Антуана де Сент-Экзюпери часто называют писателем-летчиком.

Вообще говоря, это так: он был и тем, и другим. Но эта черточка, соединяющая слова «писатель» и «летчик» — будто бы невозможно их существование независимо друг от друга, — вызывает во мне внутренний протест. Мы знаем немало писателей-летчиков, писателей-партизан, писателей-моряков, писателей-дипломатов — словом, людей, проживших интересную, профессионально нестандартную жизнь, а потом сумевших рассказать о ней достаточно внятно, чтобы не растерять эту «интересность» по дороге от своей памяти к листу бумаги. Но отнять у них эту черточку невозможно: такой проверки они, как правило, не выдерживают. И не раз бывало, что, скажем, педагог или партизан, написав отличную книгу о пережитом, терпит решительное фиаско, когда пытается писать повесть, роман или иное произведение «литературы вообще».

Экзюпери — не таков. Легко представить себе его не летчиком, а, скажем, моряком, геологом, хирургом, кем угодно — лишь бы человеком живого дела («сидячие» профессии были ему явно не по темпераменту: ни за столом конторского служащего черепичного завода, ни в амплуа агента по продаже автомобилей он, как известно, не удержался).

Но кем бы он ни был в жизни, Экзюпери все равно всегда остался бы Экзюпери! Его произведения далеко выходят за пределы одной профессии. Они — литература общечеловеческая. Даже «Военный летчик», как справедливо замечает Р. Грачев, автор комментариев к однотомнику сочинений Экзюпери{4}, «родился внешне (только внешне! — М. Г.) из опыта полетов над горящей страной, внутренне — из напряженного осмысления событий, происходивших в Европе с начала тридцатых годов».

Нет, решительно не подходит снисходительно объединительный термин «писатель-летчик» к Экзюпери! Это был большой писатель, одновременно по необязательной случайности владевший профессией летчика, подобно тому как Чехов был врачом или Грибоедов — дипломатом.

Слов нет, немало драгоценных живых подробностей пришло в произведения Сент-Экзюпери из его летного опыта. Примеров тому можно привести неограниченное количество. Чего стоит хотя бы безукоризненно точное наблюдение о том, как «останавливается время», когда в полете возникает острая ситуация. Летчику Сайгону, покидающему с парашютом горящий подбитый самолет, «запомнилось, что он... чего-то ждал... Стоя над бездной, с недоумением и досадой топтался на месте».

Тут все предельно верно: и само «торможение хода времени», и чувства человека, находящегося в смертельной опасности, — не ужас или смятение, как написал бы романист, знающий опасности понаслышке, а именно «недоумение и досада».

Но летные ощущения, наблюдения, эмоции служат Сент-Экзюпери лишь поводом, отправной точкой, трамплином для раздумий о гораздо более широких категориях, тревожащих сердца людей — и отдельного человека, и целой страны, и всего человеческого общества.

И когда этот трамплин оказывается, по мнению писателя, недостаточно высоким, он решительно «надстраивает» его, нимало не тревожась о проистекающих от этого познавательных, фактических, исторических и всяческих иных потерях.

«Силой своего таланта он намеренно возвышает своего героя и обстоятельства жизни вокруг него. И если бы не талант автора, это возвышение стало бы просто преувеличением», — справедливо замечает биограф писателя, его старый знакомый и коллега, бывший летчик Марсель Мижо{5}. Вот именно — если бы не талант! Оговорка отнюдь не пустяковая... И все же, наверное, прав Р. Грачев, объясняя сдержанную реакцию французских летчиков — товарищей Экзюпери — на его произведения в большой мере тем, что присущий этим произведениям высокий пафос далеко не всегда соответствует реально складывающейся обстановке.

Так, о линейном пилоте, спокойно планирующем на посадку в одном из промежуточных аэропортов своего маршрута, Экзюпери говорит: «он был подобен завоевателю», а для директора воздушной линии Ривьера названия городов, над которыми проходил самолет его компании, были «крепостями, взятыми с бою». Впоследствии, в очерке «Пилот и стихии», Экзюпери сам признает, что может «описать ярость стихий не иначе, как нагромождая превосходные степени, а это не дает ничего, кроме неприятного ощущения преувеличенности».

