6

Ратников и Быков достигли тропы в том месте, где она спускалась по пологому склону к самому водохранилищу. Хорошо, точно вышли — глаз у Быкова верный. Лежали, затаившись в кустах, прислушиваясь, отходя помаленьку после быстрой ходьбы. На деревянной вышке с другой стороны водоема все так же четко вырисовывалась фигура часового. Только теперь он не стоял неподвижно на месте, а нетерпеливо ходил из угла в угол: три-четыре шага вперед, столько же назад — видно, дожидался смены и стоять на посту ему смертельно надоело. Из караулки вышел еще немец, в майке, с полотенцем, подоткнутым за пояс. Что-то крикнул смеясь часовому, сполоснулся водой с настила, растерся до поясницы и юркнул назад, в дверь.

— Побрился, сокол ясный, — сказал Ратников, потирая заросшие щетиной щеки и бороду. — Ну, ну…

Покойно было крутом, тихая вода, тихий лес, смотревший в зеркало водоема — все застыло в вечернем тускнеющем закате, и только чуть слышно поплескивалась вода, гладко стекавшая с низенькой плотины.

— А теперь вот что, — сказал Ратников. — Теперь начнем наш челнок, боцман: или мы их замотаем, или они нас.

— Я везучий. Оба мы везучие…

— Новый наряд здесь встретишь. Четверо их, говоришь? Значит, и там, в караулке, столько же. Подпусти на десяток шагов — и очередью. Мгновение! Чтобы не пикнул ни один. А я — к караулке. Услышу тебя — там ударю.

— До села метров туриста. Мигом прибегут. Бой примем?

— Нет. Тихо и быстро уходить. Вот здесь как раз лосиное сердце и понадобится. Встречаемся сразу же вон у той поваленной сосны… Видишь? И пять километров до стоянки на полных оборотах.

— А хутор?

— Немец-то сбежал. Ночью одни дорогу не найдем. А утром и там устроим заваруху. Пускай думают, что две группы действуют. Надвое раздерем их. Есть наши поблизости — услышат, подойдут. А теперь главное — здесь дело сделать. И уйти.

— А если погоня?

— В сторону забирать будем, на стоянку наводить нельзя — погубим Машу со шкипером. В общем, по обстановке… — Ратников положил руку на плечо Быкову, приободряя и одновременно прощаясь, улыбнулся — Ну, боцман, покажем, какие мы с тобой лоси. Зря, что ли, хлеб с салом дорогой ели, а?

— И кукушка не зря глотку драла, — засмеялся Быков. — Ну, пора тебе, а то скоро наряд притопает.

— Вот еще что: не жадничай, как повалишь эту четверку. Гранаты подвернутся под руку — не брезгуй. Но больше одного автомата не хватай: тяжело будет, замотает на полном ходу. Все, пошел я…

…Ратников услышал короткую, злую очередь, потом еще одну, чуть покороче первой. И все смолкло, будто показалось, будто ничего и не было. Часовой на вышке заорал что-то пронзительным голосом, кинулся по лестнице вниз, как с детской горки скатился. Ратников расчетливо подхватил его на мушку, успев подумать, что вот наконец-то до настоящего дела руки дошли, и снял одиночным выстрелом.

Дверь караулки почти тут же распахнулась, и в проеме, показался немец в нательной рубашке, с автоматом. «Тот, что умываться выходил после бритья», — признал Ратников. Но стрелять не стал: другие там, внутри, отступят в глубину помещения, запрутся, выкури их тогда! Выждал мгновение, скользнул взглядом по свежему, выбритому подбородку, когда и другие, гомоня, вытолкнулись наружу, почти не целясь — не больше пятнадцати шагов было, — с каким-то брезгливым ожесточением хлестанул по ним, всем сразу, беря чуть выше пояса. Пожалуй, этого, выбритого, он все же не разом уложил: выронив автомат, схватившись руками за живот, переломившись в поясе, тот шмыгнул в кусты, точно провалился, «Черт с тобой, подыхай там», — подумал Ратников.

Гранат у них не было, и он пожалел об этом, подхватил автомат и бросился за деревья, туда, к поваленной сосне, где должен ждать Быков.

— Порядок? — спросил впопыхах Ратников, когда они уже бежали рядом. У Быкова за спиной тоже висел трофейный автомат. — К берегу давай, наверняка кинутся искать в лес. Есть гранаты?

— Нету. А так — порядок. Один, может, только не окочурился. Отполз. Ну, я по нему саданул короткой. Не знаю.

— Так и у меня. Ничего, пускай землю нашу понюхают напоследок.

Они и впрямь неслись лесом, как лоси, быстро удаляясь от водохранилища, забирая ближе к морю. Расчет у Ратникова был прост: «Нет, не могут немцы и подумать, что мы кинемся к открытой прибрежной полосе, которая к тому же, как показал пленный немец, контролировалась сторожевым катером. Не могут же они подумать, что мы сумасшедшие, в лес метнутся искать…»

— Собак бы только не пустили, — забеспокоился Быков, оглядываясь на бегу.

И, словно в ответ на его слова, над селом взмыла ракета.

