22 декабря 1944 года

В 6.00 по приказу Паттона со скрипом двинулся вперед Третий корпус, но контратака не получилась: помешали обычные препоны — взорванные мосты и забитые брошенной (своей же) техникой дороги, которые скромные бельгийцы строили вовсе не в расчете на будущие грандиозные баталии. Немцы ответили напористой атакой в Бастони, показав, что их войско все еще немалого стоит. Паттон получил сведения из перехваченного немецкого приказа, что крауты собираются обойти с запада Люксембург и атаковать его. Он немедля выделил большие силы, чтобы вовремя парировать такой удар.

В ту же пятницу военно-морской адъютант Эйзенхауэра капитан Гарри Батчер записал в своем дневнике об одном «окопном туристе» из числа репортеров: «Некий широко известный и закаленный корреспондент, вернувшийся из зоны боев, заявил, что последует и далее, не переводя дыхания, до самых Соединенных Штатов, потому что немцы скоро будут в Париже, точно так же, как в сороковом году».

Это заявление как нельзя лучше передает атмосферу тревоги и уныния, царившую в те дни в Париже и Версале, где разместилась главная квартира верховного командующего союзных экспедиционных сил генерала Дуайта Эйзенхауэра, которого все, включая даже Рузвельта и Черчилля, называли просто Айк. В Париже был объявлен полицейский час для военнослужащих — военная полиция задерживала всех солдат и офицеров, появившихся на парижских улицах позже 20.00. Всех беспокоила потеря связи со штабом 1-й армии в Спа. Генерал Омар Брэдли сообщал, что готовится эвакуировать свой тактический штаб в Люксембурге вместе с радиостанцией. Генерал Паттон храбрился:

— Прекрасно! Пусть джерри шпарят до самого Парижа, а мы их потом отпилим под корень.

Разумеется, генерал Паттон считал, что остановить зарвавшегося врага может только его 3-я армия и что разгромить наступающих краутов надо до того, как им удастся забраться в неприступные бетонные казематы линии Зигфрида.

Эйзенхауэр был так потрясен арденнским сюрпризом немцев, что решил временно передать Монти командование двумя американскими армиями севернее прорыва. Одновременно он приказал 17-й авиадесантной дивизии американцев срочно прибыть в Бельгию, но нелетная погода задерживала эту дивизию в Англии. Плохая погода сковала мощную авиацию англо-американцев, прервала воздушную разведку на протяжении всей первой недели немецкого наступления. Наземные войска американцев медленно готовились к ударам по флангам наступавшей группировки. Из-за непролазной грязи танки, самоходки и автомашины могли маневрировать лишь по дорогам с твердым покрытием, а таких дорог не хватало.

Айк расположился в резиденции французских королей. Он вышел из народа, родился в Техасе, вырос в Канзасе, был ковбоем, котельщиком, играл за деньги в бейсбол, потом долго тянул армейскую лямку в мирное время без всякой надежды сделать блестящую карьеру. И вот он — главнокомандующий союзных армий в Европе!

Недруги Айка называли его «бумажным генералом», памятуя, что фактически он понюхал пороху впервые лишь два года назад в Тунисе. Генералы завидовали его фантастической карьере — ведь генеральские погоны регулярной армии он получил лишь во время войны. До войны семнадцать лет ходил в майорах и никогда не рассчитывал на быстрое продвижение. Злые языки утверждали, что на передовой он бывал крайне редко, зато любил в тылу забавляться конной ездой, бадминтоном, пинг-понгом, бейсболом, игрой в бридж, стрельбой по мишени из пистолета и уделял много времени своим двум шотландским терьерам — кобельку Текелому и сучке Кааки.

Любовница Айка Кэй, урожденная Кетлин Маккарти-Морро — смазливая ирландка лет тридцати с хвостиком, бывшая статистка в кино и модельерша — рядовой британской вспомогательной территориальной службы. Она была «разведенкой», но успела до Айка обручиться с каким-то янки полковником, позднее погибшим в Тунисе. Ценя ее преданность, Айк собирался сделать ее своей официальной женой и даже написал о своем намерении в военное министерство генералу Маршаллу, но тот отчитал его, заявив, что эта связь может стоить ему карьеры. Черчилль тоже был озабочен, как бы слух об амурных делах Айка не дошел до немецких ушей, особенно до лопоухого Геббельса.

Генерал Гэйвин, как и большинство американских генералов, не одобрял увлечений Айка, считая, что человек с его положением не имеет права на личную жизнь. О Кэй ходило немало сплетен. Наверное, она сильно досаждала генералу.

После войны Кэй Саммерсби написала в 1948 году книгу «Эйзенхауэр был моим боссом» о том, как служила Айку, а затем приняла с его помощью американское гражданство и перевелась в звании капитана в Женский армейский корпус. В этой первой книге она еще не касалась интимной стороны их отношений. Только в 1976 году, незадолго до своей смерти, она решилась выпустить печальную книгу под откровенным названием: «Незабываемое: моя любовная связь с Дуайтом Д. Эйзенхауэром».

Когда до Айка доходили разговоры, что он, как и в бейсболе, полупрофессионал в военных делах, он с усмешкой говорил: «В этом мире любитель превосходит профессионала только в двух профессиях — в военной стратегии и проституции».

В первые сорок восемь часов после начала прорыва Моделя (в американской прессе этот прорыв называли наступлением Рундштедта) Айк распорядился устроить полное «затемнение» для прессы и радио, то есть запретил передавать какую-либо информацию о ходе германского наступления. Это еще пуще растревожило публику в Штатах, особенно родных и близких американских солдат и офицеров в Европе. Репортеры подняли неслыханный шум, требуя отменить запрет. Но их не пускали к Айку, окруженному в Версале собственной секретной службой и военной полицией.

Айк и сам понимал, что ему не хватает военного опыта, хотя перед самым этим проклятым наступлением получил от президента эмигрантского правительства Польши в Лондоне Владислава Рачкевича высший военный польский крест «Виртути милитари», равный первейшей американской награде — Почетной медали Конгресса. Он не переставал удивляться своему взлету: путь от подполковника до пятизвездного генерала (высшего чина в Армии США) он проделал — подумать только! — за три года, три месяца и шестнадцать дней! В конце концов, разве это не важнее проигрыша пяти фунтов стерлингов фельдмаршалу Монтгомери, который 11 октября прошлого года поспорил с ним, Айком, что война не кончится к рождеству сорок четвертого. Но ведь и Монти не ждал удара Моделя — он даже просил Айка отпустить его на рождество в Англию, к сыну.

И вот рождество на носу, а приходится прятаться в Версале, в семнадцати километрах от Парижа, в королевском дворце Людовика XIV. Парки Большого и Малого Трианона кишат полицией, которой за каждым деревом и фонтаном мерещатся вооруженные до зубов диверсанты.

Как сообщили Айку, 19 декабря офицер разведки допросил схваченного ночью в Льеже немца из бригады Скорцени. Немец всполошил всех, заявив, будто люди Скорцени намерены пробраться в Версаль, чтобы убить Айка. Он назвал даже явку для встречи этих злоумышленников со своими парижскими сообщниками в знаменитом «Кафе де ля Пе», чтобы уточнить детали охраны верховного командующего во дворце Бурбонов. Затем «язык» признал, что еще сто пятьдесят головорезов имеют задание убить крупнейших американских генералов. Некоторые из них путешествуют в машинах с «пленным» немецким офицером в полной форме, которого они якобы везут в штаб. Это отпетые парни, вооруженные, помимо всякого оружия, еще и пузырьками с кислотой, чтобы ослеплять всех, кто попытается задержать их. Кроме того, на вооружении у них имеются новые ручные гранаты, выстреливаемые из специального пистолета. Едут они на «джипах», на штабных и разведывательных машинах. О танках он умолчал. Некоторые из них приземлились в зоне 1-й американской армии на парашютах.

Айк в самых крепких солдатских выражениях крыл свою разведку, проворонившую создание танкового кулака Моделя в Арденнах. Надо думать, разведчики 1-й армии ни слова не сообщили ему о предупреждении, поступившем накануне прорыва от некоего «поручика РОА».

Как сообщил Айку Черчилль, не меньше его встревоженный арденнским блицем, британское правительство решило призвать в армию еще четверть миллиона военнообязанных мужчин.

Вечером части 82-й воздушно-десантной дивизии отбивали атаки врага, наступавшего с двадцатью пятью танками с юга. Крауты взяли местечко Жубевиль. Гэйвин рапортовал командованию, что он отражал атаку бригады «Фюрер Беглейт» — «Конвоя фюрера».

В ночь на 23 декабря команда саперов майора Ли из 325-го полка полковника Чарлза Биллингси взорвала мост под местечком Пти-Ланглир.

На другом участке полк контратаковал краутов.

Был взят в плен адъютант полка СС с приказом 2-й дивизии СС следовать через Вербомонт на Льеж.

23 декабря 1944 года

Первые дни и ночи были самые трудные. Из леса невозможно было высунуться: все деревни заняты немцами. На дорогах — почти непрерывное движение больших колонн. Шли на запад — значит, наступление продолжалось. Все время стояли туманы. Только на шестой день очистилось небо, выглянуло солнце, и с самого раннего утра в воздухе появились не десятки, а сотни американских самолетов, истребителей, бомбардировщиков, разведчиков. Правда, теперь Виктору и Худу пришлось уйти поглубже в лес — немецкие солдаты во время частых бомбежек лесных дорог разбегались по лесу, спасаясь от бомб. Осторожнее пришлось обращаться и с костром.

В первый же день в лесу кончилась единственная плитка шоколада, которую проглядел в кармане у Эрика СС-унтерштурмфюрер.

В предрассветный час 2-я дивизия СС «Дас Рейх» послала в атаку 4-й танково-гренадерский полк, поддержанный батальоном артиллерии, «тиграми» и «пантерами». Американцы с трудом отразили эту атаку, но им не удалось устоять перед второй атакой врага. Их позиции выдавал танкистам-краутам выпавший днем снег.

К вечеру через позиции 82-й дивизии отошли потрепанные части 7-й и 9-й танковых дивизий, отступившие из Сен-Вита.

Американцы продолжали отступать. Отводили свои войска 7-я танковая дивизия, 9-я танковая, 112-й полк 28-й пехотной дивизии, остатки 106-й дивизии.

В 6.25 был снят со своего поста генерал Боб Хасброук, так и не дождавшийся подкрепления. В 18.53 он получил обратно свою дивизию. Вот какой кавардак творился в штабе 1-й армии США у генерала Ходжеса.

Но генерал-майора Джонса, снятого с поста командира 106-й пехотной, никто не думал восстанавливать. Этого кадрового командира ждала позорная отставка за каких-то несколько месяцев до победы.

Генерал Гэйвин считал увольнение Джонса ошибкой. В британской армии, уверял он, за битого двух небитых дают. Этакая нерасчетливость в обращении со старшими командирами грозит деморализовать весь офицерский корпус.

Стремясь поддержать дух своих солдат, Айк направил специальные послания генералам Ходжесу и Симпсону и их армиям.

Из «арденнского» приказа верховного командующего генерала Дуайта Эйзенхауэра

«Враг предпринял свое наивысшее усилие, чтобы вырваться из того отчаянного положения, в которое вы поставили его своими блестящими победами летом и осенью. Он яростно дерется, чтобы отобрать все завоеванное вами, и не останавливается ни перед каким предательским маневром, чтобы обмануть и убить вас. Он все поставил на карту, но уже в этом сражении ваша беспримерная доблесть сделала многое, чтобы сорвать его планы. Перед лицом вашего испытанного мужества и стойкости он понесет полное поражение.

Но мы не можем довольствоваться лишь отпором ему.

Вырвавшись из своих долговременных укреплений, враг предоставил нам возможность превратить его азартную авантюру в самое тяжкое его поражение. Поэтому я призываю каждого бойца, каждого союзника подняться к новым высотам мужества, решимости и энергии. Пусть каждый будет одержим одной только мыслью: врага надо уничтожать на земле, в воздухе, повсюду. Убей его! Объединенные этим стремлением и с нерушимой верой в то дело, за которое мы воюем, мы, с божьей помощью, пойдем вперед к нашей величайшей победе!»

Генерал-фельдмаршала Карла Рудольфа Герда фон Рундштедта нацистская пресса называла «фельдмаршалом, который ни разу не проиграл ни одного сражения». Когда власовская газета «Доброволец» повторила этот титул, Кремлев неосторожно заметил редактору:

— Гитлер снял Рундштедта с поста за то, что он, командуя группой армий вермахта «Юг», сдал Ростов-на-Дону. Это вам, господин редактор, прекрасно известно. Теперь Рундштедт сдал Нормандию англо-американцам. Выходит, его били на двух фронтах. Зачем же мы с вами его расхваливаем?

— Потому что, молодой человек, — строго ответил редактор, — мы с вами призваны заниматься не историей, а пропагандой. Пропагандисту нет дела до истории.

У русского, к счастью, нашелся неполный коробок спичек с имперским орлом на этикетке. Ввели строжайшую экономию спичек — с одной разжигали костер. Подолгу, часами, ходили взад-вперед под соснами, чтобы согреться ночью, когда жечь костер было особенно опасно. Спали в построенном в густом подлеске шалаше, подложив под себя еловый лапник, по очереди: сначала два часа — один, потом — другой. Важно было не обморозиться. Тяжелое обморожение мучительнее всякой раны. Русский научил американца расстегивать ботинки и наполовину приспускать их с ног — так было гораздо теплее да и кровь не застаивалась в ногах. Сам он был в коротких, подбитых гвоздями вермахтовских сапогах.

— Хорошее у вас имя, — сказал американец. — Вы знаете, что оно означает?

— Виктор? А как же! Победитель.

Воды в лесу они не нашли. Жевали снег или пили воду, капавшую в портсигар Виктора с сосулек, висевших на деревьях с южной стороны.

Курево — немецкие сигареты «Юнона» — у Виктора кончилось на второй день.

Часто валил мокрый снег.

— Три фута! — удивленно проговорил Эрик, измерив глубину снега в лесу. — У нас в Бедфорде, штат Пенсильвания, это редкость, но бывает и побольше.

Эрик оптимистически оценивал обстановку:

— Это наступление Гитлера в Арденнах — сплошная авантюра. Еще кайзеровский начальник Генерального штаба Альфред Шлиффен разработал удар по северному флангу французов через Арденны и Бельгию. Потом эту идею успешно использовал в 1940 году нынешний фельдмаршал фон Манштейн, бросив танки через бездорожье Эйфеля и леса Арденн, которые французы считали непроходимыми для танков. Немцы всегда выигрывали сражения, но проигрывали войны. А теперь и силы у Гитлера не те. Вы их порядком перемололи на Востоке.

Они уже многое рассказали друг другу о себе. Эрик поведал все мало-мальски важные события из своей короткой биографии, и Виктор тоже рассказал о себе что мог. Родился он в Одессе двадцать три года тому назад. Жил и учился в Москве. После школы пошел в педагогический институт на факультет иностранных языков...

Слушая рассказы Кремлева о боях-походах, Эрик удивлялся его везучести.

— А ведь ты, Вик, ходячее исключение из теории вероятности. Согласно этой теории, тебе уж давно положено подпирать снизу ромашки, как выражаются крауты.

— Признаться, — отвечал Кремлев, — и я начал удивляться своему военному счастью уже после первого задания в тылу врага. Но после одной серьезной раны уже, увы, не считаю себя завороженным от пули.

Рассказывая о том, что ему пришлось пережить в первые часы неожиданного наступления немцев, Худ сказал Кремлеву:

— Вот когда я понял, как прав был наш армейский капеллан-католик Билли Кюммингс, когда он произнес исторические слова: «В окопах не бывает атеистов». Впервые с детских лет взмолился я господу богу, хотя с детства не ходил в церковь. А ведь мои родители — набожные пресвитерианцы, потомки шотландских пуритан.

