Ленинский броневик

3 апреля 1917 года. Владимир Ильич Ленин после вынужденной и длительной эмиграции возвратился в Россию, в Петроград, и прямо с вокзала взошел на броневик.

Многотысячные колонны рабочих со знаменами, транспарантами и оркестрами заполнили площадь перед Финляндским вокзалом, приветствуя своего вождя.

С броневика Ленин произнес свою знаменитую речь, которую закончил словами: «Да здравствует социалистическая революция!»

О событии этом знает каждый школьник. Но быть может, не всякому известно, что в гражданскую войну след исторического броневика потерялся...

Шли годы. Близилась X годовщина Советской власти. Это было героическое десятилетие: советский народ одержал победу в гражданской войне и приступил к социалистическому строительству.

Год шел за годом — и Советская страна отпраздновала новую великую победу: хозяйство было поднято из разрухи — работала в полную силу промышленность, четко действовали железные дороги, на полях стрекотали сельскохозяйственные машины, каждый был сыт, одет, обут...

Было чем отпраздновать 10-летие Советской власти. Торжества начались заблаговременно в Ленинграде.

Вот как это было... Ноябрь 1926 года.

В одиннадцать ноль-ноль зарокотали с Петропавловки артиллерийские залпы. Переполненная людьми площадь у Финляндского вокзала замерла.

Блеснули вскинутые музыкантами трубы, и под звуки «Интернационала» скрывавшее памятник полотнище устремилось вниз.

Люди обнажили головы. Грянуло «ура!» и покатилось по площади из конца в конец, заглушая оркестр и раскаты салюта.

Никто, казалось, не желал признаться себе в том, что перед глазами только бронза, — каждый увидел живые черты Ильича, его протянутую к народу руку...

Грянули барабаны, и крыльцо вокзала заалело от знамен. Их вынесли из здания. Здесь были знамя губкома партии, знамя губисполкома, знамена шести районов, на которые в ту пору делился Ленинград; знамена четырех родов войск, составляющих гарнизон: пехоты, артиллерии, кавалерии, военно-морских сил.

Двенадцать знаменосцев под звуки марша спустились с крыльца.

Сгруппировавшись по трое, они встали по углам памятника. Тяжело качнулся на древках бархат. Почуяв ветерок, развернулись легкие шелка...

Площадь вся в хвойных гирляндах, высится трибуна для почетных гостей. На краю помоста — плотный человек. Он снял шляпу и раскланивается. А из толпы возгласы: «Да ведь это Щуко, академик архитектуры!..», «Спасибо, Владимир Алексеевич, за памятник!..».

Люди прихлынули к помосту. Академик сунул шляпу под мышку и бросился пожимать тянувшиеся к нему дружеские руки.

Всюду поспевали фотокорреспонденты.

Сфотографировали Щуко. Сфотографировали его помощника, Владимира Георгиевича Гельфрейха, тоже архитектора.

Но памятник создавали трое. А где же третий, где скульптор Евсеев?

Произошла неловкая заминка, но академик тотчас нашелся. Сказал с улыбкой:

— Извините, товарищи. Евсеев — человек редчайшей скромности. Вот только что был на трибуне! Уверен, что Сергей Александрович и сейчас здесь, но, избегая ваших аплодисментов, прячется среди гостей. Сейчас предъявлю вам эту красную девицу!

И предъявил.

«Красная девица» оказалась с пышными усами казачьего образца.

Празднество завершилось торжественным шествием.

* * *

Это было время, когда Зимний дворец, знаменитое сооружение Растрелли, как и другие дворцы царской фамилии, оказался как бы ни к чему. Самодержавие похоронено, и дворцы, как пережитки кровавого режима, стояли в запустении.

С открытием памятника В. И. Ленину у Финляндского вокзала почти совпал по времени пуск Волховстроя (декабрь 1926 г.) — детище всей страны, и прежде всего ленинградцев. Вот такие сооружения были людям по душе, а не бывшие царские резиденции.

Тем не менее пустовавшие помещения Зимнего дворца нашли частичное применение: в западной его части, со стороны Адмиралтейского проезда, в одном из бывших покоев развернул свои экспозиции только что создававшийся Музей Революции. Экспонаты были еще случайными и разрозненными. У стены на подставке — груда цепей. Привезли их сюда из бани для узников Петропавловской крепости. Банька, надежно огражденная от глаза постороннего, была одновременно и кузницей, где приговоренных заковывали в кандалы.

Среди других экспонатов музея обескураживающее впечатление производил листок из школьной тетради, висевший в рамке под стеклом. Это был счет на один рубль двадцать копеек, поданный начальству жандармским офицером после очередной казни. Счет был составлен на десять аршин прочной пеньковой веревки и на кусок хозяйственного мыла. Покупку офицер сделал в мелочной лавке на Сенной площади.

Одним из сотрудников музея был Сережа Домокуров. Впрочем, в пору называть его Сергеем Ивановичем. Мальчишкой с отцом, рабочим от Нобеля, он 3 апреля 1917 года встретил Ленина и даже приветствовал его из толпы, махал шапкой. Возможно, этот необыкновенный вечер с музыкой, которую играли оркестры, с острым светом прожекторов, освещавших то Ленина на броневике, то невиданное скопление народа на площади, — возможно, и подсказал мальчику дорогу в жизни. Он стал историком, довелось ему участвовать в создании первоначального Музея Революции, здесь он остался работать.

Сейчас он только что с площади у Финляндского вокзала. Торжество открытия памятника он запечатлел фотоаппаратом-зеркалкой и беглыми записями в блокноте. Возвращаясь на работу, Домокуров мысленно уже раскидывал будущие свои фотографии по стенду. «Выхлопотать бы только где-нибудь кусок бархата, — мечтал он. — Экспозиция получится что надо!»

О музее мало еще кто знал в городе, но вдруг повалили письма. Побывали они в редакциях газет, оттуда их и переадресовывали музею. Пошарив глазами, Домокуров выбрал письмо с «Красного путиловца».

«Камень и бронза, — прочитал Сергей, — на веки вечные обозначили священное место, где Владимир Ильич открыл нам, рабочему люду, глаза на социалистическую революцию. Но теперь людям охота поглядеть на броневичок, с которого фактически выступил Ленин. Среди рабочей массы, когда открылся памятник у Финляндского вокзала, пошли толки, что броневичок хранится в кладовой среди самых наиважнейших государственных ценностей. Это правильно. Мы, советские граждане, обязаны содержать броневик в полной сохранности. За него спросят с нас пролетарии всех стран. И наши потомки спросят.

Но взглянуть-то, наверное, можно на историческую машину? Хотя бы одним глазком? Очень в этом большая просьба от рабочего класса нашего завода».

И подписи.

Столько подписей, что местами они сливались, образуя кляксы, и все-таки не уместились под текстом — расползлись по полям листа.

«Правильно пишут, — одобрил Сергей путиловцев. — И «Ленинградская правда» правильно сделала, что переадресовала письмо. На такие запросы нам отвечать — Музею Революции!»

Он окунул перо в чернильницу и задумчиво уставился на его кончик, словно в ожидании, не скатится ли на бумагу вместе со свежей каплей и адрес броневика.

Затем снял трубку с телефонного аппарата, крутнул ручку вызова и обратился к телефонистке:

— Пожалуйста, Артиллерийский музей!

Пока соединяли, Домокуров мысленно перешагнул через Неву и достиг Кронверка — тыльного укрепления Петропавловской крепости. Это огромное, построенное в виде подковы, толстостенное кирпичное здание с окнами-бойницами. Где-то там, внутри, на лужке, или снаружи крепостных стен, были повешены декабристы Пестель, Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин, Рылеев, Каховский. Домокуров не раз пытался в жесткой, вытоптанной траве обнаружить следы столбов и в то же время страшился такого открытия... {1}

В самом Кронверке, где музей, бывать ему еще не довелось, но слыхал он, что там, в бывших боевых помещениях, хранится коллекция оружия — одна из богатейших в мире... Надежные стены, военная охрана — вполне подходящее место и для броневика.

Но по телефону ответили:

— Артмузей экипажей не экспонирует. Автомобили не по нашей части.

— Но позвольте! — заспорил Сергей. — Это же не просто автомобиль — бронированный. Боевая машина. Где же ей быть, как не у вас?

— Извините, коллега, — прервал его артиллерист, — меня ожидает экскурсия... — И затрещали звонки отбоя.

«Уважаемый род войск, а не очень-то вежливый. — Сергей положил трубку. — В Эрмитаж, вот куда надо! — смекнул он. — Артиллеристы и в самом деле ни при чем. Государственная кладовая особого назначения — это в Эрмитаже!»

Телефонистка соединила:

— Готово.

Заговорил Домокуров, да тут же, словно обжегшись, кинул трубку на рычаг... Фу, какой конфуз, отчитали, как последнего недоросля. А поди знай, что у них только скульптуры, картины, греческие вазы, египетские мумии!

Однако где же броневик?

Сергей машинально крутил телефонный шнур.

«Гм, гм... задачка приобретает налет таинственности, — с веселой озабоченностью подумал он. — Это любопытно!.. А что сделал бы в этих обстоятельствах всеместно известный доктор Ватсон, друг и сотрудник Шерлока Холмса? Пожалуй, перелистал бы «Весь Ленинград».

И Сергей развалил на коленях громоздкую книгу с тонкими, слипающимися страницами. Водя пальцем по колонкам цифр, выбрал номер, показавшийся ему подходящим.

Позвонил. Музей города. Ведать не ведают. В Этнографический позвонил. В Морской музей (подумалось: «В гражданскую и матросы воевали на броневиках»)... Но опять неудача.

«Сорок музеев в Ленинграде? — Домокуров уселся поудобнее. — Обзвоним все сорок!» Музей почт и телеграфов, Геологический, Медицинский, Театральный...

«Нет... Не знаем... Не слыхали...» — только и ответы.

Наконец Сергей, обессилев, откинулся на спинку стула. Пальцы онемели, в плече ломота... »Сколько же можно накручивать ручку телефонного индуктора? — с досадой подумал он. — Без толку все это!»

* * *

Сергей оделся, вышел на крыльцо. Мороз. Налетал ветер с моря. Сквозь сетку падавшего снега едва виднелась колоннада Адмиралтейства. Причудливо приоделись в иней деревья. Вагоны трамвая, поднимая снежную пыль, казалось, тащат за собой кисейные шарфы...

Сергей зябко запахнул на себе изрядно выношенное «терписезонное» пальто и зашагал в белую мглу.

Конюшенная площадь.

От Зимнего сюда рукой подать. Здесь помещались царские конюшни, каретники. Они и сейчас стоят, эти здания...

Сергея привела сюда простая мысль. Из писем рабочих он узнал, что броневик, послужив в апреле трибуной для Владимира Ильича, в октябре участвовал в штурме Зимнего. Ну а потом — не на улице же его бросили? Красногвардейцы для заслуженной машины наверняка приглядели надежное укрытие. А чего лучше эти каменные здания.

Сергею понравились прочные, дубовые ворота. На всех огромные висячие замки... Надежное хранилище!

— Дедушка, а где ключи? — обратился Сергей к сидевшему тулупу.

Тулуп, не раскрываясь, слегка пошевелился:

— Ступай в исполком!

Председатель райисполкома, выслушав сотрудника Музея Революции, чистосердечно признался, что исполкомовское хозяйство запущено, людей в канцелярии много, а толку от них мало.

— Но если броневик, считаешь, у нас... — И председатель закончил вдохновенно: — Сам возьмусь, а разроем авгиевы конюшни!

Пошли.

Шествие, побрякивая ключами, возглавлял кладовщик. Взял с собой председатель и рабочих.

Стали отпирать ворота на Конюшенной. Все внутри было забито рухлядью. В одном из проемов даже произошел обвал. На тротуар и на мостовую повалились, выстреливая клубами пыли, хромоногие столы, стулья, диковинного вида кресла и диваны, расколотые афишные тумбы, какие-то ящики...

Но надо преодолеть эту свалку! Сергей подхватил упавшую к его ногам оглоблю и устремился вперед.

Раскопки происходили несколько дней, но броневика на Конюшенной не оказалось.

* * *

Едва Домокуров покинул здание исполкома, как следом — человек в бушлате и в морской фуражке.

Неожиданный попутчик со злой усмешкой отрекомендовался:

— Был первой статьи военным моряком, да из балтийских бурных вод — плюх в чернильницу!

«И в самом деле, — подумал сочувственно Сергей, — флота нет, корабли не плавают, требуют ремонта, куда моряку деваться?»

Вместе подошли к Зимнему дворцу.

— Ну, мне сюда, в этот подъезд. — И Домокуров на прощанье подал спутнику руку.

Моряк встрепенулся:

— А я ведь неспроста приладился к тебе!

Оказывается, председатель исполкома велел пошарить, не затерялся ли броневик где-нибудь в подвалах дворца.

— Вполне возможное дело... — сказал моряк, удерживая Домокурова за руку. — Я сам из тех, кто штурмовал Зимний. И помнится, пошел среди братвы по цепи слушок, что у нас-де подбит броневик и утащен юнкерами. Слушок мы оставили без интереса; в тот час уже доламывали «временных»... А теперь, конечно, броневик прибрать надо. Историческая ценность.

Вышли на набережную.

Ударил в глаза ослепительно белый простор неподвижной Невы.

Вот они перед крылечком. Ступенька, дверь. Рядом с парадной колоннадой подъезда этот вход и не приметишь.

Вошли. Короткий коридор, спуск — и они в подземелье. Словно горнорудная штольня, узкая и длинная, простиралась под дворцом.

Освоившись в полумраке, зашагали вперед. Под ногами хрустели черепки, как видно, это была осыпь со стен, с потолка, накопившаяся годами. На стенах провисший, а то и рухнувший кабель.

Матрос приглядывался к ответвлениям от штольни. Они как темные провалы. Даже свет фонарика терялся в их глубине.

— Думаете, там? — насторожился Домокуров.

— Сперва, было, подумалось, — сказал матрос. — Только нет, броневик туда не закатишь. Больно низко, да и узко для бронемашины...

Шагаем дальше!

В полумраке где-то забрезжил свет... Прибавили шагу. Светлое пятно, быстро увеличиваясь, приобретало квадратную форму. Оказалось, это выход наружу, во двор.

Небольшой дворик меж четырех стен здания. Сугробы снега, не тронутые даже птичьими следами.

Матрос и Домокуров на всякий случай прощупали снег палками.

— Сдается, собачий дворик миновали, — усмехнулся матрос. — В точности не скажу. Запашок от царских болонок, которых выводили фрейлины на прогулку, сам понимаешь, выветрился...

Дворики стали чередоваться один за другим: Кухонный, Египетский... еще какие-то. В другое время они и сами по себе заинтересовали бы Сергея. Но сейчас — вперед, скорее вперед!

Лабиринт дворцовых построек и двориков внезапно расступился, и глазам открылась обширная внутренняя площадь.

На снежной белизне прозрачно темнел, как наштрихованный, маленький сквер... А что там, между деревьями? Стоит что-то...

Сергей, затаив дыхание, вгляделся. Нет, всего лишь постамент и бронзовая фигурка богини или нимфы... А зима-то навьюжила на обнаженную красавицу снежную папаху!

Тут в сторонке словно ожил один из сугробов. Бараний тулуп, приблизившись, потребовал документы.

Матрос предъявил бумагу из исполкома. Караульный глянул на печать, на подпись, козырнул и уважительно вступил в разговор.

— Броневик?.. Нет, чего не видал, того не видал. Да и откуда ему здесь быть-то? — Караульный уютно оперся на винтовку. — И зиму и лето я здесь на посту. На травке не было, и в непогоду не было, откуда же ему из-под снега объявиться?.. Никак нет!

И караульный исчез так же незаметно, как появился. Словно сугробом стал. Постояли, огляделись.

— А ворота видишь? — И матрос кивнул вдаль.

Как приятно узнавать в незнакомом знакомое! В самом деле, знаменитые ворота. Только с изнанки. Сквозь ажур с гербами Сергей различил подножие Александровской колонны и уголок Дворцовой площади.

Отдыхали, привалившись к бревну. Какое-то горизонтальное бревно на тумбах. Что это за устройство — и на ум не шло.

Лишь отдышавшись и приведя себя в порядок, Домокуров заинтересовался яркой раскраской бревна. Чередовались черные и белые косые полосы с красным кантом. На бревне по всей длине — массивные железные кольца. Нетрудно было догадаться, что это коновязь.

Казалось, мгновение — и послышится топот копыт, потом, на полном скаку, присев на задние ноги, замрет взмыленная лошадь. Ее подхватит под уздцы караульный солдат, отведет к коновязи, а всадник в запыленном мундире и кивере, выпрыгнув из седла, кинется с пакетом вверх по широкой лестнице в царские покои... И опять топот копыт, и опять — курьер за курьером, курьер за курьером... »Тридцать тысяч курьеров!» — пришло на ум Сергею, и он рассмеялся.

— Ты о чем это? — лениво спросил матрос.

— Да так... Просто вспомнилось, что Гоголь — гениальный писатель. Однако к делу: куда теперь? Или это все?

Матрос усмехнулся:

— Почему все? Теперь у нас с тобой по курсу Висячий царицын сад.

Сходил куда-то и привел почтенных лет человека, который недовольно позевывал — явно от прерванного сна. Одет он был вызывающе небрежно: дырявая безрукавка, из ботинок вываливаются портянки, но на голове фуражка с кокардой, повязанная башлыком: смотрите, мол, каким несчастным меня, чиновника, сделали большевики!

Ржаво проскрипела врезанная в полотно ворот калитка — и Домокуров с матросом очутились в слепящей темноте.

Застойный воздух. Пыль с древесным запахом — признак усердной и вольготной работы жука-точильщика.

Но вот в непроглядном мраке Сергей уловил какое-то мерцание. Вгляделся — и перед ним стали вырисовываться старинные экипажи с жирной, густой позолотой. Целые дома на колесах.

Домокуров и моряк пробирались где в рост, где ползком, обшаривая пол, стены, не оставляя без внимания ни одного экипажа, в каждом подозревая замаскированный броневик.

Напоследок остановились перед каретой-двуколкой. На черной лакированной поверхности ее еще переливался зеркальный блеск. А в боку — дыра с вывороченной белесой щепой...

В неумолчной воркотне смотрителя зазвучали скорбные ноты. Это была карета Александра Второго. Народоволец Игнатий Гриневицкий в 1881 году метнул в нее бомбу и казнил царя. Ценою собственной жизни.

Но вот кладбище экипажей позади...

— Ну? — ядовито спросил Домокуров. — Что скажешь теперь, моряк? Куда же девался броневик?

— А ты петухом не наскакивай, — сказал матрос. — Я ведь не утверждал, что он именно здесь, в достоверности. А догадку проверить не мешало. Иль не так?

Расстались невесело.

* * *

Возвратился Домокуров в музей. В зале, как всегда, посетители. Глядит — у одного из них тетрадь в твердых корочках. «Забыл убрать», — подосадовал он на себя. В эту тетрадь он записывал беседы с ветеранами революции и различные факты из революционного прошлого Петрограда и страны. Все это он старался использовать в экспозициях.

Но тетрадь сама по себе еще не экспозиция, и Домокуров, извинившись перед любознательным посетителем, который перелистывал тетрадь, представился: «Сотрудник музея» и протянул руку за тетрадью.

Но посетитель руку отстранил, повернулся на голос — и Домокуров оказался перед крупным плечистым человеком. При взгляде на него Сергей невольно подумал: «Видать, не вывелись еще Ильи Муромцы, рождаются и нынче».

Богатырь, добродушно улыбнувшись, отдал тетрадь:

— Не дочитал я, тут про наш «Красный треугольник», может, расскажешь.

Присели. Богатыря заинтересовало прогремевшее на весь Питер событие перед революцией. Сам он на заводе только с двадцатого.

Сейчас в подвалах «Красного треугольника» хранятся запасы сырья, а тогда...

Ослизлый каменный пол, лежат как попало на соломе женщины. Некоторые из них еще стонут и корчатся. Толпятся родственники, кладут пятаки в провалы глаз и накрывают лица мертвых платками. Крики, плач, бессвязные причитания...

Но вот какой-то человек со строгим лицом коротко взмахивает руками. Еще раз взмахивает — это приказ, требование... Он затягивает молитву, и вот уже люди крестятся и нестройно поют хором: «Да будет воля твоя, да приидет царствие твое...» Но и в словах смирения перед богом звенят ноты отчаяния и протеста.

Строгий человек, не переставая коротко взмахивать руками, будто ловил мух, кивком головы показал на оттопыренный карман своего пальто. Его сразу поняли, потянули из кармана тоненькие желтые свечки, оставляя взамен медяки и серебрушки.

По всему подвалу замерцали пугливые, шарахающиеся от сквозняков огоньки. Но песнопение стало стройнее, крепче.

На полу возле бившейся в бреду матери сидел мальчишка. Красивые черные глаза, про которые она, бывало, смеясь, говорила сыну: «Это цыганские звезды», как-то странно оборачиваются белками. Это непонятно и страшно. Он дергает ее за распустившиеся волосы, а мать не слышит, даже не узнает его. И вдруг какая-то сила ударяет его в самое сердце, и с распростертыми руками он падает на тело матери, зарывается головой в черную гущу волос, и мерещится мальчонке, что это уже не волосы матери, а сомкнувшаяся над его маленькой жизнью беспросветная ночь...

— Вот ужасти... — вздохнул посетитель. — А как ты узнал про то, что в подвале?

— Да я же и есть тот мальчишка... — с трудом выговорил Сергей — не узнал своего голоса. Поспешил прочь.

Завод тогда принадлежал капиталистам и назывался «Товарищество российско-американской резиновой мануфактуры „Треугольник"». А для капиталистов — только бы прибыль. И пустили в цехах по столам для клейки галош неочищенный бензин: он ядовит, но зато подешевле. Начались обмороки, но администрация жалоб не приняла. Так отравилось около ста галошниц, большинство из них умерло.

Это произошло в 1915 году.

Сироту подобрали и определили в приют. Потом детский дом с советским флагом на фасаде, школа. А там рабфак и университет.

О своих неудачах в поисках броневика Домокуров помалкивал, но сколько же можно таиться? То и дело пропадал с работы — нарвался уже на замечание заведующего музеем товарища Чугунова. Сергей уважал начальника — дельный администратор, иного не скажешь. Но конечно, у каждого свои слабости. По паспорту Чугунов Феодосий Матвеевич, а требовал, чтобы говорили «Федос».

В музее посмеивались: «Не иначе как поклонник Дюма. В «Трех мушкетерах» — Атос, Портос... Ну, и Федос становится в строку...» А Чугунов, как оказалось, даже и не слыхал, что был такой знаменитый романист. Дело обстояло проще. Как-то невзначай Домокуров обмолвился, сказал «Феодосий». Чугунов обрезал: «Не делай из меня попа-поповича!»

Любил он называть себя ученым словом — атеист.

А деловые качества Чугунова проявились, например, в следующем. Заметил он, что в заброшенном Зимнем дворце, наряду с официальным Музеем Революции, подает признаки жизни как бы другой музей — нелегальный. Дворцовая челядь после залпа «Авроры» рассеялась, но когда дворец никого уже не интересовал, кое-кто из лакеев и камердинеров царской службы тайком возвратился во дворец и устроился там на жительство. Власти не обратили на это внимания — да и попробуй сыщи притаившегося человека, если во дворце тысяча комнат, да не пустых, а полностью обставленных.

Лакеи, камердинеры — это были люди с обиженными лицами. Ревниво оберегая свою форму — одежду с галунами, они высокомерно, как бы делая одолжение, принимали во дворце любопытных. Лакейская их душа не в силах была примириться с тем, что порог императорского дворца переступает простолюдин, дерзили посетителям, но двери перед ними не закрывали: жить-то надо, а каждый посетитель охотно раскошеливался.

В Аничковом дворце, где едва теплилась новая жизнь, бойко делал денежку личный слуга Александра III. Тот, будучи еще наследным принцем, обосновал во дворце свою резиденцию.

Пиры, торжественные приемы, но особенно любил будущий царь уединяться в библиотеке на третьем этаже. Он садился в кресло и, глядя через окно на Невский, трубил в трубу. Мелодия не всегда получалась, но труба подавала густые звуки, и это, видимо, удовлетворяло трубача.

