Второе рождение катера
После боевого дежурства в Пумманках особенно хорошо спалось в тёплой двухэтажной казарме, прозванной «Белым домом». Она и была для катерников родным домом, поставленным не на берегу некоей заокеанской реки, а на Лопском мысу, который шёл поперёк узкого пролива. Пролив местные старожилы называли Салмой, хотя только в большую воду он был сквозным, напоминая большую реку с каменными берегами. Ленинградцы грустно шутили: вроде Невы. В остальное время Салма пересыхала, и по мокрому песчаному перешейку в крупных и гладких валунах, в солёных лужах, в скользкой тине и бородатой морской траве можно было попасть на два скалистых острова, лежащие напротив.
Летом на этих островках росли грибы и ещё больше брусники с голубикой. Туда повадились лакомиться коровы, которых держали ради молока для раненых моряков. Но лето в Заполярье короткое. «Морские» коровы в основном питались водорослями и, бывало, отрезанные от хлева приливом, возвращались с островов вплавь. Их рогатые морды рассекали волну друг за другом, совсем как катера.
На ближайшем острове размещались склады с разным имуществом, а также ремонтный сарай, громко именуемый эллингом. К сараю вела наклонная деревянная площадка — слип с рельсами, по которым на специальных тележках вытаскивали из воды малые боевые корабли.
Во время отлива «река» съёживалась в уютную бухту, которая, постепенно расползаясь, снова становилась вольной протокой. Так, перемежаясь два раза за сутки, Салма бывала то тесной, то широкой, то бухтой, то проливом. Здесь, у причалов мыса Лопского, стояли плавучие базы «Маяк» и «Ветер», много малых «охотников» за подводными лодками и отряд торпедных катеров. Здесь же кроме казармы, столовой и других сугубо служебных зданий имелся деревянный клуб, где по вечерам крутили кино, а потом краснофлотцы крутились в танцах.
Пошли уже четвёртые сутки после возвращения в Салму ТКА-15. Его поставили на почётном месте, неподалёку от плавбазы «Маяк». Боцман Александр Филинов, не доверяя никому, лично накрасил киноварью по трафарету цифру «два» на передней наклонной стенке ходовой рубки. Уже были вручены боевые награды, уже в матросских курилках со смаком и смехом обсуждены каждая мелочь и, особо, шутки старшего лейтенанта Дмитрова, который не потерял духа при неожиданном промахе.
— Потому и ухлопал транспорт, — заметил боцман Филинов. — Красиво потопил второй торпедой.
— Только зачем разболтал подробности? — удивлялся один умудрённый коллега, поучительно прибавляя: — Одной торпедой или двумя? Какая разница. В бою важен результат: потопил и точка!
— Мы тоже спрашивали: зачем? Наш командир объясняет, что для будущих боёв куда важнее правильная оценка результата. Для того чтобы не ошибаться другим.
— Вот его и оценили, — засмеялся коллега с другого катера. — Полумазилой...
— Ты брось! — рассердился Николай Рязанов. — Война ещё не кончилась...
— Так! А покамест подсчитайте, сколько орденов у нашего и сколько у вашего...
— Война ещё не кончилась! — упрямо повторил Рязанов, а боцман Филинов согласно кивнул.
Это был старый спор: некоторым из моряков важнее всего казались награды, а старший лейтенант Дмитров предпочитал копить боевой опыт. Ведь опыт состоит из подробностей, приятных и неприятных. Зато все вместе они становятся наукой побеждать. С таким командиром, как Евгений Сергеевич Дмитров, команда ТКА-15 воевала уверенно.
Ужин заканчивался, как вдруг за окнами столовой залаяли зенитки. Короткий свист оборвался дробным взрывом, а здание качнулось раз и другой, будто стояло на плаву. Только потом завизжала сирена. Андрей Малякшин услышал её на бегу. Береговая команда базы по сигналу воздушной тревоги укрывалась по щелям, но поздновато. Одиночный «юнкерс», подобравшись на бреющем полёте, сбросил всего четыре бомбы и скрылся за сопками.
— Кричу: «Як!»... «Як!», то есть наш, значит, а он шмяк бомбы в «Маяк», — возбуждённо объяснял какой-то салага.
Но Малякшин, подбегая, видел, что плавбаза «Маяк» цела, зато ТКА-15 осел кормой, и вахтенный на растяжках Володя Яшенко тщетно пытался удержать его на плаву. Спустившись в машину, Андрей увидел, что средний мотор наполовину в воде, ручной насос — помпа Гарда — совсем утонул и уже не мог откачивать. После ужина он собирался в клуб и потому заранее переоделся в «первый срок», то есть в суконные брюки и фланелевку с синим отложным воротником, а сверху в чёрный бушлат со сверкающими пуговицами. Но в полузатопленной машине, даже не вспомнив о парадной одежде, Малякшин прыгнул с трапа, нащупал ногой дыру, через которую поступал с напором студёный поток. Не найдя ничего под рукой, он сдёрнул бушлат, смял его в комок. Но бушлат свободно провалился в дыру и утонул. Баки с горючим в соседнем отсеке тоже оказались в воде.