— А я — атеист, — сказал Кремлев. — Мои родители раз и навсегда порвали с русской православной религией сразу после революции... И я о боге — есть он или нет — думал очень мало. Только раз мне захотелось призвать его на помощь — а вдруг он все-таки есть. Это было в партизанском лесу, в болоте, где я лежал целые сутки один, тяжело раненный немецкой разрывной пулей в ногу, и истекал кровью. Но, помню, сказал себе: «Не трусь, не будь предателем, не молись!»

— Ты и в самом деле большевик? — спросил Худ. — Наверное, все русские разведчики — большевики?

— Я ж отвечал вам на допросе: комсомолец я.

— А я считаю себя демократом джефферсоновского толка.

Скоро дошло дело и до заветных фотокарточек Эриха. Виктора поразило, что некоторые из них были цветными, — таких фотографий он еще не видел. Вот жена Пегги, или просто Пег, сокращенно от Маргарет...

— Никакой логики, — покачал головой Виктор. — Впрочем, и у нас произвели Женю от Евгения, Лешу от Алексея, Дуню от Евдокии...

— Вот это сын Эрик Худ-третий — пять лет. Вот дочь Пэм — три годика...

— Почему «третий»? Он что, король, твой сын?

— Наследный принц Соединенных Штатов, — засмеялся Эрик. — У нас так принято. Мой отец — Эрик Худ, я Эрик Худ-второй, а мой сын — Эрик Худ-третий.

Сын стоял в индейском костюме, с перьями на голове, на роликах, с игрушечным луком в руках.

— Пег называет его херувимчиком. Правда похож?

Виктор не сразу понял Эрика. Слово «херувимчик» не входило в его активный лексический запас.

— Правда, — сказал он, вспомнив значение слова. — Вылитый купидон! И с луком!

— Подрастет, отдадим в военную школу в Вэлли-фордже. По стопам деда и отца пойдет. — Эрик закурил новую сигарету. — Солдат до мозга костей, отец мечтал и из меня сделать солдата. Нашим домом он командовал как казармой, ввел строжайший режим дня. Весь дом был украшен реликвиями трех войн, в которых он участвовал. Одной из этих реликвий являлся и старый денщик отца. А в саду под мачтой со звездно-полосатым флагом стояла маленькая пушка, привезенная отцом из Мексики, где он воевал рядом с Паттоном. Спуская флаг и объявляя отбой в минуту солнечного заката, он палил холостым зарядом из этой пушки, невзирая на жалобы соседей. Еще до школы отец учил меня стрелять в нашем домашнем тире. И грамоте я учился по военным книгам — других отец не читал. Он хотел, чтобы после школы в Вэлли-фордже я непременно пошел в академию в Вест-Пойнте...

Эрик протянул русскому еще одну фотографию.

— Моя жена Пег. Мы стоим с ней на лестнице вест-пойнтовской церкви. Нас сняли по традиции сразу после венчания. Медовый месяц мы провели в Калифорнии — Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Голливуд...

— Красивая женщина. Могла бы сниматься в Голливуде.

— О, спасибо!

Пег и в самом деле была хороша в своей фате. И улыбка американская. Все тридцать два зуба напоказ. Плюс десны. Как на рекламе зубной пасты.

— Спасибо. А вот мы на крыльце отцовского дома в Вирджинии. Все соседи — офицеры. Рядом — клуб армии и флота в Вашингтоне. Если офицеры служат где-то, то они сдают дома только офицерам. А тут мы стоим у нашей машины — «Меркурий» сорокового года — в Филадельфии. У отца был «паккард» тридцать девятого. Потом сбылась его мечта — он купил в сорок втором «линкольн». У тебя есть дома машина?

— Я даже не знаю ни одного частного автомобилевладельца.

— О, автомобиль — это прекрасно! А вот мы все в отцовском домашнем баре. Тогда мы еще не были в ссоре. Все смеются. Помню, отец произнес по-французски свой обычный тост в мужской компании, тост наполеоновской кавалерии: за красивых женщин, прекрасных лошадей и их наездников!

— А кто этот негр в белом смокинге?

— Бармен. Он мог быть и белым, но мой отец, как и большинство наших генералов, с Юга, из-под Атланты, штат Джорджия.

— А почему ты поссорился с отцом?

— Из-за вас. Из-за тебя.

— Как так?

— Из-за второго фронта. Отец, старый республиканец, сослуживец генералов Макартура и Эйзенхауэра, был до войны изоляционистом, считал, как Вильсон в тысяча девятьсот четырнадцатом году, что наша страна и в мыслях, и на словах, и на деле должна быть нейтральной, держаться в стороне от мировой войны. Он не хотел, чтобы его сын и другие американские парни погибали снова в Европе. В тридцать девятом девяносто процентов американцев стояло за нейтралитет, но восемьдесят процентов желало победы союзникам — Англии и Франции. В сороковом все ждали, что Англия вот-вот проиграет войну. Я еще тогда хотел пойти добровольно в Королевскую канадскую авиацию или британскую армию, но отец не отпустил меня, заставил учиться до конца в Принстоне. А я бредил Хемингуэем, мечтал пойти по его стопам — ведь молодой Хем добровольно пошел на войну с кайзером. А чем я хуже его? Только тем, что не пишу романов.

Поговорили о Хеме. Эрик был в восторге от того, что Виктор читал Хемингуэя, со знанием дела судил о его произведениях. Ведь далеко не все офицеры дивизиона читали Хема. Нет, это просто поразительно, что в России любят и знают Хемингуэя!

Много спорили о ленд-лизе — программе помощи. Виктор ценил вклад Америки в военные усилия союзников, но не склонен был преувеличивать значение ленд-лиза. Спорили о предвоенной англо-американской политике поощрения Гитлера, о советско-германском пакте, о нежелании Рузвельта и особенно Черчилля открыть второй фронт в сорок втором году, как было на словах обещано Советскому Союзу.

— Если бы вы открыли второй фронт на два года раньше, — убеждал Виктор, — это не только спасло бы жизнь миллионам моих земляков, но сохранило бы и вашу кровь. Тогда у Гитлера не было почти никакой обороны на западе, основные армии были скованы на Восточном фронте, не было и ракет. Вы понятия не имеете, как нам было трудно в сорок втором под Сталинградом.

— Да, но у нас не хватало специальных судов для высадки, а неудачная пробная высадка в Дьеппе в сорок втором... Да и Черчилль совал палки в колеса. Против ленд-лиза в США выступали могущественные силы. Сенатор Бэртон Уиллер заявил, что ленд-лиз похоронит каждого четвертого американского парня. Наш национальный герой — летчик Чарлз Линдберг, друг отца, выступал в сенате против ленд-лиза.

И в этот и последующие дни Эрик часто вспоминал свою Америку и больше всего говорил про Принстонский университет. Он был ярым патриотом своего Принстона.

— Наша альма-матер поменьше Гарварда и Йейла, немногим более двух тысяч трехсот студентов. Мой отец всегда был поклонником президента Вудро Вильсона, а Вильсон учился в Принстоне. Красивый городок в штате Нью-Джерси. У нас работал Эйнштейн и родился наш великий поэт Уитмен. Признаться, когда я начал учиться в Принстоне, я верил, что самое главное дело на свете — это регби.

Если в Вэлли-фордже Эрик жил по строгому уставу, неуклонно следуя жесткой отцовской воле и военной дисциплине, то в колледже он впервые расправил крылья, научился думать самостоятельно и восстал против авторитетов. Декан Принстонского университета Крисчен Гаус, черствый педант, прославился тем, что одним из первых в академическом мирке Америки призвал к полному забвению гуманитарных наук на все время войны. Пусть, мол, молчат музы, пока гремят пушки. Это никак не устраивало Эрика, которому пришлось выдержать целое сражение с отцом, непременно желавшим, чтобы сын шел по его стопам, а это означало поступление в Военную академию США в Вест-Пойнте на берегу Гудзона. И вот — из огня да в полымя. Изволь снова заниматься муштрой в Учебном корпусе офицеров резерва, а не слушать лекции и читать книги в аудитории и библиотеках и отдавать свободное время любимому регби. Впрочем, регби долгое время продолжало стоять у него на первом месте.

С этого и начался у Эрика спор с деканом Принстона, и вскоре спор этот захватил все студенчество, а также интеллектуалов и антиинтеллектуалов, «низколобых» и «яйцеголовых». «Знакомство с Платоном, — заявил декан Гаус, — не делает человека хорошим солдатом». В пику декану Эрик подготовил свой первый серьезный доклад, опровергая Гауса и доказывая, что именно Платон учил людей сознательно служить своему обществу и защищать его, утверждая, что воин может стать истинно мужественным и справедливым, лишь обладая четким пониманием идей мужества и справедливости, что во главе государства и войска должны стоять не случайные политики, тираны и солдафоны, а философы-правители и военачальники, что все граждане должны служить государству как в дни мира, так и в дни войны. Декан назвал этот доклад верхом абитуриентского недомыслия («Невежество смело!») и попыткой повернуть ход истории в сторону потребительского коммунизма Платона. Другие преподаватели ухватились за слово «коммунизм», и Эрику совсем пришлось бы плохо, не будь он генеральским сынком.

Словно ударом в спину было для Эрика заявление знаменитого философа Джорджа Боаса из университета в Балтиморе: «Если войну выиграет подготовка людей в тригонометрии, физике и химии, то, ради бога, давайте забудем о нашем искусстве, нашей литературе и нашей истории и займемся всерьез тригонометрией, физикой и химией».

И вдруг всю страну облетели слова Уэндела Уилки, республиканского кандидата в президенты: «Гуманитарные науки, говорят нам, — это роскошь... Мужчины и женщины, посвящающие себя этим наукам, не должны чувствовать себя ниже или хуже командира торпедного катера или водителя танка... Сохранение нашей культуры не является излишеством — за нее-то мы и сражаемся...»

Между прочим, перед выборами в филадельфийском зоопарке умерла слониха Лиззи — отец Эрика был в отчаянии, ведь слон — символ республиканской партии. И что вы думаете? Республиканцы с треском проиграли — в третий раз победил Рузвельт!

Спор между тем разгорался. Во всех колледжах появились группы сторонников двух противоположных мнений. Эрик оказался лидером одной из таких групп, хотя по-прежнему предпочитал регби. Газеты сообщали, что гуманитарные науки, вопреки Уилки, пришли в такой загон, что Бертран Рассел, не найдя работы в университетах страны, вернулся в свою родную Англию.

Когда Гитлер напал на Советский Союз, многие американцы поняли, что Гитлер обрек себя на поражение. Америка получила необходимый ей выигрыш во времени. Даже если Гитлер победит Россию, у него уйдет на это от шести месяцев до года, а за это время Америка успеет вооружиться. Но газета «Нью-Йорк пост» писала: «Понадобится самое большое чудо за все времена после того, как была написана Библия, чтобы спасти красных от полного поражения в кратчайший срок».

Опросы общественного мнения в стране показали, что подавляющее большинство американцев хочет, чтобы Россия победила Германию. Однако лишь каждый третий американец верил, что Россия сумеет одержать эту победу. Экс-президент Герберт Гувер протестовал против любой помощи большевикам, но Рузвельт заявил, что оборона Союза Советских Социалистических республик имеет жизненно важное значение для обороны Соединенных Штатов. Для начала президент ассигновал в помощь России миллиард долларов. Вскоре конгресс отменил акт о нейтралитете. Американские корабли теперь могли доставлять военные грузы в советские порты. Страна переживала военный бум. Все зарабатывали бешеные деньги. Группа Эрика ратовала за помощь европейским беженцам, возмущалась бесчеловечным отказом иммиграционных властей пустить в страну беженцев-евреев, прибывших на пароходе «Сент-Луис», которому пришлось вернуться в Гамбург! По новым правилам Америка разрешала въезд лишь четырем тысячам беженцев в месяц, причем лица, имевшие близких родственников в Германии, не допускались вообще. Иностранцам всюду отказывали в работе. Говорили, что Нью-Йорк наводнен беженцами из Европы, — на самом деле они составляли менее одного процента его населения.

К стыду и возмущению Эрика Худа, известный профессор Принстона Эдвард Мид Эрл, знаток международной политики, публично заявил, что первая волна нацистского нашествия примет обличие беженцев. Писательница Дороти Томпсон призывала к отмене на период войны билля о правах, доказывая, что Гитлера привела к власти веймарская демократия. ФБР сняло отпечатки пальцев у всех рабочих оборонной промышленности, ввело подслушивание телефонных разговоров. Американская федерация учителей исключила филиалы в Нью-Йорке и Филадельфии за «коммунистическое влияние». Осенью 1941 года газетная гильдия вывела из своего состава «коммунистов и попутчиков».

Студенты до хрипоты спорили: какую демократию защищает Америка? Неужели ту, что оставляла без работы от девяти до шестнадцати миллионов американцев?! Эрик и его друзья требовали, чтобы Америка стала демократической не на словах, а на деле.

Как-то само собой так получилось, что постепенно группа Эрика втянулась в борьбу, поднимавшуюся вокруг открытия второго фронта. Группа примкнула к Комитету защиты Америки путем помощи союзникам. Первым актом группы был протест против увольнения профессора в колледже Нотр-Дам, выступившего за открытие второго фронта, за большую помощь России. Затем она поддержала студентов университета Корнелла — добилась введения курса лекций о Советской России. Но вскоре влиятельные круги заклеймили руководителей университета, удовлетворивших требование студентов, как «коммунистов и попутчиков», уволили их, закрыли курс.

Кое-где Американский легион публично сжигал «красные» и «розовые» книги и учебники. Все выше поднимали голову ультраизоляционистские студенческие организации, связанные с двумя главными организациями изоляционистов в стране: «Америка прежде всего» и «Никаких иностранных войн», в которых прекрасно знали и почитали генерала Эрика Худа. Однако и генерал Худ считал, что ультраизоляционисты зашли слишком далеко, заявив во время битвы за Британию, что всем следует молиться о победе Гитлера, так как только это не втянет Америку в бойню.

Национальный герой Америки Чарлз Линдберг договорился до такого чудовищного заявления: «Война против Гитлера — ошибка, войну надо вести на Востоке».

Честно говоря, американская публика считала, что Советский Союз будет быстро побежден Гитлером. Страсти накалялись. Группа Эрика и другие студенты, стоявшие за дело союзных держав, пикетировали преподавателей-изоляционистов, а студенты-изоляционисты бойкотировали профессоров, стремившихся послать их «на бойню». Кипели тысячные демонстрации «за и против вступления в войну». Суперзвезда стриптиза Джипси Роуз Ли раздевалась в пользу Британии. Арестанты в тюрьме Уолла-Уолла давали концерты в пользу Британии. Администрация, проявив большую на этот раз дальновидность, чем студенчество, медленно, но верно шла к войне и, понимая это, направляла все большие ассигнования захиревшим за годы Великой депрессии высшим учебным заведениям, добиваясь военизации учебной программы. Все большее число студентов вовлекалось в летные курсы, но Эрик, хороня давнюю свою мечту, погубленную волей отца, теперь уже оставался верен артиллерии. Он радовался, когда все важнейшие университеты взялись за научно-исследовательскую работу в разных военных областях, Принстон избрал баллистику, и он, Эрик, будущий бакалавр искусств, довольно глубоко изучил законы полета артиллерийских снарядов.

И все же, к чести молодежи Америки того времени, следует признать, что непрерывно возраставшая угроза завоевания мирового господства гитлеровской Германией заставила ее одуматься, осознать страшную опасность, нависшую над страной. Об этой опасности со всей откровенностью говорил президент Рузвельт. С каждой гитлеровской победой изоляционисты стали толпами перебегать к своим вчерашним противникам, соперникам в бесчисленных потасовках. Любо-дорого было посмотреть на этих «изоляционистов» и «пацифистов» на занятиях штыковым боем и рукопашной! Гарвард и тот отменил летние каникулы. К декабрю 1941 года уже 60 тысяч пилотов-студентов получили летные права. Девушки-студентки становились автомеханиками, водителями санитарных машин, почтовыми цензорами. Неумолимо надвигался Перл-Харбор.

