4

Бараки концлагеря, охваченные двойным рядом колючей проволоки, располагались на взгорке, на самой окраине небольшого приморского городка. Иссушенная знойным, беспощадным солнцем земля, казалось, изнывает от жары, горячих ветров, задыхается без дождей. Небо все точно затянуто подсиненным полотном — ни облачка. И особенно горько и больно было смотреть отсюда, из-за колючей проволоки, из этого пекла на сбегающие вниз, к морю, белые дома, утопающие в буйной, прохладной зелени садов, и на само море, просторно раскинувшееся до самого горизонта. Этот распахнутый, вольный простор не давал покоя Ратникову, манил к себе, казался таким доступным и близким, что каждый раз, глядя на него, рождалась с новой силой надежда на свободу. Охватывая взглядом это манящее раздолье, он испытывал неудержимый, бунтующий какой-то зов, и в такие минуты верилось, хотелось верить, что жизнь не может замкнуться на этом клочке бурой, потрескавшейся земли, обнесенной колючей проволокой, что не для того она дана, чтобы бессмысленно оборваться здесь, в этой постылой душной неволе.

Постоянно хотелось пить — даже во сне. Но особенно мучила жажда днем, когда шла работа в порту на погрузке муки. Мучная пыль липла к потному телу, оседала на лице, склеивала рот и ноздри, не давала дышать. Пленные, казалось, работают в серых масках — молчаливые, усталые люди, понуро всходящие на баржу по трапу, сгибающиеся под тяжестью огромных мешков на спине. Не успевали отгрузить баржу, как тут же к причалу швартовалась другая — и все начиналось сначала. И так с рассвета до заката. До войны в городке был мукомольный завод, и немцы, кое-как восстановив его, выжимали теперь из него все возможное, отправляли муку в свои части, расположенные по побережью.

Ратников лежал на нарах рядом с Тихоном. Была ночь, барак спал, постанывали, похрапывали во сне намучившиеся за тяжкий день люди. Чуть светилась при входе убогая лампочка, до дальнего угла свет почти не доставал, терялся между нарами, обессилевал. В этой полутемноте спокойней думалось, вроде бы один ты в ней — никто не мешает. Но, быть может, многие, как и он, Ратников, лежат сейчас с закрытыми глазами, не спят?

Это была уже его четвертая ночь в концлагере. А утром, он знал наперед, громыхнет опять дверной засов, ворвется в барак, как с цепи спущенный, старший надзиратель в сопровождении двух солдат с автоматами, закричит не своим голосом: «Подымайсь! Подымайсь, сволочи!», застучит по нарам рукояткой витой плетки, непременно протянет кого-нибудь из замешкавшихся вдоль спины. С наслаждением протянет, точно удовольствие испытывает при этом, паразит. Поглядеть на него — мощей на один хороший кулак, а захочет — любого из пленных мигом на тот свет отправит. Вот ведь как жизнь паскудно повернула, отвратней не выдумаешь…

А потом будет завтрак: баланда, полкружки мутной воды — все это с видом на море. Нарочно, что ли, сволочи, пытку такую устраивают? Царская роскошь на виду у обреченных рабов: любуйтесь, дескать… И опять распахнутся ворота лагеря, и сытые конвоиры, пропуская строй, будут скалить зубы, гнусно осмеивать, попыхивая сигаретами. Но это еще полбеды, такое можно стерпеть. А вот когда колонну поведут через город и из ворот будут выходить женщины и с состраданием смотреть на пленных — тут станет совсем невмоготу. Мальчишки будут бросать в колонну фрукты, а конвоиры, пугая их овчарками, станут давить сапогами яблоки, сливы, злобно ругаться. Ратников трижды испытал такое и уже боялся этих минут. Не только сострадание угадывал он в скорбных глазах женщин, но и, как ему казалось, осуждение. Что же вы, мол, соколы наши, до чего докатились? Всем народом кормили вас, славили до войны. А пришла пора — и перед какими-то паршивыми фрицами на колени? Да неужто у вас ни сил, ни гордости не хватило? И нас, женщин да детей, на поругание бросали этим иродам…

Тащась в колонне, будет он, Ратников, опять отводить глаза от этих укоряющих взглядов — да куда их отведешь? У каждых ворот они, — утирать пот с лица от жары и слабости, от незащищенности своей и бессилия перед выпавшей на его долю судьбой. Да, как гут ни крути, с какого бока ни заходи, а получается одно — горькая, горше всякой боли, правда, нестерпимая явь… А потом будет раскаленный от солнца причал в порту, распахнутый, глубокий трюм баржи, широкая сходня, по которой, согнувшись от тяжести, поднимаются придавленные пятипудовыми мешками военнопленные, мучная пыль на лице, пропитанный ею воздух, тихое хлюпанье волн о борта, о сваи причала, ленивые окрики осоловевших от духоты конвоиров…

— Тихон, не спишь? — едва слышно позвал соседа Ратников. — Не спишь ведь, чую.

— Чего тебе? — отозвался тот шепотом. — Не по себе, что ли?

— Не по себе, — вздохнул Ратников. И спросил напрямик: — На волю не собираешься? — Почему-то он поверил в Тихона с самого первого дня, как очутился здесь. Подумалось при первом же разговоре с ним: «Свой парень, флотский. Не подведет, если что…»

— Собрался тут было один. — Тихон повернулся к нему лицом. — Позавчера шлепнули, видал?

— Ему теперь легче…

— Больно прыткий ты: три дня в лагере, а уж о воле заговорил. И другим лихо, брат.

— Ты скажи только одно: веришь мне?

— В одиночку не советую — гиблое дело.

— Как же тогда?

— Ждать надо. Исподволь готовиться.

— Нет, братишка, мне до этого не дотерпеть: задохнусь.

— Ты что, особенный?

— Не в этом дело. Я должен вырваться отсюда! — загорячился Ратников. — Понимаешь? Во что бы то ни стало, должен!

— Мало ли что… Тише ты, тише.

— Да пойми ты меня, человек дорогой, нельзя мне иначе…

Все-таки Ратников уловил в словах, в голосе Тихона какую-то отдаленную поддержку и второпях, сбивчиво передал ему, как попал в плен, как очутился здесь. Он точно знал: одному с побегом не управиться, даже думать об этом нечего, а Тихон был единственным человеком во всем лагере, с которым он сблизился за эти дни и который, если согласится, может хоть как-то помочь ему.

— Этот подлюга немецкий офицер… — горячо шептал Ратников. — Унижения вынести не могу, руки горят, душа. Ведь что он сделал со мной. Видел, гад, что перед пулей не дрогну, смерть в рост, не на коленях приму. И такое удумал… Ну разве можно, скажи, после этого человеком жить, людям в глаза глядеть? Тебе же вот? Женщинам, у ворот которые стоят, провожают нас? Ты видел, какие у них глаза?

— Тяжело, — вздохнул Тихон. — Понимаю. Плен — вообще, брат, не рай, крути не крути. А тут такое… Ну а от меня-то ты чего хочешь?

— Помоги. Самую малость помоги. Я все уже приглядел, обдумал. Без тебя, один не смогу, Тихон. Послушай… — Ратников в нескольких словах пояснил задуманное. — Ты только сбросишь свой мешок. Когда я дам знать. И все…

— Глупо, — заупрямился Тихон. — Ты что думаешь, они дураки? Сразу к стенке поставят.

— Как выпадет.

— Может, подождешь малость? Время есть.

