II

Высохли на глазах слезы, утихла понемногу боль в спине. Но домой Димка идти еще не решался, — подумал, что нужно обождать до ночи, когда Головень ляжет спать.

Потихоньку направился к речке. Темная и спокойная у берегов под кустами, вода на середине отсвечивала розовым блеском, играла тихими всплесками, перекатываясь через мелкое, каменистое дно.

На том берегу, возле опушки Никольского леса, заблестел тускло огонек костра. Почему-то он показался Димке очень далеким и заманчиво-загадочным. «Кто бы это? — подумал он. — Пастухи разве?.. А может, и бандиты... ужин варят... картошку с салом или еще что такое...»

Ему здорово захотелось есть. И Димка пожалел искренне, что он не бандит.

В сумерках огонек разгорался ярче и ярче, приветливо мигая издалека Димке. И еще глубже хмурился, темнел в сумерках беспокойный Никольский лес.

Спускаясь по тропке, Димка вдруг остановился, услышав что-то интересное. За поворотом, у берега, кто-то пел высоким искусно переливающимся альтом, как-то странно, хотя и красиво разбивая по слогам слова:

«А, чтоб тебе! — с невольным восхищением подумал Димка. — Вот наяривает!» — И бегом пустился вниз.

На берегу он увидел невысокого худенького мальчугана, валявшегося возле брошенной на траву небольшой сумки. Заслышав шаги, тот повернулся, оборвал песню и посмотрел с опаской на направляющегося к нему Димку:

— Ты чего?

— Ничего... Так!

— А! — протянул вполне удовлетворенный мальчуган. — Драться не будешь?

— Чего?

— Драться, говорю, а то смотри, я даром что маленький, а так отошью!

Димка, больше чем кто-либо не имевший никакого желания драться, поспешил в этом уверить мальчугана и спросил его в свою очередь:

— Это ты пел?

— Я.

— А ты кто?

— Я — Жиган, — горделиво ответил тот. — Жиган из города, прозвище у меня такое.

Димка с размаху бросился на траву и, заметив, как тот испуганно отодвинулся сразу, ответил, усмехаясь:

— Барахло ты, а не Жиган, разве такие жиганы{2} бывают? А вот поёшь ты здорово...

Жиган хотел было сначала обидеться, но последняя фраза весьма польстила ему, и он самодовольно стал рассказывать Димке:

— Я, брат, всякие знаю. На станциях, по эшелонам завсегда пел. Все равно хуть красным, хуть петлюровцам, хуть кому... Если товарищам, скажем, тогда «Алеша-ша» или «Лазарет». Белым, так тут надо другое: «Раньше были денежки, были и бумажки», «Погибла Россия», ну, а потом «Яблочко». Его, конешно, на обе стороны можно, слова только переставлять нужно...

С минуту посидели молча.

— А ты зачем сюда пришел? — спросил с любопытством Димка.

— Крестная у меня тут, бабка Онуфриха, — такая стерва, ешь ее пес. Я пришел, думал отожраться малость, хоть с месяц. Куды там, насилу-насилу в дом-то пустила. «Чтобы, говорит, через неделю и духу твово тут не было. Какой ты мне, к черту, крестник!..»

И Жиган вздохнул искренне.

Димку с матерью и Топом Головень тоже все время грозился выгнать из дома, а потому он невольно почувствовал некоторую внутреннюю связь между собой и Жиганом и спросил участливо:

— А потом ты куда?

— Куда-нибудь, где лучше.

— А где?

— Кабы знал, тогда что... найтить надо.

Стало совсем темно, что-то плеснуло в воде негромко, и затихла речка снова.

— Рыба, — проговорил Жиган.

— Лягва, — отозвался Димка, — рыбы ни черта не осталось. В прошлый месяц солдаты всю бомбами поглушили. Во-о-о какие выплывали!.. У нас тогда двое щуку жарили... Вкусная!

Воспоминание о еде заставило обоих вспомнить о своих пустых желудках. Поднялись и пошли тропкой к огородам. У плетня остановились.

