Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что, вообще говоря, летать не может.

Это изречение, давно ставшее в авиации классическим, принадлежит летчику-испытателю Сергею Александровичу Корзинщикову. Кстати, он сам в полной мере отвечал этому требованию, как, впрочем, и многие другие наши коллеги по испытательной работе.

Но трудно назвать летчика, к которому слова Корзинщикова относились бы в большей степени, чем к Юрию Александровичу Гарнаеву.

На чем он только не летал!

На сверхзвуковых истребителях, тяжелых дальних бомбардировщиках, вертолетах, планерах, летал и на таких аппаратах, на которых — ни до него, ни после — не летал больше никто.

Почему — больше никто? На это нетрудно ответить.

Дело в том, что вновь создаваемые конструкции летательных аппаратов бывают двух основных категорий: опытные и экспериментальные.

Опытные призваны — разумеется, лишь после успешного прохождения испытаний — послужить прототипами многих сотен, а то и тысяч серийных экземпляров определенного военного или гражданского назначения.

У экспериментального же самолета назначение одно — исследование в полете чего-то принципиально нового: новых, ранее никем не достигавшихся скоростей, новых высот, новых маневров, новых конструктивных решений... Такие самолеты изготовляются в количестве одного-двух, от силы — трех экземпляров. И, выполнив то, ради чего их сделали, чаще всего на этом свою карьеру и заканчивают: становятся на прикол. Вот и получается, что, кроме проводившего испытания летчика, никто на них и не летал.

Конструктивные формы экспериментальных аппаратов бывают порой довольно неожиданными — как говорится, ни на что не похожими. Впрочем, оно и неудивительно: для проникновения в новое и требуется не та техника, которая успела стать привычной.

Среди таких «ни на что не похожих» широкую известность в свое время получил турболет, первое же появление которого в дальнем, относительно тихом углу нашего испытательного аэродрома не прошло незамеченным. Аэродромная братия вообще достаточно любопытна (по моим многолетним наблюдениям, любопытство, или, если хотите, любознательность, входит в число профессиональных качеств, присущих хорошему испытателю). А здесь действительно было на что посмотреть.

Впрочем, вернее будет сказать, что смотреть было почти не на что, и это-то, в сущности, и привлекало к турболету всеобщее внимание.

Перед нами был обычный, почти голый (то есть не закрытый капотами) реактивный двигатель, поставленный вертикально — на попа — так, что его реактивная струя создавала тягу, направленную вверх. К двигателю были приделаны четыре тонкие, на глаз казавшиеся очень хрупкими, длинные ноги шасси, заканчивавшиеся маленькими, самоориентирующимися, как у рояля, колесиками. Сбоку была прилеплена небольшая кабина летчика. На длинных штангах — как на каких-то карикатурных руках — во все четыре стороны торчали органы управления всего этого немыслимого сооружения — струйные рули.

Просто? Конечно, просто. Да и сама идея подниматься вверх, используя для этого непосредственно тягу двигателя, чрезвычайно проста — можно сказать, сама приходит в голову, — а потому не раз высказывалась и раньше. Одна беда — не было до этого таких сильных и в то же время легких двигателей, которые были бы в состоянии поднять вверх не только самих себя, но и еще нескольких неизбежных «иждивенцев» — конструкцию летательного аппарата, горючее, систему управления — в придачу. Ко времени, о котором идет речь, такие двигатели наконец появились, а вслед за ними незамедлительно появился на свет божий и турболет.

Первая реакция ироничного населения аэродрома на появление нового сооружения (свое право именоваться летательным аппаратом ему еще предстояло доказать) была не столь торжественной, сколь развлекательной: очень уж необычным, действительно ни на что не похожим был внешний вид турболета.

Впрочем, ни на что не похожих вещей на свете, по-видимому, не бывает. И аэродромные остряки немедленно подтвердили эту концепцию, окрестив новую машину «летающей этажеркой».

Поначалу, пока шла отработка системы управления, да и опыта полетов на столь уникальном аппарате у Гарнаева (как, впрочем, вообще ни у кого на свете) не было, удерживать равновесие после отрыва от земли было нелегко.

Но неожиданно быстро этот начальный этап освоения необычной машины остался позади, и Гарнаев начал, к сугубому удовольствию всего аэродрома, выделывать на турболете такие номера, что кто-то из зрителей восхищенно сказал:

— Ну прямо вальс танцует!

Легко догадаться, однако, что затеяна постройка турболета была отнюдь не для того, чтобы развлекать нас танцами в воздухе. Благодаря полетам на нем удалось получить чрезвычайно полезные данные, уже в недалеком будущем очень пригодившиеся при проектировании летательных аппаратов вертикального взлета.

Зрители, наблюдавшие несколько лет назад авиационный парад в Домодедово, с большим интересом смотрели на вертикально взлетающий и садящийся реактивный истребитель, пилотируемый заслуженным летчиком-испытателем СССР, Героем Советского Союза Валентином Григорьевичем Мухиным. Можно без преувеличения сказать, что эта машина оказалась одним из центральных номеров всего парада. Взлетая и приземляясь, как вертолет, она в воздухе ходила со скоростью и маневренностью нормального реактивного самолета.

Однако мало кто из присутствовавших знал, что в создании этой машины есть немалая заслуга Гарнаева. Именно он был первым испытателем, поднявшим этот самолет в воздух и проведшим первый, естественно, самый сложный этап его испытаний.