— Чего ждать? Новых унижений? Это же легче на колючую проволоку, под пулеметы… А так есть хоть какой-то шанс.

— Как знаешь: вольному — воля. Такое дело… — нехотя, бесстрастно проговорил Тихон. — Жизнь наша гроша ломаного не стоит теперь.

— Значит, не одобряешь? — осторожно спросил Ратников.

Но Тихон промолчал, засопел раздраженно, поворочался еще с минуту, прилаживаясь поудобнее на нарах, и затих. Ратников никак не мог принять его сочувственного отказа, не мог расстаться со своей надеждой, за которой больше ничего не оставалось, ничего, кроме ожидания горькой участи, надругательства и, быть может, в лучшем случае — смерти. Но что же делать теперь? Он попытался поставить себя на место Талона, отчетливо увидел две эти грани, за одной из которых стояла гибель обоих в случае провала, верная гибель, за другой — удачный его, Ратникова, побег, не дающий Тихону ничего… И все-таки сам он, окажись на его месте, рискнул бы помочь…

Ратников вздохнул, давая Тихону понять, что не спит, не сможет уснуть, и пытаясь угадать, о чем тот сейчас думает. Он чувствовал, Тихону тоже не до сна, дышал тот неровно, время от времени ворочался. Ратников понимал, какую тяжесть взвалил Тихону на сердце, перед каким выбором поставил его, и, стараясь облегчить для него этот выбор, помочь ему, шепнул:

— Ладно, спи. Считай, никакого разговора между нами не было.

Тихон помолчал еще с минуту, будто ничего не слышал, потом заворочался и так же молча стиснул Ратникову локоть.

Ратников нащупал его руку — пальцы у Тихона чуть подрагивали. Вздрогнула рука и у Ратникова. Он знал, что ничего не надо говорить в такую минуту, потому что и слов таких не найдешь, но не удержался, сказал только:

— Спасибо, братишка. Хотел бы я встретиться с тобой после войны…

— На том свете встретимся…

Нет, не спалось Ратникову в эту ночь, как ни заставлял себя. Знал, надо скопить силы для завтрашнего дня, но уснуть не мог. Вот ведь до чего додумался этот подлюга немец танкист: точно быдло, приволок на веревке… Победители, сволочи, все себе позволяют. Но надо еще посмотреть, за кем последнее слово останется… Сейчас Ратникова беспокоило только одно — завтрашний день: вдруг их четвертый барак не на погрузку муки пошлют, как в прошлые дни, а на завод или еще куда? Тогда, считай, все пропало. А придет ли еще такая возможность — неизвестно.

Как ни странно, но, думая о побеге, Ратников почти не думал о себе, о своей жизни в прямом, физическом ее смысле. Ему важно было не столько спастись, сколько обрести свободу, почувствовать себя опять человеком, каким был, оставался до самой последней минуты, пока не попал в неволю, опять драться и мстить, мстить немцам за погибших своих товарищей, за надругательство над собой.

Может быть, меньше других думал он о своей жизни и потому, что был одинок на всей земле, не связан, как другие, с домом, семьей, родственниками. Ничего этого и никого не было у Ратникова. Отец погиб еще в гражданскую, мать в середине двадцатых свалил тиф, а он, десятилетний беспризорник, долго мотался по разрушенной войной и голодом стране, пока не определился в колонию, Были потом годы учебы, курсы трактористов и, наконец, село Студеное, усталый рокот тракторов на пашне, отяжелевшие от росы травы по утрам, задумчивая девичья песня: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати…» Он непременно остался бы в Студеном, наладил жизнь, будь у него, как у других, семья, дети, — все шло к этому, как и должно идти у самостоятельного человека, но тут подоспело время службы. Почти пять лет отдал флоту, осенью сорок первого предстояла демобилизация, но ее и всю дальнейшую жизнь, и все, о чем думалось и мечталось, оттеснила война. Так Студеное стало потихоньку таять в памяти — хоть и неродное, но самое близкое на земле место.

Может, от такого одиночества, от такой неприкаянности Ратников меньше других и заботился о себе, дорожил жизнью. Что ни говори, а жизнь становится человеку дороже, когда он не только себе принадлежит, но и другим людям, близким ему по крови, по духу. И Ратников понимал таких людей, никогда не укорял их, если они, не желая понапрасну рисковать, лезть под пули, говорили не таясь: «Ради чего детей сиротами оставлять?», даже завидовал им и думал, что, наверное, и сам поосторожнее держался бы под огнем, если бы его ждал кто-нибудь дома.

Вспоминался последний бой у реки на пятачке-плацдарме, погибшие ребята, Панченко с ранеными ногами, Он жалел, что не сумел уберечь их, таких юных, не успевших пожить на земле. Но как он мог их уберечь? С того последнего горького боя не прошло и недели, а Ратникову казалось, что произошло это давным-давно, чуть ли не в какой-то другой, прежней его жизни — такими мучительными, тягостными были для него эти дни.

Как он досадовал, что не хватило еще одной гранаты — как раз на другой танк. Надо было взять ее у Панченко. Может, и к лучшему обернулось бы… И конечно, совсем уже зря занервничал он, когда выпустил весь диск в нацеленную в него танковую пушку. Девице разве что простительно. Стоило погодить малость, глядишь, фрицы и высунулись бы из люка — вот тогда с ними и «поздороваться». Но они тоже не дураки, наверняка следили через смотровую щель, видели, что и как. И все же жалел Ратников, что зря патроны потратил, надо было выждать, черт с ними, пускай из этой проклятой пушки расстреляли или из пулемета — все лучше бы было… Да разве думалось об этом тогда, под горячую руку? Одно знал: пришел конец и надо принять его, как полагается русскому человеку, моряку, — не на коленях. Тогда-то с этой мыслью он и отыскал в окопчике свою бескозырку, натянул ее поглубже, понадежнее, повернулся лицом к танку, следившему за ним орудийным оком, и пошел прямо на него. Прикинул: мгновение, выстрел — и все! Достойная смерть на поле боя.

А вышло совсем по-другому. Ратников никак не ожидал такого оборота. Откинулась крышка люка, и один за другим на землю спрыгнули трое фашистов. Тихо, на малых оборотах работал двигатель. Другой, подбитый Ратниковым, танк горел метрах в пятидесяти, и от него тянуло смрадным чадом, ветер доносил с запахом гари жаркое дыхание чуть приутихшего пламени.

Но что-то непонятное замысливали немецкие танкисты. Они, словно не замечая его, поговорили о чем-то, и все трое побежали к догоравшему танку. И вот тут Ратников сплоховал, промедлил. Он уже было напрягся весь перед рывком, похолодел нутром, но упустил момент, а ведь минуту назад можно было испытать судьбу — броситься, вскочить в люк, захлопнуть крышку. Сумел бы, наверно, справиться с этой махиной — как-никак тракторист в прошлом. Уж тогда не упустил бы этих гадов, вогнал бы их в землю, как они вогнали Панченко.

Танкисты принесли на руках убитого офицера, которого Ратников перекрестил на бегу из автомата, положили рядом, в трех шагах, на траву. Потом один из них, тоже офицер, вынул из кармана платок, накрыл им окровавленное лицо убитого, словно тому было больно глядеть на солнце, распрямился и, уперев руки в бедра — в правой был пистолет, — подошел вплотную к Ратникову, что-то рявкнул.

Ратников, хмурясь, пожал плечами.