Поздновато хватились — минут пятнадцать прошло. Ратников был доволен: почему-то немцы замешкались. Но по ракете можно понять, они немало озадачены и, конечно, уйти легко не дадут. «Наверное, они как-то связывают это нападение с убийством старосты на хуторе. — подумалось ему, — не могут не связывать. Арестованный аптекарь, слухи о партизанах-моряках — да тут для них целый ворох загадок! Пускай помечутся, нам этого только и надо. Откликнутся же наши, если они здесь есть. Не могут не откликнуться!.. Прав, прав Быков: только бы собак не пустили, остальное обойдется. Ну, сколько их, в конце концов? На селе да на хуторе вместе человек пятьдесят — не больше. Считай, минус восемь, которых мы только что…»

— Давай, старшой, давай! — поторапливал Быков. — Не слышно пока хвоста. А сработали ничего, дуплетом, а?

— Чисто, боцман. — Ратников и сам немножко удивился, как ловко и скоро им удалось все обделать. «Если бы немцы не чувствовали себя так вольготно, черта с два удалось бы, — размышлял он, с одобрением поглядывая на напористо бегущего Быкова. — А то как дома устроились, подлюги, как на курорт приехали. Отстаю, отстаю помаленьку от боцмана, ослаб за эту неделю…»

Выбежали на невысокий, но крутой спуск к морю. Разом посветлело после леса от необъятной шири, раскинувшейся до края земли. Но вечер пришел уже и сюда — в здесь, на распахнутом просторе, стали сгущаться сумерки. Осыпая за собой комья земли, окутываясь клубами пыли, с ходу скатились вниз. До берега оставалось еще метров сто, но тут уже был кустарник, и они бежали теперь сквозь него, словно обрезанные им по пояс. Ратникову не по себе стало от такой обнаженности, точно по открытому полю неслись: заметь их немцы сейчас из лесу — как зайцев снимут, проведут стрельбу, как на учениях, по движущимся мишеням. Так и хочется голову в плечи втянуть, будто они бронированные…

Вот и могила лейтенанта Федосеева показалась, значит, рядом и прежняя стоянка, а там надо левее забирать, опять в лес и еще километра два до места.

Они на минутку приостановились чуть в стороне от разваленных шалашей, ближе к тому, в котором лежал заваленный ветками Аполлонов.

— Ему уж ничего не нужно, — тихо сказал Ратников как бы в оправдание.

— Не пойму, почему немец никого не привел сюда? — Быков пожал плечами.

— Может, уж и приводил.

— Да нет вроде, все как есть.

— А если так: пришли, нас уже нет. И как приманку оставили: мол, может, клюнут. — Ратников замер на полуслове, прислушался: — Слышишь? Катер, кажется.

— Мотор работает. Давай ходу в лес.

Еще с четверть часа они бежали без передышки, потом пошли скорым шагом — оставалось недалеко до новой стоянки.

— Чемодан-то немец, может, не зря прихватил, — говорил на ходу Ратников. — Детишкам на молочишко в нем было. Черт их поймет: взял да и мотанул с ним. На всякую войну наплевал…

— Вряд ли, дисциплина у них железная.

— Ржавое железо. Со шкипером на барже охранники плавали. Знаешь, чем занимались? Воровством и спекуляцией — муку продавали. А тут — перед глазами блестит, хватай только…

— Шкипер тоже руки нагрел. Локти небось кусает: вор у вора дубинку упер.

— Если жив, может, и жалеет.

— По мне, лучше бы немец сразу его…

— Напрасно ты, — поморщился Ратников.

— За что ты защищаешь его, никак не пойму. Может, это я загубил все? Или ты?

— Да сдался он мне, твой шкипер! — рассердился Ратников. — За что, спрашиваешь? Не его, сволочугу рыжую, жалею, Машу! Разве ребенку все равно, кто отцом его был? Это сейчас дела пока никому до этого нет — другие заботы, поважнее, страну вон целую спасать надо. А пройдут годы, жизнь опять придет, думаешь, не встанет такой вопрос? Еще как встанет! Так было всегда.

— Правду не скроешь.

— И не надо скрывать. Хуже, когда человека грязью обольют. Каково ее сыну будет: у другого пана герой, хотя, может, и тут лишнего приплетут, а у него трус, Каково, представляешь?

— Ну, о шкипере голову ломать нечего.

— Я о сыне говорю, о будущем.

— Может, этого типа в герои возвести?

— А по-твоему, в предатели? Он не жизнь себе купил — смерть нашел.

— Из-за чего? Что тут, печки-лавочки? Да за это…

— Не забывай, боцман, он не военный человек: дисциплина, присяга, порядок — для него дело маркое, плевое. Он же бродяга, уголовник, всем нутром привык противиться этому.

— Сейчас все военные! И под присягой.

— Ты знаешь, кто его освободил из тюрьмы? Немцы! Они зря не освободят, не думай. Небось таких гавриков повыпустили — во сне, не дай бог, встретить. А этот еще… Не нарочно же он….

Быков притих, шел молча, что-то, видимо, обдумывая, затем сумрачно произнес:

— Знаю, все равно Аполлонов не выжил бы. Может, и лучше, что отмучился… А как простишь?..

— Будет об этом, — сказал Ратников. — О другом надо думать. Ракета над селом, катер в дозор вышел — услышали, значит, нас ищут немцы. Это уж точно. Но почему же наши не слышат, не отзываются? Может, их и нет здесь? Совсем нет?

— Не может быть, — неуверенно ответил Быков. — Не может этого быть!

В лесу уже совсем стемнело. Сзади, за спиной, было чуть серее — свет исходил от моря, и оттуда же все отчетливей доносилось шмелиное гудение двигателя, вдоль побережья шел сторожевой катер. Но Ратникова и Быкова теперь это не беспокоило — слишком далеко ушли они от берега, углубились в лес. Теперь, на ночь глядя, немцы вряд ли рискнут устраивать погоню. Усилят посты, охрану, приведут все в готовность, но ночью в лес не сунутся — слишком опасная это затея, да и безнадежная почти. А уж утром зато все кругом прочистят, ни кустика не пропустят.

