Старинный ларец

В старинном, с зубчатой башенкой особняке, где издавна помещаются столичный горком и обком комсомола, когда-то работал и я, а потому добрался туда без задержек.

В кабинете заведующей школьным отделом горкома, куда я вошел, поднялась из-за стола мне навстречу высокая, стройная девушка со смугловатым лицом, с модным шарфиком на свитере.

— Литвиненко. Наташа.

— Наташа...

И все постороннее сразу забылось. Не оттого только, что по-живому услышались имя, фамилия давно убитой фашистами женщины. Я уже знал, что ее оба сына назвали именем матери своих дочерей, что одна из них даже полная тезка бабушки — Наталья Александровна Литвиненко. Меня поразила улыбка Наташи, сдержанная, лишь одними уголками губ: была она такой же, как у ее бабушки и даже прабабушки, фотографии которых я тоже нашел в папке Печенкина. Улыбка, быть может, чуточку профессиональная: почти все Наташины предки по этой линии были сельскими учителями — людьми, чьи души и лица всегда обращены к миру, его заботам. И Наташа, будто вспомнив об этом, повернулась к столу с грудой лежащих на нем бумаг:

— Сейчас поедем... Только все уберу. Пока была в отпуске, дел накопилось прорва! В Москве ведь теперь школ — за тысячу...

А потом призналась:

— Пока на работе, о Подольске, кажется, и не думаю. Но только прибегу к электричке — одна мысль: скорее к родителям! Вдруг страшно станет за них, особенно за отца. Он и отвоевался сполна: на западе — с немцами, на востоке — с японцами. А война ему, можно сказать, и еще один фронт оставила, пожизненный — горевать о безвозвратных потерях, разгадывать ее нелегкие загадки.

Мама Наташи родом из Фрунзе, отец — с Украины. А познакомились они в Подмосковье, где формировалась их часть — отдельный дивизион СУ-76, в котором отец командовал батареей самоходных орудий, а мама была старшим фельдшером, начальником медчасти. Поженились они на Дальнем Востоке, где участвовали в разгроме Квантунской армии. Там же и родилась Наташа.

Так втроем и кочевали по дальневосточным гарнизонам до того грустного дня, когда отца, еще такого молодого, прямо со службы отвезли в госпиталь — инфаркт! По настоянию врачей пришлось ему оставить службу. С Дальнего Востока переехали в подмосковный Подольск — к родственникам.

Но сидеть без работы заставить Виктора Владимировича не смог никто. Всю жизнь он начал сызнова и с полной выкладкой. Днем работал на заводе, по вечерам учился в техникуме. К сорока годам окончил его, стал работать по специальности. К пятидесяти взялся за новое дело — его, как давнего и страстного охотника, избрали председателем Подольского межрайонного общества охотников и рыболовов. К охоте у него отношение благородное, пришвинское. На природу смотрит не как на безгласную данницу, а как на друга, о котором надлежит всемерно заботиться. Все пятьдесят охотничьих коллективов при новом председателе будто на глазах переродились; прежде самое отсталое в области общество по всем показателям вырвалось в передовые.

Наташа ценит родителей и за то, что они при всех переживаниях за нее, свою единственную дочь, никогда не стесняли ее свободы. Поступила в институт, надумала жить в общежитии — отпустили из дома. С «трудными» подростками возилась сутками и месяцами — терпели. Увлеклась комсомольской работой — поддержали.

По дороге в Подольск Наташа рассказала мне все это разом, как анкету в один присест заполнила, а потом повернулась к окну и умолкла, будто серая лента реки, промелькнувшая за окнами электрички, подвела чэрту под разговором. С одной стороны проплыли знаменитые церкви Коломенского, с другой — царицынские пруды с руинами в старинном парке, и, кивнув в ту сторону, Наташа вдруг призналась:

— Вот и я себе иногда такой же древней кажусь... — И улыбнулась. — Нет, все-таки помоложе. Но я не о возрасте, я о другом... Вот представьте себе: пожелтевшая, но плотная бумага, старинный писарский почерк, церковная печать... Что за бумага? Сейчас прочту, я наизусть ее помню.