Посетителей этого курьезного уголка дворца с поклоном встречал экскурсовод (упомянутый слуга Александра III), с умилением рассказывал о своем хозяине и в заключение снимал с плечиков рабочий его китель. Трепетной рукой старик прикасался к заплате на рукаве кителя: «Вот, мол, как просты в жизни были их высочество, а вы, господа, его поносите!» Это был ударный момент экскурсии, после чего звенели кидаемые старику монетки...

Так вот, в заслугу Чугунову следует поставить то, что он добился расчистки этих и им подобных старорежимных гнезд во дворцах.

* * *

— Ну где же ты, миляга, пропадаешь? — встретил Чугунов Сергея недовольным голосом.

— А я, Федос Матвеевич, к вам с отчетом, а еще больше за советом. — И Домокуров доложил о своей неудавшейся попытке обнаружить в городе исторический броневик. — Федос Матвеевич, помогите советом, вы же опытнее меня. Вот послушайте, куда я обращался, в каких местах побывал.

Слушал Чугунов, слушал и вдруг резко выпрямился в кресле.

— Так-так... — процедил он и смерил Домокурова насмешливым взглядом. — Сразу в городском масштабе, значит? Шумим, братцы, шумим?

Домокуров побледнел, сказал тихо:

— Я вас не понимаю, Федос Матвеевич...

— Больно прыток, говорю! — Чугунов схватил тяжелое пресс-папье и стукнул им по столу. — Ты эту возню с броневиком брось. Что еще за розыск? Дело туманное, и нечего в туман залезать!

Домокуров стоял ошеломленный: «Сказать такое о ленинской реликвии...» Он смотрел во все глаза на начальника, словно не узнавал его...

И Чугунов дрогнул под этим взглядом. Заговорил спокойно, изображая в голосе дружелюбие.

— Первым делом, Сергей Иванович, распутайся с письмами. Так и напиши: «В Музее Революции броневика нет, и сведениями о нем не располагаем». Вот и все. Дашь мне на подпись... Ну чего молчишь? Не вилять же нам?

— Нет-нет, — спохватился Домокуров, — я за правду, только за правду! Да ведь перед рабочими совестно. Музей Революции — и вдруг такая неосведомленность... Лучше я еще побегаю, поищу, а? Можно?

Чугунов рассмеялся.

— Давай-ка, друг, спустимся с небесных эмпиреев на грешную землю. Побегаю, говоришь, поищу. Но ведь это же не в жмурки играть — искать броневик. Ни тебе, ни мне с тобой, ни музею в целом такая задача не под силу... Эва! — вдруг воскликнул он, щелкнув себя ладонью по лбу. — Все кругленько получится! Вот послушай. Мы с тобой отписываем на заводы. Там, понятно, огорчение... Ну и что? Да разве рабочий класс на этом успокоится, как бы не так! Сами пустятся в поиски. А это — не ты да я, да мы с тобой. Там многотысячные коллективы, транспорт, связь; им, как говорится, и карты в руки!

— Хорошо... — пробормотал Сергей и машинально повторил вслед за Чугуновым: — Отписываем на заводы... Все кругленько...

А сам — ни с места. В мучительном раздумье трет пальцами виски.

— Ну, что у тебя еще? — не выдерживает Чугунов.

— Федос Матвеевич... — Сергей медлит. Но он уже не в силах промолчать. Честная его натура не терпит недомолвок, и он желает объясниться с Чугуновым до конца. — Скажите, Федос Матвеевич, а если бы случилось — ну, вместе с заводом вы взялись бы искать броневик?

Чугунов глядит на парня, и взгляд его твердеет:

— Нет, не взялся бы. Да и откуда ему быть, тому броневику? Хватились через десять лет. Да если бы он уцелел — давно был бы найден!

Разочароваться в человеке всегда больно. Сергей стал избегать встреч с Чугуновым.

* * *

Невский. Улица Гоголя. Высится, уходя в темноту ночного неба, грузное каменное здание Центральной телефонной станции.

Народу за поздним временем в переговорном зале было немного. Сидели, позевывали, дожидаясь вызова. Домокуров подошел к окошечку для заказов и просунул кассиру удостоверение и деньги.

— Москву прошу. Кремль. Коменданта Кремля.

Девушка откинулась на спинку стула и с пытливым удивлением посмотрела на молодого клиента.

Сергей вспыхнул.

— А вы удостоверение раскройте! Я из Музея Революции. Оформляйте!

Девушка, пожав плечами, склонилась над квитанционной книжкой.

Сергей вошел в будку, взял трубку.

— Вы соединены. Говорите!

Он вздрогнул.

Уже отзывается Москва.

Все. Отступления нет. Сергей зажмурился и выпалил, не переводя дыхания:

— По имеющимся в Музее Революции сведениям, броневик, с которого выступал Владимир Ильич, хранится в Москве, а место ему в Ленинграде. Скажите, как получить броневик?

Некоторое время в трубке было слышно только свистящее дыхание пожилого и не очень здорового человека. И вдруг раскатистое:

— Не берите на пушку! Никогда он не был в Москве, ваш броневик. Выходит, потеряли, так надо понимать? И нечего сваливать с больной головы на здоровую! — Все больше раздражаясь, комендант потребовал: — А кто это говорит со мной? Фамилию назовите, должность!

Домокуров поежился: «Кажется, влип... И соврать, кто ты, нельзя, все равно дознается».

— Комсомолец? — допытывались у него. — А сколько вам лет? — Сергей промолчал. — Тогда все ясно, больше вопросов не имею. Ну, чего вам пожелать на прощанье, изобретательный молодой человек? Действуйте. Напористость ваша мне нравится. И уверен — обязательно разыщете броневик!

Сергей пошел на работу. В зале встретил Чугунова.

— Федос Матвеевич, — сказал он весело, — вам кланяется комендант Кремля.

Чугунов вспыхнул от гнева, готовый отчитать младшего сотрудника за неуместную шутку. Но спокойный насмешливый взгляд Домокурова привел его в замешательство.

— Неужели ты, — с усилием прошептал Чугунов, — осмелился...

— Очень приятный собеседник. Мы с ним перекинулись по телефону. А про броневик сказал так: «Потеряли? Сами и разыскать обязаны!»

Чугунов схватился за голову.

— Уж до самого верха пустил звон о броневике... Что ты со мной делаешь, мальчишка сумасшедший!

Ушел к себе.

Потом вызвал Домокурова.

— Говорю официально. Если желаешь работать в музее, чтоб больше ни слова о броневике. И думать забудь!

* * *

Нет, не забыл Домокуров думать о броневике. Но как и где искать? Один, ни совета, ни поддержки.

Однажды вечером шагал он по городу, не разбирая улиц, только бы развеять грустные мысли.

Морозный воздух, вечернее оживление большого города, сверкание огней — все это немного взбодрило его. Но голова оставалась тяжелой.

Откуда ни возьмись, иззябший мальчишка. Выхватил из полотняной сумки на груди газету и протягивает:

— Крррасснн... Вчирррн...

Это была «Красная газета», вечерний выпуск.

Сергей положил монету в маленькую грязную руку:

— Получай, Мороз Красный нос!

Подмигнул беспризорнику и наклонился к нему, просто так, из доброго чувства. Но тот, как ежик, фыркнул, оскалился — и был таков.

Сергей невольно задумался о судьбах этих сирот. Живут в трущобах. Всему городу известна одна из таких: это огромный, еще с революции недостроенный и заброшенный дом в Кирпичном переулке.

Только послушать, какие «ужасти» рассказывают о Кирпичном обыватели!.. Неторопливые, продуманные шаги, которые делаются для возвращения каждому из этих малышей детства, а следовательно, и жизни, обыватель считает толчением воды в ступе.

«Жестокая это вещь — обывательщина! — заключил свои размышления Сергей. — „Чугуновщина!"» — неожиданно вырвалось у него.

Свежая вечерка. Одна из заметок сразу же его заинтересовала: бросилось в глаза слово «броневик». Сергей поспешил к фонарю.

Газета преподносила новость: если бы не находчивость ленинградских рабочих, памятника у Финляндского вокзала не было бы, остался бы в проекте, в чертежах.

Подумать только, как еще бедна страна! Чтобы отлить монументальную фигуру Ленина, требовалась медь — шестьсот пудов. Но это 1926 год. И газета разъясняла, что Волховская ГЭС и воздушные линии от нее до Ленинграда потребовали столько меди, что ее пришлось собирать по всей стране.

Но где взять медь для памятника?

И тут пошли разговоры об арсеналах минувших войн. В ящиках, а то и россыпью, в кучах, содержались негодные уже ружейные патроны, артиллерийские стаканы... Вот металл! И какой подходящий для памятника тому, кто впервые, как государственную политику, провозгласил мир между народами!

Открыли ворота арсеналов. И обозы с медным ломом двинулись на завод «Красный выборжец». Там и отлили фигуру Ленина.

Домокуров сложил газету. «Вот куда надо — «Красный выборжец»... Вот где искать следы броневика! Но не ночью же...»

А домой не хотелось. В кино или в театр поздно. Но одиночество невыносимо, и он вспомнил богатыря с «Треугольника», с которым познакомился в музее. Егор Лещев, и адрес у Домокурова записан.

Но не до поисков квартиры — он поехал прямо на завод.

В вечерней мгле замелькали освещенные окна в три ряда, все чаще, чаще, пока не превратились в цепочку огней. Казалось, нет конца этому столетней давности угрюмому корпусу на Обводном...

— Первая проходная! — объявил кондуктор.

Нет, не здесь.

— Вторая проходная!

Домокуров вышел из вагона. Старичок вахтер в проходной, взглянув на удостоверение, объявил:

— К Егору Лещеву? Имеется дядя Егор. Как раз заступил в ночь. — А сам позвонил куда-то, промолвил: — Товарищ из революции музея... — И ему разрешили необычного посетителя пропустить.

Тесный коридор, где то и дело приходилось останавливаться, чтобы дать дорогу вагонетке с сырьем или готовыми изделиями, которую толкали по рельсам вручную.

Наконец вход в горячий цех.

Домокуров приоткрыл тяжелую железную дверь, а навстречу ему облако пара. Шум, шипенье котлов, невнятные в сырости голоса рабочих...

В этом цехе, в массивных стальных котлах провариваются под давлением как бы огромные сырые бублики. Тестом для них служит смесь из каучука, серы и сажи. А извлекают из котлов автомобильные шины. Называется этот процесс вулканизацией.

Сергей, набравшись духу, шагнул по мокрому плитчатому полу — ему показали котел Лещева. И узнал его человек, помахал приветливо. Выкрикнул несколько слов, велел Сергею дождаться звонка — перерыва в работе.

* * *

Лещев, шлепая босыми ногами, вышел из цеха к Сергею.

— Ну, вот я, и в своем законном виде!

Были на вулканизаторе только плохонькие брюки да брезентовый фартук с высоким нагрудником, заслонявший голое тело от пара.

Сели в уголке перед бочкой, в которой плавали окурки.

Домокуров машинально вынул портсигар. Да и не стал закуривать... И говорить вдруг расхотелось, ныть, стонать... Просто ему хорошо, душевно, уютно возле добродушного великана.

Между тем Егор Фомич, отдохнув, принялся, причмокивая, попивать молоко из бутылки. Он очень гордился тем, что получает молоко за вредное производство. Бесплатно. От Советской власти.

— А у тебя, Сергей Иванович, я вижу, своя вредность... Ну-ка выкладывай, какая нужда пригнала тебя сюда. Ведь ночь на дворе!

— А я соскучился по вас, — пробормотал Сергей, — вот и все мое дело... Да вот еще заметка любопытная в вечерке... Прочитал я и огорчился: стоять бы броневику у нас в музее, с которого Владимир Ильич Ленин... А где он, тот броневик, никто и не ведает. С ног я сбился...

— За броневик страдаешь — и это все!.. А я уж, глядючи на тебя, подумал, не из больницы ли ты выписался... Эх, парень, надолго ли тебя в жизни хватит при этаком-то самоедстве... Обучился в университете и считаешь: сразу привалила тебе ума палата. Ан нет, ум хорошо, а два-то лучше.

И тут Лещев прямо-таки ошеломил парня известием:

— Нужны тебе сведения об историческом броневике? Да распожалуйста! В полном виде можешь получить здесь, у нас на заводе!

* * *

Собрание ветеранов «Красного треугольника» происходило в библиотеке-читальне завода. Приглашенные работницы и рабочие сидели чинно, с достоинством, как приличествует пожилым людям, тем более при такой повестке дня, как подготовка к десятилетию своего родного государства.

Здесь же, среди ветеранов, и Егор Фомич. Сияет как красное солнышко. Еще бы — устроил дело Сереги!

Собрание вел товарищ Семибратов, секретарь парторганизации завода. Он был здесь новым человеком, но своей простотой и отзывчивостью уже сумел снискать уважение рабочих.

Что же касается заводской комсомолии, то парни и девушки, как услыхал Сергей, поголовно влюбились в него. «Политкаторжанин! — с гордостью осведомили ребята Домокурова. — В царских карателей стрелял в девятьсот седьмом. С тех пор Ермолаич в цепях маялся, закованный, до самой революции... К нему с каким хошь делом — не прошибешься!»

Егор Фомич представил Домокурова партийному секретарю, и Константин Ермолаич понял парня, успел даже посочувствовать ему и в готовую уже повестку дня собрания включил пункт: «Ленинский броневик».

Из сидевших в президиуме Семибратов, пожалуй, был самым невидным. Малорослый, с испорченным оспой лицом. Бородка кустилась неровно между проплешинами. И сам плешивый. Но все это не мешало Домокурову глядеть на Ермолаича глазами влюбленных в него комсомольцев.

Собрание одобрило доложенный парткомом план подготовки завода к юбилею. Потом пошли разговоры о разных заводских делах. Да и не только о заводских.

Кто-то из рабочих спросил секретаря:

— А как у нас отношения с американцем? Неужели и к десятилетию Советского государства не признает нас де-юре?

— Недалеко видит! — ввернул другой. — Недальновидный!

В зале рассмеялись игре слов. Семибратов, тоже смеясь, с удовольствием повторил каламбур: «Метко сказано!» И тут же в нескольких словах напомнил о миролюбивой, но полной достоинства политике Советского Союза.

Секретаря спросили, как дела на самом заводе.

— А неплохи дела, — сказал, потирая руки, Ермолаич. — Галоши с маркой нашего завода — красный треугольничек на подошве — перешагнули государственную границу и бойко раскупаются в странах Востока.

Женщины в зале оживились:

— А мы для тех мест и кроим особенно: на магометанский фасон — с клапаном!

Вопрос за вопросом... Но вот Домокуров услышал свою фамилию.

— Присутствующий здесь сотрудник Музея Революции поручил мне сказать вам, товарищи...

Сергей поднялся без особой радости. Понял — не избежать насмешек, упреков: «Для чего же, мол, вы, Музей Революции, существуете, если даже о ленинском броневике в неведении?.. Посовестились бы так работать!»

Старики огорчились:

— А мы-то от завода письмо в редакцию подавали. По цехам и отделам списки уже составляют на экскурсии... Отменить? Э-эх...

Семибратов поспешил на выручку Домокурову. Сказал, что музей правильно поступает, обращаясь за помощью к рабочим.

— Только бы найти броневик! — воскликнул он. — Вот был бы подарок трудящихся своей стране-имениннице!

Мысль понравилась, в зале зааплодировали.

И кажется, жарче всех бил в ладоши Домокуров.

Семибратов предложил учредить на заводе совет поисков исторического броневика.

— Нет возражений? Запишем. В таком случае, нечего и откладывать. — Он спустился с возвышения в зал. — Давайте-ка сдвинем стулья в кружок.

— Посиделки, значит? — засмеялись женщины, бойко рассаживаясь в первых рядах. — Мы и песни можем сыграть!

* * *

Начал Семибратов с того, что призвал ветеранов сосредоточиться, мысленно перенестись в семнадцатый год, на площадь, в свою построившуюся для торжественной встречи Владимира Ильича рабочую колонну.

Мягкими, размеренными движениями он некоторое время поглаживал свою неказистую бородку, и в этом жесте был призыв к неспешному, углубленному раздумью.

Затем вскинулся. Сказал энергично:

— А теперь расскажите, как выглядел броневик, с которого Владимир Ильич держал речь.

Ветераны хором, звонкоголосо ответили, что, мол, самое это простое дело — описать броневик.

Но тут же пошли переглядки: никто не решался начать это описание.

Наконец разговорились. Но что это: вопрос ясный, почему же такая разноголосица?

Сергей беспомощно опустил блокнот. Глянул на Семибратова — и у того на лице недоумение.

Уже пятый высказывался или шестой по счету.

Каждый начинал решительно, задористо. Запинка происходила потом...

— Как сейчас, вижу броневик! Владимир Ильич не сразу повел речь, сперва поклонился рабочему классу — вот какой уважительный. А народу привалило — страсть, ни пройти ни проехать через площадь... А что касаемо броневика, много ли тут скажешь? Знатный прикатили броневичок — ведь для Ленина. Сила! Похоже, были на нем корабельные башни.

— Брось завираться-то! — вмешалась могучего сложения женщина. — Башни, да еще корабельные! Где Ты увидел? Какими глазами смотрел? — Она переплела руки на груди и от этого стала выглядеть еще внушительнее. — Сама была у Фильянского. И уж мне-то виднее было: с факелом пришла. — Она строго посмотрела по сторонам. — Ну да, с факелом! Будто уж и не помните, как мы, бабы, взяли на приступ заводской пожарный сарай? Дежурные в медных касках с перепугу кто куда, а мы — цап-царап и забрали факелы... Похвалите хоть нас за смелость, мужики, власть-то была еще хозяйская! С теми факелами, с огнями, и выступили на площадь. Красота была! Истинная красота!

Предыдущий оратор взъярился:

— Постой! Ишь развела: «Мы — бабы да мы — бабы!» Ты о броневике говори, как спрашивают. Не башни, по-твоему, да, не башни? А какого же он тогда устройства, броневик? Отвечай народу, что ты выглядела со своими факелами?

Мужчина, топая ногами, наступал на богатыршу.

А она только локтем повела, отстраняя крикуна, и сделала это с таким спокойствием, словно опасалась только одного: как бы мужичок сгоряча да не ушибся об нее.

Переждала, пока тот окончательно выбранился, и сказала:

— Без башен был броневичок. Вовсе гладенький, ну, к примеру, как твоя плешивая голова.

Многие рассмеялись.

— К Матрене лучше не подступайся! Она не только когда-тось пожарный сарай разоружила. Не забудь, сама-одна заграничные кипы ворочает да кидает на складе каучук-сырья. А на тебя, Кирюша, ей только дунуть — и нет тебя!

Лещев с первой же минуты возникшей разноголосицы потерял спокойствие.

Всверливался взглядом в каждого, кто начинал говорить, ожидая, что придут же наконец люди к толковому суждению о броневике! Он вскакивал и, глянув виновато на Сергея и на его не тронутый карандашом блокнот, умоляюще прижимал руки к груди.

— Товарищи, — гудел он, — ну поимейте же сочувствие... Ведь сурьезный же разговор, а мы и в самом деле, как в деревне на посиделках!

— Ладно, ты! — вскинулась на него богатырша. — Увещеватель! Сам-то что скажешь о броневике! Ну-кось?

Лещев покрякал-покрякал, в затылке поскреб. Сел и только уже после этого сказал осторожно:

— Кажись, из-под брони пулеметы выглядывали... Как считаешь, Матрена Поликарповна?

— А в этом уж сами разбирайтесь! — отрезала богатырша. — Пулеметы — дело не женское! — И, поджав губы, она отвернулась к соседке.

* * *

Сидели допоздна. Но так ничего и не прояснилось.

Вот уже и разошлись все, а Домокуров не находит в себе силы подняться с места. Сидеть бы вот так да сидеть, ни о чем не помышляя...

Семибратов, прохаживаясь по помещению библиотеки, гасил лишний свет.

Подсел к Домокурову.

— Что же это значит, товарищ из музея, в чем тут дело?.. Собрались почтенные люди. Каждый из них участвовал во встрече Ленина, был на площади, видел броневик. И в стремлении раскрыть истину людям нельзя отказать — вон какие тут разыгрывались баталии вокруг броневика!.. А в результате что? Ни одного достоверного сведения. Признаюсь, для меня это психологическая загадка... А твое мнение, товарищ Домокуров?

— А что я? — отозвался Сергей с горечью. — Знаю только, что в царской армии числилось сто двадцать броневиков. К семнадцатому году. Это по спискам ГАУ, которые мне удалось обнаружить. Числилось, а где они? Неизвестно.

Семибратов заинтересовался:

— А что такое ГАУ?

— Главное артиллерийское управление царской армии, — объяснил Сергей.

Семибратов вцепился в свою бородку. Сидел озадаченный.

— Сто двадцать... — бормотал он. — А нам из этой армады предстоит выделить один-единственный... Да, тут нужны приметы и приметы. Много примет, чтобы составить паспорт броневика. А хорошо составленный паспорт — это почти фотография... Словом, нужен паспорт, иначе бессмысленно и начинать поиски.

— Константин Ермолаич! — вырвалось тут у Домокурова. — А сами вы почему отмалчиваетесь? Назовите приметы, какие помните, вот и начнем составлять паспорт броневика!

Старый политкаторжанин вздохнул.

— Эх, дружок, рад бы!.. Да только оттуда, где я кандалил, до Питера чуть разве поближе, чем с того света... Не поспел я к возвращению Владимира Ильича.

* * *

В этот предвесенний, но еще зимний день — с мокрыми сосульками на солнцепеке и с морозцем в тени — несметная армия лыжников в ярких костюмах устремилась к Финляндскому вокзалу.

Ни спортивных еще магазинов в городе, ни фабрик, которые бы работали на спортсменов...

Но молодежь не унывала. Это даже интересно: из домашних обносков, которые не жалко дотрепать в лесу, скомбинировать костюм — да так, что заплаты говорили не о скудости гардероба, а о веселой фантазии советских девушек и ребят.

Домокуров как обычно примкнул к студенческой компании. Шумно и весело! А в это воскресенье ему выпало дежурство по лыжной вылазке, приехать пришлось спозаранку.

Отстояв длиннющую очередь к кассам, он купил на всех билеты и вышел маячить на площадь. Стоял, мерз, а перед ним Финляндский вокзал.

Мелькнула мысль: ведь здесь, на этом самом месте, в семнадцатом году был митинг. Встречали товарища Ленина. Ну-ка, кто ближе всех мог пробраться к броневику? Железнодорожники! Они же здесь хозяева, как у себя-то на вокзале!

* * *

С 3 апреля 1917 года, почти за десять лет, состав железнодорожников на Финляндском вокзале, конечно, изменился. Но старожилы нашлись.

Домокурову устроили свидание с товарищем Пресси.

Сергей застал железнодорожника за арифмометром, среди листов со статистическими таблицами.

Познакомились.

— Товарищ Пресси, когда Владимир Ильич говорил, вы откуда слушали? Не очень далеко были?

Тот улыбнулся.

— Это же вокзал. А я железнодорожник. Так что место у меня, считай, было литерное. Чтобы не соврать вам... — Он подумал немного, потом уверенно вытянул перед собой руку.

— Так близко?! — воскликнул Домокуров, замирая. — У самого броневика?

Пресси поправил:

— Ну, нельзя сказать — у самого. У самого броневика были матросы, а я сразу за ними. Метрах в двух...

«В двух метрах! — торжествовал Сергей. — Да тут можно было каждую гайку на броне разглядеть!»

Домокуров раскрыл блокнот.

Однако Пресси начал издалека. Должно быть, встреча с молодым человеком, в котором он увидел заинтересованного слушателя, расположила его к воспоминаниям.

— Итак, молодой человек, знаете ли вы, что такое «кастрюлька»?

И перед Сергеем раскрылась жизнь железнодорожного рабочего из сезонников.

Эстонец. С малолетства батрачил на немецких баронов. Эстония в те царские времена даже и называлась на немецкий лад: Эстляндия.

Батрак пахал, сеял, косил, поспевал и в свинарник, и в птичник, и на конюшню, и в оранжерею-розарий, однако досыта не едал. Даже скудным батрацким хлебом не могла оделить Эстония эстонца. Покинул батрак отчий дом, пристал к толпам полуголодных людей, что тянулись отовсюду к Петербургу, надеясь прокормиться в блистательной царской столице.

Но и в Петербурге хлеб для батрака оказался не слаще.

Вот тут и началась погоня за «кастрюлькой».