Немало полетов выполнил Юрий Александрович, вместе с летчиками-испытателями Д. К. Ефремовым и С. Г. Бровцевым, и на таком необычном аппарате, как винтокрыл Ка-22. Об этой машине, обладавшей вертолетными несущими винтами и самолетными тянущими винтами, крыльями и хвостовым оперением, писалось довольно много, и поэтому нет необходимости еще раз рассказывать здесь о ней. Скажу только, что такая нестандартная по всему своему облику машина, естественно, требовала и нестандартных приемов обращения с собой со стороны летчика. А раз так — дело конечно же не обошлось без Гарнаева!

Много, очень много интересного можно было бы написать и о других машинах, на которых летал Гарнаев. И речь при этом неминуемо пошла бы прежде всего не о технике, как таковой, а о живой творческой жилке, о способности или, вернее, необходимости для всех участников испытаний мыслить так же оригинально, как оригинальны были отданные в их руки летательные аппараты, об активном вкусе ко всему новому — словом, о свойствах вполне человеческих, без которых нет испытателя высшего класса — класса Гарнаева.

Но рассказать обо всем невозможно, да и вряд ли нужно.

* * *

Однако нельзя умолчать об одном особом виде испытательных полетов, которым тоже много занимался Гарнаев. Дело в том, что, вопреки распространенному мнению, испытания новых летательных аппаратов — далеко не единственная работа, достающаяся на долю летчику-испытателю. Нередко ему приходится испытывать новые маневры, новые способы эксплуатации, даже новые принципы действия авиационной техники — словом, новые научные и технические идеи. И, надо сказать, порой такие испытания оказываются орешком куда более твердым, чем даже первые полеты на новой, еще ни разу не побывавшей в воздухе машине.

Гарнаева знали как одного из самых искусных мастеров этого тонкого вида испытательной работы.

Вот, скажем, поставила жизнь такой вопрос: можно ли благополучно посадить на аэродром сверхзвуковой истребитель с отказавшим двигателем? Остается ли в такой ситуации только катапультироваться, или есть возможность спасти не только себя, но и машину?

А надо сказать, бороться до последней возможности за спасение машины — традиция настоящих испытателей, существующая, наверное, столько же времени, сколько сами летные испытания.

Примеров тому можно привести сколько угодно. Тут и посадка летчика-испытателя Ивана Фроловича Козлова на новом истребителе, у которого после разрушения пушки нарушилась жесткость хвостового оперения. Тут и героическая попытка дотянуть до аэродрома горящий новый бомбардировщик — попытка, к несчастью, не удавшаяся и стоившая жизни Героям Советского Союза летчику-испытателю Алексею Дмитриевичу Перелету и бортинженеру Анатолию Федоровичу Чернову. Здесь и посадка летчика-испытателя Рафаила Ивановича Капрэляна на тяжелом многомоторном самолете на одно колесо. Словом, стоит начать перебирать в памяти жизнь нашей испытательской корпорации, как подобные случаи один за другим сами встают перед глазами.

Но тут возникает естественный вопрос: для чего это делается? Зачем люди ставят под весьма реальную угрозу свои жизни, а нередко и отдают их ради спасения материальных ценностей, пусть весьма солидных по объему, но в конце концов только материальных — не более того? Что ж, получается, что издавна известная нам формула «Жизнь человека дороже любой машины» существует только на бумаге?

Надо сказать, что подобные вопросы не только могут возникнуть, но и действительно возникают. После того как я рассказывал о двух-трех случаях такого рода, приключившихся с моими коллегами, мне не раз приходилось сталкиваться с недоуменной, а то и резко осуждающей реакцией некоторых читателей и слушателей. Зачем, мол, Галлай пропагандирует бесчеловечную традицию — рисковать жизнью испытателей во имя спасения материальных ценностей!

Но в том-то и дело, что ценность нового опытного самолета — не только материальная. Более того: она прежде всего не материальная! И сколь ни досадна потеря миллионов рублей, затраченных на его создание, но главная беда все-таки в другом. Главная беда в том, что, потеряв новый самолет, мы теряем темп развития авиации (которая, как известно, не стоит на месте — и не только у нас). И еще: при этом мы почти всегда теряем ключ к разгадке причины происшествия. А ведь причина эта существует! Она обязательно — чудес на свете, к сожалению, не бывает — рано или поздно снова проявится на машинах, построенных по образцу погибшей.

Вот и получается, что риск, которому подвергает себя испытатель, борясь до последней возможности за новую машину, — это в будущем спасенные жизни многих, многих людей. В дни мира — пассажиров, доверившихся воздушному транспорту. В дни войны — бойцов, которым далеко не безразлично, чья авиация господствует в небе: своя или вражеская.

Словом, нельзя представлять себе эту моральную (конечно же прежде всего моральную) проблему так, будто на одной чаше весов лежит жизнь испытателя, а на другой — денежная стоимость испытуемого летательного аппарата.

Нет — на обеих чашах лежат жизни людей.

Испытатели знают это. Отсюда и традиция, о которой я говорю. Традиция трудная, порой трагическая, но благородная и в конечном счете нужная. Хотя прийти к такому выводу, оставаясь на позициях одного лишь примитивно понимаемого гуманизма, действительно трудно...

