Незримые бои

Спасительный для Нины Фуртак визит учителя Нелипа был поворотным в судьбах и его самого, и переводчика Ремова, и всех, с кем свело их лихое время в Бобровице. С началом боевых действий партизан, выйдя с ними на связь, они стали прямым источником информации из фашистского «собачника».

Но самыми тяжкими все-таки эти первые полгода фашистской оккупации были не только для Нины Фуртак. Об этих днях, когда действовать приходилось порой наугад, Печенкин напишет так:

«Сказать честно, когда мы совещались с Будником о целях моей работы в немецкой комендатуре, ни о каком подполье еще не думали. Я должен был, как нынче говорят, внедриться туда, завоевать доверие хозяев и вести разведку — только разведку! — передавая сведения Буднику: он местный, у него большие связи с людьми и селами, он знает тех, кто готовился уйти в партизаны. Выполняя только это задание, я мог бы уже вносить свой вклад в борьбу с врагом.

Будник заверил меня, что в каждом селе и хуторе есть люди, которые встанут на врага с оружием. Но он не назвал мне никого, и я не мог обижаться. Будник только пообещал, что эти люди меня найдут, когда настанет время.

Но когда оно настанет? И мог ли я полагаться только на Будника, будучи в глазах населения немецким холуем? Таким, скажем, как бывший кулак Степан Зазимко, назначенный старостой. Такое положение угнетало меня на первых порах до крайности.

В кошмарных снах я до сих пор вижу себя в окружении немецких мундиров, снова переживаю уже однажды пережитое. События и обстановка, дела и разговоры тех дней встают передо мною как бы заново... Кто враги и кто друзья? Как распознать их? Как не стать жертвой ложного шага, опрометчивой неосторожности? Как могу я нанести врагу наибольший вред? Эти вопросы не давали мне покоя ни ночью ни днем...»

Первым поспешил расположить к себе нового переводчика начальник полиции Макаренко. Ои самолично привел к Николаю портного с ворохом перешитого белья и одежды, а «от себя» добавил почти новую солдатскую шапку и яловые сапоги.

— Это на дружбу, пан перекладач. Из моих личных запасов.

Коренастый, в широченных шароварах, старый Макаренко походил на гоголевского казака, подгулявшего в шинке. Он и «тютюн да люльку» — кисет с табаком и трубку — извлек из глубин своих шаровар и просипел:

— Ты одягайся, пан перекладач, а я покурю да побачу, що тут наробыв наш портной... Да я не бачу! Одягайся!

Но видел полицай все, потому что, отослав портного, усмехнулся:

— А ты худущий — кожа да кости! Ничего, откормим. Не хватит комендантского харча — скажи, добавлю... Да, а сапоги-то ты ловко обуваешь, совсем по-солдатски. И портянки, бачу, мотать обучен. Никак батюшкой своим?

Николай так и застыл над узлом со своим старым тряпьем. Едва нашелся:

— Перестаньте, пан начальник. Если я и прибыл сюда плохо одетым, это не дает вам права надо мной издеваться.

И тут же сообразил выказать ему и «уважение»:

— По русскому обычаю магарыч с меня причитается. Да нет пока у меня ничего. Но в долгу не останусь!..

Руку, протянутую переводчиком на прощание, Макаренко пожал уже почтительно.

Ну а с Бибрахом? Как «сработаться» с ним?

Многодетный Бибрах всерьез возмечтал осесть помещиком в Озерянах. Николаю с первых дней пришлось выслушивать на этот счет его прожекты, выезжать с шефом и на «рекогносцировку» его будущих владений. Хитрый баварец, рьяно неся свою главную службу — выжимать из вверенной округи для вермахта все возможное, в остальном старался зря не фашиствовать. Когда в Бобровице осела жандармерия, начались, как и повсюду, массовые аресты, Бибрах, будучи с глазу на глаз с Николаем, как-то «разоткровенничался»:

— Дураки! Им чем больше арестов, тем больше чинов! А того в толк не возьмут, что если нынче схватили моего соседа, то я не буду ждать, когда схватят и меня, сбегу. Куда? Ясно, в партизаны — больше некуда! Сами беду накликают.

«Откровения» эти лишь обостряли бдительность Николая, и он не ошибся, когда после первой же бессонной ночи заявил Бибраху:

— Вы пожелали, чтобы я стал переводчиком при вас. Всю ответственность понимаю, буду стараться. Но я прошу дать мне хотя бы с полмесяца, чтобы освоиться среди незнакомых людей, войти в курс всех дел. Нельзя ли мне пока побыть стажером при фрау Лерерин?

Бибрах поначалу поморщился, но, переглянувшись с офицерами, согласился:

— Что ж, твоя серьезность по мне. Терплю ровно десять дней, но ни часа больше. А ты, Кляйнер, должен стараться. У нас очень много работы.

Подтолкнуло Николая к этой просьбе и безотчетное желание побыть возле учительницы. Она, видимо, ждала, когда он придет. И хотя сидела спиной к дверям, поднялась навстречу Николаю, прежде чем он успел обратиться к Бибраху, сидевшему напротив.

— Шеф! — Литвиненко оторвала коменданта от газеты. — Мне в другом месте проверить письменные переводы господина Ремова?

— Нет, вы мне не помешаете. Пусть садится к вашему столу.

Кроме портрета Гитлера, двух впритык стоящих столов, нескольких стульев да сейфа, в просторном кабинете ничего больше не было. Слышалось, как за стеной кто-то неумело стучал одним пальцем на машинке. Из глубины длинного одноэтажного здания доносились чьи-то невнятные голоса, щелканье счетов. Все было как в тихой сельской канцелярии. А Николай, садясь за стол под портретом фюрера, услышал вдруг вновь и канонаду над роковым для себя оврагом, и залпы по Штейнгардту. Он понял, что наконец-то прибыл на свой настоящий фронт и вступает в сражение, которое проиграть не вправе.

— Ну, как наш новый переводчик, фрау Лерерин? — Бибрах встал и заглянул в бумаги Николая.

— Что ж, для первого раза мальчик все сделал хорошо. — Она так и назвала его — «мальчик», словно желая подыграть Бибраху. — Кое-какие погрешности, конечно, есть. Не понял он, например, некоторых принятых у вас сокращений. Но это не беда. Я объясню, ошибки поправим, можно отдавать перевод на машинку. Однако вот тут... — Она показала карандашом: — Гроссе кюэ она кляйне кюэ...

— Гроссе кюэ онэ кляйне кюэ? — со смехом переспросил Бибрах.

— Вы не знали, как перевести на немецкий «яловая»? Потому и получилось: «Большая корова без маленькой коровы». — Литвиненко будто наводящий вопрос Николаю задавала.

Николай кивнул, а Бибрах, выхватив из рук учительницы страницу с подчеркнутой строчкой, скрылся за дверью.

— Пошел развлекать офицеров, — тихо сказала Наталья Александровна и вдруг подняла на Николая добрые, печальные глаза. — Мне, вероятно, следует извиниться перед вами? Перед тобой — я могу так к тебе обращаться? Хотя бы по праву учителя. Ты ровесник моего сына, значит, мог бы быть и моим учеником. И прости... Когда я тебя первый раз слушала, кое в чем усомнилась. Зря, наверное. По тебе видно: перенес ты действительно что-то страшное. Пусть даже не в Кременчугском лагере, но...

— Я был и в Кременчугском, Наталья Александровна. Это правда.

— Бедный... Я там искала мужа. Вот он. — Литвииенко вынула из блокнота небольшую фотографию. — Ты его не встречал? — Ответ прочитала в глазах Николая.

Десять дней они вместе проработали в кабинете Бибраха. Считалось, учительница знакомит Ремова с делами, совершенствует его язык. Но, проверив еще пару письменных его переводов, она решительно сказала:

— Не морочь мне больше голову, Коля! Ты лучше знаешь немецкий, чем хочешь показать. Ошибаешься там, где и школьник не ошибется, а где и мне не под силу, как рыба в воде. Не школьные у тебя знания — не спорь. В этом-то я разбираюсь!

— Меня мама учила, немецкие книжки читал... Объяснения эти она словно и не слушала. Расспросив

Николая еще кое о чем, сама, не ожидая вопросов, рассказала ему то, что для новичка в его положении было самым главным: кто есть кто.

Начала с Натальи Белаш, переводчицы первого помощника Бибраха Вилли Байера:

— Я б подальше от нее. В их семье и раньше любили за чужой счет пожить, ничем не гнушались. А Наташка всех превзошла. Уже все в Бобровице знают: дашь Наташке жирную взятку — всего от ее шефа добьешься...

— Из кулаков, высланный, — шепнула о старосте Степане Зазимко. — Заявился теперь невесть откуда, всем отомстить собирается.

Предостерегла учительница Николая и относительно директора банка: знает немецкий, а виду не показывает — следит за всеми, особенно за переводчиками, вслух сокрушается, что «от большевиков освободились не сами, а с помощью Гитлера». Немало узнал Николай от Литвиненко и о самой комендатуре.

Эта самая крайсландвиртшафтскомендатур выкачивает из района все, что требуют рейх и вермахт. С этой целью созданы в ней четыре отдела. Во главе каждого свой комендант — гитлеровский офицер, а ему приданы местные специалисты и переводчик.