Через несколько минут впереди, чуть слева, раздался легкий шорох и затем осторожный голос Маши:

— Товарищ командир! Это вы идете, товарищ командир?

— Мы, Машенька, мы, — ответил Ратников, обрадовавшись, что так удачно вышли к стоянке. Сказал счастливо Быкову: — Ну, боцман, тебе бы флагманским штурманом быть: надо же, тик в тик, как на маяк, вывел.

— Я уже целую неделю в этих джунглях, — засмеялся устало Быков. — Освоился…

— Как вы здесь? — спросил Ратников, угадывая Машу в темноте и подходя к ней. — Что шкипер?

— Помирает. Знобит его, все укрыть просит. Костер бы.

— Опасно костер, Маша.

— Нельзя, — согласилась она. — По-моему, кто-то приходил на нашу прежнюю стоянку, к шалашам. Будто бы голоса я различала. Неужто почудилось?

— Может, и не почудилось. Так они нас не оставят. А теперь и подавно.

— И выстрелы я слышала там, где село. Только тихие, как игрушечные.

— Это мы там немножко поработали. Где шкипер? Темнотища, ничего не разглядишь.

Маша подвела их к кусту, под которым лежал шкипер, укрытый тряпьем. Ратников склонился над ним, позвал потихоньку, но тот не отозвался.

— В беспамятстве, должно, — зябко произнесла Маша. — Холодно. Я уж все собрала, что можно, даже ноги ему травой завалила. Все потеплее.

Небо над лесом совсем почернело, слилось с ночью, ни единой звездочки не проглядывало. Только вдали, над морем, время от времени появлялся расплывчатый луч прожектора, шарил в вышине, точно пытался отыскать что-то среди невидимых облаков, и опять пропадал.

— С катера прожектор, — заметил Быков. — Теперь до утра не угомонятся… А знаешь, старшой, все-таки немцы приходили на стоянку, — сказал он неожиданно.

— С чего ты взял? — насторожился Ратников.

— Лаз в шалаш вроде бы немножко расширен был. Когда я завалил — одно, а теперь, кажется, чуть иначе. По-моему, они пошарили-пошарили поблизости и ушли.

— Чего же ты раньше молчал?

— Сомневался. Беспокойство не хотел вносить. А вот как Маша сказала, что вроде голоса слышала, так я сразу и понял: были… И собак у них нет, это точно. Иначе с ними бы явились, а тогда по-другому бы все вышло.

— Похоже, — раздумчиво согласился Ратников. — Так, за здорово живешь, не отцепятся…

— Господи, и без того столько напастей, — с отчаянием проговорила Маша, — а тут еще дождик начинается.

— Это уж действительно ни к чему! — расстроился Быков. — Все шишки на голову. Черт те что!

Дождик поначалу легонько, как бы ощупью пошелестел в листве, потом зашумел настойчивей, сердитей. Пронесся по лесу ветер, раскачивая деревья, подвывая в намокших ветвях, сшибая с них опадающие ливнем холодные капли. Вскоре и ветер, и дождь загудели плотнее, вместе набирая силу, точно взбесившись, все стало тут же мокро, похолодало разом, и негде было укрыться, найти спасения от напористого, пронизывающего ветра, хлестких потоков дождя.

Шкипер лежал на носилках ничем не защищенный, и Ратников, сам вмиг промокший до нитки и озябший, представил, как по лицу его хлещут дождевые струи, ручейками стекает вода и обессиленное тело немеет под мокрым насквозь тряпьем. В сплошной темноте ничего нельзя было разобрать, как ни приглядывайся, но и стоять так, без действия, без движения под холодным ливнем, становилось нестерпимо.

— Маша, где топор? Давай скорее топор! — крикнул он и, когда она подала ему, вздрогнул, ощутив скользкое топорище на ладони: «Вот им немец и ахнул шкипера…» И, обозлившись, бросил в темноту: — Боцман, какой-нибудь навес, иначе закоченеем до утра. Как при всемирном потопе хлещет!

Кое-как, почти на ощупь, соорудили они подобие навеса, затащили под него шкипера, залезли сами, дрожа от холода, тесно прижались друг к другу. Но капли стали тут же просачиваться, падать сверху все чаще и чаще, потом сразу в нескольких местах полило, и Ратников стянул с себя прилипшую, отяжелевшую рубашку и укрыл шкипера. Он чувствовал ладонями, как вздрагивают Машины плечи, — она приткнулась к нему, словно ребенок, ищущий защиты, — растирал их, стараясь согреть, и этими движениями обогревался и сам, виня себя за то, что впутал Машу во всю эту историю с побегом, за ее страдания виня и тревоги, даже за этот проклятый дождь, посланный, точно в наказание.

— В такой ливень немцы не сунутся на поиски, — сказал Быков. — Так что объявляется отбой, всем отойти ко сну. — Пошутил — Только перекройте, пожалуйста, ДУШ.

Ратников понял: Быков сказал это для Маши, чтобы хоть об этом она не беспокоилась, и был ему благодарен за такую заботу.

— До отбоя полагается вечерний чай, — в тон ему пошутил Ратников.