— Мы знали, что война будет нешуточная.

— Легко вам говорить, — возразил Виктор, — когда на вашу Америку не упало ни одной бомбы, ни одного снаряда.

— Это неверно, — заявил Эрик. — Японцы посылали против нас воздушные шары. С одного шара сбросили бомбу, которая убила близ города Блая, штат Орегон, шесть человек, выехавших на пикник. Пятеро из них были детьми. Я видел их фотографии. Только эта японская бомба пролила кровь на моей родине.

— Н-да! — только и сказал русский.

Для генерала Эрика Худа Перл-Харбор был чудовищным ударом.

— Помню, в тот день у отца были сумасшедшие глаза и всклокоченные волосы. «Боже правый! — повторял он. — «Великая тихоокеанская война»!» Так называлась книга англичанина Гектора Байуотера, изданная еще в двадцатые годы. В этой книге японцы нападают на наш флот в Перл-Харборе! На Гуам и Филиппины! Это был точный прогноз первого удара! Мы не вняли этому предостережению и за это погибнем!..

Когда Соединенные Штаты объявили войну Германии, генерал Худ-старший послал министру рапорт с просьбой взять его обратно на военную службу, и военный министр, зная, что генералы в Америке на дорогах не валяются, немедленно призвал его на действительную службу. Генерал написал мне короткое письмо, сообщив, что выезжает в Вашингтон, где будет служить в военном министерстве. «Надеюсь, всякие объяснения между нами излишни. Я по-прежнему считаю, что был прав, но мне не удалось уберечь мою нацию от этой войны. Теперь мы должны защищаться и нападать. Но воевать мы должны не за союзников — пусть они сами таскают каштаны из огня, а за добрые старые Соединенные Штаты... Так или иначе, мы сейчас, сын мой, в одном строю...»

Все газеты славили теперь мужество Красной Армии, но Принстон вслед за Гарвардом и Дартмутом отказался заслушать выступление выпущенного из тюрьмы руководителя Компартии США. Эрик и его группа осудили это решение, но ничего не могли поделать. Идеологическая борьба продолжалась и в союзном лагере. Однако декан Гаус взирал уже не столь грозно и осуждающе на «леволиберального» Эрика Худа-второго. Теперь все было поставлено в Принстоне на военную ногу: абитуриентов отбирали армия и флот, за их обучение платило государство, казенные деньги заполнили университетскую казну. Принстон, как и другие важнейшие университеты, стал фактически военной академией. Власти планировали выпустить за войну около миллиона офицеров из колледжей. Без всей этой перестройки они не могли бы создать настоящую современную армию.

Казалось, отношения с отцом вот-вот наладятся, но этого не случилось из-за русских. Генерал писал сыну, что полностью согласен с заявлением сенатора Гарри Трумэна в «Нью-Йорк таймсе»: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают друг друга как можно больше...» После этого Эрик не писал больше отцу. И вскоре бакалавр искусств второй лейтенант Эрик Худ-второй отправился на маневры со своим дивизионом в Северную Каролину, в Форт-Брагг, близ городка под названием Фейетвилл... Потом — переезд через океан в Англию, вторжение в Нормандию...

— В последнее время я много говорил с немцами, с власовскими офицерами, — задумчиво сказал Виктор, когда Эрик умолк. — У всей фашистской своры только одна надежда — на развал антифашистской коалиции. И нынешнее их контрнаступление, будь уверен, только на это и направлено.

— Не знаю, может, я, как артиллерийский офицер, — ответил Эрик, — больше разбираюсь в законах действия пороховых газов в канале орудия, только считаю — мы должны думать сейчас о том, что нас объединяет, а не о том, что разъединяет. Знаю, у сенатора Трумэна немало сторонников, а Черчилль — прожженный антикоммунист и старый мастер таскать каштаны чужими руками из огня. Но не появятся ли у вас сейчас люди, которые захотели бы, чтобы англо-американцы и немцы обескровили друг друга? Довольно, скажут, мы повоевали, пусть теперь и англо-американцы горя хлебнут. Давай, мол, подождем, а потом без труда прихлопнем Гитлера и всю славу победы заберем себе!..

— Мы всегда были и будем верны союзническому долгу! — почти крикнул Виктор. — Мы не Трумэны! Вот увидишь!

Прения сторон едва не привели к международному инциденту. За время спора союзники протоптали от шалаша к просеке целую траншею в снегу.

— Ну ладно! — желая прекратить спор, сказал русский. — Третий день не евши. Как говорил один мой знакомый, голод и волка в деревню гонит!

По дороге они стали свидетелями воздушного боя. Сначала высоко над лесом появилась «летающая крепость», и Эрик, увидев свой бомбардировщик, с гордостью произнес:

— Бэ-двадцать девять! Чудо нашей авиации.

Тут же из-за облаков появился реактивный истребитель с черными крестами в желтых обводах, и Виктор сказал:

— Эм-двести шестьдесят два. Реактивный истребитель. Гитлеровская новинка. Их всего около восьмидесяти штук, и руководит соединением известный ас генерал-лейтенант авиации Адольф Галланд, бывший генерал-инспектор истребительной авиации Люфтваффе. Почти все летчики в соединении — кавалеры Рыцарского креста с разными довесками, то есть дважды и трижды кавалеры этого высшего ордена: Штейнгоф, Люцов, Баркхорн, Крупински... Последний цвет гитлеровских ВВС.

Не успел он договорить, как истребитель сбил «летающую крепость» над Арденнским лесом и полетел дальше, за новой добычей.

— Невероятная скорость, — вздохнул Виктор, — восемьсот километров в час. Удалось добыть много дополнительных интересных данных об этой новинке, да нет связи. Придется съездить под Брюссель, выкопать рацию или здесь найти...

— Ты просто фантазер! — усмехнулся Эрик. — Рация — не шишка на елке!

Выйдя на просеку, Виктор сказал:

— Шагай первым! Я буду идти сзади, след в след. Ведь у меня немецкие сапоги — их следы в лесу не вызовут подозрений.

Виктор неплохо знал местные дороги — отступал по ним с немцами осенью после вторжения союзников. Дороги узкие, извилистые, хоть и с хорошим твердым покрытием, но сильно разбитые гусеницами панцирных дивизий. В те осенние дни отступления американцы непрерывно бомбили все пути, обстреливали немецкие войска из пулеметов, а холмы вокруг были слишком круты, даже обрывисты — трудно было скрыться в лесу. И теперь вдоль дорог и просек виднелись обгорелые и ржавые останки «кубельвагенов», бронетранспортеров, «фердинандов». Многие дороги немцы, отступая, сами завалили спиленными соснами.

Недалеко от шоссе Виктор и Эрик набрели на припорошенный снегом ручной пулемет — БАР. Тут же лежали коробки с пулеметными лентами. Угадывались под снегом также и восьмизарядные американские полуавтоматические винтовки.

— Наши «львы» бросили, — мрачно заметил Эрик. — В этом лесу, наверно, целый арсенал можно собрать! Что бы сказали налогоплательщики в Штатах, увидев такую грустную рождественскую картинку!

— Есть у этой картинки и хорошая сторона, — улыбнулся Виктор. — Это оружие мы надежно припрячем. Сгодится для нашего партизанского отряда.

— Какой отряд, Виктор! Фантазер ты несчастный!

— Да, верно, названия у него еще нет. Назовем его так: Особый летучий арденнский партизанский отряд имени советско-американского братства по оружию.

— Ничего, но слишком длинно, пожалуй. Надо покороче: отряд имени Айка и Джорджи.

— Айк — это Эйзенхауэр, но кто такой Джорджи?

— Джорджи Жуков. У нас очень уважают маршала Жукова.

— У нас тоже. А этой штукой ты умеешь пользоваться?

— БАРом? А как же! Могу разобрать и собрать его с завязанными глазами. Тридцатый калибр. Вес — шестнадцать фунтов. Автоматически выстреливает более пятисот пуль в минуту. В каждой дивизии у нас четыреста двенадцать таких автоматических винтовок. По одной и более в стрелковом отделении. Эрик, смахнул снег с БАРа.

— Отработать бы затраченные на меня деньги. Солдат мирного времени всегда ест больше, чем он стоит. Так говорил доктор Джонсон.

— Джонсон?

— Да, Сэмюэл Джонсон, был такой английский писатель. Знаменитый писатель. Восемнадцатый век. Босуэлл о нем книгу написал.

— Наш Куприн говорил то же самое об армии мирного времени. Я сам не из кадровиков. Доброволец. С первых дней войны окопы копал. Шестнадцатого октября сорок первого пошел в разведку.

— Куприн? Не слыхал. Шестнадцатого октября? Какая-нибудь особая дата?

— И да, и нет. Вам этого не понять.

«Вам этого не понять». Он все больше поражался той огромной пропасти между ними — понятиями, взглядами, привычными ассоциациями. Общий язык — в данном случае английский — очень хрупкий, ненадежный мостик. «Не знать Куприна! Ха! Но ведь и я не слыхал про Джонсона!»

До войны он изучал эсперанто по учебнику, в предисловии которого некий идеалист написал: «Международный, понятный всем язык навсегда покончит с угрозой войн».

Эрик нагнулся, чтобы поднять БАР, но Виктор остановил его:

— Потом. Тут могут быть мины. Возьмем «языка», и он, как носильщик, доставит наше оружие к шалашу:

— Ты так уверен, что мы возьмем «языка»?

— Под Москвой, Брянском и Смоленском моя группа взяла двенадцать «языков».

Эрик взглянул на разведчика в немом изумлении.

— Этот будет тринадцатым.

Собираясь в тот день на доклад к генерал-фельдмаршалу Вальтеру Моделю, командующему группой армий «Б», СС-обергруппенфюрер Зепп Дитрих неохотно прислушивался к поднимавшемуся в нем с утра чувству глухой тревоги. По последним данным, дела его 6-й танковой армии шли далеко не блестяще. Но неужели он, бесстрашный Зепп, легендарный герой СС, испугался этого тщедушного карлика с моноклем! Если бы он встретил Моделя в первые недели рокового вторжения в Россию, он бы и внимания на него не обратил. Тогда Модель был никому неизвестным командиром 3-й танковой дивизии вермахта, а его, Дитриха, знала вся Германия. Старый боец, фельдфебель кайзеровской армии, личный шофер и телохранитель фюрера, ставший в 1929 году командиром личной его охраны.

«Лейб-штандарт Адольф Гитлер» был первым полком лейб-гвардии фюрера. Полк вырос в боевую бригаду СС. Бригада мало занималась муштрой, зато научилась воевать, хотя воевать ей приходилось с мирным населением.

К началу войны с Советским Союзом он был командиром 1-й танковой бригады СС ЛАГ — «Лейб-штандарт Адольф Гитлер». Кровью и железом Дитрих доказал, что СС может не только с непревзойденным блеском маршировать гусиным шагом на парадах в Берлине и образцово нести службу по охране рейхсканцелярии и главной квартиры фюрера под Растенбургом, но и воевать против большевистско-монгольских орд на фронте.

Дивизия СС ЛАГ все делала, чтобы оставить позади остальные четыре дивизии черного корпуса. Зепп Дитрих сделал из всех своих вояк военных преступников. В СС много говорили о его зверствах. Первый массовый расстрел советских военнопленных в дивизионном, тылу по приказу своего командира палачи провели под Херсоном в августе 1941 года. Они выстраивали пленных красноармейцев на краю противотанковых рвов в степи и скашивали их пулеметным огнем. Расстрелы продолжались три дня подряд. Сколько раз о нем и его дивизии упоминали сводки Оберкоммандо! Уж, по крайней мере, намного чаще, чем о дивизии Моделя! Вот эти ордена он получил за Крым и Ростов...

Дитрих подошел к большому зеркальному шкафу, чтобы взглянуть в зеркало. Ему пришлось наклониться, чтобы рассмотреть в зеркале свое широкое лицо. Он был огромен и свиреп с виду, как вепрь. Как всегда, он с удовольствием оглядел свою тяжелую фигуру. Тучен, как Геринг, но это не жир, как у рейхсмаршала, а мускулы борца-тяжеловеса. Он почти в спортивной форме, и женщины, несмотря на то, что он разменял шестой десяток, от него без ума. Немецким женщинам нравятся настоящие мужчины, зигфриды в скрипучих кожаных сбруях, пропитанные запахом пороха, шнапса и оружейного масла. Как это говорил Ницше? Идя к женщине, не забудь плетку...

Дитрих не знал, что кое-кто из офицеров за его спиной острил: «Наш Зепп — нордический красавец. Изящен, как Геринг, светловолос, как Гитлер, строен, как Геббельс, морально выдержан, как гомик Рем».

Он потрогал погон. Уже в должности командира 1-й танково-гренадерской дивизии СС ЛАГ он получил от Гиммлера высшее после рейхсфюрера звание в черном корпусе СС — чин оберстгруппенфюрера — генерал-полковника войск СС, что ставило его на равную ногу с любым фельдмаршалом, хотя эти заносчивые пруссаки и не желали этого признавать. Вон и плюгавая обезьяна Модель, к примеру, задирает нос и вкручивает монокль в глаз, хотя он не граф и не барон и даже не паршивый «фон». Но он, Дитрих, никому не позволит забывать, что это он брал с «Лейб-штандартом» Харьков вскоре после того, как Модель драпанул из-под Москвы.

Каждый истинный патриот великогерманского рейха знал о диалоге между фюрером и его верным паладином.

ДИТРИХ. Мой фюрер! Моя дивизия... ваша дивизия «Лейб-штандарт СС Адольф Гитлер» понесла в России тяжкие потери. Разрешите привести точные цифры потерь?..

ФЮРЕР. Потери никогда не могут быть слишком тяжелыми! Они семена будущего величия!

Короче, солдаты — навоз истории.

И все же смутное беспокойство не покидало Дитриха. Как и любой офицер СС или вермахта, он слишком хорошо знал Моделя, чтобы обмануть самого себя относительно его положения в военной иерархии. Модель совершил фантастическую карьеру, но совсем не благодаря протекции и связям. С первых дней войны с Россией, начатой им под Брестом, Модель отличился как командир 3-й танковой дивизии и стал опорой сначала командующего 24-м танковым корпусом генерала фон Гейра, а затем и командующего 2-й танковой группой Гудериана, который поручал ему самые дерзкие прорывы с захватом мостов и плацдармов. В битве за Москву он уже командовал 41-м танковым корпусом и был командующим 9-й армией в кровавых боях за Ржев. Его всюду видели на фронте — или верхом на коне, или в открытом штабном вездеходе, или в одномоторном самолете-разведчике «шторьхе». Случалось, в критический час он водил в атаку батальоны с пистолетом в руке. Пистолет был его тезкой — ведь Моделя тоже звали Вальтер.

В конце концов, с точки зрения Дитриха, не только как генерала СС, но и как лукавого придворного, важны были не столько действительные военные заслуги генерала, сколько оценка их Гитлером. А фюрер как верховный главнокомандующий считал, что 9-ю армию и всю группу армий «Центр» спасли от полного разгрома под Москвой «железный фельдмаршал» фон Клюге и Модель. Клюге и Моделя Гитлер ставил в пример фельдмаршалу Паулюсу, взывавшему о помощи из окруженного Красной Армией Сталинграда.

Во время великой Орловско-Курской битвы, наступая со своей 9-й армией севернее Курска, Модель яростно вгрызался в русскую оборону, но Рокоссовский сначала отразил, а затем разбил его наголову в невиданном танковом сражении. Так и не удалось тогда Моделю соединиться с рвавшимся к нему навстречу с юга танковым корпусом СС — дивизиями ЛАГ, «Дас Рейх» и «Мертвая голова». И он, Дитрих, командир ЛАГ, никогда не простит ему этого. Но фюрер не мог винить Моделя в неуспехе, — зная силу Красной Армии лучше фюрера, тот неоднократно советовал ему вообще отказаться от наступления на Курск. Более того, Гитлер верил, что стальная выдержка Моделя снова спасла фронт от полного развала под натиском русских. 1 апреля 1944 года фюрер вручил Моделю золотой жезл с выгравированной на нем надписью: «Вальтер Модель, генерал-фельдмаршал».

