Шестьдесят шесть минут
Через две недели Шлёнскому и Лихоманову приказали вновь высадить разведчиков во вражеском тылу. Медлить с этим было нельзя. Тёмное время суток съёживалось стремительно. 27 апреля над Варангер-фиордом начинались белые ночи. А с побережья ещё не ушла зима. Только снег, по-полярному сухой и сыпучий, в котором нога проваливалась до грунта, теперь, подмокая на солнце, стал липнуть. На нетронутом белом ковре там и сям отпечатались строчки звериных следов. Рыжие лисы, издалека заметные на снегу, ловили мышей-леммингов даже при солнце, не обращая внимания на множество вооружённых людей. Много было всякого оружия на полуостровах Рыбачий и Средний, но оно предназначалось не для лисичек.
Перед выходом в море из Пумманки радист Леонид Трунов затеял игру в снежки, и команды ТКА-13 и ТКА-114, радуясь неизвестно чему, обвалялись и промокли, как школьники.
— Лёня! — кричал Ярошенко. — Сбрей со щёк баки! Что ты подражаешь буржуям?
— Ничего, Иван Яковлевич, комбриг разрешил мне отпуск. Вот вернусь с моря, поеду в Новосибирск и женюсь. А там пусть Оля решает: может, я в баках ещё красивее...
— Ха, подывитесь, який гарный! Пока ты в отпуск соберёшься, Олечку лётчики увезут. Сам же признался, что она в лётной школе... — Потом Ярошенко отдышался и заговорил серьёзнее: — Хлопцы, не забудьте: завтра какой день! Владимиру Ильичу исполнилось бы семьдесят четыре года. Так неужели мы подарок ему не сделаем на день рождения?
— Братву бы тихо проводить, — показал Малякшин на разведчиков. Он не надеялся совместить шумную торпедную атаку с таким деликатным боевым заданием.
— Со всем справимся, — пообещал комсоргу Трунов. — Флот и рыбу научит песни петь...
Ночь выдалась звёздная. Стелилась дымка по спокойной воде. Средний двигатель ворчливо пришёптывал, пуская пузыри в воду, пряча в ней выхлоп. Темнота с левого борта шевелилась грязными лохмотьями-ремошками, и только опытный взгляд различал в неопрятной бахроме приметные мысы, ущелье Пеуровуоно, горловину Суоловуоно, устье реки Ворьемы, по которой годом спустя установят государственную границу с освобождённой Норвегией.
ТКА-13 шёл головным. На нём держал свой брейд-вымпел неугомонный командир дивизиона капитан-лейтенант Василий Фёдоров, который не пропускал ни единого боевого выхода. Виктор Шлёнский, с недавних пор старший лейтенант и командир звена, вёл ТКА-114 в кильватер, то есть вслед головному катеру.
Время, подобно моторам, скучно тарахтело на «малом ходу», пока не прожёг ночь, не заморгал частыми проблесками маяк на островке Итре-Коббхольмен. И тогда минуты, теснясь, затолкались не в очередь, а торпедные катера, не медля, развернулись навстречу врагу. Зажёгся, погас, снова зажёгся и пошёл молотить вспышками фонарь в белой восьмигранной башне на мысу Ворьема. Сомнений уже не оставалось: маяки светили конвою и тот был близко. Высадку разведчиков Фёдоров отложил, но докладывать об этом не стал, соблюдая радиомолчание. Шлёнский следовал за ТКА-13, как привязанный, отлично понимая манёвры командира дивизиона.
Перескакивая от мыса к мысу, катера ложились в дрейф. Моряки прислушивались, всматриваясь в темноту, но прежде ощутили носом присутствие химического дыма. В 2 часа 16 минут пополуночи на дистанции пятнадцать кабельтовых, или без малого три километра, разглядели юркие тени немецких сторожевых катеров. Их насчитали пять единиц, потом из тьмы вылупились ещё три таких же «егербота».
