2

Шум мотора, доносившийся из-за холма, сначала был едва различим, потом стал удаляться, вянуть, и вот уже слух почти перестал улавливать его. Похоже было, что далеко в поле работает трактор, и Ратников, напряженно прислушиваясь к этому шуму, представил даже на миг, как молодой, чумазый, разомлевший от духоты тракторист, умаявшись и на все махнув рукой, отцепил агрегат и на полной скорости — только пыль столбом — помчался к колхозному стану попить ледяного кваску, перекусить наскоро, переброситься шуткой с языкастыми девчатами. Как же сладки такие минуты!

Но все это только показалось Ратникову. Нет, не показалось — себя он увидел на тракторе на месте этого чумазого парнишки. Только не здесь, не в этой прокаленной солнцем, пыльной степи, а в своей родной стороне, где дремучим лесам краю никто не знал, а река уводила повесть в какие дали и луга были такими сочными — хоть ноги полощи в траве.

Пришла, долетела к нему и песня из далекого того времени: вот ведь бывает, точно наяву все опять видишь — что было и даже чего не было, но могло бы, конечно, быть. Но ведь этим теперь душу только бередить! К чему это, если все ушло давным-давно, осталось в какой-то далекой и будто бы не своей, получужой жизни. И когда вернется — неизвестно. Да и вернется ли вообще? Нет, никак все же не уходят, не отстают слова из той далекой теперь песни: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати…» Странно, но песня эта в ту пору, почти пять лет назад, когда он, Ратников, еще до призыва на флот работал трактористом, была так близка ему по духу, по настрою и состоянию души, что порой чудилось — не о нем ли она сложена? Нет, конечно же не о нем! Но почему он чувствовал такую сопричастность с ней? И в поле, когда целыми днями, от рассвета до заката, без устали гонял свой трактор. И особенно тихими вечерами, когда девчата, полуобнявшись, проникновенно пели ее под гармонь, поглядывая ласковыми глазами на него. В такие минуты ему хотелось сделать что-то необыкновенное, от чего и у других было бы хорошо на душе и светло, он испытывал в этом какую-то нетерпеливую потребность, идущую от невысказанной доброты сердца…

Как же давно это было! А может, вот эта горьковатая полынная степь с подрагивающим над ней маревом, и река за спиной, в тридцати шагах, и невысокий холм впереди, за которым слышится шум мотора, может, это так, мираж? И стоит только крепко зажмурить глаза и вновь открыть, как все пропадет, сотрется? И опять он, Ратников, очутится в родной своей стороне?

Ратников утер ладонью потное лицо. «Что это я? Накатит же такое!» Солнце над головой накалилось добела, нещадно пекло, хотелось пить, окунуться в реке — она была почти рядом, за спиной. Но он знал, что не спустится к воде — не до того, и торопливо ощупал взглядом пологую макушку холма. Ему показалось: шум мотора раздвоился, подвинулся ближе. И тогда он стал тщательно готовить последний автоматный диск и единственную противотанковую гранату, потому что уверен был — не трактор шумел там, за холмом.

— Панченко! — крикнул Ратников вправо, высунувшись из своего окопчика. — Слышишь чего-нибудь?

— Тебя слышу, товарищ старшина второй статьи! — донеслось в ответ.

— Не про то я! — отмахнулся Ратников. — Шум, спрашиваю, слышишь?

— Нет, никакого шума, товарищ старшина второй статьи!

— Что ты свое заладил: второй статьи, второй статьи? Далась она тебе, эта статья!

— Так по уставу, товарищ старшина второй статьи, — долетел голос Панченко. Но сам он не показывался над окопчиком: трудно было ему, должно, подняться — ранило его очередью в ноги в последней схватке.

«Вот дьявол тугоухий! — беззлобно выругался Ратников. — Мать тебя, что ли, уставом кормила?» Он знал эту привычку Панченко называть всех, начиная со старшего краснофлотца, непременно по званию и обязательно со словом «товарищ». Еще на сторожевом корабле, откуда они вместе были направлены в морскую пехоту, Панченко многих удивлял этой своей странной привычкой, а здесь она и вовсе уж была ни к чему, но он, упрямый этот человек, оставался ей верен.