Летом сорок четвертого, когда Советы нанесли колоссальнейшей силы удар по центральной группе вермахта в Белоруссии, угрожая тотальным уничтожением 9-й и 4-й армиям, фюрер поставил Моделя вместо Буша на пост командующего группой армий «Центр», оставив за ним и группу армий «Северная Украина». Это был феноменальный взлет. Он ослеплял своим блеском завистливого Дитриха, который обычно принимал желаемое за действительное и предпочитал закрывать глаза на чужие заслуги и славу. Когда-то Дитрих считался мастером стратегии выжженной земли, и действительно он и его ЛАГ немало преуспели в казнях и разрушениях. Но Модель и тут его обскакал, буквально за полчаса стерев с лица земли древний город Ковель.

Летом сорок четвертого Гитлер уверился, что Модель — гроссмейстер эластичной обороны, мастер «блуждающих котлов». На небосклоне вермахта, затянутом грозовыми тучами проигранных сражений, не было теперь звезды ярче звезды Моделя. Он вознесся выше Манштейна и Роммеля.

После покушения на фюрера Модель первым прислал ему телеграмму-молнию с заверениями в своей преданности. Грубостью, неотесанностью манер он напоминал покойного Рейхенау. Он принадлежал к горстке людей, дерзавших перечить Гитлеру. В штабах Эйзенхауэра и Монтгомери считали, что Модель вырвал у них полную победу еще осенью 1944 года, что, несомненно, было преувеличением. В августе «стальной фельдмаршал» Модель сменил «железного фельдмаршала» фон Клюге на нелегкой должности командующего группой армий «Б» на Западном фронте, который трещал и рушился под напором англо-американцев. «Дер Клюге Ганс» — так прозвали в вермахте фельдмаршала Гюнтера Ганса фон Клюге в честь знаменитого циркового жеребца. И Гитлер неспроста делал его козлом отпущения. Еще 21 июля, на следующий день после покушения на Гитлера, фюрер, по свидетельству генерала Хойзингера, сказал Гудериану: «Клюге знал все о заговоре». Пробил час генерал-фельдмаршала Гюнтера Ганса фон Клюге, или «Хитрого Ганса», как его еще называли в вермахте.

Модель, как водилось в генералитете вермахта, шагал бравым гусиным шагом по костям опальных генералов и фельдмаршалов, выбрасывая руку в фашистском приветствии и гаркая «Хайль Гитлер!». В пятьдесят с небольшим лет он достиг вершины, понимая, что Гитлер никогда вновь не потерпит появления рядом с собой, несравненным и богоравным, второго Гинденбурга.

Фельдмаршал фон Клюге находился тогда в своем штабе, расположенном в Ларош-Гюйоне. То и дело доходили до него сообщения об арестах одних генералов, о самоубийстве других. Наверное, больше всего потряс его поступок соратника по штабу группы армий «Центр» генерала Хеннинга фон Трескова, незадолго до того назначенного командующим 2-й полевой армией, откатившейся из Белорусского Полесья на польские земли. Это был один из самых активных заговорщиков против Гитлера, который еще 13 марта 1943 года пытался взорвать Гитлера в «кондоре», летевшем из Смоленска в главную ставку. 21 июля Тресков выполз на ничейную землю и взорвал себя гранатой, приложив ее к голове. Это был символический акт: весь генеральский заговор начался и кончился в отрыве не только от народов, воевавших против Гитлера, но и от народа самой Германии.

Гестапо — это Дитрих прекрасно знал лично от рейхсфюрера СС — требовало немедленного ареста Клюге по подозрению в участии в покушении 20 июля. И тогда «железный фельдмаршал» написал письмо Гитлеру, прося его отказаться от дальнейших жертв и продолжения войны, и отравился.

Вскоре — это было 2 декабря на совещании у Гитлера в Берлине — Дитрих узнал, что волею фюрера ему придется пойти под начало Моделя. Смирив гордыню, при первых же встречах попытался он установить с фельдмаршалом отношения фронтового товарищества, но Модель холодно и надменно держал его на почтительном расстоянии. И все-таки Дитрих еще надеялся сокрушить эту стену льда и добиться расположения фельдмаршала, что, впрочем, не исключало возможность в удобный момент обойти Моделя.

В вермахте все знали, что Рундштедт называет Моделя «хорошим, фельдфебелем». Но фюрер, увы, не соглашался с Рундштедтом.

За окном всхрапнул мотор. Дитрих подошел к окну, покрутил громадной лопатой-ладонью по запотевшему, слезящемуся стеклу. Так и есть: Модель прибыл в своем заиндевелом «кубельвагене». Не в генеральском «хорьхе», а в простом вездеходе с трехцветным металлическим штандартом на правом крыле. До чего плюгав! Почти такой же пигмей, как этот барон Хассо фон Мантейфель, командующий 5-й танковой, бывший жокей.

Модель, низкорослый, сухощавый, похожий по фигуре на подростка, выскочил из машины в куцем кожаном пальто, сбив на бок генеральскую фуражку с теплыми наушниками. Выглядел он значительно моложе своих пятидесяти четырех лет. Лицо лисье, невзрачное. Словно стеком, он похлопал на ходу фельдмаршальским жезлом по голенищу высокого мягкого сапога. Даже старые служаки, унтера из охраны, вытянувшись в струнку у крыльца, глазели на него с восторгом, обожанием и надеждой. Под козырьком — острые барсучьи глаза, утиный нос — казалось бы, что особенного! Но это — Модель, Модель!

На доклад к командующему группой армий Зепп Дитрих шел, насвистывая парадный «Бадонвейлер-марш». Этот марш, сочиненный командиром взвода музыкантов полка СС «Германия» Густавом Адольфом Бунге в честь сражения при Бадонвейлере во Франции баварского лейб-гвардии пехотного полка, был знаменит, как любимый марш фюрера и как официальный марш полка СС «Лейб-штандарт Адольф Гитлер» с 1933 года. Во славу этой дивизии радиостанции великогерманского рейха и покоренной Европы бесчисленное число раз передавали этот марш в мировой эфир. Нечто вагнеровское было в его звуках. Слышались в нем победные яростные крики, стоны жертв и неотвратимая поступь кованых сапог по выжженной земле.

Лишь об одном жалел неустрашимый Зепп Дитрих: что не подкрепился за завтраком солидной дозой шнапса. Его особенно угнетало сейчас то, что он не соответствует должности командующего армией. Даже корпуса. Не кончал он никаких бронетанковых академий, даже гимназии не окончил. Вот когда он входил во главе ЛАГ в разные европейские столицы и большие города, обозначенные на любой школьной карте мира, вот тогда он чувствовал себя в своей тарелке. Он умело руководил уличным кулачным боем и поножовщиной, разгромом демонстраций и охраной фюрера, умел сгонять в гетто евреев и вдруг — командующий танковой армией СС! Больше всего его поражало, что гениальный фюрер не видит, не понимает, что он, старый партайгеноссе Зепп, не годен на этом посту, несмотря на свой «Золотой значок НСДП», «Орден крови» и все свои кресты. А если фюрер не понимает этого, выходит, не такой уж он гениальный? Да, даже у старого Зеппа, в верности которого патологически недоверчивый Гитлер был уверен не менее, чем в абсолютной преданности Гиммлера, «верного Генриха», порой шевелились под лобовой броней подобные крамольные мыслишки.

— Хайль! — гаркнул Дитрих, приветствуя Моделя.

Чтобы не раздражать миниатюрного фельдмаршала своим непомерным ростом, Дитрих низко склонился над разложенной на столе картой германского генерального штаба.

— Я с часу на час жду радиограмму от Пайпера, — басил он так, что позванивали стекла окон. — Вот-вот захватит он эти переправы и мосты через реки Маас и Везер. Прежде всего этот мост у Льежа. Затем Пайпер форсирует канал Альберта между городами Маастрихт и Антверпен. Полк «Дер фюрер» первой дивизии СС тоже рвется вперед. Однако недостаток горючего уже дает о себе знать. «Дайте Отто! Дайте Отто!» — радирует мне Пайпер, а у меня самого нет этого «Отто» — то есть бензина! Тем не менее, — не смог удержаться Дитрих от хвастовства, — моя танковая армия СС продвинулась значительно дальше армии барона фон Мантейфеля, моего левого соседа. Выйдя на оперативный простор, Пайпер стремительно развивает бросок в глубокий тыл противника. Признаться, я лично не ожидал такого успеха. Правда, фланги его не прикрыты, в тылу остались мощные крепости. Еще хорошо, что темные ночи и туманы благоприятствуют нам. В войсках нынешнюю погоду называют «погодой Гитлера».

— Силы, которыми мы располагаем, — протирая запотевший с мороза монокль, раздумчиво проговорил Модель своим резким тонким голоском, — намного слабее тех, что имел Рундштедт, когда вел в бой армию на этом направлении в сороковом году. Нехватка горючего заставила нас оставить на исходных позициях почти всю артиллерию. Только бы добраться до того берега Мааса! Вероятность полного успеха все еще под сомнением. До Антверпена далеко, как... как до Типеррери. Я по-прежнему полагаю, как я и докладывал фюреру, что нам следовало бы умерить наши аппетиты, выделив значительно большие силы, но воля фюрера для меня священна. Я обеспечил внезапность нападения, правильно выбрал время и направление удара. Я использовал все ошибки американского командования — недооценку наших сил, негодную разведку, слабую оборону. Но агло-американцы обладают поразительно высокой маневренностью при первоклассной европейской дорожной сети. Горючего у них сколько угодно. Все долговременные факторы на их стороне, кроме боевого духа. Но фюреру нужны Антверпен и Брюссель, склады в Шарлеруа и Намюре. Что касается вашего соревнования с генералом Мантейфелем, то в принципе я за такое соревнование на фронте, однако продолжаю думать, что лучше было бы не сосредоточивать четыре танковых дивизии СС в одной ударной армии. Как гласит одна англо-американская пословица, не стоит держать все яйца в одной корзине. Полагаю, что соревновательный дух и честь мундира не должны мешать вам теснее взаимодействовать с Мантейфелем. В этом мнении меня поддерживает главнокомандующий Западным фронтом генерал-фельдмаршал фон Рундштедт.

Модель, прямой, как шомпол, положил руку на фельдмаршальский жезл, лежавший на столе. Этот жезл из чистого золота и слоновой кости он получил из рук фюрера и верховного главнокомандующего. Дитрих глянул сверху на фельдмаршала. Он был совсем маленький, этот Модель, но вовсе не жалкий и не смешной. Один жезл прибавлял ему немало в росте. После Манштейна Модель был самым обласканным из фельдмаршалов. Может быть, Рейхенау добился бы больших почестей у фюрера, но Рейхенау давно нет в живых.

— В целом, обергруппенфюрер, — бесстрастно говорил Модель, — я оцениваю ваши успехи значительно ниже несомненных достижений Мантейфеля, хотя у вас больше сил и задачи ваши ответственнее. Ведь вам фюрером отведена главная роль в этом сражении. Напоминаю также, что ваши дивизии СС неплохо отдохнули и подготовились к наступлению, а дивизиям вермахта в этом отношении не повезло. Вдобавок вы вооружены самой новой и мощной боевой техникой, а кому фюрером много дано, с того фюрером много и спросится. Мне кажется, вы не отдаете себе отчет в том, что это наступление — наш последний шанс, последняя попытка выиграть время и добиться приемлемого окончания войны политическим путем. Любая инертность, любое промедление сейчас смерти подобны. Со дня на день начнется наступление на самом опасном для нас центральном участке Восточного фронта, и тогда мы окажемся перед лицом поражения. Ваша армия, обергруппенфюрер, не выдерживает заданных темпов наступления. Ваш правый фланг топчется на месте, а ведь вы действуете на самом слабом участке фронта противника...

Модель скользнул неприязненным взглядом по склонившемуся над картой Дитриху: желтоватый скальп, просвечивающий сквозь короткую эсэсовскую стрижку на затылке и переходящий в складки жира над воротником мундира, рыжие волосы на огромных лапах, брюхо, словно пивная бочка...

— Мы неожиданно столкнулись там, на севере, с сильным сопротивлением Девятой армии американцев, — взяв октавой выше, стал, словно школьник, оправдываться громила Дитрих. — Не хватает артиллерии, особенно противотанковой.

Модель неприязненно посмотрел на Дитриха. Обер-телохранитель фюрера, охранявший по его приказу прошлой осенью низложенного дуче, бездарный танковый командир, не вызывал в нем никаких симпатий. Все эти эсэсовские генералы — жалкие дилетантишки, и зря фюрер поручает им самые ответственные участки. Имей Мантейфель технику Дитриха, он взял бы Льеж. Но Антверпена им не видать как своих ушей.

— Геринг, — продолжал оправдываться Дитрих, — обещал дать нам в Арденнах три тысячи самолетов, а дал всего восемьсот!..

— Еще вчера вы обещали мне Монжуа! — негромким голосом перебил он Дитриха. — Ваш левый фланг забивает дороги в тылу войск Мантейфеля. Выходит, что вы подставляете ножку соседней армии. Ваш Пайпер, увы, погоды не делает. Вырвавшись далеко вперед без обеспечения флангов, он поставил свою боевую группу под угрозу окружения западнее Мальмеди. Его неуместные зверства срывают политическое урегулирование. Не забывайте о мобильности нашего западного противника и мощи его авиации, которая обрушится на нас с летной погодой. Если ваши дивизии завязнут в районе Эльзенборн-Кринкельт, весь успех Пайпера, боюсь, пойдет насмарку и группе его несдобровать. Вы втянулись в затяжной бой, а я требовал и требую от вас, чтобы вы блокировали позиции противника и бросили в наступление на запад ваши главные силы.

— Герр фельдмаршал! Я бы смог это сделать, если бы вы мне дали из резерва танковую бригаду СС «Фюрербеглейт», но девятнадцатого декабря вы отдали ее Мантейфелю...

— Позвольте вам заметить, что этим одним камнем я убил двух зайцев: бригада «Фюрербеглейт» помогла Шестьдесят шестому корпусу взять Сен-Вит, а это распахнуло ворота и вам и Мантейфелю! Если бы я не поступил таким образом, защитники Сен-Вита могли бы запереть город на замок, как это произошло, по-видимому, в Бастони.

В наступившей тишине было слышно, как тяжело сопел сине-багровый Зепп Дитрих. Его, легендарного героя СС, отчитали, как мальчишку! Но Модель еще не кончил. Привычным жестом он защемил монокль в глазу.

— Вы оберстгруппенфюрер, знаете, как называют в народе ваши Ваффен СС. Асфальтовыми солдатами. Никто в мире так не умел шагать по асфальту на парадах. В Арденнах нет асфальта. В Арденнах стреляют. Даже из пушек. Докажите мне и фюреру, что ваши парни настоящие солдаты!

В душе Модель глубоко презирал кичливого эсэсовца. Вся Германия помнила, что Зепп Дитрих в конце июня 1934-го был одним из главных палачей СС при подавлении мифического «путча Рема», главы СА — армии штурмовиков-коричневорубашечников. С помощью эсэсовцев Гиммлера и полиции Геринга Гитлер зверски расправился со старым своим приятелем и единомышленником Эрнстом Ремом и другими «партайгеноссен» по СА, когда ему пришлось выбирать между СА и профессиональной германской военщиной. Гитлер выбрал вермахт и устроил верхушке СА кровавую баню. И больше всех «банщиков» старался Зепп Дитрих. Он лично руководил расстрелами своих вчерашних друзей в Штадельгеймской тюрьме в Мюнхене. Модель, как и весь офицерский корпус во главе с Гинденбургом и Бломбергом, благословил канцлера Гитлера на эту акцию, но это не мешало им презирать его палачей. Тогда они не могли знать, что СС Гиммлера станут намного могущественнее СА Рема.

За окном громоподобно треснула зенитка. Послышался гул самолетов.