— Не понимаешь? — Офицер, багровея, ткнул пистолетом ему в грудь. — Теперь понимаешь?

«И откуда они, паразиты, русский язык знают? Специально, что ли, выучили перед войной?» Ратников усмехнулся, глядя ему в глаза:

— Яснее не скажешь, чего ж тут.

— Твоя работа? — офицер кивнул за плечо.

Ратников оглянулся на горевший танк, промолчал.

Офицер выругался по-своему, танкисты бросились было к Ратникову, но их остановил окрик Офицер даже руки раскинул, как бы защищая Ратникова, показал на убитого:

— И это твоя? Отвечай!

— Моя, — спокойно подтвердил Ратников. — Он в меня стрелял, я — в него. Но он плохо стрелял.

— Я умею это делать очень хорошо!

— Безоружных убивать вы мастера, знаю. — Ратников опять усмехнулся, не отводя взгляда от холодных, властных глаз офицера. И почувствовал, тот требует от него смирения, раскаяния, унизительной покорности.

— Ты понимаешь, на кого руку поднял?! — закипел офицер.

— Катись ты! — Ратников стиснул кулаки.

— Молчать! — взвизгнул офицер, вскидывая пистолет.

Ратников знал, что погибнет. Минутой раньше, минутой позже — это уже не имело значения. Сейчас важно было другое: дать им понять, что он не боится смерти, готов принять ее в любой миг. Он считал это дело решенным и, когда по глазам офицера увидел, что тот понял это его состояние, улыбнулся, удовлетворенный собой, и тихо сказал:

— Стреляй. Стреляй же, гад!

— Для тебя это слишком легко. Ты — быдло, не понимаешь, что есть жизнь. И что есть смерть. — Офицер тоже улыбнулся и плюнул Ратникову в лицо.

— Сволочь! — Не удержавшись, Ратников кинулся было на него, но тут же его отбросил удар по голове. На ногах все же устоял. Лишь круги поплыли перед глазами да земля качнулась, как палуба корабля.

Что-то кричали, егозились рядом немцы, потом один из них побежал к танку, принес веревку. Стянули крепким узлом Ратникову руки, другой конец привязали за гак на корме танка. «Все, сейчас поволокут, — подумал Ратников. — Вот он какую мне смерть приготовил…»

Но он ошибся и на этот раз. Рявкнул мотор, Ратникова обдало едким дымом, и танк резко взял с места, разворачиваясь. Натянулась веревка — метров десять длиной, — и Ратникова потянуло следом, он побежал, чувствуя, как впивается в кожу жесткий узел. Он ждал, что танк вот-вот увеличит скорость, ноги подкосятся, и его поволочет по этой пыльной степной земле, щетинящейся колючей, иссохшей травой. Но скорость не прибавлялась, напротив, когда бежать становилось невмоготу, Ратников чувствовал, как она падает. Так, задыхаясь в густой пыли, ничего не видя, обливаясь потом от невыносимой духоты и слабости, он сумел пробежать почти до самого холма. Потом, не выдержав, все-таки упал, и его поволокло по земле. Ему показалось, что руки выдергивают из плечевых суставов, тело все вспыхнуло и жарко, оглушающими ударами била в затылок кровь. «Теперь конец», — успел подумать Ратников, пытаясь приподнять голову. Но сил не хватило. Он открыл на миг глаза и тут же закрыл их — глядеть было невозможно, сплошная стена пыли клубилась вокруг.

Танк вдруг остановился. Показался в люке офицер, закричал:

— Встать!

Ратников почему-то подчинился этой команде, с трудом поднялся и опять побежал следом за танком, поняв только теперь, что танкисты за ним наблюдают и держат скорость небольшую, какая ему по силам. Значит, зачем-то он нужен им…

Танк перевалил через холм, спустился к подножию. Здесь стояла какая-то пехотная часть, и Ратников увидел, как навстречу высыпало десятка три-четыре солдат и офицеров. Они что-то кричали, показывая на него, хлопая себя по ляжкам от удовольствия и хохоча, а Ратников, сознавая свое бессилие, свою беспомощность, видя как бы со стороны это свое немыслимое унижение, шел между ними, как сквозь строй, следом за танком, сбавившим скорость.

«Вот ведь до чего додумался, гаденыш, — подумал Ратников об офицере. — Посмотрели бы на меня сейчас мои ребята — глазам не поверили бы… Как же это я сплоховал, не погиб вместе с ними. Зачем выжил?»

Заглох мотор, офицер-танкист спрыгнул вниз, подбежал к подходившему пожилому полковнику, доложил что-то, кивнув за плечо, на Ратникова. Тот, хмурясь, скользнул взглядом по лицу пленника. Спросил, коверкая русские слова:

— Сколько их было там?

— Не меньше взвода, господин оберет, — ответил офицер-танкист. — Этот, последний, поджог танк и убил обер-лейтенанта.

Ратников сплюнул кровавой слюной в сторону. Обступившие немцы, гогоча, с откровенным любопытством разглядывали его. Но, встретившись с ним взглядом, переставали смеяться.

— Расстрелять! — Это слово полковник произнес очень чисто и выразительно, с явной досадой следя за Ратниковым. Видно, дожидался от него мольбы о пощаде.

— Это слишком легко для него, — сказал офицер-танкист, — он не понимает смерти. Позвольте иначе распорядиться его судьбой?

Дальше они заговорили по-своему, Ратников не понимал о чем. А через четверть часа был уже на допросе.

— Нет-нет, тебя не расстреляют, не бойся, — говорил ему офицер-танкист. — Командира танка похоронят со всеми почестями, он был достойным офицером. А тебя отправят в лагерь строгого режима: расстрел для тебя — слишком легкая кара. Ну как, нравится?

— Ну и сволочь же ты! — холодея, сказал Ратников.

…Похрапывал рядом на нарах Тихон. Сквозь зарешеченные крохотные окна барака начинал брезжить рассвет. Засыпая, Ратников все еще видел перед собой холодные, мстительные глаза офицера-танкиста, слышал его раздраженный голос. На допросе Ратников молчал, сказал только, что насчет взвода тот порядком перегнул полковнику, потому что было их на плацдарме у реки всего двое — Панченко и он, а остальные четверо ребят погибли раньше, не зря погибли и дело свое сделали как полагается. Офицер ударил его наотмашь по лицу, хохотнул мстительно: «Как это у вас говорится? Хоп-хоп, до свадьбы все заживет!» «Заживет, — ответил Ратников, промакнув рукавом рассеченную губу, — на нас, русских, скоро заживает…»

Как же горели кулаки у Ратникова, когда он представил вновь — уже в который раз! — эго унизительное свое пленение. Да что же это?! Возможно ли такое?! Нет, надо судьбу решать сегодня же, иначе будет поздно…

Наутро после баланды и кружки застойной солоноватой воды пленных погнали в порт. Опять, как в прежние дни, колонна тянулась через чистенький, утопающий в зелени городок, и женщины выходили из ворот, с жалостью и состраданием смотрели на оборванных, исхудавших военнопленных. И опять Ратников угадывал в их глазах молчаливый укор. Осторожно косился на Тихона. Тот понуро плелся рядом, помалкивал, будто и не было между ними ночного разговора. «Неужели напугался, пошел на попятную? — тревожно думал Ратников. — Тогда все пропало. Но ведь дал же понять… Поторопился?»

