Часть вторая.

Первый гром

«Ахтунг минен!»

Итак, исполняется заветная мечта генерала Георга фон Брауна: фельдмаршал фон Рундштедт назначил его, командира 68-й пехотной дивизии, первой ворвавшейся в Харьков, комендантом и начальником гарнизона этого миллионного города, второй столицы богатой страны Украины!..

В первый же день после отступления русских войск на стенах города появляется «Приказ № 1» за подписью нового «хозяина города»:

«...Каждый житель города Харькова, который знает места, где заложены мины, бомбы замедленного действия, подрывные заряды, или же подозревает о заминировании каких-либо объектов, обязан немедленно сообщить об этом в специальный отдел при управлении коменданта города Харькова по сбору сведений о заминированных участках. За правильные сведения будет выдаваться денежное вознаграждение в размере от 1000 до 10000 рублей. С другой стороны, каждый, кто скроет известные ему сведения о заминированных участках и не сообщит об этом в комендатуру, будет предан смертной казни.

За каждое здание, взорванное в городе Харькове, — в случае, если комендатура не будет заблаговременно поставлена в известность о готовящейся диверсии, оккупационными властями в качестве репрессии будет казнено 100 жителей города».

И, дабы никто уже не сомневался в том, что генерал фон Браун — злодей, кат и военный преступник, в приказе вдобавок говорится:

«В целях сохранения личного состава доблестного вермахта, поиски мин и очистка минных полей будут производиться руками русских военнопленных...»

Этот приказ не случайно появился первым из целой серии людоедских приказов генерала фон Брауна. Уже на подступах к городу гитлеровские солдаты и офицеры, шестой и семнадцатой армий впервые за войну всерьез заболели страшной болезнью — «минобоязнью». Это была настоящая эпидемия, пагубно отразившаяся на боевом духе войск, совсем недавно упивавшихся призрачной победой блицкрига.

Как-то в октябре СС-унтерштурмфюрер граф фон Рекнер прочитал такую запись в дневнике закадычного своего друга по орденскому замку и дивизии СС «Викинг» СС-унтерштурм-фюрера Петера Поймана (Кстати, это он командовал моторизованным взводом, бросившимся в погоню за автоколонной подполковника Ясенева. Нойману посчастливилось отделаться легкой контузией, когда политрук Бакрадзе взорвал грузовик с динамитом и тем спас технику особой секретности и колонну Ясенева.):

«Каждый шаг здесь требует величайшей осторожности. Неосторожно откроешь дверь — в действие приходит одна из этих «адских машин». В некоторых местах — сплошные ловушки. Великолепный пистолет, валяющийся на полу, подцеплен к проволочке, прикрепленной к заряду взрывчатки. В мирном самоваре спрятаны килограммы тола, который может взорваться в любую минуту. Банки с вареньем, бутылки с водкой, даже колодезная веревка, которую ты потянешь, чтобы напиться воды, — все это смертельные ловушки, от которых надо держаться подальше...

Иногда нетрудно заметить провода, ведущие к кислотному взрывателю или детонатору. Но дьявольски трудно разобрать минное устройство так, чтобы не отправиться при этом в лучший мир.

Самый простой способ разминирования — из безопасного укрытия швырнуть три или четыре гранаты в любой дом, в который ты хочешь войти. Мины сдетонируют от взрыва».

Вот что такое «минобоязнь».

И «минобоязнью» этой страдает уже и командир дивизии, комендант и начальник гарнизона города Харькова. Поэтому, пока в городе идет разминирование, генерал занимает небольшой каменный домик на окраине. Семью, занимавшую дом, старший адъютант фон Бенкендорф без лишних разговоров и особых церемоний выдворяет в сарай соседнего дома. В отличие от своего кузена главного конструктора ракет барона Вернера фон Брауна, генерал Георг фон Браун не хватает звезд с неба и не любит авантюры. Это крайне осторожный и осмотрительный генерал. Карьеру делает медленно, но верно, не отличаясь личным мужеством, зато твердо надеясь пережить своих более пылких и безрассудных коллег и дотянуть до заветного фельдмаршальского жезла. В кампании на Востоке ему везло. Без особо тяжелых потерь вел он по украинской земле свою дивизию, всегда предпочитая двигаться во втором эшелоне или резерве группы армий «Зюйд», за танкам Клейста.

Лет десять тому назад, когда Вернер уже добился получения заказа на конструкцию жидкостной ракеты дальнего действия, Георг, офицер черного рейхсвера, еще только мечтал о красных генеральских галунах, составлявших предел мечтаний юнкерского отпрыска, потомка рыцаря Тевтонского ордена. Кузены смолоду грезили о славе и почестях, но один шел к славе, выполняя заказы вермахта, другой — его приказы. Один мечтал о покорении для Третьего рейха звездных миров, другой о получении бриллиантов к «Рыцарскому кресту».

Ни один приказ генерал фон Браун не выполняет так ревностно, как приказ командующего 6-й армией фельдмаршала фон Рейхенау от 10 октября, который гласит:

«Борьба против большевиков в прифронтовом тылу ведется еще недостаточно серьезно. Вероломных и жестоких партизан и дегенеративных женщин все еще продолжают брать в плен. С франтирерами и бродячими, одетыми в полувоенную форму или полностью в гражданское платье, возятся как с порядочными солдатами... Если в тылу армии будут обнаружены отдельные партизаны, против них будут приняты жестокие меры. Они будут применяться также по отношению к той части мужского населения, которая могла бы предотвратить предполагавшиеся налеты или вовремя сообщить о них...»

Если барон Вернер фон Браун будет через два с половиной года одним махом без разбора убивать ракетами Фау-2 сотни вполне цивилизованных лондонцев без различия пола и возраста, то генералу фон Брауну тем более ничего не стоит без разбора уничтожать «русских варваров», тоже, правда, арийцев, но арийцев неполноценных, самого низшего сорта. За две недели боев за Харьков фон Браун, палач Проскурова и Винницы, создав специальное подразделение по борьбе с партизанами, в кровавых репрессиях против населения отличился превыше всех, других командиров дивизий, исключая только разве командиров дивизий СС «Викинг» и «Лейбштандарт Адольф Гитлер».

Вскоре фельдмаршал фон Рундштедт, главнокомандующий группой армий «Юг», с удовлетворением отметит в приказе: «В ходе борьбы с партизанами в полосе группы армий публично повешено и расстреляно несколько тысяч человек...»

Фактически 169, 188 и 196-й полки генерала фон Брауна превратились в карательные полки.

И Рундштедт это ценит. Хотя говорит о Брауне, отмечая его безудержную алчность и честолюбие: «У него нет убеждений, у него имеются только аппетиты!»

Кузен знаменитого ракетчика, в творческом экстазе работавшего в то время над реактивными снарядами, которыми он , надеялся поставить на колени Англию и закидать для острастки Нью-Йорк, понимал толк в «адских машинах». Поэтому, когда абвер доложил ему, что город густо засеян минами, он не стал спешить с въездом. И зачем спешить? Судя по всему, для него, коменданта и начальника гарнизона города Харькова, война кончилась. Москва вот-вот, со дня на день, будет взята, русские капитулируют, как капитулировала до них почти вся Европа. Для его, генерала фон Брауна, карьеры совсем неплохо, что он заканчивает эту большую войну хозяином четвертого по величине города Советского Союза!

Генерал со свойственной ему педантичностью знакомился со справками о Харькове, которые готовил для него абвер, со статьями, что печатали в те дни немецкие газеты. «Дейче Нахрихтенблатт», например, писала в октябре 1941 года следующее:

«Основанный казаком Харьков — город большевистской Америки.

После Киева Харьков, некогда фортеция, заложенная казачьим сотником Харко, стал основной мишенью Люфтваффе. По населению (перепись 1939 года) город стоит на четвертом месте в СССР. После 1919 года до 1935 года был столицей Украины. Харьков управлял шахтами и заводами Донбасса. Советы сделали Харьков городом большевистского американизма. Самые большие здания — Госпром и ЦК... На всем лежит отпечаток промышленного города... Крупный индустриально-торговый центр... В военном отношении Харьков важен не только своей оборонной промышленностью, но и как военный штаб Украины...»

Богатый город! Из рейха тучей слетятся стервятники концернов и монополий. Коменданту города не трудно будет нагреть руки здесь. Под занавес войны надо обязательно успеть урвать свою долю военных трофеев!.. Шанс в жизни, можно сказать, уникальный...

Из тех же справок и разведсводок генерал с интересом узнал, что в годы большевистских пятилеток в Харькове были построены крупнейшие не только в СССР, но и во всей Европе — скажите на милость! — гиганты машиностроительной, тракторной промышленности: Харьковский тракторный завод, Турбогенераторный завод, Электромеханический завод, станкозавод. Значительную часть машиностроительной продукции Украины выпускал рабочий Харьков, Город насчитывал тридцать пять вузов, сто тридцать пять средних школ, тридцать пять научно-исследовательских институтов. Студентов в Харькове было шестьдесят тысяч — больше, чем во всей Англии...

Впрочем, эти последние сведения уже мало интересуют генерала. У славян не должно быть своей культуры — так сказал фюрер!

Миллионный город?! Чересчур много расплодилось славян! В оккупированном Харькове — около двухсот семидесяти тысяч жителей. Пусть останется сто тысяч, но это будут покорные рабы рейха!

Чтобы харьковчане с самого начала убедились в том, что у их хозяина твердая рука, генерал фон Браун приказывает повесить на балконах домов всех главных улиц города сто шестнадцать первых попавшихся харьковчан...

Невесть из каких нор вылезают предатели: Петр Сагайдачный, Любченко и другие господа-недобитки из числа украинских сепаратистов, ярых националистов и антисоветчиков. На стендах, где еще недавно вывешивались газеты «Правда», «Известия», «Социалистична Харькивщина» теперь красуется «Нова Украина». Зловеще чернеет парадная шапка: «Харкiв — фюреровi Адольфовi Гитлеровi!»

С разрешения коменданта и начальника гарнизона города эсэсовцы из дивизии «Викинг» заживо сжигают и расстреливают около четырехсот раненых красноармейцев в армейском госпитале на улице Тринклера — госпиталь не успели эвакуировать.

«Ахтунг! Минен!» «Внимание! Мины!» Такие щиты появляются повсюду в Харькове и под Харьковом: у мостов, на шоссейных дорогах, у железнодорожного полотна с обугленными склепами вагонов с имперским орлом и буквами: «ДР» — «Дейче Рейхсбанк».

«Ахтунг! Минен!» — кричат устрашающие надписи у входа в цехи Электромеханического завода, ХТЗ, на воротах нефтебазы, на взлетно-посадочной полосе аэродрома, у каркаса подорвавшегося «юнкерса», у сгоревшего ангара.

А в минированном здании штаба военного округа с затопленным подвалом рыскают саперы с миноискателями, щупами, стетоскопами.

По минированному виадуку идут и едут гитлеровские войска.

Через минированный мост проходит немецкий эшелон.

На минированном почтамте немцы устанавливают вывеску «Фельдпост» — «Полевая почта».

Мины молчат. Как клавиши рояля. Перед реквиемом, Перед прелюдами к «Сумеркам богов»,

Молчат мины ТОС. Зато то и дело, днем и ночью взрываются в самых неожиданных местах МЗД, хитроумные «эмзедушки».

Всеми работами по разминированию города руководит майор Карл Гендель. Его отдел при комендатуре по сбору сведений о заминированных участках почти бездействует: жители города не знают или делают вид, что не знают, где установлены мины. Гендель неприятно удивлен — поразительно молчаливый и скрытный народ, эти аборигены!

Генерал фон Браун возмущен. Когда посреди города взрывается внезапно большое здание, он приказывает повесить в проемах окон десяток заложников. Генерал считает, что харьковчан необходимо не только унизить, оскорбить, обокрасть, но и устрашить.

— Трудный день! — сочувственно говорит фон Рекнер. — Проклятые мины! И откуда их столько у русских! Зато, экселленц, у вас сегодня чудесный обед: французское шампанское, норвежские сардины, русская икра, украинская колбаса. Только сначала надо покончить с неприятным, но неизбежным делом. Этот Штресслинг из СД мне с утра покоя не дает. Вот новый приказ о репрессиях за покушение, в результате которого был убит полковник Ланц.

Вставляя монокль, фон Браун быстро просматривает приказ.

— Ничего, Карл! Такая закуска перед обедом пикантнее анчоусов! Бедняга Ланц, он так мечтал о генеральском чине и был на семь лет старше меня. И перед самым концом кампании! Интересно, как у вас там в СД оценили голову бедняги Ланца. Что?! «Расстрелять пятьдесят коммунистов-заложников»?! За германского полковника — полсотни русских, украинцев?! Дешево ценят штаб-офицеров вермахта в СД! Ну ладно, на первый случай хватит ста! Только пусть уж СС-штурмбанфюрер Штресслинг на совесть постарается, чтобы в это число попало по возможности больше настоящих коммунистов, а не только случайных обывателей.

Карл фон Рекнер тонко усмехается:

— К счастью, экселленц, еще остались враги большевиков в России — они помогут нам. И также, к счастью, — не все большевики еще перевелись, так что Штресслингу не придется вешать безобидных горожан.

— Отдайте приказ: стрелять в живот! В целях устрашения закапывать раненых живьем.

— Яволь, экселленц! И, простите, еще один неотложный приказ: о передаче фирме Круппа и концерну Германа Геринга захваченных вами заводов,

Монокль возвращается на место. Генерал с тяжелым вздохом медленно читает приказ.

— Да, вот кто наживается на войне! «Заводы в Харькове, Запорожье, Днепропетровске, Краматорске, завод Азовсталь, завод имени Ильича...» Вы не знаете, кто это — Ильич? «Шахты и заводы в Сталино...» Ну что ж! — Он еще раз вздыхает, подписывает приказ. — Железная руда, сталь и хром для немецких танков...

Он садится за обеденный стол, вежливым жестом приглашает графа фон Рекнера последовать его примеру:

— Садитесь, граф! Прошу вас, без церемоний. О! «Вдова Клико» со штампом «Только для СС!» Символично! Благодарю вас, граф, за подарок.

— Это подарок СС-группенфюрера Герберта Гилле, экселленц!

— Передайте мою благодарность командиру дивизии СС«Викинг» и напомните мне послать ему что-нибудь взамен. Очень, очень любезно с его стороны!.. Да, такой чудесный стол и такая убогая конура! Неужели мои офицеры не могли подыскать для коменданта города лучшего дома в «большевистской Америке»?

Фон Рекнер садится, повязывает белоснежную салфетку.

— Немного терпения, экселленц! Саперы майора Генделя с ног сбились. Он уже готовит вам чудесный особняк в центре города. Кажется, у них там маршал жил. Это дом номер семнадцать на улице Дзержинского.

Пир «остландрейтеров»

Когда обед кончается, граф фон Рекнер сообщает генералу на десерт приятную новость:

— Небольшой сюрприз, экселленц! По праву победителей мы реквизировали в здешнем музее один экспонат, который мы, офицеры вашего штаба, имеем честь преподнести вам по случаю взятия Харькова!

Быстро выйдя из комнаты, унтерштурмфюрер тут же возвращается с денщиком, который несет свернутый в рулон большой холст.

С помощью денщика фон Рекнер разворачивает холст. Как видно, полотно старинной работы занимает всю горницу.

С таким скромным видом, будто он — автор этого произведения живописи, фон Рекнер поясняет:

— Батальный эпизод Грюнвальдской битвы работы неизвестного немецкого мастера конца шестнадцатого века!

— Великолепно! — хлопает в ладоши генерал, — Ба! Да впереди магистр фон Рекнер, ваш великий пращур! Узнаете герб? Цвета?

— Разумеется, экселленц!

— Какая грандиозная символика: один из современных «остландрейтеров» — рыцарей похода на Восток — находит в казачьем городе-крепости портрет магистра остландрейтеров эпохи величия и славы Тевтонского ордена!.. Спасибо, Карл, я тронут. Но я пошлю этот шедевр, сколько бы он ни стоил, вашему отцу — старому графу! В здешних музеях что-нибудь и для меня найдется. Обожаю обнаженную натуру, рубенсовские формы, хе-хе!.. Не женщины, а ветчинные окорока!.. Только ни слова о наших трофеях этому пронырливому оберштурмфюреру из трофейного батальона Розенберга!..

— Без нашей помощи этот субъект немногого добьется. А вот, экселленц, еще один любопытный сувенир для отца. Образец большевистской пропаганды.

Граф с улыбкой разворачивает бумажный плакат.

— Прошу! Та же символика, только с русской позиции! Генерал усмехается. Он не понимает надписи по-русски:

«Кто с мечом к нам прийдет, от меча и погибнет!» Но смысл плаката ясен по картинке: били, мол, вас на Чудском озере и в Грюнвальдском сражении, и теперь побьем!..

Карл фон Рекнер поднимает бокал с шампанским. Бокал не простой, серебряный, с тевтонским гербом фон Рекнеров — подарок отца, возившего с собой этот кубок но степям Украины во время прошлой войны.

— Экселленц! — восклицает с пафосом молодой граф. — Я пью за то, чтобы ныне этот герб побывал на Волге, на Кавказе, в Индии! Здесь, в поверженном Харькове, пью зато, чтобы герб этот ваш кузен и наш дальний родственник барон фон Браун забросил на Луну!

В горницу вбегает вдруг девочка лет семи. За ней влетает денщик, ловит ее.

— Это еще чей ребенок? — спрашивает строго генерал.

— Разрешите, я уберу девчонку! — раздается голос с порога.

Это старший адъютант барон фон Бенкендорф. Обращаясь к генералу, он говорит:

— Это ребенок семьи, которую я выселил из этого дома, экселленц. Я .уберу ее.

— Что ей надо? — спрашивает, скрестив руки на груди, генерал.

Бенкендорф переводит вопрос на русский язык. Девочка смотрит на невиданных немцев огромными голубыми глазами, сосет большой палец.

— Это мой дом, — заявляет она тоненьким голоском. — Я свою ляльку тут оставила.

Бенкендорф хватает ее за руку.

— Идем отсюда!

— Вы, барон, бессердечный холостяк! — укоризненно останавливает его генерал. — Постойте! Девочка удивительно похожа на мою Эммочку, когда ей было лет семь-восемь. Ангельское создание! Да, да! Очень похожа, если, конечно, смыть грязь с этой крошки. И чуть-чуть сгладить эти монгольско-славянские скулы.

Бенкендорф хватается за «лейку», затем с сожалением замечает:

— Жаль, не хватает света! Как тебя зовут, прелестное дитя?

— Наташа, — чуть слышно отвечает ребенок.

— Ее зовут Натали, экселленц.

— Дайте этому чумазому ангелочку конфеты. Те самые — киевские.

Денщик бегом бежит за пакетом с трофейными конфетами. Бенкендорф угощает девочку конфетой.

— Мишка! — улыбается девочка робкой улыбкой.

— Мишка? — удивляется Бенкендорф. — Ах, да! Медведи!..

— Не жадничайте, барон! — усмехается генерал, гладя девочку по светлой головке. — Дайте ей целую горсть!

Гулкое эхо взрывов разносится по улицам Харькова. Облако дыма и кирпичной пыли стоит над городом.

К большому дому с балконом подъезжает, разбрызгивая уличную грязь, трехосный «бюссинг». В кузове тесной толпой стоят обреченные харьковчане-заложники.

Все происходит поразительно быстро: двое эсэсовцев в черных шинелях появляются на балконе с веревками, привязывают по две веревки к перилам балкона петлями вниз.

В кузове «бюссинга» четверо эсэсовцев затягивают спущенные вниз петли на шеях четырех арестованных со связанными руками, откидывают задний борт, сигналят взмахом руки.

И грузовик отъезжает, едет дальше, к следующему балкону.

Болтаются в воздухе повешенные, последняя дрожь пробегает по телу, по натянутой как струна веревке.

Коля Гришин спешит мимо, подняв воротник штатского полупальто, сунув озябшие руки в карманы. Бросив взгляд на повешенных, он вздрагивает, замедляет шаг.

Серебристо-белые волосы, висячие усы... Да, так и есть! Это Климыч! А он, Коля Гришин, с фальшивыми документами спешит к нему на встречу!..

А в лесу лейтенант Черняховский, командир разведывательно-подрывной группы под кодовым названием «Максим» с нетерпением ждет Колю, чтобы узнать, что делается в Харькове.

Второй день работают в доме номер семнадцать немецкие саперы и подневольные русские военнопленные. Первые проверяют электропроводку в доме, обстукивают стены, ползают по паркету, обшаривают каждый квадратный метр миноискателем. Последние бродят по саду с щупами, таскают-тяжелый каток, роют в подвале уголь, перебрасывают его с места на место.

У подъезда стоят офицеры — майор Гендель, командир саперного батальона, лейтенант Конрад Матцке с новеньким Железным крестом на груди, СС-унтерштурмфюрер граф Карл фон Рекнер.

— Мне, — рассказывает Матцке, — памятен этот особняк. Я и мои люди следили за ним перед отступлением русских. Судя по машинам, по охране здесь жили их генералы, может быть, даже маршал, Я собирался устроить здесь в последние минуты засаду, перебить большевистскую элиту, но нарвался на охрану. Их было человек тридцать, а у меня всего три человека. Нас окружили во дворе дома напротив, бой длился почти полчаса. Когда все мои люди были убиты, я скрылся, оставив тут изрядную горку трупов...

— Мы все наслышаны о твоих подвигах, — с легкой насмешкой произносит фон Рекнер, — и имели уже честь поздравить тебя с Железным крестом. Но майор спрашивает тебя о минах, дорогой Конрад. Минировали ли русские этот особняк?

— Этого я не могу знать, но ничего подозрительного мы не видели и учтите, что начальство русских, штаб фронта выехал отсюда в последнюю минуту. Под страхом смерти мы опросили жителей этой улицы, а абвер, вы знаете, умеет вести допрос. Но и они не заметили ничего подозрительного.

— Тем не менее лучше семь раз отмерить, — с озабоченным видом заявляет майор Гендель. — Осторожность — мать фарфоровой посуды!

— А может быть, и в самом деле нет мин? — говорит граф фон Рекнер. — Разве немецкий генерал или мой отец, например, стал бы, отступая, минировать, разрушать свой дом, свой замок? Или мы с вами?

— У русских другая психология, граф. Странные материалисты, отрицающие материальные интересы... Странные враги идеализма, готовые отдать жизнь и все состояние и имущество за свои идеалы!.. Нет, русских нам не понять!.. Извините, господа, я должен сказать два слова своему лучшему минеру.

Майор отходит к вышедшему из дома унтер-офицеру. Тот вытягивается в прусской стойке — руки по швам, локти отогнуты, щелкает коваными каблуками вермахтовских сапог.

— Слушай, Вальтер! — нахмурясь, тревожно говорит майор. — Подвал еще раз проверь лично. На русских пленных я не очень надеюсь. И помни: головой отвечаешь, не только своей, но и моей.

— Яволь, герр майор! -браво отвечает унтер-офицер, пожирая начальство глазами.

Унтер-офицер Вальтер Кемпф, судя по его знакам отличия, бывалый сапер: оба «айзенкройца» — Железные кресты первого и второго классов, золотой и черный значки ранения — тяжелое и легкое, медали за кампании в Польше, Франции, Норвегии.