Дитрих рванул стоячий воротник, пошатнулся. Он был на грани сердечного удара. Маленький Модель, ступая на каблуки мягких лакированных сапог, вышел из комнаты.

— С хорошей погодой вас! — выходя, с полуулыбкой обернулся Модель.

Через пять минут Модель и Дитрих сидели в каменном подвале, пережидая долгую бомбежку.

В ночь на рождество немецкие девушки гадают: что принесет им будущее? И не только девушки пытаются заглянуть в завтрашний день. В разгаре битвы в Арденнах солдаты обеих сторон не могли не задумываться об исходе битвы и всей войны. И о своей личной судьбе.

Во время бомбежки в Мейероде, видно, и старый боец Зепп Дитрих задумался о своей судьбе.

— У меня есть идея, — сказал он Моделю. — Собственно, она принадлежит моему доброму другу СС-оберштурмбаннфюреру Вальтеру Гарцеру, командиру Девятой танковой дивизии СС «Гогенштауфен». Во время драки под Арнгемом в сентябре англо-американцы зверски бомбили наши штабы, и тогда Гарцер, башковитый малый, приказал обнести свой штаб колючкой и посадил за нее, словно в зверинец, несколько сотен ами и томми. Прикажите, и я сделаю то же самое здесь, в Мейероде. Они сразу перестанут бомбить нас...

— Прекрасная идея! — сухо сказал фельдмаршал. — И вполне достойна ваших офицеров. Но, извините, я не привык жить по соседству со зверинцем. — Помолчав, фельдмаршал сказал строго: — Вчера ваши люди устроили у меня тут страшный дебош — ломились без очереди в офицерский «пуфф». Если бы они с таким же мужеством и азартом штурмовали позиции американцев, было бы лучше для нашего общего дела. Эти бардаки на колесах я терплю в прифронтовой обстановке только потому, что мы находимся на чужой земле и ваши жеребцы охотой на местных женщин окончательно перессорили бы нас с бельгийцами, а не такое сейчас время, чтобы мы могли себе это позволить.

Толстокожий Зепп Дитрих не почувствовал шпильки, расхохотался. Но не так-то был он прост, этот любимчик Гитлера, — тут же начал пересказывать высказывание фюрера о проституции, чтобы подчеркнуть свою близость к вождю партии и народа, канцлеру и верховному главнокомандующему.

— В конце августа позапрошлого года мы с фюрером обсуждали эту тему в его ставке. Фюрер сказал, что еще отцы церкви узаконили проституцию в Германии, чтобы брать налог с каждого грехопадения, а потом продавать грешницам и грешникам индульгенции. Русские, по мнению фюрера, запретили проституцию и уравняли незаконнорожденных детей с законнорожденными, чтобы вызвать у себя смешение рас и тем самым покончить с национальным вопросом. «Любопытный факт, — заметил Адольф, — при медицинском осмотре из незамужних женщин перед отправкой на работу в Германию почти девяносто процентов до двадцати пяти лет оказались девушками!»

Зепп Дитрих мог, например, взять и послать телеграмму по адресу: Берлин В-8, Вильгельмштрассе, 77 — Адольфу Гитлеру. Или даже позвонить ему, если фюрер пребывал в Берлине, по личному номеру 11–6191. И Модель это знал.

На стенах подвала кто-то развесил плакаты. Один изображал имперского орла со свастикой в когтях под лозунгом: «В конце нас ждет победа!»

Вошел адъютант фельдмаршала, доложил:

— Ами расшвыряли бомбы за околицей деревни.

— Наше счастье, — заметил Модель, поднявшись, — что большая часть их летчиков — скороспелки военного времени.

Эти слова вспоминал Дитрих, направляясь в свой штаб. По дороге корпулентному оберстгруппенфюреру раз пять приходилось выскакивать из «хорьха». На обочинах горели бронетранспортеры со знаками его дивизий. Он видел, как пожилые фольксштурмовцы, с опаской поглядывая на голубые прогалины в поредевших тучах, собирали трупы эсэсовцев с нашивкой «Лейб-штандарт Адольф Гитлер» на левом рукаве серых фронтовых шинелей. Трупы на снегу сразу напомнили Дитриху заснеженные украинские степи, усеянные телами его молодчиков. Цвет нации, который называли навозом истории и величия тысячелетнего рейха, лег в украинскую землю.

Как-то — это было 23 апреля 1942 года — за обедом в ставке фюрера Гиммлер, доложив Гитлеру о потерях в СС на Восточном фронте, напомнил, как всегда набивая себе цену, о своем приказе двухлетней давности, призывавшем молодых эсэсовцев всемерно продолжать свой род, не ограничиваясь «случными пунктами», носившими название «фонтанов жизни». На фронте гибли молодые, неженатые эсэсовцы, но, слава богу и рейхсфюреру СС, почти все они не уходили бездетными в Вальгаллу. Их благородная арийская кровь текла в жилах их детей.

На это Гитлер ответил многословной тирадой, которую, как обычно с июля 1941 года, когда фюрер решил, что слова «величайшего полководца всех времен и народов» непременно должно записывать, дабы затем высекать на мраморе, исправно стенографировал Борман: «В Бертехсгадене мы многим обязаны вливанию крови эс-эс, потому что население там было особенно бедной и смешанной породы... Сегодня благодаря присутствию полка «Лейб-штандарт» этот край изобилует веселыми и здоровыми младенцами. Эту практику нам следует внедрять, направляя в районы, где наметилась тенденция к дегенерации, подразделения элитарных войск, и через десять — двадцать лет племя улучшится неузнаваемо. Я с ликованием вижу, что наши солдаты считают своим долгом перед фатерландом склонять молодых женщин к деторождению. Именно сейчас, когда самая драгоценная наша кровь льется такими потоками, сохранение нашей расы имеет жизненное значение. Первоклассные войска следует, я думаю, размещать в районах Восточной Пруссии и в лесах Баварии...

Если германский солдат обязан быть готовым отдать жизнь без звука, то он должен иметь право любить свободно и без ограничений. В жизни битва и любовь идут рука об руку, а закомплексованные маленькие мещане пусть довольствуются оставшимися крохами. Если мы хотим иметь воина в боевой форме, то ему не надо досаждать религиозными заповедями о плотском воздержании...»

По дороге к шоссе Виктор и Эрик увидели на глухом лесном перекрестке щит с довоенным объявлением на нескольких языках:

«ВНИМАНИЕ! ОХОТА И РЫБНАЯ ЛОВЛЯ СТРОГО ЗАПРЕЩАЮТСЯ БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ КОРОЛЕВСКОГО ОБЩЕСТВА»

Далее следовал адрес на французском.

— Ничего! — усмехнулся Эрик. — Будем охотиться без разрешения и без оплаты королевскому обществу. Этот лес, наверное, знал немало браконьеров. Раньше тут охотились на кабанов и оленей, фазанов и куропаток, а мы будем охотиться на самого опасного зверя на свете — нацистского!

— Охота за «языками», — сказал Виктор, — та же лотерея. Никогда не знаешь, кто тебе попадется — кабан или куропатка.

Кругом, словно трубы органа, гудели сосны. Когда-то такие леса из конца в конец покрывали всю эту землю. Теперь в Бельгии мало что осталось от тех древних девственных лесов. Много древесины вывезли отсюда немцы, строя свой пресловутый «Атлантический вал». И все же могуч Арденнский лес.

Рекогносцировка шоссе принесла ценную новость. В страхе перед превосходящей авиацией союзников немцы заставили своих солдат и местных жителей вырыть вдоль всех главных дорог, по обеим сторонам, множество индивидуальных окопов. Эти окопы можно использовать для засад.

Недалеко от шоссе стоял под деревьями увязший в рыхлой земле подбитый и обгорелый американский танк. Это был танк-склеп, танк-мавзолей, потому что люк его был закрыт изнутри.

— «Шерман», — тихо сказал посуровевший Эрик. — Основной наш танк.

— Я слышал, что в вашей армии его ругают за плохую маневренность, а главное, за то, что горит, как свечка. Мотор не дизельный, заправляется высокооктановым бензином...

— Да, — согласился Эрик. — Поэтому у нас прозвали его еще «Ронсоном» — есть у нас такие зажигалки.

Виктор, с интересом рассматривавший танк, был разочарован — не чета нашей «тридцатьчетверке».

Сколько вложили в нашу несравненную «тридцатьчетверку» пота, слез, ненависти к врагу конструкторы и танкостроители в уральских и сибирских городах! Немцы жестоко просчитались, рассчитывая пронести до Москвы и дальше знамя «блицкрига» на легких и быстрых тонкокожих танках «Т-3» и «Т-4». «Тридцатьчетверки» били их с двух тысяч метров, а фрицевские танки могли поражать наши танки лишь на расстоянии пятисот метров! Недаром наша броня называлась «СФ» — «Смерть фашизму!». А когда на фронте под Корсунь-Шевченковским появились наши тяжелые «ИС», Виктор сам видел, как в ужасе драпали от них панцирники на своих хваленых «тиграх». Пятидесятитонный танк «Иосиф Сталин» со своей пушкой калибра 122 миллиметра был в полтора раза мощнее «тигра» и легче и быстрее этого «зверя».

— Да! Пожалуй, ваши оружейники, — сказал, поразмыслив, Эрик, — совершили куда большее чудо, чем наши. Во-первых, наши работали в спокойной обстановке, а ваши перевезли военные заводы на восток, воссоздали их почти заново. Во-вторых, вы выиграли качество! Немцы и те подражают в новых танках вашей «тридцатьчетверке». В общем, здорово, что мы союзники, а не враги!.. Да, мы слишком долго раскатывали на собственных автомобилях, не думая о танках... Этот танк с погибшим экипажем — памятник нашей беспечности, слепоте, желанию отсидеться от войны за океаном. В Англии, помню, еще до высадки один наш танкист втолковывал мне, что эта война — война машин, а Америка — страна машин, к автомобилям у нас ребята приучаются, можно сказать, с пятнадцати-шестнадцати лет, а что такое танк? Тот же автомобиль, только с броней. И вот мы высадились в Нормандии и видим, что «тигру» ничего не стоит одолеть нашего «Шермана», лобовая броня которого — три дюйма. Тогда наши приварили вот здесь, на лобовой части, еще два с половиной дюйма брони, снятой с подбитых танков. Стал наш танк крутолобым, но «тигры» быстро навострились заходить сбоку и с тыла. Спасает нас одно — количество. Таких танков у нас в бронетанковой дивизии — двести штук. Двенадцать миллионов фунтов стали. Да плюс еще в той же дивизии — две тысячи других машин. Но помнишь «Маугли»? Рыжие собаки побеждали любого врага в джунглях своим числом, всей стаей. И все же «тигр» — это танк! Когда я подбил своего первого «тигра», я понял, что не зря жил на свете!

Виктор одобрительно взглянул на артиллериста.

— Да, «тигр» — это танк, — сказал он. — Мы раз спустили эшелон с тридцатью новенькими «тиграми» — их фрицы перебрасывали под Орел накануне Курского сражения.

Эрик с изумлением поглядел на Виктора. Тридцать «тигров»! А один «тигр» стоит минимум четырех-пяти «Шерманов»!

— Тебе бы дали у нас за эти танки Почетную медаль Конгресса!

— Ничего бы мне не дали, — усмехнулся Виктор. — Одновременно с нами в ту ночь «железку» минировали две группы, и все считали этот эшелон своим, так и доложили штабу, а там не поверили, что все мы уничтожили девяносто «тигров»!

Эрик молча погладил обгорелый шершавый бок «Шермана», вспоминая извилистые дороги Нормандии. В те незабываемые дни Эрик сметал огнем своих гаубиц наспех воздвигнутые краутами на дорогах отступления доты и баррикады. И все горело, рушилось, бежало с его пути. Да, незабываемые были дни, но тогда солдаты из-за океана еще не понюхали настоящего пороха. А больше нюхали цветы благодарных нормандок и пахучий кальвадос. Сам Эрик тогда мчался вслед за танковой дивизией в головном дозоре своей пехотной дивизии на шестиколесной бронированной машине, а за ним до самого горизонта тянулись танки, бронемашины, моторизованные полевые кухни; штабные машины. Его даже удивляло, что вермахт, судя по раздувшимся конским тушам на обочинах дорог, еще сильно полагался на конскую тягу. Над головой то и дело с ревом и грохотом проносились американские, порой английские самолеты, немецких совсем не было видно. Его батарее оставалось после танкистов мало работы. Честно говоря, Эрик даже жалел, что стал не танкистом, а артиллеристом. Им доставались и слава, и все трофейные сувениры. В те дни Эрик видел больше пленных краутов, уныло бредущих навстречу американской моторизованной колонне, чем краутов сражающихся. Пленные немцы уже даже не задирали руки вверх, не держали их за головой, они тащились в полной апатии, глядя на ами пустыми, равнодушными, отсутствующими глазами. Глазами, видевшими, возможно, и флаг со свастикой на Эйфелевой башне, и деревянные кресты с касками у сталинградского универмага — взлет и крах великогерманского вермахта. Над соснами с многоголосым ревом промчались две эскадрильи белозвездных одномоторных истребителей.

— «Сандерболты», — сказал Эрик. — Конструкция Александра Квартвели. Производство фирмы «Рипаблик».

— Наши не хуже, — проворчал Виктор.

По шоссе мчался фольксвагеновский штабной вездеход — «кубельваген» на жаргоне вермахта. Дорога в этот час была пустынной. С утра гремели бомбежки за лесом. Повсюду летали ами, и немцев с дороги как метлой смело. В хорошую погоду они, ясное дело, смогут ездить в прифронтовой полосе лишь ночью. Но эти, в «кубельвагене», рассчитывали, видно, что американцы не станут гоняться за единичкой машиной, пожалеют тратить на нее бензин или бомбу. К тому же, наверное, пассажиров этой штабной машины гнали вперед какие-то неотложные, экстренные дела, ради которых приходилось рисковать головой. И эти дела определенно интересовали Виктора.

— Этот будет тринадцатым, — прошептал Виктор и, оставив Эрика для прикрытия в десяти шагах от шоссе, чтобы тот не наследил своими бутсами близ дороги, сам вышел на шоссе, встал посреди дороги в своем маскировочном белом костюме, опустил лишь капюшон, чтобы была видна офицерская фуражка с орлом вермахта, кокардой и серебряным шнуром, и властным жестом левой руки в офицерской замшевой перчатке остановил машину, еще издали обратив внимание на рунические семерки перед ее номером.

В «кубельвагене» сидел за эсэсманом-водителем СС-гауптшарфюрер, что-то вроде фельдфебеля Ваффен СС. Щурясь, с некоторым беспокойством глядел он на одинокого офицера, остановившего его машину посреди леса, но, чтобы не выдать свою тревогу, не потянулся ни к штурмовому автомату, лежавшему справа на сиденье, ни к парабеллуму на левом боку.

— Мне в Сен-Вит, — тоном, не терпящим возражений, спокойно проговорил по-немецки Виктор. — Впереди дорога разрушена бомбами. — Он сел рядом с офицером, с интересом взглянув на его туго набитую полевую сумку. — Я покажу вам объезд. Вам повезло, что вы встретили меня. Первый поворот направо...

Гауптшарфюрер молчал, смущенный и этой встречей в лесу, и непонятным акцентом офицера. Впрочем, кого только не навербовали теперь в вермахт и даже СС — монголов, арабов, индусов!..

Когда «кубельваген» съехал на просеку, Виктор вскинул автомат. Черное дуло плюнуло короткой очередью в затылок водителя.

— Хенде хох! — приказал он перепуганному гауптшарфюреру.

Вместе с «языком» Виктор взял его оружие, полевую сумку, небольшой чемоданчик и солдатский ранец с вывернутой наружу рыжей телячьей шерстью. В нем что-то приятно, домовито и многообещающе булькало. Все это вместе с термосом он заставил нести гауптшарфюрера, находившегося по понятным причинам в состоянии тяжелейшего шока.