Но фактически комендатура заправляет в районе всем — и райуправой, и старостами, и полицией. Бибрах судит и рядит единолично. Хваткой хозяйственной наделен, работает много, но строго в рамках отведенного времени — с семи утра до шести вечера, даже когда разъезжает по району. Ровно в шесть комендатура закрывается, остается в ней только дежурный полицай. Райуправа и старосты всех рангов, так называемое «украинское самоуправление», ничего без фрицев не решают, даже в мелочах. Поэтому день-деньской перед комендатурой толпятся жители: кто за справкой на выезд, кто за каким-нибудь разрешением, а больше за тем, чтобы выпросить для пропитания детей хотя бы зерновых отходов или бутылку обрата — у немцев и это на строжайшем учете.

Бибрах крут, ни с кем не считается. Гордится, что старый нацист — чуть ли не с основания гитлеровской партии. Прибыл в район с явным намерением после войны тут и осесть. Поэтому как бы репетирует роль будущего «доброго барина». Как-то пришел в комендатуру взбешенным — с ним не поздоровалась первой аптекарша Александра Вакуленко. Бибрах на нее наорал, но у Литвиненко долго допытывался: неужто и здесь знают «немецкое» правило — первым должен приветствовать мужчина.

Бибрах очень практичен, входит в каждую мелочь. Николай попал в точку, объяснив свой приход не идеями и чувствами, а боязнью смерти и голода. Кругозор крайсландвиртшафтсфюрера неширок. Его, например, очень удивило, что Наталья Александровна хорошо знает немецкую литературу, сам он о ней имеет весьма смутное понятие. Некогда-де было им, старым нацистам, читать: старались получше выполнить директивы Гитлера, потому и создали великую, непобедимую Германию.

Все прочие офицеры зависимы от Бибраха, так как ему дано право любого из них отправить на фронт, лишить отпуска, а то и отдать под суд. Литвипенко обрисовала их Николаю, как могла.

Рейнский немец Байер ведает отделом организации производства. Он богат, сын фабриканта. Учетом и распределением продукции занимается Крумзик — мелкий хозяйчик из Тюрингии, любит распространяться о своей якобы сверхизысканной, аристократической Нгизни — с белым телефоном, автомобилем и скаковыми лошадьми. За производством молока следит Михель Зайлер, жалкая личность, в прошлом полуграмотный извозчик, над которым даже сами немцы всячески насмехаются. Есть еще Генрих Дросте — «специалист» по техническим культурам, откровенно презирающий всех «неарийцев». Есть и другие гитлеровцы — участковые коменданты в самых крупных селах района — Кобыжче, Ярославке, Рудьковке. Есть сельскохозяйственные рабочие из немцев, проживавших в Румынии. Приехал из «фатерлянда» специалист колбасного дела — огромный и толстый, его Бибрах зовет «Герман второй», намекая на полноту Геринга. Есть рота мадьяр, охраняющих телефонный коммутатор и железную дорогу. Но это все уже мелкая фашистская сошка. А правят всем эти пятеро «картофельных офицеров». Они и живут и питаются вместе, хотя друзьями их никак не назовешь. Каждый держится особняком, все завидуют Бибраху. И все по его примеру исправно отправляют в Германию посылки — вплоть до крахмала и поношенных вещей из награбленного.

Рядом с учительницей сидел Николай и на первом крупном совещании у Бибраха. «Фюрер» вызвал тогда к себе всех, даже сельских старост. Когда просторный кабинет, куда снесли все стулья и скамьи, до отказа был заполнен, Николай едва не задохнулся. Но не столько от спертого, пропахшего табаком и овчиной воздуха, а от ударившей мысли: «Боже, сколько же тут, оказывается, предателей!..» Самое правильное, подумалось ему тогда, взорвать доброй связкой гранат сразу всех... Но, столкнувшись с сочувственным взглядом Натальи Александровны, взял себя в руки.

Бибрах злился. Ему казалось, что начальник полиции Макаренко слишком медленно сгоняет к нему весь этот пестрый сброд. И речь свою комендант начал с угроз и крика:

— Я собрал вас, чтобы раз и навсегда предупредить: все вы, тут сидящие, головами своими в ответе за то, чтобы победоносная германская армия, освободившая вас от ига большевиков и теперь стоящая под стенами Москвы, была бы полностью обеспечена питанием, одеждой, фуражом — всем, что нужно для окончательной победы! Запомните: отвечаете головами!..

Он долго кричал, все больше багровея от крика, пока в приступе астматического кашля не опустился на стул, кивком дав знак Наталье Александровне перевести его речь. Он и на учительницу взирал, разъяренно сопя, словно требовал, чтобы она его почти истерический крик подхватила. Но Литвиненко, опустив всю брань коменданта, ровно и внятно, словно по книге, прочитала из своего блокнотика:

— Господин комендант подчеркивает, что на вас лежит особая ответственность за снабжение немецкой армии. Оп считает, что...

«Директивы» Бибраха были выслушаны молча. О зимовке бывшего колхозного скота: все, что большевики не успели угнать, уже собрано на уцелевших фермах. Но кормов у вермахта нет, поэтому следует немедленно скот на зимний прокорм раздать населению, но с тем, чтобы все молоко до единого литра («за нарушение — расстрел!») сдавалось вермахту. Населению («тем, кто заслужит») будет вместо молока выдаваться обрат — по пол-литра в неделю.

Вторая забота — подготовка к севу. Семян у вермахта тоже нет. Их следует «занять» у населения если не добровольно, то насильственно и свезти под охраной в указанные комендатурой места. Нет и техники, — значит, к весне надо собрать, откормить и вылечить всех лошадей...

Но, кажется, только один районный староста Зазимко слушал Бибраха усердно, полуоткрыв рот. Стоило коменданту назвать его имя, как староста вскакивал и, еще не зная, о чем речь, шептал: «Будет исполнено...» Вскакивал он и вторично, когда Наталья Александровна переводила сказанное комендантом, и выстаивал до тех пор, пока говорилось о его обязанностях, чем-то напоминая Николаю хитрого, хищного зверя, уже побывавшего в капкане: на трех пальцах правой руки Зазимко не хватало фаланг.

Староста и речь свою, когда взял слово «от всех присутствующих», начал с благодарности Гитлеру «за освобождение», ею же и закончил. Но только несколько «присутствующих» после этой холуйской речи хлопнули в ладоши, а все остальные вдруг засморкались, запереглядывались, задвигали стульями. Угрюмые взгляды встретил и сам Николай, когда Бибрах объявил:

— А теперь наш новый переводчик господин Ремов прочтет вам выдержки из важных приказов немецкого военного командования.

Николай прочитал все внятно и точно, так, что комендант поздравил его «с успешным началом». Но почувствовал себя Печеикин столь отвратительно, что Наталья Александровна встревожилась:

— Ты очень бледен, — сказала, когда они остались одни. — Наверное, переволновался. — И совсем тихо добавила: — Иногда лучше думать, что только играешь роль в скверном спектакле, а не живешь наяву, что этот спектакль закончится и все встанет на свои места...

В буднях «собачника» все недомолвки между ними очень скоро исчезли.

Внезапно даже для Бибраха прибыл новый начальник полиции и сразу же, несмотря на поздний час, заявился в «немецкий дом», чтобы представиться коменданту. Николай был вызван в столовую, где сидевший в халате и с сигарой Бибрах небрежно перебросил ему бумаги невысокого, коренастого человека с маленьким, лисьим лицом и бегающими глазками:

— Скажите господину Шаповалу, что у меня уже имеется начальник полиции и я им доволен.

— В полевой жандармерии им недовольны, господин комендант, — возразил приезжий. — Я прямо оттуда. Есть предписание усилить борьбу с подрывными элементами. Вас напрямую оно не касается. Вы специалист по другой части...

Среди его документов Николай успел разглядеть и рекомендацию полевой жандармерии, и характеристику от какой-то немецкой воинской части, где отмечалось, что «господин Федор Шаповал оказал крупные услуги вермахту», поэтому слова ночного пришельца перевел Бибраху так, чтобы они посильнее задели самолюбивого коменданта. И тот, не дослушав переводчика до конца, встал:

— Проводите господина Шаповала! Пусть он поступает, как ему предписано, но ко мне в дом, особенно по ночам, не лезет!

— Хорошо, хорошо! — Шаповал низко поклонился. — Господин комендант еще оценит меня. А пока пусть скажет еще только одно: нельзя ли освободить мой бывший дом, в нем большевики устроили аптеку?

— Об этом и речи быть не может!

Бибрах после ухода Шаповала, докуривая сигару, еще долго ворчал:

— Всякая дрянь имеет наглость беспокоить по ночам...

— Федор Шаповал? — сразу насторожилась Литвинепко, узнав от Николая о ночном госте. — Аптека в его доме?.. Постой, он, кажется, там и большой магазин держал!

А на другое утро она сообщила:

— Это страшный человек. Словно с того света! Отца его расстреляли в гражданскую как злобного петлюровца. И Федор был петлюровцем, а потом в банде Ромашки. Это Тамара сказала, она всю эту нечисть знает.

— Кто?