У Панченко, как и у Ратникова, тоже единственная противотанковая граната и один диск для автомата, не совсем полный — они все это честно поделили между собой после боя, два часа назад, когда отбили последнюю, третью за этот день атаку вражеских автоматчиков. Собрали весь боезапас у четверых погибших товарищей и поделили…

Когда над пологой лысой макушкой холма стали вырастать, будто поднимаясь из-под земли, две бронированные тяжелые машины, Ратников не очень удивился, потому что другого и не ждал. Весь вопрос сейчас был только в том, сколько их — две ли, больше ли? — и пойдут ли следом автоматчики. То, что он, чуть выждав, увидел, даже успокоило его, и он, словно бы обрадовавшись, приподнялся на локте и крикнул слегка возбужденно:

— Панченко! Танки идут, видишь?!

— Да вижу, товарищ старшина второй статьи! — откликнулся Панченко с досадой. Окопчик его метров на двадцать был правее, и теперь над ним виднелась серая от пыли бескозырка.

— По одному на брата! — крикнул опять Ратников. — Ты правым займись, слышишь?

— Да слышу, товарищ старшина второй статьи!

— Ну, оратор! — обозлился Ратников. Но бескозырка Панченко уже скрылась в окопчике.

Танки на большой скорости спускались с холма, два бурых шлейфа пыли тянулись за ними, точно дымовая завеса. «Смело идут, открыто. — Ратников наблюдал за ними, чувствовал легкое волнение. — Знают, сволочи, что никого почти не осталось. Ну, ну, идите…» Он подосадовал, что полковая артиллерия ничем не может помочь им сейчас с Панченко: наверно, тащится где-нибудь по непролазной грязи — к востоку целых двое суток шли ливни, дороги развезло. Почти рядом валялась вдребезги разбитая рация, с вываленными наружу внутренностями, перепутанными, похожими на кишки проводами. Ратников с болью вспомнил о погибших четверых ребятах: совсем стригунками простились с жизнью, даже бриться пора не всем пришла, но держались как положено, по-флотски, и надо будет написать им домой, как время выберется. Как же эти четверо ребят нужны были ему сейчас!

— Панченко! Автоматчиков-то нет за танками! — крикнул он. — Повезло! Так ты правый берешь на себя?

— Правый, товарищ старшина второй статьи!

— Ну а я, значит, левый!

Ратников остался доволен: не запаниковал Панченко, голос спокойный, хотя и есть от чего выйти из равновесия — впервые с танками сходились как-никак. Да, очень нужны были ему сейчас те четверо ребят. Ну а Панченко оп крикнул так, чтобы взбодрить его. И себя, конечно. Все-таки не по себе становится, когда лишь по автоматному диску на брата да по гранате, а на тебя прут две стальные громадины. Панченко к тому же с перебитыми ногами, из окопчика ему и не выбраться в случае чего.

Чудной человек все-таки этот Панченко. Комендором на сторожевике плавал вместе с ним, Ратниковым. Только сам Ратников командиром отделения рулевых служил. Угрюмее и замкнутее Панченко не было человека на корабле. Морскую службу и само море не уважал, говорил об этом не таясь — в кавалерию просился, когда призывали. Конюхом до призыва работал, потому и тянуло к лошадям. Должно быть, немало верст проскакал он по пыльным дорогам за свою деревенскую тихую жизнь, где все было спокойно, вдоволь нагляделся на звездное украинское небо. И глубоко все это осело в его молчаливой душе, в неторопливых мыслях — так глубоко, что никакой силой не отнять у него этого прошлого, которое он не переставал вспоминать.

Когда сторожевик попал под жестокую бомбежку и разворотило палубу прямым попаданием, Панченко сбил из своего орудия самолет. Корабль, весь истерзанный, едва притащился в базу, и командование решило: он свое отслужил. Экипаж стали списывать на берег, в морскую пехоту, и самым первым изъявил желание расстаться с морем Панченко. Правда, при этом он робко спросил: «Нельзя ли в кавалерию?» Ему сказали, что нельзя, вручили медаль за сбитый самолет, и он, расстроенный, сошел на берег.

