«Катер тонет! Снимите команду!»
В Баренцевом море любой залив называется губой, а по-норвежски — фиордом. Существуют губы Воронья, Щербиниха, Захребетная, Кислуха, Лауш, Лобаниха, Мертвецкая, Подпахта, Оленья и множество других. Одна из таких губ, достаточно широкая при входе, глубоко вдавалась в материк. Отвесный гранит сдавливал пульсирующие воды в длинную протоку, которая, разветвляясь и расширяясь, приводила в укромную бухту.
— Ну как, нравится новая база? — спросил командующий флотом, посетив это место.
— Хреново здесь, — не сморгнув глазом, ответил один из боцманов. — Гауптвахта готова, а бани ещё нет!
Адмирал рассмеялся. Матросы заржали в голос прямо в строю. Комбригу Кузьмину ответ не понравился, но, делать нечего, пришлось улыбнуться тоже. Не станешь же объяснять, что перебазировались десантом почти на голые скалы, не дожидаясь, пока военные строители хоть что-нибудь предъявят к сдаче. Торопливость не порок, когда побуждается необходимостью рассредоточения. Попросту говоря, катера у причалов в Салме стали напоминать сельдей в бочке. Их стало так много, что любая случайная бомба могла уничтожить едва ли не дивизион катеров. Народный комиссар Военно-Морского Флота, увидев такое дело, предупредил, что в случае налета вражеских самолетов не потерпит никаких оправданий. Вот и пришлось пошевеливаться, неизвестно на что променяв Салму, обжитую ещё с довоенных времён.
Капитан первого ранга Кузьмин и сам понимал, что баня нужна в первую очередь, да только дикая природа сопротивлялась. Строить здесь было невероятно тяжело. На крутых угорах долбили террасы, соединяя их лестницами, рубленными в граните. Растресканный камень не держал фундаменты, а сваи в такой грунт не забить «хлебным паром», то есть без специальной техники.
Командующий флотом засмеялся вовсе не потому, что его так уж позабавила ворчливая прямота боцмана. Просто он вспомнил, как 9 мая 1944 года враг учинил налёт. «Фокке-Вульфы-190» прорвались в Салму не без потерь сквозь зенитный огонь, торопливо бомбили причалы и, видно, не сразу разобрались, что целей-то нет. Совсем пустяковая вышла у них задержка: каких-нибудь пару дней.
Губа, где теперь обосновалась бригада торпедных катеров, тоже имела имя собственное, но в разговорах её называли просто Губой, с прописной буквы. С прежних времён здесь сохранился рыбацкий деревянный барак. Его заняли штаб и политотдел, а чердак, утеплив, разгородили на каютки для офицеров. Все остальные пока ютились в сырых землянках.
Словом, торпедные катера ускользнули из-под удара за счёт «быта». Теперь быт заедал, а фашистская авиация осатанела. 17 мая в 00 часов 50 минут обнаружили плавающую мину к западу от Рыбачьего. Над Варангер-фиордом сияло ночное солнце. Ещё год назад такая же погода позволила противнику заблокировать дежурные катера в Пумманки. А теперь Сто четырнадцатому и Сто семьдесят второму приказали запросто выскочить в фиорд и уничтожить мину.
В 1 час 5 минут, или, по-военному, 01–05, с берега противника в районе Коббхольм-фиорда поднялась цепочка белых сигнальных ракет в сторону торпедных катеров. А ещё через семь минут из облаков вывалились два «фокке-вульфа», с высоты пятьдесят метров швырнули четыре бомбы и ринулись на штурмовку с кормы. Навстречу им протянулась очередь спаренной скорострельной авиационной пушки «ШВАК», установленной на палубе ТКА-114.
Получился как бы воздушный бой, а вражеские пилоты не любили таких неожиданностей. Правда, бомбы упали недалеко: в нескольких метрах. От прямого попадания старшему лейтенанту Шлёнскому едва удалось ускользнуть.
ТКА-172 был атакован вторым заходом и с носа. Бомбы сбрасывались уже с трёхсотметровой высоты, и от них было гораздо легче увернуться. В это время с аэродромов Рыбачьего уже взмыли по тревоге наши дежурные истребители. Мимолётная схватка без урона с обеих сторон показала, что вовсе не сквозная светлота определяет погоду в Варангер-фиорде. Торпедные катера держали связь на одной радиоволне с лётчиками и выскакивали из Пумманок в любое время суток.