Достал из мешка еду, на ощупь влил шкиперу в рот самогона, заставил глотнуть капельку Машу, понемножку приложился и сам с Быковым. Разломил хлеб, сало топором тронуть не решился, но больше разрезать было нечем, и он рвал его на части пальцами, а оно выскальзывало, точно осклизлый обмылок.

Так они сидели, прижавшись мокрыми телами и отдавая друг другу тепло, молча прислушивались к шуму дождя и леса, ели раскисший хлеб с салом. Казалось, не будет конца этой долгой ненастной ночи и солнце уже никогда не взойдет и не нагреет насквозь продрогшую землю.

— Не выберемся мы отсюда, — всхлипнула тихонько Маша. — Немцы кругом… и этот холод. Не выберемся, товарищ командир, пропадем.

— Ничего, Машенька, выкрутимся. Я в такой переплет попал недавно, что и сейчас не пойму, как вывернулся. Но вот живой же, даже не раненный ни разу. А с танками сойтись пришлось — не с этими курортниками. И ничего… — Ратников, успокаивая ее, убаюкивая чуть раскачивающими движениями, и сам не заметил, как стал рассказывать о себе. Он как бы заново переживал те часы, когда удерживал плацдарм со своими ребятами, их гибель и гибель Панченко, те самые горькие минуты, когда его тащили за танком со связанными руками, а потом, точно сквозь строй, прогнали через толпу гогочущих немцев, высыпавших поглумиться над ним. — А потом — плен, концлагерь, ну и ваша баржа-спасительница, — заключил он. — Но ведь выкрутился.

— Страх-то какой! — ужаснулась Маша. — Как же такое можно вынести?! — Но голос у нее был уже полусонный, покойный, и Ратников обнадеживающе произнес:

— А уж отсюда вырвемся, не беспокойся. Вот солнышко выйдет утром, обогреемся, дело пойдет.

— Под самую завязку, выходит, хватил? — тихо сказал Быков, прислушивавшийся к разговору. — Понимаю.

— Может, до самой-то кое-что и похлеще оставалось. Кто знает? Но уж если бы сейчас повстречался с этим немцем танкистом…

— Все они одним дегтем мазаны. Не только твой…

— Не скажи. У одной матери и то дети разные…

— Ты сам-то встречал хоть одного порядочного?

— Нет, пока не приходилось.

— А говоришь… И не встретишь, поверь.

Шумел, понемножку обессилевая, дождь, скатывались с навеса холодные капли. Ветер притих, уже не буянил в ночном лесу. Тихо стонал шкипер в полубреду. Они, трое, сидели на промокшей насквозь земле, отогревая друг друга собой и дыханием. Наконец задремали и уснули, когда дождь уже совсем перестал и на иссиня-черном небе стали проглядывать поздние звезды.

Разбудили их еще не созревшие, чуть теплые лучи солнца, которые неожиданно ярко пробились после такой холодной ливневой ночи. И это казалось чудом, предвестником доброго дня, удачи.

Быков первым ощутил на лице тепло, открыл глаза, удивленно огляделся, точно не веря увиденному, и, передернувшись от озноба, судорожно зевая, удивленным голосом воскликнул:

— Подъем! Глядите, солнца-то сколько!

Лес ожил. Весело, радуясь солнечному утру и теплу, заливались птицы, птичий гомон стоял кругом, на листьях, траве сияли, вспыхивали, переливаясь, капли росы. Все оставалось еще мокрым от ночного дождя, но уже пригрелось на солнышке и дышало парным теплом.

— А я, представляете, дома побывал! — весело говорил Быков, с удовольствием разминаясь, приседая, горяча иззябшее тело. — Во, сон! Заходим это мы с Аполлоновым ко мне, жена с сынишкой кидаются навстречу. А мы, грязные, драные как черти, ну вот как сейчас, даже пройти неловко — наследим. И жена не может почему-то идти, как к полу прибитая. А сынишка — полгода ему, ходить еще не может — бежит ко мне и ручонкой гладит меня по щеке. А другой — Аполлонова. Проснулся: солнышко щеку-то пригрело. Надо же, дома побывал! — не переставал радоваться Быков. — Ну, теперь вроде и легче!

Ратников и Маша молча смотрели на него, разбирая навес. Быкову и в голову не пришло, что своей радостью он не порадовал их, не мог порадовать. Не подумал как-то, что нет у них ни дома, ни семьи, ни родных — никого и ничего нет на всем свете, что, чем оба они живы и богаты сейчас, все при них в этом чужом лесу.

— Ну, побывал — и хорошо, — угрюмо сказал Ратников. — Часов восемь уже, перебрали со сном. Собираться пора. — Поднял свою рубашку, которой укрывал шкипера, выжал ее, повесил на сук. — Теперь так теплее ему, на солнышке.

Шкипер зашевелился, застонал. Маша кинулась к нему:

— Сашка, Сашка, слышишь меня? Ратников дал ему глоток самогону.

— Ну как, живой? Так, еще чуточку глотни. Вот и хорошо. Это как в топку угля подбросить, живо раскочегарит.

— Концы, старшой, отдаю. — Шкипер открыл глаза, с тоской поглядел на него.

— Это ты брось.

— Слово последнее хочу. Не раз говорил последнее… О другом теперь, — с трудом произнес шкипер. Борода у него шевелилась, точно жевал что-то. Ратников осторожно подсунул ему под голову мешок. — Я ведь в шлюпке чуть тебя… Как пистолет дал…

— Не выдумывай, — спокойно, строго сказал Ратников. Мгновенно ожил у него в памяти тот момент, когда передал шкиперу в шлюпке пистолет. Еще подумал тогда: «Вот возьмет сейчас и шлепнет в затылок…» Значит, что-то передалось ему в то мгновение? Сейчас не хотелось, чтобы Быков узнал об этом, и он твердо произнес: — Чепуху не неси!