И это у Экзюпери не единственное высказывание подобного рода. Он с сочувствием и пониманием пишет, как тому же директору Ривьеру из «Ночного полета» нравилось, что один из его пилотов «говорил о своем ремесле просто, говорил о полетах, как кузнец о своей наковальне».

Но сам Экзюпери говорит о полетах далеко не просто. Говорит несдержанно, приподнято, остро эмоционально, иногда даже пышно, привнося элемент чрезвычайности в самое обыденное и каждодневное. Порой, когда читаешь его, кажется, что это писал не взрослый, да еще хлебнувший немало лиха на своем веку мужчина, а восторженный, порывистый юноша... Не хочется (да и бессмысленно было бы) выдавать сейчас оценки: хороша такая манера письма или плоха. Наверное, это зависит от вкуса. Но бесспорно то, что, прочитав хотя бы несколько строк из раскрытой наугад, ранее незнакомой книги писателя, каждый безошибочно определит: «Это — Экзюпери».

Нет также, как мне кажется, достаточных оснований считать, что именно своей профессии — или прежде всего ей — обязан Сент-Экзюпери тем, как поэтично и возвышенно воспринимал он окружающее.

Возможность увидеть мир с высоты, к сожалению, сама по себе еще не равнозначна высокому видению мира. Первое — доступно любому летчику. Второе — под силу немногим избранным, независимо от их профессиональной принадлежности.

Поэтому трудно согласиться с М. Мижо, когда он говорит, что на высокий уровень обобщений, характерный для Экзюпери, «писателя, надо думать, вознесло ремесло летчика».

И точно так же, если вслед за В. В. Смирновой — автором очень интересного и во всем остальном вполне убедительного очерка «Человек в полете»{6} — считать, что все книги Экзюпери — это прежде всего раздумья человека, поднявшегося над землей и владеющего техникой полета, остается необъяснимым, почему же сотни тысяч летчиков, летавших и по сей день летающих по белу свету, дали человечеству лишь одного неповторимого Сент-Экзюпери?.. Или откуда тогда взялся «Маленький принц» — мудрая, грустная, поэтичная сказка, в которой, однако, при всем желании трудно обнаружить что-то специфически «летное»?

В «Земле людей» Сент-Экзюпери трижды (!), почти в одних и тех же выражениях, повторяет: «Самолет — не цель. Он всего лишь орудие. Такое же орудие, как и плуг». Через несколько десятков страниц снова: «Самолет не цель — только средство». И наконец, довода мысль до конца: «Самолет — оружие, которое прокладывает воздушные пути — приобщает человека к вечным вопросам». К вечным вопросам!.. Вот для чего, оказывается, нужен был писателю самолет!

В этих словах — ключ, в значительной степени объясняющий притягательную силу авиации для Экзюпери, которого, вообще говоря, трудно было отнести к числу людей, «рожденных летать», и каким был, например, его друг Гийоме — крестьянский сын, с четырнадцати лет бредивший самолетом и ставший впоследствии одним из выдающихся французских летчиков. Экзюпери несколько раз в своей жизни бросает и вновь начинает летать: сначала — в поисках подходящей, «обеспечивающей приличный заработок» профессии, второй раз — стремясь к источнику новых впечатлений, необходимых ему как писателю («Прежде чем писать, нужно жить», — говорит он в связи с этим), и, наконец, в третий и последний раз — во время второй мировой войны — в благородном стремлении внести свой личный вклад в борьбу с врагами Франции и всей человеческой цивилизации.

Едва ли не все исследователи творчества и биографии Сент-Экзюпери не обходят молчанием тот факт, что линейные пилоты, коллеги Экзюпери, принимали его как летчика не совсем всерьез. Признавая за ним незаурядное личное мужество, они все-таки считали пребывание писателя на летной работе случайным, расценивали его как любителя, дилетанта и не слишком удивлялись регулярно приключавшимся с ним авариям. Литературные критики наших дней находят, что такое мнение летчиков было несправедливо.

Вряд ли есть смысл возвращаться к обсуждению этого вопроса. Какой ответ на него ни дай, все равно — не летная деятельность Экзюпери сделала его в памяти людей человеком по-настоящему замечательным.