Капитан-лейтенанту Фёдорову стало ясно, что это передовой отряд охранения конвоя. Укрытые дымом транспорты следовали чуть отступя. Авангард противника был грозной силой. Каждый из восьми «егерботов», почти не уступая в скорости торпедным катерам, в три раза превосходил их по водоизмещению. Они располагали пушками калибром ствола 85 миллиметров и 40 миллиметровыми пушками-автоматами. Звено торпедных катеров могло противопоставить только четыре пулемёта, калибром 12,7 миллиметра. Казалось бы, верней, действуя из засады, пропустить мимо передовой отряд «егерботов» с его подавляющим огневым превосходством и неожиданно атаковать транспорты с никелевым концентратом-»файнштейном». Но только этот приём противник знал слишком хорошо, чтобы допустить ещё раз. Зелёная ракета над «егерботами» означала, что те обнаружили торпедные катера. Перед капитан-лейтенантом Фёдоровым оставалось только два выхода: либо благоразумно отступить, либо идти на прорыв...
Когда в моторном отсеке Сто четырнадцатого катера прозвучал сигнал тревоги и сразу за тем дали полный ход всем трём двигателям, старшина второй статьи Андрей Малякшин, нарушая порядок, высунулся по пояс из люка. Он увидел, как навстречу летели огненные змейки и неторопливые пылающие шары. Андрею с перепугу показалось, что вся эта иллюминация из трассирующего металла предназначалась лично ему. Но, взяв себя в руки, он убедился, что шары и змейки, чуть не доходя до него, сворачивали в сторону и, быстро мелькая вдоль борта, уходили за корму.
— Вот гады! Бьют, как из шланга льют! — в сердцах крикнул Малякшин.
Его никто не услышал. На полных оборотах моторы орали хором, как оглашенные. Спрыгнув обратно в отсек, старшина показал трём своим юнгам кулак, рывком выбросив его вперёд. Боксёрский жест означал: «боевая тревога без дураков. Будьте внимательны!» Саша Косулин и два Николая — Рымарев и Ткаченко — серьёзно кивнули. Непохоже было, что они ещё не обстрелянные.
Корпус катера стал явно вздрагивать. Малякшин ощущал короткие, шуршащие звуки. Деревянный корпус принимал пули и осколки, и этого не мог заглушить истошный рёв натруженных моторов. И ещё, задолбив в палубу, словно дятлы, ударили очередями пулемёты ДШК. В машину передали сигнал: «Дым!» Малякшин бросился переключать выхлоп среднего двигателя на специальную аппаратуру.
Звено торпедных катеров, не размыкая строя, шло на прорыв, навстречу «егерботам», развернувшимся полукольцом. Те, окружая, били вперехлёст, и было невероятно трудно, не дрогнув, лезть к чёрту в пекло.
Взрыв в боцманской пулемётной турели сорвал коробку с патронной лентой, смял прицел. Пригоршня осколков, хлестнув по каске главного старшины Александра Филинова, разлетелась рикошетом. Один из них на излёте зацепил бровь боцмана. Пулемёт поперхнулся, но ненадолго. Зарядив новую коробку с патронами, смахнув с глаза багровую слезу, Филинов опять гвоздил прямой наводкой. Частые огоньки-трассеры загорались на донышке каждой пули. Вырываясь из дула пулемёта струйкой, огоньки плыли затем потихоньку вдаль и вроде сами находили цель.
Капитан-лейтенант Фёдоров сблизился с «егерботами» до тридцати — сорока метров. Быстро созревал рассвет, выявляя на чужих высоких палубах осиные жала пушек и людей, копошащихся возле них. Моряки редко видели своих врагов так близко: лицом к лицу. Из-за торпед, привязанных к откидным тележкам на палубе катера, хлестнули очереди из личного оружия разведчиков, которые, наоборот, очутились в привычной обстановке ближнего стрелкового боя. Вся разница, что на берегу всегда находились окопы, ямки, либо складки местности, годные для укрытия. А палуба торпедных катеров была голой, ходовая рубка — фанерной...