Итак, с появлением на свете сверхзвуковых истребителей возник вопрос: можно ли в случае отказа единственного двигателя такой машины все-таки не катапультироваться, а посадить ее на землю? Спасти не только себя, но и самолет. И если такая возможность принципиально существует, то как реализовать ее на практике? Как погасить огромную скорость снижения — тридцать — сорок метров (высота десятиэтажного дома!) в секунду, — неизбежно возникающую у такого самолета на безмоторном планировании? Ведь это же скорее падение, чем снижение! Доступна ли такая посадка не асу-испытателю, а обыкновенному летчику средней, так называемой массовой квалификации?

Чтобы ответить на все эти вопросы и дать четкие, надежно осуществимые на практике рекомендации по пилотированию, несколько наших испытателей провели десятки смелых экспериментальных посадок — летчики намеренно создавали тяжелые аварийные положения специально, чтобы проверить возможные способы выхода из них.

Эту работу проводили В. П. Васин, Г. К. Мосолов и неизменный участник испытаний такого сорта Ю. А. Гарнаев! И вот результат: разработана несложная методика, применяя которую любой летчик может уверенно посадить сверхзвуковой истребитель с неработающим мотором. Практика последующих лет подтвердила: да, безусловно, может.

Или другая проблема: при испытании нового вертолета, пока его конструкция еще не окончательно отработана и не доведена до состояния полной надежности, да и эволюции в испытательных полетах приходится делать такие, какие потом, в нормальной эксплуатации, никому и во сне не приснятся, — при всех этих обстоятельствах не исключена вероятность, что летчику придется задать себе тот самый вопрос: «А где здесь запасный выход?» И, не мешкая, ответить на этот вопрос делом: покинуть машину, чтобы спастись на парашюте.

Но как это сделать?

Ведь, выбросившись из кабины беспорядочно падающего вертолета, человек рискует попасть под смертоносный удар одной из вращающихся лопастей несущего винта!

И возникло предложение: закладывать на время испытаний в корневую часть каждой лопасти специальные пиропатроны. Если возникнет необходимость покинуть вертолет, летчик может включить взрывное устройство, произвести таким образом отстрел лопастей и после этого беспрепятственно выбрасываться с парашютом.

Сказано — сделано. На земле система отстрела лопастей работала безукоризненно: резкий предупреждающий сигнал сирены, грохот четырех слившихся в один взрывов — и вот уже лопасти, кувыркаясь, отлетают от окутанного дымом вертолета и падают в нескольких десятках метров от него на зеленую траву аэродрома.

Но все это — на земле. Чтобы окончательно убедиться в исправности действия предложенной системы, надо было произвести отстрел лопастей в воздухе. Кто взялся за выполнение этого испытания? Конечно же Гарнаев.

Управляемый им вертолет Ми-4 взял курс на центр полигона. Немного выше и чуть сзади идет вертолет сопровождения с кинооператором на борту. Гарнаев включает автопилот, чуть-чуть подправляет курс, затем включает самописцы и нажимает кнопку отстрела. Красное мигающее табло «Взрыв!» свидетельствует о том, что у летчика в запасе времени четырнадцать секунд! Даже не четырнадцать минут, отпущенных автором известной песни В. Войновичем на предстартовые размышления космонавтам...

Гарнаев в последний раз окидывает кабину хозяйским взглядом — кажется, все в порядке — и выбрасывается наружу. Пролетев в свободном падении несколько десятков метров, он выдергивает кольцо парашюта и почти одновременно с раскрытием купола слышит взрыв и видит, как из возникшего над вертолетом клуба дыма вырываются лопасти... Эксперимент выполнен.

* * *

В сущности, и последнее испытание, проведенное Юрием Гарнаевым, принадлежало к той же категории «испытания идей». На этот раз идея заключалась в использовании вертолета для тушения пожаров. В самом деле, очень заманчиво привезти несколько тонн воды и по-снайперски «уложить» их прямо на огонь. Первые же опыты показали, что такой способ борьбы с пожаром очень эффективен. Но одновременно выяснилось, что он не так уж прост: чтобы вода не успела распылиться и испариться, действовать надо с очень малой высоты — над самым бушующим пламенем. Страшная жара, почти нулевая видимость в густом, до слез разъедающем глаза дыму, резкие броски в восходящих токах горячего воздуха — чтобы справляться со всем этим, нужен был действительно летчик высокого класса. Такой, как Гарнаев.

Поэтому-то и невозможно согласиться с людьми, говорившими впоследствии, когда это испытание закончилось трагически, что-то вроде:

«Ну зачем было позволять Гарнаеву тушить какие-то паршивые лесные пожары?! Разве это его дело? Что, никого другого на это не нашли? Он же был испытатель! Так пусть бы и испытывал новые машины: по крайней мере, если уж рисковать, то там, где действительно его никто заменить не мог бы...»

Нет, к сожалению, дело обстоит далеко не так просто! И не только потому, что какого бы драгоценного для общества человека мы ни теряли, никогда невозможно найти кого-то «другого», чья ценность по общечеловеческой мерке была бы, так сказать, на сколько-то единиц ниже. Каждая жизнь бесценна, и аморально делить людей в этом смысле на несколько сортов.