* * *

Для понимания морального и гражданского облика нашего современника одним из надежнейших пробных камней может послужить его отношение к войне. У Экзюпери это отношение претерпело очень показательную трансформацию. Чуждый какой бы то ни было воинственности, он был с юности убежденным антимилитаристом. «Война — не настоящий подвиг, — пишет он. — Война — это суррогат подвига. В основе подвига — богатство связей, которые он создает, задачи, которые он ставит, свершения, к которым побуждает. Простая игра в орла или решку еще не превратится в подвиг, даже если ставка в ней будет на жизнь или смерть. Война — это не подвиг. Война — болезнь. Вроде тифа».

Казалось бы, в этих словах — четкая позиция пацифиста. Но, оказывается, только в словах.

Как только начинается вторая мировая война, Экзюпери решительно меняет точку зрения: «Нужно, чтобы то, за что умираешь, стоило самой смерти», — говорит он. И не ограничивается декларациями, а предпринимает все возможные шаги, использует все связи, лишь бы добиться назначения на летную боевую работу в действующую армию. В письме к подруге он пишет: «Когда в Провансе (на родине автора. — М. Г.) лесной пожар, все, кто не сволочь, вооружаются ведром воды и киркой. Я хочу участвовать в войне во имя любви к людям... Я не могу не участвовать...» В другом письме, относящемся к тому же времени, Экзюпери говорит: «Ты хорошо знаешь, что я не люблю войну, но для меня невыносимо оставаться в тылу, когда другие рискуют жизнью».

И сорокалетний летчик добивается своего: получает назначение в эскадрилью разведчиков — ту самую эскадрилью 2/33, которая летом сорокового года за три недели боев потеряла семнадцать экипажей из двадцати трех!

«Есть ли смысл обрекать на гибель экипаж ради сведений, которые никому не нужны и которые, даже если кто-нибудь из нас уцелеет и доставит их, никогда и никому не будут переданы?» — спрашивает Экзюпери. Но спрашивает уже потом, в «Военном летчике», а пока боевые действия продолжаются — воюет. Воюет так, что командир части майор Алиас говорит: «Он не отвиливает ни от какого риска. Всегда впереди! Всегда готов на все!» — и с сожалением добавляет: «Но не могу поручить ему командование эскадрильей. Представляете, что бы он потом писал в рапорте!» Кстати, как показывает опыт войны — и не только во Франции, — это почти правило: лучше всего воюют не те, кто в мирное время больше всего говорил о своем горячем стремлении громить врага, а те, кто видел в войне тяжелое, страшное, кровавое, но неизбежное дело, которое никто вместо них — ответственных за судьбу своей семьи, своих друзей, своего народа — не сделает.

После разгрома Франции, находясь в эмиграции, Экзюпери продолжает упорно стремиться к тому, чтобы воевать против фашистской Германии с оружием в руках. Много раз израненный, уже в немолодом для летчика возрасте, при всех своих разногласиях с руководством французской эмиграции (достаточно сказать, что последние публицистические произведения писателя были под запретом на территории, подвластной генералу де Голлю) — он добивается назначения в ту же эскадрилью 2/33, в которой четырьмя годами раньше начинал воевать. Теперь он видит в этом полный смысл, видит единственную возможность реально помочь освобождению своей страны.

31 июля 1944 года Экзюпери не вернулся с боевого задания. Война в конечном счете оказалась для него — как и для многих миллионов других людей — не «суррогатом», а подлинным подвигом, в самом полном и высоком смысле слова.

Бывший пацифист погиб бойцом...

Открывая жизнеописание мастера художественного творчества — писателя, художника, скульптора, — ощущаешь порой некоторое сомнение: нужно ли еще что-то рассказывать о человеке, который сам сказал все, что мог и что хотел, в своих произведениях. Иногда кажется даже, будто углубление в подробности его жизни может, вопреки элементарной логике, не только не расширить, но, напротив, в чем-то ограничить, деформировать, увести в сторону наше представление об этом человеке. Недаром Экзюпери сам заметил в одном из своих писем: «Ищите меня в том, что я пишу».