— Приходи завтра к утру на речку, Жиган, — предложил Димка.

— Приду.

— Раков по норьям ловить будем...

— Не врешь?..

— Ей-богу, право!

Весьма довольный Димка перескочил через плетень.

Тихонько пробрался на темный двор, где заметил сидящую на крыльце мать. Он подошел к ней и, осторожно дернув за рукав, сказал серьезно:

— Ты, мам, не ругайся. Я нарочно долго не шел, потому Головень меня здорово избил...

— Мало тебе еще, — ответила она, оборачиваясь.

Но Димка слышал все — слова обиды, и горечь, и участливое сожаление, но только не гнев...

— Мам, — заглянул он ей в глаза, — я жрать хочу как собака, и неужто ты мне ничего не оставила?..

* * *

Пришел как-то к заброшенным сараям Димка печальный-печальный.

— Убежим, Жиган! — предложил он после некоторого молчания. — Закатимся куда-нибудь отсюда подальше...

Жиган посмотрел на него удивленно и спросил недоверчиво.

— Тебя мать пустит?

— Ты дурак, Жиган! Когда убегают, тогда никого не спрашивают... Головень злой, как аспид... Из-за меня мамку гонит и Топа тоже...

— Какого Топа?

— Братишку меньшого... Топает он чудно, когда ходит, ну вот и прозвали... Да и так надоело дома.

— Убежим, — охваченный этой мыслью, оживленно заговорил Жиган. — Мне, брат, что не бежать? Хоть сейчас... По эшелонам собирать будем.

— Как собирать?

— А так, спою я что-нибудь, потом скажу: «Всем товарищам нижайшее почтенье, чтобы были вам не фронты, а одно наслаждение, получать хлеба по два фунта, табаку по три осьмушки, не попадаться на дороге ни пулемету, ни пушке». Тут, как зачнут смеяться, снять сей же момент шапку и сказать: «Граждане, будьте добры, оплатите детские труды»...

Димка удивился легкости и уверенности, с какой Жиган выбрасывал эти фразы, но самый способ существования ему не особенно понравился, и он высказал пожелание, что гораздо лучше бы вступить добровольцами в какой-нибудь отряд, организовать собственный, уйти в бандиты, в партизаны и вообще сделать что-нибудь такое... более современное. Жиган особенно не возражал, и даже наоборот, когда в течение дальнейшего разговора Димка благосклонно отозвался о красных, потому что они за революцию, он вспомнил, что служил раньше у красных.

Димка посмотрел на него уже с некоторым удивлением и сказал, что ничего и у зеленых, потому что гусей они жрут много. Дополнительно тут же выяснилось, что Жиган бывал и у зеленых, и получал регулярно свою порцию: по полгуся в день. Это заставило Димку проникнуться к нему невольным уважением, и он добавил, что все-таки лучше всего, пожалуй, у коричневых...

Но едва и тут начало что-то выясняться, как Димка обругал Жигана хвастуном и треплом, ибо всякому было хорошо известно, что коричневый — один из тех немногих цветов, под которым не было отрядов ни у революции, ни у контрреволюции, и ни у тех, кто между ними.

План побега разрабатывали долго и тщательно. Предложение Жигана утечь сейчас же, не заходя даже домой, было решительно отвергнуто.

— Перво-наперво жратвы надо хоть для начала захватить, — заявил Димка, — а то что же ты? Как из дома выйдешь, так сразу и по соседям? А потом спичек надо... хоть сколько-нибудь.

— Котелок бы хорошо... В нем всякую вещь мастерить можно. Картошки в поле натырил, вот тебе и обед!

Димка вспомнил, что Головень принес с собой хороший медный котелок. Его еще бабка начищала золой и, когда он заблестел, как праздничный самовар, спрятала в чулан.

— Свистнуть можно...

— Заперто... а ключ сроду с собой носит.

— Ничего! — уверенно проговорил Жиган. — Из-под всякого запора можно при случае. Повадка только нужна.

Решено было теперь же начать запасать понемногу провизию. И прятать по вечерам в солому у кирпичных сараев.