Понизив голос, Наташа медленно, по памяти прочла:

«По Указу Его императорского Величества самодержца Всероссийского... Выпись из метрической, об умерших, книги Орловской римско-католической церкви. 1872 года августа 10 дня в городе Орле скончался титулярный советник Егор Сколковский от холеры, быв причащен святым таинствам... Оной церкви прихожанин, имев от роду 47 лет, оставил после себя сыновей: Станислава, Александра и Николая, дочерей: Екатерину, Марию и Анну. Тело его военный капеллан и курат орловской римско-католической приходской церкви ксендз Бенигнус Липень 12 августа сего 1872 года на приходском кладбище похоронил...»

Так вот, один из трех сыновей титулярного советника, а именно Александр Сколковский, женился, как сказано в другой церковной бумаге, на «орловской мещанской дочери девице Софии Егоровой». Их старшая дочь, в замужестве Наталья Александровна Литвиненко, и есть та Наташина бабушка, которая и бродила в сорок первом году в поисках мужа вокруг кременчугского лагеря военнопленных.

В дебри казенных архивов ради изучения своей родословной Наташа не забиралась, хотя и историк по образованию. Но есть у них дома старинный плетеный ларец, принадлежавший еще бабушке отца. В нем сохранилась и эта «выпись» столетней давности, и уйма других семейных бумаг, фотографий, писем. На первый взгляд архивных, неинтересных. Но именно с этих семейных реликвий начался наш разговор в квартире гвардии майора Виктора Владимировича Литвиненко. Наташа разложила стопками старые письма по столу, взяла одну из них в руки:

— Это — военные. Тут всего четыре письма. Я их вслух прочитаю...

С виду письма были еще без военных примет, даже не треугольниками. Сыновье — на блокнотных листиках, мамины — на тетрадных, отцовское — на простой почтовой открытке. Но был ли причиной явный артистический дар Наташи, или с кровью авторов писем унаследовала она и их голоса, только передо мной по мере чтения зримо предстали одно за другим лица людей — нежных, любящих, непривычных к разлукам.

25 июля 1941 года — от Натальи Александровны Литвиненко:

«Здравствуйте, дорогие родные! Сообщаю, что мужа моего Владимира Кононовича мобилизовали в Красную Армию четырнадцатого июля, до сих пор не получили от него ни одного письма. Сын Виктор вчера уехал в Харьков, в бронетанковое училище. Тома, сестра моя, контужена в ноги, когда отступала со своей частью, сейчас лежит в Киеве. Я осталась с бабушкой Симой и с маленькими Аликом да Колюнькой... Пишите ответ: Бобровица Черниговской области, Полевая, 2. Наташа».

30 июля 1941 года — от Владимира Кононовича Литвиненко:

«Здравствуй, Наталочка! Итак, за пятнадцать дней я с товарищами дошагал до небольшого городка Курской области. Самочувствие удовлетворительное, и ноги в относительном порядке, но идти все-таки тяжело, делали переходы по 30–35 километров в сутки.

Тут — ты можешь себе представить? — я встретил... родного брата, Всеволода. Он прибыл сюда на лошадях две недели назад и назначен писарем в батальон связи. Я попал в этот же батальон командиром отделения в третьем взводе первой телефонно-кабельной роты. Батальон наш только формируется, дальнейшая наша судьба пока неизвестна. Страстно хочется всех вас увидеть и обнять, но, увы, не знаю, когда это сбудется. Очень беспокоюсь за Витюсю — дома он или нет? — но льщу себя надеждой, что еще дома. Если так, Витя, помогай маме, замени меня… Алик! Хочу увидеть и твою хитрую, сияющую мордашку, обнять тебя и расцеловать. Пиши, Наталочка, подробно, как у нас дома и в районе? И вообще — обо всем подробно. Еще раз и много-много раз целую вас всех крепко-крепко! Ваш папка Володя».

3 августа 1941 года — от Виктора Литвиненко:

«Здравствуй, мамочка! В Харьков доехал благополучно, хотя много было пересадок. Прошел уже испытания по математике и русскому языку. Диктант написал на «отлично», даже помогал учительнице проверять работы других. Тут я, мама, и вспомнил, как проверяли диктанты твоих учеников вместе с тобой. Мандатную комиссию тоже прошел.

Уже начали заниматься — по восемь уроков в день. Подъем — в пять, отбой — в десять вечера. Толи Моисеева и моя кровати стоят вместе, а чуть подальше — и Сашкова. Правда, три дня назад меня с расстройством желудка отправили в больницу, где я нахожусь и сейчас. Но ты не беспокойся. Ничего страшного нет. Пишу об этом случае только потому, что договорились писать все, что есть, по правде. Отсылаю тебе уже четвертое письмо, а получила ли ты их, не знаю; от тебя еще ничего нет. Почему ты не пишешь мне, мама? А что слышно о папе? Где он? Писал ли? Передавай ему от меня привет и мой адрес, пусть скорее напишет! Как там наша школа? А урожай собираете? Идут ли у вас дожди? В Харькове довольно часто.