У майора Генделя имеются все причины для беспокойства. Прежде всего у него не хватает людей, хотя генерал разрешил ему усилить свой саперный батальон тремя ротами, взятыми из полков дивизии, и другими подразделениями, не считая русских военнопленных, которые работают из-под палки, спустя рукава.

На железных дорогах Харькова, этого крупнейшего железнодорожного узла, саперы Генделя обнаружили — по просадке грунта в местах минирования после сильных дождей — почти сорок мин замедленного действия. Все они были снабжены элементами неизвлекаемости, так что сразу выбыло из строя два-три десятка саперов. Больше половины из этих мин саперы не сумели обезвредить — им пришлось взорвать их, а потом долго ремонтировать разрушенный путь. Судя по силе взрыва, нередко попадались ложные мины. Впрочем, немецкие саперы не жалели взрывчатки: война все равно вот-вот кончится!

Неся большие потери, саперы Генделя разминировали или взорвали сотни советских мин — на аэродромах, в зданиях города, в самых уязвимых местах железнодорожных путей. Полностью удалось разминировать Усовский виадук и один важный железнодорожный мост. Этот мост, видно, русские саперы минировали впопыхах, перед самым отходом. Они не успели как следует уплотнить грунт в почти пятиметровом минном колодце, грунт осел, как оседает грунт в свежей могиле. обозначив место закладки мины. По этой впадине немцы и нашли мину. Как правило, немецкие саперы чаще находили русские мины там, где колодцы рыли не бурами, а вручную.

И все же ни у кого, а тем более у майора Генделя нет никакого сомнения, что большинство, подавляющее большинство мин вовсе не разминировано. Об этом свидетельствуют ежедневные частые взрывы, от которых дрожит и сотрясается город.

Такого еще нигде не было ни на Западном, ни на Восточном фронте. И невольно в памяти майора Генделя всплывает операция «Альберих», о которой он прослушал лекции в саперном училище и позже, в берлинской академии. Операция эта была подробно описана и в учебнике по инженеро-саперному делу.

Уже в первые дни в Харькове майор Гендель начинает понимать, что харьковская минно-заградительная операция оставила позади не только немецкую операцию «Альберих», но и все другие комплексные заградительные операции.

Он хорошо помнит оборону Парижа в 1914 году. Возглавлял ее генерал Жозеф-Симон Галлиени. Это он заставил парижан — стариков, женщин, подростков — рыть окопы и .траншеи в радиусе тридцати пяти километров от столицы. Это его саперы минировали мосты на Сене и Марне и военные объекты. В последнюю минуту перед сдачей Парижа он собирался уничтожить даже памятники искусства и шедевры национального наследия, Все входы и выходы из великого города были забаррикадированы. На бульварах и в парках прекраснейшей из столиц появились стада коров, овец и свиней: ожидалась длительная осада Парижа. К артиллерийскому штабу генерала Галлиени был прикомандирован освобожденный из заключения Альфред Дрейфус, ставший майором, — тот самый Дрейфус, дело которого в свое время потрясло весь мир...

Маршал Жоффр считал, что Париж — это лишь «географическое понятие», и не желал тратить силы и средства на его оборону. Генерал Галлиени считал Париж сердцем и мозгом Франции и учитывал военное и морально-политическое значение обороны столицы.

Он был настоящим французским патриотом, но это не помешало ему подготовить секретный приказ о разрушении столицы, несравненного Парижа. К счастью для Франции, Париж удалось отстоять. Всего семнадцать километров отделяли немцев от Парижа, когда русские войска, вторгшиеся в это время в пределы Восточной Пруссии, отвлекли на себя те силы немцев, которые им были нужны для захвата Парижа. Русская армия была разгромлена в Восточной Пруссии. Так кровь русских солдат спасла Париж...

Да, и «Альберих», и оборона Парижа не идут ни в какое сравнение с харьковской минно-заградительной операцией.

— Герр майор! Есть мина! — докладывает унтер-офицер Вальтер Кемпф, поднявшись из подвала. — Думаю, что русские пленные обнаружили ее до меня, но решили скрыть от нас!

— Ах вот как! — грозно произносит майор. — Лейтенант Матке! Тут дело по вашей части! Заберите-ка саботажников! Мне такие кадры не нужны!

Двое немецких солдат по команде Матцке уводят трех безоружных русских. Это Зайченко и его второй номер — бывшие матросы Днепровской речной флотилии, влившиеся в команду лейтенанта Черняховского, и незнакомый танкист в обгорелой черной кирзовке.

— Все в гестапо! — кричит по-русски Конрад Матцке.

— Что это за мина? — спрашивает майор.

— Мина находится под бетоном, господин майор, — отвечает унтер-офицер Кемпф. — Но два тоненьких проводка, господин майор, выведены из котельной, из подвала, через потайное отверстие в стене на уровне земли. Если разрешите, я покажу вам?

Вдвоем они обходят вокруг особняка. В дерне прорезана ножом или кинжалом невидимая для глаз канавка, и в ней утоплен двойной проводок тончайшего сечения, убегающий за стену на улицу.

Майор подробно все исследует. Так вот где собака зарыта! Мина дьявольски хитрая...

Рано утром генерал фон Браун выходит в сопровождении адъютантов Бенкендорфа и Рекнера на улицу, где его поджидает броневик. В эти первые дни своего хозяйничанья в городе фон Браун ездит из опасения перед минами только в броневике — все спокойнее.

Неожиданно внимание его привлекает пронзительный детский крик. У соседнего дома эсэсовцы — «викинги» в черных шинелях грузят каких-то цивильных людей в большой «бюссини» с крытым верхом. В плаче надрывается тот самый белокурый ангелочек, что так понравился недавно генералу, напомнив ему его Эммочку.

— Куда увозят этих людей? — недовольно спрашивает генерал.,

Откуда-то чертом вылетает щеголеватый юнец — СС-унтер-штурмфюрер Нойман:

— Разрешите доложить, экселленц! По вашему приказанию забираем заложников!..

Барон фон Бенкендорф выжидательно смотрит на генерала,

— Экселленц! — наконец говорит Бенкендорф. — Прикажете освободить девочку?

Генерал медленно натягивает на руку лайковую перчатку, колеблется.

Потом, решившись, делает жест римских императоров — показывает большим пальцем вниз.

— Делайте свое дело, унтерштурмфюрер! — бросает Бенкендорф Нойману.

— Мы должны быть всегда и всюду тверды, как рурская сталь! — назидательно изрекает генерал, подходя к броневику. — В обращении с этими нелюдьми мы должны снять лайковые перчатки. Помните? «Твердое сердце Вотан вложил в мою грудь...». А славянские дети — это будущее славян...

Броневик уносится к центру города. За ним в вездеходе едут адъютанты генерала.

Так начинается день коменданта и начальника гарнизона города Харькова...

Хитрая мина

Двойной проводок выведен сквозь стенку на уровне тротуара улицы, идущей параллельно улице Дзержинского.

— Электромина, Вальтер? — спрашивает майор Гендель сидя на корточках перед проводками.

— Полагаю, что да, герр майор. Русский диверсант мог подойти сюда в любое выгодное ему время, подсоединить проводки к батарейке от карманного фонарика и — бах! — особняк взлетает на воздух.

— Ты отключил проводку «адской машины»?

— Яволь, герр майор! Я перерезал проводки, причем один за другим. Не исключено, что русские саперы смонтировали мину так, чтобы она взрывалась от замыкания проводков.

— Вальтер!-спрашивает, поднимаясь, майор. — Ты играешь в шахматы?

— Никак нет, господин майор!

— Напрасно, Вальтер, — усмехается майор. — Ты далеко пошел бы среди шахматистов. Подходящий склад ума. Учти, что русские — отменные шахматисты.

Они спускаются в котельную.

Кемпф показывает майору, как искусно пропущена проводка сквозь стену дома, как под углем убегает она под бетон.

— Да! Цвет бетона здесь другой, — задумчиво замечает майор. — Заплата недавнего происхождения. Что ж, придется вскрывать бетон, Вальтер,

— Яволь, герр майор, — послушно отвечает Кемпф. — Но на это уйдет немало времени. Отбойным молотком здесь действовать нельзя.

— Действуй, Вальтер!

На лестнице слышны чьи-то тяжелые шаги — кто-то спускается вниз.

— Кого там еще черт несет! — ворчит майор, подходя к двери.

— Герр майор! Герр майор! — раздается сверху взволнованный голос одного из офицеров Генделя, командира саперного взвода,

— Что случилось? — недовольно спрашивает майор. — Почему вы, лейтенант, без разрешения врываетесь сюда? Здесь идет разминирование. Вам что — жизнь надоела?

Лейтенант стоит у порога, сгибается под низкой притолокой.

— Прошу прощения, герр майор! Нами обнаружена необыкновенная русская мина на центральной площади! Необычайная мина, герр майор! О таких минах нам ничего неизвестно!..

Потрясенный майор Гендель, старый, опытный минер, выпускник Военно-технической академии в Берлине, стоит над открытым черным дюралюминиевым ящиком, покореженным взрывом, и глазам своим не верит.

«Вундер-мине»! «Чудо-мина»!

Ему докладывают: при попытке обезвредить сюрпризную мину оторвало руки фельдфебелю Шайбе. К счастью, Шайбе удалось перед этим отделить основную мину с сюрпризом от главного заряда, вес которого почти полтонны, так что аммонит не сдетонировал, иначе от фельдфебеля Шайбе и его минеграберов — минеров — ничего бы не осталось.

«Вундер-мине»!

Уже в начале войны среди инженеров и саперов вермахта пополз слушок о таинственной мине, которую русские взрывают на расстоянии.

В городе Струги Красные на севере России 12 июля 1941 года взлетело здание с сотней танкистов 56-го механизированного корпуса вермахта.

Столь же таинственные взрывы потрясли оставленный русскими Выборг. В небо взлетели военные объекты оперативного значения: шлюзы, мосты на реках Вуокса и Великая. Эти взрывы сваливали на партизан, на бомбежки сверхмощными бомбами с таинственных, никем не замеченных самолетов.

Под Москвой недалеко от Ново-Иерусалимского монастыря совсем недавно, вспоминает майор Гендель, взлетел на воздух тщательно охранявшийся мост через Истру вместе с танками и машинами, что задержало продвижение танковой группы к русской столице. В Дорохове кирпичное здание школы стало могилой целой роты солдат и офицеров.

В Киеве и Киевском укрепленном районе майор Гендель сам ездил по местам загадочных взрывов, пытаясь установить, какими минами были взорваны устои мостов через Днепр, мощные железобетонные доты...

Майор Гендель, человек трезвого ума, лишенный предрассудков и суеверий, считал, что все эти мины — обычные мины замедленного действия, часовые и электрохимические.

Коллеги из штаба инженерных войск главного командования сухопутных сил вермахта возражали: как объяснить, почему эти мины взрываются как раз тогда, когда это всего выгоднее русским?

В таком случае, отвечал майор Гендель, мины взрываются русскими диверсантами с помощью обыкновенных подрывных машинок ПМ-1 или ПМ-2 или даже бикфордова шнура.

Разумеется, он слышал в академии о секретных работах над радиоминами, об испытании опытных образцов таких мин, отлично знал, что в серийное производство и на вооружение саперов вермахта они не поступили.

Так неужели русские обогнали весь мир в развитии техники военной связи?! Да не может этого быть!

И вот перед ним — «вундер-мине»!

А может быть, эта мина — гигантский блеф русских, устрашительный, дезинформационный ход в психологической войне, в битве умов?

Эту радиомину, если только это радиомина, надо тщательно изучить. Он, майор Карл Гендель, будет первым инженером вермахта, который сделает это, чем прославит свое имя! Об этой мине узнают в академии в Берлине, в штабе инженерных войск, во всех инженерных и саперных войсках, в управлении вооружений вермахта, в отделе военных изобретений...

— Эту мину я отвезу на свою квартиру, — заявляет майор Гендель.

Отключенная от фугаса мина не опасна. Надо будет постараться отремонтировать «вундер-мине», чтобы она приняла взрывной радиосигнал. Только это докажет, что это настоящая чудо-мина!

Унтер-офицер Вальтер Кемпф осторожно вскрывает бетон. Перед ним — целый набор саперных инструментов. Пот капает со лба на руки,

Выдернуть эти две проволочки, убегающие под бетон? Опасно! Перерезать, перекусить кусачками? Опасно! А вдруг сработает замыкатель? Если бы только знать, что за мина притаилась там, как тигр в чаще перед прыжком. Впрочем, тут не успеешь ничего услышать — ни рева, ни рыка, не успеешь и пикнуть.

Лишь самый чувствительный миноискатель реагирует на эту мину — значит, в ней совсем мало металлических частей.

Как жаль, что еще нет такого прибора, который сразу бы определял, сколько под миной взрывчатки!

В стороне — гора угля. Уголек за угольком разбирает Вальтер Кемпф уголь, действуя с осторожностью врача, оперирующего сердце. С той, однако, разницей, что первая же оплошность убьет не пациента, а его самого.

Через каждый час Кемпф выходит во двор отдышаться, отдохнуть, привести в порядок нервы.

На лице остывает холодный пот.

Все другие саперы ждут за воротами. Завидев Кемпфа, нетерпеливо кричат ему, спрашивают, не кончил ли он. Кемпф посылает «камрадов» подальше: впереди еще пропасть работы.

Он закуривает сигарету. Надо унять эту дрожь в руках. Это — верная смерть. Руки не должны дрожать. Необходимо отключить все ненужные, все опасные мысли и чувства.

Кемпф молча молится — в который раз! — всевышнему.

«Готт мит унс» — «С нами бог»! А не поможет бог — поможет амулет на груди, кусочек засохшей пуповины его первенца Пуальхена. У пуповины чудодейственная сила, это все знают...

Дотемна длится эта дуэль со смертью.

Майор Гендель подъезжает уже в сумерках к воротам дома номер семнадцать, видит толпу своих саперов.

— Готово? Снял Вальтер мину? — спрашивает он возбужденно у саперов.

Он все еще не может прийти в себя после встречи с «вундер-мине». Ему не терпится вплотную заняться его у себя на квартире.

— Никак нет, герр майор, — докладывает кто-то из саперов. — Но он снял уже мину-сюрприз. По-видимому, это мина замедленного действия новейшей конструкции.

— Что он так долго копается, дьявол его возьми! Шеф меня с потрохами съест!..

И в этот момент с миной в руках, весь потный, в саже и угле, из котельной выходит Вальтер Кемпф...

Гендель подъезжает к нему на своем «адлере», выпрыгивает, жмет руку унтер-офицеру, что в вермахте не так часто случается.

— Спасибо за службу, Вальтер! — говорит он. Оборачиваясь к толпе саперов, поднимающихся по аллее, кричит: — Все в дом! Последняя проверка по всем правилам! Я лично ещё раз осмотрю подвал...

Пустеет двор. Издали, из города и с окраин, доносятся глухие редкие взрывы. У станции Томаровка в этот час взрывается «эмзедушка» под воинским немецким эшелоном, идущим двойной тягой по мосту. Рушится мост, оба паровоза падают в реку. Все вокруг горит, взрываются боеприпасы. Сорока двух вагонов с войсками и позарез нужными грузами не досчитается 6-я армия фельдмаршала Вальтера фон Рейхенау. Надолго прекратится движение на этом участке.

А майор Карл Гендель, вконец измученный, вылезает из подвала, подписывает по всей форме составленный акт о разминировании дома номер семнадцать. «Мин нет!»

В своей комнате в доме напротив особняка он начинает детальное изучение «вундер-мине», пытается разобраться в ее схеме. Состоит она из трех узлов: самой мины с радиовзрывателем, супергетеродинового радиоприемника и радиопитания.

Нет, эта мина вовсе не похожа на те простейшие русские мины, в основном нажимного или натяжного действия, которые приходилось разминировать майору Генделю и которые, как и стандартные немецкие мины, по сложности конструкции недалеко ушли от домашней мышебойки.

Любопытно, на какой срок установлен этот взрыватель? Майору уже попадались под Харьковом МЗД с замыкателями, с часовым механизмом и химического действия. Первые взрывались в пределах от тридцати минут до десяти часов, последние — от десяти часов до тридцати пяти суток.

Неужели ему придется ждать здесь больше месяца, пока с громким, как пистолетный выстрел, щелчком сработает взрыватель?

Как жаль, что его то и дело отрывают от «вундер-мине»! Приносят сообщения, акты о вновь обнаруженных минах, о заминированных участках.

Кажется, мины всюду: в шоссейных насыпях, дамбах, выемках, во всех трудных объездах. Заряды от пяти до сотни килограммов. Глубина — от одного до двух метров. Много сюрпризных мин. Маскировка самая тщательная, хотя и не всегда умелая.

Около каменоломен устроены камнеметы-заряды с каменными фугасами. Действуют не хуже осколочной бомбы. При взрыве тридцатикилограммового фугаса камни или булыжники летят на расстояние до трехсот метров. Фугасы обнаружены даже под водой — на месте переправ и бродов, плотин и мостов.

Для серийных взрывов крупных объектов противник широко использует детонирующий шнур.

На железных дорогах заминированы буквально все ключевые точки: стрелки, крестовины, насыпи, водонапорные башни и колонки. Мосты тоже минированы в наиболее уязвимых местах, явно указанных саперам офицерами инженерных войск с высшим образованием — взрываются пояса, стойки, раскосы, быки...

Допоздна возится майор Карл Гендель с «вундер-мине».

Рано утром генерал Георг фон Браун в своем новеньком роскошном «хорьхе» с генеральским штандартом на крыле выезжает на новую квартиру в центре подвластного ему города.

Комендант и начальник гарнизона осторожен, за бронированным черным лимузином мчатся два броневика из мотовзвода связи и фельджандармы — мотоциклисты из дивизионной службы поддержания порядка.

»Спящая красавица» на Мироносицкой

Почти не сбавляя скорости, кортеж мчится по улице Дзержинского. Впрочем, немцы уже успели сменить таблички на домах. На новых табличках чернеет старое, дореволюционное название этой тихой улицы: «Мироносицкая».

За воротами генерала поджидает майор Гендель, проведший бессонную ночь возле «вундер-мине». На обочине лежат обезвреженные мины.

Генерал приспускает оконное стекло.

— Так что у вас здесь, герр майор? Выставка трофеев?

— Здравия желаю, экселленц! Прошу не беспокоиться — мины безопасны, как кобры без зубов и без яда. Вот мина, которую мы извлекли из котельного вашего особняка. Мина замедленного действия новейшей русской конструкции. Русские установили их сотни в этом городе. Считаю, что унтер-офицер Вальтер Кемпф, обезвредивший мину, достоин очередной награды. Ведь ее электрохимический замыкатель мог сработать в любую секунду — мы не знаем, на какое время он рассчитан. Кроме того, эту мину могли взорвать партизаны...

— Покороче, майор!

— Одну минуту, экселленц! На центральной площади я обнаружил необыкновенную, фантастическую мину. Одно из двух: или русские морочат нам голову, запугивают, или эти варвары изобрели, обогнав Германию и весь мир, мину, управляемую на расстоянии по радио. Вот здесь — мина, здесь — радиоприемник, здесь — радиопитание. Время от времени приемник отключается, чтобы сэкономить питание. Непонятная схема. Диковинный взрыватель...

— Мина, управляемая по радио?! — взрывается генерал. — У русских Нонсенс! Быть того не может! Вы видели их радиоприемники? Каменный век! Никакого сравнения с нашими «телефункенами»! О радиоминах я слышал от генерала Лееба в управлении вооружений ОКХ и даже от генерала Неефа в отделе вооружений управления военной экономики и вооружений ОКБ! Все это только еще мечта, далекая, как Луна! Мой кузен — главный конструктор барон фон Браун говорил мне, что он только начинает работать с управляемым по радио вундер-ваффе — чудо-оружием, а кузен мой, слава тебе господи, по общему признанию, первенствует в мире! Даже американцев обогнал! Не фантазируйте, майор! Скажите лучше, дом разминирован? Вы, надеюсь, ради вашего же блага и блага ваших детей, абсолютно уверены в этом?

— Яволь, экселленц!

— Настолько уверены, что готовы сами поселиться здесь?

— Безусловно, экселленц! Я польщен, я почту за честь...

— Прекрасно, майор! Я прикажу отвести вам комнату в особняке... Вместе нам будет веселей! И спокойнее как-то!

Первый приказ генерала на новой квартире: уничтожить хоровод гипсовых малышей вокруг фонтана!

В тот же день майор Карл Гендель собрался переселиться в дом номер семнадцать на улице Мироносицкой, но в последнюю минуту оказалось, что в особняке не нашлось для него места. Это радует его: в особняке ему не разрешили бы возиться с минами, пусть и лишенными взрывчатки!..

«Вундер-мине» он устанавливает прямо на столе. Ставит антенну — ведь без антенны эта мина не сможет принять сигнал русских. Требуется заменить поврежденные при взрыве сюрпризной мины радиолампы, проверить контакты приемника... Что с питанием, нет ли утечки тока? Каждые три минуты приемник включается и отключается. Все сделано на высоком профессиональном уровне, культура работы не хуже немецкой. Это чувствуется во всем, даже в том, как произведено сращивание проводников, как изолированы места сращивания...

Неужели она сработает, эта «вундер-мине»?..

Значит, нет больше в Харькове улицы Дзержинского, а есть «Мироносицкая»? А может быть, «Миноносицкая»? Странное, вещее совпадение, пророческие письмена на стене. Вся разница в одной только букве!

Как разбудить «спящую красавицу» «Тосю» — Маринов знает. Когда разбудить ее — вот в чем вопрос.

Вечером полковник Маринов докладывает генералу Олевскому:

— Оставленное нами в Харькове подполье понесло тяжелый урон. Комендант генерал Браун лютует вовсю. Среди .заложников оказалось на нашу беду много подпольщиков. Связь с подпольем прервана. Группа «Максим» молчит. Последняя радиограмма оттуда: «Гости сняли фотографию «Фроси». По нашему коду это значит...

— Знаю, знаю, что это значит, — перебивает генерал полковника- еще ничего не потеряно. Важно выяснить, кто поселился у «Тоси». На «Тосю» я крепко надеюсь. Полюбилась мне та дивчина!

— Связные пока еще не возвращались. Жду со дня надень. Не зная, кто поселится у «Тоси», не считаю себя вправе будить «спящую красавицу».

— Ждать бесконечно мы не можем, — напоминает генерал. — Иначе вообще сорвется вся свадьба...

— Уметь ждать, — тихо говорит полковник, — иногда на войне это самое главное, Георгий Георгиевич.

— По радио немцы сообщают, что в Харькове им удалось разминировать большую часть мин...

— Брехня! — зло выпаливает полковник. — За мины они принимают наши макеты. Если верить всему, что они болтают...

— Знаю, знаю, — успокаивающим тоном говорит генерал. — Иногда на войне самое главное — не горячиться, не лезть в бутылку!..

«Арбайтсамт» — биржа труда.

Одна из тысяч вывесок на немецком языке, появившихся в первые же дни оккупации в городе.

Но «Арбайтсамт» — одна из важнейших вывесок. За дверью «Арбайтсамта» новая власть решает, жить человеку впроголодь или умереть медленной голодной смертью. Или поехать в неволю, в неметчину, что хуже смерти.

Многое объясняет вторая вывеска, поменьше:

«ЗА НЕЯВКУ НА РЕГИСТРАЦИЮ — РАССТРЕЛ».

У биржи труда — длинная очередь харьковчан.