И все-таки, чем больше мы любим писателя, чем сильнее берут нас за душу его книги, тем больше хочется знать о нем самом, его жизни, его человеческом облике. Во Франции Сент-Экзюпери, как свидетельствует об этом в своей книге Марсель Мижо, признан классиком литературы двадцатого века, его произведения опубликованы миллионными тиражами, экранизированы, включены в обязательные школьные программы и в то же время занимают в книжных магазинах одно из первых мест по читательскому спросу.

Успех пришел к нему сразу и прочно. Достаточно сказать, что оба главных его произведения, написанных в довоенные годы, были удостоены почетных отличий: «Ночной полет» — известной литературной премии «Фемина» 1931 года, а «Земля людей» — Большой премии романа Французской Академии 1939 года.

Сюжеты большинства его произведений трудно пересказать — и не потому, что они сложны и запутанны. Напротив, сюжет их обычно очень прост. Чаще всего — в «Южном почтовом», «Ночном полете», «Военном летчике» — это рассказ о каком-то полете, протекающем в необычных, драматических условиях: ночью, в буре, в боевой обстановке. Это создает общий тревожный, напряженный фон повествования. И летчик, весь во власти сильных эмоций, естественных в подобных обстоятельствах, — а вместе с ним и автор — обращаются мыслями... Вот в этом-то, к чему они обращаются мыслями, и заключено самое главное. На сюжет (если это можно назвать сюжетом в полном смысле этого слова), как на ниточку, нанизываются отступления. Глубокие философские, лирические, гражданские отступления, в которых и заложено основное, что хотел сказать нам писатель.

Земные, прежде всего земные дела интересовали Экзюпери-человека и вдохновляли Экзюпери-писателя. Даже находясь в полете — где-то между звездами и облаками, — он смотрит пристальнее всего вниз, на Землю: «До чего хорошо прибран мир, когда глядишь на него с высоты трех тысяч метров!» При рассмотрении с более близкой дистанции тот же мир представлялся писателю, увы, значительно менее совершенным! Это противопоставление — светлого, романтичного, героического Неба и плохо устроенной, далекой от совершенства Земли — проходит красной нитью едва ли не через все произведения писателя.

...Ко второй половине тридцатых годов Экзюпери, вдоволь налетавшись над пустынями Северной Африки и горами Южной Америки, превращается в журналиста и по заданиям редакций французских газет много ездит по Европе.

Некоторое время проводит он и у нас, в Москве.

К сожалению, по приведенным в книге Мижо отрывкам из московских репортажей Сент-Экзюпери трудно судить о точности и глубине его проникновения в нашу сложную, многоплановую действительность тех лет. Да и невозможно было бы требовать от него того, что далеко не в полной мере удалось даже таким опытным в литературе и политике людям, как, например, Барбюс или Фейхтвангер. Важно другое: явно не предвзятое, доброжелательное отношение Экзюпери к Советской стране и ее народу. Как много говорит об этом хотя бы воспроизведенная автором предисловия к однотомнику М. Ваксмахером, казалось бы, давно забытая заметка в «Известиях», в которой пилот и писатель, специальный корреспондент «Пари суар» Антуан де Сент-Экзюпери выражает свое искреннее сочувствие в связи с гибелью советского самолета-гиганта «Максим Горький» и твердую уверенность, что «страна и люди, его создавшие, сумеют вызвать к жизни еще более изумительные корабли — чудеса техники». Дружеские и — сейчас это ясно — пророческие слова!

После возвращения из Советского Союза Экзюпери дважды ездит на фронты гражданской войны в Испании и публикует несколько статей о виденном там. Статьи эти сдержанны по тону: к этому писателя в какой-то степени вынуждал характер буржуазных газет, для которых он писал. Да и сам он, по свидетельству своего друга Леона Верта, в то время еще «не выработал в себе в отношении больших проблем незыблемых, твердых, как металл, суждений, не подверженных никаким изменениям температуры». И все же симпатии и антипатии Сент-Экзюпери сомнений не вызывают: фразу, брошенную генералом Франко: «Здесь больше нет коммунистов», он прямо называет чудовищной. «Я должен быть среди людей, рискующих своей шкурой, перед которыми возникают чертовски неотложные проблемы, я должен погрузиться как можно глубже в изрытую землю фронта, в человеческие переживания, делить их судьбу...» — пишет Экзюпери о республиканцах, защитниках Мадрида. Он не скрывает своего восхищения ими, своей тревоги за их судьбу. И заканчивает размышления об Испании тех дней горькой фразой: «Меня мучает, что в каждом человеке, быть может, убит Моцарт!»