— А Быков прав: за такое дело к стенке… Завалил все… А вы несли меня, не бросили. За что? Я ведь…

— Перестань, — присел рядом Быков. — На исповеди, что ли. А ты что, бросил бы?

— Не знаю… — Шкипер покачал головой.

— Сашка! — вне себя воскликнула Маша. — С ума сошел!

— Сейчас нет, а прежде… Бросьте меня, не могу.

— Не морочь голову, — рассердился Быков. — Поешь лучше.

— Этот немец, сука… Топор где? Рядом положи.

— Здесь топор, здесь, — успокоил Ратников.

— А вы, как святые… на себе волокли. Да если бы теперь…

«Значит, точно он хотел меня кокнуть в шлюпке, — подумал Ратников. — Вот стерва рыжая, темная душонка». Но, как ни странно, сейчас вместо озлобления он вдруг почувствовал, как отлегло у него от сердца после этих слов шкипера. Словно тот стал наконец таким, каким Ратникову хотелось видеть и знать его прежде, и он подумал еще, что и Быкову, и особенно Маше тоже должно стать теперь легче и свободнее. Только слишком поздно такое приходит.

Шкипер совсем пришел в себя. Мокрое тряпье на нем парило под солнечным теплом. Маша разбросала его, развесила на кустах. Напоила шкипера, и он даже немного поел, молча, осмысленно наблюдая, как Ратников и Быков собираются в дорогу, проверяют автоматы.

— Дожидайтесь нас здесь, — сказал Ратников Маше. — Что бы ни случилось, мы придем за вами. Мы вернемся. Ты поняла, Маша? — Последнее он сказал скорее для успокоения, потому что и так было ясно: куда же она денется с умирающим шкипером? Но его тревожило другое: немцы обязательно начнут облаву, может, уже и начали, могут наткнуться на Машу и шкипера — тогда конец. Сами они с Быковым кое-чего еще стоят, просто так не дадутся, а вот ребятам деться некуда. Оставалось надеяться на счастливую случайность: может, все-таки не найдут? Но тут уж, Ратников знал, себя хочется обмануть, а это никуда не годится. Правда, была и еще одна надежда: на хуторе они устроят шумиху — немцы туда кинутся. Тогда надо уходить к селу, дать там короткий бой и быстро уйти. Что будет дальше, он и сам пока не представлял. Только сказал не очень уверенно: — Если, случаем, наши из леса подойдут на шумок, уходите с ними. Мы догоним…

— А есть такие? — безнадежно спросил шкипер.

— Должны быть. Услышат бой, вылезут из своих берлог.

— Поработали вы вчера с Быковым, вижу, — сказал шкипер. — Оставь автомат. Вам и трех хватит.

— Лежи спокойно, — нагнулся Ратников, видя, как тот пытается приподнять голову.

— На всякий случай оставь, старшой. Прислони спиной к сосне, лежать не могу.

Его осторожно подтащили к дереву, устроили поудобнее, полулежа, подложив под голову и спину набитый свежей, пахучей травой мешок. Ратников положил рядом, под руку ему, автомат и ободряюще кивнул:

— Порядок, все будет как надо.

— За корешков своих погибших расплачиваешься? — спросил шкипер, нащупав автомат.

— Пришла пора, Сашка.

— А я вот… все, кранты.

— Вытянешь, держись.

Почему-то Ратников вдруг почувствовал неладное, тревогой обдало сердце, щемящая тоска подкатила под самое горло, но он все же сумел улыбнуться Маше, и она ответила ему тоже улыбкой. Легонько, ласково тронул ее на прощание за плечо.

— Ну, мы пошли. — Кивнул шкиперу: — Сашка, береги ее, слышишь?

Тот согласно прикрыл глаза: слышу.

Отыскать хутор оказалось не просто. Ратников и Быков долго плутали по лесу, останавливались, прислушивались, пытались уловить запахи жилья. Даже выходили к побережью, значительно западнее прежней своей стоянки. Но все точно вымерло в округе. И только уже за полдень набрели на большое картофельное поле, которое распахнулось перед ними, когда вышли на опушку леса. С самого края картофель был подкопан, валялась вырванная ботва, мелкие клубни.

Солнце опять пекло по-летнему, даже не верилось, что ночью прошел холодный ливень и пришлось так дрожать под навесом. На дальней стороне поле сразу примыкало к лесу, вроде обрывалось — похоже, отсекалось оврагом или неказистой лесной речушкой. И в самом деле, когда Ратников и Быков обогнули поле лесной обочиной, перед ними открылся длинный глухой овраг, заросший непролазным кустарником и крапивой. Там, на дальнем конце его, в широком раскрыве, они и увидели хутор — десятка полтора дворов, стоявших без всякого порядка, вразброс. Какие-то люди — отсюда и не разглядеть — сновали возле домов, перебегали, сбивались кучками, и в этом торопливом, беспорядочном движении угадывалась какая-то встревоженность.

— Что-то там происходит, — сказал Ратников. — Давай оврагом.