Утреннее, свежее солнце заливало городок, пахло садами, яблоками, переливалось внизу присмиревшее море. Улицы, казалось, онемели, все затаенно молчало в эти минуты, и только тяжелое шарканье ног по булыжной мостовой да редкие окрики конвоиров слышались в этой напряженной, какой-то горькой тишине.

Колонна втянулась в порт. Выстроились побарачно, с небольшими интервалами, тут же появился расторопный лысый человек в дорогом, ладно сшитом костюме, поговорил о чем-то со старшим конвоя, и началось распределение по работам.

— Главное — держаться рядом. — Ратников слегка толкнул Тихона локтем.

— Не от нас зависит.

По голосу Тихона Ратников определил: не по душе ему эта затея, жалеет, что связался. Да ведь и его поймешь: ради чего ему под пулю лезть? Ах, Тихон, Тихон…

Шестнадцать человек отрядили на погрузку муки, отвели на самый дальний причал. Ратников оказался вместе с Тихоном. Подошла машина с завода, распахнули задний борт — и работа началась. Пленные взваливали на спину тяжеленные мешки, поднимались по сходне на баржу, грузили их в трюм.

— Шевелись, шевелись, мазурики! — надоедливо покрикивал рыжебородый парень в тельняшке, шкипер баржи. Он живо, привычно распоряжался погрузкой, мелькал там и тут, указывал, куда и как класть мешки, сбегал на причал, торопил шоферов с подачей машин, угощал двоих конвоиров, стоявших у сходни, дорогими папиросами, курил с ними, похохатывая, поблескивая золотыми коронками.

— Поворковал я при Советской власти за решеткой, печалился. С меня довольно! — услышал Ратников его голос, проходя мимо с мешком. — Теперь эти мазурики пускай за баланду повтыкают.

Оба конвоира похлопывали его по плечу, смеялись, подгоняя пленных ленивыми голосами.

«К этому типу не пришвартуешься, — подумал о шкипере Ратников, приглядываясь к наполовину уже загруженному трюму. — Такой и мать родную не пожалеет Подбирают кадры… А судя по всему, на барже он один. Где же охрана-то будет: здесь или на буксире?» Он уже прикинул мысленно, как все должно произойти. Вот только с Тихоном как теперь? И виду не подает, забыл будто. Но и другое виделось: погрузка закончилась, пленных выстраивают на причале, одного не досчитываются… Баржа еще стоит рядом, немцы, остервенив, взбегают по трапу, бросаются в трюм…

— Эй, землячок! — раздался рядом негромкий, ласковый голос Тихона. Это шкиперу он. — В какие края свой крейсер ведешь?

— Тебе-то что за забота? — огрызнулся тот.

— Может, привет будет кому послать.

— С того света пошлешь, земеля, — хохотнул шкипер, довольный своей шуткой.

— С этого хотелось бы поспеть.

— Хотела одна дева… Проваливай, проваливай! Понял Ратников: разговор этот Тихон для него затеял, чтобы знал хоть самую малость — куда баржа пойдет, если шкипер вдруг скажет. Да нет, не на такого, видать, наскочил. Но все же Ратникову стало свободнее, отлегло от души: значит, на Тихона можно положиться.

Солнце уже подбиралось к полудню, пекло голову, даже мешки накалились, вода у причала не давала никакой прохлады. Тень передвинулась от сходни под самый борт, сманив за собой разомлевших конвоиров; они сидели на бревне, оживленно говорили о чем-то, утираясь большими платками.

Обогнув небольшую косу с мигалкой на выступе, в порт вошел приземистый буксир с густо засуриченными бортами. Он тащил за собой точно такую же баржу, какая стояла под погрузкой. Баржа была пустая — ватерлиния высоко над водой поднята. Буксир развернулся, точно примеривался, как поудобнее подойти к причалу, и оттуда долетел хрипловатый голос:

— Сашка, скоро галошу свою загрузишь? Кончай резину тянуть! Другую пора ставить!

— Через полчаса, Семеныч, трос приму! — крикнул шкипер в ответ, утонув бородой в ладонях. — Как сходили?

— Порядок! Так жми на педали!

— Давай, мазурики, давай! — засуетился еще больше шкипер, подгоняя пленных. — Слыхали голос пророка? То-то!

Значит, смекнул Ратников, эту баржу сейчас отведут от причала, поставят сюда другую. Судя по всему, сразу же начнут загружать. Строить, пересчитывать пленных не будут — некогда. Вот он — момент! Только спокойней, спокойней, чисто все надо сделать.

Он подошел к заднему борту машины, на какой-то миг опередив Тихона, перехватил взглядом его взгляд, взвалил на спину мешок. Поднялся по сходне, чувствуя, что Тихон идет следом, сбросил мешок в трюм и оглянулся. Шкипер курил с конвоирами, над бортом торчал лишь его рыжий затылок. Тогда Ратников мигом растащил мешки. Уже лежа в освободившемся проеме, Вновь взглянул Тихону в глаза, снизу вверх: «Давай!»

Тихон привалил его своим мешком, подтащил еще один — на ноги, другой приткнул к голове, оставив небольшое отверстие для воздуха, сказал чуть слышно: «Бывай» — и ушел.

Погрузка закончилась. Шкипер колебался: укрывать брезентом трюм или не укрывать?

— Да зачем, землячок, — Ратников услышал голос Тихона, — у такого неба дождя нарочно не выпросишь. Куда же, скажи, свой крейсер направляешь?

— Если не заткнешься, долговязый, я тебе рот мукой зашпаклюю, — обозлился шкипер. — Только слово еще… А ну бери на корме брезент, затягивай трюм. Жив-в-а! — И уже весело что есть мочи заорал: — На буксире! Семеныч, готово, заводи трос!

И опять Ратников мысленно поблагодарил Тихона — тот рассчитал точно: скажи он, что мешки надо обязательно накрыть, и шкипер сделал бы наоборот. Такая уж натура в нем угадывалась.

Час спустя буксир с баржей ужо был милях в трех от берега, лег на курс и прибавил ходу. По голосам Ратников определил: кроме шкипера нм барже находится еще немец охранник Курт. Значит, путь предстоит неблизкий, раз послали сопровождающего. Только куда он, этот путь, лежит? И что там ждет Ратникова?

Брезент накалился на солнцепеке, от него парило, как из духовки, хотя между ним и мешками оставалось с полметра пространства. Обливаясь потом, Ратников потихоньку раздвинул мешки, высвободился и осторожно, боясь задеть брезент спиной, пополз ближе к корме, где пробивалась широкая полоса света а откуда слышалось легкое посвистывание. Он увидел плотную спину Курта, стриженный аккуратно затылок, автомат с наброшенным на кнехт ремнем. Ничего не стоит столкнуть этого молодчика за борт, но заорет ведь, зараза. Нет, трогать его пока не стоит.

До вечера Ратников выяснил, что шкипер все время стоит на руле в рубке. Курт иногда ненадолго подменяет его — видимо, у них полный контакт между собой. И все-таки не представлял он, как выпутается из этого положения, пока не заметил, что за кормой баржи тащится на буксире шлюпка. Но весел нет, должно быть у шкипера припрятаны.

