едва ли осуществимая в тех условиях, идея о восстании населения трех соседних областей, с тем чтобы перерезать вражеские коммуникации, сорвать снабжение фашистских полчищ, ускорить победу родной армии. Об этом он часто говорил со своими товарищами как о деле ближайшего времени. А всего вероятнее, что идея эта не его одного. Лукич с первых дней упорно искал и укреплял связи с подпольщиками не только соседних районов, но и областей. Кроме Бобровицы тесное сотрудничество было у него с подпольем в недалекой Згуровке. Установились прямые контакты и с Киевским подпольным горкомом партии. Связные горкома не раз бывали в Новой Басани, а в Киев то с оружием, то с продовольствием выезжал и сам Лукич, и другие подпольщики.
Как ни горел желанием Дьяченко уйти вместе с созданным отрядом, он был оставлен на своем трудному посту киевским подпольем. И Лукич вновь принял на свои плечи тяжкую ношу, хотя уже сознавал, что долго ему не продержаться.
Последний раз он зашел к врачу Мартыновскому, когда тот сам болел тифом. Лукич посидел у его кровати, потом вдруг обратился к сидевшему рядом полковнику медицинской службы Бурлакову — его Лукич тоже спас от ареста и преследований: I
— Полковник, давай меняться сапогами! Твои совсем разбитые, это тебе не к лицу. А мои совсем новые, мне их все равно не сносить...
Сказал он это деловым тоном, спокойно и тут же стал разуваться, но полковник его остановил.
А спустя дня три к Мартыновскому забежал кучер Лукича с известием, что Дьяченко и большинство новобасанских подпольщиков схвачены фашистами.
Есть люди, которые утверждают, что видели в нежинской тюрьме прощальные слова Лукича, написанные на стене кровью. Другие рассказывают, что пел он, когда вели его на расстрел, свою любимую песню: «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой...» Возможно, это легенды. Но остается факт, бесспорный и яркий: породил эти легенды поистине богатырский подвиг Ивана Лукича Дьяченко и его боевых сподвижников.
Теперь, когда их имена в Новой Басани увековечены, с трудом верится, что кто-то посмел долгие годы чернить клеветой настоящих героев. Поэтому не упомянуть хотя бы вкратце о том последнем бое, который многим пришлось держать за Лукича, было бы несправедливо.
Мою первую, еще краткую публикацию о Лукиче Летчик хотя и прочитал, но опровергать публично не стал. Может быть, посчитал, что пройдет она незамеченной. Но он не преминул в письме к Николаю Печенкину не только возмутиться, но и дать «совет»: «Вы, Николай Алексеевич, прошу, серьезно подумайте и побеспокойтесь, чтобы привести подобные моменты не по форме, а по сути к исторической правде...»
Печенкин по-своему и забеспокоился. Он не мог представить, чтобы его бывший партизанский командир, человек, облеченный славой, почетом, влиятельным положением, пошел сознательно на заведомую ложь о человеке, который и его самого, этого Летчика, спасал от смерти, без кого не оказали бы ему доверия быть в новобасанском отряде командиром разведки... И Николай, еще пытаясь переубедить Летчика, пустился с ним в переписку, встречался в Киеве, приводил в доказательство своей правоты все новые и новые факты.
Летчик упорно стоял на своем. Более того! Стало известно, что именно он, пообещав Николаю поддержку в его хлопотах о делах бобровицких подпольщиков, в действительности всячески препятствовал восстановлению истины.
Но спор Николая с Летчиком все еще не выходил за рамки только их частных отношений, и я, признаться, никак не предполагал, что со своим кощунственным мнением об Иване Дьяченко отважится Летчик выступать и публично... А он все же «отважился»!
Когда моя книга о бобровицких подпольщиках и с главой о Лукиче была уже готова, из Бобровицы в издательство пришло письмо о том, что Летчик «в устном официальном заявлении категорически возражает против личности Дьяченко Ивана Лукича, выведенного в книге положительно», и что он даже «указывает, что Дьяченко... расстрелял партизан из отряда имени Щорса».
Ложь была заведомая. Отряда имени Щорса, которым Летчик командовал, даже и в помине еще не было, когда И. Л. Дьяченко расстреляли фашисты! Но письмо пришло из солидного учреждения, а заявление — не пръсто от частного лица, а от человека, которого считали в районе чуть ли не главным авторитетом в партизанских делах.
А вскоре свои измышления Летчик повторил и в большом письме, отправленном им в самые высокие инстанции, и потребовал «не допустить выхода в свет» этой книги. Так наконец и обнаружил себя публично тот, кто много лет тайно создавал заговор молчания вокруг имени Ивана Лукича Дьяченко и его погибших товарищей.
Книга, конечно, вышла, но главу о Лукиче мне пришлось временно, до окончательного расследования, снять, а облыжному письму Летчика противопоставить свое письмо, основанное на документах о Лукиче и новобасанском подполье.
Обо всем, что было известно и собрано об отце, а также о недопустимых действиях Летчика написал в «Правду» и в Центральный Комитет партии сын Ивана Лукича — Николай Иванович Дьяченко, а группа партизан вместе с Николаем Печенкиным обратилась за помощью в Комитет партийного контроля. И конечно же правда восторжествовала!
Были найдены новые неопровержимые документы, собраны свидетельства очевидцев, благодаря которым стало возможным убедительно доказать, что отряд имени Щорса никогда не был «механизированным партизанским соединением» и не совершил всего, что, пользуясь своим званием и положением, упорно, годами приписывал ему Летчик — в отчетах, в прессе, в объемистой книге, написанной им.
В настоящую партизанскую единицу этот отряд стал превращаться лишь после того, как возникла в нем партийная организация. Несколько месяцев прожил в нем парторганизатор ЦК КП(б)У Я. Р. Овдиенко, чтобы укрепить отряд. В основном в те месяцы и были предприняты партизанами активные действия. А всего, по данным Овдиенко, щорсовцы уничтожили около двухсот гитлеровцев и предателей, совершили десять налетов на жандармско-полицейские станы, нанеся врагу и другой существенный урон.
Во много раз увеличил Летчик эти правдивые цифры, еще больше извратил он факты о минувших событиях, чтобы выставить себя в качестве главного организатора подпольной и партизанской борьбы в округе. Ради этого оклеветал он Лукича и его боевых товарищей...
Остается сказать лишь о том, что после тщательного расследования всех обстоятельств этот человек был исключен из партии, снят с занимаемой должности, лишен звания Героя Советского Союза, о чем в свое время подробно рассказывалось в статьях писателя А. Я. Сахнина, опубликованных «Литературной газетой» 10 октября 1979 года и 26 марта 1980 года.
А нам пора вернуться к тем скромным людям, кто и в грозные дни войны, и после нее сохранили незапятнанной память о Лукиче и его товарищах, активно помогали выявлению правды.