Утром СС-унтерштурмфюрер граф Карл фон Рекнер занимался вольтижировкой па манеже, только что открывшемся в городе для оккупационной элиты, теперь же, после контрастного (то ледяного, то горячего) душа, он прибыл на «Арбайтсамт» по поручению генерала.

Его вежливо, почти подобострастно встречает извещенный о визите адъютанта коменданта врач в белом халате. В вырезе халата виднеется воротник вермахтовского мундира с офицерскими «катушками» в петлицах и верхней матово-серебристой пуговицей.

— Мне, доктор, — несколько развязно говорит Рекнер, — нужна здоровая, красивая, сообразительная и, главное, надежная девушка. Из фольксдейчей, например, немок-колонисток.

— Ни одной мне не попадалось здесь, герр унтерштурм-фюрер.

— Ну, есть у вас девушки, желающие поехать на работу в рейх? Только добровольцы, настоящие добровольцы?..

— И таких пока что-то нет. Всех запугала большевистская пропаганда. Прошу в эту комнату, граф!

Он открывает перед Рекнером дверь, и тот, столбенея, видит большую комнату с голыми и раздевающимися девушками.

— Да там голые девицы! — восклицает он в некотором замешательстве.

— Ну и что же, — отзывается врач. — Здесь они проходят медицинскую комиссию. Вам будет легче выбирать.

В комнате врач снимает с вешалки и подает Рекнеру накрахмаленный белый халат.

— Кстати, утром здесь был с той же целью барон фон Бенкендорф, долго был, но так никого не выбрал. Прошу, граф, садиться!

— Вот как! — отвечает Рекнер. — А я думал, он не сможет заехать — слишком много дел. Мины рвутся кругом...

За столом восседают два пожилых чиновника-немца, что-то записывают, заносят в какие-то карточки.

Карл фон Рекнер, усевшись за стол и напустив на себя серьезный вид, с явным интересом наблюдает процедуру врачебного осмотра в женском отделении.

Один из чиновников зачитывает внесенные в формуляр данные. Номер на харьковской бирже труда, имя и фамилия, время рождения, национальность, специальность, профессиональная группа, место проживания, особые приметы...

Незаметно бежит время. Проходит час, другой...

Гудит голос врача:

— Налицо азиатско-монгольская субстанция... Зубы в плохом состоянии... Наметить для выселения после войны в Сибирь...

Облизывая пересохшие губы, фон Рекнер замечает:

— Смотрите, доктор, что сделали с народом большевики — ни на одной из этих красоток креста нет!

К столу подходит необыкновенно красивая девушка. Фон Рекнер оглядывает ее снизу вверх и сверху вниз. На груди у девушки серебряный крестик. Пока врач бегло осматривает девушку, действуя бесцеремонно и автоматически, чиновник зачитывает ярко-оранжевый формуляр:

— Отец — репрессированный офицер. Из Коммунистического Союза Молодежи исключена в 1939 году. Уволена с радиозавода, на котором работала монтажницей. Затем работала продавщицей гастрономического магазина, официанткой кафе. Ныне безработная. Незамужем. Двадцать один год. Слабо знает немецкий язык: окончила десять классов средней школы...

— Пишите, — бесконечно равнодушным голосом диктует врач. — Раса — арийская, нордическо-фалийской субстанции, без примесей еврейской крови, а также без монгольских примесей. Пригодна для германизации. Зубы хорошие... Переводчик! Спросите — она в рейх желает ехать?

— Нет, господин доктор! — по-немецки, не очень гладко, но понятно, отвечает девушка. — Я хочу, чтобы победила германская армия и освободила моего отца! Хочу помогать Великой Германии здесь, в прифронтовом районе.

Граф Карл фон Рекнер медленно поднимается со стула.

— Доктор! Я беру эту девушку. Благодарю вас, мой дорогой эскулап! Такого парад-ревю я даже в парижском «Лидо» не видал. Я могу забрать эту туземку в натуральном виде или вы мне ее завернете?

Сидя за рулем «опеля» рядом с девушкой, Карл фон Рекнер говорит:

— Значит, Надя? Неплохое имя. Только мы с генералом будем называть тебя Катариной, крошка. Это, видишь ли, дело привычки. Прежнюю Катарину, учти, генерал отправил в лагерь: она сожгла ему мундир утюгом. Такой крупной потери он не знал за всю кампанию, Но не пугайся, Катарина! Тебе повезло, ты будешь получать жалованье, как в рейхе, — двадцать восемь марок в месяц, то есть двести восемьдесят марок в переводе на оккупационные деньги, будешь верой и правдой служить строгому и высоконравственному генералу и его доброму, но, увы, безнравственному адъютанту.

Последние слова он точь-в-точь повторяет по-русски, и Надя робко замечает:

— Вы так хорошо говорите по-русски...

— Не так уж хорошо. Вообще говоря, я немного русский. Мой дед — барон фон Бенкендорф — учился в этом городе в кадетском корпусе. Он был русским немцем. Под городом у моего дедушки — большое имение. Теперь оно будет принадлежать моему кузену, обер-лейтенанту барону Гейнцу-Гансу фон Бенкендорфу, которого ты увидишь сегодня, — он служит старшим адъютантом у генерала, нашего дальнего родственника. Вот и вернулись мы, Рекнеры и Бенкендорфы, на землю наших дедич и отчич, как говорилось встарь...

— Так вы — Бенкендорф? — переспрашивает Надя.

— По матери — Бенкендорф. Фон Бенкендорф. Тебе знакома эта знаменитая фамилия?

— Мы проходили...

— Как «проходили»?

— Да в школе...

— Ты имеешь в виду моего предка Александра Христофоровича Бенкендорфа, который искоренял в России декабристскую заразу, был шефом жандармов и начальником Третьего отделения? Притеснителем вашего Пушкина? Представляю, как разукрасили красные учебники моих предков!..

Надя испуганно молчит. Впервые приходится ей говорить с немецким офицером и — нате вам — потомком того самого Бенкендорфа!..

— А ты, Катарина, — говорит Карл фон Рекнер, кладя руку на колено девушки, — должна ненавидеть красных больше меня. Мы оба с тобой — жертвы большевиков, но у тебя они отняли все. Ты знаешь, милочка, ты куда интереснее в костюме Евы! Но ничего — я тебя приодену, подарю тебе парижские духи... Вот мы и дома.

Они въезжают в ворота дома семнадцать на Мироносицкой.

»Харвкiв — фюреровi Адольфовi Гитлеровi!»

На Рогатинском мосту лежат три скрюченных маленьких трупа — Нины, Вали и Вовы Куценко. Дети умерли с голоду.

Газета «Нова Украина», чьи потрепанные ноябрьским ветром листы белеют на пустынной Сумской улице, украшена новым «гербом Украины».

Коля Гришин останавливается у стенда, читает. И это запомнить надо. Новый герб — националистский, бандеровский трезубец. В пространном историческом экскурсе какой-то ученый идеолог Организации украинских националистов объявляет, что трезубец — знак власти и силы старогреческого океанского бога Посейдона, ставший гербом Владимира Великого, князя Киевской Руси, через века восстановленный Центральной украинской радой в 1918 году, -вновь восстанавливается с разрешения германских властей в качестве герба «Освобожденной Украины».

Восстанавливается также вместо красного знамени желто-блакитный прапор. Газета пестрит цитатами из речей главы Директории Симона Петлюры.

Да, бумага все стерпит. Стерпит и такую несусветно дикую ложь: «С глубоким признанием украинское население города Харькова выражает Адольфу Гитлеру и в его лице Великому Германскому Народу и Славной Германской Армии свою наиглубочайшую и нежную благодарность за освобождение украинского народа от жидо-московской коммунистической тирании».

Национал-предатели публично клянутся в верности Гитлеру:

«Для Украины не может быть иной дороги, чем та, что указана нам Фюрером и Великим Германским Народом». «Харьков, — заявляют они, — форпост новой Украины»,

Некий борзописец предлагает срочно «вернуть улицам Харькова исторические названия», чтобы не было больше в Харькове улиц, названных в честь чекиста Дзержинского, немецкой коммунистки Клары Цеткин и еврея Шолом-Алейхема.

Коля Гришин читает, и все в нем горит от возмущения, от ненависти к предателям Украины.

Газетка сообщает об «открытии новых храмов», о введении закона божьего и немецкого языка в горстке действующих начальных школ, об организации полиции и курсов немецкого языка для взрослых...

А вот это касается и его, Николая Задорожного. Именно так назван Коля Гришин в липовом документе. «О принудительном выселении из Харькова в связи с тяжелым продовольственным положением и безработицей всех граждан, прописавшихся в Харькове позднее 1935 года». Придется срочно менять документ, хоть дело это нелегкое.

И это надо запомнить: разрешается частная торговля. Может пригодиться...

А вот совет для дома, для семьи: газета предлагает громадянам в «эти радостные дни освобождения» не брезговать кониной, «высоко ценившейся встарь в гастрономических магазинах»...

А на Рогатинском мосту лежат три скрюченных детских трупа... Коля видел их собственными глазами.

В «Новостях культуры и искусства» газета расписывает выступления собранной с бору по сосенке «Харьковской Национальной оперы», сыгравшей оперу «Кармен» с дозволения германских властей {как-никак — композитор-то француз) «перед великою громадою немецких гостей». Рецензент уверял, что «Харьковская Национальная опера» «зробiла велико дiло- не тiльки культурне — але й громадьско политичне...» Сообщалось также, что оркестром «Национальной оперы» дирижировал маэстро с кельнской радиостанции — обер-лейтенант Вильгельм Эдамс...

И еще в новостях культуры — художник Мыкола Добронравов написал портрет Симона Петлюры...

Одна из явок Коли Гришина-Задорожного — центральный кинотеатр. В нем идет художественный немецкий кинофильм с украинскими субтитрами «Галло Жанин», кинооперетка с «душечкой вермахта» знаменитой немецкой кинозвездой Марикой Рокк в заглавной роли. Шашни танцорки и красивого молодого графа, пикантные эпизоды в кабачке «Мулен Руж». Аристократический антураж, сусальная любовная интрига, сахарино-сладенький счастливый конец. Больше всего поражает Колю то, что немецкая солдатня, эта свора палачей и вешателей, может в темноте украдкой утирать сентиментальную слезу. Один громила-фельдфебель, совсем разлимонившись, всхлипывает душераздирающе, хлюпает носом.

На рекламном щите красуется цитата все из той же «Новой Украины»: «После «Волги-Волги», «Светлого пути» и «Трактористов» наконец-то мы видим настоящее кино!..»

Перед киноопереткой демонстрировался киножурнал «Вохеншау — УФА» под названием «Штурм Харькова». Немецкие кинотрюкачи ловко превратили организованный отход советских войск в полный разгром. Показали кусочек минной войны — немецкие саперы геройски небрежно снимали мины... Вермахт изображался доблестным и непобедимым.

В зале немцы жуют конфеты, нашпигованную чесноком колбасу, от запаха которой ноет в голодных желудках у немногих «освобожденных» харьковчан.

А на Рогатинском мосту, вновь и вновь вспоминает Коля Гришин, лежат три детских трупа — Нины, Вали и Вовы Куценко. Три замерзших окаменевших трупа. Умирая, несчастные сплелись в клубок, чтобы последним теплом продлить жизнь. Такой скульптуры и у Родена нет. Вот он — символ захваченного врагом Харькова!

Коля Гришин уже знает: отец Нины, Вали и Вовы погиб, защищая Харьков. Мать расстреляли гитлеровцы в числе заложников. И вот — умирают с голоду дети Харькова!..

Уже вымерли начисто те детские дома, которые не успели эвакуировать. Голод нещадно косит харьковчан. Женщины и старики уходят «на менки»- на две-три недели за много десятков километров к западу от города — к востоку не разрешается, там прифронтовая полоса. Уходят, чтобы сменять в селах последние пожитки на хлеб, на муку, на картошку.

«КТО, БУДУЧИ БЕЗРАБОТНЫМ, НЕ БУДЕТ ИМЕТЬ ШТЕМПЕЛЯ В КАРТОЧКЕ БИРЖИ ТРУДА, НАРУШИТ ВОЕННЬЙ ЗАКОН И БУДЕТ СУРОВО НАКАЗАН!»

Так гласит приказ шефа харьковского «Арбайтсамта» доктора Роне.

Регистрации на бирже труда подлежат все харьковчане от пятнадцати до пятидесяти лет. А работы — нет.

Кое-какие мелкие и средние заводишки и мастерские немцы восстановили и используют для ремонта покареженной на фронте боевой техники вермахта, забуксовавшей и буквально севшей в лужу за Харьковом. Но на эти полсотни заводов, спасаясь от голода, ради детей, пошло в кабалу к гитлеровцам лишь полторы тысячи рабочих. А до захвата Харькова Адольфом Гитлером только на предприятиях союзного значения было занято сто тридцать семь тысяч рабочих.

То и дело появляются в газете некрологи: скончались от голода академик Никольский, композитор Садовничий, профессор Дыбский, профессор Раздольский, профессор Лукьянович. Гибнет слава и гордость харьковской интеллигенции.

В домах Харькова — каганец вместо электричества, ручная мельница допотопной системы и заледеневшие батареи центрального отопления.

А «Нова Украина» вопит: «Наконец-то Харьков приобщился к европейской культуре благодаря германской нации — самой цивилизованной в мире».

В «доме смерти» — в казармах на Холодной горе — гитлеровцы планомерно истребляют советских военнопленных.

Немцы казнили всех евреев, оставшихся в городе, — шестнадцать тысяч ни в чем не повинных перед «великим рейхом» женщин, стариков и детей..

По улице Свердлова гонят к вокзалу пленных матросов. Они идут и поют: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!..» Потом проносится слух: их расстреляли всех до единого.

В городе свирепствует СД — «гестапо на колесах». Так называют службу безопасности сами офицеры гитлеровской контрразведки. СД трудится в поте лица. Со дня на день ожидается прибытие целой эйнзатцкоманды СД, которая окончательно наведет порядок.

Цвет смерти — это белый цвет листовок с приказами генерала фон Брауна, коменданта Харькова: «Казнить!.. Расстрелять!.. Повесить!..»

В эти страшные дни один из харьковских профессоров пишет в дневнике: «Наши физические страдания во время немецкой оккупации являются все же ничтожными по сравнению с нравственными переживаниями».

А подполье все-таки вопреки всему живет и борется. Еще действует обком комсомола. Из рук в руки ходят в городе листовки подпольщиков, обращения, сводки Совинформбюро. Переписываются от руки и распространяются всюду стихи бессмертного Тараса: «Отанiмота хату запалила» и «Чорнише черноi землi блукают люди на землi..»

...Ни в фойе кинотеатра, ни в зрительном зале никто так и не подходит к Коле Гришину. Последняя явка — последняя надежда на восстановление связи с подпольем. Кто-то должен был подойти, спросить: «Вы не из Чугуева случайно?» Это пароль, а отзыв: «Нет, я из Валуек»,

Если связь с подпольем не будет восстановлена, то радиомины придется взорвать вслепую, до истечения их срока действия, а это намного снизит их эффективность. При этой мысли Коля холодеет. Разве можно действовать в таком деле «на авось»!

Бесцельно бродит Коля Гришин по городу, около пустых заминированных заводов, у вокзала, в центре города, запруженном немецкими войсками. У бывшей «Красной» гостиницы путь ему и другим прохожим преграждает цепь немецких солдат. Из черного «хорьха» выходят два генерала — комендант города генерал-лейтенант, фон Браун и какой-то генерал, только что прибывший поездом в Харьков.

Сквозь цепь солдат проскальзывает хрупкая фигурка девушки в национальном украинском костюме с букетом цветов в руках. Пышные косы ниже пояса... Цветы... Откуда сейчас, в ноябре, цветы? Видно, комнатные.

Генерал фон Браун проходит вперед, поднимается по лестнице, а его гость, остановившись, с легким полупоклоном и улыбкой признательности принимает букет из рук девушки. Вот она, благодарность «освобожденной» Украины!..

И вдруг — в руке у девушки оказывается пистолет. Один выстрел, второй, третий!..

Генерал падает, роняя букет, хватается за грудь.

Девушка успевает выстрелить четыре раза, прежде чем ее сбивают с ног ударами кованых прикладов озверевшие гитлеровские солдаты,.. Алая кровь заливает расшитую белую блузку, в крови пышные темные косы, меркнут карие очи...

В отхлынувшей толпе Коля Гришин вдруг видит знакомое, родное лицо Нины — его девушки, его любимой. Что за чудеса — Нина в Харькове? Ведь они расстались еще до войны, в Москве!..

— Нина! Нина! — кричит он, пытаясь протолкнуться к ней в колыхающейся возбужденной толпе.

На миг она поворачивает к нему лицо. В ее серо-голубых глазах — изумление к радость, страх и отчаяние.

Но почему с ней рядом эсэсовский офицер в черной шинели и черной фуражке? И почему этот офицер берет ее за руку повыше локтя и почти бегом ведет к легковой машине у тротуара? Машина тут же срывается с места, стреляя выхлопной трубой, а толпа бросается прочь; солдаты хватают цивильных, окружают их цепью, заложникам грозит смерть...

Надо уходить!.. Позади уже раскатывается россыпь винтовочных выстрелов: почетный караул, выставленный комендантом в честь высокого гостя, расстреливает бегущую толпу...

Еще два дня бродит по городу Николай Гришин — ищет Нину, ищет следы подпольщиков, и все напрасно.

В газете «Нова Украина» появляется траурное сообщение о «тяжелой утрате», нежданно понесенной «фюрером и фатерляндом».

«Гибель генерала Бернекера»

(командующего артиллерией армейского корпуса)

Через несколько дней после взятия Харькова смертью героя пал генерал-лейтенант Эрнст Бернекер, командующий артиллерией АК. В его лице погиб солдат, видевший назначение всей своей жизни в войне. В польской кампании генерал-лейтенант Бернекер показал себя выдающимся полководцем в качестве командующего артиллерией. За свои героические действия он был награжден двумя Железными крестами».

Из некролога Коля Гришин узнает, что генералу Бернекеру пятьдесят шесть лет — родился он в 1885 году, с 1920 по 1935 год служил в полиции, дослужился там до чина майора, затем стал командовать артиллерийскими частями...

О том, как погиб Бернекер, — в газете ни слова.

«Конечно, его убила та девушка у гостиницы «Красной», — думает Коля Гришин. Он вернется в группу «Максим» и расскажет лейтенанту Черняховскому о неизвестной героине — пусть узнает о ней вся Большая земля!..

Но из разговоров в хлебных очередях, на вокзале, у биржи труда Коля узнает и о другой версии гибели генерала Бернекера: многие уверяют, что погиб генерал, прибывший в Харьков со штабом своего корпуса, якобы налетев на мину на площади Тевелева. Указывают и другие места в Харькове...

А кто же был генерал, убитый девушкой-героиней у гостиницы «Красной»? На вокзале шушукаются полицаи, говорят, что это был генерал из 3-го армейского корпуса генерала Эбергарда фон Макензена.

Во всем этом надо разобраться. Коля Гришин уже знает, что в 6-й армии вермахта, овладевшей Харьковом, имеется три армейских корпуса: 3-й корпус генерала Макензена, 29-й генерала Обстфельдера, 48-й генерала Кемпфа. В каком из них командовал артиллерией Бернекер? Логично предположить, что в 3-м АК... Установить местонахождение штаба армейского корпуса для разведчика — дело нешуточной важности. Кто знает, значится ли этот корпус на карте командующего фронтом, на карте комдива — Колиного отца, который сдерживает напор врага где-то под Воронежем!,.

Но разведка редко бывает всезнайкой. Так и не удается выяснить, кто была девушка, убившая в тот день генерала в Харькове; был ли тот генерал Бернекером или другим генералом; в самом ли деле генерал-лейтенант Эрнст Бернекер погиб не у гостиницы «Красная», а наскочил на мину в городе...

Говорят, что гитлеровцы по приказу фон Брауна убили девушку-мстительницу на месте, измолотили ее прикладами.

Придет время, и о подвиге ее расскажет корреспонденция в газете «Красная звезда». Случится это 15 марта 1942 года. Потом пройдут годы напряженных поисков, след героини будут искать редакции газет, энтузиасты-журналисты, пионеры, комсомольцы, историки, следопыты и искатели... Но ни к чему не приведет тридцатилетний поиск. Бывает, что навеки остаются безымянными могилы неизвестных солдат, но от этого не становятся они менее священными.

...Тянутся дни. Тяжкие, беспросветные, голодные дни оккупации. Дни, как одна сплошная выморочная, кошмарная ночь. Ноябрьский ветер раскачивает тела повешенных на балконах, в пустых проемах окон. Ледяной дождь хлещет по трупам на Рогатинском мосту, трупам маленьких сирот харьковчан — Нины, Вали и Вовы Куценко.

У «Тоси» завелся богатый жених

Один из первых — гостей коменданта и начальника гарнизона города Харькова в его новой резиденции — СС-оберштурм-фюрер доктор Ферстер, командир четвертой роты батальона особого назначения войск СС.

Генерал фон Браун окидывает этого субъекта критическим оком: щегольская форма без единого креста, а гонору хоть отбавляй. Наглые манеры, берлинский шик, жаждет показать, что за его спиной стоит сам рейхсминистр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп, обладающий генеральским чином о СС, прямым доступом к персоне фюрера и непомерным аппетитом на трофеи.

Генерал вспоминает все, что успел рассказать ему молодой граф фон Рекнер о положении фон Риббентропа в иерархии Третьего рейха. Оказывается, этот проныра Рекнер знаком даже с Хассо фон Этцдорфом, представителем Риббентропа при главной ставке Гитлера, бывал в министерстве иностранных дел на Вильгельмштрассе в Берлине. В отличие от дипломатов бисмарковской школы вроде бывшего посла в Москве графа Вернера фон дер Шуленбурга, который вообще выступал против войны с Советским Союзом, Риббентроп- истый «остландрейтер». Он стоит за автономную Украину, вассала Третьего рейха. Он вообще стоит за раздувание национального вопроса, иначе Гитлер победит — весь мир, покончит с национальным вопросом, и что тогда будет делать фон Риббентроп? Упразднят его вместе с его министерством!

Рассчитывая наловить немало рыбки в мутной воде военной, оккупации советских территорий, Риббентроп окружает себя в Берлине именитыми эмигрантами — светлейшими и сиятельными князьями из числа закоренелых апостолов белой гвардии, приближает к себе князя Гераклия Багратиона, претендента на трон Грузии, внука Шамиля — Сайда Шамиля. Но в Берлине ходит слух — очень важный для генерала фон Брауна, если можно верить этому слуху, — что фюреру надоели интриги Риббентропа и он велел ему заниматься только теми странами, с которыми вермахт не воюет...

— Садитесь, оберштурмфюрер! — любезно, почти дружески приглашает генерал — хозяин Харькова.

Оберштурмфюрер доктор Ферстер суховато объясняет важничающему пехотному генералу, что прибыл он в Харьков с личным и особым заданием от самого рейхсминистра — «прочесать» самой частой гребенкой все научные учреждения, институты, дворцы, архивы, музеи, библиотеки, картинные галереи, чтобы собрать и отправить на Вильгельмштрассе все культурные, художественные, исторические ценности — все, словом, что стоит хоть каких-нибудь денег на международном рынке.