Давно ли, экономя буквально на всём, они сражались наскоком с превосходящими силами противника? Всё поменялось, как во сне: из горстки катеров — целая бригада, вооружённая самой лучшей по тому времени техникой.
Оставалось только научиться воевать. Как это сделать? Возьмите, к примеру, двух бойцов: один пусть будет сильный, а другой — ловкий. Но ведь первый вполне может повстречать выносливого противника, а второй, скажем, хитрого. Трудно заранее сказать, кто кого победит. Другое дело, если сильный и ловкий окажутся такими друзьями, что им не надо даже слов, достаточно лишь подмигнуть, и уже ясно, кому как действовать. Вот такая неразлучная пара одолеет противников наверняка. На военном языке тесная дружба разных боевых сил называется взаимодействием. Вот почему начальник штаба бригады торпедных катеров часто ездил в штаб авиации флота, приглашал в Губу морских лётчиков. Экипажи катеров на дежурстве в Пумманках встречались с истребителями эскадрильи, выделенной для их защиты.
Начальник политического отдела капитан третьего ранга Андрей Евгеньевич Мураневич тоже занимался отработкой взаимодействия, в своём, конечно, роде. Как-то ему доложили о том, что один из вновь прибывших из пехоты офицеров оказался с серьгой в ухе. В прежние времена, большей частью среди боцманов парусного российского флота, такой обычай существовал, но чтобы серьгу носил советский капитан-лейтенант, начальнику политотдела видеть не доводилось.
— Зачем это вам? — удивился он. — Не лучше ли снять?
— Рэжжте мэня на пятаки! Нэ сниму! Отэц носил? Да! Дэд носил? Опять — да! Я тоже буду носить. Только так!
— Хорошо, хорошо, — ответил Мураневич, только сейчас обратив внимание, что перед ним жгучий брюнет. — На ваши национальные обычаи никто не посягает.
К цыганской серьге вполне можно было привыкнуть, но дело заключалось не только в ней. Вспыльчивый капитан-лейтенант оказался младшим братом прославленного аса, который отличился ещё в небе Республиканской Испании, потом стал генералом и в сорок втором погиб в неравном воздушном бою.
— А брат ваш носил серьгу? — не удержался Мураневич.
Собственно, ответа не требовалось. Фотографии молодого, очень симпатичного генерала не раз публиковались в печати. Генерал обходился без украшений.
— Почэму спрашиваете? Повсюду слышно: «Младший брат, младший брат...» Прэждэ всэго я сам по сэбэ. Только так! Три года на фронте — раз. И за три года чэтырежды повышен в чине...
Личное дело подтверждало: из курсанта военно-морского училища Павел за короткий срок стал пехотным капитаном, но старший брат рос в званиях ещё быстрей. Вначале Павел гордился знаменитым родственником, потом захотел сравняться славой. Почему-то ему казалось, что на флоте легче сделать карьеру, хотя морское дело он основательно подзабыл, вообще не имел навыков в управлении катером и очень обижался, получая замечания от младших в звании, но более опытных моряков.
Начальник политотдела про себя посочувствовал: нелегко человеку мириться с ролью младшего брата. Ему бы прежде чем доверить катер, неплохо бы «оморячиться» под рукой хорошего командира, но, к сожалению, не было для этого ни времени, ни возможностей. Штаб и политотдел бригады требовали, чтобы командиров катеров, которые долго воевали на сухопутье, посылали на задания в паре с самыми авторитетными морскими офицерами.
Этой установке нисколько не противоречило временное объединение двух катеров из разных дивизионов: ТКА-13 и ТКА-213. Катера были разными по конструкции — второй и быстроходней, и манёвренней, и лучше вооружён. Командовал им тот самый Павел с серьгой в одном ухе. Капитан-лейтенанта на время дежурства в Пумманках подчинили старшему лейтенанту Виктору Лихоманову, три года воевавшему на катерах.
Павел был задет, что им командует младший в звании, а Виктор Лихоманов ничего не заметил. У него хватало своих забот. На рейде в момент приёмки горючего с баржи отличился юнга Таращук, исполняющий обязанности боцмана. Проверяя дымаппаратуру, он перепутал краники и закрыл Губу вонючим сухим туманом. За это Лихоманов получил нагоняй от командира бригады. Одного за другим из сплочённой команды ТКА-13 забирали парней с боевым опытом, заменяя молодёжью, которую учили на ходу.