— Сестра моя, она хирургом в больнице, — уточнила Наталья Александровна, но еще сочла нужным оговориться. — От людей она слышала.

А спустя несколько дней они встречали и еще одну незваную гостью из давно забытого мира — бывшую здешнюю помещицу Елену Ризову. Она, прибыв невесть откуда на станцию Бобровица, отдала какому-то фашистскому солдату все свои деньги, чтобы он достал ей для въезда в «свое село» если не тройку, то хотя бы приличную лошадь. Под окна комендатуры Ризову лихо подвезли на розвальнях. И в кабинет Бибраха эта низенькая, толстая женщина лет пятидесяти с траурной повязкой на рукаве старой каракулевой шубы вкатилась шумно, словно хозяйка. С порога воскликнула:

— Наконец-то я дома!

Она положила перед Бибрахом какие-то бумаги.

— В этой комнате у нас была гостиная. Конечно, тут сейчас обстановка не та, но вид из окна, эта старая липа — ее сажал еще мой дед — остались прежними...

На Печенкина и Литвиненко приезжая покосилась с недоверием:

— Это ваши переводчики? Мы могли бы обойтись и без них. Я знаю немецкий. И румынский. Мой муж, полковник румынской армии, недавно погиб под Одессой. А я — вы уже поняли, господин комендант? — единственная наследница моего отца, помещика Ризова...

После этой сцены Николай испытал даже нечто вроде признательности к толстому Бибраху. Тот и руки помещице не подал, хотя она ему свою протянула.

— И что вы хотите?

— Но дом этот — мой. Тут написано, что...

— В этом доме останется моя комендатура!

— Еще положено мне десять гектаров земли. За убитого мужа.

— Придется подождать. До окончательной победы.

— Да, но... Как же мне жить? Я приехала с сыном, а ему всего шестнадцать.

— Что вы умеете?

— В больнице была массажисткой. Но сейчас... — Она понизила голос. — Я могла бы сейчас быть вам очень полезной. Я же все-таки уроженка этого района. И мой долг... Вы заметили? У меня и бумага из гестапо...

Бибрах все-таки выставил переводчиков за дверь. В коридор оба вышли потрясенными.

— «Я спать хочу, чешите пятки!» — вдруг зло сказал Николай.

— Что?

— Скетч мы в школе когда-то разыгрывали. В нем пионер — им был я — попадает во времена крепостного права и на эти слова барыни отвечает: «Наверно, винтик не в порядке!..»

— Но это, Коля, не скетч, — Наталья Александровна была без кровинки в лице.

— Вам плохо?

— Это трагедия! Ризова первой выдаст мою сестру! С нами эта помещица училась в гимназии, а после революции, когда нагрянули кайзеровцы, от кого-то узнала, что Тамара в партизанах, и грозила выдать всю нашу семью. Только не успела тогда, немцы с Украины убрались. Но теперь... Впрочем, какая Тамара партизанка...

Но Николай уже не хотел играть в прятки:

— Я не могу вам помочь? Поверьте, я готов на все!

— Спасибо, Коля! — Она протянула ему обе руки. — Я знаю это! Ты ж одной с моим сыном закалки. И я рада, что сменишь меня именно ты.

Бибрах дал все-таки по дому и Шаповалу и Ризовой. Помещица поселилась в бывшей детской консультации, стала массажисткой в больнице, а сына с помощью Бибраха отправила в киевскую школу полицаев. И уже вскоре об этой мерзкой троице — кулаке Зазимко, петлюровце Шаповале, помещице Ризовой — Наталья Александровна скажет:

— Нет вечера, чтоб не сошлись вместе. Самогон — рекой, петлюровский гимн горланят. Люди не зря их прозвали «черной радой». Что-то черное и замышляют.

А однажды, застав Николая в кабинете Бибраха одного, учительница спросила:

— Так ты, значит, москвич?

— Да. А что?

— Так... — Она вдруг сунула ему в руки сложенную газету и шепнула:

— Это свежая «Правда»!

Николай чуть не задохнулся от радости, увидев крупный заголовок, гласящий о провале немецкого наступления на Москву. А от упоминания в сообщении Совинформбюро и его родной Коломны защипало в глазах. Значит, жив он, «городок — Москвы уголок». И дымит по-прежнему у «стрелки» при впадении Москвы-реки в Оку большой отцовский завод. И думают или плачут о нем, пропавшем без вести Колюньке, его мама и сестры!..

Николай крепко зажмурился, отгоняя опасные видения, не время в них уходить. Возвращая газету учительнице, только и спросил:

— Откуда?

— Тамара дала, — не скрыла Наталья Александровна. — Я ей про тебя сказала. Ты бы зашел к ней в больницу, здоровье надо беречь...

Приход Бибраха заставил их замолчать, а спустя полчаса в кабинет с целой пачкой «Правды» ворвался начальник полиции Шаповал:

— Полюбуйтесь, пан комендант, на плоды бездействия Макаренко!

Кроме обычных номеров «Правды» он положил перед Бибрахом отдельную страницу с приклеенным куском обоев, где было крупно выведено: «Немцев гонят от Москвы! Долетели к нам с «Правдой», значит, и дойдут!»

— Этот лист мы у базара сорвали, — доложил Шаповал. — А газеты нашли в почтовых ящиках и под дверями хат... Я слышал, как вечером гудел самолет, но и подумать не мог, что советский. Он газеты и сбросил. Часть мои люди нашли за селом. А другую, выходит, кто-то собрал раньше нас и разнес по домам. Нашлись, значит, большевистские «почтальоны»!

— Переведи мне эту надпись! — Бибрах перекинул газету с куском обоев Николаю.

— «Долетели, значит, и дойдут!» Чепуха. А вы, господин Шаповал, не сейте панику. Лучше немедленно разыщите этих почтальонов, покажите, на что способны!

Но Бибрах явно встревожился. Вслед за Шаповалом он выпроводил из кабинета и учительницу:

— Вам отныне тут незачем быть, фрау Лерерин. Отправляйтесь в распоряжение господина Крумзика!

Николая, когда остались вдвоем, комендант вдруг спросил:

— Ты ведь уже овладел немецкой машинкой, Кляйнер?.. Неси ее сюда. Раз и у нас объявились подрывные элементы, напишем, куда следует, письмо с просьбой об усилении нашей охраны. Пусть поскорее пришлют жандармерию и разместят тут солдат!

Только в конце рабочего дня Николаю удалось накоротке поговорить с учительницей.

— Не волнуйся, пока все в порядке, — шепнула она. — Ризова Томку мою еще не видала, а меня, скорее всего, не узнала. В отдел к Крумзику я просилась сама. Там выписывают продукты для всех служб, в том числе для больницы. Но у Томки больных вдвое больше, чем значится по спискам. Надо найти способ, как их прокормить... Ты лучше вот кому помоги! — И Наталья Александровна обратила его внимание на проходящую мимо Марию Нагогу: — Я-то уже закалилась. А у нее все на лице написано — и боль, и отчаяние, и ненависть.

В тот же вечер Николай подкараулил девушку у двери ее комнаты.

— Чем занята, Мария? Может, немного погуляем? Мария захлопнула перед ним дверь:

— Ничтожество! Попович!

На другой день он подошел к ней на улице, чтобы проводить, но услышал:

— Что ты меня преследуешь? Считаешь такой же, как сам? Меня силой сюда привезли! А ты...

— Постой, Мария! Вспомни Руставели: «Кто не ищет дружбы с ближним, тот себе заклятый враг...»

— Ты знаешь Руставели?

— Не с луны свалился. Такую же школу, как ты, окончил.

— Тем хуже. Отстань, я ненавижу и тебя, и себя! И ненавижу фашистов! Ступай, доложи им об этом!

Мария ушла, но после ужина он увидел дверь ее комнаты приоткрытой.

Когда он вошел, она вскочила:

— Что тебе?

— Сядь, успокойся. Я не уйду, пока не выскажу тебе все. А после сама можешь идти и доносить на меня Бибраху...

Я сын попа, предположим. Но о чем это говорит? Вот ты, думаю, комсомолка...

— Вынюхал?.. А я и сама не скрыла б этого, если бы спросили. И не отреклась бы ни от чего, пусть даже меня потом расстреляют!

— За это расстреляют, — Николай сразу стал серьезным. — И не бросайся такими словами. Ты еще не видела, как расстреливают, а я на все нагляделся...

Он заговорил с ней в открытую о том, что им, как переводчикам, дано знать о многих тайнах врагов — читать их бумаги, слушать разговоры, наперед разгадывать фашистские замыслы, что все это уже и само по себе незаменимое оружие для тех, кто поднялся на борьбу с оккупантами. Говорил он горячо и, наверное, поступал не по правилам конспирации. Но перед ним были не просто широко открытые глаза ровесницы, но и их общая, неподкупная юность, поднявшая их до неведомых прежде гражданских высот. И Мария тотчас же доказала, что доверие его оценила, вдруг встала и прервала разговор:

— Все, Коля, уходи! Фрицы, кажется, закончили игру в карты, сейчас пойдут по местам.

А на другой день она сама подошла к Николаю, взглянула на него открыто:

— Ты вчера говорил, что надоело сидеть взаперти, что ищешь надежных людей. Так вот одна моя подруга приглашает тебя вечерком поиграть в карты. Она, правда, дочь попа, но...