— Зачем у сараев? — неохотно спросил Жиган. — Можно еще куда-нибудь. А то рядом с мертвыми!

— А что тебе мертвые?

— Ничего, а все же... Знаешь историю про кузнеца Егора и про Парфена Косого?.. Нет. Ну так помалкивай. А я, как со спекулянтами ехал, под лавкой сидел и до самой точки все слышал. А была такая история. Показал мельник Парфен на Егора да еще на двоих, что они с партизанами путались... Повели их немцы вечером, да к ночи и постреляли, и пошли себе дальше, потому в одеже ихней не нуждались, — обмундировка на самих была справная... А Парфен сидит дома и думает: пошто мануфактуре пропадать, ежели что не очень испоганено, пригодиться по хозяйству может. Ждали, ждали дома бабы — не идет Парфен... А самим пойти — боязно... Под утро пошли с мужиками, смотрят — лежат двое совсем раздетые, белье рядом, в узелках. А над кузнецом Парфен, наклонившись, пиджак, видно, расстегивал. Да так и сдох... потому тот ему в шею лапами, как клещами, впился, да так и не разжал... до смерти...

Рассказ, по-видимому, произвел сильное впечатление, потому что Димка подобрал салазками ноги, свесившиеся над водою речки, и обернулся назад для чего-то...

— А может, он живой еще тогда был? — высказал предположение Димка, немного подумав.

— Это всяко понимать можно... только навряд... После немцев не оживешь, пуля у них тяжелая...

Однако на следующее же утро Димка настоял все-таки на своем предложении. Когда солнце так ласково пригревало поросшие полынью бугорки, когда воробьи так беспечно чирикали, вылетая из-под соломы крыш, растаяли все страхи, навеянные вечерним рассказом. Кроме того, они вспомнили, что раздевать они никого не собираются, что было все это давным-давно, чуть ли не с год тому назад, — заросли даже могилы густыми клочьями бурьяна.

И в этот день Димка впервые притащил к условленному месту небольшой ломоть сала, а Жиган — тщательно завернутые в бумажку три серные спички.

— Нельзя помногу, — объяснил он. — У Онуфрихи всего две коробки, так надо, чтоб незаметно...

И тогда побег был предрешен окончательно.

* * *

А везде беспокойно бурлила жизнь. Недалеко проходил большой фронт, еще ближе — несколько второстепенных, поменьше. Кругом по селам гонялись то банды за красноармейцами, то красноармейцы за бандами и дрались меж собой.

Крепок атаман Козолуп. У него морщина поперек упрямого лба залегла изломом, и глаза из-под седоватых бровей смотрят тяжело. Второй год нет на него ничьей управы. Первая по силе была у него ватага, первою среди мелких других и осталась.

Хитер, как черт, атаман Левка. У него и конь смеется, оскаливая белые зубы так же, как он сам, и прыгает с места в галоп, изгибаясь, как кошка. Жох-атаман! Но с тех пор, когда отбился он из-под начала Козолупа, с тех пор, когда переманил от того всех гайдуков и забубённых прощелыг, которые помоложе, — сначала глухая, а потом и открытая вражда пошла меж атаманами.

Написал Козолуп приказ поселянам: «Не давать Левке ни сала для людей, ни сена для коней, ни хат для ночлегов».

Засмеялся Левка. Написал приказ, чтобы не гулять девкам с козолуповцами, не стряпать бабам для них хлеба и не слушать мужикам приказов Козолупа.

Прочитали красные оба приказа. Написали третий: «Считать Козолупа и Левку вне закона». И все. А много им расписывать было некогда, потому что здорово гнулся у них главный фронт.

И пошло тут что-то такое, чего и не разберешь. На что уж старый дед Захарий, который на трех войнах был и всякое, что только возможно, видел. Так и тот, сидя на крыльце возле собаки, которой пьяный петлюровец шашкой ухо отрубил, говорил с печальным удивлением:

— О це ж времечко, о то да!