ТКА-13 и ТКА-213 отправлялись из Губы вечером 6 сентября. Отдав швартовы, они поочерёдно разворачивались к выходу из бухты, когда на берег прибежал приятель Лихоманова и, сложив ладони мегафоном, заорал, размахивая телеграммой:
— У те-бя, Ви-тя, ро-дил-ся сы-ы-ын!
— Виктор Митрофанович, разрешите поздравить с первенцем, — сказал главный старшина Иванов, который стоял рядом с Лихомановым в ходовой рубке ТКА-13. Сказал и сам понял — не те слова. Надо бы найти посердечнее.
Но командир из всех слов услышал только одно, порывисто стиснув протянутую руку.
— Сын! — воскликнул он. — Неужели сын?
Лихоманову захотелось немедленно послать жене корзину цветов вместе с самыми нужными, самыми нежными словами. Но о цветах не стоило даже мечтать. Телеграмма на его имя пришла из глубокого тыла, и даже ответить на неё было возможно только после возвращения из боевого похода. По радиотелефону допускались только служебные переговоры, и то не всегда. Но слова переполняли Лихоманова, слова требовали немедленного выхода, и тогда он, не отрывая пальцев от штурвала, вдруг стал рассказывать старшине команды мотористов Иванову о том, какая у него замечательная жена, и как они познакомились, и как объяснились, и какое это редкое везение встретить в жизни родную душу.
Александру Ивановичу Иванову нелегко было поддерживать такой разговор. «Двадцать пять лет, и уже сын, — с горечью думал он. — А мне — тридцать и даже знакомой девушки нет. Откуда им здесь взяться?..»
Лихоманов всё говорил и говорил. Иванов отвечал ему, как мог. Никак невозможно было омрачить радость своему командиру...
14 сентября в донесениях воздушной разведки появились признаки формирования крупного конвоя из Киркенеса на север. Эти сведения на командном пункте бригады торпедных катеров нанесли условными значками на морскую карту, расчерченную красной тушью на мелкие квадраты, наподобие шахматной доски. Это было очень удобно: скажешь по радио: «Квадрат Глаголь-шестнадцать», и все, кому положено, знают, что речь идёт о Бёк-фиорде, в глубине которого расположен порт врага Киркенес.
Командир бригады Кузьмин решил атаковать противника у мыса Маккаур, который, помните, напоминает на карте голову белого медведя. Так далеко от наших баз противник уже не будет опасаться торпедных катеров.
Ударная группа из шести единиц во главе с капитан-лейтенантом Василием Фёдоровым вышла из Губы в 20–00. Дежурному звену старшего лейтенанта Лихоманова поручили отыскать конвой в Варангер-фиорде и донести по радио направление и скорость его движения. Казалось, всё было продумано, учтено и рассчитано. Однако Лихоманов в море никого не нашёл, и маяки на побережье фиорда не загорались. В 2 часа ночи 15 сентября капитан первого ранга Кузьмин передал по радио приказ обеим группам возвращаться в базу.
Командный пункт бригады торпедных катеров размещался на вершине двухсотметровой горы неподалёку от Пумманки. В хорошую погоду отсюда был виден весь обширный фиорд. В начале четвёртого часа утра наблюдатели с командного пункта различили густой дым, скрывший берега от Петсамо до Киркенеса. Кузьмин прикинул по карте, где могло находиться дежурное звено Лихоманова, и сам взял микрофон:
— Следуйте быстрее в квадрат «Глаголь-шестнадцать»!
«Вас понял...» — тотчас откликнулся динамик голосом старшего лейтенанта и надолго замолк.
Время сочилось по каплям, и каждая капля била по нервам. Ничего нет хуже ожидания.
— Возможно, противник подсунул нам ложные сведения, чтобы катера израсходовали горючее, — предположил начальник штаба Чекуров. — И на рассвете готовят прорыв из Петсамо?
Кузьмин опять поглядел на карту и вышел на связь с дежурным звеном:
— Пройдите от квадрата «Глаголь-шестнадцать» до «Аз-двадцать четыре», после чего отходите в квадрат «Веди-двадцать шесть», — распорядился он.
Было 04–17 утра. Торпедные катера ТКА-13 и ТКА-213, согласно приказу комбрига, мчались вдоль побережья от Бёк-фиорда к Пеуровуоно, каждый навстречу своей судьбе.