Бледный от волнения, Эрик поглядел на пленника, на горевший на просеке «кубельваген» и тихо, с какой-то растерянной улыбкой сказал Виктору:

— Поздравляю с чертовой дюжиной!

Услышав американскую речь, эсэсовец вздрогнул, и что-то похожее на надежду озарило мельком землистого цвета лицо. Он еще не понимал, что ему непоправимо не повезло.

В квартале, где американцы бросили оружие, Виктор и Эрик отобрали два офицерских карабина, два БАРа и даже один ЛМГ — легкий пулемет.

— Все это пригодится в нашем отряде! — сказал Виктор, не спуская глаз с пленника.

— О, это отличное оружие, — с воодушевлением заговорил Эрик, отряхивая пулемет от хвойных игл. — Пятьсот выстрелов в минуту. С воздушным охлаждением. Как раз рекомендуется для действий в гористо-лесистой местности. — Он понизил голос: — А я боялся, что ты заставишь пленного проверить, нету ли тут мин.

Виктор бросил на него испытующий взгляд и навьючил разряженные им пулемет ЛМГ и БАРы на пленника.

— Во-первых, он в шоке. Во-вторых, он мне нужен как носильщик и «язык». В-третьих, он, возможно, ни черта лысого не смыслит в минах. Пошли!

— Ты что, поведешь его к нашему шалашу? — шепнул Эрик.

— Поведу. Не думаешь же ты, что потом я отпущу его на все четыре стороны, чтобы он привел в этот лес свой полк.

— Нет! Нет! Это невозможно! Так не делается...

— Только так и делается. Мы партизаны.

— Виктор! Ты не сделаешь этого! Это бесчеловечно! Ты знаешь, у нас даже в языке есть два слова: «килл» — это просто убить, «мэрдер» — убить незаконно, варварски!..

— Не будь бойскаутом! Может, Робин Гуд так и не поступал, — нахмурился Виктор. — Но мы с тобой не в Шервудском лесу. Откуда тебе знать, как это делается на войне! Ты только начал воевать. А я воюю четвертый год. Если бы гитлеровцы сначала дошли до твоего Вашингтона или Нью-Йорка, если бы они замучили и перебили миллионы твоих американцев, если бы...

— Я убивал и буду убивать их в бою, но не могу хладнокровно поднять руку... Женевское...

— Хватит! Этот фриц... мой! Кстати, он эсэсовец — значит, военный преступник.

Они неприязненно молчали до самого шалаша. Впереди шел Эрик. Гауптшарфюрер, спотыкаясь, плелся посредине. Виктор затаптывал след американца.

В чемодане и ранце — вот удача — Виктор обнаружил две рождественские посылки. Обычные вермахтовские продукты: ливерная колбаса из дичи в консервах, сыр в тюбиках, португальские сардины, галеты из пшеничной муки, банка искусственного меда, страсбургский паштет из гусиной печенки, напиток «Шока-кола», белый хлеб в фольговой упаковке. Плюс американские трофеи: сигареты «Лаки страйк», консервированная колбаса «Спэм», свиная тушенка.

И на сочельник, и на рождество за глаза хватит. Тем более что их не трое, а двое. И первитин пригодится — таблетки бодрости, и таблетки доктора Виберта от кашля, не говоря уж о бутылке шнапса.

Первым делом подзарядились, выпили. Пока Эрик, жуя, очищал и смазывал оружие, начав с приглянувшегося ему офицерского автоматического карабина тридцатого калибра с тридцатизарядным магазином, Виктор, сев на чемодан и тоже жуя, допрашивал стоявшего навытяжку гауптшарфюрера, листая его довольно объемистую «солдатскую книжку»:

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот двадцать первый.

— Ровесники, значит. Где родились?

— Наугейм. Земля Гессен.

— Бауэр?

— Так точно!

Выражался «язык» на хорошо знакомом Виктору провинциальном гессенском диалекте, словно сосиски пережевывал.

Виктор вертел в руках рождественскую открытку, полученную его пленником от родителей. На открытке изображен Адольф Гитлер в блестящих рыцарских доспехах верхом на коне, в руке знамя со свастикой. И нелепые усики а-ля Чарли Чаплин!

— Призывался в сорок первом?

— Так точно!

— Триста тридцать второй полк сто девяносто седьмой гессенской пехотной дивизии? Где вы были двадцать девятого января тысяча девятьсот сорок первого года?

— Под Москвой, в деревне около Минского шоссе.

— Как называлась эта деревня?

Тут перебил его Эрик:

— Виктор, можно, я ему бутерброд дам...

— Не мешай! — рявкнул Виктор. — Как называлась эта деревня?

— Не помню. Столько было разных деревень на пути...

— В этот день по приказу командира вашего полка вы казнили девушку-партизанку.

— Кто — я? Господин офицер! Я никого не казнил! Ни тогда, под Москвой, ни... Я вообще не принимал участия ни в каких казнях...

— А о казни этой девушки вы знали?

— Клянусь богом...

— Не нужно клятв. Мне доподлинно известно, что советские войска много раз перебрасывали на вашу сторону листовки с фотографиями казни Зои Космодемьянской. Это имя вам, думаю, знакомо?

— Нет! Никак нет!

— Кто был вашим командиром полка?

— Подполковник Рудерер.

— Судьба его вам известна?

— Пал... погиб в боях на Восточном фронте.

— Кто был командиром сто девяносто седьмой дивизии?

— Полковник Хане. Тоже из Висбадена. А до него — генерал-майор Мейер-Рабинген.

— Их судьба?

— Оберст Хане пропал без вести под Минском в августе этого года. Судьба генерал-майора мне неизвестна.

— Убит под Борисовом. В начале сентября вы получили Железный крест первого класса. За что?

— За то, что я вышел из окружения.

— Почему в августе 1943 года вы перешли в СС?

— Я был ранен на Курской дуге, лечился в госпитале, получил А-ка два.

— Железный крест второго класса?

«Язык» не без гордости показал пальцем черно-красно-белую муаровую ленту, продетую во вторую сверху пуговичную петлю мундира.

— Яволь! Тогда шел набор в СС, вот меня и взяли. К тому же отец хотел меня спасти от фронта, обеспечить более быстрое продвижение по службе... Он поставлял вино Филиппу, принцу Гессенскому, упросил принца взять меня ординарцем. Принц согласился — за взятку...

— Я слышал, что ваш принц служил в СА, командовал коричневорубашечниками.

— Да, его высочество был обергруппенфюрером СА.

— Он был близок к Герингу?

— Да, принц по просьбе Геринга знакомил нашу аристократию с фюрером. Принц женат на принцессе Матильде, дочери короля Италии Виктора-Эммануила. Фюрер использовал принца как посредника в своих сношениях с Муссолини.

— Где сейчас принц?

— В начале сентября фюрер посадил его и принцессу Матильду в концентрационный лагерь за измену ее отца и выход Италии из войны. Принцессу казнили в Бухенвальде, а принц пока жив.

— Что же было дальше с вами?

— Меня отправили на Восточный фронт.

— Известно ли вам, кто была Аликс Гессен-Дармштадтская ?

— Да, у нас в Гессене, конечно, помнят ее. Принцесса Аликс, кузина принца Филиппа, потом была русской императрицей. Русские казнили ее вместе с царем. Об этом нам не раз напоминали офицеры в нашей гессенской дивизии.

Так шел этот допрос. Виктор выяснил, что СС-гауптшарфюрер направлялся из Кельна с картами в Сен-Вит, в штаб бригады «Фюрербеглейт» — «конвой фюрера», где он служил в оперативном отделе старшим картографом, что подтверждалось его документами. Карты лежали в чемодане, чему Виктор сильно обрадовался.

— Как оценивается ваше наступление в штабе?

— В штабе об этом наступлении, — показал «язык», — говорят как о «решающей» операции. Все понимают, что русских уже не победишь, но надеются сильным ударом расколоть коалицию плутократов и большевиков. Отборнейшая бригада «Фюрербеглейт» действует на главном направлении удара. Достигнутые в первые дни результаты признаны блестящими. Доказано, что англо-американцев можно бить. Общее руководство наступлением осуществляет фельдмаршал фон Рундштедт, главнокомандующий Западным фронтом, но практически командует в Арденнах фельдмаршал Модель. Фон Мантейфелю пока везет больше, чем Дитриху. Именно 66-й корпус, входящий в 5-ю танковую армию Мантейфеля, вместе с эсэсовской танковой бригадой сломил ожесточенное сопротивление ами в Сен-Вите. В штабе большую тревогу вызывает проблема горючего. На автобаннах за Рейном — страшные пробки, машины делают по три километра в час. Интенданты кивают на бомбежки — с подвозом бензина туго. Не хватает снарядов. А сами уже сбрасывают — в Бастони, например, — все, что надо, своим войскам. Слышно от радиослухачей, что много дивизий англо-американцев спешат на выручку к своим попавшим в беду камерадам. Но главная забота — как бы русские сейчас не ударили на Восточном фронте. Вся надежда на то, что Сталин не станет выручать из беды своих союзников, которые два года ждали у моря погоды, пока русские истекали кровью...

«Язык» был паинькой, выкладывал все, что знал, с подкупающей, казалось, искренностью, но никакое, самое чистосердечное признание не могло его сейчас спасти.

— А что это такое? — спросил Виктор, доставая нечто вроде фантика из чехла личного эсэсовского знака.

— В станиолевой обертке — кусочек пуповины моего сына. Мой талисман. Мне дала его Эльфи, моя жена.

Нет, не поможет и этот талисман СС-гауптшарфюреру.

— Я русский, — сквозь зубы сказал немцу Виктор, закончив допрос и поглядев задумчиво на Эрика, чистившего БАР. — Служил в одном отряде с Зоей — той девушкой, которую казнил твой полк. В России, в Белоруссии нас, партизан, недаром называли народными мстителями. А у нашего отряда был специальный счет к вашему полку, ко всей вашей сто девяносто седьмой дивизии. С офицерами и солдатами этой дивизии из Гессена и Рейнланда мы всегда искали встречи. Я один отправил со Смоленщины шестнадцать солдатских книжек ваших однополчан. И ваша будет семнадцатая. Мы поклялись отомстить за Зою. Я привожу в исполнение священный приговор.

Немец снял каску, отер ладонью потный лоб, смотрел непонимающими глазами, нервно крутил массивное кольцо с плоским черным камнем и рунами СС. А потом вдруг кинулся на Виктора, сшиб его с ног, вцепился скрюченными железными пальцами.

— Ненавижу! Ненавижу!.. — выпалил он бешено. — Да, я видел ее... видел, как она умирала... как болталась в петле... И я снимал ее «лейкой»... Русские и американцы — вы передеретесь... и тогда мы...

Бездумно, с быстротой и точностью отлаженного автомата, Виктор, падая, сложил руки, словно для молитвы, затем изо всех сил вскинул их, разрывая мертвую хватку врага. Но в это мгновение на голову эсэсовца с треском опустился кованый приклад шестифунтового карабина, и глаза его, блеснув белками, закрылись навсегда.

— Кажется, готов? — спросил, отдуваясь, Эрик. — Я — одного, ты — одного. Ничья. Один — один...

— Победила дружба. — Виктор прыжком поднялся на ноги. — А ты, я погляжу, смекалистый паренек. Так трахнуть человека. Да еще сзади. Не по-джентльменски. Давай закурим, приятель, по одной. Вот сигареты покойник завещал...

Бездыханное тело гауптшарфюрера оттащили и сбросили в яму, полуприкрытую обнаженными корнями вывороченной бурей мачтовой сосны. Виктор разложил оперативные карты Арденн, Антверпена, Бельгии, Голландии. Эрик дрожащими руками чистил оружие.

— Черт знает куда забрался! — покачал Виктор головой. — Пятый меридиан. А Москва на тридцать седьмом. Скажи, друг, — обратился он к Эрику, — на каком меридиане твой Бедфорд?

— Где-то близ семьдесят пятого западного полушария, на другом конце света.

Виктор стал разбирать личные бумаги эсэсовца. Одна фотография привлекла особое его внимание. На переднем плане красовался бравого вида офицер СС с двумя квадратами оберштурмфюрера в левой петлице. За ним кругом стояло около полусотни музыкантов с дирижером посредине. Надпись на обороте гласила: «Дорогой кузен! Здесь ты видишь меня в день рождения фюрера в 1943 году. Оркестр из кацетников исполняет наше лагерное «Танго смерти». В этот день я отобрал пятьдесят четыре «полосатика» (ведь фюреру исполнилось 54 года) и самолично расстрелял их. ХГ! Комендант Яновского лагеря под Лембергом СС-оштуф Вильгауз». Виктор привычно разобрался в сокращениях: ХГ — «Хайль Гитлер», оштуф — оберштурмфюрер — и показал фотографию Эрику.

— Ну, что скажешь, старина?

— Этих эсэсовцев надо убивать, как бешеных собак! — тихо произнес потрясенный до глубины души Эрик.

В лесу нашли незамерзший родник, напились. Худ вдруг стал раздеваться.

— Ты что, — спросил американца Виктор, — сбрендил?

— Все тело чешется. — Эрик быстро разделся до пояса. — Никогда так долго не был я без ванны. — Он намочил носовой платок и стал, дрожа и постанывая от холода, тереть им грудь, руки, спину. — У нас такая баня называется баней шлюхи.

— Теперь и мне можно, — решительно объявил Виктор, когда Эрик оделся. — А ты посторожи.

Он, скинув всю одежду, крякнул и стал натираться снегом. Американец смотрел на него круглыми от изумления глазами.

— А это — партизанская баня, — Кремлев старался не слишком громко стучать зубами. Признаться, ему давно не приходилось обтираться снегом, но нельзя же было ударить в грязь лицом перед иностранцем, особенно союзником. Потом, одевшись, он быстро пошел вперед, чтобы согреться.

Арденнский лес был разделен на квадраты, каждая сторона которого равнялась километру. Опасаясь засад, они перебирались ползком через просеки — один прикрывал, другой полз. На просеках не было никаких признаков присутствия человека. Зато много было звериных и птичьих следов.

«Вот бы бесшумку сюда», — не раз вспоминал Виктор патроны с зелеными носами партизанской винтовки-бесшумки, которая позволяла им почти без звука снимать немецких часовых.

Вечером американские самолеты навесили над лесом огромные люстры светящих авиационных бомб. Калейдоскопически мельтешили тени деревьев, земля тряслась от взрывов. С сосен и елей падали тонны снега. По шоссе тянулись бесконечные колонны машин с выключенными фарами. Когда гасли осветительные ракеты, в лесу становилось темно и тихо, как в могиле. Но вскоре опять в поднебесье зажигались «рождественские елки», и снова рвались бомбы в лесу, и снова кружились в кошмарном хороводе тени Арденнского леса.

Взяв компас и трофейную карту, Виктор сориентировался при свете ракет: американцы бомбили за лесом деревню Буллинген, города Мальмеди, Ставелот, Аахен.

Виктор и Эрик несколько раз за ночь создавали панику на шоссе, обстреливая сверху, с холмов ползущую колонну. Перепуганные интенданты палили куда попало в темноту, а Виктор и Эрик, перейдя на новое место, снова открывали огонь по ветровым и боковым стеклам автомашин, по бензобакам, моторам. На одном повороте краутам пришлось тушить пожар, а затем убирать с помощью лебедки обугленные останки тяжелого грузового бюссинга. В другом месте «тигр» сметал с дороги намертво сцепленные в потемках грузовики с мостовым оборудованием.

Фельдмаршал Модель совещался с генералом Хассо фон Мантейфелем.

Ум у Моделя был аналитический, холодный, чуждый восторгам и прочим эмоциям. Взвесив все и вся, он разуверился в успехе плана Гитлера. Начать наступление немцы смогли. Но удастся ли им устроить противнику новый Дюнкерк? В это не верит Рундштедт. Старик устал и ни во что не верит. Ему под семьдесят, он называет «мальчиками-маршалами» Роммеля и Моделя, которым по 54. Роммель мертв. А он, Модель, тоже устал. Восточный фронт кого хочешь вымотает. Зато опыт этого фронта дает ему огромное преимущество над Эйзенхауэром, Монтгомери, Брэдли, Паттоном...