Зачем командиру дивизиона понадобилось сближаться с превосходящими силами врага до пистолетного выстрела? Виктор Шлёнский догадался, в чём дело, только увидев, как цветные огоньки выстрелов ближних «егерботов» поднялись над мачтой Сто четырнадцатого, а дальние «егерботы» прекратили огонь из опасения поразить своих. Высокий борт вражеских сторожевых катеров создавал вокруг каждого из них «мёртвую зону», куда их пушки стрелять не могли. Смелым броском Лихоманов и Шлёнский прорвались туда и на какой-то момент очутились в безопасности. Враги растерялись от такого нахальства, и этого мига оказалось достаточно, чтобы звено торпедных катеров прорвало кольцо окружения и скрылось в дыму.
Моторы засосали в отсек грубый искусственный туман, который бил по ноздрям и лёгким, раздирая их, как напильником. Малякшин, кашляя, всё ждал победного окончания атаки. С его поста у среднего мотора через верхнее окно в палубе, которое называется «световой люк», был хорошо виден кусочек длинного тела торпеды, и её неподвижность была обидной.
«Не удалась атака, — понял Малякшин, почувствовав, как накренился торпедный катер в крутом повороте. — Вот если бы был жив Дмитров...»
Тут его вызвали в ходовую рубку. Старший лейтенант Шлёнский без всякого смущения от неудачи скомандовал осмотреться.
— Пробоин много, но все надводные. Забиваем пробками. Двигатели в порядке. Топлива полных два бака, — перечислял Андрей, разглядывая море в сером дыму.
Пустое было море. За ложной завесой противника не оказалось транспортов. «Егерботы», подобно полицейским собакам — доберман-пинчерам, — уже рычали за кормой. Вот первый силуэт показался из дыма, тотчас залаяв пушками. Но Тучин и Филинов встретили его огнём, ударив точно по моторному отсеку. «Егербот» закачался без хода и, «Ахтунг! Ахтунг!», был тут же растерзан остальной сворой. В дыму и в суматохе погони враги приняли своего за подбитый торпедный катер.
Выскочив наверх для проверки бензоотсека, Малякшин увидел раннее солнце, мутным диском плававшее в чём-то сероватом и вонючем, вроде негашеной известки. В тумане было непонятно, куда спешили и зачем. Двигатели исходили свирепым криком, бешено вращая винты.
Капитан-лейтенант Фёдоров пока не мог своими ограниченными силами совладать с вражеским авангардом. Торпедные катера были окружены вторично, опять прорвались и опять не нашли целей. Кто же знал, что противник впервые применил новую схему защиты? При угрозе атаки торпедных катеров транспорты утыкались носом к берегу как можно ближе к своим береговым батареям. С моря их заслоняли крупные военные корабли, а передовой отряд «егерботов» действовал на значительном расстоянии в две-три мили. Как ни пытался Фёдоров произвести глубокий обход, ему не давали. Командир дивизиона понимал, что новый прорыв будет бессмыслен и гибелен, но противник, готовясь к решительной схватке, ждал именно прорыва. Почему бы ему не подыграть, а потом озадачить неожиданностью?
— Шлёнский, как там у вас? — спросил комдив в микрофон и услышал ответ:
— Норма... Приём...
— Не забыли ещё ПСП? Цифровые значения?
В ПСП, то есть в «Правилах совместного плавания», имелась таблица сигналов, которую зубрят вроде таблицы умножения. Капитан-лейтенант Фёдоров имел в виду флаг «девять», подъём которого на мачте означает: «поворот все вдруг на обратный курс». Но сказать точнее по радиотелефону было нельзя, чтобы враг не догадался, как его собираются обманывать.
— Вас понял, — отозвался Шлёнский. — Исполню любой сигнал.
Третья атака выдалась самой кровавой, прежде всего потому, что, по замыслу комдива, она была ложной, но противнику ни в коем случае нельзя было показывать этого. На палубе между торпедами лежал убитый разведчик Бодрон.
Старшина второй статьи Степан Тучин был ранен. У него облипла штанина, хлюпало в сапоге, а боль пока не пришла.
