«...Убедитесь, что ваш командир — не мазила!»
Весь день 20 сентября над Варангер-фиордом гремели воздушные бои. Авиация Северного флота штурмовала и бомбила конвой противника. Истребители прикрытия отражали атаки вражеских перехватчиков. Потери были с обеих сторон. К вечеру сигнально-наблюдательный пост, оборудованный в скалах самой северной оконечности Рыбачьего, доложил о приводнении нашего торпедоносца «Ил-4», который был повреждён в бою.
Старший лейтенант Дмитров получил по телефону приказ срочно подобрать резиновую надувную шлюпку с лётчиками в десяти милях к северу от мыса Вайто-лахти или по-нашему Вайдагубского. Задание выглядело несложным. Катеру идти недалеко и мелкая рябь на воде не мешала развить полную скорость, и видимость была достаточной для того, чтобы издалека разглядеть оранжевую шлюпку. Хорошая видимость помогала торпедному катеру выполнить приказ, и она же была для него очень опасной.
Хорошая видимость означала, что сам катер заметен издалека и может попасть под прицел вражеских самолётов. Для защиты от них имелись на палубе и на рубке два пулемёта с ребристыми воронёными стволами, похожими на батареи парового отопления. Они стреляли крупными бронебойными пулями и были такими тяжёлыми, что без специального станка — турели с ними было не справиться. Станок был несложный: ствол пулемёта поднимался и опускался на подшипнике. А этот подшипник опирался на широкое металлическое кольцо с желобком, по которому бегало много стальных шариков. Турели позволяли даже юнгам, моментально разворачивая пулемёты, стрелять вверх и в любую сторону. Меткое и надежное оружие стояло на катерах. Но вражеские самолёты забрасывали их бомбами и штурмовали из скорострельных пушек, где каждый снаряд был разрывным, а то и зажигательным, от которого взрывались бензобаки. Нелегко было уклониться от атаки с воздуха в дневное время. Тут приобретали значение сущие пустяки. Оказывается, круговорот гребных винтов катера не только разгонял его вперёд, но также выбивал воду из-под кормы. Там возникала яма, в которой обнажалась верхняя часть рулей. И рули, перекладываясь из стороны в сторону, не могли быстро поворачивать катер. Получалось, что скорость мешала юркости, то есть способности увернуться от бомбы или прицельного огня авиационных пушек. Торпедные катера не могли воевать днём без воздушного прикрытия.
В разлоге между сопками полуострова Средний военные строители спешно взрывали валуны, расчищая посадочную площадку для своих истребителей. Но как ни спеши, могучие камни податливей не станут. База Пумманки называлась маневренной, то есть выдвинутой ближе к противнику, но в светлое время торпедные катера без поддержки с воздуха не имели возможностей манёвра или выдвижения для удара по врагу. Катера могли только выскакивать неподалёку от своих берегов для помощи своим лётчикам, и в том был большой риск.
Старший лейтенант Дмитров глядел на солнце, которое тусклым диском катилось в лохматой наволочи. Диск выглядел как сквозь закопчённое стекло и отливал багрянцем. Искусственный туман из вражеских дымовых завес прикрывал ТКА-15. Пока его не засекли с берега, занятого противником. Спасение боевых товарищей — лётчиков было благородным и небезопасным делом, но работать «скорой помощью», не используя главное оружие — торпеды, казалось досадным. Боевая слава каждого из катеров измерялась числом взорванных ими вражеских кораблей. Единица на рубке ТКА-15 была накрашена ещё в память о потоплении транспорта противника 15 сентября 1941 года. Прежний командир лейтенант Пётр Иванович Хапилин через год погиб под Сталинградом, остальная команда катера тоже сменилась. Только Николай Рязанов мог рассказать о том бое и то понаслышке: ведь он находится при своих моторах и сам не видел ничего.
В команде Пятнадцатого помнили о тягостных ночных поисках, которые, увы, не привели к встрече с врагом, о скрытых постановках огромных морских мин на подходах к портам Киркенес или Вардё. Но взорвались ли те мины, или были уничтожены тральщиками — никто не ведал. Ещё помнили, как едва не потонули, напоровшись в море на плавучую льдину, как хлынула в дыру вода, обжигая мокрой стужей, и как затыкали течь жёсткими пробковыми матрацами, деревянными щитами и брусьями.
Всего стало хуже, когда, прибыв в Пумманки на обычный срок — десять суток, застряли там на месяцы, пока не окончился бесконечный полярный день. Катера прислонили к отвесной скале, укрыв от бомбёжки специальными маскировочными сетями. Запасы продуктов кончились, как обычно, через две недели.
— С морем с голоду не помрём, — успокоил шустрый старикан Петрович, приставленный к землянке катерников за «коменданта береговой базы». Он принимал на пирсе швартовы, следил за тем, чтобы не переводились дрова, грел кипяток к возвращению катеров с боевого похода. — Приманок не надо, — объяснял Петрович, закидывая в море крючок из гвоздя на длинной парусиновой нитке. Снизу к крючку был привязан болт на коротком поводке. Старикан резко поддёргивал снасть раз или два за минуту и вскоре вытащил полуметровую треску, приговаривая: — Крючка, памашь, не видала. Тепереньки гляди, како чудо!