И вот судьба свела Ратникова с Панченко снова, в батальоне морской пехоты. И еще четверых парней с их корабля. Но теперь эти четверо лежат уже убитые на небольшом пятачке-плацдарме, а они, Ратников с Панченко, пока еще живы, уцелели после трех отбитых атак…

Ратников следил из своего окопчика за танками. Метров триста оставалось до них — не больше, и он прикидывал, как лучше, хитрее встретить их, хотя эта встреча ни ему, ни Панченко вовсе не была нужна. Он подумал, что если каким-то чудом удастся выпутаться из этой переделки, то сегодняшней же ночью попытается раненого Панченко переправить на тот берег, к своим. О себе он не думал.

Какая досада, что разбита рация! Было Ратникову немножко обидно и за то, что вот он со своим отделением с таким трудом выполнил приказ комбата — ночью на лодке переправился на чужой берег, захватил небольшой плацдарм и вот уже почти целый день чудом удерживает его, а батальон не может никак начать форсирование. Наверно, это произойдет только ночью. Во всяком случае, днем такая попытка делалась не раз, и все неудачно. Как только лодки с бойцами отходили от берега, сразу же начинали бить вражеская артиллерия и минометы, И били довольно точно, прицельно: похоже, участок просматривался откуда-то корректировщиком. Река вскипала от разрывов, высоко поднимались грязные, перемешанные с илом фонтаны воды, горячий воздух гудел, раскалялся, казалось, еще больше, и степные птицы взмывали ввысь от неспокойной земли, уносились прочь.

Понимал Ратников: комбат, ребята делают все, чтобы помочь им, защитникам плацдарма, но под жестоким огнем так и не могут переправиться через реку. Но знают ли на том берегу, что их осталось лишь двое, знают ли, что у них по одной гранате и неполному диску? Ратников оглянулся назад, точно мог получить на это ответ с того берега, по ничего не увидел за далекими зарослями, стоящими низеньким темным заборчиком. За эти несколько секунд он вдруг понял, как будет действовать. Самому ему проще, конечно. А вот Панченко как? Остается только ждать, когда танк сам приблизится к нему, подставит себя под удар. Такое почти немыслимо! Но другого выхода нет, и раненому Панченко ничего больше не остается, кроме этого. К великой печали своей, он, Ратников, ничем не может сейчас ему помочь.

Самому же Ратникову такая тактика не подходит. Когда он оглядывался назад, краем глаза успел уловить, что левый, его, танк взял вдруг вправо и пошел по кривой, обходом, норовя зайти со стороны. Минуту спустя и другой танк отвернул, но уже влево.

«Значит, решили зажать в клещи, — подумал Ратников, готовя гранату. — Что ж, посмотрим, что из этого выйдет. Главное сейчас — не выдать себя, не выказать». И, выждав еще с минуту, не поднимая головы, крикнул:

— Панченко! Слышь, Панченко? Ну, я пошел!

Панченко не ответил: не расслышал, должно быть.

Ратников сбросил бескозырку, чтобы не мешалась. «Надо непременно за ней вернуться, когда все кончится». И осторожно, припадая к земле, скользнул в невысокие, иссушенные солнцем заросли.

Он полз навстречу танку, забирая чуть левее, с таким расчетом, чтобы тот прошел от него метрах в десяти, не больше. Сначала все так и шло, как наметил, и уже виднелась впереди рябившая за кустарником серая покачивающаяся башня с крестом, надсадно ревел двигатель и слышен был отчетливо лязг гусениц. Но вот, не сбавляя хода, танк слегка повернул и пошел прямо на Ратникова. И это было самое страшное, о чем можно было подумать.

«Заметил, сволочь! — Ратников замер, смотрел на него завороженными глазами, все плотнее вжимаясь в землю, точно хотел и не мог слиться с нею совсем, уйти в нее. Над головой у него поднимались полуметровые заросли, но ему казалось, что он лежит на совершенно голом месте. — Раздавит сейчас… Чего ж ты медлишь? Кидай гранату!» Но рука точно отнялась, онемела, он даже не чувствовал в ней тяжести гранаты, зато автомат в левой руке показался пудовым. Ратников зло матюгнул себя, зная, что долго не простит себе этой постыдной минуты, отшвырнул автомат в сторону, успев каким-то чудом позаботиться, чтобы тот не попал под гусеницы.

