Глава 10.

Насквозь и даже глубже

Утром, перед началом занятий, Михаил Тихонович Святогоров поспешил успокоить Майдана. — Тэ-эк-с! — сказал математик. — Занимайся спокойно и не расстраивай... тетю Клашу. Я слышал, что инструмент починят без вашего участия.

Эта приятная новость, однако, не произвела на ученика особого впечатления, будто ему уже было известно обо всем. Поскольку такой вариант Михаил Тихонович начисто исключал, он смущенно пошутил:

— Можно сказать, что ты теперь прошел огонь, воду и медные трубы.

— Огонь и воду еще не прошел, — возразил Майдан.

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться командир взвода. — Но ты не переживай: военрук и директор школы во всем разобрались, объявят два или три наряда вне очереди.

— Хорошо, если б назначили рассыльным директора, — неожиданно попросил Димка.

— Рассыльным? — удивился командир взвода. — Тэ-эк-с!

Только теперь Михаил Тихонович догадался, в чем дело. Дима Майдан совсем не был черствым и неблагодарным мальчишкой, как показалось ему с первого взгляда. Просто у его подопечных налаживалась служба информации, что само по себе свидетельствовало о дальнейшем сплочении трудного мужского коллектива.

— Гарантировать не могу, — развел руками Михаил Тихонович. — Сам понимаешь, уж куда назначат.

Майдан спорить не стал. Он сам видел, что заботы Радько о внедрении военных порядков вошли в противоречие с некоторыми чисто школьными привычками. Оказалось, что научиться правильно маршировать и носить одинаковую форму еще мало для того, чтобы стать настоящими «матросами Наркомпроса». Ряды «штрафников» росли быстрее, чем возможности их перевоспитания. Поэтому главная масса провинившихся направлялась к боцману Дударю на предмет поддержания чистоты школьных помещений и для оборудования военно-морского кабинета.

После уроков Майдан, Ковров и Гасилов доложили боцману о том, что явились в его распоряжение.

— Явились? — язвительно переспросил Дударь. — Не может быть!

— Честное слово, — уверял его Аркашка. — У меня два наряда за сдобную сайку...

— Я за погнутую трубу, — добавил Майдан.

Генка Ковров предпочел не исповедоваться, тем более что боцман не торопился их отпускать.

— Является черт в аду! — внушительно объяснил Дударь. — А я в бога не верую. Факт!

Атеистические убеждения главного старшины было как-то трудно совместить с отработкой полученных ребятами наказаний...

— Почему?.. — запротестовал Гасилов.

— Потому что большевик! — рассердился Дударь и наконец разъяснил: — Надо говорить — «прибыли»!

Гасилов и Майдан переглянулись: «Только и всего?» Но делать было нечего, и ребятам пришлось снова доложить о своем прибытии.

— Добро! — солидно ответил боцман и снова удивил.

Чего здесь доброго, если люди схватили наряды вне очереди и посланы их отрабатывать?

В военно-морском кабинете набралось не менее двух десятков товарищей по несчастью. У входа разлеглась на подставке огромная модель линейного крейсера «Худ». Корабль подавлял мощью восьми пятнадцатидюймовых орудий в четырех бронированных башнях. Различалась на модели и каждая из двадцати пушек меньших калибров. У стенда стоял Билли Бонс с таким видом, как будто сам построил этот крейсер.

— Почему сюда поставили английский корабль? — обиделся Аркашка Гасилов.

— Советские нельзя, — значительно сказал Борис Гаврилович и щелкнул при этом пальцами. По правде говоря, «Худ» поставили в кабинете под стеклянным колпаком потому, что только эту модель удалось выпросить у шефов из военно-морского училища.

— Вы что? — строго спросил Билли Бонс. — Сами не понимаете?

— Да, — закивали ребята. — Конечно! Это военная тайна.

Аркашка смутился. Все смотрели на него с осуждением.

— Не огорчайтесь, — сжалился Билли Бонс. — Не надо забывать, что «Худ» — лучший линейный крейсер мира.

Зато рядом с моделью в кабинете стояли настоящая пулеметная турель советского торпедного катера, действующая радиостанция «Штиль-К», по ранжиру выстроились снаряды, заряды и унитарные патроны разных калибров, вообще много заманчивых и незнакомых предметов из будущего. Боцман Дударь назначил штрафников драить до солнечного сияния латунные гильзы. Другие ребята уже монтировали на стендах различные виды морских узлов, укрепляли на досках блоки, скобы, крюки, приклеивая под мелким веревочным или металлическим корабельным инвентарем таблички с морскими именами.