План фюрера был, может быть, гениален, если бы фюрер дал ему, Моделю, достаточно сил для его выполнения. Но сил этих нет и в помине. Их перемололи русские на Востоке. Их не заменишь пылом, рвением, энергией, жаждой славы. Значит, всех их ждут поражение и позор. Все идет прахом.

С каменным выражением лица слушал он бодрого, увлекающегося Мантейфеля. Барон еще год назад командовал дивизией, а теперь его армия тщится взять Брюссель!

— Фюрер прав! — говорил Мантейфель. — Это наш единственный шанс. Нокаутируем дядю Сэма и Джона Булля и тогда займемся на Востоке дядей Джо! Да, маловато у нас силенок. Давид против трех Голиафов! Фланги уязвимы, плохо с боеприпасами и горючим. Но ами мы крепко дали! Как они драпали! И сегодня мои люди захватили в плен группу воздушных десантников из восемьдесят второй дивизии генерала Гэйвина. — Мантейфель тяжело вздохнул: — Если бы только не их полное превосходство в воздухе. Мощные резервы в Англии и во Франции. А мы выскребываем донышко бочки. До Брюсселя я так же не дойду, как Дитрих до Антверпена. Четыре года в русской мясорубке. Но мы еще можем отсечь аахенский выступ!

— Даже наш план-минимум, — бесстрастно возразил Модель, пожевав бледные, тонкие губы, — обескровит нас. Надо было беречь силы для активной обороны, для защиты рейха на линии Зигфрида за Рейном...

— У меня с Дитрихом всего было восемьсот танков в начале наступления. Англо-американцы кричат, что у нас здесь больше танков, чем было на Курской дуге. Это пропаганда. Но почему-то ей верит наше верховное командование, хотя отлично осведомлено о наших действительных силах. Странный самообман, какой-то самогипноз. Нас уверяли, что горючего будет вдоволь — где оно, это горючее?

Модель молчал. Конечно, фанатизма еще много в войсках, это верно, да солдат пошел совсем не тот. Настоящие солдаты легли под Москвой, Сталинградом, Курском, Минском, чуть не на каждом километре необъятных русских просторов. Этого не понимает фюрер и не понимают его ближайшие советники, которые никогда не нюхали пороху: Кейтель, Йодль, Варлимонт.

— Я так и не получил обещанные резервы, — с раздражением заявил Мантейфель.

— Их никто из нас не получил, — пожал плечами Модель, — их пережевывает Восточный фронт.

— Мой сорок седьмой танковый корпус не имеет и трети положенных ему танков. Мне нечем прикрыть Бастонь. А Дитриху отдали почти тысячу парашютистов-десантников генерала Штудента... Лучшие части Штудента фюрер превратил в пехоту и заткнул ими опасные бреши все на том же русском фронте. Что касается группы подполковника фон дер Хейдте, переданной Дитриху, то ее выбросили не на рассвете, как просил Хейдте, а ночью, причем только треть транспортных самолетов вышла на правильную цель на перекрестке дорог Мальмеди — Ойпен — Вервье, где группа должна была выставить заслон против подброски пополнений американским войскам в Арденнах. Ночной прыжок дорого обошелся Хейдте. Падали в лес, при сильном ветре. Многие разбились насмерть или покалечились. Командиру удалось собрать всего человек триста — триста пятьдесят. Средний возраст парашютистов семнадцать с половиной лет. На перекресток он, Хейдте, так и не смог выйти.

Этот десант был лебединой песней парашютной армии генерала Штудента. Сначала закатилась звезда Геринга и его Люфтваффе, теперь — Штудента и его молодцов, которые могли достать дьявола из ада. В Бельгии они начали, в Бельгии и кончают...

— На дорогах грязь со снегом, — продолжал Мантейфель, — машины вязнут, а завтра мы опять окажемся наковальней под молотом их авиации...

Начал барон за здравие, а кончает за упокой. Этот скоро устанет. Бастонь ему вряд ли взять. Скорее позволит ами деблокировать окруженных там сородичей. А как только фортуна повернется к нему задом, то же сделает и фюрер.

— Если генерал-фельдмаршал не может мне ничем помочь, — вставая, тихо произнес Мантейфель, — мне придется обратиться к фюреру.

— Вы вольны это сделать. — «Он тебе поможет, держи карман шире».

Часов в одиннадцать вечера фельдмаршал Модель связался по рации с Гитлером в «Орлином гнезде». Он собирался твердо заявить, что наступление не увенчается успехом, да язык не повернулся. Он просил фюрера срочно прислать пополнение, чтобы развить успех, достигнутый под его руководством. Фюрер настаивал на захвате Бастони любой ценой, умалчивая о резервах, которых не было.

Зепп Дитрих безутешно сидел в подвале и прислушивался к взрывам огромных американских фугасов.

Карл Маркс сказал, что история повторяется дважды: сначала это трагедия, затем — фарс. Так было и с первым и вторым наступлениями вермахта в Арденнах.

Гитлер не хотел видеть, что его последняя карта бита. В своей западной ставке «Адлерхорст» — «Орлиное гнездо», расположенной в конце заброшенной с виду долины в одном-двух километрах от замка Цигенберг близ Бад-Наугейма, «первый солдат рейха» чувствовал себя теперь почти так же тревожно, как и в «Волчьем логове» — главной ставке, где его чуть не убил граф фон Штауффенберг. Но он прятал растущую тревогу за фасадом наигранного оптимизма. Фарс продолжался: Гитлер торжествовал иллюзорную победу в Арденнах вместе с вездесущим Мартином Борманом и непременными статистами — Кейтелем и Йодлем. Хваленая немецкая организация летела ко всем чертям, тысячелетний рейх разваливался на двенадцатом году своего существования, но здесь, в бетонном мешке ставки, еще соблюдалась видимость заведенного порядка. В ящиках лежали похожие на снаряды бутылки французского шампанского к рождеству и Новому году. Рассылались приглашения министрам и маршалам. Гитлер жил по обычному распорядку: вставал в полдень, ложился за полночь. Жевал без аппетита свою вегетарианскую пищу, запивая ее минеральной водой. Даже от пива отказывался. Читал Фридриха Великого, уповая, что и его, как великого Фрица, спасет чудо.

Пожалуй, даже при тотальной мобилизации не взяли бы такого одряхлевшего человека в ряды доблестного вермахта. Не раз в своих речах называл он себя «первым солдатом рейха», однако не мог забыть свою тайну: 5 февраля 1914 года призывная комиссия в австрийском городе Зальцбурге, подвергнув Гитлера медицинскому осмотру, признала его полностью негодным к военной и вспомогательной службе по причине крайне хлипкого здоровья. Но Гитлер немедленно поехал в Мюнхен и настрочил прошение королю Баварии, умоляя зачислить его в ряды действующей армии. Вскоре он получил приказ явиться в штаб 16-го королевского баварского пехотного полка для прохождения воинской службы. На войне он получил одно легкое ранение, был отравлен газами, отчего временно ослеп. Четыре года на фронте подорвали его и без того хилое здоровье. Первые же серьезные испытания, начиная с тяжелого поражения под Москвой, сильно ударили по его организму. Он стал жаловаться на постоянные головные боли, переболел желтухой. Не давали покоя гнилые зубы. В середине сентября, когда союзники вступили на территорию рейха, «первый солдат» свалился с сердечным приступом.

Гитлер все больше терял контакт с реальностью, все чаще и чаще отгораживался от нестерпимо страшной для него действительности. Он сильно сдал после покушения 20 июля, еще больше горбился, заметнее, как в пляске святого Витта, дергалась левая рука, которую он стыдливо придерживал трясущейся правой рукой. В поредевших темно-каштановых волосах стало больше седины. Он так исхудал, что китель болтался на нем. Водянистые, припухлые голубые глаза то старчески гасли, то вспыхивали прежним магнетическим огнем, и тогда они казались синими. Речь то вяло спотыкалась, едва плелась и скрипела, то бурно фонтанировала, почти как в прежние времена. После того как во время взрыва в бункере 20 июля ему порвало барабанные перепонки, он прикладывал руку к уху. В свои пятьдесят пять лет он казался глубоким стариком.

Доктор Теодор Морель, помешанный на лошадиных дозах всяческих сильнодействующих лекарств, в основном наркотического свойства, нещадно пичкал фюрера этими опасными препаратами и вместе с другими лейб-медиками полагал, что болезнь вызвана реакцией на скверные новости с фронтов. История болезни высочайшего пациента день ото дня росла. Гитлер жаловался на головокружение, потливость, колики в желудке. Врачи с ученым видом обсуждали какую-то инфекцию в острой форме и меры борьбы с нею. Все хвори Гитлера усугублялись резким психическим расстройством: нервным истощением, бессонницей, общей мизантропией и непомерной подозрительностью, манией преследования и патологическим страхом перед убийцами. Вдобавок ко всему дипломированные и титулованные эскулапы настаивали на вторичной (после 1935 года) операции голосовых связок, и такая операция была произведена. Долго лежал он на своей солдатской койке в железобетонном бункере «Вольфсшанце», не выходя на свежий воздух. Неудивительно, что 1 октября, во время каких-то процедур, он потерял сознание, и после этого заметно усилилась крупная дрожь всех его членов, нарушилось чувство равновесия, из-за чего этот великий трезвенник порой шатался как пьяный. Близорукость его так обострилась, что ему приходилось прибегать уже не к очкам, как всегда, читая материалы, напечатанные для него на специальной пишущей машинке с особо крупным шрифтом (все его былые речи печатались на этой машинке), а к сильной лупе величиной с блюдце.

И все же временами, огромными усилиями своей подорванной воли, он еще мог собраться с силами, выпрямить спину, унять дрожь в голосовых связках.

Лежа без сна в своем железобетонном склепе, Гитлер расставался, терзаясь, с последними своими иллюзиями: мечтой о сговоре с Западом против Советского Союза. Из-за этой мечты, так теперь ему казалось, он пощадил Англию в Дюнкерке, веря, что она сложит оружие после падения Франции, отменил вторжение на Британские острова.

Еще в начале 1944 года он повторил по радио свои притязания на роль спасителя Европы и всего мира от «большевистского ига», от «новых гуннов». Напрасно пытался он запугать Запад всевозможными апокалипсическими ужасами, которые принесла бы победа Советов: «В течение десяти лет континент с самой древней культурой потеряет самые существенные черты своей жизни. Будет стерта картина, столь дорогая для нас всех, тысячелетней художественной и материальной эволюции. Люди, являющиеся представителями этой культуры... погибнут ужасной смертью в лесах или болотах Сибири, если их сначала не прикончат выстрелом в основание черепа...»

Теперь он решил отомстить за свое разочарование, за провал всех своих расчетов и хваленой интуиции гения-полководца. Остановить русских он уже не мог. Тогда он остановит их западных союзников, силой вышибет их из игры, чтобы затем снова повернуть против «большевистских орд». Сталину он покажет, что ему нечего рассчитывать на «загнивающий» Запад. Америке и Англии он вновь продемонстрирует свой военный гений.

Гитлер издавна почитал гений Сталина, ставил его выше всех союзников.

Из книги Иоахима Феста «Гитлер»

«Он верил, что его восхищение перед Сталиным открывает ему возможность предугадать его действия... Новое наступление против Востока, возможно, отсрочит конец, но отнюдь не отвратит его. Наступление на Западе, напротив, может произвести неожиданный шок среди американцев и англичан, которые, по его убеждению, легко поддаются потрясениям. Так он вновь захватит инициативу и выиграет время, необходимое на достижение желанного раскола во вражеской коалиции. В этом смысле наступление являлось как бы последней отчаянной попыткой склонить западных союзников к союзу с ним...»

...Более «мелкие» соображения, казалось, поддерживали этот его замысел. Например, он мог наскрести достаточно дивизий и горючего лишь для короткого наступления на Западе. Он учитывал и моральный фактор: против русских немцы будут, опасаясь возмездия, драться в любом случае, против западников уже мало кто из них хотел драться на шестой год войны.

И вот он собрал своих генералов в «Орлином гнезде».

Как впоследствии рассказал генерал Баейрлейн, за каждым креслом стоял вооруженный телохранитель фюрера, так что никто из генералов «не посмел бы даже носовой платок из кармана вытащить».

Вряд ли очень обнадеживающе прозвучали для генералов заявления Гитлера, что, решаясь на наступление в Арденнах, он в последний раз ставит все на одну карту, играет ва-банк.

О коалиции западных держав и СССР Гитлер сказал:

— Никогда в истории мира не было таких коалиций, как эта коалиция наших врагов, состоящая из стольких разнородных элементов со столь различными целями... Эти страны каждый день, постоянно спорят о своих целях. И тот, кто, так сказать, сидит как паук в своей паутине, наблюдая за происходящим, видит, что с каждым часом раздувается все больше и больше их антагонизм. Если им будет нанесено еще несколько тяжелых ударов, то их искусственно поддерживаемый общий фронт может вдруг рухнуть с огромным грохотом... Господа, на других фронтах я пошел на большие жертвы сверх необходимости, чтобы здесь обеспечить условия для еще одного наступления...

И вот — новое поражение. Не сумел первый игрок рейха сорвать банк.

И в эти предзакатные дни Гитлер не сомневался в своем величии. Но давно уже начал сомневаться в величии германского народа.

После разговора с фельдмаршалом Моделем Гитлер долго сидел задумавшись у телефона, глядя в низкий бетонный потолок.

Разве он не предсказывал «гроссландунг» — большую высадку союзников еще в декабре 1941 года, точно указав даже, где состоится эта высадка: в Нормандии и Бретани! Тогда же он подписал директиву о береговой обороне, а в марте следующего года вызвал из отставки старого фельдмаршала Герда фон Рундштедта, уволенного в свое время за поражение в России, чтобы поручить ему оборону Франции, Бельгии и Голландии. Он укрепил Атлантический вал 16-дюймовыми орудиями, снятыми с броненосцев, вложил в него уйму денег, стали, железобетона. Он требовал от адмирала Канариса исчерпывающую информацию о планах союзного вторжения, но шеф абвера только разводил руками, хотя у него было к 1944 году 130 агентов в Англии. Начальник разведки западного направления генерального штаба сухопутных сил вермахта, полковник генерального штаба Алексис фон Ренн оказался членом заговора 20 июля! Не случайно, выходит, были столь расплывчаты и туманны его сводки о подготовке к вторжению из Англии! После разгрома Франции он, фюрер, пожаловал Ренну, тогда капитану, Железный крест за успешную разведку против французской армии, а недавно сам подписал приказ, согласно которому того же Ренна арестовали в одном из железобетонных бункеров генерального штаба в Цоссене, под Берлином.

Верный помощник фюрера генерал-полковник Йодль полагал, что союзники не станут высаживаться во Франции, а будут развивать наступление в районе Средиземного моря. Откровенно говоря, и сам фюрер, возлагая слишком большие надежды на полумифический Атлантический вал, перестал ждать вторжения во Францию. Нелегко было теперь ему признать, что документы о вторжении, добытые СД с помощью «Цицерона» — камердинера британского посла в Анкаре, включая протоколы Тегеранской конференции в верхах, оказались вовсе не липой. Теперь ясно, что они были самыми важными документами, которые когда-либо добывал абвер, но он, Гитлер, не сумел оценить их по достоинству и воспользоваться ими. Канарис, видно, просто водил его за нос, докладывая, что у него есть свои агенты в штабах Эйзенхауэра и Брэдли, что он завербовал даже секретаршу самого премьера Черчилля. Абвер оскандалился. В феврале Гитлер уволил Канариса, а через три месяца передал абвер СС-бригаденфюреру Вальтеру Шелленбергу. А тот исправно глотал с крючком, леской и грузилом любую «дезу», которую подбрасывали ему союзники под руководством самого Черчилля и его специальных помощников. Агенты абвера и СД в Англии и многих нейтральных странах — Швейцарии, Швеции, Турции, Испании, Португалии оказались подставными лицами СИС (сикрет интеллидженс сервис). Некоторые из них работали по три-четыре года на англичан. Они сообщали, что все планы операции высадки в Нормандии — «Оверлорд» законсервированы на 1944 год из-за разногласий между американцами и англичанами, и фюрер в это поверил! И не поверил тем одиночным агентам, которые прямо указывали на Нормандию как на место высадки, называя почти точно и дату высадки! Фюрер давно пришел к грустному выводу, что добывать разведданные намного легче и проще, чем правильно анализировать и оценивать их.