Комендант Харькова молча протягивает посланнику рейхсминистра, столь трогательно озабоченного сохранением культурных и художественных ценностей Украины, копию приказа командующего 6-й германской армией:

«Войска заинтересованы в ликвидации пожаров только тех зданий, которые должны быть использованы для стоянок воинских частей. Все остальное должно быть уничтожено. Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения...» Подписано: фон Рейхенау.

— Вы понимаете, конечно, — замечает генерал, — что при всем своем глубоком уважении к герру рейхсминистру я подчиняюсь не ему, а генералу-фельдмаршалу фон Рейхенау. Казатин, Винница, Киев, Черкассы, Кременчуг — я вел свою дивизию к победе под его знаменами! Вы знаете, что нам всем в шестой армии дорога близость фельдмаршала к фюреру!

Оберштурмфюрер доктор Ферстер несомненно знает, что в вермахте фон Рейхенау называют «партийным генералом» из-за его близости к верхушке НСДАП еще со времен антире-мовского путча.

СС-оберштурмфюрер крайне возмущен. Довольно прозрачно дает он понять, что генерал-фельдмаршал фон Рейхенау — чурбан, каких мало даже в вермахте. Узкомыслящий солдафон. Тупица.

Доктор Ферстер, желая польстить генералу фон Брауну, другу науки и попечителю искусств, рассказывает о том, как благодарен Берлин 2-й роте батальона фон Риббентропа, которому «вот такие же культуртрегеры — генералы, как вы, экселленц», — помогли вывезти из пригородов Ленинграда несметные сокровища.

Так, из Большого дворца императрицы Екатерины, кстати, бывшей немецкой принцессы Ангальт-Цербстской, 2-я рота вывезла обратно в фатерлянд огромные ценности: золоченые резные украшения, старинную мебель, все, вплоть до наборного пола и китайских шелковых обоев со стен. У этих многовековых обоев такой вид, словно они вчера приклеены! Говорят, от них был в восторге сам фюрер!..

Генерал фон Браун завязывает мысленно узелок: этот СС-оберштурмфюрер доктор Ферстер, человек Риббентропа, посмел, каналья этакая, намекнуть на прежнюю профессию фюрера — бывшего маляра и обойщика!

Сейчас сокровища Царского Села под Петербургом, сообщает доктор-эсэсовец генералу, выставлены на удивление берлинцам в роскошных витринах и залах магазина фирмы Адлер на Гарденбергштрассе. Там наименьшие из этих богатств нарасхват раскупаются. Основные шедевры, разумеется вне очереди, скупают блистательные толстосумы, вроде рейхс-маршала Германа Геринга, Крупна, Тиссена...

Четвертой же роте, возмущается достойный доктор, удалось вывести только научные материалы и оборудование медицинского научно-исследовательского института в Киеве да редчайшие рукописи персидской, абиссинской и китайской письменности, русские, украинские летописи, первые экземпляры книг, напечатанные этим русским Гуттенбергом Иваном Федоровым, первопечатником варварской Руси...

«Обработаны» также, вскользь упоминает ученый-грабитель, киевские музеи украинского, русского, западного и восточного искусства, центральный музей имени Шевченко.

— Пока удалось отправить в Берлин только кое-какую мелочь, — небрежно замечает вор с ученой степенью доктора, — полотна Репина, Федотова, Верещагина, Ге... Сущие пустяки, которые ценились только в России и на Украине.

Доктор СС нагло намекает,, что генералу не поздоровится, если он и его люди станут «в частном порядке» посылать различные «культурные трофеи» в качестве презента своим семьям в рейхе.

Генерал фон Браун берет реванш, заявляя, что он, видит бог, готов служить герру рейхсминистру, но вот досада — харьковские музеи и дворцы пока сплошь варварски заминированы.

— О, да! Конечно! Я сделаю все, чтобы ускорить разминирование культурных центров! Натюрлих! — заверяет он гостя от рейхсминистра, вставая, чтобы показать, что аудиенция окончена и чтобы проводить дорогого гостя до дверей особняка.

После ухода культур мародер а генерал вызывает фон Бенкендорфа:

— Немедленно выставить охрану у музеев! Повесить на дверях табличку: «Ахтунг! Минен!» Никого не пускать без моего личного разрешения, без подписанного мною пропуска! Тщательно прочесать все, что большевики не успели вывезти!

«В крайнем случае, — думает генерал, — СС-оберштурмфюрер доктор Ферстер может погибнуть, наскочив на мину! Ай-яй-яй! Как это грустно! На минах, увы, гибнут не только боевые солдаты, но и мародеры!»

Наутро в Харьковской картинной галерее разыгрывается безобразная сцена, никак не украшающая «остландрейтеров» — рыцарей похода на Восток. Когда туда прибывает караул, высланный бароном Гансом Гейнцем фон Бенкендорфом, выясняется, что там уже орудует рота Ферстера — по всем залам ходят-бродят ценители искусства в мундирах СС с миноискателями в руках, описывают фонд галереи. Фон Бенкендорф вызывает подкрепления. Бенкендорф и Ферстер рвут из цепких рук друг друга картины Репина, Поленова, Шишкина, Айвазовского,

В последующие дни, разругавшись в пух, сотни бесценных картин, всю скульптуру и весь, для порядка, научный архив галереи отправляют брауны и ферстеры в Германию. На долю мелких культурхищников остаются вышивки, этюды, гобелены, ковры.

Фон Бенкендорф рвет на себе волосы:

— Бандиты! Жулики! Стервятники! Эти сокровища революция отняла у нас, Бенкендорфов! Так почему же мы должны делиться с какими-то ферстерами?!

Странные речи заводит с молодым графом фон Рекнером генерал фон Браун:

— Это только между нами, Карл. Я ценю фон Бенкендорфа, но все-таки он из русских, обрусевших немцев, поколениями живших вдали от родины, на чужбине, среди славян. Он, конечно, числится сейчас РД — рейхсдейче, имперский немец, такой же, как мы с вами, и тоже дворянин, юнкер. Но поймите, Карл, я не могу забыть его русское прошлое. Все же здесь налицо определенная неполноценность!

Тут уже граф Карл фон Рекнер не решается напомнить зарапортовавшемуся генералу от инфантерии, что и он, фон Рекнер, по матери, черт возьми, Бенкендорф! И стопроцентный немец и дворянин!

В библиотеке имени Короленко офицеры фон Брауна, соревнуясь с «фюрерами» из роты Ферстера, хватают, упаковывают, отсылают специальными вагонами через Киев тысячи книг, которым нет цены. Остальными гитлеровские солдаты с разрешения начальника гарнизона мостят грязную улицу, чтобы не буксовали автомашины вермахта.

Это видят харьковчане. Это видит потрясенный Коля Гришин. Война объявлена книгам! Война против книг — это война против создателей этих книг, национальной гордости великороссов и украинцев. И — война против неродившихся еще поколений читателей. Война против Пушкина и Гоголя, Толстого и Шевченко — это крайняя степень варварства, это культурный геноцид.

Глядя, как, гитлеровцы расправляются с книгами — в грязь, под колеса, — Коля Гришин глазам своим не верит: да кто же они, немцы? Дети Гете или Гитлера? Эйнштейна или Аттилы?..

Едва ли не к шапочному разбору поспевают и люди рейхс-комиссара Украины, гаулейтера и обер-президента Восточной Пруссии СС-обергруппенфюрера Эриха Коха, хотя Харьков подчинен не рейхскомиссариату, а генералу фон Брауну как представителю германского вермахта, поскольку город в связи с упорной обороной русскими Воронежа продолжает находиться в оперативном тылу вермахта, Кох, однако, успевает поживиться старинными иконами, произведениями знаменитых мастеров немецкой, голландской и итальянской школы XVI-XVIII веков, полотнами русских художников. До всей этой живописи он большой охотник. Тем более что ее оценивают по бросовым ценам в несколько миллионов рейхсмарок.

Пятое ноября 1941 года. Дата весьма памятная в культурном календаре Харькова, да и всей Украины. Генерал фон Браун, комендант города, подписывает приказ: «Всем работникам искусств явиться для регистрации к зданию театра имени Шевченко. За неявку — расстрел».

Когда собираются оставшиеся в городе артисты, происходит что-то дикое, бессмысленное. Сначала им объявляют от имени новой власти, что при консерватории открываются курсы по подготовке дирижеров церковных хоров, все же остальные театры, клубы, музеи остаются закрытыми.

Затем солдаты генерала фон Брауна, эсэсовцы окружают артистов, насильно запрягают их в армейские фурманки и с гиканьем и хохотом гонят их, артистов, работников искусств, как коней, по самым людным улицам города к реке за водой.

Таков «новый порядок».

Так генерал фон Браун проучил артистов Харькова и всю его творческую интеллигенцию, весь народ.

Унизить, оскорбить, устрашить!

«Шренклихкейт!»

На столе кабинета генерала фон Брауна лежит толстая книга. Любимая книга, настольная книга генерала в драгоценном первом, почти столетней давности издании. На титульном листе написано;

VOM KRIEGE

*

HINTERLASSENES WERK

DES GENERALS

KARL von KLAUSEWITZ

*

Erster Teil

Zweiter Teil

Dritter Teil

BERLIN

BEI FERDINAND DUMMLER

1832·1833·1834

Книга генерала Карла фон Клаузевица «О войне». В ней этот оракул германского генштаба прямо предписывает использовать террор как средство сокращения сроков войны и достижения быстрой победы над противником. Блицкриг любыми средствами! Освобождать гражданское население от ужасов войны? Как бы не так! Побольше ужасов на голову гражданского населения! Прусский генерал, теоретик войны, был богом германского генералитета. «Война есть продолжение политики, только другими средствами» — это сказал он, фон Клаузевиц.

«Мы должны поставить его (противника) в такое положение, — писал Клаузевиц, — в котором продление войны станет для него более гнетущим, чем капитуляция». Оскорбить, унизить, устрашить! Так было после Седана в 1870 году, после разгрома французов в шестинедельной войне. Зверская расправа над франтирерами, посмевшими с ножами кинуться на германский меч!

Презренные интеллигенты и тогда, в 1870 году, визжали, что террор только восстанавливает побежденный народ против победителя, порождает безумство храбрых, сеет ветер, с тем, чтобы жестокий победитель пожал бурю, в конце концов растягивает и ожесточает войну. Но генерал фон Браун, как всякий юнкер и штаб-офицер вермахта, ненавидел интеллигентов. Подобно Николаю II, он желал бы вычеркнуть это слово из всех словарей.

Он гордился тем, что служил-корнетом в кавалерии генерала фон Бюлова в августе 1914 года, в начале первой мировой войны, когда фон Бюлов, обвинив жителей бельгийского городка Анденн под Намюром в «предательском» нападении на его войска, приказал расстрелять сто-двести человек и сжечь весь городок. Этот приказ развесили и в Намюре, и в Льеже, чтобы тамошние жители знали, с кем имеют дело. Так было и в дальнейшем — в каком-то городке, Тамин, что ли, корнет фон Браун участвовал в расстреле уже четырехсот бельгийцев. Согнали всех жителей без различия пола и возраста перед церквушкой, солдаты все были дико пьяные — им выдали шнапс. Расстреляли всех, кровавая была баня. В таких кровавых банях и зрело тевтонское бешенство, закалялся тевтонский дух. По приказу начальства корнет фон Браун хватал заложников — по десять сначала, а там и по полсотни. Женщины налево, мужчины направо, в середине — спешенный эскадрон. «Файер!» — «Огонь!» Пьяные саксонцы стреляли плохо, корнету и другим офицерам приходилось достреливать раненых.

Солдат горячили не только шнапсом, бесили их и рассказами о зверствах союзных войск, об издевательствах франтиреров, бельгийских женщин и бельгийских детей над пленными германскими солдатами. Любые формы «шреклихкейт» — устрашения — казались тогда недостаточными. Оба глаза за око, челюсть за зуб, артиллерийский залп за пулю снайпера!.. В Лувэне по приказу генерала фон Лютвица уничтожили все, начиная со всемирно известкой библиотеки...

От библиотеки Лувэна до библиотек Харькова — прямая дорога.

Уже после войны новые уставы, «кригсбраух» рейхсвера, упрямо предписывали: «Война должна вестись не только против воинов вражеского государства, она должна быть направлена на уничтожение всех материальных и духовных ресурсов врага». Цели рейхсвера оставались теми же, что были и при кайзере: уничтожить все сопредельные нейтральные государства, покончить с британской гегемонией, поставить на колени русского колосса. И в итоге — создать новую Европу, подвластную Германии.

Адольф Гитлер заменил лишь фразеологию, призвав вермахт бороться не. за новую Европу, а за новый порядок — порядок Гитлера в Европе.

«Шреклихкейт!»

Такова была несложная эволюция Георга фон Брауна, от корнета до генерала.

Кончалась первая неделя его пребывания в новой резиденции — в доме помер семнадцать на улице Мироносицкой в Харькове.

За эту неделю генерал сделал еще один шаг в своей эволюции: прочитал немецкий перевод книги Маккиавелли «Государь», который для него раздобыл в одной из библиотек Харькова барон фон Бенкендорф. «Властелину и государю города Харькова...» — так начиналась высокопарная дарственная надпись барона. Генерал нашел для себя много полезного в книге знаменитого флорентийца. Его восхитил ницшеанский .культ сверхчеловека, вседозволенность самодержавия, такое же полное презрение к христианской морали, какое проповедовали и наци. В этом антихристианском евангелии от Маккиавелли он нашел блистательное оправдание беспощадного насилия. Государство — это все, граждане его — ничто. Государственная политика находится по ту сторону добра и зла.

Когда сама безопасность страны зависит от принятия решительных мер, учил наставник государей, никакие соображения справедливости или несправедливости, человечности или жестокости, славы или бесславия не могут брать верх. Да, цель оправдывает средства!

Государь должен быть суровым и грозным кумиром. Он должен внушать страх, но не ненависть, ибо ненависть народная может погубить его. Народ следует — держать в строгости и бедности, запугивая угрозой войны, дабы не подняли голову два великих врага послушания и покорности: честолюбие и скука. В народе необходимо четкое разделение на классы. Религия, хоть и ложная, нужна для простонародья. Государю следует награждать подданных лично, но наказывают их пусть другие. Вина падет на их головы, и головы эти можно будет при случае отрубить и тем укрепить свою добрую славу. Мудрый государь печется не о народной свободе, а о безопасности государства. И окружает он себя посредственностями, ибо сильные и смелые могут покуситься на его власть. По той же причине следует подвергать опале самых боевых своих генералов...

— Откровенно до цинизма, — прочитав Маккиавелли, заметил генерал Бенкендорфу.

— Фридрих Великий, — усмехнулся барон, — называл Маккиавелли врагом человеческим, но всегда следовал его заветам.

А на Большой земле все еще не знали, кто поселился в доме номер семнадцать.

«У «Тоси» завелся богатый жених!» Именно такое кодовое сообщение должны были прислать подпольщики и разведчики из Харькова.

Но Харьков молчал.

Лирическое отступление

Это случилось весной в Москве, до войны. Точнее — Первого Мая,

Под ярким весенним солнцем медленно двигалась вверх по Петровскому бульвару нескончаемая красочная колонна демонстрантов. Праздничные транспаранты, макеты, кумачовые плакаты рассказывали об успехах в выполнении пятилетки, об ударниках и стахановцах. На бульваре еще только начинали зеленеть старые липы, зато много искусственных цветов было в колонне, вся она пестрела цветами, воздушными шарами. Казалось, и на молодых липах вокруг лежал отблеск того высоковольтного трудового энтузиазма, который полыхал тогда повсюду в стране. Мелькали над шумной толпой портреты челюскинцев, Отто Юльевича Шмидта, первых Героев Советского Союза. Духовые оркестры, блестя золотистой медью труб на солнце, играли наперебой «Песню о встречном», марш из «Веселых ребят», «Сулико». А в колонне, словно соревнуясь, хором пели «И кто его знает», «Златые горы»...

Это была, наверное, самая веселая, счастливая и красочная демонстрация в жизни Коли Гришина. До того, прежде, был он, пожалуй, слишком молод. А потом — потом на все легло тенью несчастье с отцом, разлука с матерью, уехавшей на Крайний Север врачом, темная угроза скорой войны.

Девятиклассник Коля стоял с Ваней Королевичем и другими ребятами из двора на углу Петровского бульвара и Колобовского переулка. Он и Ваня надели по случаю праздника модные синие футболки с белыми обшлагами, белым воротником и белыми шнурками на груди. Он, помнится, болел тогда за «Спартак», а Ваня — за «Динамо», и, увидев утром друга не в красной, а в синей майке, Ваня сказал ему с торжеством: «Ага! Нашего полку прибыло!..»

Мимо плыли плакаты: «Да здравствует СССР — страна победившего социализма!»; «На полях страны работает полмиллиона тракторов!»; «Выполним досрочно вторую пятилетку!

И вдруг раздались раскаты грома, и на колонну первомайских демонстрантов обрушился веселый сверкающий ливень. Многие демонстранты бросились врассыпную — кто под деревья на бульваре, кто в подъезды ближайших домов.

Коля и Ваня убежали в свой, самый дальний по Колобовскому переулку подъезд дома семнадцать, солидно закурили из купленной по случаю праздника пачки «Пушек»,

— Охота была под дождиком торчать! — оживленно говорил Ваня Королевич. — Костюм-то один у меня...

— А у меня гладить некому, — сказал Коля, — «мамонт» в летних лагерях, и «папонт» тоже...

Уж так повелось в семье Гришиных: маму Коля с детства называл «мамонтом», папу — «папонтом».

— Да разве за тебя «папонт» гладит? — удивился Ваня.

— Держи карман шире! Отец — командир, чуть что, сразу за свое: «Да я в твои годы ротой командовал!» Надоела мне эта пластинка хуже горькой редьки. Разве мы с тобой виноваты, что слишком поздно на свет народились! Ну, какая в наше время романтика? Отгремела эпоха героев!..

— Да, что там ни пишут в газетах, а время Павки Корчагина мне больше по душе, чем время Дуси Виноградовой!

И Ваня вдруг крикнул; «По коням!» И, взбежав на верхнюю площадку, лихо съехал по перилам.

Коля Гришин выглянул из парадного подъезда. Ливень еще не прекратился.

— А все-таки жалко, что мы с тобой на площадь не попали.

В приоткрытую дверь вместе с шумом дождя и громовым рокотом ворвались смех, музыка, говор толпы.

— Зато в ботинках вода не будет чавкать, когда на вечеринку к Майке пойдем!

В эту минуту дверь распахнулась шире и в подъезд вбежали три девушки, совершенно мокрые, все в физкультурных костюмах — майках, трусиках, тапочках. Отфыркиваясь, выжимая волосы, они недовольно поглядывали на остолбенело глазевших на них парней.

— Из колонны физкультурников! — шепнул Ваня Коле, хотя это и так было видно, без спортивного комментария. — Спартаковки! По твоей части!..

Девушкам-спартаковкам было лет по семнадцать-восемнадцать. Все они были хорошенькие, ну, прямо с обложки «Огонька», а одна из них, голубоглазая, светловолосая, пожалуй, даже красива. Коле Гришину, во всяком случае, она показалась умопомрачительной красавицей. Глаза и щеки горят, пылают, стройная девичья фигурка туго обтянута мокрой спортивной одеждой.

Коле вдруг стало мучительно стыдно за то, что в подъезде у него пахнет кошками и весь он, этот подъезд, непригляден, темен и вовсе не достоин трех впорхнувших в него граций из добровольного спортивного общества «Спартак».

Самая высокая и физически развитая девушка-простушка командирски сказала, зачесывая пальцами назад темно-русые густые волосы:

— Ну, что ж ты, Нонка, давай стучи в дверь, проси полотенце — твоя идея!

Нонна, самая маленькая, шустрая, чернявенькая, надула губки.

— Почему я? Ты у нас, Валюха, самая представительная! И кроме того тут на двери написано «Самтрест, трест винных совхозов Грузии».

— Ну, влипли! — грудным голосом проговорила Валя.

— У нас, девушки, — не своим, на диво робким голосом произнес Ваня Королевич, — жилые квартиры со второго этажа начинаются.

И для того, видно, чтобы реабилитировать себя и поддержать тщательно оберегаемую им репутацию бонвивана и донжуана, он добавил развязно:

— А тут нам иногда отламываются бесплатно лучшие вина Грузии!

Девушки взглянули на него так, словно это был выползший из щели в стенке таракан,

— Иди, Валюха! Ты же у нас самая храбрая! — подтолкнула Валю чернявенькая. — А то Нинка совсем расхворается. Говорили ей — не ходи на демонстрацию!

— Сказала тоже! — возразила оробевшая вдруг подруга, — Куда идти-то — к грузинам?! В одних трусиках?! Мало ли на кого тут можно нарваться! «Самтрест»!.. И эти вот пацаны зенки вылупили...

— Физкулът-привет, девочки! — выдал, набираясь храбрости, Ваня Королевич.

— Давай, давай! — толкнула Нонна Валю вверх по лестнице. — Нинка, смотри, какая горячая, так и пышет!.. Гляди, совсем расхворается! — Ване она презрительно бросила: — А с вами тут никто не разговаривает. Проваливайте!

— Ну и лексикон у этих граций из «Спартака»! — усмехнулся шокированный Ваня.

— Не выражайтесь, пожалуйста! — осадила его Нонна. Валя в три прыжка, мелькнув загорелыми сильными икрами, взлетела на первый этаж, глянула на дверную табличку:

— Я ж говорила — грузины! Какой-то профессор Ашкенази! Неудобно как-то в полуголом виде у профессора из «Сам-треста» полотенце просить! Не баня ведь — враз веником выметет!..

— Ведь культурный человек, профессор! — заговорщицким громким шепотом уговаривала ее снизу Нонна. — Что он с тобой сделает? Звони давай! И аспирину у него попроси! Культурный человек, не то что некоторые!

— Это мы-то? — обиделся Ваня. — Между прочим, профессор музыки на Красной площади парад принимает, а вот у моего товарища, сдавшего на значок ГСО, наверху найдется и полотенце, и аспирин, и все, что надо! У него мама — врач. Целая аптека наверху, поликлиника!.. И полотенце махровое, и за «Спартак» он болеет!..

— Хорошо! — заявила Нонна, уткнув руки в боки. — Тащите сюда аспирин и полотенце! Мы подождем. Только быстро!

Нина, на которую поглядывал украдкой Коля, вдруг схватилась рукой за перила, села на ступеньку. Нонна кинулась к ней.

— Нинок! Тебе плохо?

— Ерунда! Сейчас пройдет, — ответила Нина. И голос ее сразу запал Коле в душу.

— Я сейчас, — спохватился Коля. — Мигом! Только вы не сидите на голом камне.

Он побежал вверх по лестнице, сразу через три-четыре ступеньки, слыша, как его несносный друг несет какую-то чепуху:

— Да вы, никак, струсили, милые дамы? Втроем двух джентльменов испугались? Двух рыцарей без страха и упрека? Тоже мне — готовы к труду и обороне!..

— Никто вас, воображал, и не боится! — заверила его Нонна. — И отчего это, девочки, московские ребята такие речистые?

— Мама-врач дома? — деловито осведомилась Валя, спускаясь вниз.

— Должна прибыть с минуты на минуту! — соврал Ваня. — Вызвали, понимаете, к больной. И в праздник отдохнуть не дают.

— Ну, ладно! — решилась вдруг Валя. — А то Нинке и впрямь худо. Этаж-то какой?