Но, повторяю, не только в этом суть. Занимаясь тушением лесных пожаров с вертолета, Гарнаев и в плане чисто профессиональном делал именно свое прямое испытательское дело. Дело, которое было по плечу как раз ему — или другому испытателю такого же калибра, — но никому иному. Это был тот самый случай, когда заменить подобного летчика было действительно невозможно.

...С каждым следующим полетом Гарнаев и весь экипаж вертолета находил новые приемы, новые способы, упрощающие и облегчающие работу в этих трудных условиях, — ведь задача летчика-испытателя не только сделать что-то самому, но довести это «что-то» до такого состояния, чтобы оно стало доступно любому другому летчику. Была доведена до конца и эта работа — отработка тушения пожаров с вертолета.

Но — уже без Гарнаева!

Его больше с нами нет...

«В воскресенье вечером 6 августа во Франции, вблизи города Марселя, при тушении большого лесного пожара в сложных условиях гористой местности потерпел катастрофу советский вертолет Ми-6. Во время одного из заходов в зону пожара на малой высоте в густом дыму вертолет ударился о скалу и разрушился.

Экипаж в составе командира корабля Героя Советского Союза, заслуженного летчика-испытателя СССР Гарнаева Ю. А., второго пилота Петера Ю. Н., штурмана Иванова В. Ф., бортинженера Бугаенко С. А., бортрадиста Столярова Б. Н., инженеров-испытателей Чулкова А. Я., Молчанова В. П. и двух французских специалистов погиб...»

Сообщение, начинавшееся этими словами, обошло в начале августа шестьдесят седьмого года всю советскую и мировую печать.

И, как всегда в подобных грустных случаях, захотелось вспомнить прежде всего даже не профессиональный облик этого выдающегося испытателя, а просто Юру Гарнаева — нашего друга и товарища.

...В последние годы жизни, когда его имя начало часто появляться в печати, когда со страниц журналов на нас то и дело стали смотреть его портреты, когда в любом собрании фраза «Слово предоставляется Юрию Александровичу Гарнаеву» встречалась дружными аплодисментами, многие люди, узнавшие его лишь в это время, искренне считали, что он «счастливчик», человек, которому в жизни сильно повезло.

Что ж, вообще говоря, можно с этим и согласиться. Каждый летчик-испытатель считает, что ему повезло.

Но свое везение Гарнаев сделал себе сам. Сделал собственными руками, вопреки многим и многим, весьма неблагоприятным для этого обстоятельствам.

Достаточно напомнить, что по разным (одинаково неуважительным) причинам дважды в своей жизни он был вынужден оставлять летную работу и с немалым трудом доказывать свое право вновь вернуться к ней.

Особенно тяжело дался Гарнаеву второй из этих вынужденных перерывов, о котором мне уже доводилось писать.

В чью-то инициативную голову пришла идея «проверить» личный состав наших летчиков-испытателей: насколько, так сказать, надежны руки, которым доверены многомиллионные опытные и экспериментальные самолеты. Инициативная голова нашла себе влиятельных союзников, и проверка развернулась полным ходом. И не то, конечно, плохо, что такая проверка была затеяна, а то, как она проводилась.

К сожалению, основным ее критерием послужили не живые дела «проверяемых», а прежде всего их анкеты. Нет надобности перечислять номера всех анкетных пунктов, по которым шло разделение на «чистых» и «нечистых». Увы, последних в нашем коллективе оказалось числом поболее, чем первых, так что кадры испытателей были признаны недопустимо «засоренными». И, как нетрудно догадаться, среди преданных остракизму оказался и Гарнаев: на фоне завидной безупречности всех прочих пунктов анкеты пункт: «Привлекался ли ранее...» — выглядел у него существенно подпорченным.

У Гарнаева изъяли пропуск на аэродром. Только из-за ограды он мог видеть, как взлетают, уходят в зону испытаний, возвращаются, заходят на посадку те самые самолеты, теплые штурвалы которых всего несколько дней назад дрожали в его руках. Отрываться во второй раз от любимого дела оказалось едва ли не тяжелее, чем в первый. Хотелось закрыть глаза, скрыться, уехать прочь, не видеть всего, что приходится с кровью отдирать от своего сердца!

Но сердце сердцем, а слушать его биение без контроля со стороны разума и воли нельзя. Это Гарнаев понимал отлично. Понимал, а потому... принял предложенную ему должность заведующего институтским клубом.

Целый год ежедневно приходил он на службу в расположенное тут же, у самой ограды аэродрома, здание клуба. Составлял репертуар киносеансов, организовывал самодеятельность, следил за своевременным обновлением плакатов и лозунгов — словом, делал все, что положено добропорядочному завклубом. Делал аккуратно, старательно, я сказал бы даже — с душой, если бы его душа прочно не осталась по ту сторону ограды, на аэродроме (благо ей, как субстанции нематериальной, пропуска для этого не требовалось).

Это было, конечно, настоящее самоистязание. Но в конце концов оно себя оправдало. Прошла та смутная пора, и Гарнаева вернули за штурвал.

Правда, не сразу за штурвал.

В качестве своеобразной (мы сейчас увидим, что весьма своеобразной) ступени к этому Юрию Александровичу пришлось заняться испытаниями катапультируемых сидений.

Дело в том, что покинуть, в случае нужды, скоростные самолеты послевоенных образцов добрым, старым способом — перевалившись наружу через борт — стало невозможно. Этому препятствовал мощный поток встречного воздуха, который буквально вдавливал летчика обратно в кабину. Не почувствовав самому, трудно представить себе, насколько непреодолимо силен, хочется даже сказать — тверд воздушный поток.