— Вот и отлично, — подхватил Николай. — И я сын попа. Чем не пара?

Одного этого вечера — при керосиновой лампе, за самоваром и семечками — хватило, чтобы Ольга Гораин, провожая Николая, сказала:

— Маруся хорошо о тебе отзывается. Да я и сама вижу: мы можем стать большими друзьями.

Друзьями они стали на всю жизнь. Это в честь Гораин назовет потом Николай свою дочку Ольгой. А она сама, ныне Ольга Гурьевна Лесенко, мать двоих взрослых сыновей, напишет:

«Николай Печенкин сумел стать тогда для меня настоящим другом. Мне нужна была поддержка, я жаждала дела. Когда Мария Нагога познакомила нас, я сразу, по интуиции, что ли, почувствовала в Николае и большую затаенную цель, и уверенность, нашла в нем защиту и силу. Я сразу поверила ему, потому что в те тяжелые дни поняла его как самого настоящего советского человека, готового на все во имя Родины. Я полюбила его как брата за светлый ум, за чистоту души, за верность Родине».

А дом Ольги одарил Печенккна на всю жизнь и еще одной большой дружбой. С первого вечера у Ольги он заметил, как жадно приглядывается к нему из полутьмы сидящий на старом диване человек с толстой самокруткой в зубах, с жесткой всклокоченной шевелюрой и насмешливо вздернутыми мохнатыми бровями — тот самый, что расспрашивал Николая о Лобном месте.

— Как там немцы? — спросил Нелин, когда Николай решился к нему подсесть.

— Работают...

— А ты, выходит, помогаешь?

— Что делать?! Жду, когда возьмут Москву, я ж оттуда.

— Ну, ну...

И еще один вечер прошел у них во взаимном изучении и подковырках, прежде чем осторожный учитель сказал:

— Ладно, Коля. Довольно, пошутили... Давай подумаем, как бы Марусю Нагогу переместить переводчицей на железнодорожную станцию, а на ее место взять Галю Вакуленко. Моя выпускница, за надежность ручаюсь. Да и Наталья Александровна — тоже...

Бибраху осторожные предложения расторопного Кляйнера показались разумными, и он отпустил Нагогу на станцию. А кроме Галины Вакуленко в штат переводчиц комендатуры им с Литвиненко удалось ввести и еще одну нелинскую выпускницу — Ульяну Матвиенко. Так и сложилась под крышей фашистской комендатуры, куда приехала и киевлянка Жанна Соколова, своя «комендатура», незримая врагу, но которую скоро оценили те, кто искал защиты от оккупантов или готовился подняться на них с оружием в руках...

— Не выпить ли нам по чарочке? — остановил Николая после одной из поездок с Бибрахом его шофер. — У меня и самогончик водится. А живу недалеко, шеф тебя отпустит.

Бибрах Николая отпустил. Только шофер повел себя с гостем крайне странно. По узкой тропке посреди широкой, заснеженной улицы он пустил переводчика впереди себя и вдруг сказал ему в спину:

— Сначала — ко мне, а потом — к моему братану. Он — старший политрук. И конечно, к Бибраху докладываться не ходил.

«Что это, провокация? Или проверка? О политруке — и так открыто!» Николай сделал вид, будто слов Петра по услышал, и стал подумывать, не повернуть ли обратно. Во двор дома, к которому скоро пришли, он решил пропустить спутника первым:

— Я после вас!

— Но ты же гость!

— А вы старше!

Шофер усмехнулся и уступил, но на своей усадьбе еще раз ошеломил Николая, показав рукой:

— Вон там у меня две ямы с оружием. В одной — четыре немецких автомата и винтовки с патронами, в другой — наши винтовки. Все отремонтировано и смазано. Как по уставу.

Если бы не вполне дружеский, хотя и чуть с усмешкой, взгляд шофера, Николай едва ли пошел бы за ним. Но, попав в горницу, больше похожую на задымленную мастерскую — с верстаком, грудой железного хлама, — Николай позабыл обо всем: из угла, где, приткнувшись у железной печурки, что-то быстро писал худой белобрысый парень в красноармейской шинели, из этого угла доносился до боли знакомый голос Левитана.

— Опоздали малость. Уже эпизоды читает.

— Вам, значит, и радио держать разрешают? — опомнился Николай.

— А мы без разрешения! — парень в шинели, окончив запись сводки, подошел к Николаю познакомиться. — Михаил Булынин.

— Лейтенант, ленинградец, — добавил шофер. — Из окружения выходили вместе... А чего ж ты, Миша, так надымил?

— Кордебалет! — рассмеялся Булынин. — Аккумулятор смолой заливал! — И подмигнул Николаю: — В комендатуре французский мотоцикл «Триумф» видал? Так мы к нему, чтобы ездить, аккумулятор с ЗИСа прилаживаем. Надо же Бибраха покатать!

Просмотрели сводку.

— Ну дают же им жару наши под Москвой! Спутник Николая спрятал исписанные листочки под одеждой.

— А теперь к моему братану! — скомандовал он.

— Может быть, не надо...

— Иди, иди...

Не будь натопленной хата, куда они попали, она показалась бы давно покинутой — такая глухая висела в ней тишина. Но на столе в окружении алюминиевых тарелок с картошкой и огурцами стояла бутылка горилки.

Коренастый человек вышел из-за цветной занавески, подал руку Николаю.

— Рад знакомству, тезка! Я тоже Мыкола, только Сергеевич. — И он повернулся к брату: — На улице-то есть кто?

— Мишка Кордебалет!

— С винтовкой?

— Нет. Пистолет раздобыли, гранаты.

— Так! — Рябуха-старший одобрительно кивнул. — Вы бы и мне гранат подкинули, а то вдруг за переводчиком и сам комендант в гости пожалует, спросит, почему старший политрук Николай Рябуха не идет к нему регистрироваться? Как ему без гранат объяснить? Я ж немецкого не разумею...

Шутка получилась невеселой — никто даже не улыбнулся. Хозяин, чтобы как-то сгладить неловкость, предложил:

— Выпьем, тезка?

— Я не пью, — Николай, так ответив, не соврал.

— Похвально...

Николай Сергеевич выпил и, облокотясь о стол, всем своим видом показывал, что готов слушать гостя.

— А вот скажи-ка мне, тезка, — обратился он к Николаю, — слыхал я, конечно, что есть такие люди — переводчики, но никогда их не видел. И все прикидывал: уж не о двух ли они головах — одна, скажем, российская, другая — немецкая. Но ты, я гляжу, совсем обыкновенный. Где ж языку обучился?

Николай Рябуха был ровно вдвое старше своего двадцатилетнего тезки, но разговор повел так, словно все было наоборот. Под его простодушные кивки Николай начал пересказывать свою легенду, все больше вдохновляясь. Но до конца все сказать не успел. Прервав его на полуслове, Николай Сергеевич восхищенно сказал брату:

— Учись, Петро, у моего тезки: ни слова правды о себе не сказал, и ни один гестаповец не подкопается. Артист!

А может, спецподготовочка?.. Теперь же и ты меня послушай. Во-первых, хочу похвалить тебя за находчивость, выдержку: брат с первых дней следит за тобой. Во-вторых, прими сердечный привет от нашего общего друга — от Федора Евсеевича Будника...

Николай Рябуха подростком встретил революцию, службу начал в Перекопской дивизии — красноармейцем, потом был советским, партийным работником в селах Черниговщины. В рядах Красной Армии политруком освобождал Западную Украину, а в фашистское окружение попал после битвы за Киев.

Из Бобровицы Николай Сергеевич ушел с первыми партизанскими выстрелами в лес. Отвоевав, работал в Киеве — на заводе, затем в райкоме партии. Только в семьдесят лет ушел на пенсию.

Уже в преклонном возрасте начал он записывать свои воспоминания, именуя их не мемуарами, не дневником, а «душевной энциклопедией». Немало страниц в этих записках посвящено и Федору Буднику, привет от которого все поставил для Николая Печеыкина на свои места.

«Не могу вспомнить без печали и грусти, что нет уже на свете Федора Евсеевича Будника — человека с чистой совестью, — писал Николай Сергеевич Рябуха. — Еще в те далекие годы, когда страна после гражданской войны только выходила из разрухи, он, бывший батрак, был уже коммунистом, руководил сельской кооперацией в Заворичах. Я познакомился с ним там в 1928 году и не скрывал, что завидую его чудесной памяти, смелости и способностям: он, кроме всего, был и корреспондентом батрацкой газеты. В своих статьях разоблачал он кулаков, ярко описывал бедняцкую долю. Когда возглавлял Будник сельскую партийную ячейку, мы вместе боролись за коллективизацию. Но пришло время, наши дороги с Федором Евсеевичей разошлись, и, казалось, на всю жизнь. Я часто вспоминал друга юности, с братским чувством хранил нашу общую фотографию. А встретиться вновь нам пришлось при очень грустных обстоятельствах.