— А это, милые дамы, как посмотреть! — отвечал Ваня Королевич. — Этаж пятый, а небо седьмое! С гарантией!.. Мы вас и чайком напоим.

— Нужны нам ваши чаи! — ершилась Нонна. — Только не вздумайте позволять себе вольности всякие!..

Дверь квартиры Гришиных была распахнута настежь. Ваня ввел девушек, столкнулся за порогом с Колей, который бежал из ванной с полотенцем и лекарствами в руках.

— Стоп, рыцарь! — остановил его Ваня. — Уговорил милых дам культурно переждать непредвиденное выпадение атмосферных осадков в день праздника международной солидарности. Сплотим тесней ряды членов и страстных болельщиков ДСО «Спартак»!

Он церемонно ввел девушек в квартиру, театральным жестом распахнул окна.

Девушки ахнули — так великолепна была панорама Москвы на фоне весенне-грозового неба. Внизу — праздничная Трубная площадь, за ней — Рождественский монастырь, бульвар, круто поднимающийся на один из семи холмов «третьего Рима» — Москвы. Неглинная, Цветной бульвар и там, на горизонте, — улица Кирова. И кумач знамен, и десятки духовых оркестров, играющих вразнобой внизу под уже кончающимся ливнем, и косые лучи-конусы майского солнца, пробивающегося сквозь набежавшую ненароком тучу...

Коля стоял рядом с Ниной, почти, но не совсем касаясь ее обнаженного плеча, и током пронзила его вдруг мысль: «Эту картину и все ощущения, с ней связанные, и Нину рядом я запомню на всю жизнь, сколько бы ни прожил...»

Так бывает в жизни. Жизнь — это вроде длинной киноленты, чьи полустертые временем кадры теряются где-то в детстве. Хранитель этой киноленты — память — весьма небрежно обращается с нею, есть в ней и обрывы, и перебои, и целые недостающие части. Но есть и моментальные фотографии- необыкновенно четкие, почти сиюминутные, над которыми не властно время... И бывает озаренье, стоп-кадр: миг остановился, его я никогда не забуду!..

Так было и с Колей в тот день Первого Мая, когда он смотрел из окна многоэтажного дома на вершине Петровского бульвара на панораму Москвы, стоя впервые в жизни рядом с Ниной...

Буен, да отходчив майский ливень. Отшумел он, и вновь над городом засияло солнце. Опустел Петровский бульвар — ни машин внизу, ни трамваев. И колонны демонстрантов ушли уже к Пушкинекой улице. Плыли оттуда, замирая, звуки развеселой музыки, глухо ухали барабаны. В трамвайных проводах тут и там застряли детские разноцветные шарики. На бульваре милиционер в парадной форме громко выговаривал двум подгулявшим демонстрантам. Один, кланяясь, дарил ему бумажные цветы, другой пищал на «уйди-уйди». Сверху виднелись афиши на заборах: «Тамара Церетели»... «Афиногенов. «Салют, Испания!»... «Вадим Козин»... «Погодин. «Аристократы»...

На столе стоял чайник, лежала открытой коробка «Пьяной вишни», пестрели красно-белые конфеты «Раковая шейка» в вазочке, малиновое варенье. Нонна манерно оттопыривала мизинец, поднимая китайскую чашку с чаем. Валя строго хмурилась, как клуша опекая своих цыплят. Нина сидела на диване в слишком широком для нее теплом халате «мамонта». Девушки были причесаны, но в майках и трусиках чувствовали себя не очень удобно в незнакомой квартире, с двумя чужими парнями.

Они сидели в небольшой гостиной. За ними огненно пестрела софа, покрытая текинским ковром, убегающим под самый потолок. На стене поблескивали две кавалерийские шашки крест-накрест, лоснилась желтая деревянная колодка от маузера, чернел цейссовский бинокль с полустертой чернью — перекопские трофеи отца Гришина, командира кавалерийской бригады.

Нонна предложила Вале догонять своих, но рассудительная Валя, поразмыслив, пробуравив острым взглядом Колю и Ваню, решительно заявила:

— Своих мы не найдем. Там дальше оцепление. Мы с Нонкой побежим на электричку, а Нина останется здесь, пока трамваи не пойдут. И тогда тебя, Нина, проводит Коля. Ну-ка, Нинок, покажи градусник-то!

Нина покорно достала термометр из-под мышки. Его тут же перехватил Ванька Королевич.

— Позвольте доктору Айболиту взглянуть! Я на «отлично» сдал экзамен по курсу ГСО. Первая помощь милым дамам — моя стихия, призвание мое!

— Дай сюда сейчас же! — вспылила Нонна. — Коля! Скажите ему, чтобы не дурил!

Бросив быстрый взгляд на термометр, Ваня объявил с профессорским видом:

— Жар! Под сорок! Чуете — даже горелым пахнет!

— Отдай градусник! — шумела Нонна. — Что за манера! Тут не до шуток, к врачу, может, срочно надо!.. А чем это пахнет в самом деле?

— Горелой резиной вроде, — недоуменно проговорила Валя.

Ваня вдруг приподнял скатерть, глянул на босые ноги девушек.

— А где ваши тенниски, милые дамы? — зловещим тоном спросил он.

— Над газом, в кухне... — прошептала Нонна. С визгом бросились на кухню Нонна и Валя.

— Ну, вот! — улыбнулась Нина. — Теперь придется босиком до общежития добираться.

Девушки уже рассказали: работают они на заводе, живут в общежитии под Москвой.

Ваня Королевич, отвернувшись от Нины, несколько раз мастерски щелкнул сверху по термометру. При этом он скорчил многозначительную мину, чем сконфузил и вогнал в краску Колю Гришина.

Девушки вернулись с кухни в теннисках.

— Поджарились слегка, — сообщила Валя. — Жалко. Ведь казенные!..

Девушки долго прощались, никак не решались покинуть подругу в беде.

— Так что вы присматривайте за Ниной, — строго поучала Нонна Колю. — Чтоб все чин чинарем! Если обидите, всем гамузом с завода нагрянем, у нас ребята дружные.

Валя посмотрела на термометр;

— Тридцать восемь и семь! Какой кошмар!

— Боюсь, что двустороннее крупозное воспаление легких! — паясничал невыносимый Ванька.

— Ну, мы пошли, значит, — в пятый раз объявила Нонна. — Извините если что не так... А вы парни ничего! Спасибо вам за чай, за конфеты, за варенье малиновое!

Прикрыв дверь за девушками, Ванька обернулся к Коле, зашептал, делая страшные глаза:

— Ну, брат, ни пуха!.. Желаю удачи! Бабец на большой! Мировецкая девчонка! Так что действуй, не теряйся, не дрейфь!..

— Иди ты знаешь куда! — сквозь зубы прошептал Коля, выталкивая приятеля за дверь.

— Про вечеринку не забудь! Управишься — приходи к Майке! Адью покедова!

»Как вешние воды...»

Проходя мимо зеркала в коридоре, Коля заглянул в зеркало, быстро плюнул на пальцы, смочил непокорный темно-русый вихор, пригладил его.

Нина лежала на софе в халате, укрывшись пледом шотландской расцветки и чуть насмешливо следила за Колей, который наедине с девушкой еще больше конфузился и стеснялся.

Он положительно не знал, о чем говорить с Ниной, хотя его всего распирало от желания говорить с ней и слушать ее,

— Значит, вы все трое поступили ученицами на завод? — решился он наконец на слабенький гамбит и несмело покосился на милое девичье лицо в ореоле светлых, уже просохших волос.

— Вот такие приемники будем строить, — ответила Нина, кивнув на громоздкий СВД-9 в углу. — Монтажницами будем. Двадцатый век — век радио. А вы куда пойдете после десятилетки?

Коля потянулся за папироской, спохватился, сломал папиросу.

— Надеюсь в ИФЛИ попасть — в Институт философии, литературы и истории. Вам радио не помешает?

Кинув сломанную папиросу в пепельницу, он подошел к приемнику, включил его.

Пока приемник нагревался, тянулись томительные секунды молчания. Будущий философ, литературовед и историк решительно не знал, чем заполнить паузу.

Нагревшись, приемник вдруг громко заговорил:

«...Недаром английский капиталист Гибсон Джарви заявил: «Сегодняшняя Россия — страна с душой и идеалом. Россия — страна изумительной активности... Быть может, самое важное — в том, что вся молодежь и рабочие в России имеют одну вещь, которой, к сожалению, недостает сегодня в капиталистических странах, а именно — надежду...»

— Все про политику, — сказала недовольно Нина. — Скучно! А музыку найти можно?

Другая станция передавала музыку из кинофильмов. Выяснилось, что это одна из любимых радиопрограмм Нины. И вообще она обожает кино. Передавали танго из кинофильма «Петер».

— Мировой фильм! — убежденно заявила Нина. — Я его шестнадцать раз смотрела. А Нонка еще больше — наизусть знает. Вы видели? Дело происходит в сегодняшней Германии...

— В Австрии, — поправил девушку Коля.

— Ну, в Австрии. У нас все девчонки обожают Франческу Гааль, Не люблю я фильмы про войну да про фашистов, а Франческу обожаю. У меня в общежитии вся стенка ее фотокарточками обклеена. А вам нравится Франческа?

Она бросила на Колю лукавый, наивно-кокетливый взгляд из-под приспущенных ресниц, длинных, загнутых кверху, темных, почти как у Франчески Гааль.

Эта девочка явно не лишена кокетства. Ей льстит интерес поглупевшего от волнения юноши. Ее забавляет его растерянность...

— Нравится, — отвечал Коля. — Особенно ресницы Франчески нравятся, — Осмелев, он дерзко добавил: — Такие, как у вас...

— Скажете тоже! Как у меня! — оживилась Нина, вовсе не обидевшись. — Да они у нее вдвое длиннее и совсем черные. У нас девчонки в общежитии чуть не до драки спорят -настоящие они или наклеенные. А вы как думаете?

— Если длиннее, чем у вас, то наклеенные, -- превратился вдруг в комплиментщика Коля. Впрочем, галантность тут же изменила ему: — Вот вы, девчата, хотите думать не про войну, а про Франческу, а ведь Франческе вашей приходится про войну думать.

— Ну да! Небось она только про наряды да про красивую жизнь думает!

— Франческа живет и снимается в Вене, в Австрии, а Гитлер Австрию слопать хочет. Что тогда будет с нашей симпатичной Франческой? И в Австрии народу следовало бы сейчас не танго танцевать и про вальсы думать, а о фашистской угрозе... «Танцуй танго, мне так легко!..»

— Если все время только про косого Гитлера думать, то и жить не стоит!

— А надо думать!

Коля спохватился. Не успели познакомиться, а уже чуть не поссорились! Дался ему этот Гитлер!

Он снова поймал на себе насмешливый взгляд из-под ресниц.

— Может, скажете, вы только и думаете про фашистов?

Она закашлялась.

Он встал, плотнее прикрыл окно. Из уличных репродукторов гремели веселые песни.

— Я думаю, что у вас нехороший кашель. Может быть, еще таблетку аспирина?

— Мама мне всегда делала горчичники — и всякую простуду и хворь тотчас точно рукой снимало.

— Так у нас полно горчичников в аптечке! Сейчас притащу!

— Постойте, не надо, неудобно!..

Но Коля уже вылетел в коридор, в ванную. Рассыпая разные медикаменты, выхватил кипу горчичников из настенной аптечки. Глянул в зеркало над рукомойником, в приступе сумасшедшей радости состроил себе рожу, взъерошил вихор. Растроганно улыбнулся майке и трусам Нины, висящим на веревке над ванной. Осененный идеей, он вдруг сорвал с веревки еще не просохшую Минину одежду, включил душ, сунул одежду под холодные струи...

— А ваша одежда совсем еще не просохла, — коварно сказал он, входя в гостиную, держа в руках тазик с водой и горчичниками.

Нина наотрез отказалась от горчичников. Подтягивая плед под самый подбородок, запахивая халат на груди, она то смеялась, то злилась. А потом, посмотрев в глаза Коли, вдруг повернулась на живот и, опустив плед с бахромой, приоткрыла обнаженную спину.

Словно священнодействуя, Коля бережно наложил пару горчичников поверх острых девичьих лопаток, пару на лопатки, еще три горчичника ниже лопаток.

Он хотел наложить еще три горчичника, но Нина с улыбкой покачала головой и попросила полотенце. Коля пулей вылетел за полотенцем, за лучшим маминым махровым полотенцем, а Нина лежала и улыбалась своим мыслям, ежась от холодных еще горчичников.

— А теперь выйдите или отвернитесь! — скомандовала Нина, когда Коля влетел обратно с полотенцем.

Коля отдал честь, повернулся кругом на каблуке через левое плечо, строевым шагом подошел к окну. Стоя спиной к софе, зажмурил глаза...

Замерла музыка из кинофильмов.

«Передача окончена! — объявил диктор. Кажется, это был Юрий Левитан. — В девятнадцать часов — беседа «Антикоминтерновский пакт — угроза всеобщему миру...»

— Теперь можно, — сказала Нина вслед за Левитаном. Коля обернулся, встретился глазами с Ниной. Они долго смотрели друг на друга, пока она не опустила ресницы. Долго будет помнить Коля эти взгляды. С его стороны — млеющие от телячьего восторга, с ее — то неуловимо ободряющие, то расхолаживающие и пугающие.

Он настроился на другую станцию: передавали «Прелюды» Листа, потом — Вторую рапсодию.

— Ой, мамочки! — вскричала Нина под конец Второй рапсодии. — Ой, ой, ой! Жжет вовсю!..

— Терпи, казак!

И вдруг он вспомнил:

— Дурак! Осел! Да вы... да я... Мы с утра ничего не ели!

— Вот еще! -застеснялась Нина. — Чай пили с вареньем и конфетами. Я ни чуточки не голодная, честное слово!

— Дудки! Голодовку хотите объявить? За кусочника меня принимаете! Обед, правда, вчерашний... Вот черт! В дежурную булочную придется сбегать, это рядом, у Петровских ворот. Я мигом — одна нога здесь, другая там. Не смейте снимать горчичники!..

Он стремительно выбежал, громко на весь подъезд хлопнув дверью.

Вскоре он вернулся, бегом промчался по лестнице на пятый этаж с батоном и кирпичом бородинского. Он быстро вошел в гостиную и остановился как вкопанный на пороге.

Диктор читал беседу о международном положении:

«Гитлер-это война. Тельман первым заявил это немецкому народу...»

Нина спала, свернувшись калачиком под пледом. Полотенце с помятыми влажными горчичниками лежало рядом на стуле.

Коля прошел на цыпочках к приемнику, выключил его, подошел ближе к софе. Два шага отделяли его от Нины, но ближе подойти он не решался.

Долго не спускал он с Нины влюбленных глаз. Жевал, машинально откусывая от свежего батона, мягкий, пахучий, еще теплый хлеб.

Потом подошел к окну. За золотой россыпью огней вечерней Москвы полыхал в полнеба закат. Что-то было в нем величественное и грозное.

В комнате было так тихо, что Коля слышал чуть учащенное дыхание девушки.

В голове — рой мыслей, нужных и случайных, сумбурных и совсем зряшных.

Отчего так часто, так больно и сладко стучит сердце?.. Этот халат на Нине. Мамин халат. Никого на свете раньше он так не любил, как маму... Нине очень идет этот халат, не просто идет... Это очень здорово, что она в халате мамы. Только один человек в мире может надеть мамин халат. Его могла бы надеть сестра Коли, но у Коли нет сестры...

Пойти на вечеринку к Майке? Зачем? Нет, ни за что! Там Ванька со своими плоскими шуточками, сравнит еще с графом Нулиным...

Но ведь она голодная. Ничего, пусть лучше поспит...

«Не теряйся! — сказал Ванька. — Не дрейфь!»

Пятясь, не спуская глаз с Нины, чье лицо мягко светилось в отблеске заката, он ушел в спальню, бесшумно прикрыл за собой дверь.

Ничего, он будет ждать, пока она проснется. Вместе поужинают, поговорят. Надо сделать так, чтобы она не ушла из жизни, из его, Коликой, жизни. Надо познакомить ее поскорей с «мамонтом» и «папонтом». Они все поймут. Она будет другом, самым большим другом.

Не раздеваясь, Коля лег на кровать, с мечтательной улыбкой смотрел на потолок, по которому пробегали отсветы автомобильных фар — огни машин, поднимавшихся с Трубной площади к Петровскому бульвару. Взвывали на подъеме моторы трамваев. На бульваре под липами играл баян: «Сердце, как хорошо, что ты такое...»

Разводы на беленом потолке вдруг принимали очертания Нининого профиля, романтических замков, батальных картин. И опять Нининого профиля.

Несколько раз он подходил к двери, прислушивался, — все тихо, спит.

Он уснул незаметно, уже за полночь, так и не раздевшись.

Подхватился рано утром. Не было и семи. Скинул полуботинки с замлевших ног, надел тапочки, наскоро умылся, причесался. Яичницу изжарил по любимому маминому рецепту: взбил на двоих четыре яйца, вскипятил на сковороде четыре ложки сливочного масла в четырех ложках воды.

Завтрак подать на кухне или в гостиной? Нет, конечно, в гостиной! Но не слишком ли он поспешил с завтраком? Еще совсем рано, Нина спит.

Ничего не рано. Да и яичница пропадет. И подогретый кофе, как всегда говорила мама, не кофе, а бурда.

С полным подносом, широко улыбаясь, в фартуке «мамонта» подошел он к двери в гостиную, постучал раз, другой, погромче.

«Я пришел к тебе с приветом рассказать, что солнце встало...»

Ну и спит! Он коленом распахнул дверь, заглянул в гостиную, вошел...

Никого. Гостиная пуста, аккуратно свернуты халат и плед на софе.

Коля с грохотом поставил поднос на стол, кинулся в ванную. И тут пусто. Не висит костюм на веревке. А на зеркале над рукомойником зубной пастой написано одно только слово; «Спасибо!»

Ошалело смотрел он в зеркало на свою растерянную физиономию.

Подошел к окну. Нет ее нигде. В трамвайных проводах запуталась и трепещет на ветру связка увядших детских шаров...

Она ушла, даже не оставив адреса. А он и фамилии ее не знал.

Он искал ее всюду: в центральном справочном бюро на Пушечной, в «Спартаке», разузнавал, какие под Москвой имеются радиозаводы, навлекая на себя подозрения шпиономанов.

В конце концов он разыскал ее на стадионе. Смотрел издали из отцовского цейссовского бинокля, как Нина, Валя, Нонна и другие девушки-спартаковки строили «пирамиду». Но к тому времени стряслось несчастье с отцом, и Коля Гришин считал себя не вправе портить Нине жизнь.

Он сказал ей, что уходит в армию вместо ИФЛИ. Страдая, молчал. Простился холодно, ничего не объясняя.

В армии его взял к себе военный инженер Ясенев, дальний родич отца. Помог полковник Мариной.

Коля Гришин служил в батальоне аэродромного обслуживания. Отлично освоив подрывное дело, Коля мечтал о другом — о профессии военного разведчика. Отец тоже начинал в гражданскую партизаном, разведчиком...

Получая увольнительную, ездил на «спартаковский» стадион в Москву, чтобы хоть издали увидеть только одну из гимнасток — Нину. Она уже стала мастером спорта.

Писем Нине он не писал, пока не случилась в его жизни огромная радость: пока он не встретил на фронте «папонта»-генерала, командира дивизии, и «мамонта» — военного врача медсанбата.

На следующий же день он урвал минуту, чтобы написать Нине по старому подмосковному адресу, в общежитие завода.

Но ответа он так и не получил.

Он не мог знать, что Нина уехала с подругами в составе роты комсомольцев-добровольцев рыть окопы и эскарпы под Брянском и Рославлем, а осенью добровольно стала радисткой-разведчицей штаба Юго-Западного фронта.

Гром подземный

А в Харькове гремят взрывы. Гремят днем и ночью. Всюду караулит захватчиков в касках вермахта гром подземный — огненная, грохочущая смерть. Внезапно настигает она «остландрейтеров» там, где собираются вермахтовцы с золотой и серебряной вязью на погонах.

В военных архивах хранится ценное свидетельство некоего Георга Флика, офицера из ставки Гитлера, командированного в ноябре 1941 года в Харьков:

«Город оккупирован. Еще горят дома. Большой опустевший город неспокоен. В нем все притаилось...

На улице моросит дождь. Почти все оставшееся население спряталось в дома. Оно еще не привыкло к новым порядкам. Оно напугано. Больше не слышно пальбы орудий, над городом не появляются самолеты.

Мы едем в автомобиле, осматривая бывшую вторую столицу. Внезапно мы слышим грохот сильного взрыва. К месту взрыва помчалась масса велосипедистов, и мы туда поехали. Место взрыва оцеплено. Вновь взорвалась мина или адская машина, которая взрывается через определенный промежуток времени, в тот час, на который поставлен ее часовой механизм...

Вечером взорвалась мина недалеко от нашего дома... После взрыва нескольких мин и потери офицеров и солдат было отдано распоряжение не расселяться по нежилым домам. В городе достаточно квартир и в обитаемых домах. Не обошлось без переселения жителей из жилых домов в непригодные для жилья помещения...

Первые мины были обнаружены уже в семидесяти километрах от города. Наши саперы встретились впервые с новым образцом различных мин с часовым механизмом и химическим взрывателем. По признаку оседания почвы и главным образом по показаниям перебежчиков и некоторых жителей города было извлечено десять различных родов мин. Среди них были мины с зарядом от двухсот граммов до двухсот килограммов. Были мины, изготовленные из крупных снарядов, которые вылетали из-под земли и взрывались, уничтожая все живое вокруг — в радиусе до пятидесяти метров. Саперные войска демонстрировали нам образцы найденных мин...

Другие образцы взрывались при попытке их разминирования, я солдаты, производившие эту работу, получали тяжелые ранения; так, например, подобная мина весом в двести граммов оторвала у одного ефрейтора обе руки и выбила глаз. Было найдено также много мин замедленного действия. Подобное количество наши части повстречали впервые... Мы догадывались, что была обнаружена лишь весьма незначительная часть этих мин, всего один-два процента, и по дорогам, которые мы считали неминированными и безопасными, мины продолжали взрываться и дальше.

Кроме автомобильных дорог, мины взрывались на аэродромах, на железных дорогах, повсюду; но самое ужасное — минированные дороги и аэродромы. На аэродромах в день взрывалось до пяти мин, но никто не знал, где взорвутся следующие...

Однажды взорвалась мина неслыханной мощности в ангаре, где производились монтажные работы; при этом были убиты ценные специалисты. Этим ангаром нельзя было больше пользоваться. Взорвались мины на краю аэродрома, неподалеку от находившихся там самолетов; были раненые среди летчиков и были покорежены самолеты; эти повреждения были вызваны падавшими на самолеты комьями земли.

Использовались все средства для обнаружения мин. Были допрошены все пленные саперы. Мы объявили населению, что за каждую выданную мину будет даваться вознаграждение, а за укрывательство им грозил расстрел. К сожалению, однако, население выдавало весьма незначительное количество мин...

Уничтожение мин производилось в основном только пленными, которые при этом бывали ранены или убиты...

Враг, по-видимому, специально рыл ложные колодцы и закапывал в них куски металла и доски, плохо их маскируя... Зачастую на кусок металла ставилась мина, которая при малейшем своем обнажении взрывалась, и это вынуждало нас взрывать все подозрительные места.