Аркашка тоже стремился получить работу в военно-морском кабинете. Он с завистью поглядывал на счастливчиков.

— Ишь чего захотел? — засмеялся Димка. — Если хочешь знать, ребята раньше специально нарушали дисциплину, чтобы помогать в кабинете. Но Дударь догадался обо всем, и теперь стенды только для добровольцев.

Майдану, Гасилову и Коврову была поручена самая неблагодарная и грязная работа. Боцман привел их в необъятный актовый зал, выдал ведра с жидкой оранжевой мастикой и морские швабры. Швабры тоже выглядели очень любопытно. На коротких деревянных шестах привязаны хвосты из распущенного прядями пенькового троса.

— Чтобы палуба блестела, — распорядился боцман, — как...

— Медные гильзы? — подсказал Аркашка упавшим голосом.

— Именно гильзы. Факт, — усмехнулся Дударь. — Учтите, потом проверю.

Зашарканный паркет уходил вдаль шахматными квадратами, блики сливались морской рябью у противоположной стены. Зал являлся наглядным пособием к уроку алгебры. Он давал представление о бесконечно больших величинах. Но в отличие от Михаила Тихоновича боцман вовсе не старался развивать абстрактное мышление у новообращенных полотеров. Наоборот, Дударь подходил к поставленной задаче вполне конкретно. Вскоре он привел в зал подкрепление в лице еще троих учеников, выдал всем спецодежду — новенькие холщовые брюки и такие же голландки, и удалился в полной убежденности, что вскоре паркет будет сверкать сверхослепительно. По мнению же полотеров, для такого оптимизма вряд ли имелись достаточные основания. Аркашка Гасилов определил срок окончания работ по крайней мере через три световых года.

— Двойка по географии, — сказал ему Майдан. — Это мера длины, а не времени.

Правда, география тут тоже была ни при чем, а астрономию в восьмом классе еще не проходили.

Аркашка шел по залу с ведром и как сеятель-единоличник широкими полукружиями разбрызгивал мастику. Жирная краска блестела на паркете гребнями морских волн. Ритмичные взмахи рукой, неохватность помещения — все это настраивало на стихи. Гасилов читал их громко. Стихи будоражили память и поднимали настроение:

Стихи отдавали терпкой смолой. В них было много простора. Актовый зал казался солнечным и фиолетовым, как море. Гасилов представлял себя пятиклассником на борту старенького парохода «Феликс Дзержинский», который попал в шторм по выходе из Керчи. Пароход зарывался в море по самую палубу. Пенистые потоки аккуратно смывали и уносили с собой винегрет, извергнутый пассажирскими желудками. Аркадий, наоборот, чувствовал тогда себя привольно и радостно, как на качелях.

Майдан и Ковров следом за Аркашкой размазывали мастику швабрами. Ковров кривил губы. Стихи его не интересовали. Но Димка помнил рекомендацию Жанны и подал товарищу знак рукой: дескать, погоди, не перебивай. Ковров презрительно усмехнулся. Ему было все равно. Аркашка ничего этого не замечал.

— Ты обещал познакомить с автором, — напомнил Димка, когда Гасилов замолчал.

— Ничего не получится, — помрачнел Аркашка. — Он говорит, что настоящие моряки только в торговом флоте.

Борис Смоленский был одним из приятелей старшей сестры Гасилова. Сестра вообще любила водиться только со знаменитыми. Будущие писатели и артисты, ученые и дипломаты, а пока студенты университета собирались у нее каждую неделю, покупали в складчину угощение — кулек липких леденцов «Лимонные корочки» — и спорили в основном о литературе. Одновременно спорить и сосать конфеты было невозможно. Аркашка хитро пользовался этим обстоятельством и таскал один леденец за другим. Однажды он так увлекся, что не заметил, как оказался привязанным к стулу. Крученая веревка, загорелая от смолы, оказалась вовсе не веревкой, а «шкертом». Узлы на ней были разными, и каждый носил имя собственное. Конечно, после этого умные разговоры прекратились. Сестра терпела. Ей нравились стихи, а узлы нет. До нее никак не доходило, что паруса нельзя привязывать «бабьим узлом», как на ботинках. Их просто сорвет. Тут уж будет не до стихов. Аркашка даже шнурки на ботинках стал украшать исключительно двойным рифовым узлом.