Ему все время хотелось пить. Никогда прежде жажда так не одолевала его, и он боялся, что не вынесет этой муки, обнаружит себя. Конечно, у этого рыжего шкипера есть вода, она в рубке или в кубрике. Стоит, наверно, бачок, за ручку кружка на цепочке прицеплена, и капельки сочатся из плохо закрытого краника…

Спустились плотные сумерки, в трюме стояла густая темень. Ратников дождался, когда Курт перешел опять на корму, услышал оттуда легкое его посвистывание и сказал себе: «Пора!» Он на ощупь добрался до конца трюма, разулся и осторожно раздвинул брезент. Первое, что увидел, — обсыпанное звездами глубокое небо и чуть покачивающийся клотиковый огонь на мачте. Сразу же обдало прохладой, запахом моря, слегка закружилась голова.

Курт сидел на прежнем месте. Не торопясь вспыхивал огонек сигареты в темноте. «И не чувствует беды никакой, — отчего-то подумал Ратников. — Что ж, ничего не поделаешь: война. Сами свалку затеяли…» И неслышно выскользнул наверх. Успел заметить: впереди, на буксире, тоже горит клотиковый огонь, но отличительных нет, значит, маскируются, побаиваются. Он и сам не чувствовал, как босыми ногами ступал по палубе — так тихо, привидением подбирался к Курту. Казалось, тот уже должен слышать его дыхание или стук сердца. Неужели не слышит?

Ратников ладонью намертво запечатал ему рот, рванул на себя податливую голову, придавил к палубе затылком…

Сначала он хотел было переодеться в немецкую форму, но потом передумал — мала, должно быть, да и побрезговал, и аккуратно, без единого всплеска, опустил тело за борт. Даже сам удивился: был человек — и как в воду канул…

Он взял автомат, проверил и, сразу почувствовав силу и уже не таясь, во весь рост, как был босиком пошел к шкиперу. Распахнул дверь в рубку. На полу тускло светилась аккумуляторная лампочка. Стоял полумрак.

— А, это ты, Курт, — не оборачиваясь, спокойно сказал шкипер. Даже сочувствие в голосе послышалось: — Скучно одному-то? Как наверху, порядок?

Ратников сразу же наткнулся взглядом на бачок, закрепленный в уголке, у переборки, даже кружка на цепочке прикреплена, как и предполагал. Жадно облизнул липкие, горячие губы.

— Наверху тихо, — сказал. — Воды налей! — Шкипер порывисто обернулся — черный зрачок автоматного ствола глядел ему в грудь, остолбенел на мгновение. — Воды налей! — повторил Ратников. — И за штурвалом следи, чтобы не рыскала баржа! — Он видел, как дрожала кружка в руке шкипера. Осушил залпом. — Еще налей!

Тот подал ему еще кружку и, словно только теперь придя в себя, вдруг выкрикнул:

— Ты кто такой? Где Курт?!

— Курт там. — Ратников кивнул за борт. — Чего орешь? Может, и ты захотел?.. «Давай, давай, мазурики… Поворковал я при Советской власти за решеткой, почалился. С меня довольно!» Твоя программа?

— Ну, это ты, кореш, брось. Меня на бога не возьмешь. Из этих, что ли, из пленных? — Шкипер окончательно пришел в себя. — Как ты здесь очутился?

— Не твое дело. Куда баржа идет?

— На Меловую. К обеду завтра причапаем, если все обойдется…

— Не темни, говори русским языком. Разучился, что ли?

— Слухи есть: наши часть побережья взяли…

— Кто это — наши?

— Иди ты! — взвинтился шкипер. — Я, может, больше тебя советский. Ну и что, что сидел? Что?! А этими словами мне дело не шей: по-твоему, я перед немцами Советскую власть расхваливать должен? Это же конспирация, соображать надо! Ты сам-то хвалил ее, когда в концлагере сидел? То-то… Курта напрасно вот кокнул.

— Жалеешь? — насмешливо спросил Ратников.

— Должок за ним остался… Теперь тю-тю. — Шкипер спохватился, что сказал лишнее, бросил хмуро: — Ну и что же дальше? Пришьешь, что ли? На буксире услышат.

— Не услышат, — жестко произнес Ратников. — Шлюпка нужна, с веслами. Вода, продукты.

— Рвануть хочешь?

— Уж к немцам в гости снова не собираюсь. Не за этим расстался с ними.

— А мне потом — вышку! — зло покосился шкипер. — Где Курт, где шлюпка, спросят? Спросят ведь?

— Обязательно, — усмехнулся Ратников. — Боишься? Ничего, печалишься и при другой власти: тебе не привыкать.

— Вот как?! — шкипер сверкнул глазами. — Сигнал на буксир подам. Там охрана. Сейчас подам, понял?

Ратников шевельнул автоматом.

— Пикнуть не успеешь! До берега далеко?

— Миль шесть, — притих шкипер.

— Оружие на барже есть?

— Какое оружие? Да будь оно…

— Берег-то чей здесь?

— А черт его знает. Недавно бои здесь шли. У Курта спросил бы: он наверняка знал…

— Ну, хватит! Тащи весла, жратву, я постою за штурвалом.

— Что же ты меня под пулю подводишь?

— Живо, говорю!

— К черту! — спокойно, но лютым голосом сказал шкипер. — Стреляй! Стреляй в своего. Думаешь, я боюсь?

Ратников взял со стола фонарик.

— Сам найду. Дай ключ от рубки — закрою тебя. И учти: хоть раз мигнет на клотике огонь — крышка.

— Не надо, я сам, — согласился вдруг шкипер. — Там, в каюте, моя жена.

— Жена? — удивился Ратников. — Загадочная же ты личность, шкипер. Может, у тебя и теща здесь?

— Пойду, становись за штурвал. Матка еще ничего не знает, напугается тебя. Будут тебе и весла, и жратва — все будет. Ты думаешь, я им служу? — шкипер кивнул на буксир. — Подонки, ненавижу их. Больше тебя!

— Ладно, без лозунгов. И не валяй дурака! Ратников стал за штурвал. Впереди плыл в темноте едва различимый клотиковый огонь на мачте буксира, сонно чавкали волны у бортов, баржу чуть заметно плавно покачивало. Для перехода на шлюпке погоду лучше не закажешь, и сама ночь точно пришла для этого — звездная в вышине, а здесь, над морем, будто сажей все вымазано — в трех шагах не видать ничего. До рассвета часа четыре еще. Но шесть миль на веслах одолеть ли? А если колесить начнешь — все десять насчитаешь… Куда же этот рыжий дьявол пропал? Время не ждет.

Наконец шкипер воротился. Рядом с ним стояла девушка с растерянным заспанным лицом. В руках она держала весла. Шкипер принес вещевой мешок с продуктами и небольшой чемоданчик.

— Мы с Машкой тоже решили уйти с баржи, — сказал вдруг шкипер. — Не на виселицу же… Вот весла, продукты, бачок с водой.

— А в чемоданчике?

— Здесь… женское, ее.

— Значит, жена? — спросил у девушки Ратников, передавая шкиперу штурвал.

Уловил, как тот тайком ухмыльнулся в рыжую бороду. А она, чуть смутившись, распахнула огромные, доверчивые глаза и мягко, с едва приметным украинским акцентом, пропела:

— Прихожусь. Время такое, мутное, как же… Машей зовут. А вас?

— Замолчи! — осек ее шкипер. — Нашла когда знакомиться. Голову надо спасать, а ты… Так берешь нас? — спросил Ратникова.

«Если взять их с собой, — прикинул Ратников, — на берегу по рукам и ногам себя свяжешь, оставишь — шкипер шум может поднять, догонят. Да если и не поднимет, что с ними будет? Пропадут… Эта девушка на беду еще подвернулась. Не бросишь же… Ладно, там будет видно».