— Трунов! Давай коробку! — то и дело рычал пулемётчик.
Воронёный ствол ДШК с рёбрами воздушного охлаждения от перегрузки пошёл сизыми разводами. Брызги от близких всплесков, попадая на ствол, вздувались пузырями и запекались солью, как плевки на калёном утюге.
— Товарищ командир, вы ранены! — заметил старшина группы мотористов Николай Рязанов, стоявший рядом со Шлёнским в ходовой рубке.
— Молчи, — сквозь зубы отвечал старший лейтенант. — Сейчас не до того...
«Егерботы» опять развернулись полукольцом и шли лоб в лоб. Их орудия и автоматические пушки сверкали беспрерывно, посылая трассы, блёклые при солнечном свете. Деревянные корпуса торпедных катеров, вздрагивая, принимали пули и осколки. На Сто четырнадцатом в районе бензоотсека показался дым. Андрей Малякшин тотчас выскочил из машины. Горели брезентовые чехлы торпедных аппаратов. Быстрее, пока не рванули бензобаки, старшина сгрёб чехлы в охапку, сделал шаг к борту и тут же сообразил: за борт нельзя. Брезент может затянуть под винты и обломать их. Тогда Малякшин с грудой тлеющих чехлов побежал к корме. Вокруг него огневой метелью неслись снаряды и пули. Шаг, ещё шаг, ещё, и чехлы полетели за корму.
Над противником взвилась ракета. Крайние «егерботы», увеличив ход, начали замыкать кольцо.
Момент был критический, и тогда в наушниках шлемофона у Шлёнского раздалась команда:
— Сигнал «девятка», повторяю: сигнал «девятка». Исполнить!
Шлёнский, крикнув: «Вас понял...», резко крутанул штурвал. Накренившись в сторону противника, торпедные катера с отвратительной медлительностью разворачивались. Сосредоточенный огонь противника устремился к беззащитным бортам.
— Трунов! Давай ещё коробку! — снова потребовал старшина второй статьи Степан Тучин.
Радист не отозвался. «Нашёл время стучать морзянкой на ключе?» — раздражённо подумал пулемётчик, соскочил за новой коробкой и тут первый раз охнул, наступив на промокшую от крови ногу.
Крупный снаряд, разворотив борт, ворвался в машинное отделение и громыхнул над головой юнги Николая Ткаченко. Уже потом установили, что он попал в дубовый угольник, соединяющий ребро катера с брусом подпалубного перекрытия. Ткаченко, отпрянув, поразился, что уцелел. Он видел, что старшина второй статьи Малякшин и Николай Рымарев лежат между моторами, что моторы яростно воют, крутятся — им хоть бы хны.
Юнга наклонился помочь, но Андрей Малякшин очухался сам. Он встал, мотая башкой, ощущая в ней некое затмение. Приложил к глазу ладонь. Ей было тепло и липко. Заслонил правый глаз и увидел другим рваную дыру в борту. Тогда прикрыл левый и убедился: глядят оба. В той рваной дыре виднелось кипящее море в частоколе падающих всплесков, которые были почему-то не белого, а багрового цвета. Между тем Николай Ткаченко помог Рымареву, увидел, что старшина в кровище, и вытащил у него из нижнего века здоровенную дубовую щепку. Малякшин смутился: зря только напугал ребят. Правда, из пальца тонкой струёй била кровь, которая всего перепачкала, при падении было сломано ребро. Но всё это были сущие пустяки, которые тут же забылись, когда моторы вдруг стали снижать обороты. Ощутив это по тембру грохота, старшина схватился за отвёртку.
«Ей-богу, не умом догадался, в чём причина, — рассказывал он потом. — По уму надо было осмотреть мотор, зажигание, подачу топлива, масляную систему, проверить, богатая или бедная смесь». Вместо этого Малякшин бросился к карбюратору и пробил засоренную сетку отвёрткой. Двигатель тотчас набрал обороты.