Создавалось парадоксальное положение: парашют у летчика есть, но спастись на нем он не может.

Как всегда, на помощь пришла техника. Были разработаны конструкции специальных катапультируемых пилотских кресел, на которых можно было выстрелиться наружу, чтобы потом, отделившись в воздухе от кресла, раскрыть парашют и благополучно спуститься на землю.

Легко сказать — выстрелиться! Нет нужды доказывать, насколько, мягко выражаясь, сильны ощущения человека, применяющего такой способ спасения. Резкий удар снизу, грохот выстрела, пламя, дым, тут же второй, не намного менее сильный удар о встречный поток воздуха, кувыркание в свободном падении... Словом, до начала плавного спуска на парашюте летчику приходилось пройти через многое. И тем не менее другого, более деликатного способа спасения найти не удалось. В последующие годы стало ясно, что катапультирование себя решительно оправдало.

Но то — в последующие годы.

Поначалу же, после того как в один прекрасный летний день сорок седьмого года парашютист-испытатель Г. Кондрашев впервые в Советском Союзе катапультировался из летящего самолета, немедленно встал вопрос о комплектовании пусть небольшой, но все же целой группы испытателей катапультируемых сидений.

И Гарнаев попросился в эту группу. Попросился, как он сам потом рассказывал, прежде всего потому, что речь шла о работе — все равно какой — в воздухе. Да и по существу дело было достаточно интересное. А главное, были основания надеяться, что эти испытания откроют ему дорогу к штурвалу.

Итак, Гарнаев попросился — и его взяли.

Передо мной журнал прыжковых испытаний пятьдесят первого года. Едва ли не на каждой странице — фамилия Гарнаева.

Вот он прыгает — пока «обыкновенным» способом, без катапультирования — в скафандре, постепенно наращивая высоту. Восемьсот метров... Три тысячи... Шесть... Восемь...

Девятого мая — в День Победы, и мне хочется видеть в этом не одно лишь только случайное совпадение — он впервые катапультируется. Через пять дней — второе катапультирование. Теперь уже в скафандре. Еще через несколько дней — новое усложнение: катапультирование в скафандре с большой высоты. И, наконец, целая серия катапультирований из реактивного самолета: в скафандре, высотных и скоростных одновременно.

Последний из этой серии прыжков был сделан в июле, и в том же месяце фамилия Гарнаева вновь появляется на страницах журнала испытательных полетов в графе «Ведущий летчик». Появляется, чтобы больше не уходить с этих страниц в течение последующих шестнадцати лет.

Да, не только в полете требуется везение летчику. Оказывается, крупно не повезти может и на грешной земле... Впрочем, не следует думать, что в полетах Гарнаеву не встречались осложнения!

Нет пилота, профессиональная биография которого — особенно если он летал много, интенсивно, да еще по нестандартным заданиям, — прошла бы, что называется, без сучка, без задоринки. Так не бывает. Не было так и у Гарнаева.

Однажды он полетел по заданию, которое трудно было назвать иначе как ерундовым — особенно по сравнению с тем, что он неоднократно выполнял. Простая, надежная, тысячу раз проверенная машина. Элементарное, в сущности даже не стопроцентно-испытательное задание. И вот — надо же! Уже на земле, во время послепосадочного пробега, по-видимому из-за не согласованных с командиром корабля действий бортинженера, машина внезапно резко развернулась и уткнулась в снежный вал, тянувшийся параллельно посадочной полосе. Снова — в который уж раз! — подтвердилась старая истина, что «ерундовых» заданий в авиации не бывает. Каждый полет — это полет.

В результате — поломка. Пусть мелкая, но очень уж досадная — из тех, про которые говорят: «ни за что ни про что». К тому же эта поломка неожиданно вызвала мощный резонанс, пожалуй, непропорциональный мере содеянного.

Впрочем, я рассказываю об этом, в общем незначительном и едва ли не единственном в своем роде (так сказать, «не типичном») эпизоде летной биографии Гарнаева именно потому, что никогда так не проявляется характер человека, как в моменты, когда ему не повезло. Очень правильно заметил как-то писатель Леонид Зорин по поводу, весьма далекому от авиации (он комментировал исход матча на первенство мира по шахматам), что по тому, как человек одерживает победу, видно, что он может, а по тому, как воспринимает поражение, — чего он стоит. Не знаю уж, что чувствовал тогда Гарнаев в глубине души, — об этом можно только догадываться, мысленно ставя себя на его место, — но в реальном деле его реакция была вполне определенной: он стал еще напористее, еще злее в работе.

Распускаться этот человек себе не позволял — ни под ударами судьбы, ни под ее уколами (хотя, как показывает жизненный опыт, уколы зачастую воспринимаются нами куда болезненнее ударов!).

* * *

Один молодой летчик, недавно пришедший на испытательную работу и уже не заставший в нашем коллективе Гарнаева, спросил меня:

— Вот вы все рассказываете про Гарнаева, да и вообще про тех, кто погиб, одно хорошее. И я вам верю. Но не может же быть, чтобы у них не было недостатков, слабостей каких-то. Не святые же они, в конце концов, были!

Конечно, мой собеседник был прав.