Старик Рундштедт перед самым вторжением прислал свою еженедельную сводку фюреру, твердо заявляя, что непосредственной угрозы высадки нет. Он же ожидал вторжения в отдаленном будущем в районе Па-де-Кале. Роммель и другие генералы и офицеры, включая разведчиков, уехали в отпуск в Германию. Где-то во Франции шли маневры. Ничто не предвещало грозу с моря. А там надвигалась ночью никем не замеченная армада в пять тысяч с лишним кораблей! Тысячи самолетов готовились к вылету. Английское радио уже передавало сигнал о вторжении борцам Сопротивления. Этот сигнал — строчка из стиха Поля Верлена — был известен абверу, но никто не придал этой строчке никакого значения. А ведь это сама судьба стучалась в ворота оккупированной Европы.

6 июня фюрер спал долго, и никто не осмеливался разбудить его. Только в пять вечера доложили ему: в Нормандии высадилось около 130.000 солдат союзников с 20.000 танками. Германская разведка все еще считала, что высадка в Нормандии лишь отвлекающий маневр — настоящее вторжение последует в Па-де-Кале.

Не смогла разведка и перестроить свою агентуру в тылу наступавших союзных войск — почти все они быстро и дружно сдались англо-американцам. Даже неплохая работа агентов в тылу союзных войск в Бельгии перед началом арденнского наступления не могла уже спасти репутацию германской разведки в глазах Гитлера. Еще в России сетовал он: «Во всем превосходим мы русских, но только не в разведке!»

Только гибельные просчеты разведки побудили Гитлера отклонить просьбу Роммеля о выдвижении танковой группы генерала Гейра фон Швеппенбурга из района Парижа на нормандское побережье. В этом решении фюрера поддержали и генеральный инспектор бронетанковых сил генерал Гудериан и фельдмаршал Рундштедт. А когда англо-американцы высадились в Нормандии, эта танковая группа не смогла пробиться к побережью из-за превосходства вражеской авиации во французском небе и из-за недостатка горючего, что и предвидел Роммель.

Гитлер не любил вспоминать о своих ошибках, считая, что бесполезные сожаления лишь ослабляют его полководческий гений, его волю творца истории. И он не терпел людей, оказавшихся правыми в то время, как он ошибался. Пожалуй, поэтому не стоит сожалеть о потере Роммеля — за причастность к заговорщикам, покушавшимся на жизнь фюрера и верховного главнокомандующего, Гитлер заставил Роммеля покончить с собой, но зато устроил пышные похороны прежнему любимцу.

17 июня Гитлер прибыл в Суассон, чтобы возглавить оборону во Франции, но было уже поздно. Пал Шербур. Впервые увидел Гитлер во французском небе тучи «дакот». Помня, что генерал-фельдмаршал Ганс Гюнтер фон Клюге спас вермахт от полного разгрома под Москвой, фюрер назначил его на место Рундштедта. Но и «железный фельдмаршал» не удержал тугую волну вторжения. Модель лично вручил Клюге приказ о его отставке и вызове в Берлин. 18 августа фон Клюге написал последнее письмо своему фюреру, заявляя, что все потеряно, война проиграна, что фюрер должен найти в себе силы покончить с ней. Письмо было выдержано в верноподданническом духе: «Я всегда восхищался Вашим величием, мой фюрер... Вы вели великую и благородную борьбу...» Клюге понимал, что его вызывают в Берлин не для «выяснения кое-каких сомнительных моментов», как писал Гитлер, а чтобы пытать его в застенках гестапо в связи с покушением на фюрера 20 июля. Да, «хитрый Ганс» Клюге знал о заговоре и надеялся на его успех... Он так и не доехал до Берлина. Шестидесятидвухлетний фельдмаршал остановил свою штабную машину под Верденом, лег на ковер, разостланный под каштанами шофером, и принял смертельный яд...

В своем предсмертном письме Клюге писал фюреру: «Я не знаю, справится ли с положением фельдмаршал Модель, испытанный во всех отношениях...»

Фюрер считал себя безусловно великим, нет — величайшим полководцем, наделенным нечеловеческой стальной волей. Но перед волей и выдержкой Моделя он преклонялся, хотя и знал, что Рундштедт называл его «хорошим полковым фельдфебелем». Много раз поздравлял он себя за то, что открыл и возвеличил этого прирожденного военачальника. И вот... И ты, Брут! Нет, это не Манштейн. А еще недавно в Моделе Гитлеру импонировали даже такие случайные, несущественные черты и детали, как то, например, что он был почти ровесником ему самому, всего на два года младше, а тем не менее также воевал во время первой мировой войны и тоже получил Железный крест первой степени. Ему нравилась и неброская внешность Моделя, его низкий рост. Высокие люди подавляли его: Кейтель, даже Риббентроп. Низкорослые нравились: Муссолини, Франко когда-то, Геббельс — самый маленький из них. Подобно Наполеону, он всегда был не прочь на голову укоротить любого потенциального соперника — Рузвельта, например. Его самого судьба обидно обделила и по части роста — 162 сантиметра! — и по части мужской силы и красоты, и он не любил ее в других.

Хорошо также то, что Модель не аристократ, не юнкер. Гитлер вовсе не был монархистом, хотя не мешал Гиммлеру вербовать престижа ради в СС сынков баронов, графов и даже принцев королевской крови. Но теперь это пройденный этап.

Он, Адольф Гитлер, вел германский народ к власти над миром, а германский народ оказался слабым, нерешительным, не способным к подлинному величию. Враги будут говорить о трагедии Германии — обломке боевого меча в руках Гитлера. А кто расскажет миру о трагедии Гитлера, которому провидение вложило в руки ненадежный меч! Разве кто-либо другой из великих полководцев мировой истории может сравниться с Гитлером! За второй мировой войной, войной, какой не знала история, стоял прежде всего он, Гитлер. Это он разжег невиданную войну за Великую Германию, он развязал неслыханно могучие силы войны во всем мире. Это его мрачный гений наложил свою печать на судьбы всех его современников и грядущих поколений, бросил дальше всех свою тень в будущее человечества, затмив Аттилу и Чингисхана, Александра Македонского и Наполеона! Никому так не поклонялись люди, как ему, никого так не ненавидели и не проклинали, как его!..

Что ему, Гитлеру, Наполеон! Наполеон учил идти в наступление, только на семьдесят пять процентов веря в успех, а он, Гитлер, дерзал наступать, когда не было и двадцати пяти шансов из ста на победу, и все-таки побеждал!

Планируя арденнский удар, Гитлер в еще большей степени, чем обычно, стремился не подчинить свой план реальным условиям, а подогнать реальные условия под свой план. «Наступление — лучший вид обороны, — уговаривал он себя. — Если я чересчур слаб, чтобы обороняться, я наступаю!»

В прежние времена Гитлер любил смотреть на себя в зеркало — искал и не находил у себя общих с Наполеоном черт. Подражал ему в костюме. Один орден — Айзенкройц, — и никакого золотого или серебряного фазанства, никаких галунов и позументов. Он не желал, чтобы о нем говорили, что он сам себя награждает, не хотел, чтобы его награждали те, кто стоял ниже его. Не раз заявлял в своем кругу, что только так, по-наполеоновски, может выделяться среди золотых и серебряных «фазанов». Каждому свое. Герингу — ордена. Ему, фюреру, — величие. Он не первый среди равных. Он над всеми. Как господь бог.

«Сумерки богов». Ему всегда был близок Вагнер. Он верил в рок и считал себя орудием рока. В тот вечер, включив почти на полную громкость мощную радиолу, в каменном склепе «Орлиного гнезда» над Рейном слушал он Вагнера. Но из головы верховного главнокомандующего не выходила радиограмма фельдмаршала Моделя...

По данным радиоперехвата, президент Рузвельт заявил на пресс-конференции в Вашингтоне, говоря о германском наступлении в Арденнах, что «конца не видно». Почему же Модель, его любимый фельдмаршал, при первых трудностях каркает о поражении германского оружия в Арденнах?! Нет, нет больше у него верных людей!..

Пусть фельдмаршал делает свое дело, а он, Гитлер, будет делать свое. Нужно выиграть время. Германии нужна передышка. С американцами и англичанами надо договориться. Если провидение захочет, то ученые Германии успеют дать вермахту атомную бомбу!

Может быть, развлечься какой-нибудь веселенькой кинокартиной? Но все знают, что он дал обет, из сочувствия к страданиям фронтовиков, не смотреть кино до победы. А в прежние времена любил смотреть с Евой Браун кинобоевики... Фильмы — по два в день — привозил Геббельс из Бабельсберга, берлинского предместья, где находилась киностудия УФА и где всесильный рейхсминистр пропаганды, увиваясь за кинозвездами, заслужил себе прозвище «Бабельсбергский бычок», о чем фюреру поспешил сообщить всезнающий Борман. Геббельс устраивал для Гитлера частные премьеры с любимыми артистками фюрера: Зарой Леандер, Ольгой Чеховой, Полой Негри, Женни Юго. Потом в застольной беседе, на которой присутствовали только свои, Гитлер высказывался об актрисах, а Ева, сидя слева от фюрера, — об актерах. Гитлер ненавидел Чаплина, не терпел Бастера Китона, Гарри Ллойда, Пата и Паташона и вообще комедии, особенно после чаплинского «Великого диктатора», в котором этот еврей Чаплин посмел осмеять фюрера и дуче. Не терпел он и «тяжелые», трагические фильмы, называя их «натуралистическими». Зато любил картины на сюжеты германской мифологии — о Вотане, Зигфриде и Брунгильде, а также кинооперетты, мюзиклы, ревю. Но с конца лета 1944 года любимейшим его фильмом стал хроникальный фильм о зверской казни тех, кто пытался убить его 20 июля...

Мысли его перешли на Еву Браун. Жаль, что Ева осталась в Берлине. Она так рвалась к нему на рождество и на Новый год, но ставка — не место для нее. Ева всегда знала свое место. Скромная, застенчивая, недалекая, она молча страдала от двусмысленности своего положения — положения наложницы. У нее было великолепное тело, подлинно арийское во всем экстерьере, нордическое во всех своих статях, и любила она как истинная германка, отдаваясь беззаветно. Порой ему казалось, что для него, кумира, вознесенного на недосягаемую высоту собственным гением и поклонением толпы, остался один живой контакт с человечеством — через Еву.

Еву Браун Гитлер нередко называл «глупой коровой». Она же называла его «господинчиком».

Как-то в кругу приближенных держал он такую речь в присутствии Евы:

— Высокоинтеллигентный человек должен иметь дело с примитивной и глупой женщиной. Представьте меня в моем положении с женщиной, которая лезла бы в мои дела! В свободное время мне нужен только покой... Я никогда не смогу жениться. Подумайте о тех проблемах, которые навалились бы на меня, имей я детей! В конце концов, все захотели бы видеть моего сына моим преемником. Кроме того, у меня мало было бы шансов породить способного сына. Так почти всегда бывает. Возьмите сына Гёте — совершенно никчемная личность... Многих женщин влечет ко мне, потому что я не женат. Это особенно было заметно в дни нашей борьбы. У киноактеров тоже так: женившись, они теряют свою притягательность в глазах обожающих их женщин.

Женщины в последнее время его все меньше интересовали. А когда-то — в конце двадцатых годов — он любил выбирать из толпы какую-нибудь смазливую, бедрастенькую девицу, разъезжая летом в открытой машине, стоя в ней со стеком в руке. Синие глаза его пылали магнетическим огнем, который — так ему нравилось думать — обжигал не одну красотку, проходившую по Людвигштрассе в Мюнхене. Он любил испытывать свои гипнотические чары на женщинах, доводя их до обмороков. Винифред Вагнер (одно время он подумывал жениться на невестке композитора), Хелена Бехштейн, фрау фон Зейдлиц, балерина Инга Лей, режиссер Лени Рифеншталь, снимавшая Берлинскую Олимпиаду, — все они были от него без ума. А Гели Раубаль, незабвенная Гели, его племянница, даже пустила себе пулю в висок из-за него. Сузи Липтауэр повесилась из-за него еще в 21-м году...

Было много женщин, были друзья и соратники, а теперь он остался один, самый одинокий человек на всем белом свете. Ему стало до слез жалко себя...

...Где-то за Мальмеди мчалась по шоссе в Спа санитарная машина — в госпиталь везли бывшего командира бывшей 106-й дивизии генерала Алана Джонса. Как только генерал Риджуэй заявил Джонсу, что он отстраняется от командования, Джонс свалился с инфарктом.

Американские летчики, приняв Мальмеди за город Ламмерзум, разбомбили в пух и прах свои войска и мирных жителей. Ошиблись всего на сорок миль. Так отличились летчики 9-го воздушного флота. Каждый самолет сбросил по тринадцать 250-фунтовых бомб. С легкой руки какого-то остряка солдаты стали называть американские ВВС «американскими Люфтваффе». Пехота уверяла, будто авиаторы завели специальный «Журнал бомбометания по своим войскам» сразу после убийства первых джи-ай в ходе высадки под Шербургом.

СС-оберштурмбаннфюрер Иохен Пайпер, на которого уповал Зепп Дитрих, радировал: «Почти весь Герман вышел. У нас не осталось Отто. Полное наше уничтожение — вопрос времени. Можем ли мы прорываться обратно?»

«Герман» — это кодовое название боеприпасов, «Отто» — горючее. Зепп почти рвал на себе волосы. А что там у плюгавого Мантейфеля? Бог с ним, Моделем, но что скажет на все это Гитлер? В конце концов, старый Зепп никого не боялся, кроме Гитлера.

Если нет в танках бензина, а в пулеметах патронов, не поможет никакое геройство кавалеру Рыцарского креста с дубовыми листьями и мечами. А совсем недавно он хвастал, что один «тигр» стоит пяти американских «Шерманов»! Но пустой «тигр» можно забросать банками с американской свиной тушенкой! Особенно если в них налить бензина, а затем поджечь трассирующей пулей. Пайпер хотел домой! Фюрер, увы, и на этот раз просчитался!..

Из книги Алана Кларка «Барбаросса», русско-германский конфликт 1941–1945»

«Великая сила Гитлера в диспуте со своими фельдмаршалами зиждилась на двух факторах. Во-первых, на его вдохновенном таланте в решении вопросов высшей стратегии — норвежская кампания и арденнский план 1940 года будут навечно вписаны в его актив в военных учебниках. Во-вторых, на его замечательной способности удерживать в памяти цифры и тактические детали...

Германский план (арденнского наступления 1944 года. — О. Г.) не был осуществлен, во-первых, из-за небольшой ошибки в выборе времени и, во-вторых, из-за (также небольших) ошибок в его исполнении. Но его замысел покоился на одной коренной предпосылке: что русский фронт в Польше и Восточной Пруссии в ту осень не тронется с места».

В тот день с присущей ему в высшей степени нескромностью генерал Паттон жаловался в своем дневнике: «Как обычно перед началом активных действий, все, кроме меня, терзались сомнениями. Мне всегда перед боем выпадает роль луча солнечного света».

Но тот же дневник полон жалоб и на подчиненных, и на соседей, и на штабы Брэдли и Эйзенхауэра, «командовавшие чересчур издалека». А далее вдруг откровенное признание: впервые увидев вражеских солдат и офицеров не в колоннах военнопленных, а на другой стороне реки, он был потрясен такой близостью врага! «Я был встревожен, — признавался он, — но никто в нас не стрелял».