Малякшин как-то сразу промок и продрог. Но дрожал он не от бездонной водяной стужи — от горькой жалости к родному катеру. Моторист решил бороться, только не знал как. Он стал черпать воду вёдрами и подавать Володе Яшенко через распахнутый люк машинного отделения. Но вода прибывала, уже поднялась по грудь, уже скрывала цилиндры бортовых моторов...
— Вылезайте, Малякшин! — Вместо Володи наклонился к люку командир катера, сам принял ведро и, выплеснув за борт, добавил: — Как ни старайся, море всё равно не вычерпать!
На палубе уже собралась вся команда. Быстро подали буксирный трос на катер — «малый охотник», и тот потянул ТКА-15 на другой берег полноводной Салмы, к наклонной площадке ремонтного слипа. До подъёмных тележек не дотащились, где уж тут, если торпедный катер тонул. Кормовая часть палубы уже скрылась под водой. Тогда стали вручную сбрасывать тяжёлые торпеды и вытягивать катер на мель.
Через шесть часов в малую воду отлива это место полностью обсохло, обнажив днище катера. Днище походило на решето. На корме, словно прутики, переломились самые могучие ветви тёсанных по кривому шаблону дубовых шпангоутов, которые придают корпусу прочность. Их не зря сравнивают с рёбрами грудной клетки. Флагманский механик нажал на днище ногой, и оно просто рассыпалось.
— Дела... — протянул начальник ремонтной мастерской мичман Попов.
Теперь во всём Северном флоте оставалось в боевом строю всего три торпедных катера. Судостроительный завод в Ленинграде, где их построили, ещё находился в блокадном кольце. Пробовали выпускать такие же катера на маленькой речной верфи в лесном краю. Но настоящие судовые плотники оказались на фронте, а мальчишки и женщины не умели отличить сырую доску от выдержанной древесины. Поэтому корпуса рассыхались, коробились, безнадёжно текли, и выпускать такие катера в море было опасно.
— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил старший лейтенант Дмитров. — Не оставлять же его тут?
— Зачем оставлять? Пригодится на запчасти, — решил хозяйственный мичман. — Пока обобъём днище фанерой, а там поглядим...
Евгений Сергеевич Дмитров удивился: ломать — не строить. Зачем потребовалось обивать труху дефицитной фанерой? Проще и скорее было бы снять всё ценное здесь. Но мичман Попов хитровато помалкивал. Был у него на примете один катер, полностью забракованный после постройки приёмочной комиссией. Может быть, из двух неполноценных корпусов удастся собрать один?
Полтора суток, выбирая часы отлива, команда подводила фанеру под дырявое днище. Через каждые шесть часов Салму заполняла большая вода. Она свободно наливалась через дырки. Катер тонул, а потом снова обсыхал, когда наступала малая вода. Но с каждым листом прибитой гвоздями фанеры дырок оставалось всё меньше. И вот настал момент, когда прилив поднял на себе торпедный катер. Корпус, всплыв, закачался на волне.
— Быстрее, братва! — торопил мичман Попов. Он-то знал, что между листами фанеры каплями и струйками сочится влага. Следовало успеть подтянуть раненый катер к подводной тележке и уже без спешки вытянуть тележку на берег по наклонным рельсам. Не успели закатить тележку с катером в сарай-эллинг, как размокшая фанера стала отваливаться пластами.
Страшно расколошматила ТКА-15 вражеская бомба. Но, посудите сами, можно ли быть равнодушным к катеру, на котором столько раз уходил в бой и возвращался живым? Катер для катерников стал уже не просто техникой, а превратился в боевого друга. Другу было плохо. Ржавая вода капала из его ран и казалась кровью. Друг умирал, и хотелось бежать за хирургом или в аптеку... Катерники ничего бы не пожалели для своего Пятнадцатого.
«Главным врачом» в этом эллинге был мичман Попов. Он сразу понял, что без замены дубовых рёбер-шпангоутов катер не вылечить. Эти толстенные штуки, изогнутые, как крылья у чайки, в мастерской не вытесать. Но мичман не имел права разобрать на запасные части другой катер, пусть даже никуда не годный по качеству. Ведь шла война и боевая техника находилась на особом учете.
— Ваш будем списывать по причине гибели от бомбы, — предложил Попов, обстукав для порядка днище. — А сто четырнадцатый пустим «на дрова» и всё, что не хватает, возьмём с него.
— Значит, после ремонта нам дадут имя «дровяного склада»? — рассердился боцман Филинов.
— Сто четырнадцатый или пятнадцатый — не всё ли равно? Это не имя, а порядковый номер.