Юнга Рымарев, восхитившись таким пониманием техники, сделал то же самое на своём моторе. Саша Косулин — на своём. Юнги вели себя заправскими мотористами. Однако Саша, работая, не отнимал ладони от лица. Малякшин бросил в него комок ветоши. Косулин, обернувшись к командиру отделения, показал большой палец ногтем вверх. На привычном в грохоте двигателей языке жестов это означало: «Всё в норме!» Вот с этой «нормой» юнгу Косулина после боя доставили в госпиталь. А тогда он и вида не показал, что его достал фашист.
Самое главное, мотористы не допустили снижения скорости катера в самый серьёзный момент, когда на обратном курсе он уходил от преследования «егерботов».
— Дым! — приказал старший лейтенант Шлёнский.
Андрей Малякшин хмуро выполнил что от него требовалось. Не ведая о том, что третья атака захлебнулась намеренно, старшина мотористов очень командира не одобрял. «Столько вертеться около конвоя, — с раздражением думал он, — так покалечить катер и не найти момент для выпуска торпед». Катера, по мнению Малякшина, убегали позорно, заслонившись дымом.
Одним из последних снарядов, посланных вдогон, «егерботы» попали на Сто четырнадцатом в баллон с кислотой. Едкая жидкость, стекая с палубы через пробоины, попадала на кожух среднего двигателя и с него — в трюм. Соединяясь с морской водой, кислота разлагала её. Отсек наполнился вонючей дрянью, от которой не унимались слёзы и небо стало с овчинку. Но моторы работали, и отойти от них было невозможно никак.
Когда баллон с кислотой опустел, дымовая завеса иссякла сама по себе и Малякшин даже обрадовался. Надоели ему бесконечные команды: «Дым!», «Стоп дым!», от которых не было никакого толку. Старший лейтенант Шлёнский приказал зажечь дымовые шашки — большие железные бочки, укреплённые на палубе. Потом их сбросили на поверхность воды и резко отвернули с прежнего курса.
Одураченные «егерботы» ещё долго шарили во мгле среди плавающих и плюющихся дымом бочек. Враг не подозревал, что оба торпедных катера, израненные, но не потерявшие воли к победе, резво бегут к востоку на розыски транспортов, которые фашисты берегли вроде шкатулки Кащея Бессмертного. Найти-то нашли, однако четвёртая атака оказалась не легче. На Сто четырнадцатом задело осколками панель управления левого мотора. Старшина Малякшин унимал машинное масло, хлеставшее из пробитой трубки. Обмотав трубку куском резины, он прижимал её тугими кольцами медной проволоки. Один глаз у Малякшина затёк, по рукам его текла кровь, перемешанная с горячим минеральным маслом. Рядом контуженный Рымарев чинил бензопровод. Левый мотор по-прежнему грохотал, не сбиваясь с ритма. Бортовая обшивка и верх машинного отсека светились насквозь россыпью звёздного неба в ореоле белой сосновой щепы.
В зияющей дыре от большого снаряда Малякшин вдруг увидел хвост падающей за борт торпеды. Винты её, раскручиваясь, промелькнули блестящим кругом. Катер, скинув такой груз, облегчённо выпрямился и тут же склонился набекрень в лихом развороте. Опять осточертевший дым рвал глотки мотористов, который раз вышибая слезу. Откуда взялся дым, они не знали. Своего «дыма» на Сто четырнадцатом уже не было.
Минут через пять из ходовой рубки стали помаленьку сбавлять обороты моторам и приказали перейти на скрытный подводный выхлоп. Боцман Филинов отстегнул ремешок своей каски и вдруг увидел на стали вмятины. Его тронули за ногу. Снизу, в проёме наклонного трапа в машинный отсек, глядела всклокоченная, одноглазая, копчёная маска.
— Ну как? Не зря? — спросила маска густым басом Андрея Малякшина. — Мы взрывов не засекли.
— Не зря, — пасмурно успокоил боцман. — Было два взрыва. И ещё каких! А с тобой чего?
— Трахнуло дубовой щепкой, — криво ухмыльнулась страшная маска. — Вроде как деда Щукаря.