На некоторых участках автомобильных дорог устраивались объезды из-за частых взрывов. Это замедляло движение и связь и увеличивало расход горючего вдвое и втрое.

Однажды мы были вынуждены свернуть с асфальтированной дороги, потому что на ней, неподалеку от зияющей ямы, валялась разбитая десятитонка: накануне она наскочила на мину замедленного действия и взорвалась. Шофер и его спутники были убиты. Нам пришлось потратить пять часов на тридцать километров, тогда как по дороге, которая была минирована, нам понадобилось бы на это всего пятьдесят минут.

Но самая опасная мина — это мина на железной дороге. Там, при крушении только одного поезда на участке, на котором было восстановлено нормальное движение, погибло более ста человек,,.

В самом городе и его окрестностях погибло много автомашин и несколько поездов, наскочивших на мины; сотни солдат, два года избегавших смерти, погибли от мин. Однако взрывы мин не прекращаются, обнаруживать их с каждым днем все труднее, а по показаниям пленных механизм многих образцов мин подействует лишь через три-четыре месяца; в течение остающихся трех месяцев мы потеряем еще много машин и поездов. Уже сейчас потери из-за мин, понесенные нами после захвата города, превосходят все потери, непосредственно связанные с его захватом...

Наше первое столкновение с планомерным минирование стоило нам очень дорого. Мы должны изыскать новые контрмеры, так как иначе нам придется строить на оккупированной территории новые автомобильные и железные дороги, аэродромы и склады. Нашей задачей должна стать борьба с минами. Не одолев их, мы не сможем свободно двигаться и действовать».

Так Харьков стал городом-вулканом, в огнедышащем кратере которого не замирал подземный гром. Так Харьков сделался рассадником невиданной эпидемии «минобоязни» среди солдат вермахта на Восточном фронте. Пир победителей был сорван. Огненные письмена на стенах Харькова предвещали гибель занявшей город шестой армии. Всего год отделял армию от страшного суда в Сталинграде.

...Генерал Георг фон Браун два-три дня почти не выезжает из особняка на Мироносицкой, редактирует доклад, подготовленный для него его штабом -доклад ставке фюрера о положении в Харькове. Специальный раздел доклада посвящен проблеме мин в Харькове: в ставке очень заинтересовались этой нелегкой проблемой, полагая, что вермахту еще предстоит столкнуться с ней не в меньшем масштабе в Москве и Ленинграде.

После гибели генерала Эрнста Бернекера и генерала — начальника штаба 3-го армейского корпуса — это случилось на глазах фон Брауна и потрясло его, как ничто на этой войне, — он уже редко радуется тому, что генерал-фельдмаршал фон Рундштедт отличил его превыше всех других командиров дивизий шестой армии и в знак особой милости назначил комендантом и начальником гарнизона Харькова.

Charkow! Даже название этого города звучит по-немецки, как воронье карканье на кладбище. Только на кладбище, по крайней мере, стоит могильная, мертвая тишина, а тут выматывают душу постоянные взрывы, далекие и близкие, и нет этим страшным взрывам конца!

Страшный город, город-мститель, чьи каменные развалины похожи по ночам в мятущемся свете прожекторов на жуткие сюрреалистические декорации из классического немецкого фильма ужасов — «Кабинет доктора Калигари». Фильм с большой художественной силой рисовал страшный мир Германии на рубеже десятых и двадцатых годов, мир, отраженный в больном мозгу сумасшедшего. И все же в том фильме было что-то от чисто тевтонской любви к мрачным готическим ужасам, к привидениям в замках, к танцующим скелетам. Но ужасы Харькова, посрамившие самую мрачную фантазию, обернулись против мракобесов, вызвавших их к жизни.

Глохнет разгоревшаяся было междоусобица между стервятниками, налетевшими в Харьков: ко многим объектам в городе — так дьявольски хитроумно заминированы они — так и не удается подступиться. На станках и складах, на огромных цехах Электромеханического завода словно висит неприступный замок, ключ от которого унесли с собой хозяева завода. Без схемы минирования невозможно подступиться и ко многим другим ценным, нужным рейху и вермахту предприятиям. Бездействует заминированная нефтебаза. Не используется густо засеянный минами аэродром в Основе. Комендант и начальник гарнизона не может использовать лучшие нежилые здания в городе для размещения войск своей дивизии, 3-го армейского корпуса генерала Эбергарда фон Макензена и других частей и соединений 6-й армии. И Макензен и фон Рейхенау разгневаны. Они уже начали третировать фон Брауна, жалуются на него фон Рундштедту, шлют кляузные доносы на него в ставку, в ОКХ — главнокомандованию сухопутных сил вермахта.

Теперь, увы, генерал фон Браун уже не считает, что ему отменно повезло. Из всех русских городов ни один не начинялся так коварными минами и взрывчаткой, как Харьков. Да притом еще электроминами, взрываемыми, судя по всему, на расстоянии партизанами с помощью подрывных машинок! Злой рок сделал его, фон Брауна, полновластным хозяином города фантомов, города призраков-громовержцев.

Скорее бы фронт двинулся дальше на восток, за Воронеж, за Дон и за Волгу. Скорее бы попасть снова на фронт из этой гремучей западни. Скорее бы свалить непосильную ответственность на гаулейтера Эриха Коха и его «рейхскомиссариат Украины»!

Генерал усиливает охрану особняка на Мироносицкой, внутреннюю и внешнюю, превращает его в крепость. Целый взвод фельджандармов теперь охраняет генеральский покой. Произведенный в обер-лейтенанты абверовец Конрад Матцке приказывает еще раз обследовать дом сверху донизу, требует, чтобы фельджандармы проверяли каждое полено, каждый кусок угля, который истопник-немец бросает в топку,

После покушения на генерала у отеля фон Браун целиком н полностью отказывается от приема гражданских лиц в особняке, даже гонит в шею обербургомистра и деятелей сколачиваемой абвером городской управы.

Нервы так развинтились, что генерал — «хозяин» Харькова — вздрагивает при каждом шорохе, от скрипа ветвей за окном. У него начинаются слуховые галлюцинации. Порой ему кажется, что он явственно слышит тиктаканье часового механизма в стене, под полом, на чердаке.

В каком-то детективном романе он вычитал, что пустым стаканом можно пользоваться как резонатором, как стетоскопом, и ночью, когда его мучит бессонница и кошмарные образы гнетут измученный страхом мозг, совсем, как в «Кабинете доктора Калигари», он бродит по дому, словно сомнамбула, в своей длинной ночной рубахе и выстукивает, прослушивает грозно молчащие стены...

Днем он вешает и расстреливает, расстреливает и вешает, а ночью ходит по спящему дому с пустым стаканом в руках, пугая часовых, и медленно, но верно сходит с ума.

Часами простаивает он в погруженной во мраке спальне, прижав горячий лоб к холодному, как надгробный камень, оконному стеклу. Он высматривает партизан с подрывными машинками. Они всюду мерещатся ему, эти партизаны.

И в докладе он предлагает: выслать, выгнать из города всех его прежних жителей. А если и это не поможет — оставить город, окружив его стеной из проволоки под высоким напряжением, пока не взорвутся в нем все мины. Но где перезимовать войскам? — вот вопрос. Генерал отлично понимает, что вне харьковских квартир армию ждут неимоверные лишения. Вопрос снабжения и обслуживания армии — сложнейший вопрос, это понимал еще фон Клаузевиц, участник сражений при Бородине и Ватерлоо. Втайне фон Браун давно опасается, как бы победа вермахта под Киевом не обернулась поражением под Москвой: потеряно драгоценное, жизненно важное время, нарушена вся система снабжения, уж слишком затянулся «блицкриг». На осенних дорогах выходят из строя машины, очень мало железных дорог на Востоке перешито до сих. пор на европейскую колею, танки всюду прут своим ходом и тоже выходят из строя. СС умерщвляет пленных вместо того, чтобы заставить их работать. Граф фон Рекнер уверяет, что из каждой тысячи пленных выживает не более тридцати человек!

В ставке ничего этого не понимают, упиваются победами, делят шкуру не убитого русского медведя. Послушали бы «золотые фазаны» Герлицкого леса под Растенбургом, где расположена ставка фюрера, что говорят напуганные русскими минами солдаты в Харькове: «Русских еще никто никогда не побеждал!»; «У каждого русского столько жизней, сколько у кошки, — одной пули ему мало!» Самое страшное начинается тогда, когда солдат наделяет своего противника сверхъестественной силой. А именно это и происходит сейчас в городе-вулкане!

Здесь всех страшит зима под открытым небом. А говорят, в ставке отчитали, как мальчишку, Гудериана, когда он заикнулся о зимней одежде,

Прав был старик фельдмаршал Рундштедт, призывая фюрера остановить войска на линии Днепра до весны, не бросать их ни на Харьков, ни на Москву. Хотя прежде фон Браун и порицал старого фельдмаршала в своем кругу за чрезмерную осторожность.

Но ведь тогда никто в вермахте не подозревал, что на захваченной территории партизаны превратятся в «четвертый род войск», во «второй фронт», что леса и степи и даже города наполнятся призраками-мстителями.

Первые сообщения о разгоравшейся партизанской войне, становившейся не «клейнкригом», а «гросскригом» — не маленькой, а большой войной — не произвели на Гитлера особого впечатления. Это, заявил известный своей близорукостью фюрер, не лишено положительных сторон, это дает нам возможность уничтожить всех, кто восстанет против нас!

Посыпались приказы Оберкоммандо дер Вермахт: «Руководящий принцип всех действий и мер, к которым следует прибегать — безусловная безопасность германского солдата... Необходимое быстрейшее умиротворение страны может быть достигнуто при беспощадном подавлении любой угрозы со стороны враждебного гражданского населения!»

«Только самый жестокий террор может лишить русских воли к сопротивлению!» В Харькове эта заповедь становится первой заповедью генерала фон Брауна,

Вторая заповедь: «Любые действия против оккупационных властей, независимо от конкретных обстоятельств, должны приписываться коммунистам!.. Коммунистов и комиссаров уничтожать в первую очередь!.. Всех казненных объявлять коммунистами!..»

И сам фон Браун подписывает приказы, развивающие руководящие директивы верховного главнокомандования:

«В случаях, когда среди расстреливаемых имеются дети, следует целиться не в голову, а в живот, поскольку иначе дети могут остаться живыми и их придется достреливать из личного оружия офицеру — командиру похоронной команды». Прочитав такое сегодня, вряд ли кто пожалеет, что генералу Георгу фон Брауну не суждено было дожить до суда народов в Нюрнберге...

Под дамокловым мечом

Угрюмо гудит в каменных руинах города свинцовый ноябрьский дождь. Гудит днем и ночью. Из двадцати четырех часов суток светло только четырнадцать. Опустив светомаскировочные шторы, генерал корпит над своим докладом ставке, почти не смыкая глаз.

Время от времени он перелистывает Клаузевица. Эх, Карл, старина, разве ведомы были тебе такие психологические нагрузки?!

Генерал прислушивается. Как будто все тихо в доме.

Тикают часы на руке. Золотые «Лонжин» — память о французской кампании.

Генерал подходит к расшторенной карте на стене. В кабинете у него висит карта с районом действий группы армий «Юг», в спальне он недавно приказал повесить карту с районом действий группы «Центр». Там сейчас решается судьба войны.

Это ему стало ясно, как только ставка приказала забрать у 6-й армии 48-й танковый корпус генерала Кемпфа и перебросить его по шоссе Харьков — Москва под Тулу, где впервые за всю войну застрял «танковый бог» Гудериан. Танкисты Гудериана валят все на дороги, на погоду, жалуются на низкую посадку своих «Р-КIV». У русских — кто бы мог этого ожидать — действуют какие-то всепогодные супертанки Т-34, от брони которых отскакивают немецкие противотанковые снаряды!.. На других фронтах все упорнее говорят о всеиспепеляющих советских ракетах!..

Может быть, он, фон Браун, слишком легкомысленно отнесся к рапорту майора Генделя о русской радиомине? Ведь есть еще одна, новая заповедь: «Не недооценивай русских!» От этой недооценки — все беды Германии!..

Говорят, командующий 4-й армией вермахта генерал-фельдмаршал Понтер фон Клюге уже читает ежедневно не Клаузевица, а Коленкура, маркиза Арманда Коленкура — летописца краха «Великой армии» Наполеона в России.

Из-под Москвы племянник, тоже фон Браун, пишет, что погода скверная: ливни и снегопады, туманы, заморозки и оттепели. Колонна легких танков чехословацкой марки застряла на дороге Руза-Воронцово — колонну разгромили вооруженные бутылками с горючей смесью партизаны, среди которых были женщины. Племянник еле унес ноги,

Даже доктор Геббельс и тот заявил на пресс-конференции 27 октября: «Погодные условия вызвали временную задержку в наступлении...»

Не начало ли это конца?

В гостиной особняка Надя в платье горничной протирает дорогую мебель из карельской березы, золоченую раму картины с эпизодом Грюнвальдской битвы. Чисто женским движением обтирает она тряпкой и лакированную тёмно-желтую кобуру парабеллума, лежащего на диване.

Подойдя к роялю, она поднимает тяжелую крышку, медленными движениями вытирает золотую надпись «Красный Октябрь» на ее внутренней стороне. Оглянувшись по сторонам, она тихо подбирает одной рукой «Катюшу».

Дверь резко распахивается — входит обер-лейтенант барон Ганс-Гейнц фон Бенкендорф, на ходу расстегивая мокрую шинель.

Надя испуганно отшатывается от рояля.

— Браво, милочка! — улыбаясь, говорит барон. — Браво, крошка! Обожаю русскую музыку. Когда-то я пел в опере «Жизнь за царя» Глинки. Это была, разумеется, любительская постановка русских в Берлине. Скрябин, Стравинский!.. Эх, Россия!.. В одном эмигрантском кабачке, помню...

Он садится за рояль, рассыпает аккорды, играет синкопированный джазово-цыганский вариант «Катюши».

— «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой...» Русский человек умеет веселиться...

Он резко обрывает игру и описывает пол-оборота на вращающемся табурете.

— Итак, Катарина, нашего генерала я проводил. Надеюсь, ты рада, моя пташечка? Генерал улетел далеко-далеко, если хочешь знать — к самому Гитлеру! И теперь всю ночь мы будем одни...

Надя с ужасом смотрит на барона. Он явно выпил, от него пахнет перегаром коньяка. Тон опасный — игриво-иронический.

— Чем бы, думаю я, возвращаясь с аэродрома, заняться в этом скучном городе? А Карл, этот мальчишка, и говорит мне: «Продай, — говорит, — флакон духов из Парижа, я хочу смягчить ими сердечко неприступной Катарины». Пижон! Французские духи девицам имеет право дарить только тот, кто добыл их среди прочих военных трофеев в Париже? А Карл, этот юнец, хоть и прыткий малый, а в Париже никогда не был. Так что укрощением строптивой Катарины решил заняться я лично. Айн момент! Сейчас я принесу твой подарок. Ведь недавно был праздник Красного Октября, не так ли?..

Ганс-Гейнц проводит пальцами по надписи «Красный Октябрь».

— Ужасный инструмент. Его уже не настроишь, Я присмотрел генералу чудный белый «Бехштейн». Вместо ножек — львиные лапы. Представляешь? Белое с золотом. Ах, да! Пардон! Про подарок-то я и забыл.

Выйдя из гостиной, хлопнув дверью, барон наблюдает, что станет делать Катарина-Надя, не схватится ли она за пистолет, который он так предусмотрительно оставил на диване?

Но Катарина стоит неподвижно, прижав пальцы рук к пылающим щекам.

Через минуту или две он возвращается, уже скинув шинель и сняв фуражку, из своей комнаты. В руках у него небольшой изящный флакон.

— Прошу, мадемуазель! Сегодня от вас должно пахнуть Парижем.

Катарина-Надя отталкивает его руку,

— Что вы! Зачем мне! Не надо!..

— Дурочка! Это же «Шанель-пять». Это запах Больших бульваров, Елисейских полей! Запах Пляс Пигаль и «Лидс».Самый хмельной запах в мире! Ну, пойди, пойди ко мне, моя милочка! Моя душечка!..

— Отстаньте! — почти кричит Надя, отталкивая барона. Она выбегает из гостиной, бежит, задыхаясь, вверх по узкой лестнице. Там, в мансарде, — ее комнатушка.

Захлопнув дверь, она щелкает задвижкой, прислоняется спиной к двери. Спазмой перехватило горло.

Барон стучит в дверь. Слышится его насмешливый хохот.

Милочка! Душечка! Да открой же! У американцев есть чудесная поговорка: если — насилие неизбежно, смирись и наслаждайся, Каков совет девицам, а? К чему ломать дверь? Придется снять у тебя задвижку.

— Уйдите! — потерянно просит Надя. — Я буду жаловаться генералу!..

— Ты ж незамужем, это Карл на «Арбайтсамте» слышал. Быть может, у тебя был жених? Кто он — летчик, моряк, лейтенантик? Открой, Катарина! Я начинаю сердиться. А в гневе я страшен. Как мой предок — Александр Христофорович. Клянусь богом! Ну, какие у тебя могут быть секреты от меня? Катарина? Пусти своего Петруччо! Ты во всем должна меня слушаться, слышишь? Катюша! Это я, твой Петрушка...

Он налегает плечом на дверь. Дверь трещит, как ни держит ее Надя, отлетает задвижка.

Надя подбегает к небольшому окну, пытается распахнуть заклеенное на зиму окно.

Плотоядно улыбаясь, барон переступает через порог. У него торжествующий вид. Но в эту минуту внизу хлопает парадная дверь, из вестибюля доносятся быстрые шаги.

Барона словно ветром выдувает из мансарды.

Щелкая платиновым портсигаром с фамильным гербом, закуривая, барон небрежно приветствует Карла фон Рекнера,

Унтерштурмфюрер бросает подозрительный, ревнивый взгляд на Бенкендорфа.

— Мой бог! — смеется барон. — Да ты ревнуешь, мой мальчик. Зря! Наша горничная предпочитает опытного мужчину, с французской школой!..

— Не болтайте вздор, барон! — зло отвечает фон Рекнер. — И не забывайте о нюрнбергских законах. Всякая связь с туземками воспрещается. Наша офицерская честь...

Все это старо, мой мальчик! Старо! В Берлине Геринги Гиммлер поговаривают, что — надо уничтожить всех украинцев мужчин, а на их место прислать сюда жеребцов из ваших СС!

— Не смейте трогать СС! Я не посмотрю на наши родственные связи!

Только телефонный звонок из комендатуры прерывает разгоревшуюся было семенную ссору,

— Постыдился бы скандал поднимать из-за горничной! — усмехается, поднимая трубку в гостиной, барон. — Алло! Что, что? Нет, генерал уже улетел в ставку. Будет утром тринадцатого. Что? Мост? Виадук? Опять?.. Хорошо, я сообщу начальнику штаба...

Сразу протрезвев, барон кладет трубку, поворачивается к фон Рекнеру:

— Холодногорский виадук! Во второй раз взорваны «ворота города»! Большие жертвы; через виадук как раз шла моторизованная колонна с пополнением...

— Вы, кажется, из Чугуева?

— Нет, я из Валуек!

В пятый раз смотрит Коля Гришин «Штурм Харькова» и «Галло Жанин» с опостылевшей ему Марикой Рокк. Эта явка — последняя надежда. И наконец к нему подходит неприметный внешне человек с простым, открытым лицом. С виду незнакомцу почти столько же лет, сколько и Коле. Пожалуй, он старше Коли всего на два-три года. Какой-то осунувшийся, бледный, с горячечным блеском в глазах. Впрочем, в Харькове все жители худые и бледные, если с голоду не пухнут. Коля сам кило пять потерял, костюм с чужого плеча и пальто висят на нем, как на вешалке.

Незнакомец узнал Колю по засунутой наполовину за пазуху, свернутой в трубочку газете «Новая Украина».

— Иди за мной! — коротко говорит он и быстро сворачивает в переулок.

Долго петляет по переулкам и улицам незнакомец, ни разу не оглянувшись на держащего приличную дистанцию Гришина. Наконец он заходит в дом номер 23 на улице Артема.

В маленькой комнатке их встречает изможденная молодая женщина, зажигает немецкую стеариновую плошку, поправляет светомаскировочную штору -из толстой бумаги на окне.

Незнакомец поворачивается к Гришину, запирает за ним дверь, протягивает руку.

— Александр Зубарев, — представляется он, — А это — Галя Никитина.

— Николай Задорожный, — тихо произносит Коля Гришин. Так встретился Коля Гришин с секретарем Харьковского подпольного обкома комсомола, руководившим двумя райкомами в самом городе: Железнодорожным и Центральным — и двадцатью тремя райкомами в области.

Александр Зубарев казался моложе своих лет. В ноябре 1941 года, когда, он встретился с Гришиным-Задорожным, ему было двадцать пять. Незадолго до прихода немцев вызвали его в обком партии. Вызов его не удивил: в обкоме он бывал не раз, с того дня 22 июня 1941 года, когда его избрали секретарем Орджоникидзевского райкома комсомола. Отсюда он выезжал с ребятами на окопы, здесь утверждал состав истребительного отряда...

Но на этот раз дело, за которым его вызвали в обком партии, было из ряда вон выходящим: ему предложили остаться в Харькове после прихода немцев, остаться н возглавить подпольный обком комсомола.

— С ответом не спешите, подумайте, — мягко сказал секретарь обкома.

Перед секретарем на письменном столе лежала тоненькая папочка, вмещавшая все двадцать пять лет жизни комсомольца Саши Зубарева.

Родился в городке Дружковке Донецкой области в рабочей семье .за год до Октября. В двадцать третьем пошел в школу. Веселый, живой, отзывчивый, он всегда тянулся к людям: руководил пионерским клубом, заведовал школой для малограмотных. Семилетка, ФЗО, вступление в комсомол. Все как у всех в те годы. Отличала его, пожалуй, только особая, неистребимая тяга к учебе. В 1933 году он поступает на географический факультет Харьковского педагогического института. Его увлекала романтика путешествий. Он, не выезжавший за пределы Левобережной Украины, мечтал увидеть весь мир. И конечно, с «Катком» — с Катей, студенткой педагогического, которую он горячо и навсегда полюбил.

В 1938 году, с дипломом в кармане, он стал работать преподавателем географии в школе № 88 при Харьковском тракторном заводе. В школе его избрали секретарем комсомольской организации. Так всю жизнь шел он прямой комсомольской дорогой.

— Семья у вас где? — спросил его секретарь обкома. — Может, помощь какая нужна?

— Спасибо! Жену и сына Витю эвакуировал. А сам я готов остаться...

Не было в эту решающую, самую торжественную минуту в жизни комсомольца Саши Зубарева ни красивых слов, ни торжественных речей, ни духового оркестра. «Готов остаться», и все.

Беседы с секретарями обкома были по-военному сжатые, деловые, конкретные. Никаких лишних слов.

Он уже знал, что остается в Харькове, когда тринадцатого октября, за одиннадцать дней до захвата города, писал родным последнее письмо;

«Здравствуйте, дорогие мои Катя и Витуся! От вас получил письмо и телеграмму. Очень рад за вас, что все благополучно. Главное теперь — спокойствие и мужество.

Война! Она несет много лишений и печали. Ко всему нужно быть подготовленным, а главное — бороться, не теряя надежды, с большевистским упорством. Вы, конечно, сейчас больше заняты мыслями, что со мной. Я жив и здоров, призываюсь в РККА.