И Гарнаев, и другие наши друзья и коллеги, которых мы так часто вспоминаем, не были святыми (я бы сказал: слава богу, не были святыми!). Каждому из них были присущи — одному в большей, другому в меньшей степени — те или иные обычные человеческие слабости. Но, я думаю, и это сближает их с нами не в меньшей степени, чем их человеческие и профессиональные достоинства.

Тот же Гариаев по многим чертам своего характера был человеком безусловно незаурядным (что справедливо отмечается каждым, кто писал о нем, начиная с автора этой книжки). Но одновременно он был — прошу читателей извинить меня за шаблонное газетное выражение — тем, что называют «типичным представителем» нашего летно-испытательного цеха. Я мог бы назвать имена не одного десятка наших коллег, таких же ярких, талантливых, умелых на земле и в воздухе, причем многие из них разделили с Гарнаевым не только его интересную, плотно наполненную событиями жизнь, но, к несчастью, и трагическую судьбу.

Гарнаева летчики воспринимали и продолжают воспринимать как очень своего.

Поэтому, наверное, он и остался так прочно в нашей памяти...

...Когда я думаю о жизни Гарнаева, невольно хочется ответить хотя бы самому себе на вопрос: что заставляло этого человека с таким упорством, сквозь все преграды и препятствия, преодолевая, казалось бы, самые неблагоприятные обстоятельства, рваться к летно-испытательной работе?

Да и не одного только Гарнаева — любой летчик-испытатель (не исключая и автора этих строк) на тривиальный вопрос о том, кем он хотел бы стать, если бы мог начать жизнь сначала, неизменно отвечает, не раздумывая ни секунды: «летчиком-испытателем».

Чем же она такая особенная, эта работа? Что в ней так привязывает к себе людей?

Трудно в нескольких словах выразить то, что принято именовать «обликом профессии». И все-таки я попытаюсь. Попытаюсь сказать хотя бы о самом главном, что в ней есть. И чего в ней нет.

Читатель, перелиставший начало этого очерка, уже знает, что нет в испытательной работе бездумного риска — риска азартного игрока, «на авось» ставящего все свое состояние на какую-то по наитию выбранную карту. Да и вообще, наличие элемента личного риска, которое столь активно подчеркивается едва ли не в каждом рассказе или очерке о летчиках-испытателях, как раз не кажется мне исключительной привилегией этой профессии. И моряк, и шахтер, и верхолаз-монтажник, и геолог, уходящий далеко в необитаемую тайгу или крутые горы, и даже врач (уж на что, казалось бы, представитель так называемой массовой профессии), никак не гарантированный от того, что его очередной пациент окажется носителем какой-нибудь зловредной острозаразной инфекции, — все они рискуют, делая свое дело. И все не видят в этом риске главную примету своего каждодневного труда.

Если уж пытаться идти по пути поисков каких-то профессиональных аналогий, то мне работа летчика-испытателя кажется внутренне наиболее родственной работе... лаборанта. Лаборанта, который, надев чистый белый халат и тщательно вымыв руки, садится за свой уставленный всяческим лабораторным оборудованием стол, кладет перед собой заранее составленную и со всех сторон обдуманную программу эксперимента — и спокойно, методично принимается за дело. Правда, в одной из пробирок, которые он берет в руки, может оказаться чума, причем заранее почти никогда не известно, есть она или нет, и если есть, то в какой именно пробирке. Но на то и существует отработанная методика — в испытательной авиации говорят, что она написана кровью наших предшественников, — чтобы суметь и обнаружить «чуму», и, в то же время, не выпустить ее из пробирки...

В литературе о летчиках разного рода острые случаи, приключившиеся с героем повествования в течение многих лет его жизни, зачастую оказываются спрессованными так, будто, кроме них, в этой жизни вообще ничего не происходило (сказанное, наверное, относится и к очерку, который вы сейчас читаете). А в действительности от одного подобного случая до другого проходят многие месяцы, а иногда и годы... Не следует думать, что летчик-испытатель ежедневно, скажем, до обеда катапультируется из горящего самолета, а после обеда — приземляется с отказавшим управлением.

Нет, делать такие вещи ежедневно не приходится.

Но приходится другое: ежедневно, ежечасно быть готовым к ним!

...Работа летчика-испытателя начинается задолго до взлета и заканчивается очень не скоро после посадки. Испытательный полет — в отличие от спортивного — выполняется не ради него самого. Из полета надо привезти результаты. А для этого надо предварительно немало поломать голову над его подготовкой, программой, методикой, а после полета — над анализом всего, что удалось наблюдать в воздухе и записать приборами.

Когда-то, на заре авиации, когда отдельной специальности летчика-испытателя не существовало (считалось, что любой хороший летчик может попробовать самолет в воздухе), в те времена всю эту дополетную и послеполетную работу делали ученые, инженеры — словом, люди, сами в испытательных полетах не участвовавшие. По поводу такого разделения труда ходила даже мрачноватая шутка: «Кто готов сломать себе голову в буквальном смысле слова, не должен делать этого в смысле переносном».

Но те времена давно прошли. Все в жизни меняется, а в авиации, пожалуй, быстрее, чем в любой другой отрасли человеческой деятельности.