Филинов не засмеялся.
— Лёню Трунова убило, — сообщил он.
На море было тихо и солнечно. Часы показывали 3–30 утра. Четыре атаки, вместившие в себе столько драматических событий: и ранения, и гибель бойцов, и славную победу, — уложились всего в шестьдесят шесть минут. Потом, когда ТКА-114 поднимут в Салме на знакомом слипе, флагманский механик бригады Андрей Александрович Рихтер с мелком в руке насчитает 283 пробоины в корпусе и надстройке Сто четырнадцатого катера. 104 пробоины насчитали в корпусе ТКА-13. По мнению флагманского механика, катера спасла именно лёгкая деревянная обшивка. Крупные снаряды, свободно прошибая доски, успевали вылетать с другой стороны и взрывались уже в море.
Командир первого дивизиона Василий Панфилович Фёдоров подвёл итоги первой на флоте дневной атаки вражеского конвоя:
— Лейтенант Лихоманов потопил транспорт водоизмещением четыре тысячи тонн с дистанции четыре кабельтова. Старший лейтенант Шленский торпедами уничтожил сторожевой корабль и ещё «егербот» во встречном бою...
— Какие усматриваете ошибки? — спросил новый командир бригады, капитан первого ранга А. В. Кузьмин.
— Повторяю: потоплены транспорт, эС-Ка-эР и эС-Ка, — сдержанно настаивал Фёдоров, именуя сторожевик и «егербот» сокращённо: СКР, СКА. — А если говорить об ошибках, то на обратный путь для нас не вызвали воздушного прикрытия.
— Разберёмся, — остро взглянул Кузьмин.
Всё шло заведённым порядком: вычертили кальки маневрирования, составили боевое донесение, поздравили с победой, заполнили и подписали наградные листы. Затем собрались у домика санитарной части: кто на перевязку, а все остальные на похороны.
Старший краснофлотец Леонид Трунов будто спал. Ивана Ярошенко так и тянуло тряхнуть его за плечо: «Чего дрыхнешь? Вставай! Отдохнём после войны!»
Писарь из штабной канцелярии отложил отпускной билет Лёни в город Новосибирск, полностью оформленный — с подписью и печатями, — и заполнил бланк извещения о гибели смертью храбрых. А ведь Лёню Трунова ждала на побывку мать. Оленька готовилась к свадьбе. Иван Ярошенко смотрел на мёртвого друга, вспоминая вчерашний шутливый разговор, и вдруг его пронзила мысль о том, что никогда у Леонида с Оленькой не будет детей. Значит, они тоже как бы убиты. Погибли, ещё не родившись. Старший краснофлотец Трунов сложил голову в жестоком бою. Это ещё можно понять. А будущих детей его и внуков... Их-то за что?
Пулемётчику Степану Тучину было трудно представить, как осколок снаряда достал радиста, внизу достал, в каюте катера, а не на палубе. Осколок пробил борт, потом эбонит левого наушника и вошёл в голову Трунова, не оставив кровоподтёка. Смертельное ранение, а такое крохотное — три миллиметра. Носил бы Трунов стальную каску, и мог остаться в живых.
Но как совместить каску с радионаушниками? И мотористы обходились без касок на своих постах. Знали, что дерево не броня, что, кроме скорости и маневра, нет у них другой защиты. Но борта торпедного катера красили такой же масляной краской серого, шарового, цвета, как и любую сталь. Бортовая обшивка катера пока цела, выглядела очень надёжно...
Дорога с кладбища в Салме круто идёт под гору. Степан Тучин прыгал по ней с костылём. Перебинтованные мотористы кое-как его поддерживали. Кто охал, кто выражался, кто понуро молчал. Андрей Малякшин вспомнил Утёсова. Зачем ему петь ерунду: «Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет...»? Так не бывает! Откуда Утёсов взял?
— Ну а в бою? — возразил Николай Рязанов.
— В бою — другое дело, — рассуждал Андрей отсыревшим басом. — Там не до того... Там надо работать...