Если бы ты только знала, как я без вас скучаю! Ведь за мои восемнадцать лет, прожитых с вами, отлучек из дома на такой срок у меня не было... Дорогие мои! Я буду писать вам часто. В январе мы, видимо, училище окончим — в звании лейтенанта. Тогда и домой заскочу. Хочется все о вас знать. Целую вас всех крепко-крепко. Ваш Виктор».

31 августа 1941 года — от Наталии Александровны Литвиненко:

«Дорогой наш, родной Витюшечка! Наконец-то позавчера получила твое первое письмо, посланное месяц назад, вчера пришло второе, а сегодня еще одно. Дорогой наш мальчик! Скучаем без тебя мы все крепко, нет той минуты, когда бы про тебя не вспоминали. Патефон без тебя молчит и ждет твоего возвращения. Никто не споет нам песенку, и Алик без тебя, мой ненаглядный, не поет. Пусто и одиноко без тебя. Папка должен бы знать, что ты в Харькове. Я ему написала, как тебя снарядила и проводила, как ты себя чувствовал, и после этого еще три письма ему отправила. Но от него сейчас мы ничего не получаем и не знаем, где он и что с ним. Адрес его я тебе писала во всех своих письмах на училище — а это будет пятое... У нас дома пока все благополучно. Все здоровы. Вчера приехала к паи Томка. Целует тебя. Думаем, что скоро уж ты начнешь получать от нас письма, а если их и не будет, не беспокойся за нас, береги себя, будь благоразумным.

Витечка, родной! Пиши нам о своей жизни подробней, хочется все знать о тебе. И когда будешь писать о себе, пиши и про Сашка, раз вы с ним вместе, а он пусть пишет про тебя, чтобы мы с его мамой всегда знали про вас, дорогие наши детки. Сашкова мама часто ходит ко мне, а я с Аликом — к ней. А Толину маму мы проводили на ее родину — в Ахтырку. Твой, 1923 год на днях весь призвали. А мы завтра с Аликом впервые идем в школу на занятия... Ну, целуем же тебя крепко-крепко, наш милый, дорогой, ненаглядный! Будь здоров! Пиши! Твоя мамка — Наталка».

Пока дочь читала письма, Виктор Владимирович молча сидел в тени, а когда придвинулся к столу, сразу соединил собой два различных времени — прошлое и настоящее. Мир, где звали Наташиного отца еще Витенькой — Витюсей — Витюшечкой, будто ожил от одного его восклицания:

— Никогда себе не прощу! Как я мог написать маме о каком-то пустяковом расстройстве желудка? Ведь у нее и без того тревог хватало!

А что было с ним после того, как получил он это единственное материнское послание, которое сберег при себе в двух войнах?

* * *

Письмо матери, проблуждав где-то с месяц, застало Виктора уже не в госпитале и не в училище, а в окопах под Харьковом. Трем землякам и недавним одноклассникам — Саше Носачу, Толе Моисееву и Виктору Литвиненко, — трем друзьям, для которых, как считали в школе, и пел артист Крючков знаменитую песню о трех танкистах, еще удавалось держаться вместе и в окопах. Но их училище так же внезапно, как и отправили на передовую, вдруг оттуда сняли. По осенней грязи, пешком курсанты долго шли до Валуек, а потом ехали в эшелоне, с тревогой чувствуя, как отдаляется отчий дом. Училище перебазировали в Самарканд.

Но подготовить танкистов оказалось все-таки проще, чем обеспечить сразу каждого из них боевой машиной. С самаркандской реки Зеравшан молодых лейтенантов перебросили на закованную льдами Вятку — помогать рабочим собирать танки.

Завод был не местный, а эвакуированный из Коломны, тот самый, где всю жизнь работал маляром отец Николая Печенкина. Сутками не выходя из цехов, лейтенанты рядом с рабочими монтировали гусеницы, бортовые передачи, фрикционы, опорные катки, чтобы прямо с завода отправиться на фронт.