Открылся дачный сезон, и Пресси повезло — устроился грузчиком на Финляндский вокзал. Только и успевал подставлять спину под сундуки, ящики и пианино выезжавших на дачу столичных господ. И так весь день, дотемна. Зато когда распрямишься, можно не спеша и с достоинством войти в трактир, сесть и небрежно кинуть на стол монету.

Появилась привычка каждый день есть досыта. Сам перед собой загордился. Ночлежкой стал брезговать, снял угол у чистоплотной вдовы. Но кончился дачный сезон — и финны ему: «Убирайся, больше не нужен!»

А впереди зима. Огромный, незнакомый город сразу показался страшным. Услышал, что иной голодный, бесприютный человек и до весны не доживает, помирает на улице...

И возмечтал Пресси о «кастрюльке».

Загляденье, какой осанистый финский железнодорожник! Особую значительность придает фигуре форменная фуражка: высокая тулья с кантом, длинный лакированный козырек... »Кастрюлькой» прозвали эту фуражку. Она и в самом деле похожа на предмет кухонного инвентаря. Но смысл понятия глубже: «кастрюлька» — символ недосягаемого для сезонника житейского благополучия железнодорожника штатной службы. Впрочем, путь к благополучию никому не заказан: научись говорить по-фински и изучи железнодорожное дело.

Апрель 1917-го застал Пресси на Финляндском вокзале все тем же поденщиком, «кастрюлька» осталась в мечтах... И вот 3 апреля с поезда сошел Ленин...

— Товарищ Пресси! — Домокуров решил наконец направить разговор непосредственно к цели. — Расскажите, пожалуйста, о броневике. Каков он с виду, башни там или что... Нам каждая гаечка важна!

— Гаечка?.. — Старик заморгал и потер озадаченно лоб. — Гаечка, говорите? Гм... — С усмешкой он откинулся на спинку стула. — Эх, товарищ вы мой... — В словах сочувствие. — Сразу видать, не были вы на площади... При чем тут гайка? Ну при чем? На Ленина каждый смотрел. Слова его ловил... А слова жгучие, дух забирало от его слов! Посудите: вдруг из речи Владимира Ильича открывается мне, что вовсе я не какая-то там черная кость, враки это! А есть я, Густав Пресси, — пролетарий. Даже государством могу управлять!

Оживилось, помолодело у человека лицо, Пресси кивнул на блокнот в руках Домокурова:

— Это можно и записать. Про со-циа-ли-стическую революцию речь была! А тебе — гаечки... Да посуди же сам — Ленин говорил... Ленин! И стоял он, как известно, на броневике. А что там за устройство у броневика, ну какое это имело значение? Чудак ты, товарищ. Да любого спроси, кто в тот вечер был на площади: «Куда глядел? Под ноги Ильичу?» Осмеют же!

Домокуров медленно закрыл блокнот. Поблагодарил железнодорожника, вышел на улицу.

Захотелось постоять, чтобы опомниться...

«Все ясно! — подумал Сергей. — Вот она, товарищ Семибратов, психологическая разгадка: в тот памятный вечер никто со вниманием не взглянул на броневик. Владимира Ильича слушал рабочий класс!»

Но как же поиски?

«А никак, — с горечью заключил он. — Ни одной приметы в руках. Никто ничего не запомнил... Какие уж тут поиски броневика!»

* * *

Сергей Иванович Домокуров несколько огрузневшей походкой (годы брали свое!) шел по Суворовскому проспекту. Он направлялся в Смольный. Аллея разросшихся деревьев, которых в 1917 году не было.

Колоннада, крыльцо. По широким его ступеням в семнадцатом году поздним октябрьским вечером быстро, деловито прошагал внутрь Владимир Ильич Ленин. Перед крыльцом, охраняя штаб социалистической революции, стоял тогда броневик...

«Где же он теперь, неуловимый? — с огорчением подумал Сергей Иванович. — Миновало десятилетие Советского государства, приближается двадцатилетие, сколько же можно искать?.. Ясно, что в Смольном забеспокоились».

Домокуров был рад вызову. В самом деле, пора о броневике поговорить под флагом Смольного!

* * *

Утро Сергей Иванович провел в Мраморном дворце. Дворец, памятник архитектуры XVIII века, обживался заново. Он еще не был открыт для посетителей, но над входом уже горели новенькие бронзовые буквы: «Музей В. И, Ленина. Ленинградский филиал».

Обком партии подобрал для работы в музее группу научной молодежи во главе с солидным ученым, исследователем ленинского наследства. Крепкий, дружный образовался коллектив. Но и работу поднимали немалую. Это ведь музей особенный, каких раньше не бывало.

Надо было построить экспозицию — настолько выразительную, доходчивую, чтобы посетители, даже самые неподготовленные из них, пройдя потоком анфиладу залов, уносили бы живой образ Ленина в свою жизнь, в повседневную работу, в раздумья о будущем.

Домокуров уже несколько лет учительствовал, но был счастлив, попав в этот коллектив энтузиастов. Кто-то, видать, запомнил его по Музею Революции в Зимнем дворце, хотя и музея-то этого уже давно не существует. Оказалось, что и его скромный опыт полезен молодежи, которая, переступая порог Мраморного дворца, и вовсе не имела понятия о музейной работе.

Вспомнил Домокуров о бесплодных своих поисках броневика и вновь загорелся надеждой: «Рождается Музей Ленина, а это ли не первостепенная его задача — разыскать броневик!»

Но пока что под мраморными сводами дворца царила горячка завершающихся работ. В залах появились макетчики, столяры, обойщики, слесари, отопители, стекольщики. Всюду пилили, строгали, стучали...

Открыть музей предстояло к 7 ноября 1937 года — в ознаменование 20-летия Октябрьской революции.

— Дайте срок, Сергей Иванович, дайте срок... Смилуйтесь! — подшучивал директор над нетерпением Домокурова. — Вот откроем музей, впустим народ — и сразу за поиски броневика!

* * *

Сергей Иванович шел в Смольный не с пустыми руками. В портфеле у него тетрадка в твердых корочках, где на титульном листе красовалась надпись: «Паспорт бронеавтомобиля». Когда он завел эту тетрадку? Давно, уже чернила поблекли от времени, были черными, стали желтыми...

Но за годы поисков броневика не все кончалось неудачами. Были и открытия, находки. Только паспорт броневика из них не составлялся.

* * *

Вот одна из примет броневика, попавшая в тетрадку.

Ехал Домокуров в трамвае по Выборгской, мимо Финляндского вокзала. Здесь, огибая памятник, вагон притормаживает на крутом повороте. Монумент огромен, из окна вагона не охватишь взглядом.

Но вдруг — что такое? Новая деталь? Будто скворечня распахнулась на памятнике...

Домокуров спрыгнул на остановке, возвратился.

Э, да за скворечню он принял пулеметную амбразуру. В бронзе условно она выполнена в виде пары щитков.

«Странно, однако... — подивился Домокуров. — Как же я прежде не замечал этой детали?» Но вспомнился «Красный треугольник», ветераны, которые бесплодно тужились описать броневик, вспомнился Пресси, и все объяснилось: если перед глазами Ильич, то даже бронзовому его изваянию, оказывается, не смотрят под ноги!

«А почему, собственно, щитки? — Домокуров остановился на этой мысли. — Почему не что-нибудь другое? Разве мало у броневика деталей?»

В самом деле, броневики и нынче знакомы каждому ленинградцу. Дважды в году их выводят на Дворцовую площадь, а после парада, возвращаясь в свои гарнизоны, броневики тянутся по улицам города. Тут и неспециалист заметит, что пулеметные башни у броневиков устроены по-разному: встречаются со щитками, а бывают и без щитков... Выходит, с военной точки зрения ограждение амбразур не обязательно?

А на памятнике щитки... Почему? Так захотел скульптор?

* * *

Район Мариинского театра, улица Писарева. Приехав по адресу, Домокуров очутился перед кирпичным зданием с огромными деревянными воротами. Жилище циклопов!

Ворота медленно и тяжко, качаясь полотнами, со скрипом открылись.

А вот и циклопы: оказывается, это театральные декорации. Уложенные на длинные ломовые дроги, декорации напоминали гигантских радужных стрекоз с перебитыми крыльями. В упряжке, красиво выгибая шею, зацокали по мостовой дородные битюги.

Домокуров, проводив взглядом процессию, поднялся на верхний этаж и с недоверием переступил порог... Куда он попал? Над головой стеклянный свод оранжереи.

Но здесь не выращивают цветов. Здесь рисуют декорации. Полотнища расстелены на полу, словно нарезанные в поле гектары.

Живописцы шагают, как артель косарей. Все разом: взмах — оттяжка... только не с косами они, а с малярными кистями на длинных палках. Кисти макают в ведра.

Впрочем, эти только кладут грунт. Пишут декорации другие: те передвигаются по полотнищам с табуретками, чтобы сесть, ведерки у них поменьше, кисти поделикатнее.

В вышине, под стеклянным сводом, — узкий мосток. Оттуда видна каждая декорация целиком, и художники внимательно прислушиваются к голосу сверху, который временами гремит через рупор.

Человек под куполом... Сказали, что это Евсеев, автор памятника. Сергей обрадовался удаче.

Но вот скульптор внизу. Свободная до колен блуза без пояса, обычная у художников. Пятнистая от краски. И лицо запачкано, даже в волосах что-то цветное.

Увидев посетителя, Евсеев на ходу причесывается, подкручивает усы.

Вопросительный взгляд и церемонный по-старинному полупоклон:

— Чем могу служить?

Домокуров двинулся через эти церемонии напролом:

— Держу пари, товарищ Евсеев, что третьего апреля семнадцатого года вы были у Финляндского вокзала и видели броневик, с которого говорил Ленин!

Евсеев выдерживает взгляд, усмехается:

— А вот и не угадали... Не был я у вокзала при встрече Владимира Ильича.

Домокуров не уступает:

— А щитки на памятнике? Разве это не с натуры? Ну, не на площади, так, очевидно, позже видели броневик... Сергей Александрович, ну припомните, это так важно!

— Сожалею, но... — И скульптор разводит руками. Вид у него почти виноватый. — Я никогда не видел броневика.

— Так-с... — бормочет Домокуров. Опять неудача. Он раздосадован и говорит колко: — Значит, щитки — это выдумка. Здорово это у вас, скульпторов, получается! Где бы соблюсти историческую достоверность, вы...

Тут Сергей Александрович — сама деликатность — взрывается:

— Простите, да как вы могли подумать такое! Заподозрить меня в отсебятине! Щитки сделаны по чертежу, — говорит он с достоинством, — и я покажу вам этот чертеж.

Евсеев пригласил молодого человека следовать за ним.

Домокуров было замялся: на полу декорации с нарисованными облаками. Ведь наследишь.

— Идемте, идемте! — И Сергей Александрович смело ступил на облака. — Это задник из «Руслана и Людмилы». Устарел, пускаем в переработку. Напишем здесь скалы для «Демона».

По скалам, тем более будущим, Сергей зашагал уже без опаски. Еще немного — и они за дощатой перегородкой.

— Моя мастерская, — веско объявил Евсеев. — Здесь я только скульптор.

И, как бы в подтверждение этой очевидности, защелкнул дверь на замок.

— Прошу садиться. — Он любезно кивнул на старинное кресло.

Но роскошное наследие прошлого проявляло склонность валиться набок и даже опрокидываться...

Домокуров предпочел постоять.

— Сейчас покажу вам чертеж... — Сергей Александрович в раздумье обхватил пальцами подбородок. От, этого холеные усы его несколько приподнялись и приобрели сходство со стрелкой компаса. — Гм, гм, где же он у меня?

В углу буфет. Сквозь мутные, непромытые стекла виднелась посуда: черепки и банки с красками, лаками, какими-то наполовину усохшими жидкостями.

— Видимо, он здесь! — И Сергей Александрович решительно шагнул к буфету. Распахнул нижние филенчатые дверцы, но тут же, спохватившись, выставил вперед колено, потому что наружу комом поползло измазанное в красках тряпье.

Сергей Александрович захлопнул дверцу и некоторое время конфузливо отряхивался от пыли. Буфет был в углу налево, теперь он шагнул в угол направо, к этажерке. Тут громоздились в изобилии какие-то гроссбухи, клочьями висели на них обветшалые кожаные корешки. Это были отслужившие свое и выбракованные партитуры опер.

— Из Мариинского театра, — проворчал скульптор. — Валят мне всякий хлам...

Он расшевелил бумажные залежи, и с этажерки начали соскальзывать на пол легкие рулончики. Каждый из них мог быть чертежом.

Нет, не то, все не то!

А в дверь стучались. Все настойчивее. Евсеева требовали в декорационный зал.

Пришлось прервать поиски.

Сергей Александрович извинился, сложив крестом руки на груди: мол, я не властен над собой — и резво поспешил к двери.

— Я только на минуту. В чем-то запутались живописцы...

* * *

Домокуров прождал полчаса. Попробовал дверь — заперта.

— Нет, не пущу... Нет, нет! — запротестовал скульптор, удерживая Домокурова. — Куда вы? Чертеж отыщется обязательно!

Но у Домокурова уже отпал интерес к чертежу: что в нем, в листе бумаги? Факт установлен, исторический броневик был с пулеметными щитками, и эту примету можно со слов скульптора записать в паспорт. Первая примета!

— Спасибо вам, Сергей Александрович!

— Вы о чертеже? — не понял тот и добавил рассеянно: — Отыщется, отыщется, некуда ему деться... Чертеж — это мелочь. Я вам покажу кое-что позначительнее...

И он бережно выставил на стол скульптуру под чехлом — маленькую, размером она не превышала настольную лампу. Снял чехольчик и отступил на шаг: глядите, мол.

Домокуров всмотрелся:

— Ленин!

Глиняная, серо-зеленого цвета статуэтка, необожженная и кое-где уже скрошившаяся. Но как выразителен образ Владимира Ильича!

Оба теперь сидели на одном стуле, плечом к плечу. Скульптор задумчиво поворачивал статуэтку то одной стороной, то другой.

И скупо, как бы через силу, время от времени произносил два-три слова.

Он, Евсеев, ночью потянулся к глине... Это была самая глухая, траурная ночь над Советской страной. Люди плакали. Сил не было заснуть.

«Как же мы проснемся наутро без Ленина?» Эта мысль не умещалась ни у кого в голове...

— А я лепил... — прошептал Евсеев. — Это было мое надгробное слово Ильичу.

Скульптор поднялся.

— А теперь взгляните на этюд отсюда. Вот в этом ракурсе.

Домокуров, встав со стула, посмотрел из-под руки скульптора, и в статуэтке внезапно открылись ему новые черты.

— Сергей Александрович, а ведь статуэтка мне знакома. Где я мог ее видеть?

Евсеев улыбнулся:

— Не скажу. Догадайтесь!

И Домокуров догадался.

Маленькая вещица имела хотя и неполное, но несомненное сходство с монументальной фигурой на площади у Финляндского вокзала.

— А вот здесь... — и Евсеев широким жестом пригласил Домокурова осмотреться, — я лепил фигуру для памятника в полном масштабе — двух сажен высотой.

Домокуров был озадачен. Помещение просторное, но даже до потолка не будет двух саженей.

— Как же вы, Сергей Александрович, здесь поместились с работой?

Евсеев браво вскинул голову. Потом опустил руки в обширные карманы блузы и показал головой вниз:

— Очень просто, через проруб! Два этажа соединили в один.

Домокуров с интересом выслушал подробности.

На полу нижнего этажа была установлена массивная металлическая площадка. На роликах. Скульптор мог поворачивать ее как ему удобно для работы. А чтобы многопудовая масса глины, нарастая, не обвалилась, лепка происходила на кованом каркасе. И по мере того как дело двигалось, скульптуру обносили со всех сторон деревянными лесами, точно такими как при постройке зданий.

Внизу рабочие разминали сухую глину, замачивали ее в бадье, при помощи лебедки подавали на леса.

Это специальная глина. Добывается у Пулковских высот близ Ленинграда. Свободная от примесей, очень пластична, то есть вязка, послушна в руках, а при высыхании не растрескивается. Пулковская глина известна каждому скульптору.

А вот и другие принадлежности работы...

— Окоренок, — сказал Евсеев.

Сергей Иванович увидел половину распиленного поперек бочонка. Это как бы чаша с водой. Во время работы скульптор окунает в чашу руки.

Есть и молоток, деревянный, с широким торцом, для утрамбовки накладываемой на каркас глины.

Наконец, стеки. Это легкие звонкие палочки. Скульптору они нужны для выработки деталей лица, рук, костюма.

* * *

Однако самое интересное в рассказе Евсеева было впереди.

Образ Ленина... Гений пролетарской революции... Как же воплотить его? Никаких образцов. Во всем мире нет монументального памятника, воздвигнутого революционеру. Значит, изобретай, надейся только на удачу.

Щуко и Гельфрейх разрабатывали архитектурную часть памятника. Но даже эти видные зодчие не отважились спроектировать фигуру Ленина по своему усмотрению. Они настежь распахнули двери мастерской, призвали на помощь людей, знавших Ильича лично, — его соратников по революционной борьбе, учеников.

Побывал в мастерской Михаил Иванович Калинин, приезжала Надежда Константиновна Крупская. Оба рассказывали о Ленине.

А старые питерцы по вечерам набивались к порогу скульптора толпами.

Путиловский слесарь, клепальщик с судостроительного, и ткач, и булочник, и железнодорожный машинист — множество рабочих приобщилось в эти дни к искусству ваяния.

Вначале только уважительно глядели, как под пальцами скульптора словно бы оживает глина, а потом порадовали его и толковыми советами.

— Кстати... — и Сергей Александрович притронулся к плечу Домокурова, как бы требуя особенного внимания к дальнейшему. — Вот бывает так: лепишь, лепишь, а для полноты образа, чувствуешь, чего-то недостает. Начинаешь искать это «нечто» — ощупью, наугад. Рождается одна деталь, другая, третья... но чувствуешь — не то, все не то. Ужасно это мучительное ощущение — бесплодность, хоть бросай работу. Когда лепил Ленина, — продолжал скульптор, — не получалась правая рука. Ну никак. Жест вялый, невыразительный... А ведь Ильич на площади был счастлив встречей с дорогим его сердцу питерским пролетариатом. А речь его — это же призыв к историческому перевороту в судьбах человечества!

Евсеев, разволновавшись от воспоминаний, пошел вышагивать по комнате. Внезапно остановился:

— Дайте вашу руку.

Сергей Иванович протянул правую, стараясь воспроизвести положение руки на памятнике.

— Так, — сказал Евсеев, — похоже. Но главное не уловили. Сложите пальцы дощечкой, а большой оттопырьте. — И он, схватив ладонь Домокурова, резко скосил ее вниз. — Вот этот энергичный ленинский жест! Я уловил его здесь, у одного из рабочих, который заговорил со мной, — о чем, уже не помню. И меня как осенило.

Появился Щуко. Владимир Алексеевич несколько раз заставлял рабочего воспроизводить этот жест — такой скупой и вместе с тем удивительно полновесный.

«Великолепно, великолепно, — шумно радовался академик, — наконец-то решение найдено. Именно так надо поставить руку и никак иначе!»

Не менее счастлив был и сам рабочий. Он много раз слышал Ленина на митингах и незаметно для себя перенял жесты Ильича, которые, врезавшись в память, стали его собственными жестами.

* * *

У выхода из мастерской стоял объемистый деревянный ларь. В нем — сухая глина.

Домокуров придержал шаг и вопросительно взглянул на Евсеева.

— Да, это та самая, — кивнул скульптор. — Рассыпана после того, как была отлита гипсовая форма... Правда, не вся — ларь с тех пор не раз пополнялся... — Он пошарил в ларе. — Вот вам комочек на память! А о чертеже не беспокойтесь, — напомнил Евсеев. — Вот выберу время...

— Сергей Александрович, а от кого вы получили чертеж?

— О, это я отлично помню! — оживился скульптор. — Это было так. Владимир Алексеевич Щуко забежал и, даже не садясь (он всегда такой стремительный), облокотился о край стола и нарисовал на листке бумаги круглую башню, а сбоку как бы два крылышка. Сказал: «Интересная деталь, сделайте».

— А где он сам узнал про крылышки?

Лицо добрейшего Сергея Александровича стало строгим. Он даже выдержал паузу — для внушительности:

— Помилуйте, спеша, заехал академик... Главный руководитель по сооружению памятника... С моей стороны было бы бестактностью задавать не относящиеся к делу вопросы. Я лепщик — и не более того.

Впрочем, Евсеев не умолчал, что он и Щуко — старинные друзья.

«А вот это кстати, что друзья», — подумал Сергей и попросил познакомить его с академиком. Как сотрудника музея.

— Отчего же, можно... — Евсеев подкрутил усы. — Только как это сделать? Владимир Алексеевич в Москве. Строит библиотеку имени Ленина. Возле Румянцевского музея, где Владимир Ильич брал книги...

Домокуров не стал откладывать дела. Взял у Евсеева рекомендательное письмо и вместе со своим отправил в Москву.

В приподнятом настроении Сергей вернулся от скульптора домой. Снял с полки тетрадку в твердом переплете, сел к столу и, старательно вырисовывая буквы, записал в тетрадь на отдельной страничке примету броневика:

Вскоре пришел ответ из Москвы. Академик Щуко новых сведений не прибавил, но в письме была названа фамилия: Фатеев Лев Галактионович. Щуко рекомендовал Домокурову обратиться к этому человеку.

* * *

Совещание в Смольном, на которое был приглашен Домокуров, как выяснилось, состоится на третьем этаже, в Лепном зале.

Смольный!

Домокурову уже случалось здесь бывать. Но всякий раз, вступая под его старинные своды, он в волнении испытывал потребность хоть несколько мгновений побыть наедине со своими мыслями, чувствами. Вот и сейчас, рассчитав время, он задержался на втором этаже и медленно пошел по коридору.

Коридоры в Смольном как бы прорезаны в толще здания, лишены дневного света и на всю свою огромную длину освещены электричеством. Впрочем, во втором и в третьем этажах каждый коридор заканчивается окном, выходящим на улицу.

Но это, конечно, не источник света; лишь в ранний утренний час или в час заката в коридоры заглядывают лучи солнца, и тогда навощенный паркет сияет золотистой дорожкой.

Дойдя до конца коридора, Сергей Иванович в задумчивости постоял перед величественной дверью, за ней — Белоколонный зал, выдержанное в строгих архитектурных формах творение Кваренги.

Здесь была провозглашена Лениным Советская власть.

Потом Домокуров прошагал в другой конец коридора. Вот дверь, он бывал и здесь. За дверью небольшое помещение, из которого попадаешь в комнатку, где в октябрьские дни Владимир Ильич приютился с Надеждой Константиновной.

Домокуров живо представил себе перегородку-ширму, за нею аккуратно застланные солдатские постели. А в передней части комнаты — диван и столик с громоздким телефонным аппаратом шведской фирмы «Эриксон». За этим столиком Владимир Ильич ухитрялся работать.

Однако пора и на заседание. В Смольном придерживаются пунктуальности, какую завел Ленин. Домокуров поднялся на третий этаж. Перед входом в Лепной зал толпился народ.

— Серега! — услышал он. — Здоров!

Перед Домокуровым — дядя Егор. Одет празднично, на могучих крутых его плечах вот-вот лопнет пиджак. Уголки белого пикейного воротничка вздыбились. Лицо натужное, красное.

— Э, да тебе нужна «скорая помощь», — усмехнулся Домокуров. Протянул руки, ослабил узел на галстуке, поправил воротничок и только после этого спросил, по какой надобности Егор в Смольном.

— Затребовали! От «Красного треугольника» делегацией пришли. — И добавил озабоченно: — Не иначе как отчет спросят о броневике. А что мы можем? Совет избрали, помнишь, еще когда? С тех пор и советуемся, как тот броневик искать. Состарились уже, а все советуемся...

Домокуров был рад встрече. Но под взглядом человека, столь щедрого к нему душой, почувствовал себя неловко. Так и не навестил Егора Фомича... Конечно, занят, конечно, трудно выкроить время — ведь не ближний свет: из центра добираться до Нарвской заставы, но...

И тут он обнаружил, что перед ним в самом деле — старик. Богатырь сдал — плечи обвисли, в рыжих волосах седина, будто пепел в догорающем костре...