Приезжали сегодня в деревеньку зеленые, человек двадцать. Заходили двое и в Димкину хату, гоготали весело с Головнем о чем-то, пили чашками мутный и терпкий самогон. Димка смотрел из-за печки с любопытством. И в окошке видно было ему, как сидел верхом на соломенной крыше наблюдатель и смотрел не в поле, а на улицу, покрикивая Пелагеевой Маньке:

— Иди сюда, иди сюда, гарнусенька... А, не идешь, сукина дочь, вот я до тебя слизу...

Но не слез, однако, потому что из-за ворот вышел другой, должно, старший, и крикнул сердито:

— О, то я ж тебе слизу, бабник... — И, заметив испуганную Маньку, сказал успокаивающе:

— Та не бойся же, кралечка, идем до дому... — И тихонько пхнул ее пальцем в грудь.

Когда они ушли, Димка, которому давно хотелось узнать вкус самогонки, подошел к столу и из бутылки налил несколько недопитых капель...

— Димка, а мне? — плаксиво заканючил наблюдавший Топ. — А мне?..

— Оставлю, оставлю! — И Димка опрокинул чашку в рот.

В следующую же секунду, отчаянно отплевываясь и разбив чашку, он вылетел на глазах у удивленного Топа из двери.

Возле сараев он застал взволнованного чем-то Жигана.

— Ты что так долго? А я, брат, штуку знаю...

— Какую? — заинтересовался Димка.

— У нас возле хаты яму вырыли длинную поперек дороги.

— Зачем?

— А черт их знает зачем. Может, окоп?

— Нет, мелкая больно. Должно, чтоб не ездил никто...

— Как же можно не ездить? — с сомнением покачал головой Димка. — Тут, брат, штука... И зеленые чего-то торчат, и ямы какие-то роют. Уж не затевают ли чего?

Подумали немного, но ничего не угадали все-таки.

Потом пошли осматривать свои запасы, спрятанные в соломе у проломанной стены осевшего темного сарая. Их было еще немного: два небольших куска сала, краюха сухого хлеба и с десяток спичек. Димка прибавил туда еще тройку и, к великому разочарованию умильно помахивающего хвостом Шмеля, уложил все снова обратно.

* * *

В тот вечер солнце огромным красноватым кругом повисло над горизонтом у Надеждинских полей и заходило понемногу, не торопясь, точно любуясь широким покоем отдыхающей земли.

Далеко в Ольховке, приткнувшейся к опушке Никольского леса, ударил несколько раз колокол. Но не тревожным набатом, как часто, а так просто, мягко-мягко... И когда густые дрожащие звуки мимо соломенных крыш белых хаток дошли до единственного уха старого деда Захария, подивился он немного давно не слыханному спокойному звону. Перекрестившись неторопливо, дед крепко сел на свое покосившееся крылечко. А когда сел, то подумал: «Какой же это завтра праздник будет?» Да так и не решил, потому что престольный в Ольховке уже был, а Спасу — еще рано. И спросил Захарий, постучавши палкой в окошко, у выглянувшей оттуда старушки:

— Горпина, а Горпина, чи завтра у нас воскресенье будет?

— Что ты, старый! — недовольно ответила перепачканная в муке Горпина. — Иде ж после середы воскресенье бувае?

— О то ж и я так думаю...

И покачал головой дед Захарий, что не напрасно ли он крест на лоб наложил и не худой ли это какой звон.

Набежал ветерок наскоком, чуть колыхнул седую бороду, и увидел дед, как высунулись чего-то любопытные бабы из окошек, выкатились ребятишки из-за ворот, и донесся с поля какой-то протяжный и странный звук, как будто бы заревел бык либо корова в стаде, только резче и дольше:

— У-о-уу-ууу...

А потом вдруг как хрястнуло по воздуху, как забухали подле поскотины выстрелы.

Захлопнулись разом окошки, исчезли с улиц ребятишки. Хотел встать скорей до дому старик, да не слушались ноги. И опомнился он только тогда, когда закричала сердито с крыльца Горпина:

— Иди же, старый дурак, до дому! Чего расселся, чи не бачишь, що воно зачинается!