Тут бобровицким одноклассникам и пришлось распрощаться. Первым уехал Моисеев, вторым Носач, а Виктора — будто специально — держали на заводе до тех пор, пока не пробил час освобождения его родной Украины.

Даже в мечтах не смог бы он прочертить к родным местам путь короче того, которым ринулся освобождать Украину пятый гвардейский Сталинградский танковый корпус, куда попал Литвиненко. С Орловско-Курской дуги — на Белгородчину. По ней — через Томаровку, Борисовку, Грайворон — на Сумщину. Виктор в боях и не заметил, как курский и орловский говор сменился украинским, русские избы — хатами, а обыкновенные тополя — пирамидальными.

Воевал Виктор на легком танке Т-70. Его боевые качества давно не секрет. Наташа даже альбом отцу подарила «Оружие победы», где изображен этот танк — со смещенной влево башней, с пушкой и парой дегтяревских пулеметов. Из-за высокой маневренности неплох был Т-70 в разведке или боевом охранении. Но в бою экипажу — а он и весь-то из двух человек — доставалось так, как, может быть, ни в одной другой стальной «коробке». Особенно — командиру.

Механик-водитель занимался одним — орудовал рычагами управления. А командир был, как пошучивали, «Фигаро здесь, Фигаро там». Он строчил из пулеметов, сам заряжал и наводил вручную пушку, сам из нее стрелял, а кроме того, следил за рацией, дабы не прозевать маневр взводного или ротного, а по танковому переговорному устройству руководил водителем. После боевых рейдов сил только и оставалось, чтобы вывалиться из люка и уснуть.

Поэтому близость родного дома Виктор по-настоящему ощутил лишь в тот день, когда получил задание действовать за Ахтыркой: сразу вспомнил, что в этот город переехала из Бобровицы мать Анатолия Моисеева.

Под вечер, уже после боя, посадив в свой Т-70 друга с подбитого танка, Виктор долго колесил по незнакомым улицам, прежде чем разыскал ту, где со своими младшенькими приютилась Евгения Васильевна. Разговаривали целую ночь, а на прощание Виктор попросил:

— Освободят Бобровицу, напишите моей маме о нашей встрече. Я и сам, конечно, напишу. Но вдруг не придется... Война!

Так и попали в ларец еще два письма. Первое — от Моисеевой:

«Дорогая Наталья Александровна! Наконец-то и Вас можно поздравить с освобождением от гнета гитлеровцев. Теперь уже наше преимущество! Мы, то есть Ахтырка, окончательно освободились 25 августа. Кроме того, могу еще поздравить Вас с тем, что до 5 сентября 1943 года Ваш сын Виктор был жив и здоров. Он возмужал, вырос, окреп, а в тот день был у нас проездом, на танке. Ночевал с товарищами, поел и поехал в направлении Полтавы. Он в чине лейтенанта. Пилотка прострелена, но сам ранен не был. Про Анатолия слышал, что ранен на Воронежском фронте в ногу и лежал в госпитале. Я же вообще ничего о своих не слышала и не знаю. Моя старшая дочь Анна в Красной Армии, зенитчица. Муж на фронте с 1941 года. Я живу с двумя своими меньшими и с отцом. Сейчас работаю в райфинотделе. А пишу Вам по просьбе Вити. Отвечайте скорей».

Второе письмо — от Виктора:

«Здравствуйте, мои дорогие, ненаглядные! Узнав об освобождении нашей родной Бобровицы, я сразу отправил Вам письмо. Сегодня пишу снова. Сообщаю еще раз, что нахожусь в действующей армии, освобождаю родную Украину. К военной жизни целиком и полностью привык, так что обо мне не беспокойтесь. Стою сейчас недалеко от Вас. Будет возможность, обязательно постараюсь заехать домой. Как вы все, дорогие мои, живете? Как твое самочувствие, мамочка? Как бабушка Симура? Как Алик и Коля? Они, наверно, уже такие большие, что не узнать. А как тетя Тамара? Дома она или в Киеве? Как папа? Сообщи мне, пожалуйста...»

И еще с неделю он непрерывно сигналил в Бобровицу о своем приближении. И все письма его были бодрыми. Встреча в Ахтырке возродила надежду, что и его родных война пощадила. Но письма Виктора дошли в его дом уже после того, как он сам здесь побывал. Суждено было танкисту трагедию своей семьи принять на сердце не в отдалении, не исподволь, а как внезапный и тяжкий удар.