Сейчас, присутствуя на обсуждении плана предстоящего полета или на разборе полета уже выполненного, вы не сразу определите, кто из участников разговора (порой протекающего весьма темпераментно) — летчик. Оно и неудивительно: в наши дни испытательная работа требует если не инженерного диплома, то уж, во всяком случае, полноценных инженерных знаний, инженерного образа мышления, инженерного вкуса к поискам нового.

Думаю, что и это — не последняя грань драгоценного камня, который называется — профессия летчика-испытателя...

И на другой, тоже достаточно тривиальный вопрос, который часто задавали автору этих строк и его коллегам: «Что самое трудное в вашей работе?» — я дал бы не тот ответ, которого принято ожидать. Нет, не риск (об этом уже сказано) и не физическая нагрузка (хотя и по этой части порой достается!), а прежде всего ответственность.

Личная, персональная ответственность за результат творческого труда многих сотен людей в течение многих месяцев, а иногда и лет. Ответственность за жизнь товарищей по экипажу, за многомиллионные материальные ценности, за то, что он сделал сам для прогресса нашей авиации. Ответственность за решения, которые принимаешь единолично — без возможности испросить указаний начальства, — и притом быстро, порой за несколько секунд: отложить решение «на завтра» тут, извините, не выйдет!.. У нас часто употребляется выражение «ответственный работник» — как характеристика вида деятельности человека (даже если носитель этого наименования ежедневно делает все, от него зависящее, дабы избежать какой бы то ни было реальной ответственности за свои действия или бездействия). Наверное, летчики могли бы именоваться «ответственными работниками» уж, во всяком случае, с не меньшими на то основаниями...

Зато если испытатель, полностью приняв на себя груз такой ответственности — помните, как у Юрия Германа: «Я отвечаю за все!», — справляется с ней день за днем, месяц за месяцем, год за годом, как много удовлетворения дает это ему! Вот вам еще одна грань того же драгоценного камня!

Впрочем, перечислить все эти грани вряд ли возможно. Да и не о том сейчас речь. Я позволил себе это небольшое отступление от рассказа о жизни Юрия Гарнаева, чтобы читатель в полной мере почувствовал, к чему стремился этот незаурядный человек, чего он в силу несчастливо сложившихся обстоятельств чуть было не лишился и что вновь обрел, вернувшись за штурвал.

Ему была присуща хорошая, благородная жадность к работе. Едва выполнив одно сложное, рискованное, нестандартное задание, он с крепким испытательским азартом, с каким-то здоровым аппетитом брался за другое — еще более сложное, рискованное, нестандартное. Впрочем, слово «брался» требует некоторых комментариев.

Летчик-испытатель — если он, конечно, настоящий летчик-испытатель — никогда ни от какой работы не отказывается. В этом смысле он лишен возможности выбирать. Но и руководители испытательных организаций (опять-таки если они настоящие руководители) заинтересованы в том, чтобы каждый действующий летчик имел работу себе по вкусу и по плечу. Потому-то и получается, что испытатели типа Гарнаева чаще всего получают именно те задания, которые охотнее всего выбрали бы себе сами. Вроде отстрела лопастей на вертолете. Или посадок на сверхзвуковом истребителе с неработающим двигателем. Или тушения лесных пожаров с вертолета...

* * *

Перебирая в памяти сделанное Гарнаевым, неожиданно наталкиваешься на одно интересное обстоятельство — почти закономерность. Оно так бросается в глаза, что непонятно даже, как мы раньше не замечали его. Речь идет о том, как много — больше любого другого летчика — провел он испытаний, прямо, конкретно, непосредственно направленных на гуманную проблему спасения человека. В самом деле: катапультируемые сиденья, скафандры, отстреливающиеся лопасти вертолетного несущего винта, методика аварийной посадки скоростной машины — ведь все это делалось для того, чтобы спасать жизни людей, попавших в ситуации, еще недавно справедливо считавшиеся безвыходными. Да и то же тушение лесных пожаров — ведь оно было задумано для спасения (снова это слово!) если не самих людей, то принадлежащих им драгоценных даров природы — богатства и украшения «Земли людей».

Случайно ли это совпадение?

Не знаю. Я уже говорил, что летчик не выбирает себе работы, как покупатель товары в магазине. Но все-таки очень уж много набирается на счету Гарнаева таких работ, чтобы посчитать это чистой случайностью.

Может быть, закономерность заключается здесь в том, что такие направленные на спасение людей работы в то же время и одни из самых трудных? Доброе дело — так уж почему-то получается в жизни! — почти никогда не бывает легким...

Летать — было главное дело жизни Гарнаева.

Главное — но не единственное.

Про него нельзя было сказать, как про иных персонажей рассказов и повестей «из жизни летчиков», что он «знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть».

Он любил музыку. Любил стихи. Даже писал их немного сам, хотя относился к этому с каким-то стеснением и избегал читать свои стихотворения иначе, как в узком кругу друзей. Я не берусь судить о чисто поэтических достоинствах и недостатках написанного Юрой Гарнаевым. Но чего не мог не заметить даже самый неподготовленный слушатель, это свежую, живую, нестандартную мысль, всегда присутствовавшую в каждом, пусть совсем любительском по форме стихотворении Гарнаева. Обращался ли он к отцу или к любимой женщине, к верным друзьям или к друзьям бывшим, в трудную минуту предавшим его, к детям или просто к безымянным воображаемым читателям, — всегда он делал это с явно выраженной целью высказать что-то такое, что еще не было сказано ни в каком другом, пусть сколь угодно совершенном по форме произведении настоящих поэтов.