— А на берегу как? — спросил.

— У тебя своя дорога, у нас — своя, — ответил шкипер. — Война много людей по миру пустила…

— Готовь шлюпку. — Ратников встал опять за штурвал и, когда шкипер ушел на корму, строго спросил у Маши: — Как здесь очутилась?

— А вы пленный? — несмело спросила она.

— Был пленный. Теперь ты со своим муженьком в плену у меня. Не нравится?

— Я не жена ему, — сказала вдруг Маша.

— Догадываюсь… Как же вышло?

— Так, взял меня к себе. Плаваю с ним.

— Любишь его, что ли?

— Сашку-то? — Маша прыснула в ладони. — Да разве можно?

— Отчего же нельзя?

— Да он подслуживает им. Противно.

— Не боишься так говорить?

— Боюсь. Но ведь теперь не он хозяин здесь. — Маша доверчиво, с надеждой посмотрела на Ратникова. — А в чемодане у него… не мое, не женское.

— Что же? — насторожился Ратников.

— Деньги, драгоценности, всякое…

— Где взял? Награбил, что ли?

— Мукой спекулирует. Договариваются с охранником, прячут мешки, потом потихоньку продают. Дорого нынче мука стоит. С Куртом, которого вы, ну, которого уже нет, они сошлись, сколько раз проделывали. А раньше еще и с другим. Но того на фронт услали.

— Хорошо, — сказал Ратников, — при нем помалкивай, поняла? Зачем же ты мне это говоришь?

— Уйти от него хочу. Насовсем. Не могу больше.

— Куда?

— Не знаю. Немцы кругом. С вами хочу уйти.

— Дела-а, — вздохнул Ратников. — Мне самому некуда идти. Как же ты очутилась с ним?

— Одна я: отца убили на фронте, мать при бомбежке завалило. Я осталась, жить негде. А гут немцы для своих солдат девчонок набирали: кто говорил — в Германию, кто — как. Жутко! Привели нас толпой в порт. Вот здесь Сашка меня и выручил: баржа его как раз у причала стояла, рядом, подмигнул, — мол, давай ко мне. Я и решилась: лучше уж так, чем _ с немцами… — Маша робко тронула Ратникова за локоть. — Вы не бросите меня?

— А ты не сочиняешь? — неловко спросил Ратников.

— Что вы, что вы! Как можно?

— Красивая ты слишком. Красота в мирной жизни хороша, глаз ласкает, радость приносит. А сейчас хлопотно с ней — мигом заметят. Немцы, как мухи на мед, слетятся.

— Сашка на берег не пускал меня, прятал. Только Курт знал. И тот, перед ним который…

— Вот видишь. Я-то где тебя спрячу? А кто он, твой Сашка?

— Не знаю, ни разу не спрашивала. Только надо остерегаться его, он все может сделать.

— Оружие у него есть?

Маша открыла чемоданчик, протянула Ратникову пистолет.

— Убьет, если узнает.

— Не бойся. Только помалкивай. Мы с тобой ни о чем не говорили. Поняла? — Ратников посмотрел на нее с участием: — Насолил он, видно, крепко тебе.

— Крепче некуда, — вздохнула Маша.

— Ну вот что. Держись за меня. Умеешь за штурвалом стоять?

— Научил. Как с мешками возились, все время стояла.

— Становись-ка. А я пойду посмотрю, как он там. Черт его знает, возьмет да один отвалит на шлюпке. Правда, без весел не решится.

Ратников прошел на корму. Шкипер завел уже шлюпку к борту, копошился внизу, в темноте.

— Как у тебя там?

— Порядок, можно отваливать. Бачок с водой погрузил, продукты. Чего еще возьмем?

— Мешок муки бы надо.

— Тяжеловато: нас ведь трое. На черта она нам? Живы будем, с голоду не подохнем.

— Да, теперь трое. Волной может захлестнуть.

— Слушай, старшой, — вкрадчиво сказал шкипер. — А может, того, оставим Машку, а? Чего с ней мыкаться?

— Жену твою? — сдерживаясь, спросил Ратников.

— У тебя бабы не было, что ли? За штурвалом постоит. Ни черта ей немцы не сделают, скажет, заставили, мол, и все такое. Даже приласкают: красота-то какая…

— Ты за что сидел?

— Не бойсь, не по мокрому… Так, ковырнули угол один. Обыкновенно.

— Сволочуга же ты… Оружие, еще раз спрашиваю, есть?

Шкипер взобрался на палубу, постоял рядом, что-то обдумывая, махнул рукой:

— Эх, раз уж свела нас с тобой судьбина, играю в открытую: в чемодане пистолет. Время нынче такое…

— В женском белье? — Ратников положил ему руку на плечо. — Что еще там?

— Деньги, финтифлюшки разные…

— Откуда? — Он не удивлялся такой неожиданной откровенности шкипера: тот, видно, понял, что все уже известно и про оружие, и про барахло.

— Муку налево сплавляли. Охранники впутали.

— Поэтому и должок за ним остался?

— Ну… Откажись — шлепнут за милую душу. А так, подумал, черт с вами: во-первых, вашим же солдатам меньше муки перепадет, значит, своим какая-никакая помощь, во-вторых, пригодятся побрякушки при случае — им любая власть рада…

— Это ты брось! — перебил его Ратников.

— Зануда же ты, старшой. Раскололся перед тобой, вывернулся наизнанку. Ты что, не доверяешь мне? Да я своими, вот этими вот руками передавить их готов!

— Не надо лозунгов, — поморщился Ратников.

— Как же тебя убедить? — нервничал шкипер. — Ну куда, скажи, деться, если чуть не в кандалах втыкаю. Шаг влево, шаг вправо, понял, да? Но вот нашел меня случай, и я не на мели: оружие есть, за эту же муку и купил. Для чего, спрашивается? Прикинь-ка. Так-то! Да и чемодан не пуст, готов сию минуту Советской власти сдать. Без всякой расписки, между прочим. Что ж, по-твоему, лучше, если б эти ценные побрякушки у немцев остались? Или у барышников? Моя академия варит еще.

— Как на баржу попал?

— А это уже целая история! Тут опять академия сработала. Из таких переделок простые смертные не выходят. Может, это и прозвучит дико, но я скажу: из тюрьмы нас немцы освободили. Ничего особенного: шли мимо, под хмельком были — взяли и выпустили. Пытались вербовать. И вот тут надо было иметь академию и маленькую ловкость рук. Я это имел. Но надо было быть еще каким-никаким патриотом. А как я добрался до моря и как добился вот этого положения — это уже другой вопрос.

— Ты насчет Маши не вздумай, — жестко сказал Ратников. — Тебя скорей оставлю, заруби себе!

— Не ссориться же из-за бабы, — примирительно произнес шкипер.

— Давайте в шлюпку, пора, — приказал Ратников. Сам он сел на весла, шкипера послал на корму, за руль — чтобы правил и все время был перед глазами, Машу усадил на носу. Определили примерное направление на берег, и Ратников оттолкнулся от борта. Баржа сразу же стала отдаляться, грузный ее корпус прямо на глазах растворился, пропал в темноте, лишь несколько минут еще висел клотиковый огонек в черном пространстве.

Ратников что было сил навалился на весла. Шлюпку покачивало — шла килевая качка, слышно было, как шипит у форштевня вода, несильный теплый ветер дул попутно. Ратников обрадовался этому доброму помощнику, решил, что направление будет держать не только по звездам, но и по нему.