* * *

Могло статься, что он и в Бобровицу попал бы на танке. Уже под Гадячем стало понятно, что наступление развернулось на Киев. Фашистов погнали так, что пехота успевала за ними лишь на машинах да на танковой броне. Тогда и на их малосильные Т-70 понасело однажды столько автоматчиков, что сразу на двух машинах — Виктора и лейтенанта Игнатьева — двигатели, многократно уже ремонтированные, на первом же крутом подъеме безнадежно заглохли. Автоматчиков подхватили другие танкисты. До Бобровицы оставалась лишь сотня километров, а Виктору предстояло теперь везти танк на ремонт. Выручил друга лейтенант Игнатьев. Он упросил заместителя командира корпуса по инженерной части поручить эвакуацию танков ему одному, а Виктора хотя бы на денек отпустить домой.

Поймать «попутку» в сторону Киева труда не составило: туда, казалось, перемещался весь фронт. Шофер, который его подвозил, готов был сделать и крюк, чтобы доставить танкиста прямо к дому. Но Виктор такой услуги принять не мог: машина везла боеприпасы.

Он был налегке, поэтому бодро зашагал по проселку, надеясь, если даже и не подвернется другая «попутка», заночевать в селе Новая Басань, где родился и вырос его отец, а к обеду дошагать до Бобровицы. Но проселок, прежде наезженный, зарос за войну бурьяном. Не только машины или повозки, но и пешехода Виктор не повстречал, пока уже около леса на заброшенном хуторе не остановил его какой-то угрюмый старик:

— Куда, лейтенант?.. Через лес на ночь глядя не пущу. В нем недавно партизанская база была, а теперь всякие беглые полицаи да недобитые фрицы могут скрываться. Чего ты один с пистолетиком сделаешь?

К Новой Басани отправился Виктор на рассвете. Пройдя лес, издалека услышал колокольный звон. Подстегнутый им, ускорил шаг, а потом и побежал, пока первый же встречный не объяснил ему, в чем дело:

— У нас похороны. Триста шестьдесят душ немцы тут погубили разом. Вот люди теперь и раскапывают ров, ищут своих, чтоб похоронить по-людски...

В Бобровицу после встречи со своими родными Виктор уже не спешил, а еле плелся. Колокольный звон в селе прекратился, но в его ушах все плыл и плыл, будто раскачивал Виктора из стороны в сторону. Он узнал, что среди погибших во рву его двоюродные брат и сестра, отец пропал без вести, мама с тетей Тамарой пропали в фашистских застенках.

Мимо красивейших мест, по которым тосковал всю войну, он шел как слепой. Мимо Щастновки, где учительствовала его мать, мимо хутора Майновка, где в сельскохозяйственной школе преподавал его дед Александр Сколковский, а отец получал диплом агронома, мимо Озерян, где они жили всей семьей, когда отец работал в совхозе. И только в Бобровице, увидев на крылечке свою бабушку Симуру, Виктор, собрав все силы, приободрился и даже пошутил:

— Переночевать не пустите?

Бабушка сидела в своем старом плетеном кресле, держась за которое и передвигалась по дому. Однажды, упав в погреб, она сломала ноги. Внука она не узнала и только крикнула в сени:

— Всеволод Копонович! Тут военный... Просится на ночлег.

Брат отца, увидев племянника, не удержался от слез. И все бы для Виктора затмила безутешная скорбь, если бы не братишки — Алик и Коля. Они вцепились в Виктора с двух сторон и не отпускали от себя ни на шаг в те короткие и горькие часы, что танкист пробыл дома. Мальчишек словно знобило, а Виктор гладил их головы и, как мог, утешал:

— Ничего! Еще есть надежда. Будем верить! Никто же мертвыми их не видел — ни отца, ни маму, нп тетю Тамару. Они вернутся, увидите!

Он еще и сам верил в это возвращение. Спрашивал в каждом письме с фронта: «Нет ли вестей о наших?» Ждал их и после войны. Но чуда не произошло. И лишь через тридцать с лишним лет узнал Виктор о матери и ее сестре все или, вернее, то, что стало достоянием Бобровицы, вошло в ее память. Тогда получил он официальное письмо:

«Бобровицкий райком Компартии Украины сообщает, что имена расстрелянных фашистами подпольщиц тт. Литвиненко Н. А., Сколковской Т. А. будут занесены на плиту обелиска Славы в г. Бобровица, изготовление и установление которой будет произведено к 9 мая 1976 года».