Дремучий был овраг, непролазный, сыростью и гнилью несло снизу, как из зацветшего старого колодца, и, пока они добрались до другого края, прошло, должно быть, не менее получаса. Отсюда до хутора оставалось метров двести. Через скошенное поле хорошо было видно, что там происходит. Десятка полтора немецких солдат сгоняли людей к ближнему дому, стоял какой-то переполох, но что же случилось, понять все-таки было нельзя.

— Эх, самое время подобраться и ударить! — сказал Быков. — Такой тарарам стоит, ни черта не разберешь. Под шумок и чесануть, а?

— Зачем же людей сгоняют?

— На торжественный митинг! — сдерживаясь, зло ответил Быков. — Вишь, сколько фрицев? Из села подкинули. Выходит, нужда есть.

— Место открытое. Полем придется ползти. А отсюда опасно бить: своих заденешь.

— Давай, старшой. Момент — лучше не придумаешь. Поздно будет!

Горячность Быкова передалась и Ратникову, он и сам видел: момент действительно подходящий.

— Отходить придется тогда сюда, к оврагу.

— Не придется, старшой. Пошли!

Они уж поднялись было из зарослей, как кусты левее, метрах в двадцати, вдруг ожили и над ними показалось бородатое лицо старика. Он повертел головой, настороженно осматриваясь, из-под ладони глянул в сторону хутора.

— Эй, дядя! — тихонько окликнул Ратников. — Хуторской, что ли? А ну, топай сюда.

Старик остолбенел, застыл, будто завороженный.

— Давай-давай, не бойся. — Ратников поднялся. Старик оказался не один, еще мужичонка с ним был, пощуплее, одноглазый.

— С хутора? — спросил Ратников, когда они, остерегаясь, подошли.

— Аж из самой Москвы, — с хитроватой ухмылкой ответил старик. — А вы чьи будете?

— У нас автоматы, у вас колье: вам первым и отвечать.

— Резон, — заметил одноглазый. — Ну, спрашивай в таком разе.

— Что на хуторе? За старосту, что ли?

— За него, поганца. Из села карателей подослали.

— Кто старосту шлепнул?

— Может, и вы, кто вас знает, — поосторожничал старик. — Народ, гляжу, нездешний.

— Не хитри, батя, времени нет.

— А может, партизаны. Кто знает?

— А есть они здесь? Видел сам? — нетерпеливо спросил Быков.

— Сам не видал, а слухи ползут. Говорят, с неделю назад бой тут недалеко был, на море. Наши германский пароход утопили. И сами вроде подорвались. Кой-кто выплыл, будто партизанят теперь.

— Не вы, случаем? — спросил осторожно одноглазый.

— Может, и мы, — в тон ему ответил Ратников. — Вы скажите, кто старосту шлепнул? Сопоставить все надо, для ясности. Понимаете?

— Хуже фрицев поганых этот староста был, житья не давал, — заговорил одноглазый. — Еще в тридцатом году при раскулачивании на ножах с ним сходились… А немцы пришли — он и кум королю. Показал опять кулацкие клыки. Ну, мы с Устином и решились… А теперь со вчерашнего вечера в овраге вот. Ливень-то ночью прошел какой.

— Прошел. — Ратников поежился, вспомнив прошедшую ночь. — А каратели что?

— Вчерась еще явились. Да дело нашлось поважнее — не до нас было.

— Какое же?

— Посыльного утром послали с сообщением о старосте-то: связи с селом на хуторе нету. Хотели было мы его перехватить, да не поспели.

— Чудаки вы, честное слово! — покачал головой Ратников. — Хорошие, но глупые чудаки. Вы что же, вдвоем со всей Германией воевать собрались? С кольями?

— А что станешь делать? — вздохнул одноглазый. — Припрет, с кулаком полезешь.

— Посыльный-то за полдень вернулся на хутор, не дошел до села, — пояснил дальше старик Устин. — Вроде партизаны перехватили. Говорят, убег.

— От нас бы не убег! — зло сказал одноглазый. — Каратели все же явились, как-то пронюхали. Базарный день вчерась был, молва, должно, докатилась. Ну, сунулись искать партизан, немец-то, что от них сбег, указал место, да уж там, слава богу, никого, только мертвый моряк в шалаше будто. Не из ваших?

— Ну, такая вышла завязка, — подхватил Устин, — тут рот не разевай. В одночасье свернулись мы с Егором — ив лес. Может, гадаем, партизан встретим.

— Про полуостров ничего не слыхали? — спросил Быков. — Моряки там у Волчьей балки прорывались. А?

— Э-э, милый, до него, до твоего полуострова, полтораста верст сушей. Глушь-то какая, разве услышишь…

— Вот что, мужики. — Ратников помедлил, сопоставляя услышанное от них с тем, что произошло за последнюю неделю, за последние сутки здесь, на побережье, и с горечью понял, что никаких партизан-моряков в этих краях нет и не могло быть. Кроме них самих. Судя по всему, об этом думал в эту минуту и сразу же помрачневший Быков. Значит, рассуждал Ратников, рассчитывать надо только на себя. — Вот что, мужики, — сказал он, внимательно оглядывая их. — Я понимаю так: возврата вам на хутор нет, и дорога у вас одна — к партизанам.

— Нету, нету другой дороги, товарищ! — заволновался одноглазый Егор, — Укажи ее, подмогни.

— А что Устин скажет?

— Что ж, тут куда ни кинь — везде клин.

— Тогда так. — У Ратникова моментально созрел план, он тут же прикидывал, насколько возможно его осуществить, но четкого ответа не было, да сразу и не могло быть. Ясно было пока только главное. — Места вам знакомые. Хуторов много здесь?