— Дядя Егор, — сказал как мог сурово, — неужели вы до сих пор у своих котлов на вулканизации? Выворачиваете вручную эти тридцатипудовые сковороды?.. С грузошинами? Вам бы здоровье поберечь!

— Эка, хватил, сковороды! — Лещев засмеялся. Ему было приятно внимание ученого молодого человека. — Там, — продолжал он, — уж машины впряжены. Молодежь толковая пришла: около машин-то ведь с понятием надо, в технике разбираться, в электричестве! Ну а мне полегче работенка нашлась... А ты-то, Серега, сам-то как?..

Дверь в зал неслышно открылась.

— Дядя Егор, до перерыва!.. — едва успел выговорить зажатый толпой Сергей.

* * *

Совещание открыл... Э, да это же Семибратов!

В ответственном обкомовском работнике Домокуров узнал бывшего партийного секретаря на «Красном треугольнике». Все та же клочковатая с проплешинами бородка, и не обрюзг, не раздобрел ничуть за десяток лет, — видно, умеет, как говорится, себя соблюдать, молодец...

Разглядывает Домокуров старого знакомого, а у самого беспокойная мысль: «Семибратов... Как-то поведет он дело?» Чугуновское неверие в существование исторической машины, к сожалению, весьма распространено — в этом он, Домокуров, не раз убеждался за минувшие годы. Невольно и сейчас насторожился.

А Семибратов между тем говорил о том, что в связи с приближающимся двадцатилетием октябрьского штурма и Советского государства каждый из наших людей еще пристальнее вглядывается в пройденный путь, проверяет, как выполняются заветы Ленина.

— Вот я вижу в зале художников, — продолжал Семибратов. — Некоторые из них даже запасливо прихватили альбомы для эскизов. Здесь ученые-историки и исследователи ленинского наследства. Артисты, писатели, старые большевики и наряду с ними рабочая комсомольская молодежь с заводов, наши неутомимые партийные пропагандисты... Что же мы можем предъявить к юбилею, товарищи? Полагаю, что все мы порадуемся тому, что в дни юбилейных торжеств в Москве откроется Музей Владимира Ильича Ленина, а в Ленинграде — полноправный его филиал...

Семибратов переждал шум аплодисментов. Потом наклонился к сидевшему в президиуме Николаю Александровичу Емельянову, сестрорецкому рабочему, оберегавшему жизнь Ленина в июле 1917 года, взял у того листок бумаги и, заглядывая в него, стал называть вещи, которыми пользовался Владимир Ильич в Разливе. Лодка с веслами, чайник для костра, топорик... Зал откликался аплодисментами.

Но вот наконец Семибратов заговорил о броневике, и с первых же слов его у Сергея Ивановича отлегло от сердца.

— Подготавливая совещание, — сказал Константин Ермолаевич, — мы, естественно, стремились пригласить всех, кто помог бы разрешить вопрос о броневике. Однако некоторые пригласительные билеты нам не удалось вручить. Возвратила почта, не помог и адресный стол...

В зале заинтересовались:

— А кто они такие?

— Сейчас скажу. По сведениям, которыми мы располагаем, эти товарищи в исторический день третьего апреля тысяча девятьсот семнадцатого года находились в броневике или возле него в тот момент, когда Ленин говорил речь. Они были солдатами бронедивизиона и уж, конечно, как специалисты, досконально знали машину. Молодые большевики, эти товарищи по зову ЦК, рискуя навлечь на себя тяжелую военную кару со стороны Временного правительства, вывели броневик для встречи Ленина... Представляете, как эти люди были бы желанны сегодня на нашем совещании!.. Впрочем, один из этих нужных товарищей здесь.

И председательствующий вопросительно посмотрел в сторону. Там, за ступенькой, ведущей в президиум, у стены суетился человек в темных очках. Он развешивал на стойках обширные листы бумаги. Это были куски из плана Ленинграда, сильно увеличенные и ярко раскрашенные.

По неуверенным, стесненным движениям и по тому, как человек старательно примеривался указкой к каждому плакату, Домокуров понял, что перед ним если не слепой, то уж во всяком случае едва зрячий. И подумал с сочувствием: «Ну зачем такого инвалида беспокоить? Можно было и к нему поехать».

Семибратов спросил человека в очках: готов ли он?

— Сейчас, сейчас, — ответил тот, нервно взмахнув указкой, как бы защищаясь.

— А вы не торопитесь, Федор Антонович, — сказал Семибратов успокаивающе, — заканчивайте свои приготовления. — И объявил, что первое слово предоставляется профессору Фатееву.

«Льву Галактионовичу», — мысленно подсказал Домокуров.

— ...Льву Галактионовичу! — добавил во всеуслышание председательствующий и сел.

Из-за стола президиума, опершись на него обеими руками, с усилием поднялся старик. В крупной фигуре его было что-то горообразное. И, как белое облако на склоне горы, во всю грудь борода.

Лев Галактионович взошел на трибуну. Начал речь.

Это была предыстория ленинского броневика. Профессор говорил свободно, даже ораторски красиво, а материал прямо-таки заворожил слушателей своей колоритностью.

Домокуров улыбнулся, вспомнив, как смешно они встретились после письма, пришедшего Домокурову из Москвы от архитектора Щуко.

* * *

Васильевский остров. Одна из многочисленных линий — похожих одна на другую улиц.

Старинный подъезд с полустершимся железным скребком для ног возле ступени. Старомодно выглядели и женщины в квартире, которые вышли вдвоем на звонок. Одинаково одетые, одинаково причесанные, они, даже не дослушав посетителя, дружно ответили: «Нет дома!» — и захлопнули дверь.

Домокуров, запасшись терпением, пришел во второй раз, пришел в третий...

Медная дощечка с витиевато вырезанной фамилией профессора, твердым знаком и буквой ять уже наводила уныние своей знакомостью, когда Домокуров наконец заставил старушек выслушать себя. На шум вышел профессор.

— Тетушка Глаша! — Старик устрашающе выкатил глаза на одну из женщин. — Тетушка Праксея! — оборотился он к другой. — Что здесь происходит? Не могу я работать под ваше кудахтанье! А вам что угодно, молодой человек?

Записка от академика Щуко произвела нужное действие. Через две-три минуты Домокуров уже сидел в кресле, с любопытством осматриваясь в кабинете ученого.

Книги, книги, книги, за которыми и стен не видно; стойкий запах старинных кожаных переплетов; в овальных и прямоугольных рамках фотопортреты знаменитых людей с дарственными надписями.

Профессор еще раз прочитал записку; было видно, что весточка из Москвы доставила ему удовольствие. Затем отложил записку, расчистил перед собой стол, и лицо его сразу приняло деловое выражение.

Домокуров понял, что здесь лишним временем не располагают, поэтому начал без обиняков:

— А сами вы, Лев Галактионович, видели исторический броневик?

— Довелось... — Старик прошелся ладонью по бороде, от подбородка вниз, по пышному ее вееру. — Довелось, довелось... Только в те стародавние времена интересующий вас, молодой человек, броневик не был ни историческим, ни даже особо чем-нибудь примечательным. Я говорю о тысяча девятьсот пятнадцатом годе.

— О пятнадцатом? — Домокуров от неожиданности рассмеялся, подумал: «Этак можно и до сотворения мира допятиться!»

А профессор:

— Рассмешил вас? Конечно, пятнадцатый год — не семнадцатый. Даже эпохи разные. И вероятно, у вас в мыслях зародилось ироническое: «А способен ли, дескать, ты, старина Фатеев, доказать, что броневик тысяча девятьсот семнадцатого, с которого выступил Владимир Ильич Ленин, одна и та же машина?»

— Именно это я и подумал... — смущенно признался Домокуров. Но тут же к старику появилось доверие...

* * *

Фатеев потянулся к ящику с сигарами. Задумчиво обрезал одну из них настольной гильотиной, раскурил и начал так:

— Существовал, знаете ли, любопытный народец — прокатчики. Прошу не путать. Имеются в виду не рабочие прокатных станов на Урале или в Донбассе. Там народ заводской, степенный... Но были прокатчики и другого рода-племени. Знавал я их по своей служебной должности как инженер Санкт-Петербургской городской управы...

Фатеев припомнил времена — самое начало века, когда по улицам Петербурга наряду с конками побежали вновь изобретенные экипажи. Без лошадей — на бензиновом моторе.

Молодому инженеру городские власти вменили в обязанность наводить порядок в новом и небезопасном виде транспорта.

Своевольничали и досаждали ему так называемые машины на прокате. Это были автомобили самой неожиданной формы, яркой, рекламной раскраски. Стоянка их была у Гостиного двора на Невской линии.

Надрывали голоса зазывалы: «Эй, эй, господин, пожалуйте ко мне! «Жермен-штандарт» — лучший автомобиль в мире. Для видных господ!», «Мадам, покорнейше прошу «Дедион-бутон» — специальный дамский автомобиль, не дергает, не стреляет, самого нежного хода! Пожалуйте ваши покупочки, мадам. Садитесь», «Господа, молодые люди, кого с ветерком? И-эх, прокачу!»

Так заманивали шоферы прокатчики из почтеннейшей публики седоков. Работали они от хозяев, каждый гнался за выручкой, поэтому считались только с капризами пассажиров, но никак не с правилами уличной езды. Шальной, отчаянный был народ.

Прокатчики побаивались городского инженера. Мудреного его отчества не выговаривали, а просто: «Держись, ребята, колокольня идет!»

Прогонит инженер с Невского и пропала выручка: клиенты только на Невском.

— Хочу, чтобы вы взяли на заметку одного из прокатчиков, — сказал профессор. — Известен был под кличкой Вася-прокатчик. Виртуоз за рулем, любимец публики! Никто из шоферов на прокате не собирал такой выручки, как этот сорвиголова. Но не вылезал у меня из штрафов... Записали Вася-прокатчик? Отлично. Последуем дальше. — И Лев Галактионович продолжал: — Году в пятнадцатом, в разгар войны и не особенно удачных для России сражений с немцами, царское правительство закупило в Англии автомобили под броней. Это была боевая новинка. Поставки броневиков для русской армии выполняла по преимуществу фирма «Остин». Новинку осваивали в Петрограде. И уже отсюда, укомплектовав людьми, отправляли броневики на фронт.

Лихие ребята-прокатчики стали первыми шоферами броневиков. Много ли их в России было, шоферов? А бронемашины из-за границы идут и идут. Военные власти забеспокоились: кого сажать за руль? Решили открыть школу шоферов. Лев Галактионович был тогда уже крупным специалистом автомобильного дела. К нему обратились за советом.

Пришел Фатеев в Михайловский манеж. Здесь, где, бывало, развлекаясь, гарцевали на породистых конях всадники из высшего общества, по случаю войны расположилась автоброневая часть.

Поглядел профессор на то, как обучают новобранцев, и сказал генералу:

— Я бы выпускал шоферов вдвое больше.

— Помилуйте, где же я возьму столько инструкторов!

— Не тревожьтесь, управятся и эти.

И Фатеев попросил отрядить ему из солдат двух-трех слесарей.

— Гляжу... — Тут Лев Галактионович опять сделал отступление в рассказе. — Представляете идут ко мне солдаты, а впереди торопится, припадая на костыль, — кто бы вы думали? — Вася-прокатчик, и крест Георгия на груди, словом, герой! Из троих солдатиков лучше всех помог он мне слесарной работой... Загадочная все-таки вещь, я вам скажу, человеческий характер!

Однако что же придумал Фатеев? Он предложил поставить в броневике второй руль.

Так и сделали. Второй руль отнесли в заднюю часть машины. Два руля — два учебных места.

Солдаты-ученики садились затылками друг к другу. Одному гнать машину вперед, другому назад.

Конечно, не сразу, машина не тронулась бы с места, а по очереди, переключая управление то на передний руль, то на задний. А инструктор, вместо того чтобы ездить неотлучно рядом с одним учеником, теперь устраивался под броней между обоими, давая указания то одному, то другому...

Рассказывая о манеже, профессор что-то изображал на листочке ватмана, пользуясь то карандашом, то резинкой, то пером.

— Возьмите, Сергей Иванович. Пригодится!

Это оказался чертеж дополнительного рулевого устройства в броневике.

Домокуров полюбовался картинкой и попросил пририсовать к башне щитки.

— Щитки? — Старик озадаченно вскинул брови. — Какие еще такие щитки?

Домокуров напомнил:

— Щитки на башне. Ведь академик Щуко в письме ссылается на вас. Или забыли... Сами же подсказали ему эту деталь.

— Я?.. — Тут старик выкатил на Сергея глаза, как выкатывал на своих тетушек. — Я подсказал кому-то что-то для памятника?..

Он встал, взволнованный, и заходил по кабинету.

— Нет, это уже, извините, фантасмагория! Напоминаю вам, я автомобилист и в манеже не броневиком занимался — автомобилем! Ходовая часть машины, двигатель, рулевое управление — вот моя компетенция как инженера. А чисто военные устройства — увольте, они меня нимало не интересовали...

Расхаживая, он усердно дымил сигарой, закашлявшись, положил ее на край пепельницы и продолжал:

— Да, ставя дополнительный руль, я работал над броней. Но эта коробка только стесняла движения. Было тесно, неуютно, я набил себе шишек и синяков — вот и все, чем мне запомнился броневик в целом!

Лев Галактионович поглядел на шапочку пепла, образовавшуюся на погасшей сигаре, и, стараясь шапочку не уронить, опрокинул сигару в пепельницу.

— А напоследок, — сказал он, садясь в кресло, — еще раз о Васе-прокатчике.

С группой солдат он был на площади, где готовилась встреча Ленину. Вдруг на броневике, что выдвинулся к вокзалу, замечает белую цифру на борту: это была двойка.

Солдат подошел ближе, заглянул внутрь машины и с достоверностью убедился, что это тот самый броневик, в котором под руководством инженера вольной службы делали в манеже реконструкцию. Слесарь, как всякий рабочий, узнал, разумеется, дело собственных рук.

Взволнованный открытием, Прокатчик не ограничился тем, что увидел сам. Он подвел к броневику еще нескольких солдат, своих товарищей, чтобы и те удостоверились в необычном устройстве машины.

А через некоторое время на этот самый броневик взошел Владимир Ильич Ленин..

Наутро Прокатчик, радостный, пришел ко мне и все рассказал

— Лев Галактионович! — Домокуров бережно закрыл блокнот. — На прощанье только одно слово: как фамилия Прокатчика?

— Искренне досадую, — вздохнул профессор. — Если бы я помнил!

* * *

Так или иначе встреча на Васильевском, считал Домокуров, удалась. Долго в паспорте маячил один-единственный пункт: «Башня со щитками».

А тут привалило сразу три новых:

Примета № 2: под броней два руля (второй, дополнительный, перед задней стенкой).

Примета № 3: машина английская, фирмы «Остин».

Примета № 4: снаружи на борту цифра «2» (крупно белой краской).

Сейчас, на трибуне в Смольном, профессор Фатеев рассказал о броневике нечто новое:

— Дублированный руль, — говорил он, — приобрел не только учебное значение. Повадились ко мне офицеры и техники из действующей армии — «за чертежиком». Я, разумеется, заинтересовался, что за польза от дубля в сражениях. И тогда один из офицеров познакомил меня с тактикой боя броневиков.

Коротко говоря, машина, на которую, как правило, обрушивается артиллерийский огонь, вынуждена, уходя от опасности, маневрировать — взад-вперед, взад-вперед... А как дать задний ход? Не откроешь ведь дверцу, не высунешься, чтобы направить машину, — мигом подстрелят. И вслепую, наугад, пятиться не лучше: как раз завалишься в свежую воронку от снаряда... Так вот, дублированный руль, как обнаружили сами фронтовики, и спасает их от подобных неприятностей...

Теперь Домокуров огорчился. Оказывается, дублированные рули не на одной машине. Значит, это уже не решающая примета. Придется выявлять дополнительные, но сколько их потребуется, где и когда удастся собрать? Поиск осложняется...

* * *

Профессор возвратился с кафедры на свое место за столом и, отдуваясь, расправлял бороду.

Председательствующий громко объявил:

— Слово предоставляется заслуженному красногвардейцу, бывшему командиру бронеавтомотоциклетно-пулеметного отряда при Смольном — первой советской воинской части — товарищу Быкову Федору Антоновичу!

Зал выразил свои симпатии оратору горячими аплодисментами.

И тут, прокашлявшись, заговорил ветеран у своих плакатов.

— Это правильно доложено... — Послышался его глуховатый голос. — В общем и целом... Профессор. — Он стукнул об пол комлем указки, как бы понуждая себя говорить складнее. Преодолел волнение, речь наладилась.

В его отряде, как оказалось, среди прочих броневиков «Лейтенант Шмидт», «Рюрик» и других, числом девять, находился и ленинский броневик.

— «Двойка»? — подсказал Фатеев.

— «Двойку» мы аннулировали. В первую же зиму, в Смольном. Присвоить броневику революционное имя — вот как постановили в отряде. Принято единогласно. Сами бойцы и название придумали: «Враг капитала». Красиво этак легло пояском на башню. Суриком пустили: краска такая, на Семянниковском у судостроителей разжились; что ни буква — жаром пышет!

Команда броневика была из тройки лучших бойцов отряда. Нес он, в очередь с другими броневиками, караульную службу у Смольного. А народ в Смольный — рекой.

И каждому хотелось подойти к броневику, прикоснуться к броне и особенно к башне — той самой...

Караул оттеснял любопытных: «Посторонитесь, товарищи, броневик на боевом посту. В случае тревоги из-за вас и не развернуться!»

А командир Быков, чтобы разредить толпу у броневика, поднимался на каменное крыльцо перед входом в Смольный, рассказывал о революционной истории броневика и отвечал на вопросы слушателей...

— А теперь, — объявил бывший красногвардеец — и голос его поднялся до пафоса, — не под осенним дождем у крыльца, а выступаю я в Лепном зале Смольного, и не перед случайными слушателями, а перед большевистскими делегатами с заводов и перед учеными людьми... Спасибо товарищу Семибратову, что не забыли о моем существовании!

Переждав аплодисменты, Быков повел деловой разговор. Он подтвердил слова профессора Фатеева о том, что в машине было двойное управление.

— И щель была в задней броневой стенке, — добавил он. — Смотровая. Чтобы водить броневик, когда понадобится, задним ходом.

Фатеев встрепенулся. Громогласно пробасил:

— Мы дрелью щель эту высверлили. Да зубилом вырубали!

А Домокуров строчил в блокноте — такие удивительные новости... Едва успел записать примету, как уже просится в блокнот другая... Впервые было сказано, что броневик имел две башни с пулеметами.

Быков развернул плакат со схемой: прямоугольник, в него вписаны две окружности. Броневик в плане. Веерами показаны секторы огня. Увлекшись, Быков пустился нахваливать чисто военные, тактические особенности броневика.

Это на многолюдном собрании было уже лишнее. Семибратов деликатно направил его мысль в нужную сторону. Попросил Быкова рассказать, как и где он искал броневик.

Оказалось, красногвардеец шаг за шагом обошел пригородные пустыри и свалки, потом, расчертив план города на квадраты, принялся шагать по дворам, обследуя каждый глухой уголок, стараясь не упустить ни дровеника, ни сарая. Случалось, его останавливали дворники: «Ты что тут высматриваешь, почтенный?» Сперва он пытался объясниться, но упоминание о попытке разыскать историческую реликвию только усиливало подозрение среди дворников: «Вон чем прикрывается бродяжка, что-то больно грамотный!» — не раз его препровождали в милицию. Там спрашивали у него паспорт, он предъявлял. Истинным намерениям его в большинстве случаев верили, но советовали обзавестись документом: мол, предъявителю сего разрешается поиск в черте города исторического броневика.

«Предъявитель! — возмущался Быков. — Я, старый слуга партии, для них всего лишь предъявитель!» Документа ему, конечно, не выправили — не существовало официальной формы для такого документа, но Быков упрямо продолжал хождение по дворам. Постепенно в городе к нему привыкли. Решили: «Чудак, но человек безвредный. Ну и пусть развлекается, роется по задворкам!»

Говорил в Лепном зале Быков с умолчанием, иносказательно — видно, опасался показаться людям смешным. Но выслушали его с уважением и сочувствием: из рассказа вставал образ человека, самоотверженно и страстно преданного высокой идее. Больной и почти ослепший, он шаг за шагом вознамерился обследовать громадный город. «Но это невозможно! Тут и здоровому жизни не хватит!» — так подумал Домокуров и решил предложить Быкову свою помощь.

К сказанному о броневике интересное добавление сделал профессор Фатеев. Оказывается, исторический броневик, как и некоторые другие «остины», достраивался не в Англии, а на одном из старейших русских заводов — Ижорском, близ Петербурга. От фирмы «Остин» — шасси и двигатель. А конструкция корпуса, форма и расположение башен — русское. И «броневая рубашка» не английская. Ижорцы одели машину в броню своего состава и собственной варки.

* * *

На трибуне новый оратор — военный с полным набором шпал в петлицах. Он не спешил начинать. Деловито опорожнил портфель и разложил перед собой бумаги. Жестом привычного к кафедре человека наполнил водой из графина стакан и, блеснув стеклами очков, заговорил.

Обращаясь к карте Советского Союза, которая появилась по его знаку в руках красноармейца, ученый как бы распахнул перед слушателями грандиозную панораму фронтов гражданской войны...

Вот там водил полки командарм Фрунзе. Здесь и здесь внезапная, как вихрь, конница Буденного опрокидывала целые вражеские армии. Там разгуливал по тылам врага неуловимый Котовский. На Украине поднимал партизан Щорс, а в Сибири — Лазо. У Волги сокрушал белогвардейцев Чапаев...

— Двадцать два миллиона квадратных километров, товарищи, так или иначе были охвачены действиями Красной Армии и партизан. Такого плацдарма освободительной войны народов еще не знал мир!

Ученый отхлебнул воды, помедлил и продолжал:

— Перехожу к частному, но сегодня в первую очередь интересующему нас вопросу — о действиях бронечастей. Организуя свои удары, Красная Армия создавала мощные броневые кулаки...

Опять несколько крупных, но точных мазков — и перед глазами слушателей поля сражений...

Вот набирается сил, трубит поход на Москву адмирал Колчак; тут броневые средства республики — десятки бронепоездов, отряды бронемашин — уходят на восток.

Завтра марш, марш-поход начинает Деникин, и броневой советский кулак нависает над белыми армиями на юге страны. Послезавтра броня с юга перекидывается на запад, а там на север...

— Нет сомнения, — сказал ученый, — что и броневик, о котором сегодня идет речь, успел побывать на многих фронтах гражданской войны. Тем более что это не только боевая единица. За броневиком утвердилась слава первой ленинской трибуны в тысяча девятьсот семнадцатом году, и представляете, какое соревнование разгоралось между воинскими частями за обладание реликвией? Но из этого, товарищи, следует... — ученый вздохнул, — вывод из этого следует неутешительный: легче найти иголку в стоге сена, чем броневичок, причем едва ли целый после стольких боев, обнаружить на шестой части земного шара.

Военный исследователь кончил.

* * *

Председательствующий объявил перерыв. Широко распахнулись двери в коридор, и оттуда повеяло манящей прохладой.

«Лучше бы этот военный не выступал!» — подосадовал Домокуров, и тревога за исход совещания уже не покидала его: а вдруг признают поиски бессмысленными? Он настороженно прислушивался к спорам, закипавшим вокруг.

— Писать нам надо, а не слоняться по задним дворам, — зашел разговор среди художников. — У нас юбилейные холсты!

— Военный прав, — безапелляционно заявляли другие, — бессмысленно искать то, чего нет...

— Предоставить следует инвалидам и пенсионерам, — рассуждали третьи, — у них время не считанное...

Тошно это было слушать Сергею, и он вышел из толпы.

— Эй, Серега!

В дверях буфета, развернутого по случаю совещания тут же, на третьем этаже, стоял Лещев. Причмокивая от удовольствия, попивал лимонад.

— Дядя Егор! — И Сергей приложил обе руки к груди. — Извини, опять не постоять, не побеседовать!

Он спешил увидеться с Быковым. И обнаружил бывшего красногвардейца в первом этаже у столовой. Он шагал, опираясь на трость. Двое товарищей бережно поддерживали его под руки.

Столовая — уголок Смольного в своем роде примечательный. Потолок подпирают старинного рисунка чугунные столбики. Огромный медный куб, словно толстяк, самодовольно выставивший пузо и сияющий от сознания своего исключительного положения в человеческом обществе.