Потому-то, наверное, друзья, собравшись по какому-нибудь радостному или горестному поводу, да и просто без повода, так любили слушать его:

— Юра, почитай что-нибудь свое!

И Юра читал. И его слова всегда очень точно гармонировали с настроением слушателей. Впрочем, может быть, и наоборот: настроение слушателей приходило в соответствие его словам.

Мне пришлось уже как-то писать о том, что, по моим наблюдениям, талантливый человек почти никогда не бывает талантлив лишь в чем-то одном. Гарнаев — еще одно яркое тому подтверждение...

У него было много друзей — этот человек привлекал к себе сердца. Среди его ближайших товарищей был и его тезка Юрий Гагарин. Они дружили, часто встречались, очень уважительно и с искренней симпатией говорили друг о друге. И, я думаю, это тоже было не случайно. Если приглядеться, в этих «двух Юрах» было много общего. Я имею в виду не то (вернее, не только то), что известно всем: мужество, решительность, серьезное, ответственное отношение к своему делу, масштаб заслуг перед авиацией и космонавтикой, но и чисто человеческие, открывающиеся в личном общении черты: приветливость, доброжелательность, умение легко войти в душевный контакт с собеседником.

В Париж, на авиационную выставку шестьдесят пятого года, Гарнаев прилетел в летной форме. Вскоре выяснилось, что это хотя и почетно, но в то же время связано с немалыми практическими неудобствами: советского летчика без конца останавливали, просили автографов, забрасывали вопросами. Чтобы спокойно осмотреть выставку самому (а это было не только интересно, но и нужно, так сказать, прямо по службе), явно требовался штатский костюм. А его-то, как на грех, Юра с собой не взял. Но выход из положения нашелся: запасной костюм оказался у Гагарина, и Гарнаеву он пришелся, как на заказ, впору. Выяснилось, что и телосложением они оказались схожи. Разумеется, этот вид сходства сам по себе совсем уж ни о чем не говорит, но все равно вспомнить сейчас об этом как-то приятно.

...Когда самолет с гробами Гарнаева и погибшего с ним экипажа прилетел на подмосковный аэродром Шереметьево, Гагарин ждал его. Он приехал вместе с женой на своей маленькой двухместной спортивной машине. А потом, увидев тяжелый, массивный дубовый гроб, сказал изменившимся, сдавленным голосом:

— Неужели Юра там?!..

Поверить в это каждый раз трудно. Трудно было в августе шестьдесят седьмого года, когда мы провожали Гарнаева. Трудно в марте шестьдесят восьмого, когда прощались с Гагариным. Трудно и в многие, многие другие дни...

Когда гибнет хороший, сильный пилот, кто-нибудь из его друзей обязательно произносит неизменную, хотя всегда искреннюю фразу:

— Этот летчик не должен был убиться!..

Можно ли тут что-то предсказать? В каком гороскопе записано, какой испытатель выживет, а какой разобьется? Ведь что ни говори, а все-таки случайность здесь играет свою роль, и, наверное, немалую.

Но все же опытному глазу доступен если не окончательный прогноз, то какие-то признаки, склоняющие весы вероятностных оценок в ту или иную сторону. Были среди моих коллег такие мастера, за которых я был как-то относительно спокоен: верилось, что сумеют они и впредь справиться со всеми подстерегающими их случайностями и выйти невредимыми из самых сложных переплетов испытательской работы. Словом, «такие летчики не должны убиться!..».

И, как правило, мой прогноз с годами оправдывался.

К сожалению, только «как правило». Бывали и горькие исключения. Одно из них — замечательный летчик, испытатель наших первых реактивных самолетов Алексей Николаевич Гринчик. Другое — Юрий Гарнаев. Я не знаю всех обстоятельств катастрофы вертолета Ми-6, да и вообще едва ли возможно во всех подробностях восстановить их. Но в одном я уверен непоколебимо: выхода не было! Потому что если бы он был — хоть один шанс из тысячи, — такой летчик, как Гарнаев, обязательно использовал бы его. Использовал так же, как делал это много раз раньше...

Многолетняя работа Гарнаева оставила ощутимый след в наглей отрасли науки и техники. Вертолеты и сверхзвуковые истребители, средства спасения и летательные аппараты вертикального взлета... Словом, много.

И в будущем его вклад будет незримо жить в машинах, на которых он сам полетать уже не сможет, но в которых будут реализованы идеи, испытанные, а иногда и впервые высказанные им.

Но пройдет время — сойдут со сцены и они. Авиация развивается быстро, и ее людям недоступно удовлетворение, скажем, архитектора, сознающего долговечность своего творения, которое надолго переживает своего создателя. К сожалению, сделанное авиаторами исчезает — растворяется в наслоениях последующих исканий и находок — сравнительно быстро.

И все-таки самое главное остается!

Остается — пусть в растворенном, неперсонифицированном виде — то, что сделало Чкалова Чкаловым, Гринчика Гринчиком, Гагарина Гагариным, Гарнаева — Гарнаевым. Остается их вклад в традиции, в отношения людей друг к другу, в то, что называется общественной атмосферой.

Ради этого стоило прожить такую трудную, боевую, горячую жизнь, какую прожил наш друг и товарищ, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР Юрий Александрович Гарнаев. Честное слово, стоило!