Сутулый дед в ватнике и таких же штанах, с поморской речью и рыбацкими ухватками. Он и в самом деле происходил из деревни на берегу Печорской губы. Пока не скрутило ревматизмом, Александр Петрович Елисеев был старшиной второй статьи и начал войну торпедистом на ТКА-13.
Ныне рыбная ловля на поддев запрещена. Способ этот считается варварским. Но у катерников не было другого выхода. Попав в настоящую блокаду, они волей-неволей «перешли на довольствие к Николе-морскому»: на первое — уха по-фронтовому, то есть пустая, на второе — пареная пикша в собственном соку. Вытерпели неделю, а потом на варёную рыбу никто смотреть не мог. Боцманы Александр Филинов и Лаврентий Колобов, пошептавшись с «комендантом» Петровичем, изготовили особую снасть и ранним утром выгребли в залив на резиновой шлюпке.
Через час-полтора они стали руками размахивать, только с берега невозможно было понять, что кричали. В бинокль увидели, что двое изо всех сил гребут к пирсу, а снасть, натянувшись струной, тащит шлюпку в обратную сторону. Вахтенные матросы обеспокоились, но докладывать не спешили. Они надеялись на то, что боцманы — опытные моряки и сами справятся, раз ушли рыбачить без спроса. Однако беда не приходит одна. В тот же бинокль Андрей Малякшин увидел самолёт, который летел над самой водой навстречу шлюпке, выпукло кренясь на вираже. В солнечных лучах был виден только силуэт, и трудно было разобрать, чей он.
— Подбитый «харрикейн»? У него, видишь, пламя под левым крылом.
— Может, «мессершмитт»? — сомневался Захаренко, который тоже был на соседнем катере мотористом и потому затруднялся распознавать, свой это самолёт или чужой. — На крыло не гляди, — возражал он. — Пушки при стрельбе тоже как бы мигают пламенем.
Тут уж пришлось доложить о дискуссии по телефону. Старший лейтенант Дмитров едва прибежал, сразу же приказал заводить моторы. Самолёт тем временем плюхнулся и затонул, оставив на поверхности голову в кожаном лётном шлеме. Поди разберись, кто плыл?
А вода в заливе была по-летнему блестящей и гладкой. Звук по такой воде скользил быстро, как на коньках. На катере издалека разобрали слова, отчаянные, резкие, с надрывом и горечью. Вполне по-русски пловец честил британских союзников и их самолёт «харрикейн».
Лётчику подали «конец» и, продев верёвочную петлю под мышки, вытащили на палубу катера. Брюки облепили пловца мокрым чёрным сукном. С них струилась вода, которая в этих краях всегда бывает холодной. А лётчик, не замечая стужи, кричал о том, как обидно уродоваться на присланном англичанами истребителе, который оказался слабее и хуже, чем были у фашистов.
С другого борта поднимали на катер резиновую шлюпку вместе с боцманами и их добычей — чернокорым палтусом с брезгливо оттопыренной губой и частой одышкой. Пузатая рыбина из породы камбал оказалась в рост человека. Шкура сидела на ней «в обтяжку». Нижняя сторона, обычно обращенная к морскому дну, была блестящей и светлой. Казалось, что рыбина затянута во фрак с крахмальной рубашкой. Оба глаза, скособоченных на верхнюю сторону, таращились строго, с оловянным прищуром.
— Чего разоряться попусту? — перебил лётчика боцман Филинов. — Приглядись вот к чудищу. Ему и жалуйся!
И в самом деле: чернокорому палтусу, пожалуй, только любимой сигары не хватало для того, чтобы походить на пузатого заморского буржуя. И над палубой торпедного катера грянул хохот. Даже лётчик смеялся. Злость у него прошла.
Кабы можно было собрать по крупицам всю соль из критики самолёта «харрикейн» да пустить в пищу, тогда жирный жареный палтус многим бы показался объедением. Но «комендант» Петрович, разводя руками, заметил, что без поваренной соли здесь не обойтись.
— Она же, — добавил он, — памашь, вся вышла.
Кое-кто попробовал варить на морской воде. Уха вышла горькой, и «смельчаки» маялись от неё животами. Боцмана перестали гордиться необыкновенным уловом. У обоих были неприятности за самовольную рыбалку.
С тех пор прошло не так много времени. 21 сентября насквозь солнечный полярный день уже давно кончился. Багровое солнце кануло за горизонт строго на западе, но слоистые облака ещё долго светились перламутром. Море темнело. На его поверхности уже было нелегко различить надувную шлюпку с упавшего торпедоносца «Ил-4». Старший лейтенант Дмитров пробовал искать так и эдак, но лётчики не нашлись. Хорошо ещё, что ветер дул в нашу сторону и оставалась надежда, что шлюпку, если она не потонула, всё равно прибьёт к советским берегам. Радист Трунов отстучал шифровку в штаб и вскоре принял условный сигнал с приказанием вернуться в Пумманки.