Чтобы открыть кран и налить в стакан чаю, кубоватая, молоденькая женщина с крахмальной наколкой в волосах, берется за рукоятку крана пригоршней.

— Хочу с вами, Федор Антонович, познакомиться, — начал Домокуров, вставая в очередь к кубу.

Тот повернулся на голос.

Домокуров назвал себя, сказал, что он с совещания в Лепном зале, что слышал его, Быкова, доклад и что восхищен его деятельностью.

В ответ — неожиданное и редкое по силе рукопожатие.

— А систему мою понял? Нет! — И красногвардеец не без гордости объявил: — Я ведь по квадратам работаю. Ну, взять, к примеру...

Домокуров, уважительно слушая, обнаружил, что в походах красногвардейца по городу есть своя логика: он не каждый квадрат берет в обследование и даже не каждый район Ленинграда, а обследует квадраты из тех мест, где, как подсказывает ему память, действовал броневик в операциях против контрреволюционеров или отстаивался в боевых резервах.

— Хотелось бы помочь вам, — предложил Домокуров. — Лето у меня свободное, каникулярное, к тому же белые ночи, можно ведь и ночью искать...

Красногвардеец нахмурился. И без слов, но весьма решительным жестом показал, что не допустит вмешательства в свои дела.

Домокуров поспешил переменить разговор.

— Федор Антонович! Как считаете, какое примет решение совещание?.. Не сорвут поиски?

Губы красногвардейца скривились в желчной усмешке:

— Это, дорогой товарищ, не старая афишка на заборе. Ноготков не хватит, чтоб сорвать!.. Про других не ведаю, скажу о себе. Искал броневик и буду искать. Пока темные воды совсем не затопят мои глаза. И когда ослепну, все равно меня не отымешь от этого дела, все равно буду искать! Каждый мальчишка пойдет ко мне поводырем.

* * *

Получили чай. Получили по сдобной булочке. Но к столам не подступиться, и Быков остановился посреди зала, прислонившись к чугунному столбику.

— Вот так, бывало, Владимир Ильич... на этом самом месте. Чаек попивает и с людьми разговаривает. Допьет кружку и опять к кубу. А у куба... — и Быков заулыбался воспоминанию... — А у куба, между прочим, стояла знаменитая женщина — с красногвардейцами пришла в Смольный. В кипятке у нее не было отказу — ни днем ни ночью. Она и делегатов Второго съезда Советов, который провозгласил Советскую власть — здесь, на первом этаже, — обслуживала кипяточком... Ну, так вот. Допьет, бывало, Владимир Ильич кружечку и опять к ней: «Екатерина Саввишна, пожалуйста, еще. Никогда не пивал такого ароматного чаю!» А Саввишна сложит руки на животе, вздохнет и горестно: «Да ведь без сахару чай-то, Владимир Ильич. И настоен невесть на чем...» А Владимир Ильич только рассмеется.

* * *

Быков все больше нравился Сергею. Он мысленно сбросил с Федора Антоновича очки — и увидел умное привлекательное лицо интеллигентного рабочего. Правильная красивая внешность, но искажена болезнью...

Не терпелось ему поговорить с Быковым. И случая не упустил. Когда вышли из столовой, Сергей усадил Быкова на скамейку в коридоре:

— Присядем, Федор Антонович, пока перерыв. — И сразу же к нему с вопросами: — Скажите, это вы повели броневик с вокзала?

Быков отрицательно помотал головой:

— Товарищ Елин Георгий Васильевич — он от Петроградского комитета большевиков был — следил за порядком при встрече Владимира Ильича. Он и броневиками распоряжался, два их вывели из ремонтной мастерской, что была на Малой Дворянской, девятнадцать. Елин и говорит мне: «Садись, Быков, за руль». А я — в сторону. Объясняю ему: «Туман застит мне глаза, случается. От ранения в голову. И не осмелюсь я везти товарища Ленина!»

Домокуров стремился ускорить беседу:

— А кто повел?

Быков усмехнулся:

— Лестно ведь имечко свое оставить в истории революции... Несколько парней из шоферни стали набиваться в водители — да Елин круто навел порядок. А кого он посадил — не скажу: матросы стали отгонять от броневика лишних — я и попал в лишние... А спустя годы историки стали называть солдата шофера Огоньяна Мирона Сергеевича. Он и считался официально, что вез Владимира Ильича в броневике от Финляндского вокзала до дворца Кшесинской, в Петроградский комитет партии.

Держал Сергей Быкова на скамейке, а мимо уже люди двигались в зал. Федор Антонович заволновался, но Домокуров сказал: «Перерыв еще не кончился. Я слежу по часам». Уверенный твердый голос его успокоил собеседника.

Домокуров, не мешкая, достал свой паспорт броневика. Быков, по его просьбе, развернул свой.

Стали сличать. У красногвардейца сведения оказались полнее. И неудивительно. «Двойка»-то постоянно была у него перед глазами!

— Приступочку не забудь, — сказал Быков.

— А это что такое, тоже примета?

Красногвардеец объяснил, что ижорцы позаботились об удобстве для водителя броневика. С земли до дверцы высоко, так они прикрепили приступку, а чтобы нога не соскальзывала — дело ведь жаркое, в бою человек! — сделали у приступки бортики, и получилась она в форме совка. Тогда удобство, а сейчас это — важная примета.

Поставил Домокуров в паспорт приступку-совок. Заглянул к Быкову:

— А это что за пункт у вас, Федор Антонович? «Броневик внутри оклеен войлоком». Разве так бывает? А если загорится в бою, тогда что?

Быков развел руками:

— А голову о голые стены расшибить лучше?

Ах, какими наивными выглядят подчас люди, когда оборачиваешься к прошлому! Казалось бы, танкистский шлем — чего проще сшить? На шлеме — кожаные колбаски, а начинка колбасок — войлок. Вот и не ушибают головы. Просто и удобно, а вот поди ж ты, и до шлема мысль человека дошла не сразу: была предшествующая ступень — войлок на стенках боевых машин...

«Войлок... — мысленно взвесил Домокуров, — какая же это примета, если войлок наклеивался во всех броневиках?»

И оставил он в паспорте только надежные приметы.

* * *

Константин Ермолаич Семибратов пришел от документа в восхищение. Тут же обнял красногвардейца и крепко пожал руку Домокурову. Сам и огласил паспорт с трибуны.

Слово попросил делегат с «Красного путиловца» — завода, который в 1935 году в память Сергея Мироновича Кирова назвали Кировским.

— Здесь товарищ ученый, из военных который... Видать, очень знающий товарищ, спасибо ему, хорошо рассказывал. А только засомневался он зря: двадцать два, говорит, миллиона квадратных километров — территория СССР. Вот, мол, и угадай, на котором километре броневик расшибли в гражданскую войну, или, может, спрятанный дожидается... А я отвечу так: не надо, товарищ ученый, сомневаться. Вся эта землица наша, советская. И рабочий класс наш един. Только кликнуть клич — и рабочая масса, что в Ленинграде, что в Харькове, что у Кавказского хребта или на Дальнем Востоке, живо прочешет все километры частым гребешком!

Под этот свой «частый гребешок» рабочий с Кировского завода собрал наибольшие аплодисменты.

Совещание проголосовало за поиски броневика. «Пусть это станет делом чести каждого ленинградца», — было сказано в выпущенном обращении.

* * *

Участники совещания в Лепном зале, покидая Смольный, растянулись цепочкой по липовой аллее. Шли, замедляя шаг. Казалось, люди жадно вдыхают запахи зелени перед тем, как выйти на городскую площадь.

— Дядя Егор, может, отдохнем? — Домокуров придержал Лещева за локоть. — Я что-то устал... Или спешишь?

Лещев усмехнулся в усы.

— А куда мне спешить? Стариковские годы не торопкие...

Свернули с аллеи в сквер.

Вокруг свежие, без пылинки на листьях, кусты жасмина, акации, боярышника. Клумбы, как огромные букеты цветов. Аккуратно разбитые гравийные дорожки.

По краям сквера высился плотный зеленый вал насаждений, который настолько скрадывал городской шум, что мнилось, будто только и звуков на свете, что журчанье фонтана...

Садовая скамья оказалась удобной, глубокой, и Сергей, садясь, расслабленно потянулся, с наслаждением закрыл глаза.

Какой бурный день, сколько переживаний!.. Но было радостно сознавать, что и он, Домокуров, причастен к одержанной на совещании победе. «Вот когда двинутся ленинградцы в большой поход на поиски броневика!»

Дядя Егор, показалось Сергею, не в духе. Молчит. А заговорил — в голосе обида.

— Конечно, Серега, у тебя делов да делов, это мне понятно...

Он распустил досаждавший ему галстук и снял его через голову, как хомут снимают, расстегнул пиджак и передохнул с облегчением.

— Это мне все понятно, — повторил он. — А все ж таки наведался бы хоть для ради Дуняши...

— Да, да, непременно! — воскликнул Домокуров, чувствуя, что краснеет под укоризненным взглядом старика. — Непременно! Вот выберу вечерок... Дуняша-то небось уже большая?

Старик и реками развел.

— Да ты што, Серега? Окончательно заработался? В школе она — старшая пионервожатая и физрук вдобавок. Сама добилась: педагогическое училище с отличием!

Егор Фомич повеселел, заулыбался, принялся рассказывать об успехах племянницы.

— В комсомольском комитете она там у них, комитетчица. Рейды там разные, активы. А в молодежные походы и меня водит — выковыривает, понимаешь ли, старика из теплой домашности... Приходи, Серега, повидайся. Дуняша будет рада. Может, и в кино сходите.

Домокуров поднялся со скамьи:

— Ну что ж, отдохнули — пора и к делам возвращаться.

Встал и Егор Фомич. Расправил плечи.

— Кино не кино, — сказал Сергей на прощанье, — а искать броневик я твою Дуняшу приспособлю. Тем более — комсомолка. Так ей и скажи, пусть готовится.

* * *

А Сергей никак не мог представить себе девушку иначе, чем виденным им когда-то голенастым подростком. И не без любопытства поехал навестить старика.

Жил Егор Фомич бобылем за Нарвской заставой, в старом, облупленном доме. По сути дела, была это лишь комната в одно окно, с громоздкой русской печью, за которой где-то в щели поскрипывал сверчок.

Егор самолично топил эту печь, любил, чтобы было жарко, ходил дома в исподнем и босиком. Девушка отделила себе занавеской уголок.

Ища номер дома, Сергей глаза проглядел: не над каждыми воротами и жестянка. Наконец поднялся по лестнице, где в нос ударил кошачий запах, нашарил в темноте обитую войлоком и рогожей дверь. Дернул за проволочную петлю, внутри прогремел колокольчик.

Тут же дверь распахнулась настежь.

Босая, с голиком в руке, в луже мыльной пены стояла девушка. Стройная, красивая. Но едва это заметил Домокуров, как в глазах девушки вспыхнул злой огонек и словно сжег всю ее привлекательность — на Домокурова воззрилась дурнушка.

— Что надо-то?

Это «что» прозвучало как «чо» из уральского говора.

— Я... — Сергей почему-то сконфузился. — Я к Егору Фомичу.

— Дома нет.

— А где же он?

— Мне не сказывается!

Сергей молчал в раздумье.

— Не засть, квартиру выстудишь! — И перед парнем, обдув его ветром, дверь захлопнулась. Он отшатнулся и пощупал нос: спасибо, уцелел... Рассмеялся: «Ого, к этакой не подступись!..» Но встреча эта раззадорила парня. Решил дождаться дядю Егора снаружи. «Не я буду, если не нокаутирую эту уралочку!»

Впоследствии Лещев, наведенный Сергеем на разговор о его племяннице, понял юношу с намека и сказал:

— А для чего роза обрастает шипами?

И разъяснил свой афоризм так: в районе их жительства «хватает, как выразился Фомич, заставских нахалов». Вот девушка и развила в себе способность обороняться.

Когда Лещев, постучавшись в ту же дверь под рогожей, спросил: «Можно ли? Мы вдвоем», девушка отозвалась: «Щи еще в печке не упрели» и велела полчаса погулять.

А вечером, когда вернулась с покупками из магазина и сели пить чай, — совершенно очаровала Сергея. По-настоящему красива: волосы, как лен, а голубые глаза, как цветочки льна. Грубовата со своим провинциальным «что» и вместе с тем обаятельна. И как мило она угощала его — не откажешься.

* * *

По решению обкома партии в Мраморном дворце, при Музее В. И. Ленина, был организован штаб поиска исторического броневика.

И закрутилась работа... Кто только не устремился в Мраморный дворец!

Приходили делегации от рабочих заводов, и в числе первых список утвержденных поисковиков подали товарищи с «Красного треугольника».

Записывались на поиск студенты. И конечно, дело не обошлось без школьников. Мальчики и девочки в аккуратно разглаженных красных галстуках просили взволнованно, чтобы им тоже позволили искать броневик, а ребячьи глаза умоляли: «Пожалуйста, только чтобы без нас не нашли... Пожалуйста!..»

Однако в музее понимали, что волна энтузиазма — как бы высоко она ни поднялась — схлынет, расплещется, если упустить момент и толково, с умом не организовать людей.

Дело возглавил Алексей Нестерович Штин, старший научный сотрудник музея, усилиями которого было сохранено уже немало ленинских реликвий. Этот спокойный, уравновешенный человек обладал умением упорядочить самое запутанное дело.

Начали с разработки поисковых маршрутов. Привлекли к этому Федора Антоновича Быкова. Появились в штабе и военные консультанты. Они расстелили по столам карты крупного масштаба. «Штаб, настоящий боевой штаб!» — радовался Домокуров, тут же учась читать штабные карты.

Уместно сказать несколько слов об этих своеобразных портретах земной поверхности.

Основа топографической карты, разумеется, горизонтали. На первый взгляд — будто рыжие волосики попали на бумагу. Кажется, сдунул бы их, чтобы не мешали. Но они-то и вооружают читающего карту как бы стереоскопическим зрением.

Вот волосики сбились в густую завитушку... Это — горки с крутыми откосами. Можно тут же, не отходя от стола, имея в руках всего лишь миллиметровую линейку и чертежный треугольник, определить, каков этот откос в градусах, и сразу установишь — доступна ли была такая горка для броневика... Недоступна? Мимо!

Горизонтали позволяли, сидя перед картой, как наяву, спускаться в низины, овраги, даже если они в густых зарослях, непроходимых для человека... Повсюду: в лесу и в поле, среди скал и на болоте — рыжий волосок становился надежной путеводной нитью.

Наконец маршруты разработаны, утверждены штабом, и первые поисковые группы под торжественные звуки фанфар, прозвучавших с крыльца Мраморного дворца, отправились на запад, по путям боев в гражданскую войну за Красный Питер...

* * *

Встретились на летней учительской конференции.

— Дуняша... вот встреча!

И оба рассмеялись, весело глядя друг другу в глаза.

— А мне понравилось, — сказала девушка, — ваше выступление. Свежо и умно.

Сергей Иванович попросил слова и рассказал об одном из своих уроков.

— Сельдерей! Сельдерей! Сельдерей, дери-дерей! — кричали ребята, прыгая вокруг вошедшего в класс Домокурова. Он принес несколько пучков растения, которое дети сразу узнали и по виду, и по запаху: приправа к обеду! Но дома, на кухне — кому там интересен этот дери-дерей?

Совсем иное — в классе. Учитель положил на каждую парту по веточке с сочными зелеными кудряшками. Предложил ученикам внимательно разглядеть, а еще лучше зарисовать веточки в тетрадке.

Предмет урока — античная Греция. Учебник сух, академичен. К примеру, скупое перечисление: «Дорический ордер, ионический, коринфский...» Словно реестр школьной мебели у завхоза.

А почему бы через ту же коринфскую колонну не раскрыть перед детьми творчество народа, историю которого предстоит изучать?

На заре человечества природа и искусство были особенно близки друг другу.

Вот Сергей Иванович и притащил охапку зелени в класс, чтобы дети попробовали правильно нарисовать коринфскую капитель.

Что непедагогичного, если дети вообразят, что их руки переплетались в совместном труде с руками предков, живших за сотни столетий до этого классного урока?

Урок с сельдереем увлек ребят, и они с восторгом сличали свои рисунки с фотографиями античной коринфской капители, принесенными в класс Домокуровым.

Пылкая речь молодого учителя была принята конференцией с интересом.

Особенно приятна была ему похвала девушки. Угощая ее мороженым, он сказал:

— Послушай, Дуняша, тут я кое о чем просил дядю Егора... Тебя имел в виду. Не забыл он передать?

Девушка задорно вскинула голову:

— Это о броневике? Передал, только я не поняла тебя. Объясни же, премудрый ученый, что ты от меня хочешь?

— Ты боевая комсомолка, Дуняша. Егор рассказывал, да и мне чуть нос не отхватила... А дело вот в чем: сейчас по решению обкома партии очень широко развертываются поиски ленинского броневика. Людей много, а вот организаторов не хватает... Пойдешь в помощь?

Девушка зарделась. Было видно, что предложение ей польстило.

— Но как же быть? Райком комсомола посылает меня на лето в пионерский лагерь.

— Вот и хорошо! — нашелся Сергей. — Обследуешь с ребятами окрестности... Кстати, — и он вынул записную книжку, — это идея — пионерские поиски броневика. Ведь это можно распространить на все пионерлагеря у Ленинграда.

Он вспомнил делегации школьников:

— Глазенки, понимаешь ли, горят, души в пламени — умоляют, только допусти их до поиска броневика! И почем знать, быть может, счастье улыбнется именно детям...

Дуняша согласилась:

— И верно. Поручение принимаю.

* * *

Домокуров, когда ему случалось бывать на Невском, заглядывал в магазин картин и плакатов.

Здесь на прилавках порой появлялись вещи, представляющие для музея немалый интерес.

На этот раз продавщица была занята с покупателями. Человек редкой тучности заслонил собою прилавок.

Домокуров заглянул через плечо толстяка. Выбирает багет, оказывается, да требует такой, чтобы помассивнее, с рельефом, с густо наложенной позолотой. На прилавке перед ним уже целая горка образцов, а он все привередничает...

«Ну, этого не переждешь!» — И Сергей Иванович попятился, чтобы уйти. Только справился у продавщицы:

— Простите, для меня ничего новенького? Поступлений не было?

Толстяк обернулся.

«Да это же Чугунов! Эк, разнесло его после музея на хозяйственной работе...» — Домокуров не обрадовался встрече и круто повернулся к выходу.

Но Чугунов, проявив неожиданную резвость, перехватил его, не выпустил из магазина.

— Ты?.. — Он меленько засмеялся, радуясь встрече. — Я же узнал тебя! Ай-яй, нехорошо манкировать старой дружбой... А фамилие твое... — Он сомкнул брови. — Нет, не припомню, что-то у тебя в фамилии заковыристое. Да сам-то ты чего молчишь, Сергей... Сергей... Иванович! Развяжи, пожалуйста, язычок, а то барышня, гляди-ка, над нами уже смешки строит!

— А по-моему, — сказал Домокуров, — она рада отдохнуть от нас, бесцеремонных покупателей.

— А ты погоди-ка, погоди. Похвастай хоть, где ты теперь, кто? Костюм, вижу, шевиотовый, не хуже моего, а на ногах что? Ну, брат, да ты, я вижу, одет-обут теперь по первому разряду! Небось большим человеком стал?

— Федос Матвеевич! — Домокуров досадливо поморщился. — Мне на службу. Опаздываю.

Толстяк наконец отступился. Сказал сухо:

— Ну что же, не смею задерживать. Адресок хоть возьми, может, вспомнишь старую дружбу, как-нибудь заглянешь ко мне в контору. Ты Чугуновым не пренебрегай, — говорил он, строча в блокноте. — В жизни всякое бывает, и Чугунов тебе еще ой как пригодиться может!..

Быстро пройдя по Невскому несколько шагов, Домокуров разжал кулак и уже чуть было не выбросил в урну смятый листок, но внимание его остановил заголовок бланка: крупные, броские строки — не хочешь, да прочтешь: «Контора... склады... базы...» Домокуров прикинул мысленно: «Гм, лом черных и цветных металлов... А что, если там пошарить?»

И положил в карман обрывок бланка с адресом.

* * *

Летний сад. Лебяжий пруд.

Занятые друг другом, царственные птицы не обращали внимания на зрителей.

Держась бок о бок, то величаво переплывали бассейн, оставляя на воде серебристый след, то вдруг погружали в воду длинные шеи, чтобы на глубине отщипнуть бурые ленточки водорослей; в этом случае снаружи оставались только густо оперенные хвосты да сквозь прозрачную воду виднелись работающие как весла черные перепончатые лапы.

Дуняша не отрываясь смотрела на птиц. А Домокуров любовался не лебедями, а своей спутницей. Заглядывал в глаза и говорил шутливо:

— Какого они у тебя цвета — не понять...

Девушка смеялась:

— А я, Сережа, вся — загадка!..

Между тем птицы поднялись на построенную для них маленькую лебяжью пристань и, оставляя мокрые следы на прокаленных солнцем досках, прошлепали на травку.

Стали охорашиваться. Каждое перышко, где бы оно ни находилось — на крыле, под крылом, на брюшке или на кончике хвоста, — было вычищено, а затем расправлено клювом.

— У нас на Каме близ Оханска тоже бывают лебеди — только перелетные... — задумчиво сказала девушка.

Прогуливаясь по аллеям сада, остановились перед старой итальянской скульптурой.

Здесь, под тесно стоявшими вековыми деревьями, царили зеленые сумерки, и на мраморе была непросохшая с утра роса.

Дуняша задумчиво подняла руку и прикоснулась пальцем к крупной, спелой капле. Капля лопнула и пролилась с постамента длинной-длинной слезой. Она отдернула руку и нахмурилась в каком-то суеверном страхе.

Но Сергей не заметил маленького происшествия с каплей. Он любил эту скульптуру. Мрамор изображал античную сцену: римский воин и его военная добыча.

Воин, выиграв битву, поспешает восвояси, унося на плече сабинянку. Пленница в отчаянии, но ей не под силу сопротивляться, и она лишь простирает с мольбой руки к небу...

— Какая экспрессия! — сказал Сергей. — Правда, хорошо? — И добавил вкрадчиво: — Я бы не прочь занять место этого воина, — конечно, если трофеем была бы не сабинянка...

Но девушка намек не приняла. Созерцала статую.

А мрамор вдруг ожил. В глубине его как бы запульсировала горячая кровь. Руки и лицо сабинянки стали приобретать прозрачность...

— Ах! — отступила Дуняша, но тут же рассмеялась: — Вот баловник! — И погрозила солнечному лучу.

Некоторая провинциальная наивность в Дуняше забавляла Домокурова, но и нравилась ему.

* * *

Обширная приемная, переделанная, как видно, из сарая. Домокуров переступил порог, но все стулья были уже заняты — оставалось прислониться к стене.

Появление его многих здесь заинтересовало.

Вкрадчивый голос:

— Извините за любопытство, гражданин, вы от какой организации уполномоченный?

Перед Домокуровым старичок. У старичка ясные добрые, но почему-то неприятные глаза. Встретившись взглядом с незнакомцем, он переменил тон.

— Не извольте затрудняться отвечать! У каждого делового человека своя коммерция. — Старичок даже ладонью заслонился: мол, глух и нем — вот как здесь заведено! — А местечко свободное сейчас устроим. Милости просим в наше общество.

Уполномоченные чинно сидели вдоль стен. У каждого на коленях портфель — кожаный, клеенчатый или брезентовый.

Внезапно разговоры в приемной оборвались. Пролетел предостерегающий шепот, все поглядели на входную дверь — и появился Чугунов. Грузно шагая и пыхтя от усилий, но стараясь держаться молодецки, Чугунов, не обращая внимания на приветствия, проследовал в кабинет.

От секретарского стола поднялась солидная дама. Здесь ее почтительно называли по имени-отчеству: Аделаида Аркадьевна. С папкой бумаг она отправилась к начальству.

Теперь все лица вслед за нею повернулись к двери, настеганной клеенкой. Несколько мгновений — Аделаида Аркадьевна вышла из кабинета. Улыбнулась Сергею:

— Товарищ Домокуров. Пройдите.

Сергей встал, смущенный, не трогаясь с места, развел руками.

Уполномоченные зашумели, требуя соблюдения очереди.