— Есть маленько. Раскиданы верст на десять-пятнадцать друг от дружки. Ну и еще, кроме Семеновского, три больших села в округе.

— А у Семеновского вчерашним вечером не ваши, случаем, пошумели? — спросил Егор. — Слушок докатился, будто немцев там пощипали малость.

— Наши. — Ратников переглянулся с Быковым.

— Выходит, силенки есть? — Устин, приободрившись, посмотрел на него: — Значит, вы из тех, что пароход потопили?

— Значит, так, батя, — ответил Быков.

— Много вас? — Егор одобрительно поглядывал единственным глазом на трофейные автоматы в руках Ратникова и Быкова, кивнул на тот, третий, что висел еще у Быкова за спиной: — Не одолжите, ненароком? Все одно лишний.

— С этим пока погоди, — остановил его Ратников. — Будет и оружие, все будет.

— Пиши в свой отряд! — твердо сказал Егор. — Пиши и к делу пристраивай.

— А дело вот какое. На хуторе вас уже хватились. Видите, какой аврал там идет? Может, это и лучше: немцы поняли, что старосту ухлопали вы, других не станут карать. А вас ищи-свищи.

— Станут, — тяжело вздохнул Устин. — Поганый, злой народец, эти фашисты. Пойди мы сейчас с Егором, дайся им в руки — все одно станут.

— Дело сделано — не поправишь, — сказал Ратников. — Уходите подальше от побережья, в глушь, надежное место подберите. Есть на примете?

— Лучше Соленого озера не подобрать, — сразу же определил Егор. — Зверь не проползет, такая чащоба. Верст двенадцать отсюда.

— Вот и хорошо. Идите туда и умно так, не нахрапом, дайте знать на хутора, что, мол, партизанский отряд есть, действует уже. Кто не может неволю терпеть, лютый на немца, кто за нашу власть Советскую сражаться хочет, пускай идут к нам, на Соленое. Поняли?

— Чего ж не понять, — согласился Устин. — Токо ничего ведь нету. А людям что говорить:, какой отряд, кто командир? Спросят ведь.

— Спросят, — подтвердил Ратников. — Отряд, говорите, небольшой пока, будет расти, оружие, сами видите, кой-какое есть. Еще добудем. Укрепимся, наберем силу, с Большой землей связь наладим. Оттуда помогут. А главное — фрицев лупить здесь, в тылу, будем, чтобы под ногами у них горело.

— Святое дело толкуешь. Ну а командир-то кто?

— Скажешь, командир отряда — моряк, по кличке Старшой, — ответил Быков, взглянув на Ратникова.

— Это ты, что ли? Или он?

— Там разберемся. Скажи-ка нам, как до этого Соленого добраться?

— От моря ровнехонько на юг держи, — пояснил Егор. — Вот оврагом вглубь иди, выйдешь из него — и не сворачивай, напропалую дуй. Отщелкаешь двенадцать верст — и дома. Большое озеро, богатое, вода только малость солоноватая, оттого и прозвище — Соленое.

— Вот и условились обо всем, — сказал Ратников. — Прямо сейчас и идите. Только осторожнее: немцы из Семеновского облаву наверняка выслали — не напоритесь. Вчера мы их потревожили: искать будут.

— Когда сами-то на озеро, явитесь?

— Завтра, должно. Приведем кой-кого еще из наших.

— Вот и добро. Свистните трижды, встретим.

— Ну, счастливо, мужики. Идите, народ потихоньку поднимайте. Скоро увидимся.

— И то пора. Не ровен час… — заторопился Устин.

Оба они тепло и с надеждой пожали руки на прощание Ратникову и Быкову, попросили особо не задерживаться. Егор с завистью посмотрел еще раз на лишний автомат за спиной у Быкова, и они, поклонившись и перекрестившись в сторону хутора, неслышно скрылись в зарослях.

— Значит, мы и есть партизаны, старшой, в этих краях? — сказал Быков, наблюдая за хутором. — Наверно, молва пошла после потопления транспорта…

— Значит, мы, боцман. Пока, выходит, одни. А раз так, план наш резко меняется. — Ратников тоже не отрывал глаз от хутора. — Наших здесь нет, и нет смысла нам метаться между хутором и селом: кроме немцев, никто нас не услышит. По-моему, надо уходить на Соленое озеро, сколачивать отряд. Мужики поддержат. Хорошее дело, боцман, затеять можно. С размахом.

— Есть смысл, — согласился Быков. — А с хутором как? Уйти, что ли, бросить все? Они же сами на мушку просятся. Видишь? Поле голое перед нами, полезут — интересная встреча произойдет.

— И все-таки лучше уйти незаметно, — с сожалением вздохнул Ратников. — Сядут на хвост, не уйдешь. Если бы налегке, Маша ведь еще со шкипером.

На хуторе между тем поднялась суматоха. Тревожные женские голоса доносились оттуда. Немцы с автоматами наизготовку охватывали кольцом толпу.

— Что они затевают? — недоумевал Ратников.

— Кажется, пожар затевают, — зло бросил Быков. — Гляди!

К ближней хате под соломенной крышей, отделившись от кольца автоматчиков, не спеша направился солдат с факелом в руке. Толпа, словно бы еще не веря в происходящее, замерев, следила за ним. Отсюда пламя было едва приметно в ярком солнечном свете. Солдату оставалось не больше десяти шагов. Толпа опять заволновалась, заголосила.