Около двух часов ночи старшина второй статьи Степан Тучин, который находился в носовой пулемётной турели, заметил впереди неясное световое пятно. Левее мерцала ослепительными вспышками, похожими на далёкую грозу, линия фронта на перешейке полуострова Средний. Правее пятна — скрещивались лучами и гасли прожектора, слегка подмаргивала залпами вражеская береговая артиллерия. Тусклая дырка во мраке висела над горизонтом и беспокоила пулемётчика непонятностью. Явления, которые невозможно объяснить, могут вдруг огорошить опасностью, и потому старший лейтенант Дмитров приказал старшине команды мотористов Рязанову (Александр Иванов был переведён на Тринадцатый катер) увеличить скорость хода до самого полного.
Вскоре стало ясно, что светятся облака. Но почему? На закате они купались в косых солнечных лучах, и было логично предположить, что странная тусклота тоже отражённая. Оставив слева островки Хейнесаари, Дмитров вышел к вражескому берегу. Он рисковал, отлично зная, что катерам здесь разрешалось действовать только парами, обеспечивая взаимную помощь в бою. Однако пятно в поднебесье разрослось, играя жёлтыми отблесками. Это было зарево, и теперь можно было полагать, что пожар на воде.
— Крайним моторам стоп! — приказал Дмитров. — Среднему восемьсот оборотов на подводном выхлопе. Торпеды на «товсь»!
В рубке включили питание на автомат-коробку, и на ней загорелся синий глазок, который показывал готовность к залпу.
Катер неожиданно воткнулся в густой химический дым и потерял зарево. Это было неприятно, но зато подтверждало догадку Дмитрова. Через три минуты прямо по курсу будто мигнул маяк. Дым отступил, и перед ТКА-15 открылся силуэт вражеского транспорта, на корме которого бушевал мощный костёр. Большой пароход, на десять тысяч тонн, покачивался без хода. По его палубе бегали солдаты, видные без бинокля. Струи воды летели в пламя. Пламя ёжилось, фукало паром, вновь возрождаясь и прыгая выше мачт косматыми красно-жёлтыми языками.
— Слева — сторожевой корабль, — углядел во мраке Тучин и доложил шёпотом. Ему стало не по себе от близкого соседства с врагом.
— Громче, — ответил Дмитров. — Сам видишь: им не до нас.
Торпедный катер остановился в полутора кабельтовых, то есть без малого в трёхстах метрах от цели. Даже на учебных стрельбах выбирают обстановку посложней. Старший лейтенант решил, что для подбитого нашей авиацией транспорта достаточно одной торпеды. Странно было слышать в тишине, как щёлкнул вышибной патрон, как лязгнул, откидываясь, курок, и сжатый воздух внутри торпеды, со свистом ударив в турбинку, раскрутил волчок прибора направления... Торпеда, зарычав гребными винтами, рухнула за борт и ушла во тьму. Молча надеялись длинную минуту, но вместо взрыва по-прежнему слышались лающие окрики чужих команд. Дмитрову больше всего хотелось, не размышляя, нажать кнопку пуска другой торпеды, но эта была последней, и командир взял себя в руки. Почему промах, когда стреляли почти в упор?
«В том-то и дело, что подошли слишком близко», — вдруг сообразил он. В момент сбрасывания торпеда ныряет глубоко, и только потом рули выравнивают её движение под поверхностью моря. Скорее всего, торпеда проскочила под днищем транспорта, не задев его.
— «Удалось кулику раз порснуть на веку!» — с досадой молвил старшина первой статьи Рязанов.
— Неплохо сказано, — услышал поговорку Дмитров и посоветовал: — Теперь глядите и убедитесь, что ваш командир — не мазила!
Для начала требовалось переключить автомат-коробку на стрельбу левым бортом. Рязанову до неё только руку протянуть, но теперь он боялся: вдруг чего перепутает? Ведь мотористы в торпедных аппаратах «не петрят». Дмитров засмеялся, ни на синь-порошинку не потеряв самообладания.
— Левый поворот! — скомандовал он. — Крайним двигателем «враздрай»!
Гребные винты закрутились в разные стороны: правый — ходом вперёд, левый — задним ходом. Торпедный катер развернулся, увеличив дистанцию. А Дмитров дождался, пока в прорезь прицела наползла дымовая труба парохода, и опять нажал на кнопку стрельбы. В море опрокинулась вторая торпеда — последняя, — и опять навалилась тишина. Но на сей раз тишина не была бесконечной. Впереди полыхнуло, озарив море и затмив блеском багровый пожар. Море вспухло горбом, и пароход как бы переломился на нём. Следом раскатился грохот, с головы у Тучина порывом сдёрнуло стальную каску. Взрыв оседал, подминая останки парохода. Над торпедным катером неслись обломки.
— Трём моторам вперёд! — распорядился Дмитров и, направляя катер под защиту дымовой завесы, крикнул Рязанову с улыбкой: — Отставить полный ход! Достаточно тысячи двухсот оборотов. Иначе «егеря» подумают, что мы их испугались...