Особый интерес для читателя представляют отрывки из писем Сент-Экзюпери, которые Мижо щедро цитирует. И не потому только, что в этих письмах содержатся драгоценные крупицы («жемчужины», — говорит биограф писателя) мыслей и чувств Экзюпери. Его письма — явление литературное. Кстати, он и сам не проводил четкой грани между литературой эпистолярной и любой другой: достаточно сказать, что одно из его писем к матери на три четверти представляет собой... отрывки из «Ночного полета», не вошедшие в окончательный текст. Между прочим, оказывается, таких отрывков в распоряжении писателя должно было быть довольно много. Мижо приводит на сей счет интересную цифру — сто сорок страниц «Ночного полета» получились из четырехсот страниц первоначального текста в рукописи! Вот она откуда, эта характерная для Сент-Экзюпери густота, концентрированность письма!

Последние произведения Экзюпери написаны им в трагическое для Франции время, после ее поражения в войне с фашистской Германией. В 1942 году в Нью-Йорке выходит в свет книга «Военный летчик» — это, в сущности, и есть тот самый, «категорически неприемлемый» для французского военного командования «рапорт», в котором все трагические обстоятельства «странной войны» названы своими именами и которого так опасался в своей характеристике капитана Сент-Экзюпери его осторожный начальник, майор Алиас.

Мижо считает, что эта книга «и в особенности ее заключительные главы, ради которых и было написано все произведение, лучше всего передают его (Сент-Экзюпери. — М. Г.) мысли и настроения в это время».

А мысли и настроения писателя — самые горькие. На фоне общей трагедии всех французов — оккупации их родины — возникает множество осложнений и разногласий среди французов, эмигрировавших за границу и очень по-разному понимающих свой патриотический долг.

Сент-Экзюпери считал, что решать судьбу страны должен сам народ. Дело эмиграции — не командовать французами, а служить им. «Мы не создаем Францию. Мы лишь служим ей», — пишет этот аристократ по рождению и еще недавно подчеркнуто аполитичный по убеждениям человек.

Многие из окружающих не понимали позицию Экзюпери и ложно толковали движущие им мотивы. Нетрудно представить себе, какие моральные страдания он должен был от этого испытывать. Но самым сильным ударом для него оказалось запрещение принять личное участие в войне за освобождение своей родины в составе военно-воздушных сил «Сражающейся Франции». Позднее, уже в 1943 году, на рапорте известного французского летчика полковника Шассэна, сетующего, что летчик Сент-Экзюпери оказался не у дел, де Голль — трудно сейчас сказать, из каких соображений, — накладывает резолюцию: «И хорошо, что не у дел. Тут его и оставить».

Но «оставить» Сент-Экзюпери не удается. Трудно представить себе во время большой войны человека, который искренне, не только на словах, стремился бы в бой и не сумел добиться своего: потребность в воинах всегда больше, чем их наличие в строю.

И вот Сент-Экзюпери снова за штурвалом боевого самолета — на этот раз американского дальнего разведчика-истребителя «Лайтнинг». Боевые вылеты на фоторазведку глубоких тылов противника следуют один за другим.

В годы и месяцы, предшествовавшие возвращению на фронт, Экзюпери снова много пишет. Не может не писать.

Именно в это, едва ли не самое тяжелое для него время он создает одно из своих наиболее известных и любимых читателями сочинений — «Маленького принца».

Одновременно он продолжает работу над «Цитаделью», давно задуманным художественно-философским произведением — чем-то вроде поэмы в прозе, — которому суждено было так и остаться незавершенным.