Кто, как не Борис Смоленский, должен был оценить военно-морскую спецшколу, порадоваться вместе с Аркашкой новой, совсем настоящей краснофлотской форме. Но получилось все наоборот. Увидев Гасилова, сияющего, как надраенная бляха, поэт не поразился. Он сдержанно кивнул, а потом сказал, что военные моряки — «каботажники».

— Саботажники? — не поняла сестра.

— «Каботаж» — производное от имени английского моряка Себастьяна Кабота, — объяснил Смоленский. — Употребляется для обозначения судов прибрежного плавания.

Аркашка онемел от неожиданности. А Смоленский стал рассказывать о дальних плаваниях на баркентине «Вега». Рассказал, а потом огорошил:

— Вряд ли из меня выйдет хороший штурман. Слишком будоражит само море, солнце, паруса...

— Его будоражит, а других, значит, нет, — обиделся Аркашка и брякнул невпопад: — А мы участвуем в параде на площади Урицкого.

— Догадываюсь, — улыбнулся Борис. — Раз уж ты облачился в форму...

Аркашка гордо вскинул голову и повторил философское определение Димки Майдана:

— Форма должна определять содержание!

— Форма у всех одинакова, — засмеялся Смоленский. — Значит, и содержание тоже? Мне тебя жаль...

Димка Майдан и особенно Ковров были оскорблены.

— Наверное, сам завидует, — объяснил им Аркашка и добавил, что Смоленского призывали на флот во время финской кампании, и он ездил в Мурманск. Но комиссия его не пропустила как обмороженного.

— Я действительно обморожен — морально, — говорил потом Смоленский, но в подробности вдаваться не стал.

— Вот он какой, — пожалел поэта Майдан. И тут Генка Ковров увидел, что из-за всей этой художественной болтовни они не покрыли мастикой и половины огромного зала.

— Так до утра не управимся, — резонно заметил он.

Перспектива ночевать в спецшколе никого не устраивала, а боцмана Дударя вокруг пальца не обведешь. Оставалось одно — срочно придумать какую-нибудь механизацию...

Распределив работу, Дударь ушел проверять развод очередного дежурства по школе. По специальности главный старшина не был боцманом. Просто он отслужил пять лет на линкоре «Марат». Дударя уговаривали остаться там на сверхсрочную. Он бы согласился, да запротестовала жена. К тому же краснофлотцы поговаривали, что линкор скоро переведут в одну из новых военно-морских баз на Южной Балтике. Слухи были самые верные. Они исходили от радистов, которые, как известно, знают обо всем раньше самого командира.

Однажды на Васильевском острове Дударю попалось на глаза объявление о новой спецшколе, и он решил туда зайти.

— Какой из меня боцман? — сказал он капитану 3-го ранга Радько, но военрук его не отпустил:

— На шестерке ходишь?

— Факт! — удивился Дударь. — На «Марате» все знают шлюпку.

— Подойдет! — определил Радько.

И через несколько дней главный старшина получил во владение боцманскую дудку на длинной никелированной цепочке. Знаменитая дудка ныне вытеснена радиотрансляцией и отошла в историю. А между прочим, на ней добрую сотню лет держалась вся корабельная служба. Сочетания трелей и пронзительных свистков предусматривали все события корабельной жизни от боевой тревоги до приглашения к обеду.

Один бывший унтер-офицер и большевик с февральской революции, которого все на Балтике, от адмиралов до матросов, величали «дядей Яшей», любил вспоминать, как однажды протянул цепочкой от дудки по мягкому месту одного новобранца, который стал потом народным комиссаром Военно-Морского Флота.

Боцман спецшколы дудку на шее не носил, но цепочкой иногда пользовался, ибо верил, что заключенная в ней воспитательная сила помогает формированию будущих наркомов. А вечером, после окончания занятий, Дударь оставался в спецшколе «старшим морским начальником». Учитывая, что преподаватели, которые назначались дежурными, не слишком поднаторели в военной службе, ему было поручено наблюдать за надлежащим исполнением ритуала развода дежурной службы. Обычно к рекомендациям Дударя дежурные относились с благодарностью и пониманием, но на этот раз за советами к нему никто не обратился, а сам дежурный не вышел на развод. Через десять минут рассыльному удалось обнаружить его в учительской. Василий Игнатьевич Артяев проверял там контрольную работу.