Легонько поскрипывали уключины, всхлипывали, ластились волны у бортов. Ходко шла шлюпка. Казалось, ночь, все пространство кругом зашторено наглухо черными тяжелыми занавесками, даже дышалось трудно — такой плотной была темнота. Если бы не звезды над головой, не Млечный Путь, как бы подсвеченный изнутри, можно было подумать, что шлюпка идет в какой-то сплошной, немыслимой слепоте.

— Ничего не видать, как в дегте плывем, — прошептала Маша испуганно. — Заблудимся ненароком.

— Накаркаешь! — прикрикнул на нее шкипер. — Замолчи!

— Хватит с меня, не могу больше терпеть, — всхлипнула Маша. — Уйду, только б до берега добраться.

— Куда ты денешься, дурочка? К немцам пойдешь? Да если б не я…

— Вот что, шкипер! — Ратников резко откинулся всем корпусом. Он греб уже около часа, сбросил мокрую от пота рубаху, сидел голый по пояс. Влажные плечи его лоснились в темноте. — Бог тебя не накажет, это ясно. А я вот накажу, если не перестанешь издеваться над человеком. За борт можешь сыграть!

Ратников взял автомат, перебрался на корму. Все так же попутно дул ветер. Шкипер греб сильно, умеючи, и Ратников с удовольствием это про себя отметил. Он подумал, что хорошо бы приладить какой-никакой парус, тогда дело пошло бы и вовсе мирово, но из этой затеи сейчас ничего, конечно, не выйдет, это ясно, а вот раньше, на барже, можно было соорудить что-нибудь наподобие мачты, вырезать кусок брезента для паруса. Но баржа была уже далеко, и слава богу, если на буксире еще не хватились, не заметили ничего. Теперь его беспокоило лишь то, чтобы случаем не нарваться на какой-нибудь сторожевой катер, тогда им не выкрутиться с одним автоматом да пистолетом. Он заранее уже решил, что и как станет делать, если случится такое. Шкипер — черт с ним, не маленький, да и о себе Ратников мало думал, знал, что бы ни вышло — назад, в концлагерь, дорога ему заказана. Значит, если суждена встреча с катером, бой должен быть последним.

Вот ведь как эта дьявольская война перемолола людские судьбы, изуродовала души, думал Ратников, вглядываясь в чуть проявляющуюся темноту, пытаясь угадать за ней невидимый берег. Ну ладно, они, мужчины, по природе своей воины. А женщины-то, Маша вот эта при чем тут?

Море тонуло в вязкой, но уже начинающей разжижаться темноте. Нет, никакого катера не было, слава богу. И тогда беспокойство Ратникова перекинулось к неизвестно где лежавшему берегу, до которого они торопились доплыть. Если там окажутся свои, тогда все просто: представит он начальству шкипера и Машу, скажет о них все, не утаив и не прибавив ничего, — пускай по военным законам и по совести решают их судьбу. А сам попросится в часть, сообщит о погибших своих товарищах, о Панченко, обязательно напишет о них в свой батальон, а если удастся разузнать адреса — домой напишет подробно, как они сражались и погибли. Святое это дело он выполнит непременно. Ну, и самое главное придет за этим — наступит пора слово свое в открытом бою сказать…

Да нет же, прикидывал Ратников, не может все так гладко складываться. И так слишком везет. Скорее всего, немцы на берегу. По обстановке придется действовать. Гадать нечего — увидит все своими глазами, а уж потом решит. Одному было бы проще и надежней разобраться, конечно, а теперь вот и за Машу со шкипером соображай, как и что, будто в ответе за них. Нет, не может и на этот раз повезти — не бывает так.

— Вроде бы и берегу пора быть, — приглушенно сказал шкипер, загребая веслами. — Сереет, а ни черта не видать.

В голосе его Ратников уловил тревогу.

— Верно идем: ветер-то в корму.

Несколько раз они уже подменяли друг друга на веслах, оба умучились, а конца все не виделось. Ратников и сам стал беспокоиться: берег не показывался. Правда, видимость пока была никудышная, но светало споро, и, если за какие-нибудь полчаса не удастся добраться до берега, шлюпка окажется как на ладони.

— Схватят нас, что станем говорить? — неожиданно спросила Маша. — Господи, как в клетке какой живешь.

— Тебе-то чего бояться? — усмехнулся шкипер. — Тебя не тронут… А вот нами поинтересуются.

— Может, наши на берегу, — как можно спокойнее сказал Ратников. — А может, никого нет. Главное — пристать.

— Немцы там, — упрямо произнесла Маша. — Лучше утопиться.

— Все равно пристать дадут, если и немцы, — сказал Ратников. — Сразу стрелять не будут. Смыслишь что-нибудь на их языке? — спросил шкипера. — Работал ведь с ними.

— Я работал с ними, ты в концлагере сидел у них, — огрызнулся шкипер. — Какая разница? Не туда гнешь, старшой, не надо, ни к чему это. Особенно сейчас. Кто из нас роднее им — неизвестно. Понял?

— Понял, — сдерживаясь, ответил Ратников. Все закипело в нем от таких слов, но обострять разговор не стал: не время. — Ты не заводись, для дела надо: петришь хоть малость по-ихнему?

— Ну, — нехотя отозвался шкипер.

— Если окликнут, трепани им что-нибудь: мол, свои и всякое такое. Нам главное — пристать, чтобы опора под ногами была. А там… — Ратников взял в руки автомат. — Ты, Маша, сразу в кусты забирай или в скалы, что будет. Если, на случай, схватят, говори, с потопленного парохода. А мы им не дадимся.

— Ты что же, собираешься бой принимать? — хохотнул шкипер. — Может, у них дивизия здесь стоит.

— Попробуем.

— Один?

— Почему один? А ты?

— Такого уговора между нами не было.

— Что же ты, пули ловить будешь?

— А ты толковый мужик, — помолчав, тихонько засмеялся шкипер. — Только что же, я с веслами на эту дивизию пойду?

Вот он, этот самый момент. Ждал его Ратников давно, вроде бы обдумал все, а теперь опять заколебался: отдать шкиперу пистолет или не отдать? Со спокойной душой он отдал бы его скорее Маше, только какой в этом прок, а шкиперу не решался. Темная все-таки личность, возьмет и хлопнет в спину, разве уследишь в суматохе. Но что-то заставляло Ратникова думать иначе — не может ведь человек так подло играть в ненависть к немцам. Русский же он, советский как-никак! Зачерствела душа просто от путаной жизни, от всяких скитаний. Может, и наладится, время придет.

— Зачем веслами, — мирно сказал Ратников. — С ними не навоюешь долго. Держи-ка. — И подал шкиперу пистолет. Тот недоверчиво обернулся к нему. — Держи, держи. Вдвоем мы им дадим жару. Не трусишь?

— Ха-ха! Ты еще узнаешь Сашку-шкипера, старшой.

— Между прочим, Сашка, — Ратников впервые назвал его по имени, — мне надо посчитаться с ними за своих товарищей.

— Ты уже Курта отправил на дно морское. Или мало? Ничего парень был, правда сволочь, если по-честному. К Машке вон все время лез.

— Ох, Сашка, Сашка!.. — вздохнула Маша.