Когда после жестоких боев мы оставили Киев, я, тяжело раненный и контуженный, был подобран немцами. Как и другие раненые, оказался сначала в церкви села Рагозово, а потом нас переправили в Борисполь. До гибели был один шаг: за выдачу политработников фашисты предателей награждали. Я оттуда сбежал; меня подобрал и приютил крестьянин с хутора Займище, что у села Гоголев. Потом, пробираясь в Бобровицу, где жили родители, я вспомнил и о двоюродной сестре из села Щастновка. Добрался до нее еле-еле. Болела рана, душили мрачные переживания. Но вспомнилось, что и друг моей юности Федор Будник родом из Щастновки. Я спросил о нем сестру и был несказанно обрадован, узнав, что Федор живет тут, совсем неподалеку. Но встреча наша была печальной. Перед лицом фашистов и предателей-полицаев мы чувствовали себя обреченными. За такими, как мы, они охотились. Но как ни горько было, мы подробно обсудили, что можем делать для борьбы с врагом. И Федор Евсеевич тогда сказал: «Ничего, мы умрем, а Родина выстоит!»

Так написал Рябуха о Буднике после войны, примерно так рассказывал о нем и в сорок первом переводчику Бибраха.

А Печенкин помнит ту встречу так, будто она была вчера.

— Теперь о тебе знают шестеро, — сказал ему тогда Николай Сергеевич. — Мы с братом, Будник, Потапенко с племянницами. Это уже перебор. Но мы не только будем о тебе молчать, но и всячески тебя оберегать. А ты зря не рискуй. Если я понадоблюсь, обращайся к Петру.

Печенкин сразу и окончательно поверил братьям. Повлиял не только привет от Будника. Было и еще основание для доверия. Прочитав вслух сводку, принесенную братом, политрук сказал: «Вывешивай!» А сам взял кусок обоев и на обороте его, макнув кисть в бутыль с чернилами, начертал: «Немцы брешут, что выравнивают фронт! Они драпают от Москвы!!!» Узнал Николай эти обои...

— Сводку не всякий прочтет, полицая побоится, — объяснил свои действия Рябуха. — А такое само в глаза бросится. Верно?

И еще один добрый совет дал политрук переводчику:

— Не пора ли вам свозить своего шефа в Щастновку, к Евгении Сергеевне? Угощение, слыхал, наготове. А ваши акции у коменданта враз подскочат.

Советом они воспользовались. Комендапт не отказался пообедать у благодетельницы своего переводчика. Было у Потапенко и угощения досыта, и горилки, и даже песен: она при Бибрахе подарила Николаю баян. Но была и мимолетная встреча Печенкина с Будником, когда вышел переводчик на пару минут во двор.

— С Николаем Рябухой, значит, повстречался? — догадался «сапожник». — А машина, выходит, у двора комендантская?

— Да, «опель-кадет».

— Будем знать. А то как бы ребята наши на него не позарились.

Так и было впоследствии, когда дороги взяли под свой контроль партизаны. Много немецких машин вместе с их хозяевами было уничтожено, и этот старенький «опель-кадет» не раз держали на мушке, но пропускали нетронутым.

А Бибрах с тех пор в Щастновку повадился. Чуть что — подмигнет Николаю:

— Пошошок?..

Он, совершенно глухой к чужому языку, слово «посошок» однако усвоил — «последний в дорожку» стаканчик никогда у Евгении Сергеевны не был последним.

После гостевания у Потапенко комендант стал безоговорочно отпускать к ней Ремова по выходным и не удивлялся, когда Надя Будник, ее племянница, навещала переводчика в комендатуре. Не мешал Бибрах Ремову пропадать в свободное время и у своего шофера. Там Николай впервые и повстречал человека, который навсегда войдет в его душу, мысли и жизнь.

В тот вечер они слушали сводку из Москвы. Вдруг дверь горницы широко распахнулась, и на пороге появился дюжий мужчина в папахе и полушубке, с плеткой в руке и пистолетом у пояса.

— Дьяченко Иван Лукич, бургомистр новобасаиский, — прожигая Николая прямым, усмешливым взглядом, басовито проговорил он и чуть не до хруста пожал протянутую руку.

Лихую минуту пережил Ремов. Моментально пронеслась мысль, что Мишка Кордебалет, стороживший на улице, пришельцем уже связан или уничтожен. Иначе разве пропустил бы он к ним этого бургомистра? Ведь Дьяченко, как упорно утверждали слухи, с населением крут, чуть ли не в шею гонит от себя просителей и на глазах у немцев собственноручно расстрелял кого-то за саботаж. Николай сам слышал, как на одном из совещаний Бибрах ставил Дьяченко и его район в пример за выполнение мясопоставок!..

Только заскочивший на минутку погреться Мишка обходился с гостем, как с лучшим родственником. И уже вскоре сам Иван Лукич «давал показания» Николаю.

— Мясопоставки? Верно, пару месяцев выполнял. Но за счет кого?

Скот, причем самый упитанный, Дьяченко безжалостно отбирал у тех, кто рьяно сотрудничал с оккупантами, а всех остальных подстрекал к тайному убою животных. Иных просителей, спору нет, от себя гнал, но только затем, чтобы шли просить к немцам и на своей шкуре убеждались, каковы их «освободители». Застрелил он — и прямо в своем кабинете! — предателя-старосту из села Ново-Быков, и не за саботаж, как представил немцам, а за письменный донос на коммунистов, который тот принес бургомистру для передачи фашистам...

Но все это, как рассказал им в тот вечер Дьяченко, только «цветочки». «Ягодки» созреют для немцев к весне, с уходом в лес партизанского отряда, который, пользуясь своей властью, Лукич уже полным ходом снаряжал оружием и провиантом. На своем огороде, в других местах он уже припрятал для партизан все необходимое. Ну, а коли и в бобровицкой комендатуре появились свои люди, можно действовать сообща, поумнее и пошире...

Для начала, как считал Лукич, надо везде, где удастся, устроить на должности надежных людей, а предателей, таких, к примеру, как этот петлюровский пес Шаповал, убрать.

— Убить? — уточнил Николай.

— А это уж не твоя забота! — усмехнулся Лукич. — Час придет — и убьем. А ты без крайней нужды вообще оружием не балуй! Оно у тебя другое. Пока бы надо Шаповала сместить, а заодно и всю «черную раду», причем сместить их руками самого коменданта. Возьмешься?

— Надо подумать...

* * *

Лютовала первая военная зима, вымораживала из хат все тепло, заметала их под крышу сугробами. Но страшна была она бобровчанам не одними метелями и морозами. Уж очень она ударила голодом: полицаи даже все семенное зерно отобрали на прокорм вермахту. Хорошо, если горстку пшеницы удавалось достать и смолоть на самодельной ручной мельнице. Чаще ели одну свеклу да картофельные лепешки. На рынке коробка спичек — десять марок. Но где их взять? Полицаи ежедневно гоняли жителей на разные работы — от темна до темна. Платы никакой, в лучшем случае — талон на патоку или обрат. Да и за талоном надо было полдня отстоять в комендатуре, А всего страшнее, что после приезда в Бобровицу Шаповала начались повальные аресты. Петлюровец сам расхаживал по домам, хватал всех, кого подозревал в симпатиях к коммунистам, и уже многих отправил в нежинскую тюрьму, откуда никто из арестованных не возвращался.

На докладную с просьбой разместить в Бобровице «в связи с появлением подрывных элементов» хотя бы небольшой немецкий гарнизон Бибрах получил отказ: солдат фашистам не хватало и на фронте. Но коменданту было предписано — Николай это сам прочитал — «всемерно подготовиться к самообороне». И бобровицкий «фюрер» рьяно взялся за дело. Число полицаев он увеличил в пять раз, перевел их на казарменное положение, всем выдал черные шинели, оружие, потребовал ежедневных занятий стрельбой и строевой подготовкой. Замелькали в «собачнике» и голубоватые шинели — осела тут крупная фашистская жандармерия. Можно было рассчитывать и на мадьярских солдат, присланных для охраны наиболее важных объектов.

— Нам, Кляйнер, — объявил он переводчику, — и самим под силу укрепить свою безопасность. Комендатура должна стать неприступным замком!

Тут же последовал вызов местного техника-строителя. Ему предлагалось немедленно составить проект, по которому «собачник» мог стать настоящей крепостью — с крепким трехметровым забором, с рвами и валами, ходами сообщения... Техник проект выполнил, но вместе с ним подсунул коменданту и смету, где намеревался астрономической суммой расходов отпугнуть коменданта от его бредовых замыслов. Но Бибрах смету порвал на клочки, не глядя.

— Ни марки наших затрат! Лес рядом — берите, сколько понадобится. Рабочая сила — вокруг... Не будет крепости к сроку — расстрел!

«Крепость» выросла в указанный срок — «собачник» укрылся за могучей оградой трехметровой высоты, опутанной колючей проволокой, за рвами и валами. А вокруг Николая словно возник и еще один забор: Бибрах выселил своего переводчика из «немецкого дома». В помещении из двух смежных комнат на бывшей почте уже обитали четыре здоровенных жандарма. Вот к ним-то и поселили Печенкина. Отлучаться куда-нибудь самовольно, особенно по вечерам, стало почти невозможно.

Николая уже дважды подводила собственная неосторожность. В первый раз, когда рискнул проверить изготовленные по оттискам на мякише хлеба ключи от комендантского сейфа. Времени у него было с полчаса — Бибрах был на втором завтраке.