Вот и все, все остальное благополучно. У нас в Харькове пока все благополучно. Мужайтесь. Меньше волнений.

Целую крепко, крепко Витуську. До свидания, дорогие, до скорого свидания.

Крепко целую. Ваш Александр».

И вот Александр Зубарев сидит поздно вечером на нелегальной квартире у Галины Никитиной и тихо, при свете немецкого светильника, рассказывает разведчику группы «Максим»;

— В первые же дни эти звери ни за что ни про что убили несколько тысяч горожан. В сети попали и наши люди. Я тоже теперь надеялся только на явку в кинотеатре. Рации у нас нет. Сообщите по своей, чтобы Большая земля связала нас с Центром...

Он рассказывает о проделанной работе, заранее оговариваясь, что сделано еще немного, да кто же представлял себе по-настоящему трудности работы в подполье! Особенно для него- секретаря райкома комсомола. В любой момент на улице узнать могут. А сколько сейчас наружу всякой клопиной сволочи — кровососов повылазило!

В толпу солдат в доме Станкостроя брошена граната — точные результаты неизвестны... Диверсии готовятся на ХТЗ. на ХПЗ, на ХЭМЗе, в депо «Октябрь»... Руководящая тройка обкома провела два заседания, дала боевые задания райкомам. Связь с ними очень затруднена. Налаживается агитационно-массовая работа среди оставшегося населения. Сейчас самое главное — не дать угаснуть надежде. Сотни листовок расклеены на стенах домов, на заборах, на стендах желто-коричневой «Новой Украины»...

— Как действуют наши мины? — спрашивает Коля.

— Бьют без промаха. Мы их здесь называем нашей подземной бесствольной артиллерией. Под обломками здания на площади Руднева вчера погибло два-три десятка офицеров и солдат, штурмбанфюрер — это значит майор СС...

Все эти данные Коля Гришин запоминает наизусть.

— Кто поселился в доме семнадцать по улице Дзержинского?

— Какой-то генерал. Какой именно, пытаемся выяснить. Был у меня один человек, да немцы его в неметчину угнали на работу. Этого мы тоже не учли. А у человека этого рация была…

Последние часы...

Киев остается позади. Транспортный «юнкере» (Ю-52) держит курс на Харьков. Порядочная болтанка и запах сигар мешают генеральской дремоте.

А, в общем, генерал фон Браун доволен. В главной квартире фюрера в Герлицком лесу его приняли вполне любезно, доклад его лично одобрил генерал-лейтенант Вальтер Варлимонт, заместитель всесильного начальника штаба Обер-коммандо дер Вермахт генерал-полковника Альфреда Йодля. Что из того, что в доброе старое время он, Георг, и Вальтер, старые камерады, вместе, объявив себя магистрами «Ордена Клубнички», донжуанствовали тайком от своих молодых жен. Главное, что доклад одобрен!

Генерал немного кокетничает, уверяя себя, что он доволен. Да он просто не в себе от радости и ликования! Что там доклад! Его принял фюрер, а он из рук фюрера принял Рыцарский крест. Или, как он официально и пышно называется, — Рыцарский крест Железного креста!.. Не так уж много командиров дивизий носят на шее этот высший орден рейха! Конечно, впереди маячат «мечи» и «дубовые листья» к Рыцарскому кресту, но это придет уже в другой кампании. В завоевании Индии, может быть.

Оценили! Признали! Совсем другим человеком возвращается в Харьков его комендант и начальник гарнизона.

— Вы хозяин одного из двух самых больших городов оккупированной нами России! Будьте достойны такой исключительности!

Это сказал фюрер и канцлер рейха!

И вообще все в Растенбурге действовало на генерала благотворно.

Глаза у фюрера нестерпимо синие, магнетические, нездешние глаза. Говорят, как-то в начале двадцатых годов один фотограф снял массовый митинг против Версальского договора в Вене. И когда он проявлял негатив в темной фотолаборатории, из толпы на фотографии, из зернистой икры множества лиц возникло лицо, полное страсти, с полубезумными горящими глазами, от которых невозможно было оторваться. Обычное, банальное лицо с усиками щеточкой. Но глаза, глаза!..

Словом — Адольф Гитлер. Этим все сказано.

На обратном пути генерал Георг фон Браун заглянул в Оршу — там проходило 12 ноября важнейшее совещание начальников штабов. Решался главный вопрос: прервать наступление вермахта на зимний период или штурмовать Москву? В роковом уравнении известная величина — суровость русской зимы, неизвестная величина — активный потенциал Красной Армии, уже объявленной Геббельсом уничтоженной. Фон Браун поглядывал скучающим взором в окно вагона специального поезда шефа генштаба генерал-полковника Франца Гальдера, прибывшего днем или двумя раньше него из Растенбурга. Брауну было ясно: совещание проштемпелюет решение Гитлера — наступать! И он не ошибся.

В ставке считали, что вермахт возьмет Москву, не потеряв ни одного солдата, путем простого окружения. Замкнув кольцо вокруг двух большевистских столиц — Москвы и Ленинграда, немцы просто уничтожат оба города бомбами и снарядами. Тем более что, как указывалось в секретном приказе фюрера от 7 октября, пример заминированного Киева свидетельствует о тем, что русские не собираются обеспечивать войска вермахта зимними квартирами и укреплять его боевой потенциал целехонькими заводами и электростанциями.

Любопытно, что в поезде Гальдера, стоявшем на запасном пути станции Орша, только командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал фон Бок, представленный своим начальником штаба генералом фон Грейфенбергом, ратовал за наступление и штурм. «Север» и «Юг» были против дальнейшего наступления. Начальника штаба группы армий «Юг» фон Зоденштерна несомненно отрезвил громокипящий Харьков. Какой-то прыткий штаб-офицер даже посмел проговорить трясущимся голосом, когда было объявлено, что фон Бок должен выйти к Горькому:

— Но позвольте! Сейчас не май месяц, и мы деремся не во Франции!..

Надо полагать, что на этом военная карьера прыткого штаб-офицера с собственным мнением и недержанием языка закончилась. Теперь она или забуксует, или даст задний ход.

Однако в Орше уже выпал снег, земля замерзла, мороз покусывал уши под генеральской фуражкой. Что же там, под Москвой, делается?..

— Ахтунг! Харьков!.. Самолет идет на посадку!.. -

На аэродроме «хозяина» Харькова встречают его верные адъютанты барон Ганс-Гейиц фон Бенкендорф и граф Карл фон Рекнер, представители комендатуры и штаба гарнизона, офицеры штаба дивизии и даже какой-то СС-штандартен-фюрер Вернер Браун, совершенно незнакомый генералу.

Поздравления, улыбки, щелканье каблуков, козырянье.

— Мы не родственники? — вопросительно и вежливо поднимает брови фон Браун, когда ему представляют Вернера Брауна. — Вы ведь знаете: Вернер фон Браун — мой кузен.

— Не имею чести, экселленц! — с точно отмеренной дозой почтительности и собственного достоинства отзывается однофамилец — штандартенфюрер. — В дворянском Готтебургском альманахе, увы, моя семья не числится. Я из низов, из ранних национал-социалистов, из «старых борцов».

— Весьма рад знакомству! — с прохладцей произносит «экселленц», тоже с фармацевтической точностью отмеривая дозу вежливости и высокомерия в голосе. — Прошу вас всех, господа, на ужин — в восемь вечера в моем особняке!..

— Могу я видеть вас немедленно, экселленц? — спрашивает не терпящим отказа тоном штандартенфюрер. — Я направлен к вам шефом полиции безопасности и СД...

Человек Рейнгарда Гейдриха! Это серьезно! Отказа быть не может.

О Гейдрихе говорили, что он наследник не только своего прямого шефа рейхсфюрера СС Гиммлера, но и самого фюрера. С одной стороны, этот Гейдрих — бывший офицер кайзеровского военно-морского флота, то есть свой человек, той же касты, но с другой — всем известно, что его уволили из флота за какие-то неблаговидные дела...

— Мы поговорим в моей машине, — садясь в «хорьх», безапелляционно говорит генерал.

Карл фон Рекнер садится рядом с водителем. Штандартенфюрер Браун — рядом с фон Брауном. Машина штандартенфюрера — большой черный «мерседес» с эсэсовским номером — мчится сзади.

— Я прибыл с особой миссией, экселленц!

Он подробно излагает свою задачу. К каждой группе армий прикомандировано по эйнзатцгруппе. К группе армий «Юг» приставлена эйнзатцгруппа «Ц», а СС-бригаденфюрер Макс Томас является эйнзатцгруппенфюрером. В группу входят две зондеркоманды и две эйнзацкоманды. Зондеркомандой 4-а командует он, штандартенфюрер Браун, «ваш покорный слуга и однофамилец». Состоит эта команда, как и вся группа, из чинов гестапо, крипо (криминальной полиции), орпо (полиции порядка}, СД, ваффен-СС, вспомогательной полиции из украинских националистов, всего около ста пятидесяти специалистов по искоренению врагов национал-социализма и большевистской заразы. Боевая задача: обеспечивая политическую безопасность, очистить оперативный тыл шестой армии и район Харькова от всех партийных и советских работников любого ранга, евреев, цыган, сумасшедших, инвалидов, интеллигенции, агитаторов, активистов и прочих большевистских фанатиков.

Но что могут сделать сто пятьдесят человек, преданных делу специалистов? Требуется всемерная помощь абвера, ГФП — тайной полевой полиции, фельджандармерии и вообще вермахта!..

— Наконец-то вы взялись за дело! Штандартенфюрер! Вы можете всецело рассчитывать на сердечное сотрудничество и полное взаимопонимание войск вермахта, находящихся под моим командованием.

Во Франции генерал фон Браун всячески препятствовал браунам из СС посягать на его суверенитет единоначальника, а брауны из СС прокрадывались под видом тайной полевой полиции — армейского органа. Теперь же он радуется твердой руке СД — «гестапо на колесах».

Когда «хорьх» подъезжает к особняку на Мироносицкой, генерал, совсем уже смилостивившись и подобрев, приглашает плебея Брауна:

— Я жду вас вечером, штандартенфюрер! Праздник есть праздник.

Краем глаза он уже высмотрел, что у Брауна, нет Рыцарского креста. А ведь в СС ордена, как из рога изобилия сыплются!..

Штандартенфюрер пересаживается в свой «мерседес» у дома семнадцать на улице Мироносицкой. Расстаются они лучшими друзьями-побратимами — Браун и фон Браун.

В вестибюле фон Рекнер ловко, как заправский гардеробщик, снимает с генерала шинель.

— Когда фюрер намерен закончить войну, экселленц? Что за заминка под Москвой?

— Москва будет стерта в порошок, — с удовлетворением отвечает просветленный генерал. — Операция «Тайфун» начнется с часу на час. А у нас на аэродроме, черт возьми, все рвутся мины. Появились воронки, которых не было, когда я улетал.

— Это не более чем икота во время агонии, — усмехается молодой граф.

Генерал поправляет крест на шее.

— А где барон? Почему меня не встретил Бенкендорф?

— Армия освободила его родовое имение, экселленц. Он помчался туда с охранной грамотой из Берлина. От РР, Хочет посмотреть, что осталось после хозяйничанья большевиков и колхозников...

— РР? Это еще что такое? — спрашивает генерал, проходя в гостиную и приглаживая и без того безукоризненный седой бобрик над выстриженными по вермахтовской моде висками.

— Рейхслейтер Розенберг, экселленц. Кстати, и его люди из рейхсминистерства «Остланд» пожаловали сюда и жаждут урвать свою долю трофеев.

— Гони их к черту, Карл! А Бенкендорф правильно действует. Надо назначить там бурмистра. Кстати, ты слышал, Карл, фюрер обещал поместья, самые лучшие и большие поместья в Крыму в первую очередь кавалерам Рыцарского креста,

— Поздравляю, мой генерал!

— Подготовь все к банкету, Карл! Видимо, многие офицеры заночуют здесь. Пусть Катарина и все другие позаботятся о постелях. Сегодня я разрешаю использовать все комнаты вплоть до этой гостиной. Мне кажется, что это последнее наше празднество до праздника победы.

— Вы считаете, что этот праздник наступит до рождества и Нового года? — скептически осведомляется фон Рекнер.

— Или да, или никогда, — шепчет генерал, словно во внезапном озарении. Но он верен себе. — И вот что: завтра подготовь новый приказ о расстреле еще сотни заложников за взрыв партизанских мин на аэродроме.

— Но эти мины не партизанские, экселленц, а явно армейские, замедленного действия.

— Не узнаю тебя, граф! Под видом борьбы с партизанами мы постепенно уничтожим все активное население, всех неблагонадежных, под корень вырубим эту проклятую нацию... Что это играют, мой мальчик?

Карл прислушивается к звукам вагнеровской музыки, доносящимся из цокольного «телефункена».

— «Мейстерзингеры», мой генерал! Любимая опера фюрера — он слушал ее сто пятьдесят шесть раз...

Генерал потягивается, зевает.

— Надо бы поспать часок, Карл! Пришли Катарину с грелками согреть постель!..

Генерал Георг фон Браун, комендант и начальник гарнизона города Харькова, полумашинально заводит часы «Лонжин».

Заводит в последний раз.

— Катарины нет, экселленц. Ее взял с собой зачем-то барон. Я вообще замечаю, что у барона вульгарный вкус: странное для человека его круга пристрастие к украинским гризеткам, мидинеткам и даже пейзанкам.

Это, конечно, донос. И оба понимают это — и граф, и генерал.

— Вот как! — притворно удивляется генерал. — А я думал, граф, что это вы имеете виды на нашу смазливую горничную.

Граф красноречиво пожимает плечами с погонами СС-унтерштурмфюрера: дескать, как можно!..

Соснуть генералу мешают дела. И прежде всего дела контрразведывательные. Рекнер сообщает генералу, что его ждет не дождется обер-лейтенант Конрад Матцке с весьма важным сообщением.

У Матцке, как оказывается, действительно важные новости: ГФП напала на след подпольного обкома комсомола! Установлен состав руководящей тройки: Зубарев, Никитина, Глущенко. Подпольный комсомольский обком тщательно законспирирован, но в систему его связи с подпольными райкомами внедрен свой человек из числа местных националистов, прошедших подготовку в разведывательно-диверсионном полку абвера «Бранденбург», в котором обучался и сам Конрад Матцке.

— Прекрасная новость! — радуется комендант города.

— Наконец-то мы очистим Харьков от этой скверны! Я бы советовал вам объединить силы с СС-штандартенфюрером Брауном. Это, сразу видно, большой специалист по таким делам.

— Господин генерал! — молит его Матцке. — Вы знаете, вероятно, что я сам служил в СС я ушел оттуда вследствие небольшого недоразумения, никак не повлиявшего на карьеру. Сущая мелочь, не отразившаяся на моем глубочайшем уважении к «черному корпусу». Но, прошу понять меня правильно, мы в абвере долго и упорно работали над выявлением партийного и комсомольского подполья. Мы — ваши помощники, работавшие под вашим, экселленц, руководством. Это дело — крупный успех комендатуры города. Зачем же отдавать лавры только что прибывшему сюда господину из СД?..

А этот Матцке не дурак! Генерал благосклонно разрешает ему довести дело Зубарева до конца, а штандартенфюрер пусть занимается расстрелами фанатиков.

Да, дни Александра Зубарева и Галины Никитиной сочтены.

Абвер поставит на ноги всю свою агентуру в Харькове и добьется своего: выследит вожаков комсомольского подполья, установит адрес нелегальной квартиры Зубарева, Двадцатого января 1942 года в дверь дома номер двадцать три на улице Артема постучится провокатор. Он назовет пароль, спросит Галю.

— Галя уехала из Харькова, будет завтра, — ответит Галина мать, Анна Ивановна Павленко-Никитина.

Провокатор снова придет назавтра, встретится с Галей и Александром Зубаревым, только что вернувшимся со связи с подпольными райкомами.

— Вас просят узнать о местонахождении немецких военных штабов в Харькове, — скажет провокатор Александру и Галине.

— Мы сделаем все, что в наших силах, — ответит Александр Зубарев.

И через несколько дней Конрад Матцке арестует Александра и Галину.

— Ну как? — с издевкой спросит он по-русски. — Вы выполнили, надеюсь, наше задание: узнали, где расположены в городе военные штабы этих ужасных немецких оккупантов?

Героев будут допрашивать и пытать, пытать и допрашивать целых две недели, четырнадцать суток подряд. В снежную февральскую ночь Александра Зубарева и Галину Никитину штандартенфюрер Вернер Браун расстреляет в балке за городом.

А подпольные райкомы — двадцать пять подпольных райкомов — будут действовать, набирать силу и мстить под руководством Петра Глущенко, потому что Александр и Галина не выдали друзей под самыми страшными пытками...

Последние минуты...

Надя нарочно отводит глаза от ремня с пистолетной кобурой, переброшенного через обшитую красной марокканской кожей спинку сиденья «опель-капитана».

— Я очень рад, Катарина, что ты согласилась поехать со мной, — говорит обер-лейтенант барон фон Бенкендорф, свертывая дорожную карту. — Зря ты, душенька, дуешься на меня за вчерашнее. Ну, выпил лишнего, лез целоваться — эка беда! Это же высший комплимент женщине. И то ли еще будет! Тебе придется признать, что я неотразим. Мы почти дома! Да, вот они, родные пенаты, родовое гнездо, земля отчич и дедич!..

Барон фон Бенкендорф приникает к стеклу бокового окна.

— Негодяи! Они сожгли село! Хотя нет, пардон! Кажется, это наши перестарались.

Да, это так. Надя видит посреди пепелища большой деревянный крест с серыми рушниками.

За околицей — большой помещичий дом с колоннами.

— Мой бог! — шепчет потрясенный Бенкендорф. — Он цел!.. Стоп!..

Он первым выпрыгивает из «опеля». Следом выходит шофер. А Надя быстро вынимает из кобуры пистолет. Вот досада: это всего-навсего бельгийский «бэби-браунинг». А барон- крупная дичь, его мелким калибром не возьмешь. Она поспешно прячет пистолетик за пазуху «кукушечьего» — в белую и черную нитку — пальто.

На востоке, где-то у стен Воронежа глухо ухает канонада, словно поздняя осенняя гроза.

Барон пытается сорвать со стены вывеску: «Неполная средняя школа...» Но вывеска прибита прочно. Выругавшись, барон входит в вестибюль, замусоренный сеном и бумагами, следами костра у парадной лестницы и поломанными, разрубленными партами. Барон заходит в первый попавшийся класс с портретом великого кобзаря над классной доской, на которой мелом какой-то немец изобразил пейзаж Рейна. Следом за бароном в класс входит Надя.

— А это что тут за народный комиссар? — негодует барон. — Ах, Тарас Шевченко! Ничего, я все это приведу в порядок. Всех Тарасов и Останов на псарню! Только бы уцелели мои села вокруг, пять тысяч десятин, жалованных Екатериной Великой!.. А тебя, Катарина, я назначу здесь моей экономкой. Согласна?

Надя неожиданно выхватывает браунинг из-за пазухи.

— Руки вверх, Бенкендорф!

Бенкендорф медленно скрещивает руки на груди.

— Так. «Руки вверх!» А дальше, за сим что?

— А дальше ты отвезешь меня через фронт, паразит!

— «Паразит»? — усмехается барон. — Так грубо и неделикатно? Этого я тебе не прощу. Придется сэкономить на экономке.

Он медленно подходит к Наде.

— Не подходи! Ни шагу!.. Стрелять буду!..

— Так, так! Значит, я все-таки был прав. Не так ты проста. А теперь, шельмочка, отдай мне эту игрушку!

— Еще шаг — стрелять буду!

— Какая жалость! — говорит, неуклонно приближаясь барон. — И как вы хороши сейчас! А ведь в вас, сударыня, ей-богу, есть что-то роковое. На западе вы были бы не горничной и даже не партизанкой, а фам-фаталь, женщиной-вамп! Чем-то вы похожи на Еву Браун. Но вы не знаете и никогда не узнаете, кто такая Ева Браун... Русское быдло, холопка!..

В голосе — все та же игривая издевка.

Надя нажимает на спусковой крючок пистолета. Выстрела нет. Только щелчок.

Она снова взводит пистолет, снова спускает курок. Щелчок. Выстрела нет.

Бенкендорф насмешливо скалит зубы с золотой окантовкой.

— Во-первых, милочка, это не пистолет, а мухобойка. Во-вторых, дабы не оказаться мухой, я на всякий случай вставил в него пустую обойму.

Надя в отчаянии замахивается на барона, но он легко перехватывает занесенную над его головой маленькую руку, рывком вырывает пистолет.

— Марш в машину!

Обратно выехали засветло. Замирает позади фронтовой гром. — Сыплет дождь пополам со снегом. Мерно стучат «дворники». Забившись в угол машины, Надя смотрит оттуда волчонком.

— Жаль, очень жаль, Катарина, что мне придется отдать тебя СС-штандартенфюреру Брауну и его гестаповцам, Только не сегодня, а завтра. Право первой ночи — за мной. «Паразит», значит, говоришь? А ту американскую пословицу ты помнишь?

«Опель» едет шляхом через рощу. Внезапно за деревьями гремят выстрелы винтовок, очереди автоматов.

Около десятка пуль прошивают ветровое секло. Шофер валится назад, хватается за голову, но руки тут же бессильно повисают. «Опель» съезжает в кювет, застревает в нем...

Из «опеля» прямо в глубокую по колено грязь выскакивает Бенкендорф, вытаскивает Надю. Под пулями, прикрываясь девушкой, стреляя из-за нее, он отбегает в рощу.

Надя царапает Бенкендорфу лицо, вырывается, бежит обратно к шляху.

— Товарищи! Товарищи! — кричит она во весь голос.

Бенкендорф трижды стреляет вслед из парабеллума. И Надя, словно споткнувшись, ничком падает на ковер из побуревшей палой листвы.

Горстка партизан, рассыпавшись, прочесывает рощу, стреляет вслед скрывшемуся за березами офицеру. Двое партизан натыкаются на Надю.

— Немка вроде? — говорит один, совсем еще юный парень в кубанке. — Живая?

Другой, постарше, с автоматом, наклоняется над Надей. Открываются голубые глаза.

— Товарищи!..

Через час партизаны приводят Надю, перевязав ее раненое плечо, на свою базу — в потайную землянку в балке.

— Не везет, товарищ командир, — немного сконфуженно докладывает старший. — Убили птицу — перья остались, а мясо улетело. Офицер, обер удрал. Машина, понимаешь, в кювет напротив нашей засады свалилась. Да вот дивчину привели, в плен взяли. Только она говорит, что она наша, военная разведчица, была в городе оставлена, да в Германию ее чуть не угнали. У самого коменданта, говорит, служанкой работала. В общем, проверочка нужна,

— Зараз разберемся, — оглядывая девушку, говорит Черняховский.

И вдруг — бывают же такие встречи на войне — из дальнего угла землянки медленно, еще не веря своим глазам, выходит Коля Гришин.

— Не может быть... Нина? Ты?!

Он подходит вплотную к девушке. Прыгающие от волнения губы растягиваются в улыбке.

— Коля!

Надя качнулась вперед, руки ее обвивают Колину шею.

— Нина? — говорит Черняховский. — А почему Надей назвалась?