А у Димки колотилось сердце такими же, как выстрелы, нервными перебоями, и хотелось ему бежать посмотреть на улицу, узнать, что там такое. И было страшно, потому что побледнела мать сильно... и сказала как-то не своим, тихим голосом:

— Ложись... ложись на пол, Димушка.

И уложивши их с Топом возле стола, добавила со страхом:

— Господи, хоть бы из пушек не зачали!

У Топа глаза сделались большие-большие, и он застыл на полу, положив голову возле ножки стола. Но лежать так ему было неудобно, и он захныкал:

— Я не хочу лежать на полу... я к бабке на печку.

— Лежи, лежи! — ответила мать. — А то вот придет гайдамак... он тебя...

Что-то особенно здорово грохнуло, так что звякнули стекла у окошек, и показалось Димке, что дрогнул пол... «Бомбы бросают!» — подумал он... Мимо темных окон с топотом, криками пронеслось несколько человек. Потом все стихло.

Прошло еще с полчаса... Кто-то застучал в сенцах и выругался, наткнувшись в темноте на пустые ведра. Распахнулась дверь, и, к своему великому удивлению, Димка увидел Головня, снимающего с руки винтовку. Он был чем-то сильно раздосадован, потому что, выпив залпом целый ковш воды, толкнул ружье в угол и сказал с сильной досадой:

— Ах, чтоб ему!..

* * *

Утром встретились ребята рано-рано.

— Жиган, — спросил Димка с нетерпением, — ты не знаешь, отчего вчера... С кем это?..

У Жигана юркие глаза блеснули самодовольно, и, сжимая в кулаки худенькие длинные руки, он ответил важно:

— О, брат, было у нас вчера дело...

— Ты не ври только! — сразу же оборвал его Димка. — Ведь я видел, что ты тоже домой припустился, когда стрелять зачали.

Жиган немного обиделся и добавил недовольно:

— А ты почем знаешь? Может, я огородами опять вернулся.

Димка сильно усомнился и в этом, но перебивать не стал.

— Машина вчера из города ехала, в Ольховке ей починка была. А зеленые засаду устроили, на то и яму поперек дороги вырыли... Как она оправилась и выехала, ольховский дьякон Гаврила в колокол: бум!.. — сигнал, значит...

— Ну?

— Ну, вот и ну... Подъехала к ямам, тут по ней и начали пулями садить. Она было назад хотела, глядь — а поскотину запер уже кто-то...

— И поймали кого?

— Нет. Оттуда такую стрельбу подняли, никак не подойти... Потом уж, как видят, что конец делу, — врассыпную... Постреляли только всех. А один убег. Бомбу бросил рядышком с Онуфрихиной хатой, у ней аж стекла все полопались... По нем из ружей кроют, за ним гонятся, а он ширк через плетень, через огород, да так и утек.

— И не нашли?

— Нету... За речку, должно, убег...

— А машина?

— Машина и сейчас тут, только негодная совсем, потому как один в нее гранатой запустил. Всю искорежило. Я уж бегал... Федька Марьин допреж меня еще поспел. Гудок стырил, здоровый — нажмешь резину, а он как завоет...

Весь день только и было разговоров о вчерашнем происшествии. Зеленые еще ночью ускакали, и вновь осталась без власти маленькая украинская деревушка.

Собирались мужики кучами и говорили промеж себя с опаской:

— О, не пройдет уж это нам даром, ей-богу.

— Придут другий раз красные, побачут, що самопер возле наших хат стоит... А, скажут, такие-сякие, це ж вы наробили... Поспаляют зраз хаты...

Наконец порешили за лучшее убитых закопать поглубже в яму. Никифор Егоров, он же председатель при красных, он же староста при белых, нарядил пару волов и велел отвезти остатки машины и бросить где-либо подальше от деревеньки, посредь дороги.