Большая дверца открылась сразу, но ключ в ней намертво заело. Обливаясь холодным потом, Николай все же его выдернул, но ни открыть внутреннюю дверцу, ни запереть наружную уже не смог, как ни старался. Слепо уткнувшись в бумаги, он со страхом ждал появления шефа. Но, кажется, все обошлось.

Бибрах, обнаружив первую дверцу незапертой, чертыхнулся: «Проклятье! Сейф не закрыл!», но, вставив ключ в маленькую, успокоился: «Все-таки не совсем я растяпа!»

Ключи подшлифовали, но пользоваться ими Николай больше не решился: подпольщики скоро овладели множеством менее рискованных способов разгадывать секреты комендатуры и без комендантского сейфа.

Во второй раз Николай слушал радио в немецкой столовой. Он уже неоднократно в отсутствие «картофельных офицеров» переключал приемник с Берлина на Москву, и все сходило пока гладко. Но тут застала его за этим занятием кухарка Олишева и сразу доложила Бибраху.

Николай не отрицал, что включал приемник, искал хорошую музыку. А что до Москвы, так Ольге-де померещилось... Других свидетелей не было. Бибрах рассудил так:

— По мне, так слушал бы ты свою Москву сколько угодно, это все равно ничего не изменит. Но ведь Ольга хуже радио! Всем раззвонит, если не принять мер...

Тем и объяснил выселение Кляйнера к жандармам.

В общем-то расположения к своему переводчику Бибрах, казалось, не изменил. Он с удовольствием рассказывал приятелю Штарку, с каким достоинством повел себя его Малыш, когда он, Бибрах, приказал ему почистить комендантские сапоги, чем обычно занималась Олишева. Николай тогда побледнел, но не побоялся в столовой при всех офицерах заявить:

— Господин комендант! Вы можете заставить меня чистить свои сапоги, но тогда уже не заставите быть вашим переводчиком.

— Ого, Кляйнер!.. Ты уверен, что не заставлю?

— Да. Это подорвало бы в глазах людей мой авторитет как вашего переводчика, а значит, и ваш собственный. Я слишком серьезно отношусь к своей работе!

Так оно и было. В добросовестности Ремову немцы отказать не могли. Он раньше всех появлялся в комендатуре, дольше других там засиживался — за немецкими словарями и книгами — и делал в языке поразительные успехи. С ним Бибрах свободно чувствовал себя в поездках. Переводчик и скромен, и умен. А главное, честен, неподкупен, наблюдателен. Именно так охарактеризовал его Бибрах, когда на большом совещании в комендатуре объявил благодарность за то, что Ремов помог разоблачить и выгнать из полиции «этого жулика Шаповала».

Разумеется, Бибрах и не подозревал, что о провале оголтелого петлюровца наравне с Николаем позаботились и другие подпольщики. Отпор «черной раде» — этой шайке предателей — стоил друзьям Николая немалых усилий.

Все началось с того, что через неделю после появления в Бобровице советских газет в кабинет Бибраха явился ликующий Шаповал.

— Пан комендант, я отыскал одного «почтальона», и, может быть, самого главного! Врач Сколковская — вот кто распространяет газеты. Это она подложила «Правду» тем, кто был у нее на приеме...

— О чем он? — раздраженно спросил Бибрах переводчика, он по-прежнему Шаповала не жаловал.

— Начальнику полиции кажется, что вы напрасно запретили ему без вашего разрешения арестовывать тех, кто состоит на службе у немцев, — туманно начал Николай, чтобы выиграть время и подзадорить шефа.

— Уж не на меня ли этот донос? — клюнул на его уловку Бибрах.

— Пока еще нет, — Николай приободрился. — Но господин Шаповал пытается утверждать, что советские газеты распространяет хирург Сколковская. Он требует ее ареста, хотя, вы понимаете, арест врача, уважаемого населением, это...

— Спроси, какие у него доказательства? — перебил его Бибрах.

— Двое жителей побывали в больнице и после этого нашли в карманах пальто газеты.

— Хорошо! — Бибрах встал. — Пусть Шаповал завтра доставит ко мне этих людей и доктора. Я сам разберусь. Кто служит у нас, достоин справедливости!

Узнав от Николая об угрозе сестре, Наталья Александровна сказала в отчаянии:

— Я ж говорила Тамаре, что нельзя так рискованно. А она, когда немцев погнали от Москвы, чуть ли не в открытую стала раздавать «Правду». Все, что подобрал за селом и передал ей Нелин.

И учитель, когда Николай его разыскал, забеспокоился:

— Я думал все кончилось с газетами... Оно же вот как обернулось!

Однако предложение Николая, чтобы сестры немедленно покинули Бобровицу, он не поддержал:

— Куда им бежать? У них на руках дети, больная бабушка. Нет, надо что-то другое...

Вечером, уже у Гораипов, он предложил:

— Пусть все идет вроде бы по Бибраху. Но попробуй повлиять на него, чтобы вызвал на допрос фельдшерицу Лину Качер и заведующую больницей: мол, дело это особой важности, надо получше его расследовать...

Анну Качер Николай уже хорошо знал. В подпольном лазарете она стала правой рукой Сколковской. В свое время Николай помог Анне Качер достать пропуск для поисков ее пропавшей дочери, а когда та нашлась, устроил ее на работу в райуправу.

Заведующая держалась от всех наособицу, но уже одно то, что в ее больнице скрывали и лечили раненых, говорило само за себя.

Николай сумел навести Бибраха на мысль, что присутствие этих женщин, давних сотрудниц больницы, на следствии о Сколковской необходимо. Но все же в успехе нелинского плана сомневался до последней минуты.

— Значит, вы пришли от доктора Сколковской и обнаружили в карманах газеты? — спросил комендант доносчиков.

Тут и произошло неожиданное:

— Нет, нет! — Те всем видом старались подтвердить свои слова. — Мы после больницы были еще и на базаре!

Обрадованный Николай перевел:

— Они говорят, что долго ходили по базару, там было много народу, газеты могли им подсунуть в толпе.

— Выходит, они не утверждают, что газеты получены в больнице? — насторожился Бибрах.

— Нет, нет! — в один голос воскликнули свидетели.

— Как же так? А что вы вчера мне говорили?! — не выдержав, вскочил Шаповал. — Почему вчера ни о каком базаре не говорили? Почему? Отвечайте!

— Вы об этом не спрашивали...

Допрос явно становился бессмысленным. Николай даже перестал переводить пререкания Шаповала с доносчиками, и Бибрах, все понимая по лицам, перевода не требовал. Но тут начальник полиции возопил:

— Господин комендант! Дело не только в одних газетах! Сколковская вообще очень опасный человек. Мне сообщили, что она в гражданскую войну была партизанкой!

Но тут на помощь Ремову уже пришла фельдшерица Качер:

— Это ложные сведения, господин комендант! Я Тамару знаю еще по гимназии. Ее отец был потомственный дворянин, муж, тоже врач, пострадал от Советской власти...

Николай моментально перевел свидетельство Качер, а потом и сообщение заведующей больницей о Сколковской как об искусном и очень нужном враче. Следом за ними поднялась и сама Тамара Александровна:

— Я думаю, немецкая власть гуманна, — держась на редкость спокойно, проговорила она. — — Вы не закрыли и, надеюсь, не закроете больницу. Вы хотите, чтобы люди были здоровыми и трудились. Я единственный здесь хирург. Я и сегодня должна оперировать. А у меня, смотрите, вот... — Она вытянула перед собой руки с дрожащими пальцами. — Я не могла уснуть. Господин Шаповал ради своей карьеры грозил мне расстрелом. Будь виновата, я бы сразу сбежала. Но я тут, потому что верю в справедливость вашего решения...

— Довольно, — Бибрах прервал хирурга. — Я уже все для себя выяснил и времени терять не хочу. Но пусть этот разговор послужит всем вам последним предупреждением.

Да, немецкая власть гуманна, а потому она будет безжалостной к своим врагам. Может быть, господин Шаповал на этот раз поторопился. Но газеты-то все-таки кто-то распространяет?! И кто-то обязательно ответит за это головой!

На этом все и закончилось. И только вечером узнал Николай, что Нелин со своим другом Василием Моисеенко подбросили вызванным письма с угрозой: если не скажут на допросе, что после больницы были и на базаре, то хаты их запылают, а сами пусть прощаются с жизнью...

Сколковская была спасена, но борьба с Шаповалом лишь начиналась.

Не прошло и месяца, как он принес новый донос на хирурга — уже в целую тетрадь. Трудно сказать, удалось ли бы Сколковской спастись и в этот раз, если бы подпольщики к тому времени не подорвали окончательно доверие Бибраха к Шаповалу. Невольно помог им в этом старый Макаренко.

— Корчит из себя Шаповал праведника, — как своему пожаловался Макаренко Николаю, — а сам ящик мыла, конфискованный у спекулянта, присвоил.

Первым оценил эту новость Петр:

— Так надо накрыть его с этим мылом! Шаповал — бывший торгаш, наверняка добычу в оборот пустит.

За домом полицая установили слежку, и уже неделю спустя стало известно: Шаповалиха с мылом на рынке...