Мотористы на Тринадцатом замерили в баках остаток бензина. Его оставалось в обрез — только лишь дойти до базы. Но Лихоманов не стал сообщать об этом комбригу, полагая, что в штабе тоже умеют считать.
— Приказы надо выполнять, — сказал он Иванову. — А в базу, на худой конец, притащат на буксире.
Командир дежурного звена шутил для поднятия настроения. Кто же знал, что вскоре этот самый «худой конец» многим покажется самым благоприятным исходом и все будут жалеть о том, что он не состоялся.
Катера мчались навстречу рассвету. И мрак отступал, и панорама чужих берегов с правого борта становилась контрастнее. В бинокль уже можно было различить каменную пирамиду, сложенную на мысе Варденес, вход в бухту Пасвикхамн, а чуть левее по штилевому морю расстилалась чёрная дорожка пароходного дыма. До чадившей трубы одного из транспортов было около сорока кабельтовых, то есть семь с половиной километров. Приглядевшись, Лихоманов успел различить шестнадцать или восемнадцать кораблей и судов.
Навстречу дежурному звену двигался вражеский конвой, который искали всю ночь.
Условный радиосигнал от Лихоманова поступил на командный пункт бригады в 05–02. К этому времени ударная группа капитан-лейтенанта Фёдорова находилась у полуострова Рыбачий. Тридцать миль, другими словами, пятьдесят шесть километров, отделяли её от противника. Ударная группа наполовину состояла из старых катеров, и после девяти часов непрерывного движения их топливные баки оказались почти пустыми. Перенацеливая группу в квадрат «Г-20», комбриг был вынужден предупредить Фёдорова, чтобы каждый командир катера сам подсчитал свои возможности для атаки.
Что делать? Приходилось «по одёжке протягивать ножки».
Торпедные катера дежурного звена, которые находились в тёмной стороне горизонта, были обнаружены противником только через восемь минут. Над «егерботами» передового отряда взвилась зелёная ракета. Виктор Лихоманов видел такой же сигнал в апрельском бою и потому представлял, что последует дальше. Он решил, прикрываясь дымовой завесой, немедленно отходить на соединение с главными силами капитан-лейтенанта Фёдорова, которые поддерживались авиацией.
— Полный ход! — приказал командир звена.
Три мотора взревели и заглохли. В топливную систему засосало воздух из почти пустых баков, а мотористами были новички. Главный старшина Иванов сам бросился вниз прокачивать двигатели, и те скоро заработали. Когда же он вернулся на своё место в ходовой рубке, то увидел, как ТКА-213, вырвавшись вперёд, несётся навстречу отряду «егерботов».
— Куда лезешь, дурачина? — почти простонал Лихоманов, сжимая штурвал...
Потом, после боя, командир Двести тринадцатого приведёт в боевом донесении текст своего запроса: «Лихоманов, Лихоманов, будешь ли атаковать?», который, оказывается, не был передан в эфир из-за неисправности радиопередатчика. Пусть даже так, но только ведомый катер с подчинённым командиром при любом случае не имел права выскакивать «вперёд батьки в пекло». Скорее всего капитан-лейтенант не стерпел, что им командует младший в звании, да ещё при этом осторожничает. Завидев противника, Павел решил, что лихость принесёт ему славу, и сломя голову помчался за ней.
Виктор Лихоманов был вынужден поддержать безрассудную атаку ТКА-213, чтобы не оставлять его в одиночестве под сосредоточенным огнём «егерботов». Дальше всё было похоже на шестьдесят шесть минут тяжёлого апрельского боя, только без самого главного: не получилось у этой пары боевого взаимодействия.
«Принимаю решение: ввиду сильного огня охранения, атаковать конвой не могу. Выхожу из атаки, — оправдывался потом Павел, забыв о том, что принимать решение был должен не он. — Лихоманов, идите на норд!» — пытался командовать Павел в сломанный микрофон, то есть требуя от своего ведущего поскорее оторваться от противника. К чему были эти слова, когда сам Павел убегал от «егерботов» без оглядки, а ТКА-13, отставая на полметра за каждую секунду, попал один в огненное вражеское кольцо? Дружно отстреливаясь, отступая бок о бок, оба катера ещё сохраняли шансы прорваться. Именно так было в апреле. Но в сентябре всё сложилось иначе. ТКА-13 не удалось ускользнуть.
В 05–32 незнакомый голос хрипло прокричал в микрофон последнее сообщение: «Командир убит. Моторы вышли из строя. Катер тонет. Снимите команду!»...