А Федькин отец, изловив сынишку, всыпал ему здорово и отобрал сигнальный гудок, посмотрел с любопытством на мягкий резиновый шар, на блестящую трубку и подумал: «Не может ли эта штука пригодиться по хозяйству?» Но все-таки использовать ее не решился, побоялся, как бы не попасть из-за этого к ответу, и, не без сожаления, забросил гудок далеко, в самую середину реки.

У Димки с Жиганом приготовления к побегу подходили к концу. Оставалось теперь самое главное — спереть котелок. Это сделать было бы очень трудно, если бы Жиган не догадался предложить выудить его через узенькое окошко, выходящее в огород, при помощи длинной палки с насаженным на нее гвоздем. На следующий же день, после обеда, палка с крюком была готова и запрятана между грядок с огурцами.

На сегодня пока дела больше не было. Но Димке не сиделось на месте, и, когда Жиган отправился обедать, он решил отправиться со Шмелем к сараю. Перескочил легко Димка через плетень, нырнул Шмель в знакомую ему дыру, и через несколько минут они уже подходили к своему укромному логову.

Завалился было сразу на солому и, опрокинувшись на спину, начал баловаться с яростно атакующим его голову Шмелем. Но встретился невзначай с чьим-то взглядом и привстал, немного удивленный. Ему показалось, что снопы у стенки немного сдвинуты и расположены как-то не совсем так, как вчера, «Неужели из ребят тоже кто-нибудь здесь лазил? — мелькнуло сразу подозрение. — Ах, черти!..»

Он подошел ближе, чтобы проверить, не открыл ли кто-нибудь спрятанную провизию. Пошарил рукой под крышей — нет, тут!..

Стал вытаскивать все. Выудил два куска сала, ковригу хлеба, спички и сунул руку за куском вареного мяса. Пошарил тут, пошарил там — нету.

«Ах, ты, стерва! — подумал он, начиная догадываться. — Это не иначе, как Жиган сожрал... Если из ребят кто, так те бы все сразу».

Он запрятал все обратно и, сильно рассерженный, стал поджидать.

Вскоре показался и Жиган. Он только что пообедал и был в самом хорошем расположении духа. Подходил неторопливо, засунув пальцы в рот и насвистывая.

— Ты мясо сожрал? — без обиняков насел Димка, уставив на него исподлобья недоверчивый взгляд.

— Жрал! — ответил тот, вспоминая об этом, видно, с большим удовольствием. — Вкусно...

— Вкусно! — наступал на него рассерженный Димка. — А тебе кто позволил? А где такой уговор был? А что на дорогу останется? Я тебя вот тресну по башке, так ты будешь знать...

Совершенно не ожидая такого нападения, Жиган опешил:

— Так это же я дома, за обедом... Онуфриха кусок из щей вынула, боль-шой...

— А отсюда кто спер?

— Я не знаю, — опешил Жиган, остановившись на месте и замотав усиленно головой.

— Побожись...

— Ей-богу! Вот чтоб мне провалиться, чтоб сдохнуть сей же секунд, ежели брал.

Но потому, что Жиган не провалился и не сдох «сей же секунд», и кроме того, он отрицал с необыкновенной горячностью возведенное на него обвинение, Димка подумал в виде исключения на этот раз, что Жиган не врет. А так как кусок мяса не мог сам себя съесть, то нужно же было отыскать виновника. И глаза Димки скользнули куда-то вниз и остановились испытующе и строго.

— Шмель, — позвал он, протягивая руку к валяющейся хворостине. — А ну, поди сюда, сукин сын, поди сюда, дрянь ты эдакая!

Но Шмель ужасно не любил, когда с ним разговаривали таким тоном. Он бросил теребить жгут из соломы, опустил хвост и сразу же направился в другой конец сарая.

— Он сожрал, — с негодованием заявил Жиган. — Чтоб ему лопнуть было. И кусок-то какой здоровый...

Перепрятали все теперь повыше, заложили обломком доски и привалили кирпичом.

Потом лежали долго, рисуя заманчивые картины будущей жизни.

— В лесу ночевать возле костра хорошо...

— Темно ночью только, — с некоторым сожалением заметил Жиган.

— А что темно? У нас ружья будут...