— У своих же тащил, — словно бы не замечая, продолжал шкипер. — Люди воюют, а он руки на муке греет, кусок у них урывает. Капиталец сколотить мечтал за войну, лавку какую-то вшивую собирался открыть. Ну и открыл… Я сам не ангел, но не додумался бы на войне у своих солдат кусок из глотки рвать. Я-то хоть у них, фрицев, оттяпывал — тут дело святое. А он? Поганый народец, скажу… А что у тебя с корешками-то вышло?

— Погибли. У меня на глазах. Вместе дрались.

— Много?

— Пятеро. Последнего, Панченко, танк гусеницами заутюжил.

— А ты чего глядел?

Ратникову было больно слушать такое от шкипера, может быть, вдвойне больнее, чем от кого другого, но вместе с тем он и успокоился, потому что сейчас, после этих его слов, окончательно ему поверил. Он сказал:

— А ты говоришь, Курт. Здесь счет один к десяти должен быть, не меньше.

— Законно.

— И за себя тоже надо поквитаться.

— У тебя-то что? Жив-здоров.

— Ну, это, как ты говоришь, целая история.

— Я тебе скажу, плен поганей тюрьмы.

— Не был в тюрьме, не знаю, — рассердился Ратников. — Тебе есть с чем сравнивать…

— В бою я не дался бы, — не заметив насмешки, убежденно сказал шкипер. — Черта с два!

— Греби, греби. Скоро сменю.

И в тот же самый миг Маша приглушенно, прикрыв рот ладошкой, ахнула:

— Берег! Глядите, берег!

Рассвет вставал из-за моря, из-за далекого горизонта, и там, в той стороне, за кормой, будто бы из-за самого края земли подсвечивало, поднималось невидимое солнце. Казалось, оно с необычной торопливостью всплывает на поверхность, будто запаздывает, — так скоро, прямо на глазах, обнажалось небо вдали, и сразу же стали различимы самые близкие к воде облака. Но здесь пока еще удерживалась зыбкая полутьма, и за ней, как в густом, вязком тумане, Ратников разглядел полоску берега.

— Навались! — скомандовал он шепотом.

Шкипер налег на весла, бросив лишь на миг взгляд через плечо: ему тоже не терпелось увидеть берег.

— Господи, что сейчас будет, — прошептала Маша.

— Помолись еще. Встань на колени и помолись, — зло бросил шкипер. — Связались с тобой.

— Ох, Сашка, Сашка, — запричитала Маша, — ведь это я тебя должна ненавидеть, а не ты меня…

— Перестаньте! — обозлился Ратников. — Нашли время.

Но Маша не унималась, сидела, уткнув в ладони лицо, вздрагивая зябко плечами.

— Ты ведь даже не знаешь, что тяжелая я… Ратников застыл, изумленный, оглушенный этим ее неожиданным признанием. Совсем недалекий берег, совсем близкий бой, все, что стояло за этими вполне реальными понятиями, чем жил последнее время, страдания и надежды — все вдруг заслонил на какое-то мгновение Машин голос, полный отчаяния и горечи. Ведь об этом трогательном и прекрасном своем таинстве женщина должна с великой радостью и гордостью говорить, лицо ее должно иконно засветиться от счастья… А тут?! Ратников не знал, что стоит за Машиными словами, только почувствовал: не сказать об этом именно сейчас она не могла, знать, считала, что все вот-вот кончится и унести с собой навсегда свою женскую, материнскую уже тайну у нее не хватило сил. Переборов себя, она все-таки решилась на это, ибо хотела, чтобы в последнюю минуту об этом узнал и он, ее Сашка-шкипер, которого она теперь ненавидела всей душой.

— От кого? — невозмутимо, с насмешкой бросил шкипер — как кнутом по нервам хлестнул.

Ратникову хотелось ударить его наотмашь, он видел, как еще судорожней забились Машины плечи, но только бросил резко:

— Хватит! Время нашли!

Приближался берег, не больше кабельтова оставалось до него, и оттуда должны уже были заметить шлюпку. Но там не угадывалось пока никакого движения, хотя отчетливо различались крупные валуны вдоль кромки прибоя, а еще дальше, за ними, — невысокий темный заборчик кустарника.

Ратников велел Маше перейти на корму, сам с автоматом приладился на носу, почему-то тут же подумав: «Вот сейчас шкипер, как котенка, меня может ухлопать. Обернется — и в затылок…» Но тут же отмахнулся от этой мысли. Вглядываясь в берег, он выбрал место, куда пристать, — между двумя пригорбленными валунами, тихо скомандовал:

— Чуть левее! Так держать!

Совсем рассвело. Шлюпка скользила уже по мелководью, даже видно было рябоватое галечное дно, зеленовато-бурые космы водорослей. Ратников понимал, что сейчас, когда до берега оставалось метров тридцать, самое время открыть по ней огонь. Сейчас ничего не стоит их перестрелять — за тонкими бортами не укроешься, — а потом, если удастся выпрыгнуть на отмель, сделать это будет труднее, потому что уже завяжется бой. Какой-никакой, а все же бой, и их жизни будут чего-то стоить противнику, возможно даже очень дорого.

Шлюпка прошипела днищем по гальке, ткнулась между валунами. Ратников, следом шкипер и Маша метнулись на берег, припали к прохладным по-утреннему камням. В ожидании выстрелов отдыхали от долгого перехода, от качки, привыкая к устойчивый, надежной земле, просматривая метр за метром незнакомую местность. Утренняя тишина стояла кругом, лишь слабые волны прибоя вздыхали, накатываясь на отмель.

— Надо осмотреться, спрятать как следует шлюпку, — сказал Ратников. — Кажется, на берегу никого.

— Что же теперь делать? — спросила Маша растерянно.

— Оглядимся — решим. — Ратников, как маленькую, погладил ее по голове. — Немного продуктов, вода, оружие у нас есть. Чего же еще… Не пропадем. Ты только успокойся, тебе нельзя волноваться.

— Не буду, — благодарно ответила Маша. В глазах у нее стояли слезы.

— Ох, голуби. — Шкипер с насмешкой покосился на Ратникова: — Заворковали. А дальше что? Ты — в свою сторону, мы — в свою? Как уговаривались?

— Я не пойду с тобой, — твердо сказала Маша. — Один иди. А с меня хватит!

— Пойдешь! — зло произнес шкипер.

— Узнаем, где немцы, — сказал Ратников, словно бы не замечая их резкого разговора. — Раз уж вырвались из их лап, надо оправдать свободу. Как. Сашка?

— Воля — это вещь, — неопределенно ответил шкипер. И вдруг ухватил Ратникова за плечо: — Смотри-ка, во-он слева, почти у берега, бугорок. Видишь?

— Кажется, могила…

— Откуда она взялась на безлюдье?

— Что-то здесь, наверно, произошло. А ну, погодите-ка.

Держа автомат в правой руке, левой опираясь о камни, Ратников запрыгал, забалансировал между валунами, быстро удаляясь, потом скрылся совсем.

— Что, напела ему? — Шкипер тут же подступил к Маше: — Про все напела: про пистолет, про побрякушки?

— Чего ты хочешь от меня, Сашка?

— Не за него ли думаешь зацепиться?

— Да ты что, сдурел? До того ли мне…

— Смотри не прогадай… — Шкипер подкинул на ладони пистолет. — Шлепну вот сейчас его — и концы в воду. И на свободе. Жратва, деньги, побрякушки — опять мои…

— Да на тебе креста нет! — Маша, отгораживаясь от него руками, попятилась к шлюпке.