И наконец, в это же время разворачивается еще одна грань таланта этого человека — Экзюпери пишет, одно за другим, горячие, остропублицистические, исполненные высокого патриотизма «Воззвание к французам», «Послание к заложнику», «Письмо генералу Икс». Каждое слово в них проникнуто любовью и глубоким уважением к страдающему народу Франции, уверенностью в предстоящей гибели фашизма. И еще одна новая для писателя черта пронизывает его последние публицистические произведения: ощущение своей личной ответственности перед людьми, перед народом.

«Если я выберусь живым из этой необходимой и неблагодарной работенки, — так Экзюпери называл войну, — передо мной будет стоять лишь одна проблема: что можно, что надо сказать людям?»

Но нет, живым он не выбрался... Перед нами фотография: деловито нахмурившийся Сент-Экзюпери выруливает на своем «Лайтнинге» со стоянки, чтобы уйти в полет, из которого ему не довелось вернуться.

Невозможно смотреть на эту фотографию равнодушным оком...

* * *

Аристократу по рождению, графу де Сент-Экзюпери был присущ глубокий, органический демократизм. Мы знаем это из фактов его биографии, а главное — видим в том, что он пишет. «Старые дамы-благотворительницы раскошелятся на двадцать франков — и уверены, что «творят добро», и требуют благодарности. Авиамеханики Лоберг, Маршаль и Абграль, давая тысячу, вовсе не чувствуют себя благодетелями и никаких изъявлений благодарности не ждут», — говорит он, рассказывая об истории освобождения из неволи раба Барка: писатель знает, где искать настоящие проявления высокой морали.

Экзюпери часто обращается к плотнику, садовнику, пахарю, вообще человеку простого труда — обращается почти всегда, когда ищет вокруг себя что-то устойчивое, осмысленное, человечное. Механик Деру, «оглядываясь на прожитую жизнь, ...испытывал спокойное удовлетворение столяра, отполировавшего великолепную доску: «Вот и все! Готово!» Герой «Южного почтового» — летчик Жак Бернис, — вылетая в рейс, думает: «Сейчас я только рабочий...» — и даже оставшееся за хвостом его самолета пространство называет «отработанным» (ни о каких «взятых с бою крепостях», как мы видим, речи здесь нет).

Едва ли не единственное место во всем творчестве Экзюпери, где органический демократизм в какой-то степени изменяет писателю, — это образ Ривьера из «Ночного полета». Кредо директора Ривьера — жестокость, сухость, даже несправедливость, возведенная в принцип. «Этот человек так силен, что не боится быть несправедливым», — думает о директоре инспектор Робино. Чтобы обеспечить бесперебойную — как у хорошо смазанной машины — работу воздушной линии, Ривьер видит единственную возможность: заставить всех своих подчиненных работать тоже подобно машинам. «Он вообще не думает. Это лишает его возможности думать неверно», — говорит с явным одобрением директор об одном из своих сотрудников. Ему не нужны коллеги-единомышленники; ему нужны лишь роботы-исполнители. Любую человеческую, душевную связь, возникающую между его подчиненными, Ривьер старается задушить в зародыше; именно поэтому он заставляет того же инспектора Робино безо всякой причины наложить взыскание на пилота Пельрена и не без цинизма добавляет: «Проступок найдете сами».

Экзюпери одновременно и осуждает «сверхчеловека» Ривьера, и во многом откровенно любуется им. Как согласовать это любование со всем строем воззрений писателя — остается непонятным. Возможно, тут имела место уступка соображениям литературной эффектности, оригинальности образа Ривьера. А может быть, проявилась известная психологическая закономерность, зачастую заставляющая нас ценить в других людях именно те черты характера, которых мы лишены сами: мягкому, гуманному, терпимому Экзюпери мог чем-то импонировать жесткий, холодный, насквозь рационалистичный Ривьер. Так или иначе, нельзя не согласиться с М. Ваксмахером — автором предисловия к однотомнику сочинений Экзюпери, — который находит весьма уязвимой цепь рассуждений писателя о якобы объективной полезности избранной Ривьером манеры обращения с персоналом линии.

Кстати, оказавшись в роли начальника аэродрома Кап-Джуби, сам Сент-Экзюпери, как мы знаем, руководил подчиненными, применяя методы, в корне отличные от методов Ривьера. В столкновении, далеко не единственном, жизненных и литературных воззрений писателя победили первые...