— А если поубивают... Я, брат, не люблю, чтобы убивали...

— И я тоже, — откровенно сознался Димка. — А то что, в яме, вон как эти. — И он мотнул головой в сторону покривившегося креста, чуть-чуть вырисовывающегося из-за густых сумерек.

При этом напоминании Жиган съежился и почувствовал, что в вечернем воздухе стало вдруг как бы прохладней. Но, желая показаться молодцом, он ответил равнодушно:

— Да, брат... А у нас была один раз штука...

И оборвался, потому что Шмель, давно улегшийся в ногах у Димки, поднял голову и, насторожившись, заворчал предостерегающе и сердито.

— Ты что? Что ты, Шмелек?.. — спросил его Димка и погладил по голове. Тот замолчал и положил голову между лап.

— Крысу чует, — почему-то шепотом заговорил Жиган и, притворно зевнув, сплюнул: — Домой надо идти, Димка.

— Сейчас пойдем. А какая у вас была штука?

Но Жигану было уже не до штуки, да кроме того то, что он собрался соврать, вылетело у него из головы.

— Ну, пойдем, — согласился Димка. Ему и самому сильно захотелось удрать вдруг подальше отсюда.

Встали... Шмель поднялся, но не пошел сразу за ними, а остановился возле соломы, тревожно заворчал снова, как будто его дразнил кто-то в темноте...

— Крысу чует! — сказал теперь Димка.

— Крысу? — каким-то подавленным голосом повторил Жиган. — А только чего это раньше он их не чуял?

И добавил негромко.

— Холодно что-то... Давай, Димка, пойдем скорее домой...

* * *

— А большевик, что убег, где-либо подле деревни недалеко, — встретил Жиган на следующий день Димку.

— Откуда ты знаешь?

— Так, думаю. У старой Горпины рубашка дедова в тот день с плетня пропала, а меня Онуфриха сегодня за солью к ней послала — в долг чтоб полчашки... Я в сенцах слышу — ругается шибко Горпина, и не сунулся сразу, потому, думаю, не даст еще со злости. Слушаю, а она и говорит: «И бросил какой-то паскуда под жерди, пес ее знае, чи собак резал. Я побачила, а вона ж прорвана, хиба трошки, а то вся как есть»... А дед Захарий слушал-слушал, а потом и говорит: «О, Горпина...»

Жиган многозначительно посмотрел на вслушивающегося внимательно Димку и, только когда тот нетерпеливо занукал, начал снова:

— А дед Захарий и говорит: «О, Горпина! Да ты сховай язык покрепче. Здается мне, що не собак тут резали»... Тут я вошел в хату, а на лавке рубашка, и от нее рукав оторван вовсе, и нету его, а по всей-то ей пятна от крови большие... И как вошел я, села на нее сей же секунд Горпина и говорит: «А подай ему, дед, с полчашки», — а сама так и не встала. Мне што, когда я все равно видел.

— Ну, а причем же тут большевик? — начал было Димка.

— Чудной ты!.. Да это не иначе, как его одежа... А далеко убежать он не мог, потому как раненый. Значит, тут где-либо.

Замолчали оба, переваривая в головах такую захватывающую новость. У Димки глаза прищурились, уставившись неподвижно в одну точку, а у Жигана заблестели и забегали юрко по сторонам.

И сказал Димка, подумав:

— Вот что, Жиган, молчи лучше и ты. Много и так поубивали у нас красных возле деревни, и все поодиночке.

И пообещал Жиган молчать...

Сегодня вечером должны были окончательно закончиться сборы — завтра на рассвете нужно пуститься в путь.

Весь день провел Димка как в лихорадке, разбил нечаянно блюдечко, наступил на хвост Шмелю и в довершение всего чуть не сбил с ног бабку, вышибив у нее из рук крынку с молоком, за что получил от Головня хорошую оплеуху. Но не опечалился на этот раз особенно, а только подумал с досадой: «Кабы за раз настукать, сколько меня ж все это время, так, кажись, не только сам Головень, а бык сдох бы. Дезертир чертов... Мало что дезертир, бандит еще. Откуда он с винтовкой в тот день вернулся?»