Аделаида Аркадьевна выдержала строгую паузу. Потом сказала:

— Федос Матвеевич сегодня вообще мог бы отменить прием. У него заседание в исполкоме... Прошу, товарищ Домокуров, не задерживайте...

Сергей оказался в кабинете управляющего. Ступил на ковровую дорожку.

Федос Матвеевич устремился навстречу гостю.

— Сергей Иванович, голубчик... — радовался он, заключая Домокурова в объятия. — Пришел-таки, ну, спасибо, спасибо, уважил друга и наставника. А каким молодцом выглядишь! По-прежнему, видать, футбол, волейбол, плаванье-нырянье в Неве, а? Одобряю, одобряю... А я, брат, расплылся. Сердце — и никакой от докторов помощи, ни черта не смыслят они в своей медицине!

Глубину кабинета занимал письменный стол. Это было нечто массивное и величественное — как саркофаг. Перед саркофагом наподобие сторожевых львов кресла. Видать, Чугунов высмотрел в комиссионке — туда сбрасывали мебель из прежних буржуазных квартир.

— Садись, дорогой, рассказывай. Сколько лет, сколько зим...

Домокуров оперся о львиные лапы — подлокотники у кресла, но не садился.

— Федос Матвеевич, о себе я, позвольте, уж в другой раз. В приемной полно людей, и я хотел бы прямо к делу.

Чугунов поморщился:

— А ты о моих ребятах не страдай. Посидят, раз у начальника гость...

Он запустил руку в саркофаг и поднял за горлышко, держа между пальцами, как заколотых курят, две бутылки минеральной воды.

Разлил по стаканам. Свой жадно выпил и принялся хвастать:

— Самолично, брат, кую кадры... Уполномоченный у меня — зверь на работе. Ты не гляди, что с виду они так себе, табунок — вроде как церковные певчие... Нат Пинкертон на деле, Конан Дойли! Скажи я уполномоченному, мол, в центре земного шара лом завалялся, слазит и туда, из преисподней наш товар достанет! Чертей за нос обведет!

Домокуров тут же смекнул свое:

— Федос Матвеевич! Вот бы их пустить...

— Это куда еще?

— Да на поиски броневика.

Чугунов кисло усмехнулся. Помолчал.

— А ты, я вижу, все еще не образумился? Неужто надеешься, как говорится, сказку сделать былью?

— Да, Федос Матвеевич, надеюсь. — И, выпив свой стакан минеральной воды, добавил: —Надеюсь также, что вы мне в этом поможете.

— Ладно, просьбы потом, — усмехнулся Чугунов. — А уж коли пришел...

Он встал, сдвинул на сторону портьеру на стене — и взорам открылась массивная золоченая рама... А в ней зигзаг на бумажном листе: график хозяйственной деятельности чугуновской конторы.

— ...Коль скоро, говорю, пришел, то принимай доклад Федоса на данном этапе. Критикуй, ругай — от тебя, сам знаешь, все снесу!

А на лице — улыбка удовлетворения. И в самом деле — успехи в сборе металлического лома налицо.

Окреп голос управляющего.

— Металл, Сергей Иванович, для страны — главное дело! А его, сам знаешь, не только в рудниках добывают. Залежей на поверхности не меньше, если хорошо поискать. Сколько бы, ты думал, Чугунов со своими уполномоченными огребает лома? А скоро на миллионы счет пойдет! Без нас, утильщиков, и металлургии СССР делать нечего. Ни однешенькой пятилетки не вытянуть без наших трудовых рук!

Чугунов сбросил пиджак, засучил рукава белоснежной рубашки. Подбоченился.

— Вылезай-ка, Сергей Иванович, милый друг, из твоих древних веков, становись ко мне на металл, и мы целиком и полностью поймем и оценим друг друга. За одну твою честность и прямоту заместителем своим поставлю. А? Это тебе не в учителишках ходить — должность высокая, номенклатурная!.. Не хочешь? А ты подумай сперва, подумай...

Он резко задернул портьеру и блистательная диаграмма потонула в волнах тяжелого репса.

— Значит, с просьбой ко мне? — И Чугунов вновь сел за стол. — Ну что ж, излагай свою просьбу.

— Федос Матвеевич, дайте мне допуск. На склады металлолома. На все, какие есть в Ленинграде и в области.

Чугунов усмехнулся:

— Броневик надеешься раскопать?

— Да, сперва пошарим, не попал ли он случайно в лом. А на будущее, с вашего разрешения, расставим всюду комсомольские посты.

Теперь Чугунов спросил:

— Ты, Сергей Иванович, член партии?

— Да.

Но под взглядом Чугунова Домокуров почувствовал, что нелишне подтвердить это документом. Полез в карман за партбилетом.

Чугунов:

— Можешь не предъявлять. Но поскольку ты член партии, имею право открыть тебе один секрет. Вооружение Красной Армии все время обновляется.

— Знаю, — вставил Домокуров. — Сам видел. Служил.

— В таком разе мне нет нужды тебе объяснять, что броневики, хорошо послужившие нам в дни Октябрьского переворота и в гражданскую, по нынешнему времени к делу непригодны. Короче сказать, нет больше этих броневиков, сняты с вооружения. Все подчистую. Побывали, как лом, на наших складах — и адью, ушли в мартен...

Домокуров медленно повернулся и, почувствовав странную слабость в ногах, побрел к выходу.

А Чугунов вслед ему:

— Задание по металлолому выполнено и перевыполнено. Говорю тебе, не хвалясь...

* * *

Здесь же, на окраине города, Сергей опустился на лавочку у чьих-то ворот.

Вокруг деревянные, посеревшие от времени и непогоды домишки. Тишина... Только коза помаленьку хрупает, выщипывает травку из-под его ног.

Потеря не укладывается в голове: «В лом превращен! Резвые уполномоченные сделали свою коммерцию. Может быть, тот самый справедливый старичок и доконал его...»

Домокуров постучал в окно, попросил напиться, и ему через окошко же подали ковшик воды.

Опять сел на лавочку.

Попытался спокойно и связно обдумать создавшееся положение, но мысль обрывалась. «Беда, — гудело в голове, — стряслось непоправимое...»

И уже ничего невозможно понять. Нет броневика, а в Музее Ленина создан и действует штаб поисков, и сотни ленинградцев уже шагают по лесам, пустошам, оврагам, полные надежды на то, что им удастся разыскать броневик, возвратить Ленинграду его революционную реликвию...

Сергей схватился за голову: «Что же это такое?..»

* * *

Ночью пришла Домокурову телеграмма. В волнении стал он распечатывать еще влажный от непросохшего клея пакетик. Но прочитал телеграмму — и успокоился: от Дуняши.

«Выезжай очень нужен Евдокия».

Телеграмма из Гостилиц — это недалеко от Ленинграда. Дуняша там в лагере старшей пионервожатой.

Сергей снова и снова перечитывал телеграмму — и на душе у него светлело. «Нужен» — у него есть друг! Если бы только знала эта милая девушка, как недоставало ему сейчас, в эти безмерно тяжкие для него минуты, такой весточки.

Сергей погасил свет, но и в темноте продолжал улыбаться.

Вспомнилась ему последняя встреча с Дуняшей. Она бегала по хозяйственным и спортивным магазинам, закупая всякую всячину для своего пионерского лагеря. Сергей сопровождал девушку. Он уже изрядно навьючился покупками и шутил, что вот-вот начнет плеваться, как верблюд.

Дуняша смеялась, а в оправдание показывала список, с которым она явилась из Гостилиц.

Список никак не исчерпывался. Впрочем, Сергей втайне был даже рад этому...

Взбив подушку и засыпая, Сергей не переставал улыбаться... И вдруг — как нож в сердце страшная мысль: «Броневик уничтожен — нет броневика!»

Домокуров снова включил свет. Сон уже не шел. И он представил себе, каким мучительным будет для него наступающий день. Вот он идет в музей; свежие донесения от поисковых групп; тут же подходит к карте, чтобы переместить флажки... А сам знает, что все это уже ни к чему... Так что же — лицемерить?

Утром Сергей уже и за шапку взялся, но глянул в телеграмму и почувствовал: не в силах идти в музей, чтобы сделать свое суровое признание, пока не повидается с Дуняшей.

«Гостилицы, — деловито, но уже весело, прикинул он. — В сущности, это рукой подать. Поездом до Ораниенбаума, а там с любой попуткой. За полдня можно обернуться. И сегодня же — в музей, в штаб поисков!..»

* * *

Пионеры прошагали по шоссе. Свернули в лес, а тут ни пройти ни проехать: лесной суглинок когда-то был взрыт колесами телег да конскими копытами и оставшиеся следы вспучились, окаменели. Ноги поломаешь!

Но мальчик в восторге:

— Ура, перед нами непроходимые горы, ребята! Козлами прыгать! Кто выше?

Смех, визг — пионерский строй рассыпался.

Старшая пионервожатая — лицо руководящее, но в такой же, как дети, белой панамке — приподнялась на цыпочки.

— А песня где? Не слышу песни! — закричала она, спеша восстановить порядок.

Тронула рукой плечо шагающего рядом Домокурова: извини, мол, оставлю я тебя — и легкими сильными прыжками, минуя ямы и ухабы, побежала вперед.

— Раз-два, раз-два... Левой! Левой!

Взмахнула по-дирижерски рукой и запела:

Ну-ка, солнце, ярче брызни!..

Домокуров шагал теперь замыкающим, подпевая детям, которые с упоением выкрикивали на весь лес:

Золотыми лучами обжигай!

Эй, товарищ, больше жизни,

Поспевай, не задерживай, шагай!

Мерно колыхались панамки. Будто грибки опята удрали от своих родных пеньков, сбились в груду и двинулись в поход. А ведет их заглавная опеночка...

Нет-нет да обернется, чтобы выровнять свой отряд, и не упускает случая улыбнуться замыкающему.

Сергей в ответ лихо вскидывает голову, плечи назад, грудь колесом, и с таким остервенением печатает шаг, что в голове стон земли отдается... Он и перед начальством, проходя военную службу, так не тянулся, как воздает почести сейчас Дуняше. Ах, какую она ему радость доставила... И как сказочно хорошо в лесу!.. А впереди — верить ли? — предстоит ему увидеть броневик. Ради этого и вызвала его телеграммой!

Случись под руками пергамент, он, кажется, начертал бы: «Лета 1937-го девица Евдокия Титовна Лещева, будучи старшей пионервожатой в пионерском лагере завода «Металлист», на прогулке с ребятами обнаружила старинный броневик, каким-то образом не попавший в руки уполномоченных Ф. М. Чугунова».

Ох, как лютовал он при мысли о Чугунове! Лютовал и радовался: «О чем говорит лесная находка? О том, что попадаются еще старинные броневики. Значит... значит, может найтись и «Двойка»!»

И опять глядел на Дуняшу. Любовался.

Смешная... Свистком обзавелась и не нарадуется. Свисток и вправду не простой: из трех дудочек разной длины — и не свистит, а дает мелодию-аккорд. Вдела в свисток ленточку, повесила на грудь: блестит вроде украшения.

Без свистка, конечно, не обойтись: пионервожатая, она же и физрук. Но, чудачка, хватается за свисток без всякой надобности. «Витя... фррр!.. Где твой носовой платок, утри нос!», «Катя... фррр! А кто за тобой будет прибирать обертки от конфет! Вернись-ка!»

А Сергея прямо-таки оглушила при встрече. Как дунет в свисток — он и дыхание потерял.

— Ты что... — еле выговорил. — Не на стадионе же... Не футбольный судья!

— Сережа! — Дуняша расхохоталась. — Ну, невзначай вышло. Это я с радости, что ты приехал!

Шагали, песни пели вместе с ребятами, а проселок все углублялся в лес. Следов от телег уже не было. Под ногами корявая травка, какая обычно затягивает давно заброшенные дороги. Лес заметно дичал, темнел.

— Раз-два, раз-два! — звонко отчеканила пионервожатая. — На месте... Отряд — стой!

Дети заметно притомились, и Дуняша назначила привал.

Потом выкликнула разведчиков.

На зов прибежало с десяток мальчиков и девочек. Домокуров заприметил их еще в походе. У каждого длинная палка-посох.

Свисток издал мажорную трель.

— Вперед, разведчики, к флагу! Сотрудник музея товарищ Домокуров, прошу с разведчиками. Остальные со мной наверху. А чтобы товарищам веселее работалось, споем им. Внимание... Все дружно — раз-два...

Мы кузнецы, и дух наш молод,

Куем мы счастия ключи

Вздымайся выше

Песня разносилась по лесу. А эхо возвращало ее к ребятам, стократ умножая голоса.

* * *

«Вперед» — это оказалось: под откос, в овраг

Сразу от обочины дороги здесь все как бы катилось вниз. Кустарники, ютившиеся между деревьями, выглядели россыпью шаров, которые вот-вот потеряют равновесие и низвергнутся в непроглядную бездну. Деревья поднимались из оврага густо, но были тонкие, как спицы, и только, пробившись к свету, на самых макушках зеленели листвой.

Сам проселок у этого мрачного места был как бы обгрызен с краю. Видать, с каждым дождем оплывал, а потом, просохнув, туда же, в овраг, осыпался.

Чтобы не сорваться с кручи, Домокуров приладился сползать бочком. Пришлось хвататься за деревья, притормаживать. Уцепился было за куст, а он, как еж, в колючках.

Кто-то из разведчиков сунул Домокурову топорик, и кстати — он уже запутался ногами в каких-то бурых плетях.

Чем глубже, тем — бррр! — холоднее.

Послышалось журчание ручья. Ребята поспешили на мелодичный звук и, ловко орудуя своими палками, обогнали Домокурова.

Вот они, уже внизу, вскарабкались на большой обомшелый камень.

— Сюда, Сергей Иванович, сюда! — Один из разведчиков, поворошив посохом в ветвях, развернул застрявший там красный флаг. То, что выглядело камнем, и оказалось броневиком. Должны были пройти многие годы, чтобы броневик оброс толстым слоем мшистого дерна.

Под этот покров ребята, конечно, уже заглядывали. Сразу нашли пропоротую щель и, поддевая дерновый ковер своими палками, свалили половину его на одну сторону, половину на другую.

Башен на броневике не оказалось. Зияли два кратера, забитые землей.

«Двухбашенный!» — мысленно отметил Домокуров.

— А где колпаки от башен, ребята, не видали? Должны быть башенные стальные колпаки.

Разведчики восторженно замерли, глядя в рот знающему дяде из музея. Сами-то ведь и не догадывались, что броневику не хватает колпаков...

— Прочесать! — И все засуетились, бестолково тыча вокруг себя палками.

— Стоп, ребята, — вмешался Домокуров. — Давайте-ка организованно. А то не найдем ничего, видите, какие тут заросли? Пойдем вот так, по раскручивающейся спирали, и не торопясь, не торопясь... Прошу вас, самое главное: будьте внимательны. Лучше даже не разговаривать.

Ребята старательно и шумно засопели.

Тут же потонули по пояс в худосочной траве и двинулись по спирали.

— Ой, камень!.. — поморщился, споткнувшись, паренек. — Чуть не свалил меня...

Мигом в препятствие вонзилось несколько посохов. Оскальпировали, оказалось — башня.

— Со щитками, — удостоверился подоспевший Домокуров.

На некотором расстоянии от первой отыскалась и вторая башня. И эта со щитками. Правда, щитки были сломаны, но то, что это щитки, не вызывало сомнения.

Домокуров уже стоял на броневике, над кратерами.

«Двухбашенный... — твердил он про себя. — Башни со щитками... Что это — всего лишь совпадение или...»

Кратеры завалены доверху.

«Что там внутри? — раздумывал Сергей. — А вдруг двойной руль?..»

В волнении закурил.

А на броне уже ребячья ватага.

— Сергей Иванович, посторонитесь. Надо же мусор выгрести!

Но нужна лопата, а лопаты нет. Не сообразили взять из лагеря.

— А мы посохами, Сергей Иванович. Глядите, как управимся!

Наверху уже и песни иссякли.

— Ско-оро ли вы-ы?.. — допрашивали оттуда.

— Рабо-отаем! — хором ответили дети.

Домокуров срубил деревцо и вытесал топориком подобие лопаты.

Деревца хватило еще на несколько лопат. Точнее говоря, получились весла, но веслами уже можно было кое-что выковыривать.

Сергей отправил ребят в передний кратер, сам остался в заднем.

Все глубже погружался в броневик. Открылись осклизлые, темные от ржавчины стены. Конечно, никакого войлока — если и был, то сгнил. А как холодно в этом стальном ящике — стоишь будто на льду! Да тут и в самом деле попадаются ледяшки. Чуть поработаешь — и уже приходится поплясать, а руки отогревать дыханием.

Но вот Сергей Иванович нащупал округлость. Быстро окопал ее со всех сторон — колесо... рулевое. У задней стенки.

Машина оказалась с двойным управлением.

— Все по паспорту, — прошептал он. — Какая ошеломляющая удача...

Как же повел себя Домокуров? Бурный всплеск радости? Клич победы?.. Трудно было удержаться от ликования. Ведь осуществилась мечта его юности: тому десять лет — даже больше! — как он вступил на путь поисков броневика! Ликуй, счастливец! Поздравь себя!..

Но он застыл в молчании. Сам не зная, для чего, подправил посохом красный флаг, без движений висевший среди зелени над головой... И содрогнулся от мысли, что он может ошибиться...

Он выпрыгнул из кратера, обошел броневик снаружи, внимательно приглядываясь к нему, и обнаружил перед дверцей приступку-совочек. «Еще примета...» И тут уже нервы его не выдержали. Он поспешил прочь из оврага, махнув ребятам:

— Кончена разведка... За мной!

Наверху к нему устремилась Дуняша.

— Сережа, поздравить? — пылко заговорила девушка и сникла, не уловив в его взгляде радости.

Он боялся сказать: тот! Слишком невероятной показалась ему удача...

Больше ни она, ни он не упоминали о броневике. Но Домокуров держался нарочито весело, шумно, забавлял и развлекал ребят.

— О, костер! — воскликнул Сергей, появляясь на привале. И, подталкивая своих разведчиков, поспешил к огню, чтобы согреться. От холода и сырости в овраге у иных зуб на зуб не попадал.

— А у нас не только костер, — весело отозвалась Дуняша, — у нас и пионерская картошка готова для разведчиков!

Сидевшие на травке дети разомкнули свой кружок, и проголодавшиеся устремились к костру, где золотились уголья.

И пионеры превратились в невольных жонглеров. Картофелины, выгребаемые из костра, мерцали искрами, курились дымком, и, чтобы не обжечься, каждый перекидывал клубень с ладони на ладонь.

А их подбадривали песней:

Тот не знает наслажденья, денья, денья,

Кто картошки не едал!

Едва остудив, ребята разламывали клубни и выедали из шелухи все начисто.

Но раздались крики:

— Трофеи... трофеи!

Дуняша озабоченно встала, Сергей Иванович поспешил дожевать картофелину.

Дети запрыгали, подбрасывая вверх панамки.

— Трофеи... ура!..

Оказалось, с Домокуровым не все разведчики вернулись. Двое или трое, войдя в азарт, продолжали поиски самостоятельно — и вот находка: принесли два пулемета.

Затаясь, глядели они, как музейный дядя ворочал перед собой железные штуки, ставил их на попа, ковырял в них охотничьим ножом.

Один пулемет оказался с раздавленным кожухом. Другой хоть и целый с виду, но так зарос ржавчиной, что и в ствол не заглянуть.

— Спасибо, ребята, — сказал Домокуров, — эти пулеметы явно с броневика.

Слушатели оживились.

— А можно сделать, чтобы они стреляли?.. Вот бы здорово!

— Находка, ребята, ценная, но место ей только в музее.

Однако у детей новые вопросы:

— А почему броневик в овраге? А кто был в броневике — где они?

«В самом деле, где люди? — Эта мысль впервые пришла Сергею в голову. — Разбежались? Ушли? Но в этой стальной махине, которая кубарем скатилась в овраг, едва ли люди уцелели... И он порадовался тому, что не расчистил корпус броневика до дна. Картина могла быть не для детей...»

Посыпались догадки. Но мыслям ребят следовало дать направление, и Домокуров рассказал о гражданской войне здесь, на северо-западе страны. В 1919 году бои шли особенно напряженные. Юденич дважды водил свои армии на Петроград. Империалисты предоставили царскому генералу отличное вооружение, вплоть до танков. Но красноармейцы и питерские рабочие стояли насмерть.

— Тяжелые бои, ребята, происходили и в районе Гостилиц, где сейчас ваш лагерь, — сказал Домокуров. — Вступил в бой и броневик. Но ему, видно, не повезло... Возможно, этим глухим проселком он нацеливался ударить врагу во фланг с тыла, да, по несчастью, сорвался в пропасть. Ничего удивительного — мы сейчас испытали, какова дорога. А представьте ее ночью или даже днем в слякоть, когда руль крутишь в одну сторону, а машину заносит в другую?

Высказал Домокуров и другое предположение. Броневик напоролся на вражескую засаду. Дорога узкая, не сманеврируешь — и в лесном дефиле разыгрался невыгодный для броневика встречный бой.

— Похвали разведчиков за находку, — шепнула Дуняша, и Сергей оценил труд ребят — искренне и с восхищением.

— А почему, Сергей Иванович, вы не говорите, что броневик ленинский?

Ох, как хотел бы он это сказать!..

Но приметы приметами, а окончательное, веское слово о броневике могут сказать только специалисты. Признать ли броневик подлинным ленинским — такое в Смольном решать.

Вот так примерно Домокуров и объяснился с пионерами.

* * *

Разбросали костер, погасили головешки. Отряд построился в обратный путь.

Дуняша наладила песню, пропустила строй мимо себя и подошла к Сергею.

— Сережа... — Она перевела дыхание, и что-то умоляющее мелькнуло в ее взгляде. — Только честно, Сережа... Ты ко мне приехал? Или...

Сергей даже кепку снял. Запустил пальцы в свой ежик волос. Вот уж о чем он не думал! В мыслях не было, что может возникнуть дилемма: «Или — или...»

— Испытываю, Дуняша, невыразимое желание схватить тебя за белы рученьки и с берега кинуть... вон туда, где вода крутится... В самый омут!

— И не жалко меня? — усмехнулась девушка.

— А потом, — не переводя дыхания, продолжал Сергей, — брошусь в воду сам и спасу тебе жизнь... Или как еще, черт побери, доказать мои нежные к тебе чувства?

— Во-первых, — и Дуняша сделала шутейный книксен, — я не персидская княжна, чтобы вызвать тебя на такой романтический поступок.

Во-вторых, к твоему сведению, имею разряд по брассу, так что еще не известно, кто кого спас бы!.. Но мы отстали, — спохватилась девушка и, не забыв дунуть в свисток, побежала догонять ребят.

Домокуров поспешил за нею.

* * *

Смольный для опознания броневика образовал комиссию — и вот в овраге профессор Фатеев, Быков, Штин из штаба поиска, Домокуров, двое военных, служивших в гражданскую войну в бронечастях и знавших материальную часть броневиков того времени. В дополнение к ним — слесарь и кузнец с «Красного путиловца», недавно переименованного в Кировский завод. Здесь же добровольным поводырем при спотыкавшемся на каждом шагу Быкове — Дуняша Лещева.

Она, пионервожатая, расставив на дороге дозорных, укараулила автомобили.

Шоферы обрадовались остановке — в радиаторах из-за дальней дороги выкипала вода, требовалось несколько ведер холодной. А тут кстати пионерлагерь. А в лагере — колодец.

Пока шоферы носили воду, пассажиры вышли размяться, но один из них, в темных очках, покинуть машину не решился.

— Кто такой? — шепотом спросила Сергея Дуняша.

— О, это знаменитый человек, — сказал Домокуров, — бывший командир отряда при Смольном Федор Антонович Быков, неоднократно с Лениным встречался. А броневик знал до последней гаечки. В комиссии за ним решающее слово!

— Но он же слепой! — воскликнула девушка, отшатнувшись от Домокурова. — И что же, ты потащишь его в овраг?

Домокуров пожал плечами.

— Во-первых, — ответил он, — Федор Антонович не слепой, а лишь с больными глазами. Во-вторых...

— А во-вторых, — гневно перебила девушка, — для тебя железо важнее людей! Я уже не раз это замечала... — И она отвернувшись заплакала.

Домокуров растерялся. Тронул ее сзади за плечи, успокаивая. Но она сбросила его руки, не пожелала и разговаривать.

Когда шоферы объявили, что можно ехать, Дуняша села в машину к Быкову.