В большинстве произведений Экзюпери многократно упоминаются самолеты, моторы, их устройство, неисправности, эволюции в воздухе — словом, то, что принято называть «техникой» и рассматривать как тело, в художественной литературе вполне инородное. Но писатель говорит обо всем этом не как инженер, а как поэт: «Пятьсот лошадиных сил, впряженных в мотор, породили в недрах вещества легчайшие токи — холод металла преобразился в бархатистую плоть» — это летчик коснулся рукой стального лонжерона. Кто еще так писал о «мертвой» технике!

Или в другом месте: «Привычка к сложнейшим инструментам не сделала тебя бездушным техником. Мне кажется, те, кого приводит в ужас развитие техники, не замечают разницы между средством и целью». Здесь снова та же мысль: самолет, как и вообще техника, — лишь средство, не более того! Вспомним, сколько лет прошло с тех пор, как сформировалась в сознании Экзюпери эта позиция. Некоторым нашим современникам, увлеченно рассуждающим об угрозе человечеству со стороны «взбунтовавшихся» машин, порожденных грядущими успехами кибернетики, было бы небесполезно поразмыслить над этой старой (но, видимо, не устаревшей) точкой зрения.

...Особое место среди всего, написанного Экзюпери, занимает его публицистика: очерки, репортажи, предисловия, знаменитое «Письмо к заложнику» (адресованное, в сущности, не одному Леону Верту — другу писателя, а всем «сорока миллионам заложников» оккупированной Франции).

При первом же знакомстве с этими произведениями бросается в глаза интересное обстоятельство — отсутствие четкой грани между художественной прозой и публицистикой Сент-Экзюлери. Эти два жанра в его творчестве как бы взаимно проникают друг в друга. «Южный почтовый», «Ночной полет», «Земля людей», даже «Маленький принц» изобилуют горячими, страстными, а главное — точно адресованными отступлениями на моральные, гражданские, политические темы. А «чистая публицистика» написана так, что ни по языку, ни по композиции, ни по стилю изложения не отличишь ее от художественных произведений писателя.

Главные темы, всю жизнь волновавшие Сент-Экзюпери, повторяются во всем, что он писал, независимо от формальной принадлежности к тому или иному жанру.

Вот, например, одна из таких тем: проблема личной ответственности человека за происходящее вокруг него. Сент-Экзюпери говорит: «Быть человеком — это и значит чувствовать, что ты за все в ответе. Сгорать от стыда за нищету, хотя она как будто существует и не по твоей вине. Гордиться победой, которую одержали товарищи. И знать, что, укладывая камень, помогаешь строить мир». Это — из главы «Товарищи» в «Земле людей» и сказано по поводу того, как сумел вернуться после тяжелой аварии в зимних Андах друг писателя, выдающийся французский летчик Гийоме.

В «Военном летчике» — снова возвращение к той же теме: «...я не снимаю с себя ответственности за поражение, из-за которого не раз буду чувствовать себя униженным. Я неотделим от Франции. Франция воспитала Ренуаров, Паскалей, Пастеров, Гийоме, Ошедэ. Она воспитала также тупиц, политиканов и жуликов. Но мне кажется слишком удобным провозглашать свою солидарность с одними и отрицать всякое родство с другими».

Говоря о движущих стимулах своего творчества, Сент-Экзюпери напишет в письме к другу: «Я писал... со страстью, чтобы сказать моему поколению: вы — обитатели одной планеты, пассажиры одного корабля!»

Судьба этого корабля была ему далеко не безразлична! Благородство помыслов, остро развитое чувство ответственности «за все и за всех» привлекают к нему читателей, я уверен, не в меньшей степени, чем чисто литературные достоинства его произведений.

Сент-Экзюпери верил в братство, объединяющее людей. И видел великое благо в их взаимопонимании. «Величие всякого ремесла, может быть, в том и состоит, что оно объединяет людей: ибо ничего нет в мире драгоценнее уз, соединяющих человека с человеком», — говорит он. (Может быть, и в этом заключался один из элементов притягательной силы, которую имела для Сент-Экзюпери авиация: мало какая другая работа так сближает людей.)