— Что делают, а?! — взвинтился Быков. — Нет, ты видишь, что эти сволочи хотят сделать!

И вдруг сзади затрещали кусты, раздался за спиной истошный выкрик Устина:

— Милые, родные, не дайте! Снимите паразита! — Устий подбежал, упал рядом с Быковым, взмолился: — Вовек не забуду! Кровная хата-то… Не дай запалить, не дай!

— Ты что, старик, очумел? — обернулся Ратников. — Засекут, все пропадем!

— Сними, сними злодея! До смерти не забуду, — не слушая его, умолял Устин.

Быков почувствовал, как загудело в голове от напряжения. Он слушал голос Ратникова, но вроде бы не понимал, что тот говорит, хотя ясно различал все от слова до слова… Он еще не знал, не решил, что станет делать, а палец уже сам лег на спуск.

— Зачем вы вернулись?! — зло закричал.

— Сынок! Христом-богом молю, — теребил Устин нетерпеливо. — Стрельни! Запалит ведь сейчас, пропадет все.

— Уходи, старик! Уходи, слышишь?!

— Да это ж все равно что кровь живую пустить. На колени встану: не дай!

«Нельзя же, нельзя стрелять!» — лихорадочно думал Быков, а сам, словно не по своей воле — по чужой, целился в факельщика. Тому оставалось три-четыре шага. Через поле долетали пронзительные, истошные голоса женщин. Быков углом глаза уцепил страдальческий, нетерпеливый взгляд Устина, выкрикнул горячо:

— Нельзя, понимаешь! — и рванул спусковой крючок.

Прозвучал выстрел. Ратникову показалось, будто из корабельного орудия ударили. Солдат с факелом замер, точно споткнулся обо что-то, потом попятился назад, к толпе, и, неуклюже взмахнув руками, опрокинулся навзничь. К нему кинулись двое.

— Теперь один черт! — обозлившись, крикнул Ратников. — Давай!

Они ударили оба. Но было непонятно, то ли немцы успели залечь, то ли пули достали их. Длинная автоматная очередь резко прострекотала в ответ. Толпа с криками рассеялась, хутор мигом опустел.

— Выручил, родной! Какое же спасибо тебе сказать! — ликовал Устин, благодаря Быкова. — Поклон хоть низкий прими.

— Какого черта! Зачем вы вернулись?! — Быков обжег его таким взглядом, что старик отшатнулся.

— Оглянулись, а он с факелом… к моей хате, — робко оправдывался Устин. — Да нешто вытерпишь!..

— Все равно сожгут!

— Знамо дело, — растерянно согласился Устин. — Да ведь на глазах-то. Разве можно вынести: сил-то сколько в нее вложено.

— А твоя хата которая? — сдерживаясь, спросил Быков у Егора. — Может, и за твою…

— Следом стоит, соседи мы, — виновато ответил Егор. — Соседями жили, соседями сгорим, соседями, может, и в землю ляжем. Не гневись.

— Вы уж извиняйте меня, товарищи командиры, не утерпел: кровное ведь, — каялся Устин. — Ах, беда, беда!

— Вот что, мужики, — с досадой произнес Ратников. — Бестолково вышло. Сделанного не поправишь, придется выпутываться теперь. — И уже приказным тоном: — Все! Жмите вовсю на Соленое. Народ поднимайте. Мы, как и условились, завтра придем. А сейчас, — кивнул на уже появившихся за огородами немцев, — эти «курортники» сюда полезут. Жарко будет. Прикроем вас. Ну, счастливо.

— А может, нам того, с вами?

— Идите!

— Ну, значит, до завтрого, — виновато, покорно кивнули мужики и тут же скрылись — лишь кустарник ворохнулся следом за ними.

— Чепуха получилась, боцман, — сердито сказал Ратников, зорко следя за полем. — Один черт хутор спалят. Как же ты?

— Будто не я выстрелил, — говорил Быков виноватым голосом. — Не соображал ничего.

— Понимаю. — Ратников не стал больше укорять его. — Ну, теперь осталось одно, другого нет: дадим бой сейчас, хороший бой! А потом на стоянку. Заберем Машу со шкипером — и к Соленому озеру.

— Принято, старшой. Ты уж прости, погорячился я. Этот старик, у него глаза горели… Ишь как крадутся, согнулись в три погибели и перебежками. Ну, идите, идите. — Быков нетерпеливо заерзал, прилаживаясь поудобнее. — Метров семьдесят осталось. Пора. А то повернут назад — подумают, никого здесь нет. Упустим.

— Не повернут, — отозвался Ратников. — Никуда теперь не денутся. Тридцать гавриков лезут. Сосчитал?

— Число интересное… Может, не дадим хутор спалить, теперь чего уж там. А, старшой? Пора, пожалуй.

— Им теперь не до хутора. И людям полегче будет, поняли: кто-то их защищает…

Ратников не отрывал глаз от поля. Оно было совершенно открытым, без единой копешки, и он слегка волновался от предчувствия удачного боя. Почему-то ему хотелось непременно разглядеть среди наступавших немцев того, которого взяли в плен вчерашним утром. И первую пулю всадить в него. Он уже довольно четко различал лица перебегающих полем, пригнувшихся солдат, но того, знакомого, так и не приметил. «Черт с ним! Все они на одно лицо!» — подумал, закипая от ненависти. И, выждав, когда передняя цепочка оказалась метрах в тридцати, возбужденно сказал Быкову:

— Вот теперь, боцман, самая пора. Огонь!