— Ни за что! — расшумелись катерники.
— Хотите спасти свой катер? — остановил галдёж старший лейтенант Дмитров. — Если хотите — соглашайтесь. Я тоже не вижу иного выхода...
В эти дни старшина группы мотористов Николай Рязанов часто говорил о том, как повезло им заполучить в командиры настоящего инженера. Евгений Сергеевич Дмитров свободно разбирался в фасонных деревяшках: дубовых и сосновых, читал чертежи, показывая, где флортимберсы, футоксы, карленгсы, кокоры. Хотя командир учился в «паровозном» институте, но знал всякую технику. При нём дело шло гораздо быстрее.
Через шесть недель по обновлённому крепкому скелету уже настилали доска к доске добротную обшивку, а между слоями закладывали водонепроницаемую прослойку — вроде клеёнки. Палубу конопатили и заливали щели чёрной горячей смолой — пеком. Предстояло заделывание мелких щелей днища просмолённой ворсой, затем их замазывание специальной непроницаемой пастой — шпаклёвкой, потом окраска рыжей водостойкой масляной краской — суриченье и, наконец, окончательная покраска корпуса. Каждый слой требовал тщательной просушки, торопливость при этом была вредна, то есть до ходовых испытаний и возвращения катера в боевое ядро оставалось не меньше месяца.
Пока шёл ремонт, по узкому коридору, пробитому армиями Ленинградского и Волховского фронтов у Шлиссельбурга, проложили железную дорогу, и вскоре в Мурманск прикатили на платформах шесть торпедных катеров добротной ленинградской постройки. Ещё прибыл на борту океанского транспорта первый катер из красного дерева, на котором всё было крупнее и больше: длина, ширина корпуса, скорость — и кроме четырёх торпед имелись две скорострельные пушки и два спаренных пулемёта. Вот и вышло, что вместо единственного на весь флот отряда торпедных катеров стало уже три отряда. Капитан второго ранга В. А. Чекуров формировал из отрядов отдельный дивизион.
— Получили бы раньше такую силищу, — посмеиваясь, говорил мичман Попов, — и не стало бы вашего катера. Кому теперь нужен Тришкин кафтан?
Но все понимали — мичман дразнится. Кафтан-то был не Тришкиным, а Поповским, и шили его прочно, без прорех. Старший лейтенант Дмитров, погладив ладонью гладко струганный борт, ответил Попову:
— Кафтан так кафтан. А мы ещё на нём повоюем.
Боцман, главный старшина Филинов, трижды сплюнул при этом через плечо и постучал по дереву костяшками пальцев. В шутку, конечно, в том смысле, что идёт война и нечего тут загадывать. И ведь прав оказался боцман. Неделей спустя уже всей командой поминали тот разговор.
22 декабря после завтрака в Салме стояла малая вода, и два острова соединились с мысом Лопским осушками. По ним и прибежал в эллинг рассыльный из штаба за старшим лейтенантом Дмитровым. В штабе Евгению Сергеевичу объявили о временном назначении командиром другого звена, которое надлежало сегодня же к вечеру вывести на боевое дежурство в Пумманки. Подмена заболевшего командира была самым обычным делом. Дмитров, ничуть не удивившись, стал знакомиться с командой ТКА-14 и с ведомым катером ТКА-201 старшего лейтенанта Д. Л. Холодного.
Вот только жаль, что не было в Салме капитана второго ранга Чекурова, которого Дмитров пока не знал даже в лицо. Занятый формированием отдельного дивизиона, новый командир воинской части был вынужден на первых порах много времени проводить в Полярном и в Мурманске, согласовывая и утверждая важнейшие документы, без которых невозможно вести бой в море.
В сумерках на новом дивизионе объявили боевую тревогу. Воздушная разведка обнаружила в Бос-фиорде три вражеских транспорта, шесть сторожевых кораблей, четыре тральщика и десять сторожевых катеров. Эта армада вся вместе называлась конвоем и готовилась выходить из фиорда в открытое море. Требовалось обязательно перехватить корабли противника и не пустить дальше.
Как это сделать, если началась снежная буря? Самолёт-разведчик едва успел увидеть слабые огоньки посадочной полосы. Аэродромы сразу же замело. Летающие торпедоносцы «Ил-4» не могли разбежаться для взлёта. Подводным лодкам и метель, и шторм не мешали, зато скорость была совсем не такой, как на нынешних атомных. Те лодки никак не успевали загородить путь конвою.
Командующий флотом не сразу согласился выдать боевую задачу торпедным катерам. Но, кроме них, некому было поручить такое дело. Командующий знал о том, что в море шторм со снегом, а низкие чёрные облака сделали полярную ночь ещё темней. Но он подписал приказ. Вот и получилось, что старший лейтенант Дмитров повёл своё временное звено не на дежурство, а сразу в бой.