— Да, да, — отозвался биолог. — Сейчас иду.

Чтоб наверстать упущенное время, Артяев не выслушал рапорта помощника дежурного по школе о готовности к разводу, нетерпеливо махнул рукой оркестру, который начал было «Встречный марш», но умолк на полутакте. Потом, торопливо пробежав вдоль строя, Артяев счел свои функции исчерпанными и начал подавать заключительные команды. Главный старшина подумал, что преподаватель просто забыл, как все это делается, и подошел к дежурному, собираясь деликатно суфлировать из-за его плеча. Но оказалось, что Василий Игнатьевич просто торопился. Ему не терпелось быстрее закончить формальности и вернуться к проверке контрольной работы.

— Товарищ Артяев, так не положено, — потихоньку сказал ему Дударь. — Надо повторить развод. Факт!

Боцман не учел, что преподаватель носил знаки различия военврача 2-го ранга. Артяев не мог допустить, чтобы какой-то главный старшина ему указывал.

— Не мешайте, Дударь, — холодно оборвал он главного старшину. — И не суйтесь не в свое дело.

Боцман вспыхнул. Облеченный полномочиями проверяющего, он, конечно, мог скомандовать: «Отставить развод!» — и провести его сам. Но так поступить он не решился. Артяев был все же армейским военврачом. В комнате дежурного по школе, когда они остались вдвоем, Дударь потребовал журнал замечаний, чтобы записать туда факт срыва развода. Но Василий Игнатьевич с ним разговаривать отказался и журнала не дал. Тогда Дударь выскочил из дежурки и пошел проверять, как работают наказанные ученики.

Из-за дверей актового зала доносились хохот и крики. Появившись на пороге, боцман увидел, что группа натирки полов внесла коренное усовершенствование в технологический процесс. Разбрызгав по залу жидкую мастику, полотеры смело объединили последующие операции. Ученик Майдан как раз садился на швабру, как на салазки, а двое других бегом волокли его по скользкому паркету. Сзади тянулась полоса более или менее натертой поверхности.

— Что за шум! А? Шуму много! — гаркнул боцман. Полотеры испуганно вскочили, и тут обнаружились отрицательные стороны их хлопотливой деятельности. На тыловых частях новеньких холщовых брюк красовались оранжево-красные овалы.

— Я вас вижу насквозь и даже глубже, — рассвирепел Дударь. — Павианы! Факт! Кто робу стирать будет?

Этого рационализаторы не предусмотрели. Посему им было предложено продолжать натирку паркета устарелыми методами, а рабочее платье сегодня же отнести домой для приведения в надлежащий вид. В тот момент главный старшина остро пожалел, что находится не на корабле, в спецшколе нет горячей воды. Самым правильным было бы заставить мальчишек самих выстирать брюки. А так наверняка наказанными будут матери. Факт! «Старшему морскому начальнику» уже ничего не могло больше понравиться. Боцман работу браковал, и все начиналось сначала.

Аркадий Гасилов только теперь начинал познавать цену сверкающей флотской чистоте. Он явно скис, а Майдан, наоборот, мог просидеть в спецшколе до глубокой ночи, если б не уроки. Не будешь же потом объяснять, почему их не удалось выучить. Никто из учителей, за исключением «англичанки» Марии Яковлевны, не признавал никаких смягчающих обстоятельств. К девяти вечера ребята заговорили об этом вслух. Было решено откомандировать на переговоры с боцманом Генку Коврова. Гонец возвратился от него очень быстро и процитировал:

— Всем «добро» по домам!

— Чего ты ему сказал? — удивился Аркашка.

— Да уж поговорили, — уклончиво и со значением объяснил Генка. Не мог же он сообщить, что Дударь просто посмотрел на часы и спохватился. Служба не должна мешать учебному процессу — такова была категорическая установка военрука.

Главный старшина описывал инцидент на разводе и то и дело рвал бумагу. Рапорт получался недостаточно убедительным. Боцман для порядка задумался, еще раз посмотрел на часы и всех распустил. Он даже не стал принимать выполненную работу. Паркет в актовом зале и так уже давно блестел.

Ребята смотрели на Генку как на освободителя. А тот скромничал:

— Чего там. Все нормально... Так поговорил — вовек не забудет! — Потом он ехидно засмеялся и передразнил: — Факт!