Домокуров пошел в другую машину.

* * *

Профессор Фатеев пожелал войти в броневик через дверцу. Слесарь и кузнец немало повозились, пуская в дело молотки и зубила. Наконец дверца, рассыпая ржавчину, открылась.

— Пожалуйста, профессор, — расступились рабочие, — делайте вашу консультацию.

Поставив ногу на приступок, Лев Галактионович многозначительно глянул на Домокурова: не упустите, мол, примету.

Попав внутрь, он принялся ощупывать руль. Потом перебрался к рулю заднего управления. Достал из кармана электрический фонарик и вложил Домокурову в руку:

— Сюда посветите... Теперь сюда... С этого боку... Попрошу снизу...

Временами он даже лупу наставлял, что-то разглядывая.

Но вот профессор сидит, отдыхая, на пеньке.

Домокуров старается выглядеть спокойным. Рабочие притихли... Все ожидают приговора броневику.

— В общем... — старик обвел глазами слушателей, — и я допускаю, что это моя работа, выполненная в манеже в пятнадцатом году. Особенность конструкции управления — двойной руль — налицо. Так что вполне вероятно, что перед нами броневик «Двойка».

Домокуров извлек из захваченного с собой портфеля лист плотной бумаги с заранее подготовленным текстом. Протянул профессору.

Лев Галактионович надел очки, стал читать.

Домокуров свинтил авторучку.

Но старик не спешил взять ее. Размышляя, уткнул нос в бороду.

— Подписать акт... — Он усмехнулся. — Гм... Дать броневику путевку, так сказать, в пантеон Октябрьской революции. Признать за ним право на вечность... А не поспешно ли это будет? Латиняне, друг мой, говаривали: «Festina lente». Иными словами — излишняя торопливость только вредит делу.

И старик возвратил Сергею неподписанный акт.

* * *

Обследовали броневик старые военные, после чего схватились спорить между собой, но ни тот, ни другой акт не подписал.

Домокуров обернулся к Быкову, стараясь выглядеть бравым, пригласил его к броневику. Но тот развлекался с Дуняшей: шарил вокруг тростью, отыскивая грибы. У него, видать, уже выработалось обостренное, как у слепого, чувство осязания. Кончиком трости он почти безошибочно обнаруживал в траве рыжики. Дуняша похваливала его и собирала грибы в кузовок. И оба, смеясь, радовались удачам. Дуняша добровольно взяла на себя роль поводыря при Быкове. Домокуров видел, как она, велев Федору Антоновичу опираться на нее, подставила спину и помогла ему спуститься в овраг. Чувство обиды на подругу поднялось в нем, и он больше не стал звать Быкова. Потребовал его к броневику товарищ Штин из штаба.

Быков, доверяя не столько своим глазам, сколько рукам, быстро и сноровисто обследовал и корпус броневика, и сорвавшиеся с него башни, после чего, отстранив руку Домокурова с заготовленным актом, буркнул:

— Не он!

А Штину объявил, что у «Двойки» расположение башен было диагональным, что способствовало широкому сектору обстрела, а здесь башни стояли рядом — «как близнецы-грибочки», усмехнулся старый красногвардеец.

* * *

Когда комиссия возвратилась в Ленинград и начался оживленный обмен мнениями о совершенной поездке, Домокуров заставил себя заговорить с Быковым.

— Федор Антонович, что же это за путаница с броневиками? Пойдешь в утильконтору — покажут график: «Старые броневики полностью сданы в лом». Пойдешь в лес — наткнешься на старый броневик... Как решить головоломку?

— А никакой тут головоломки, — сказал Быков. — Что воинские части списали, то утильщики себе и записали в план выполнения и перевыполнения. Или, думаешь, по оврагам лазят, пачкаются да одежду рвут в поисках лома? Черта с два! Они, как воробьи, поближе к населенным пунктам свое поклевывают.

— А если, — продолжал Домокуров, — и ленинский списан?

— Не было этого, — сказал Быков. — Знают меня в броневых частях. Когда началось списание, я у них в комиссиях участвовал. Уж ленинского броневика, не бойся, не проворонил бы!

Домокуров, успокаиваясь, крепко пожал красногвардейцу руку. Целеустремленный, несокрушимой воли человек — стыдно на такого сердиться...

* * *

Всякому делу учит опыт. И теперь, на втором году рабочего поиска, каждый рабочий парень, прежде чем встать в заводскую группу искателей, непременно забежит в столярку. Смастерит себе легкое древко, а кузнец насадит на древко железный наконечник. И название этой невоенной пике дали свое, особое: щуп.

Мало ведь пройти по лесу. Это еще не обследование. На пути холмы и кручи, в низинах скопления перегноя, а сквозь землю не видать.

Маршруты поисковых групп удалялись от Ленинграда, расходились вширь; искали броневик рабочие, студенты, школьники.

Щупы вонзались в землю, и под их острием временами позвякивал металл. По большей части наталкивались на хозяйственную рухлядь. Но случалось, находили и захороненные временем стволы пушек, лафеты, зарядные ящики и более мелкое, поломанное в боях вооружение гражданской войны, а порой и петровских времен — русское и шведское.

Самые бойкие и пронырливые уполномоченные — чугуновские «пинкертоны» — не подняли бы столько бросового металла, сколько доставлял государственному плану этот людской муравейник.

Однако, кроме лома, — ничего...

* * *

Веер, обозначивший на карте в штабе зону поисков, заметно расширился. Появилось и много новых значков: почин кировцев на дальний поиск по стране нашел оживленный отклик.

Там и тут, на разных широтах и долготах стали возникать и отправляться в поход за броневиком местные поисковые группы.

Федор Антонович Быков не пошел с копьем за город. Он остался верным себе — продолжал поиски в Ленинграде, действуя строго по квадратам. Вокруг него сложилась шумная ребячья армия.

Школьные каникулы — когда-то они еще будут!

Когда школьники узнали, что руководит ими бывший красногвардеец, ветеран Октября, восторгам не было угомону.

Музей Ленина предоставил Быкову для встречи с ребятами один из лучших залов Мраморного дворца, он так и назывался — Мраморным.

Строитель дворца, архитектор Ринальди (конец XVIII), получил от Екатерины II предписание: украсить главный зал дворца мрамором всех существующих в природе пород. На зависть владыкам и европейских, и азиатских государств!

Золотисто-желтые, как бы непрестанно озаренные солнцем, наличники дверей и окон. Розовые, словно в отсветах утренней зари, пилястры. Розовый же, но впадающий в коричневую дымку, будто задетый облачком, фриз под потолком, над верхним светом зала. Болотистого оттенка панели и бледно-серые, обрамляющие их полукружия... Мрамор синий, как море в ветреный день. Такой же мрамор, но еще более голубого тона: жди на море бури. Но буря не успела разыграться — ударил мороз и накрыл зловещую синеву струйками снега... А кто видел зеленый мрамор или зеленый с черно-белой искрой?..

Так возник Мраморный зал.

* * *

В этом прекрасном зале и состоялась встреча бывшего красногвардейца со школьниками.

— Федор Антонович, а вы видели Ленина?

И Быков в ответ на многочисленные вопросы рассказал ребятам про случай в карауле.

Смольный, 1917 год, осень. Из теплого караульного помещения вышел солдат Быков, чтобы проверить посты. Ночь звездная. Уже прихватывал морозец.

Глядит солдат — нет дежурного броневика. Там, где стоять бы ему, — свободное место, уже и следы от колес припорошены снегом.

Броневик в самоволке... Это же чрезвычайное происшествие! Даже прознобило солдата: ну и влетит же ему от коменданта, товарища Антонова-Овсеенко!

Он к кострам — к одному, к другому. У костров рабочие с винтовками. Ведут степенные беседы. И стыдно Быкову, военному, спросить у гражданских: «Не видали ли удравший броневик?»

Долетели до него слова:

— Ночь уж за полночь переломилась... Большая медведица во-он уж где. А у Ильича все еще светится окошко. Никак ему от стола не отступиться. Зато уж и дело не упустит, что касается революции.

Быков поспешил обратно в караульное помещение — и к листу с расписанием дежурств. Кто же в самоволке?

Оказалось: «Рюрик».

Вскипел, выругался. Самые беспощадные кары для самовольщика пришли на ум. Ничего не оставалось, однако, как вызвать на пост другой броневик, вне очереди, и он окликнул связиста:

— Заводи мотоцикл, а я сейчас, минутку. Малость продрог что-то... — Не признался, что его трясет с перепугу.

Получил он из медного куба от Саввишны кружку кипятку.

Жестяная кружечка... Подержишь ее в ладонях — и согреваются онемевшие пальцы; подышишь горячим паром — отойдут нос и губы; а уж как хлебнешь кипяточку — тут и весь оттаешь и на душе просветлеет. Опять же бравый солдат!

Но не успел Быков войти во вкус кипяточка, как перед ним посыльный:

— Товарищ Быков, вас вызывает Владимир Ильич.

С недоумением отставил Быков кружку.

Что бы это значило, зачем понадобился он Ленину? До сих пор встречались только мельком в коридорах.

Быков, все более тревожась, переспросил:

— Утром велено явиться? В Совнарком или как? В котором часу, сказал?

Посыльный строго:

— Не утром, а сейчас требует! — Повернулся и ушел.

Быков совсем растерялся: значит, Овсеенко Владимир Александрович прознал уже о его недосмотре... Велит явиться к самому Ленину. Беда!

Ощупал на себе шинель, снял шапку, причесался, затянул покрепче ремень и зашагал наверх.

Остановился перед комнатой Ленина.

Набравшись духу, постучался. Дверь сразу отворилась.

На пороге Владимир Ильич.

Без пиджака, без галстука, только в жилетке. Лицо усталое. Рукава рубашки подтянуты к локтям и перехвачены резинками.

Быков отступил на два шага — для законной дистанции — и щелкнул каблуками:

— Товарищ Председатель Совета Народных Комиссаров! По вашему приказанию... — И осекся, увидев, что Ленин предостерегающе приложил палец к губам.

— Тссс... Не так громко, а то мы Надежду Константиновну разбудим.

Вышел к солдату и тихонько прикрыл за собою дверь.

— Где бы нам побеседовать... — Ленин задумался.

В комнату выходило несколько внутренних дверей, и взгляд его остановился на каждой...

— Спят... спят... Для того и ночь, чтобы спать... — Он кивнул на дверь напротив своей: — Здесь Владимир Александрович Овсеенко, и ему надо дать отдых... Увы, для новых боев...

Быков продолжал стоять навытяжку.

— А знаете что? — Ленин мягко тронул его за руку. — Идемте-ка в коридор. Там без помех и потолкуем.

Все это говорилось запросто, по-дружески, и Быков перестал тянуться перед Лениным, настороженность прошла, он теперь спокойно слушал Владимира Ильича и так же спокойно ему отвечал.

— Что это у вас за нелады с броневиком? — спросил между тем Ленин, заглядывая на ходу в лицо солдату. — Овсеенко чрезвычайно рассержен... чрезвычайно. Приходит ко мне, а он, заметьте, из своей комнаты не видит... приходит и говорит: «Ночная охрана Смольного не годится никуда!» Хотел сразу же применить строгости, но я отправил его спать.

Ленин очень ценил Антонова-Овсеенко, образованного военного, возглавлявшего штурм Зимнего.

Владимир Ильич едва приметно улыбнулся, но тут же лицо его стало озабоченным.

— Товарищ Быков, вот вы сегодня дежурите по караулам. Объясните, пожалуйста, как это случилось, что броневик не встал на пост? Почему? На каком основании?

Быков помрачнел.

— Владимир Ильич, взгреть нас надо. И товарищ Овсеенко прав, церемониться нечего!

Ленин, шагая по коридору, остановился, некоторое время смотрел Быкову в лицо.

— Взгреть, говорите? Ну, допустим, взгреем. А дальше что?

— А дальше? — И Быков дал волю вспыхнувшему гневу. — Этого «Рюрика», который смылся, я бы не пустил больше в караул. Предать позору от лица революции! Чтобы эти бояре на карачках приползли просить прощения!

— Почему же «бояре»? — Владимир Ильич сдержал улыбку. — Оттого что с «Рюрика»?

Быков, чтобы уйти от насмешки, торопливо добавил:

— «Лейтенант Шмидт» или «Броненосец Потемкин» не допустили бы такого самовольства. А тем более «Враг капитала». Там народ сознательный.

Владимир Ильич покачал головой.

— Солдаты в броневиках, — сказал он, — дельные, надежные бойцы, в том числе, не сомневаюсь, и на «Рюрике». Все они в октябрьские дни доказали преданность революции. А сейчас «Рюриковичи», оказывается, что-то утратили, в чем-то изменились к худшему. Чья же это оплошность?.. Только наша.

Продолжая этот разговор, Владимир Ильич поинтересовался, где находятся броневики в часы, свободные от дежурства.

— А кто где, — сказал Быков. — На вольных квартирах.

— На вольных квартирах! Ха-ха-ха-ха-ха... Охрана Смольного в такое время, когда только что погашен эсеровско-генеральский мятеж, живет-поживает на вольных квартирах... Нет, это уморительно!

Разговор кончился для Быкова полной неожиданностью.

Ленин приказал ему собрать броневики в одно место, поблизости от Смольного: есть тут пустующие казарменные дворы.

— Составим, товарищ Быков, военный отряд и введем в отряде строжайшую революционную дисциплину. А вас порекомендуем командиром отряда.

Быков испугался, отнекивается. Ведь уже осрамился...

— Позвольте, чего бояться? Вы из бронечастей, следовательно, всю эту броневую механику знаете. Сами из рабочих, были на фронте, воевали... Отлично справитесь!

— Но я же простой солдат! — взмолился Быков. — Там солдаты, и я солдат. Кто же меня послушается?

Ленин нахмурился.

Не ожидал Быков, что Владимир Ильич может так сурово посмотреть в глаза.

— Вы коммунист?

— Коммунист... — И солдат, не выдержав взгляда Ленина, отвел глаза в сторону.

— Я понимаю, что трудно... — в раздумье сказал Владимир Ильич. — Всем нам трудно, но на то мы и коммунисты, чтобы помогать народу строить новое, социалистическое общество. Рабочие и крестьяне занимают в нашем государстве самые высокие посты. Справитесь и вы, солдат, на командирской должности. А что-нибудь не поладится — прошу ко мне, и без стеснения: придете — посоветуемся.

Так Федор Антонович Быков в зиму семнадцатого года стал командиром автоброневого отряда при Смольном.

* * *

Когда Федор Антонович рассказал о памятной для него ночи в Смольном, ребята пришли в такой восторг, что, казалось, стены дворца переживают грохот землетрясения...

* * *

Зима. В лесах снег, в чистом поле намело сугробы. В поисках броневика наступило затишье.

Можно было встать на лыжи, а что толку? Копье-щуп, легко пронзив слой снега, уткнется в мерзлую землю: а что там дальше — и не узнаешь.

Работа по необходимости ограничилась городской чертой. Здесь с неослабевающим упорством действовал Быков. Даже свой отдельный штаб учредил. Повесил на дверь квартиры фанерку, а на почте потребовал, чтобы корреспонденцию с адресом «В штаб Быкова» доставляли бы ему без промедления.

В основной штаб в Мраморном дворце поступали от него рапортички: «На такое-то число такие-то и такие-то квадраты закрыты, следуем дальше».

Закрыт — значило уже обследован. Быков перечеркивал такой квадрат на плане города крестом и насадил уже порядочно крестиков. Особенно на окраинах.

По густоте крестиков можно было узнать, где в свое время проходили оборонительные линии Красного Питера.

Работал Федор Антонович на своих квадратах мало сказать самоотверженно, он изматывал себя до исступления. Не раз карета «скорой помощи» прямо с работы увозила его в больницу. Непомерные требования он стал предъявлять и к товарищам, добровольным участникам поисковой группы.

В музей летели жалобы на его деспотические замашки. Матери перестали пускать к Быкову мальчишек, с тревогой обнаружив, что полюбившийся ребятам «Главный Командующий Следопыт» не щадит и детских силенок...

Однако образумить человека было невозможно. Явившегося урезонить его Домокурова прогнал из своего «штаба».

А в музее и вовсе перестал показываться.

* * *

— Здравствуй, Федор Антонович...

Домокуров подошел к больничной койке. Быков вяло подал руку. Он заметно изменился.

У постели в косынке и в больничном халате — Дуняша. Узнав, что Федор Антонович тяжело заболел, она теперь после уроков в школе спешит к больному.

Больничное начальство охотно принимает помощь от расторопной и смекалистой девушки.

Между тем больной забеспокоился, простонал:

— Сергей... — Домокуров наклонился к нему, сел на табурет. — Меня, понимаешь ли, на Выборгской подобрали. На квадрате у завода «Светлана»... Малость не успел я этот северный маршрут закрыть... Совсем малость... — Он понизил голос до шепота: — Не знаю, застанешь ли ты меня живым в другой раз... Виноват я остался перед Владимиром Ильичем. Не оправдал его доверия... Ведь это я потерял ленинский броневик...

— Он бредит, — встревожился Домокуров, оборачиваясь к Дуняше.

Она позвала врача.

Врач выслушал больного, покачал озабоченно головой и пожурил его:

— А ведь разговаривать вам нельзя, Федор Антонович.

Но больной продолжал говорить, и из обрывочной его речи сложилась вот какая история...

1918 год. Дни грозной опасности для Красного Питера. Завязались бои, и Быков получил из штаба обороны приказ: оставаясь на охране Смольного, выделить для действия непосредственно на фронте взвод броневиков.

Приготовил Быков две машины да и замешкался в сарае у бочки с горючим: солдатским котелком отмеривал бензин. Голодно было с хлебом, а с горючим еще голоднее; вот и побоялся он, как бы гости не нацедили себе лишнего.

Горючее укараулил, а хватился: «Где же «Враг капитала»?» И понял: пока он канителился в сарае, фронтовики, подменив броневики, увели ленинский за собой.

Сергей слушал стенания старика, слушал, наконец не удержался, прервал его:

— Прости, Федор Антонович, но думаю, дело было иначе. Фронтовики хотели получить ленинский броневик — именно ленинский: ведь это знамя на поле боя! А ты — ни в какую!.. И все-таки броневик вырвался от тебя, потому что не в гараже же стоять ленинскому, когда враг у ворот!

Быков молчал, и Домокуров не мог понять, что с ним: спит или в беспамятстве... Но Дуняша поспешно вызвала дежурную сестру, и ему сделали укол.

А Домокуров, прощаясь, сказал, со странным ощущением, что говорит он уже в пустое пространство:

— Федор Антонович! Ты не виноват. Ты не потерял броневик. Ленинский броневик ушел от тебя своей героической дорогой. А тебе за твою службу революции — честь и слава!

* * *

Трудно понять смерть человека... Пока человек дышит — уже пульс не прощупывается, уже и приставленное к губам зеркальце не затуманивается от последних выдохов — веришь в победу организма... Домокуров, расстроенный, со слезами на глазах, постучался к главному врачу больницы. Тот беспомощно развел руками:

— Ранение в голову. А на темени центр управления зрением человека. Болезнь, по словам Федора Антоновича, долго не проявляла себя, но он же... В своих розысках меры не знал. Вот болезнь и развилась прогрессирующими темпами... Вы спрашиваете — выживет ли? Как медик, могу лишь... — И врач опять развел руками.

...Домокуров работал в музее за своим столом, когда к нему ворвалась, занеся мороз, Дуняша.

— Выжил! — вскрикнула она и задохнулась от радости. — Выжил, ура! — И она победно взмахнула шапочкой, обдав Сергея снегом. Он вскочил ошеломленный. В первое мгновение испугался за Дуняшу: в уме ли она?.. Но она затараторила: — По магазинам бегала, вот букетик, но разве это цветы? Но все равно поднесу. Доктор сказал: «Кризис миновал, будет жить. А вы идите выспитесь». Но разве тут до сна?.. Сережа! — Дуняша обняла его и умчалась.

Сергей задумался: «А ко крыльцу ли я сейчас там буду?»

Поразмыслил — и вернулся за стол... Да только работа не пошла.

* * *

Машины двигались на предельной, разрешенной в городе, скорости.

Выборгская сторона — это северный пояс индустриального Ленинграда. Завод здесь тесно соседствует с заводом — и на улицах запах дыма и гари. Чахлые, неспособные покрыться здоровой листвой деревья... 1939 год — над районом довлеет старина. Заводы построены еще капиталистами — цехи тесные, как клетушки, никаких удобств для рабочих. Но у Советской власти пока хватает средств лишь на то, чтобы дать в цеха свет и воздух, разгородить их от сети приводных ремней, опасных для работающих, шаг за шагом обновлять станочный парк...

Сюда, на Выборгскую, и устремились машины из Музея Ленина. Что же произошло?

В штабе поисков броневика зазвонил телефон. Алексей Несторович Штин не спеша снял трубку. Опять о каком-то броневике... Сколько их уже было, обнадеживающих звонков!

Но на этот раз руководитель штаба насторожился. Кричали в телефон, перехватывая друг у друга трубку, молодые голоса.

— Товарищи! — вмешался Штин в хор возбужденных голосов. — Не все сразу!

— А мы из штаба Быкова! Его ученики!

— Опишите броневик.

Выслушав комсомольцев, Алексей Несторович тут же поднял на ноги членов штаба.

Сели в машину. Штин, устраиваясь, развернул газету и уткнулся в нее. Профессор Фатеев усмехнулся:

— Не притворяйтесь, дорогой. Не поверю, что в такую минуту вы способны читать!

— А у вас, Лев Галактионович, что за молитвенник? — отпарировал тот.

Профессор время от времени, таясь, заглядывал в потрепанную записную книжку, но тут убрал ее в карман.

Случайные разговоры, усердное внимание к пустякам — каждый из ехавших сдерживал волнение по-своему.

Только Быков сидел отчужденный, не разжимая губ. На нем кроме очков была больничная повязка, которая охватывала голову и заслоняла от света правый глаз. Когда на выбоинах мостовой машину встряхивало, он болезненно морщился и искал руку сидевшей рядом Дуняши. Она что-то шептала ему и иногда вкладывала в рот таблетку.

Лев Галактионович предпринял попытку развлечь больного.

— Встречаются люди, — заговорил он, — обладающие мощной силой воли, и эта воля сламывает порой даже известные нам законы природы. Пример: уже смерть витает над головой больного, уже организм его и вся медицинская наука бессильны сохранить жизнь, а человек встает и возвращается к своему делу... Или другой пример. Все вы, товарищи, конечно, слышали про Камо. Настоящая фамилия революционера Тер-Петросян Симон Аршакович. Легендарная личность! Изобретательный, отважный. Камо, например, снабжал партийную кассу деньгами, которые, случалось, среди бела дня экспроприировал у казенного транспорта, охраняемого казаками. Однажды, когда Камо схватили и ему угрожала смертная казнь, он притворился сумасшедшим, да так искусно повел свою роль, что даже ученые-психиатры признали его невменяемым. А едва выйдя на свободу, он опять взялся за свое опасное дело...

— А он умер? — спросил вдруг Быков, не поворачивая головы, но несколько приподняв ее.

— Погиб, — ответил профессор. — Кажется, в тысяча девятьсот двадцать втором году.

Домокуров сидел рядом с шофером, не отрывая взгляда от спидометра.

Возгласы досады вырвались у всех, когда поперек улицы опустился полосатый шлагбаум. Пришлось переждать, пока чумазый паровозишко, как назло еле шевеля колесами, проследовал через улицу из одних заводских ворот в другие.

— «Светлану» миновали, — кивнул шофер Домокурову, — теперь недалече.

Тут Домокуров поймал себя на мысли, что он уже уверовал в подлинность находки. Не хотелось думать иного: «Двенадцать лет поисков — должен же быть наконец победный финиш!»

Шофер, справляясь у прохожих, высмотрел боковую улочку, и машина мягко закачалась в неубранном снегу, пробираясь между заборами и деревянными домиками с мезонинчиками, верандами, садовыми беседками.

Загремели цепями матерые псы и принялись облаивать машину, по очереди передавая ее друг другу, как эстафету.

Словно и не Ленинград уже, а дачный поселок, погрузившийся в зимнюю спячку.