Ремову выпало «подогреть» и привести туда коменданта. Вибрах, главный грабитель округа, любил публично прославлять немецкую честность. Не было сборища в комендатуре, чтобы не грозил он страшными карами за малейший обман. Поэтому стоило Николаю рассказать, что Шаповал конфисковал в «фонд великой Германии» только часть мыла, а остальным торгует, как Бибрах сразу загорячился: «Не может быть!» Но на базар, чтобы проверить слова переводчика, отправился сразу.

Арестовать пойманного с поличным ставленника фельджандармерии Бибрах все-таки не решился, но ее шефу позвонил:

— Начальником полиции вы рекомендовали мне жулика. Требую убрать!

Шаповала сняли без права быть даже рядовым полицаем и перевели в пожарную команду. Николай, который тянул с переводом его нового доноса на Сколковскую, тут же этим воспользовался:

— Стоит ли его писанину переводить, господин комендант?

— Не надо, он жулик, — проворчал Бибрах, однако донос не уничтожил, запер в сейф.

Но и отстраненный от власти, Шаповал оставался опасным. И как тайный агент фельджандармерии, и как заводила в «черной раде». Его пьянки с Ризовой и Зазимко продолжались. Старый рабочий Василий Самойленко, которого предатели заставляли варить для себя самогон, уже через несколько дней доложил:

— Целый переворот «черная рада» готовит! Шаповала — снова в полицию. Ризову — к Бибраху. Вместо Ремова. Всех сельских старост поменять, а район очистить от подозрительных лиц. Уже и списки в жандармерию собираются подать. Тут и настала пора проверить на опасном деле еще одну сотрудницу, недавно принятую на работу в «собачник», — Надежду Голуб. О ней Мария Нагога вспоминает так:

«Еще весной сорок первого года я увидела на вокзале в Бобровице красивую девушку. Среднего роста, точеная фигурка, толстые русые косы. Меня особенно удивили ее глаза. Голубизна их сливалась с голубизной весеннего неба, а сама она будто светилась. Год спустя я увидела ее снова, но уже в пролетке шефа фашистской жандармерии в Бобровице. Теперь в ушах ее блестели крохотные золотые серьги, но глаза уже не сияли, голубизна их стала холодной. И даже говор изменился — стал не певучим, как прежде, а отрывочным, даже жестким».

Просить работу Надежда Голуб пришла к Бибраху сама. При Николае деликатно напомнила йомендапту, что тот сам пригласил ее к себе на службу во время проезда через село Озеряне. Тогда возле своего дома она помогла распрячь и снова запрячь лошадей пьяным Бибраху и Штарку. Напоминание об этом не понравилось Бибраху, а он холодно сказал просительнице, что свободных мест в его комендатуре сейчас нет, а работать на кухне такая красивая и образованная фрейлейн, знающая и немецкий, вряд ли согласится. Но, к общему удивлению, Надежда согласилась работать на кухне, чем привела в неописуемую ярость комендантскую домоправительницу.

Николай и сам не знал, что думать об озерянской красавице, пока у него на глазах ее не остановил шофер коменданта:

— Здравствуй, Голубка! Узнаешь? Чего же тебя немцы так низко ценят? Можем и получше устроить!

— А ты тут кто? Отдел кадров? — холодно, без улыбки спросила девушка.

— Я — нет... Но и отдел кадров найдется, коли надо, Не ответив, Надя скрылась в комендантском доме, а

Петр признался Николаю:

— Мечтал посвататься к ней, да опоздал: перед войной вышла замуж. Она учительница, украинский где-то в дру» гом районе преподавала. А с отцом ее я в райкомовском гараже работал. Надежные люди!

И Нелин, не объясняя, откуда знает пришелицу, вдруг сказал Николаю, когда в Бобровицу прибыла жандармерия:

— Туда, говоришь, переводчицу просят у Бибраха? Надежней Голубки не сыскать, ручаюсь! Ее Олишева ревнует к коменданту. Вот ты кухарке и подскажи, как от соперницы избавиться.

Уговаривать коменданта Николаю особенно не пришлось, за него это по-своему сделала Олишева. Бибра порекомендовал Надежду Голуб жандармерии, и пришелица сразу оказалась у немцев на особом положении. Поселили ее в том же крыле комендатуры, что и остальных переводчиц, но в отдельную комнату. Питалась Надежда не в столовой для служащих, а только в жандармерии. И по-прежнему, кроме своих новых хозяев, она в «собачнике» почти ни с кем не зналась. Но как только зашла у подпольщиков речь о списках «черной рады», Нелин сразу сказал:

— Сообщу Голубке! Она их не прозевает!

И уже дня через три Петр передал Николаю пачку мелко исписанных листов:

— Это списки. Раздай нашим девушкам, пусть мигом перепишут, а мы разошлем по селам. «Черная рада» до тысячи человек на высылку из района наметила...

Но как помешать самой высылке? Что можно было сделать? Загвоздка состояла в том, что списки некоренных жителей района потребовала составить «ортскомендатуру № 197» из Нежина. По распоряжению Бибраха Никола сам ознакомил с ее предписанием старосту Зазимко В своей комнате под храп жандармов Николай провел не дало бессонных часов, прежде чем решился начать с Бибрахом разговор, обдуманный вместе с другими подпольщиками:

— Господин комендант! Я вижу, как вы нервничаете из-за подготовки к посевной. Мотаетесь по селам, добываете семена, тревожитесь, где найти нужную рабочую силу, как бы не сорвать пахоту из-за болезни лошадей. Но есть люди, которые могут сорвать сев...

— Кто же это? — комендант сразу насторожился.

— Боюсь, вы не поверите мне, а они жестоко отомстят...

— Говори, все останется между нами!

— Хорошо. Это Зазимко, бургомистр. Я слышал, что си. Шаповал и Ризова внесли в списки на высылку из района самых трудоспособных людей и всех специалистов сельского хозяйства. Многих уже и высылают.

— Не верю! О высылке я Зазимко указания не давал.

— Проверьте. Они и меня на высылку определили, а из Свидовца уже выслали опытного зоотехника, большого знатока лошадей. Он тут, пришел к вам с жалобой. Поговорите с ним?

— Зови!

И перед Бибрахом предстал среднего роста, черноволосый мужчина лет тридцати, интеллигентный, приветливый. Николай уже знал, что старший лейтенант Василий Манзюк был недавно начальником крупного ветлазарета. В окружении его, тяжелораненого, подобрала девушка из села Свидовец. Она стала его женой. К весне Василий готовился уйти в партизаны, а зиму работал зоотехником, пока сельский староста, грозя тюрьмой, не приказал ему в три дня из села убраться. Жена отправила Василия к Вуднику, а «сапожник» направил Манзюка за помощью к Николаю,

— Вы можете сказать, что происходит в районе с лошадьми? Чем они почти поголовно больны? — угрюмо спросил Бибрах вошедшего.

— Да, у себя в селе я в этом уже разобрался. Оки больны пироплазмозом — лошадиной малярией, страдают и от чесотки.

— Так что делать? На чем пахать? Тракторов у меня нет. Вы знаете, как эти болезни лечат?

— Да, у меня высшее ветеринарное образование, немалая практика...

— И вас выслали из села? — Бибрах явно заинтересовался пришельцем.

— Не меня одного...

— И из многих сел! — подхватил Николай. — По распоряжению Зазимко.

— Вызвать сельских старост! Я сам это проверю, — распорядился Бибрах.

Опасаясь, что при Зазимко старосты правды не скажут, Николай подсказал шефу приезжих вызывать к себе по одному. Но терпения у коменданта хватило только на четверых: все они подтвердили, что по заданию Зазимко не только составили списки «чужинцев», но уже снимают их с работы и выселяют. Взбешенный самоуправством, Бибрах вызвал сразу всех старост, а потом при всех приказал Зазимко:

— Пистолет — на стол! Ты больше не бургомистр.

Напуганный Зазимко из района тут же бесследно исчез, «черная рада» была обезглавлена. И хотя сменивший Шаповала начальник полиции Хоменко, как и новый районный староста, оккупантам служил усердно, но такого союза, как в «черной раде», между ними не было.

* * *

А подполье росло и крепло. Активной силой в нем стал и Василий Манзюк — новый заведующий районной ветлечебницей. За лошадей, собранных со всего района, он для вида взялся ревностно. Но раствор для обработки их кожи от пироплазмоза применял во много раз слабее, чем требовалось, от чесотки окуривал не все тело, а только частично. Получилось, что лошади, заметно окрепнув в ветлечебнице, к посевной вновь повсеместно вышли из строя. Сев удалось провести лишь местами. А Василий, пользуясь вспышками сибирской язвы, стал налагать карантин и на здоровые стада, чем заметно препятствовал отправке скота в Германию. И еще — под видом лечения больных животных — Манзюк пользовался относительной свободой передвижения и был незаменим для связи с дальними селами. Это он помог вовремя скрыться, а потом уйти в партизаны многим «чужинцам».