Препятствия, стоящие на пути человеческого взаимопонимания, писатель считает почти всегда искусственными. И зло высмеивает их в «Маленьком принце», рассказав о том, как турецкому астроному, открывшему сказочный астероид В-612 и доложившему об этом на Международном конгрессе, поначалу никто не поверил, потому что ученый... был одет по-турецки. Когда же он через несколько лет слово в слово повторил свое сообщение, на этот раз в европейском одеянии, — все с ним согласились.

Да, немало важных и справедливых слов минует внимание и понимание людей только потому, что те, кто их произносят, «одеты по-турецки»!

Не всегда и не во всем позиция Сент-Экзюпери вызывает безоговорочное согласие читателя. Недаром так хорошо знавший его Марсель Мижо не раз повторяет: «Сложный он был человек». Даже терпимость Экзюпери, столь привлекательную в плане личных отношений, труднее понять, когда писатель распространяет ее на категории более широкие: «К чему спорить об идеологиях? Любую из них можно подкрепить доказательствами, и все они противоречат друг другу, и от этих споров только теряешь всякую надежду на спасение людей».

О каких идеологиях идет здесь речь? Правомерно ли распространять такое безразлично-снисходительное отношение, скажем, на идеологию фашизма? Конечно нет — и это не только наш ответ, но и ответ самого Экзюпери, который, столкнувшись с фашизмом, что называется, лицом к лицу, без малейших колебаний стал его решительным противником. Не помогли никакие попытки многих официальных и полуофициальных лиц, начиная с будущего фактического гаулейтера оккупированной Франции Отто Абеца, усиленно старавшихся использовать поездку Сент-Экзюпери в Германию, чтобы создать у него положительное впечатление от гитлеризма.

Ничего фашистского, начиная от антисемитизма, как и расовой нетерпимости вообще, и кончая пресловутым «порядком ради порядка», писатель не приемлет с первого взгляда и навсегда. «В мире, где воцарился бы Гитлер, для меня нет места», — решительно заявляет он.

А позднее — в «Письме к генералу Икс», не опубликованном на русском языке, но приведенном в выдержках в комментариях к однотомнику Р. Грачевым, — Экзюпери бросает фашизму горячие слова обвинения: «В нацизме я ненавижу тоталитаризм, к которому он стремится по самой своей природе... А будущих Ван-Гогов, будущих Сезаннов, одаренных людей, не выносящих приспособленчества, запирают ненадежнее в концлагере, чтобы кормить олеографиями покорное стадо...» Если в этом и не весь фашизм, то, во всяком случае, непременная его составная часть, которую трудно сформулировать точнее, чем сделал Сент-Экзюпери.

Вторая мировая война, трагический разгром Франции, эмиграция вызывают заметный сдвиг в общественных воззрениях Экзюпери. Он «до мозга костей подавлен всеобщим развалом» и обвиняет во всем происшедшем прежде всего несостоятельность государственной власти довоенной Франции — «администрацию, неспособную к какому-либо творческому акту...».

Так от терпимости Сент-Экзюпери остается немного. Даже в сказке «Маленький принц» — в сказке! — он находит нелишним еще раз напомнить людям, что баобабы надо выпалывать не откладывая — «как только их уже можно отличить от розовых кустов: молодые ростки у них почти одинаковые», и заклинает: «Берегитесь баобабов!» Это говорит тот самый человек, который всего несколькими годами раньше отнесся, хотя и с неодобрением, но, в общем, более или менее терпимо к тому, что его друг, известный французский летчик Мермоз, примкнул к фашистам де Ля-Рока.

* * *

Время, в которое жил Экзюпери, заставило его во многом изменить свои первоначальные общественные взгляды. В этом отношении его биография сходна с биографиями многих прогрессивных, да и попросту честных людей разных стран мира.

Но его писательская манера, его нравственные концепции, которых он твердо придерживался и уверенно проводил в своих сочинениях, его понимание долга, чести, товарищества, его возвышенное отношение к делу своей жизни — все это, взятое вместе, в сочетании, — это было в его личности неизменно.

«Ищите меня в том, что я пишу», — настойчиво призывал Экзюпери.

Мы действительно находим его в том, что он написал.

И в том, как он жил. И как умер...