— Документы липовые дали, — плача и смеясь, объясняет Нина. — По документам я Надя... У вас вон рация на столе. Запросите Центр. И срочно сообщите; в доме семнадцать по улице Дзержинского живет генерал, комендант города!..

— Вот как! — радуется Черняховский. — Да этим данным цены нет! А ты, дивчина, часом, не из Чугуева?

— Из Валуек я, — смеется Нина. — Из Валуек!..

— Невеста, что ль? — спрашивает Черняховский Гришина.

— Товарищ... — смущается Коля, неловко обнимая Нину. — Самый лучший товарищ!..

— Извини, Коля! Нам с твоим товарищем надо срочно переговорить. Большая земля давно этих сведений ждет.

Сразу же после короткого разговора с Ниной лейтенант

Черняховский набрасывает текст радиограммы-молнии. Зашифровав радиограмму, радист вызывает на условленной короткой волне дежурного оператора на радиоузле штаба Юго-Западного фронта. Через полчаса расшифрованная радиограмма «Максима» ложится на стол начальника разведотдела, и тот немедленно связывается с командующим. Командующий вызывает к себе полковника Маринова.

— Так вот, полковник, — начинает командующий, — в доме семнадцать по улице Феликса Дзержинского поселился и проживает комендант и начальник гарнизона Харькова генерал-лейтенант Браун. По сведениям нашей разведки, этот фон Браун — палач. В Харькове по его приказам расстреляно и повешено несколько тысяч наших советских людей. Обер-палач в капкане. — Маршал переводит суровый взгляд на настольный перекидной календарь, медленно поворачивает страничку. — В ночь на четырнадцатое ноября этого генерала-палач а надо казнить! Ночью это сделать удобнее, не так ли?

— Так точно, товарищ маршал, меньше помех в эфире, — отвечает полковник Маринов.

— К тому же наши разведчики сообщают, что этот обер-палач часто возвращается домой не раньше двух ночи. Как думаете, не разминировали немцы вашу умную мину?

— Уверен, что не разминировали, товарищ маршал!

— Действуйте, полковник!

Выйдя из кабинета маршала, полковник Маринов заходит к генералу Олевскому.

— Товарищ генерал! Дождались! Первый приказал послать письмо «Тосе» этой ночью!

— Я еду с вами, — говорит генерал. — Это будет историческая ночь.

Полковник молча кивает, скрывая волнение. Да, эту ночь запомнит история. Впервые казнь военного преступника Третьего рейха будет совершена по радио!..

Тикают золотые «Лонжин» на руке генерала фон Брауна.

Вечером, Возвращаясь раньше обычного из комендатуры, генерал заглядывает на квартиру майора Генделя. Майор чертит схему русской радиомины, стоящей у него на столе, — схему затребовал отдел военных изобретений верховного командования вермахта.

Увидев генерала в дверях, майор вскакивает, становится навытяжку в прусской стойке.

— Ну, как здесь устроились, герр майор? — спрашивает генерал.

— Здравия желаю, экселленц! Устроился прекрасно, с видом на ваш особняк.

— Как бы вам не пришлось, майор, перебраться отсюда в окопы. Сегодня взорвались две казармы, набитые солдатами, один мост и два эшелона.

— Господин генерал! Я просил вас закрыть движение на узле...

— Это невозможно. Харьков — самый большой и стратегически важный железнодорожный узел Украины! Я делаю все, чтобы спасти вас от суда и штрафной роты. Я наскреб для вас еще один саперный батальон из соседних дивизий. Если и теперь не справитесь с минами, пеняйте на себя!

Генерал подходит к окну. Напротив, за железным забором, виднеется невысокая крыша генеральского особняка.

— И вот еще что: надо устроить здесь, в домах, офицеров штаба, которых я пригласил на ужин.

Он поворачивается к столу, на котором вдруг вспыхнули радиолампы.

— Все возитесь с этой адской машиной? Не опасно это?

— Никак нет! Я убрал взрывчатку. Берлин требует подробнейшее описание... Поразительная мина! Смотрите, экселленц, загорелись лампы!

Майор даже забыл, что по прусскому военному этикету ему следует говорить с генералом без прямого обращения, в третьем лице: «Не угодно ли господину генералу взглянуть — загорелись лампы...» К приемнику подключено сразу три необычных радиовзрывателя!

— Проклятые мины! Живем как на пороховой бочке! Как раз тогда, когда генерал переходит улицу с фон Рекнером и своими телохранителями — фельджандармами, к железным воротам подкатывает грузовая машина, и из нее вылезает без шинели, весь в крови и грязи барон фон Бенкендорф. Мундир на нем висит клочьями.

— Барон! Что с вами? — ужасается генерал. — Хорошенькую же встречу устроили вам ваши мужики!

— Разрешите доложить, экселленц! — лепечет Ганс-Гейнц. — Я попал на партизанскую засаду. Катарина убита партизанами. Машина сгорела. Убит и мой шофер. Я еле ушел от бандитов!..

По Карлу фон Рекнеру видно, что он не верит ни одному слову барона. Катарина убита? Мерзавец этот Бенкендорф. Но куда пропал шофер с машиной?..

— Приведите себя в порядок, — брезгливо говорит Бенкендорфу генерал. — Через час — банкет.

Глядя вслед генералу, Бенкендорф думает: «Не сказать ли о Катарине? Нет, лучше не надо — она оставила меня в дураках».

Этой ночью генерал фон Браун, комендант Харькова, должен быть казнен!

Глубокой ночью выезжают на задание генерал Олевский, полковник Маринов и подполковник Ясенев. Их путь лежит не к Харькову, а к воронежской радиостанции широкого вещания.

Последние секунды,.

Предъявив документы, генерал и сопровождающие его командиры проходят в здание радиостанции. Там их ждет, бодрствуя в этот поздний час, вся команда радистов-тосовцев: лейтенант Болтов, младшие командиры Базин, Крайнев, Хохлов.

— Аппаратура готова к операции! — докладывает генералулейтенант Болтов. — Спецприборы ТОС готовы к операции!

Здесь же начальник радиостанции и старший инженер, посвященные далеко не во все детали операции «Тося».

— Что за музыка у вас тут? — спрашивает генерал. Звучит женское сопрано:

— «В море тает, улетает мой конверт живой»...«Письмо «Тосе», — взволнованно улыбается полковник Маринов.

— Маяк для самолетовождения, товарищ генерал.

— Передатчик надежный? — спрашивает генерал.

— Не жалуемся, — по-штатски отвечает начальник радиостанции. — Конструкция старая, но перед войной наши рационализаторы здорово над ним потрудились. Работает устойчиво и надежно. Половину опытных «старичков» у нас забрали в армию, но и новички научились точно перестраивать передатчик на любые нужные волны.

— Задача вам ясна?

— По вашему приказу готовы прекратить все другие работы и предоставить в ваше распоряжение радиопередатчик. Такое указание получено нами от областного управления связи.

— Хорошо! По местам!

Повернувшись к полковнику Маринову, генерал говорит взволнованно и торжественно:

— Ну, Илья Григорьевич! Передаю командование в ваши руки — ведь вы «крестный» отец «Тоси»!

Полковник Маринов бросает взгляд на часы. Пятый час утра...

— Приготовиться! — командует он радистам. — Взрываю мину номер один. Лейтенант Болтов! Пошлите письмо «Тосе»!

Радиотехники быстро настраиваются на заявленную волну. В кабинете начальника военные радисты достраивают передатчик точнейшими приборами. Стоит отклониться от заданной длины волны, и подземная спираль приемной антенны в Харькове не примет электромагнитного сигнала.

— Настройка точная! — вскоре докладывают радисты, — Корректировки не требуется.

И вот от радиомачты мчатся вокруг незримые, быстрые, как лучи солнца, концентрические волны энергии. Там за мощной радиоантенной, упирающейся в низкое ноябрьское небо, там за ночными тучами отскакивают они от ионосферы и мгновенно возвращаются на Землю, звучат непонятным сигналом в безбрежном эфире, в наушниках десятков и сотен радистов, советских и немецких, летящих на самолетах, мчащихся в танках, плывущих на крейсерах и в подводных лодках, дежурящих в ставках и штабах. И никто в мире, ни один радист, услышавший случайно этот шифрованный радиосигнал, -не знал тогда, в четыре часа двадцать минут 14 ноября 1941 года, в канун генерального наступления вермахта на Москву, что эта радиокоманда была карающим мечом, приводящим в исполнение смертный приговор палачу украинского народа генералу вермахта Георгу фон Брауну, коменданту Харькова.

Это был кодовый радиосигнал, ключ от дома с «кухней, где календарь семнадцатого года», таинственный заговор, который один мог разбудить спящую красавицу «Тосю» на ее ложе из четырехсот килограммов взрывчатки?

Этот радиосигнал был как бы спусковым крючком, нажимавшим на курок только одной, определенной радиомины. Только на него реагировало приемное устройство, чудо-мины под особняком на Мироносицкой, только в ответ на эту радиограмму срабатывало реле «Тоси».

Этот кодовый радиосигнал, переданный глубокой ночью Воронежской радиовещательной станцией, ничем не отличался от обычного музыкального радиосигнала перерыва. Но в целях маскировки его заимствовали у иностранной радиостанции.

Военные радисты рапортуют:

— Товарищ полковник! Письмо «Тосе» послано!

Да, «музыкальное письмо» послано. Но принято ли оно? Дошло ли до адресата? Сыграли ли клавиши из толовых шашек?

Увы, у «Тоси» нет обратной связи. Правда, генерал Олевский обещал послать в Харьков самолет-разведчик. Да и с разведчиками группы «Максим» теперь налажена связь.

И летят ночью музыкальные письма подругам «Тосю»: «Вере», «Оле», «Паше», «Ане» — летят в Харьков, подземным адресатам...

В спальне генерала все еще горит свет. Снова мучит генерала фон Брауна бессонница, снова чудится тиктаканье в стенах, шаги злоумышленников за окном, где воет в голых ветвях ветер, вкрадчиво шуршит дождь и скрипят голые сучья.

Ночь полна ужасов для генерала фон Брауна, и, чтобы отвлечься от них, генерал валится на кровать, наугад раскрывает толстый том — бесценное первое издание фон Клаузевица. Книга раскрывается на начале главы двадцать шестой: «Народная война». В оригинале эта глава называется буквально «Вооружение народа». Это интересно: большевики называют эту войну Отечественной войной, делают все, чтобы сделать ее народной. А что пишет о народной войне великий военный философ? «В общем, народ, разумно пользующийся этим средством»- народной войной — «приобретает относительный перевес над народом, пренебрегающим им», А фюрер явно пренебрегает «фолькскригом». В ставке не хотят признать, что вся харьковская минно-заградительная операция — операция народной войны!

«...Пламя этого всеобщего пожара охватывает армию со всех сторон» — точь-в-точь как в Харькове — «и вынуждает ее очистить страну, чтобы не погибнуть полностью. Чтобы последнее решение было вызвано одной лишь народной войной, необходимо предположить ...такое пространство оккупированной территории, которое в Европе можно предположить только в России...»

«Тик-так, тик-так, тик-так...» Стучит метроном смерти.

Из недр дома явственно доносится до ушей генерала роковое тиктаканье часов в мине. Фон Браун зажимает уши ладонями, сует голову под подушку, но и там ему чудится — нет, он слышит, леденея от ужаса, как часы в мине отсчитывают последние секунды его жизни...

Он берет пустой стакан с тумбочки, босиком подходит к стене, слушает, пользуясь стаканом как стетоскопом.

«Тик-так, тик-гак, тик-так...»

Он крадется по коридору, входит в гостиную. Там спят на диванах какие-то офицеры, начальник штаба, шеф оперативного отдела... Спят под картиной с эпизодом кровавой Грюнвальдской битвы...

Генерал подходит к окну. По улице проезжает патрульная машина. Лучи ее фар неожиданно выхватывают из мрака дом напротив, трупы повешенных на балконе людей.

Генерал в ужасе отшатывается. Все тело его покрывается холодной испариной.

И мертвые могут мстить. Ведь в городе у них остались друзья, братья, отцы!..

Генерал бежит к комнате Бенкендорфа, стучит, трясясь от страха, в дверь.

— Барон! Барон! Проснитесь! Дом заминирован! Вон, вон _из этого дома, из этого города!.. Мы все погибнем!..

Мельком смотрит он на золотые часы «Лонжин»: четыре часа двадцать минут.

Огромный столб пламени встает на месте особняка. Чудовищной силы взрыв четырехсот килограммов тола вмиг уничтожает и особняк и все живое в нем. На месте особняка остается глубокая дымящаяся воронка.

Глубоко в котельной за несколько секунд до взрыва включился радиоприемник. Антенна, проложенная спиралью по стене забитого ящиками минного колодца, приняла радиокоманду, получила «музыкальное письмо». Приемное устройство радиомины мгновенно преобразовало полученный радиосигнал в сигнал электрический, взрывая запал... И в то же мгновение взорвались четыреста килограммов тола, и не стало генерала фон Брауна и восемнадцати офицеров в его особняке.

В доме напротив майор Гендель проснулся, обливаясь кровью от поранивших его осколков оконного стекла, выбитого вулканической силы взрывом. Капитальная стена спасла майора от воздушной волны. Но чудо-мина, стоявшая на столе, погибла безвозвратно, унося с собой свою тайну.

В ужасе Гендель выглянул в окно: особняк исчез. В соседних домах кричали раненые немцы.

Грохот взрыва разбудил весь Харьков. Его гулкое эхо долго носилось по каменным коридорам города. Все новые взрывы сотрясали врага. Решив, что началась бомбежка, открыли пальбу зенитчики, заплясали на тучах лучи прожекторов. Вслепую стреляли объятые страхом патрульные, посчитавшие, что мины взрываются партизанами.

Гендель вышел, шатаясь, на улицу, прошел в распахнутые взрывом ворота. Удушливо пахло сгоревшим кордитом, взрывными газами. Воронка походила на кратер вулкана. Он нагнулся и поднял лакированный сапог. Это был генеральский сапог...

Офицеры и солдаты в панике выбирались под ледяной дождь из всех каменных зданий в городе...

А взрывы продолжались. Снова взлетел на воздух Холодногорскай виадук...

До утра дымился кратер на месте особняка. Когда рассвело, стало видно, что он очень глубок, этот кратер, эта обугленная страшная яма со скрученными останками железобетонного скелета. На опаленном каштане висел изрешеченный генеральский мундир с красными лацканами, золотым шитьем и Рыцарским крестом. Вокруг на все соседние кварталы легла красная пыль от кирпичей, размолотых взрывом. Машины, стоявшие перед особняком, были разбиты вдребезги. Кругом валялось множество Железных крестов, не врученных награжденным.

Фельджандармы оцепили место взрыва. Санитарные машины как приехали, так и уехали ни с чем.

В отместку за гибель коменданта и начальника гарнизона города Харькова СС-штандартенфюрер Вернер Браун приказал повесить на балконах домов на Мироносицкой девятнадцать харьковчан — восемнадцать мужчин и одну женщину. Девятнадцать мирных жителей (у каждого на груди висела надпись: «Партизан») — за девятнадцать гитлеровцев. Сам фон Браун казнил бы в таком случае в сто раз больше харьковчан.

Впрочем, это было только начало. На всех улицах был вывешен приказ: гитлеровцы объявляли, что за взрывы зданий и убийство офицеров и солдат германского вермахта они берут тысячу заложников, из коих сто коммунистов казнят немедленно и по двести человек будут казнить за последующие взрывы.

Все это рассказал полковнику Маринову пленный немец. После того что произошло на Мироносицкой, его отправили в штрафную роту на фронт, где он почел за благо сдаться в плен.

«Да, — заявил пленный, — нас сбила с толку ваша первая, ложная мина в том доме. Она была такой серьезной миной, что нам и в голову не пришло искать под ней, под углем, под подвалом еще одну — настоящую. Ведь ложная мина была МЗД последней конструкции с новейшим ЭХВ!»

«Отдадим королеву, чтобы выиграть партию!» — так сказал Ясенев, придумав «Фросю»...

«За генерала Рундштедт приказал расстрелять группу наших лучших минеров!» — пожаловался пленный.

Вскоре после получения трофейных картин, скульптур и книг из Харькова, семья фон Браунов получила оттуда нежданную посылку: небольшую урну с прахом. Впрочем, это не был прах палача Харькова — от него ведь ничего не осталось. Это была землица, почерпнутая из воронки на месте особняка — дома номер семнадцать на улице Мироносицкой...

Подполковник Ясенев так и не увидел результат трудов своих. Он уехал по командировке на дальний Север и занимался там своим любимым делом, снова изобретал мины, печатал технические статьи в журналах. За свои изобретения он получил благодарность и денежную премию наркома обороны. Жене он писал: «Рисковать по-глупому не рискую, но с учетом всех обстоятельств, конечно, рискую. Без этого нельзя. С мыслью «до тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага» надо свыкнуться...»

Его мины идут в серийное производство, поступают на вооружение армии.

Двадцать седьмого апреля 1943 года подполковник Владимир Петрович Ясенев испытывал новую мину. Раздался взрыв... Минера, мечтавшего о радиоуправляемых космических ракетах, похоронили на кладбище северного села.

В своем последнем письме он снова и снова вспоминал о Харькове. Ему дано было понять, что Харьков — это его судьба, но не дано было узнать, как Кибальчичу, как Циолковскому, к чему приведет вся его жизнь, все мечты... «Сегодня — неприятное известие — на Юге пришлось оставить несколько городов. Но это ничего. Опять вымотаем его там и вернем обратно. Жаль только отдавать, что обильно полито кровью».

В этом последнем, предсмертном письме он спрашивал о дочке Аллочке: «Я до сих пор представляю ее маленькой баловницей с бутылкой в руках.и соской во рту».

В долгую, как вечность, полярную ночь многометровые снега заносят могилу, забытую могилу минера над северной рекой. Уже позабыли все в селе, кто похоронен в этой могиле. И не знали они, кто в ней похоронен. Секрет. И северное сияние расцвечивает снега вечно изменчивым цветным узором, воют неумолчные арктические вьюги над заснеженной могилой хорошего, доброго и большого человека, инженера-творца, изобретателя, минера-мастера.

Если бы жил он сегодня, хочется верить, что этот человек, строивший «адские машины» на войне и мечтавший о мире, счастье и научном творчестве, управлял бы на расстоянии миллионов километров межпланетными станциями, луноходами, космическими поездами.

Владимир Петрович любил жизнь. Ему было всего тридцать шесть, когда он взорвался на собственной мине, когда последний в его жизни нечаянный взрыв навсегда погасил пламень творчества и поисков, озарявший всю его сознательную жизнь.

После освобождения Харькова полковник Маринов руководил по своей схеме разминированием зданий партийных и советских учреждений, заводов и других предприятий города. Побывал он на месте особняка на улице Дзержинского. Огромная, заполненная водой воронка заросла сверху травой. Виднелись остатки крыльца с лестницей, по которой в роковой вечер 13 ноября генерал-палач поднялся на свое лобное место. На столетних каштанах, обугленных, обломанных взрывом. зеленели листья, и около воронки, как в то время, когда в особняке помещался детский сад, прыгали две девочки и мальчишка из соседнего дома.

Специальная проверка результатов минно-подрывной операции в Харькове показала, что гитлеровцам удалось разминировать лишь пятнадцать процентов всех мин. Комиссия установила результат действия примерно половины всех установленных МЗД: сто шестьдесят вражеских эшелонов полетело под откос, подорвалось почти сто автомашин, девять восстановленных немцами мостов и виадуков были вторично разрушены, взлетело на воздух девять ангаров... Всего эти мины вывели из строя почти две с половиной тысячи гитлеровских солдат и офицеров. На почтамте, где минирование шло под музыку и пляски, взорвался штаб немецкой воинской части.

Полковнику Маринову пришлось руководить разминированием и немецких мин в Харькове. Вместе со всеми харьковчанами радовался он надписям: «Мин нет!»

Вскоре полковник вылетел в тыл врага на новое задание. Его называли «Ильей-громовержцем», «богом диверсий», Своими минами, своими почти бесчисленными учениками крепко помог он не только советским партизанам, но и партизанам Польши и Югославии. Закончил войну Маринов на Эльбе...

Уже в 1943 году начальник Центрального штаба партизанского движения назвал операцию в Харькове в числе десяти самых славных операций в тылу врага. «В Харькове при довольно сильном, многочисленном гарнизоне уничтожен карающей рукой украинских партизан немецкой пехотной дивизии вместе с генералом Брауном...»

Тогда еще нельзя было рассказать о чудо-мине...

Разведывательные службы Третьего рейха стремились всеми средствами раскрыть тайну чудо-мины. Во время разгрома гитлеровских армий под Москвой в декабре 1941 года был захвачен приказ фюрера с грифом: «Документ государственной важности». В нем говорилось:

«Русские войска, отступая, применяют против немецкой армии «адские машины», принцип действия которых еще не определен. Наша разведка установила наличие в боевых частях Красной Армии саперов-радистов специальной подготовки. Всем начальникам лагерей военнопленных пересмотреть состав пленных русских с целью выявления специалистов данной номенклатуры. При выявлении немедленно доставить самолетом в Берлин. О чем доложить по команде лично мне... Адольф Гитлер».

Прошел еще почти год, прежде чем гитлеровцам удалось разминировать советскую радиомину и изучить ее. Однако немцам так и не удалось наладить массовое производство подобных мин, вооружить ими вермахт.

Тридцать лет спустя

Заместитель Главного конструктора Николай Александрович Гришин здоровается с Ильей Григорьевичем Мариновым. И через тридцать лет нетрудно узнать наших героев, хотя оба сильно поседели.

— Очень рад, дорогой Илья Григорьевич, что вы смогли приехать на наш командный пункт. Сеанс скоро начнется.

— Сорок второй, — командует Николай Александрович Гришин. — Откройте глаза «Ивану»!

И на экране телевизора появляется картина, знакомая только людям семидесятых годов: пейзаж вновь исследуемых «белых пятен» Луны.

— Наши аппараты, — широко, торжествующе улыбается заместитель Главного конструктора Николай Гришин, — обрабатывают уже и Марс, и Венеру! Придет время, и человечество, как обещал нам великий Циолковский, покинет земную колыбель, станет космическим Колумбом, станет не только открывать, но и заселять, использовать себе на благо звездные миры. Вот он — звездный час человечества!

Маринов кивает, с гордостью смотрит на Гришина. Подобна космонавту Феоктистову, тоже разведчику Юго-Западного фронта, стал бывший фронтовой разведчик Николай Гришин разведчиком космоса!

Маринову вспоминаются поразившие его вещие строки из одного из последних писем Ясенева:

«Если бы хоть на время поднять завесу будущего, — писал жене Клавдии минер-подполковник Ясенев, — если бы хоть краешком глаза взглянуть на то, что ожидает нас после победы над врагом!.. Окончим войну — все будет наше, и потерянное наверстаем полностью!..

И непрошеные слезы появляются на глазах никогда в жизни не плакавшего Ильи Григорьевича Маринова.

Что это? Стариковская эмоциональная расслабленность? Нет! Восторженная дань. мужественного человека гению русского народа, который, и прижатый «непобедимым» вермахтом спиной к Днепру, Дону, Волге, не расставался с мечтой о звездных мирах!..

— Ясенев, — говорит тихо и веско Маринов, — мечтал о том времени, когда можно будет, так сказать, наконец перековать мины и ракеты на мирные космические корабли!

— И этого мы добьемся, Илья Григорьевич! Непременно добьемся!