* * *

А время шло час за часом. Прошел полдень, обед, наступал вечер. Было решено пробраться в огород и, спрятавшись за бузиной, густо разросшейся в углу, выжидать наиболее благоприятный момент для похищения котелка. Димка и раньше прятался там часто, но то бывало как-то просто и неинтересно... А сегодня даже дух захватывало.

Засели они рановато, и долго еще через двор проходил то один, то другой. Наконец прошел в хату Головень, позвали Топа.

На крыльцо вышла мать и, оглядевшись по сторонам, закричала:

— Димка, Дим-ка!.. Где ты, паршивец, делся?

«Ужинать!» — догадался Димка, но откликнуться, конечно, даже и не подумал.

Мать постояла на крыльце еще немного, потом выругалась и ушла. На дворе стало темно. Подождали минут пять...

— Идем, Жиган!

Крадучись, вышли, или, вернее, выползли.

Возле деревянной стенки чулана остановились.

До окошка было довольно высоко. Димка встал, упершись рукой в колено, а Жиган, как более гибкий, забрался к нему на спину и осторожно стал просовывать палку с гвоздем в окошко.

В чулане темно, он никак не мог зацепить крючком котелок, так что Димка изругался даже.

— Скорей ты, черт! Что у меня спина, забор, что ли?

— Темно больно, — шепотом ответил Жиган и, с трудом зацепив поблескивающий котелок, потащил его к себе. — Есть! — соскочил с Димкиной спины Жиган.

— Жиган! — удивился Димка, заметив у него в руке еще что-то. — А где ты колбасу взял?

— Тут висела рядышком... Бежим скорей!

И они проворно юркнули в сторону... Возле огорода Димка вспомнил, что впопыхах они оставили палку с крюком прислоненной к чулану, и решил вернуться, чтобы захватить ее с собой. Быстро пробравшись обратно, он схватил ее и хотел бежать, как вдруг увидел просунутую в дыру плетня голову Топа, любопытно смотревшего на него.

Димка, с палкой в одной руке и с колбасой в другой, так растерялся в первую секунду, что пришел в себя только тогда, когда Топ спросил его серьезно:

— Ты зачем колбасу стащил?

— Это... Это не стащил. Топ... Это надо, — поспешно ответил, подходя к нему, Димка. — Это воробушков кормить... Ты любишь, Топ, воробушков?.. Чирик-чирик!.. Ты не говори только. Не скажешь? Я тебе гвоздь завтра дам, здоровый...

— Воробушков? — так же серьезно переспросил Топ.

— Да-да! Вот ей-богу!.. У них нет... Бе-едные!

— И гвоздь дашь?

— И гвоздь дам... Ты не скажешь, Топ? А то не дам гвоздя и со Шмелькой играть не дам.

И, получив обещание Топа молчать, но все-таки про себя сильно сомневаясь в этом, Димка помчался к Жигану.

Сумерки наступали торопливо и, когда ребята добежали до сарая, чтобы спрятать котелок и злополучную колбасу, стало почти темно.

— Прячь скорее...

— Давай! — Жиган полез вверх, на солому, и скользнул под крышу. — Димка, тут темно, — тревожно слышалось через переборку. — Я не найду ничего.

— А, дурной, врешь ты, что не найдешь! Боишься, видно? — бросил Димка и полез в дыру тоже... В потемках он нащупал руку Жигана и, к своему удивлению, заметил, что она сильно и нервно дрожит.

— Ты чего? — И Димка почувствовал, как невольный страх начинает передаваться и ему...

— Там кто-то... — начал было Жиган шепотом, выбивая зубами дрожь. — Кто-то...

Но не договорил, а только крепко ухватил Димку за руку. И Димка ясно услыхал доносившийся из темной глубины сарая тяжелый, сдавленный стон...

В следующую же секунду, с криком скатившись вниз, не различая ни ям, ни тропок, оба в ужасе неслись прочь от сарая.