Даже при строжайшем контроле «картофельных офицеров» Литвиненко, перейдя в отдел Крумзика, нашла способ выписывать продукты не только для раненых, но в для наиболее голодающих жителей, а потом научила этому и новую переводчицу Жанну Соколову, которую вскоре подпольщики назовут своим «начпродом». Жанна напишет позднее:

«Все в отделе Крумзика шло систематически, упорядочение. Учитывался каждый литр обрата и каждый килограмм сена. И все-таки мы ухитрялись вырывать у немцев продукты для раненых в больнице, а потом и для партизан.

Накладных, отпечатанных типографским способом, в комендатуре не было. Мы сами готовили бланки на получение продуктов и ставили у коменданта печать. Но у нас был и свой большой специалист по поддельным печатям — Миша Свирид. По «заверенным» Мишей бланкам наши люди получали для больных и раненых хлеб, соль и масло. Иногда, правда, поддельные накладные возвращались в отдел. Кто-то проявлял бдительность, и тогда становилось страшно. Но немцы нас, девчонок, не подозревали. Наверное, они просто не могли предположить, что мы способны на непослушание или на патриотические чувства. Фашисты считали: взяв нас на работу, они нас спасли и осчастливили. А мы, в свою очередь, старались поддержать у них такое мнение. Против чего же — с их точки зрения — нам тогда было протестовать?!»

Способ «легально», через комендатуру, добывать продукты подпольщики впоследствии усовершенствуют.

«Первое время наши девушки выдавали накладные и ордера без их регистрации, — вспоминает Печенкин. — И немцы, когда надо было составлять отчеты о расходовании продуктов, требовали со складов эти бумажки обратно, что всегда грозило нам разоблачением. Тогда мы сами предложили немцам завести книги для регистрации этих разрешений. Все они — даже фальшивые! — стали заноситься в расходные книги и уже без вторичной проверки, только по книгам, попадать в отчеты. Так мы узаконили незаконное».

Бибрах дождался повышения — стал гебитсландвиртшафтсфюрером. Теперь уже не один, а три района — Бобровицкий, Новобасанский, Лосиновский — находились под его властью. Управление районной комендатурой он передал Вилли Байеру, а в свои заместители взял приятеля из Новой Басани Карла Штарка.

Бибрах не забыл и своего переводчика Ремова, расширил его права, разрешил бывать в Киеве, взять помощницу для письменных переводов. Подпольщики утвердили на эту должность комсомолку Татьяну Муравьеву.

Крепли связи подпольщиков, множились их дела, но росла и опасность разоблачения. Не успели еще отстоять Сколковскую, как гроза нависла над аптекаршей Вакуленко. Кухпрке Олишевой удалось отстранить ее от заведования аптекой и устроить туда своего старшего брата. А тот, не добившись сразу увольнения подозрительной сотрудницы, написал в комендатуру донос, с которого Николай сумел снять копию (Вакуленко сохранила ее до сих пор).

«Глубокоуважаемый господин комендант! Распоряжение Ваше об оставлении Вакуленко в аптеке я получил и вполне Вам подчиняюсь, однако я очень удивлен, что Вы, не запросив у меня или крайслаидвиртшафтсфюрера причин ее увольнения, приняли решение дать этой расточительнице медикаментов возможность и далее хозяйничать в аптеке... Я лмею много весьма серьезных причин для немедленного увольнения Вакуленко...»

Узнай комендант, куда и как медикаменты «расточались», все обернулось бы не просто увольнением Александры Филипповны. Но... изгнанным оказался сам доносчик. Вакуленко вновь возглавила аптеку, чтобы помочь спасению десятков раненых бойцов, а в их числе и будущего председателя Бобровицкого горисполкома Алексея Калинина.

В делах, вроде бы негромких, будничных, незаметных, но похожих на незримые, опасные бои, и определялся фронт активных подпольных действий. Срывать замыслы оккупантов, разоблачать предателей, спасать попавших в беду сограждан от арестов, угона в Германию, от болезней и голода, нести людям правду — этот фронт бобровицкие подпольщики держали неустанно денно и нощно. И сколько бы каждый день ни нес им новых забот, опасностей, неожиданностей, первым делом всегда была поддержка всех, кто поднимал на врага оружие. Не случайно по весне, когда подсохли дороги, к переводчику Ремову, прямо в комендатуру, пришла из Щастновкй Надя Будник:

— Федор Евсеевич велел тебе завтра в два часа дня обязательно быть у него.

«Сапожник» по пустякам не вызовет! Выпросив у Бибраха мотоцикл «Триумф», Николай примчался в Щастновку за час до встречи. Попив чайку у Евгении Сергеевны, огородами прошел к хате Будника.

Федор Евсеевич действительно его ожидал, но только затем, чтобы предупредить:

— Тут с тобой поговорят, можешь ни в чем не таиться... А я посторожу вас на улице.

Дверь за Будником еще не закрылась, а из-за печи уже вышел невысокий, крепко сложенный человек с огненно-рыжей шевелюрой, одетый в форму немецкого солдата.

— Лейтенант Красной Армии Иван Головко, — подчеркнуто представился он.

— Печенкин, младший лейтенант... — не сразу отозвался Николай.

— Можно бы званиями не козырять, да и именами тоже, но дело такое, что лучше о нем говорить как солдат с солдатом — вроде как под присягу... В общем, новобасанский отряд уходит в леса, начинает боевые действия. Мне поручено через вас, товарищ Печенкин, наладить его прямую связь с бобровицким подпольем. Знать подноготную фашистской окружной комендатуры для нас особенно важно. Способны вы нам в этом помочь?

— Конечно! — без раздумья воскликнул Николай.

И не без оснований! Свой глаз у подпольщиков был во всех отделах как районной, так и окружной комендатур.

Надя Голуб по-прежнему держалась от всех в стороне. Но какое доверие завоевала она у начальника жандармерии! Тот из отпуска привез своей переводчице красивое платье, пообещал и новые подарки, если она будет так же старательно исполнять службу.

Надя и «старалась». Глядя прямо в глаза арестованным, она говорила:

— Не волнуйтесь! Не горячитесь! При ответе обдумывайте каждое слово! — а начальнику, не моргнув глазом, «переводила»:

— Я предупреждаю, что тут говорят правду, и только правду.

Многие жизнью своей были обязаны Наде, ее переводам.

Как-то предстал по доброй воле перед ее шефом бывший кулак из Кобыжчи. Закатил сначала льстивую речь г. честь «освободителей», а затем предложил переписать всех коммунистов и активистов своего села. Без малейшего понятия о том, знает ли предатель немецкий, Надя все же рискнула перевести только его дифирамбы фашистам, умолчав о самом предложении. А потом заверила якобы от имени начальника, что услугами пришельца непременно воспользуются, когда настанет время.

И это время настало...

— Жди на днях своего знакомого из Кобыжчи арестованным, — предупредил Нелин Надю. — Надеюсь, его-то выручать не станешь?

Жанна Соколова, освоив машиноцись, отпечатала с десяток антифашистских листовок. Их подбросили в хату предателя, а в полицию — анонимку о том, где он эти листовки прячет. И Надя сделала все, чтобы ни мольбы, ни оправдания ему не помогли: предатель был отправлен в нежинскую тюрьму.

Переводчица Мария Нагога была не только в курсе всего, чем занимались ее «хозяева» на железнодорожной станции, но и помогла устроить рабочими на склад верных друзей подпольщиков — Николая Потапенко и Николая Федченко.

В больнице — Сколковская и Качер. В аптеке — Вакуленко. На сахарном заводе — Сергей Александрович Муравьев. В райуправе тоже свои, надежные люди — учительница Ольга Федоровна Шишевская и ее племянница Тоня Качер...

Паспортным столом устроили заведовать близкого друга Нелина Василия Моисеенко. По болезни Василий еще до войны был демобилизован из армии. Но, несмотря ни на что, он с первых дней помогал подпольщикам и в сборе оружия, и в распространении листовок, а через паспортный стол быстро научился добывать все необходимые документы. Когда за подписями и печатями на паспорта и всяческие аусвайсы было опасно обращаться к бургомистру или к немцам, в дело вступал Михаил Свирид — он мастерски научился подделывать и то и другое.

Всегда готовы были принять связных явочные квартиры Ольги Гораин и Анны Качер, Ульяны Матвиенко и Нины Фуртак. Свои люди появились у подпольщиков во всех крупных селах района. В Кобыжче — учительница Надежда Роговец. В Ярославке — врач Алексей Чузов и зоотехник Леонид Товстенко. В Щастновке — Федор Будник, Евгения Потапенко и ее племянница Надежда Будшш.

Отважных, надежных людей тайными, неразрывными узами связало подполье. Потому так решительно и ответил Николай посланцу новобасанских партизан Ивану Головко.

В фашистскую комендатуру Николай возвращался, с трудом подавляя ликование. Оттого, что созрели для оккупантов «ягодки», обещанные еще зимой Дьяченко. Оттого, что в дело вступало оружие.

Николай, конечно, и подумать не мог, какая суровая участь ждала и этот первый в их округе партизанский отряд, и одного из главных его организаторов — Ивана Дьяченко. Не подозревал он, что из засады в кустах возле дома Будника провожал его пристальным взглядом еще один человек с пистолетом в руках — тот, кто вскоре станет известен округе под кличкой Летчик, кто в неуемной жажде собственной славы посмеет посягнуть на правду, на светлую память об Иване Дьяченко и его боевых друзьях.