Едва кончилась улочка, как на пути машины стеной встал сосновый бор. Колоннада бронзовых стволов, и на каждом косматится настоящий, неестественный для города лесной мох. Кроны деревьев величаво шумят под верховым ветром, роняя пышные, как бы невесомые хлопья снега. Изощряются в кокетливых движениях синицы, лепясь к веткам то так, то этак, то бочком, то вниз головой. Солидно гукают округлые на морозце красногрудые снегири...

— Товарищи! — воззвал профессор. — Я околдован... Взгляните, это же лесная сказка! Да поверните же вы очи к природе, горожане угрюмые!

Однако никто в машине не внял приглашению полюбоваться в самом деле великолепным сосняком, давшим имя этой городской окраине — Сосновка. Все жаждали и готовились увидеть иное...

Машина осторожно пробиралась вперед, и вот среди сугробов слепящей белизны резким пятном обозначился казенного вида двухэтажный деревянный дом.

Возле дома люди. Небольшая толпа, но сразу чувствовалось: в большом возбуждении.

Машина подъехала к крыльцу. Первым вышел, разминаясь, Лев Галактионович, за ним — Штин и Домокуров.

Тут же, следом, прикатила вторая машина. Из нее вышел директор музея и с ним еще какие-то товарищи.

Это был учебный городок Осоавиахима. Хозяева его — комсомольцы.

Руководители городка пригласили гостей в дом.

— После побеседуем, после, — заговорили приехавшие. — Ведите-ка нас прямо к броневику.

Быков остался в машине, Дуняша не выпустила.

Заскрипели, открываясь, легкие жердевые ворота, и все гурьбой двинулись по дорожке, разметенной между снежными сугробами.

Конец тропинки. Сарайчик... А где же броневик?

— Вот он, — показал начальник городка.

Броневик стоял в снегу, заслоненный сарайчиком. Здесь иногда собиралась молодежь, изучающая военное дело, броневик для ребят был учебным пособием. Включали его и в военно-тактические игры, которые разворачивались здесь, на просторе близ леса.

Но тот это или не тот?

Наступило сосредоточенное молчание. Не отваживаясь еще подойти близко, приехавшие оценивали броневик по его внешнему виду.

Двухбашенный! Башни со щитками, расположены на корпусе диагонально. Взглянуть бы на заднюю стенку, где должна быть смотровая щель (значит, и рулевое управление двойное), но утонешь в сугробе — второпях никто не догадался обуть валенки.

— А что же комсомольцы? Вперед, ребята, показывайте находку!

Комсомольцы развернули изрядно замызганные листы бумаги. Это был экземпляр отпечатанного в типографии и распространенного по городу паспорта броневика.

— Все приметы есть, что надо, можете нас проверить.

И каждый из членов комиссии побывал в броневике.

— Что же, пожмем друг другу руки? — пригласил Штин.

— Одну минутку, — засуетился профессор, — одну минутку...

К нему обернулись с выражением недоумения и тревоги, зашептали: «Неужели старик испортит праздник?..»

А Фатеев деловито вздел очки и раскрыл записную книжку, с которой сел в машину.

— Добавьте, мальчики, в паспорт, — кивнул он комсомольцам, — еще одну примету: номер двигателя... — И растерялся. Пропала страничка.

Фатеев — к Быкову, и тот отчеканил:

— Двигатель у броневика был за номером триста двадцать семь дробь шестьсот восемьдесят три.

Комсомольцы кинулись в машину — и оттуда громогласно:

— Правильно. Выбито на двигателе триста двадцать семь дробь шестьсот восемьдесят три!

* * *

Доставить броневик в музей взялись танкисты.

Начали с того, что проверили, каков он на ходу. Прокрутили колеса: вертятся! Смазали машину, приправили где что надо — и шумный, рычащий тягач нарушил задумчивую тишину Сосновки.

Старо-Парголовский позади. Вступили на Решетову улицу.

Дальше по маршруту — проспект Фридриха Энгельса, затем проспект Карла Маркса.

Двигались с предосторожностями. Ведь на улицах снег и наледь.

В броневике за рулевым колесом танкист, опытный водитель. Однако машина порой руля не слушалась, раскатывалась на буксирном тросе, рыская то вправо, то влево, и приходилось подправлять ход броневика ломиками. То же и на спусках. Здесь ломики действовали уже взамен тормозов.

Так, не торопясь, стараясь броневик не попортить, привезли его в музей.

Все, кто был в легковой машине, сошли. Остался на месте один Быков. Он почувствовал недомогание, и Дуняша по его просьбе отвезла его в больницу долечиваться.

* * *

Первое время броневик стоял во внутреннем дворе Мраморного дворца. Здесь каждый мог его видеть. Больше того, в местные и центральные газеты была дана публикация о находке. Печатались фотоснимки броневика.

Домокуров, разбирая нахлынувшие в музей письма с поздравлениями и телеграммы, временами обнаруживал новые сведения о броневике — всегда любопытные, а порой не лишенные ценности.

«Очень рад и даже потрясен!» — так начиналось письмо из поселка Абатур в Сибири. Автор письма, участник гражданской войны, служил в автобронечасти (приводится ее номер), командовал звеном. Теперь, разглядывая фотоснимок, узнал свою машину. Сибиряк рапортовал, что в честь исторической находки он встал на стахановскую горняцкую вахту и что мечтает побывать в Ленинграде.

Другое письмо — это из Махачкалы Дагестанской АССР.

Пишет инженер-железнодорожник. Служил он в царской армии солдатом, стал большевиком. Даже комиссара доверяли замещать в мастерских в Питере, куда, случалось, приводили в ремонт бронемашины. И выпало ему, как он пишет, счастье чинить броневик, с которого выступал Ленин.

К письму приложен был чертежик: пулеметная башня в разрезе. На потолке — жестяной бачок для воды, из бачка можно было по резиновой трубке, очень удобно, подать воду в кожух пулемета.

Обычно пулеметчики, чтобы остудить пулемет при стрельбе, хватаются за котелки или ведра, а тут аккуратная трубочка, под ноги не наплещешь.

Инженер вычертил даже краник на трубочке (похоже — аптекарского изготовления). Запомнилось ему и то, что в обеих башнях кожухи «максимов» были не железные, как обычно, а медные.

«Пройдешься, — писал он, — тряпочкой с мелом — все заблестит...»

Не упустил и боекомплект назвать, который держали в броневике: десять коробок с лентами.

А вот письмо из Оренбурга. Автор начинает с того, что у него с 1917 года в сохранности личные документы. Был мастером в петроградских бронесборочных мастерских. А теперь мастер на заводе, строит паровозы. И вдруг признание: «Имею на руках фото дорогой машины».

Музей сразу же ему телеграмму: «Высылайте фото. Используем — возвратим».

А человек и замолчал. Видать, опасался, как бы фотография не пропала в дороге...

Письма, письма...

А живые свидетели исторических событий!

Особенно волнующими были встречи у броневика ветеранов революции. Иные еще с первых октябрьских лет потеряли друг друга из виду. Приходят к броневику как незнакомые, а уходят обнявшись.

В книге отзывов ветераны твердой рукой ставили:

«Да, он самый», «Свидетельствую ответственно: подлинный».

А Огоньян — его слово? Установили, что Мирон Сергеевич жив, живет старик на юге, среди виноградников... Но почему же Огоньян не откликнулся на широкие публикации в газетах о том, что броневик, спустя с памятного дня, 3 апреля 1917 года, больше чем двадцать лет, найден, — публикации, вызвавшие поток писем с разных концов страны? Мирона Сергеевича приглашали в Ленинград, к нему ездили посланцы музея, однако он не тронулся с места. Между тем по фотографиям в газетах можно судить, что человек на ногах, даже, видно, трудится на виноградниках... Впрочем, вопросы эти к историкам. Быть может, при дальнейших их розысках будет и ответ.

* * *

Явился в музей некий Федоров Василий Константинович. Приехал он с Урала, из горнозаводской глуши. Еще по дороге в поезде услышал он, что ленинградцы разыскали броневик, послуживший первой трибуной Ленина по возвращении из эмиграции. Однако не поверил, решил, что это пустая болтовня.

Но здесь, в Ленинграде, подтвердили, что машина найдена.

— Так что пришел, — говорит, — удостовериться: неужто в безбожной нашей стране да явлено чудо? — Потом: — Знавал я этот броневик. Еще в царской казарме, в манеже, довелось с ним познакомиться. Второй руль мастерили. С инженером Фатеевым... Может, слыхали про Фатеева — свойский мужик, не брезговал руку солдату подать... Жив ли он?

Штин и Домокуров во все глаза уставились на посетителя. Держался он развязно, сам черный как жук. Небрежно предъявил документы.

Так обнаружилось, что в музей собственной персоной пожаловал Вася-прокатчик.

Домокуров кинулся было к телефону, чтобы сообщить новость профессору, но Штин удержал его: «Успеется».

— А я ведь и в бою на «Двойке» участвовал, — лениво, словно о чем-то для него обычном, поведал посетитель. — На площади, когда Зимний атаковали.

И поведал Прокатчик про случай, который в музее еще не был известен. Вот он, этот случай.

* * *

Зимний дворец. 1917 год. Ночь на 25 октября.

Во дворце заперлось, забаррикадировалось Временное правительство.

Площадь перед дворцом зловеще пуста, а на прилегающих улицах толпы людей. Это не гуляющие. Здесь рабочие, матросы, солдаты. Изготовились. Ждут. На штыках у них — приговор истории.

Но перед тем как начаться штурму, на Морской под аркой Главного штаба, произошло событие, совсем малоприметное среди того огромного, что совершалось вокруг.

Здесь в числе красногвардейцев, поеживаясь от непогоды, стоял с винтовкой Василий Федоров. Поругивался, чтобы согреться.

Вдруг видит — за косяком каменной арки в укрытии броневик. На выпуклости башни крупная белая двойка.

«Неужели, — взволнованно подумал солдат, — тот самый? С которого товарищ Ленин еще в апреле...»

Протолкался к каменной арке.

Для глаз солдата, к тому же понимающего в броне, и мига было достаточно, чтобы навсегда запомнить броневик, которым воспользовался Ленин. Да и ехал Федоров, как запасной водитель, позади.

Подошел и убедился: «Тот самый!»

А в броневике переполох: пробуют заводить — лязгают, лязгают ручкой для завода, один, умаявшись, уступает место другому, тот третьему, а в моторе только — пшик, пшик...

Василий не стерпел, вмешался:

— Ну чего шарманку крутите? Ведь зря, зажигание надо проверить. Неужели не понимаете?

Вот уже и мотор завелся под его руками, и сам он в машине.

Шофер-молодяжка потеснился, и Федоров сел за руль.

— Смотровую щель отрегулируй, — подсказал он молодому солдату. — Вот так... Еще поуже. Ведь против пуль пойдем. А юнкера, брат, знают, куда целить. Как загвоздят нам с тобой промеж глаз — из нас и дух вон. Нехорошо получится, подведем товарищей... А теперь ты, молочный твой зуб, через край хватил — и вовсе ничего не видать. Крути обратно. Да не на дурочку, а проверяй себя. Зимний видишь?

Обернулся Василий Константинович к стрелкам в башнях:

— Ребята, уговор: до Александровской колонны чтоб ни выстрела!

— Ясно, — отозвались пулеметчики. — Чтоб до атаки маскироваться, себя не обнаружить.

Изготовились к делу.

Мрак ненастной октябрьской ночи — и вдруг всполох света, ударивший в небо и на мгновение сделавший явственным и дворец, и площадь перед ним, и величественные здания вокруг... Следом за вспышкой прокатился грохот крупнокалиберного артиллерийского выстрела.

— «Аврора» ударила! Из шестидюймовки! — И ожили вооруженные толпы. — Ура-а... Долой временных... За власть Советов!

— Вперед! — яростным голосом скомандовал сам себе Федоров, включил скорость и дал газу.

Красногвардейцы, вскинув винтовки, побежали позади броневика. Но не стерпело ретивое...

— Ура-а-а!!! — И рабочие, солдаты, матросы ринулись через площадь в открытую, обгоняя броневик.

Александровская колонна уже позади. Броневик, сотрясаясь на булыжной мостовой, прибавляет ходу.

Глухо настороженный Зимний ожил. Хлопают, высовываясь из-за поленьев баррикады, винтовки.

— Вперед! — подбадривает себя и товарищей Федоров за рулем. — Броня выдержит. Крой, ребята, по старому миру!

Пулеметчики из бронемашины дали огонь по баррикаде, по окнам дворца.

А Федоров так и вонзился глазами в ворота. Огромные, кованого железа, они стояли преградой на пути атакующих.

Вдруг со двора стали палить по броневику. Сразу обозначились прорезные узоры ворот с царскими вензелями на обеих створках.

— Дуралеи! — в восторге воскликнул Федоров. — Еще мне посветите, господа юнкера, еще!

А тут и проход в баррикаде: незаметный прежде, он обнаружился от подсветки.

Смекнув, что это для вылазок, — значит, там у них свои броневики и надо спешить, — Федоров дал полный газ.

— Держись в башнях, не свались! — крикнул он пулеметчикам, загораясь дерзкой и сладостной мыслью. — Беру ворота на таран. Сейчас вышибу эту железную кружевину... Ура-а!

Откуда ни возьмись — телега.

Заслонила проход.

По счастью, азарт не затуманил Василию глаза. В последнюю минуту он различил на борту телеги плотно привязанные пакеты.

«Взрывчатка!» — Федоров крутанул рулевое колесо и резко повернул машину в сторону.

Броневик избежал удара о телегу, но зарылся в поленницу.

Теряя дыхание, весь в поту, Федоров включил задний ход. Броневик дернулся, разваливая дрова, и тут же грузно сел набок.

— Чего стал?! — закричали пулеметчики. — Окружают! Юнкера с гранатами... Выравнивай броневик, нам же их, окаянных, никак!

И верно: из-за крена броневика сбоку от него образовалось мертвое пространство. Юнкера и кинулись на этот безопасный пятачок.

В броневике разноголосица: пулеметчики кричат свое, Федоров свое...

А тут шофер-напарник, растерявшись, не справился с задвижкой.

Бац — и смотровая щель распахнулась на полное окошко. Вражеская пуля ударила в рулевое колесо, срикошетила — и в правую руку шофера.

Тут и пропасть бы броневику... Да, спасибо, выручили матросы.

Но ворота были уже взяты.

— Эх, не получился таран... Без нас управились... — вздыхал Федоров, глядя, как морячок с санитарной сумкой через плечо ловко обрабатывает ему руку.

* * *

...Рассказчик умолк. Жадно закурил и окутался дымом.

Штин отпустил записавшую рассказ стенографистку.

Домокуров подал гостю пепельницу.

— Так как же, — возобновил просьбу старый шофер, — покажете броневик-находку?

Втроем, раздвинув щиты, вошли во внутренний дворик.

Увидев броневик, Федоров резко отделился от сопровождающих, шагнул вперед.

Долго стоял он, не двигаясь... Лица не видать, но Сергею показалось, что шофер молчаливо, но яростно спорит — то ли с находкой, то ли с самим собой.

Наконец процедил сквозь зубы:

— Откройте...

Сбросив пальто прямо в снег, встал на приступок и втянул свое длинное тело внутрь машины.

Когда Алексей Несторович и Домокуров заглянули в дверцу, старый шофер сидел, головой и руками опрокинувшись на рулевое колесо. Плечи содрогались, — кажется, человек плакал.

Штин и Домокуров из деликатности попятились от броневика и отвернулись.

Но изнутри послышалось:

— Заходите!

Шофер уже успел овладеть собой. Поднял голову, только руки оставил на колесе.

Рулевое колесо в броневике было из гуттаперчи, что ли, — шершавое, очень большое, по-старинному неуклюжее.

— Глядите! — потребовал шофер.

Оба влезли в машину.

Штин и Домокуров впервые обнаружили на поверхности колеса трещину и небольшой откол. И подивились тому, какие неожиданные на свете бывают вещественные доказательства: бороздка, взрытая пулей на колесе, в точности продолжилась на пальцах правой руки шофера.

Только там, в мертвой материи, она осталась зиять, а на живой руке зарубцевалась.

* * *

Существует и поныне на улице Каляева, 8 гараж Ленсовета с мастерской при нем.

После того как броневик с честью выдержал всестороннюю проверку, из внутреннего дворика Мраморного дворца его отправили в ремонт.

Наведался туда Домокуров.

Мастер, не оборачиваясь, взял его за руку:

— Погляди-ка. Только не столкни меня с места — через плечо мне гляди.

Перед глазами у Сергея — боковая выпуклость правой башни. А с противоположной стороны, почти навстречу взгляду, — свет случайно там оказавшейся сильной лампы.

Домокуров не сразу понял мастера. И лишь вглядевшись, обнаружил на поверхности башни едва приметные бугорки. Что-то правильное, соразмерное было в этих бугорках — не похожее на вспучивание неудачно наложенной краски.

Мастер взял ножичек, нацелился на один из бугорков и принялся осторожно расколупывать краску. Из окружающей тусклой зелени постепенно выглянула буква «А», написанная красным и сохранившая яркость.

Буква за буквой — и на башне вновь, как когда-то, засияла надпись: «Враг капитала».

Домокуров обрадовался и поспешил в музей, чтобы порадовать Штина.

А в музее свидание двух стариков. Стояли обнявшись и тискали друг друга профессор Фатеев и Федоров. Федоров рослый и жилистый, но Фатеев крупнее и как гора с виду. Лицо Федорова тонуло в его бороде.

— Уф!.. — вырвался наконец шофер из объятия. — Вы, Лев Галактионович, совсем обросли... Как лесной леший теперь!..

Фатеев расхохотался, да так, что не удержались от доброго смеха и все присутствующие.

* * *

Домокуров ждал на заседании совета Дуняшу. Немало ведь и она участвовала в поисках броневика. Но здесь другое. Ему очень важно было с ней объясниться лично. На днях он вытащил ее на прогулку: отговаривалась, что очень занята в школе, но все-таки выкроила время, приехала из-за Нарвской. Встретились в Летнем саду.

— Ах, как здесь чудесно! — воскликнула Дуняша и зарделась. — Еще краше, чем летом... Правда? — обернулась она к Сергею, а ему пришло на ум пушкинское: «Девичьи лица ярче роз!» И он улыбнулся ей в ответ. А девушка продолжала восторгаться: — Зимняя сказка! Посмотри, Сережа, на деревья — это же богатыри в папахах и в белой праздничной одежде — словно на парад построились. Не удивлюсь, если сам Петр, в сопровождении Меншикова, явился бы принять парад!

Зашагали по аллее, под ногами искрился и поскрипывал снег...

— Жаль только, что богини попрятались в домики, — продолжала Дуняша. — Итальянки не понимают нашей русской зимы.

Девушка у одного из постаментов придержала шаг.

— А здесь, Сережа, помнишь, кто жительствует в деревянном домике?

— Это скульптура «Похищение сабинянки».

— А помнишь, как даже камень пролил слезу о сабинянке, когда мы были здесь в первый раз и я прикоснулась пальцем к постаменту?

Сергей пожал плечами:

— Фантазируешь...

Дуняша, не снимая перчатки, провела бороздку на заиндевевшем камне. Сказала задумчиво:

— А ведь сабинянка могла быть и счастлива с похитившим ее римским воином. Был же у нас на Кавказе обычай похищать невесту, и слюбливались, если можно так выразиться... А Наташа Ростова? Этот ветрогон Анатоль Курагин затеял похитить девушку, чтобы с ней обвенчаться. Ночь, от волнения ее бьет озноб... Но разве в эти минуты ожидания Анатоля с тройкой лошадей она не переживала счастья? Уверена, что переживала...

Домокуров слушал эти рассуждения, не очень одобряя их. Старался понять, куда Дуняша клонит... А она вдруг объявила:

— А ты, Сергей, неспособен быть похитителем! — Кольнула его взглядом и отвернулась, рассматривая звездочки-снежинки, засверкавшие у нее на рукаве шубки.

Домокуров резко остановился. Мужское самолюбие, бурно вскипев в нем, застлало пеленой глаза, лишило его речи... Он лишь жалко улыбался.

— Чем же я тебе не угодил? — пробормотал наконец молодой человек. — Я готов...

Но девушка сказала холодно:

— Поздно, мой друг, предлагать свои чувства. Ответных уже нет у меня. Убил ты их своими железками...

— «Железками»? — возмутился Сергей. — Ты о броневике?

Девушка так поглядела на парня, что он не выдержал ее взгляда, смягчил тон.

— Мы заговорили с тобой, Дуняша, об исторической, о революционной реликвии. И мне, прости, непонятно, как можно ревновать к броневику...

— Всему свое время и место, — ответила девушка. — И я уже говорила тебе об этом... Но ты неисправим.

Прогулка в Летнем саду продолжалась. Но теперь они шли, избегая даже коснуться друг друга.

В кармане у Сергея были билеты на вечер. В филармонию. Дуняше нравились концерты органной музыки. Теперь ему захотелось уничтожить эти билеты. Но как это сделать? Он сунул руку в карман и принялся мять их.

— Сережа, — насторожилась девушка, — что это за возня в кармане?

— А просто так. Негодные бумажки...

— Покажи.

— А чего показывать? — возразил Сергей. Поглядел по сторонам — нет урны. А туг — ледяная чаша пруда, и вспомнилось ему, как когда-то летом они — он и Дуняша — стояли здесь, держась за руки, и любовались лебедями.

— Лебедей нет, — запальчиво объявил Домокуров, вынимая билеты, — а мертвое озерцо — чем не урна?..

Дуняша перехватила билеты:

— Что ты делаешь! Как не стыдно — это деньги! — И, подставив сумочку, разгладила билеты. По ее требованию билеты были возвращены в кассу филармонии.

Сергей проводил девушку до трамвая. Дуняша молчаливо, долгим взглядом попрощалась с ним, поцеловала его в губы и уже с площадки вагона сказала:

— Будь в жизни умницей, Сережа!

* * *

В ясный морозный день 22 января 1940 года к Мраморному дворцу стекался народ. Небольшой сквер, огражденный со стороны набережной Невы и улицы Халтурина фигурными чугунными решетками, не вместил всех, пожелавших присутствовать на объявленном в газетах торжестве. Собравшиеся то поглядывали на главный фасад здания (многоцветием мраморной отделки его нельзя было не любоваться), то переносили взгляд на воздвигнутый перед фасадом, но скрытый еще брезентом памятник.

Профессор Фатеев, Штин и другие члены поискового штаба, а с ними и бывший шофер Федоров, закончив свое дело, расположились в вестибюле дворца, дожидаясь ответственных товарищей из Смольного. Только Домокурову не сиделось в тепле. Он прохаживался среди людей в сквере, надеясь увидеть знакомую шубку, милое лицо. Исходил сквер вдоль и поперек — и почувствовал незажившую сердечную рану: нет Дуняши, не пришла... Осталась при Быкове в больнице...

Затем были речи, гремел духовой оркестр, с памятника скатилось покрывало, и все увидели заветный броневик с надписью: «Враг капитала».

К Сергею, который, подхватив аплодисменты, крепко бил в ладоши, вдруг кто-то прикоснулся. Глядит — Лещев. Дух перехватило у него от радости: «Это от Дуняши... Она его послала ко мне!»

Дядя Егор был празднично одет и сиял как солнышко. Но о племяннице — ни слова.

— Ты погляди, — весело затормошил старик Сергея, — как франтовато обут броневичок: новенькие шины с маркой «Красный треугольник»!

Только тут Домокуров заметил, что историческая достоверность нарушена. Он знал и от Фатеева, и от Васи-прокатчика, что дутые шины для броневиков не применялись: попадет пуля в этакую обувку и — пшик! — шина спустила воздух. Дальше с места не двинешься — а каково это в бою!.. Ободья колес каждого броневика были обтянуты массивной, то есть сплошной, полосой толстой резины, которой ни пули, ни осколки снарядов не страшны. Это значило: броневик ходит «на гусматиках».

Между тем старик в упоении рассказывал, как его, уже пенсионера, по ходатайству товарища Семибратова допустили к вулканизационному котлу. Разумеется, помогала ветерану молодежь, точнее сказать, руководил делом Егор Лещев, и он вправе был заявить Сергею:

— Сам сварил этот комплект шин!

Домокуров, не зная, правильно ли он поступает, но воздержался упоминать о гусматиках.

На гранитном подножии броневика сверкала золотом надпись.

Из задних рядов потребовали: «Не разобрать отсюда. Прочтите вслух!»

И Домокуров — он был рядом с броневиком — прочитал раздельно, полным голосом.

Присутствующие запели «Интернационал».