И вдруг сзади танка тяжело ухнул взрыв. Он резко затормозил, даже корма чуть приподнялась, ствол зашевелился, стал нащупывать цель. Ратников понял: цель эта — Панченко, а только что ухнувший взрыв — от его гранаты. Велико было желание оглянуться, но он не решился на это и рывком бросил тело в сторону, почувствовав резкий запах выхлопных газов.

Ратников очутился в какой-то неглубокой выбоине, втиснулся в нее грудью, покосился на бронированный, с облупленной краской, бок танка и осторожно, не отрывая от земли, точно нашаривая что-то, отвел руку с гранатой для взмаха. Он успел бросить короткий взгляд в сторону Панченко и обомлел: другой танк, совершенно невредимый, надвигался на его окопчик. «Значит, Панченко промахнулся, значит, не добросил гранату! — мелькнула горькая мысль. — Ах, Панченко, Панченко!»

Рядом оглушительно хлопнул выстрел. Колыхнулся от жаркой волны чахлый кустарник. Ствол танка окутался дымом, точно гигантская сигара. Ратников услышал, как скрежетнули внутри машины сцепления, и она тут же рванулась с места, выбросив из-под гусениц перемолотую с травой землю. Мелькнула перед глазами цилиндрическая округлость бака. Ратников ухватил ее жадным взглядом, сплюнул запекшуюся, густую от пыли слюну и, уже не думая больше ни о чем и ничего не остерегаясь, сознавая только, что остался незамеченным и что ни в коем случае не должен промахнуться, приподнялся на одно колено и расчетливо, точно опытный городошник, метнул гранату.

Он вжался опять в свою выбоину, и тут же степь раскололась, дрогнула, провалилась под грудью земля, и горячая, тугая волна плотно толкнула в затылок, прокатилась вдоль всего тела — точно жару в парной наддали. Ратников не поднимал лица — боялся взглянуть: не промахнулся ли? Но уже чувствовал, знал почти наверняка, что бросок вышел удачным. Это угадывалось по тому, как сразу перестал работать двигатель, как загудело пламя невдалеке. Наконец он отжался от земли на ослабевших, слегка дрожавших руках и посмотрел вперед.

Все было так, как он и предполагал, и кровь жарко толкнулась в виски от удачи, оттого, что он все-таки выстоял, совладал с этой громадиной и остался жив и невредим. Танк горел, окутываясь черными клубами дыма, сквозь них жадно пробивались багровые языки пламени. Ратников невольно отполз метра на три подальше от него, стараясь разглядеть корму, куда метнул гранату, — очень хотелось увидеть, что там он наделал, наверно разворотил все, но за сплошной стеной дыма и огня ничего не разобрал.

На какое-то мгновение он почувствовал, как что-то неудержимо ликующее подталкивает к самому сердцу. Ему, как мальчишке, впервые прыгнувшему с парашютной вышки, хотелось встать во весь рост и закричать о своей победе. И уже те сомнения, те невозможно длинные секунды жалкого страха, которые он испытал некоторое время назад, показались теперь сущим пустяком, нечаянной, нелепой потерей веры в себя. Сейчас же, после этой схватки, он точно знал: будь у него еще граната, он сумел бы справиться и с другим танком, перехитрил бы и поджег.

Хлопнула, откинувшись, крышка люка. Один за другим выскочили наружу трое танкистов, мелькнули за дымом тенями. Ратников машинально потянулся за автоматом, с досадой и растерянностью вспомнил, что отшвырнул его в сторону, когда танк надвигался на него, и, стелясь по земле, пополз его отыскивать.

Сверху вроде бы туча вдруг надвинулась. Откуда они при таком чистом небе? Ратников поднял голову: фашисты, двое с автоматами, третий с пистолетом, стояли над ним в двух шагах. Он встретился взглядом с тем, у которого был пистолет, и сразу понял: конец. Будь автомат под рукой, он снял бы их еще раньше, когда из люка выскакивали. Это уж точно, не упустил бы такого случая. А теперь… Кто же из них будет стрелять? Этот, наверно, с побрякушкой. Ишь, глазищи яростью налились… Что ж, подумалось Ратникову, теперь они разделаются с ним: все-таки насолил им крепко, что и говорить. А был бы у него автомат — коптились бы они сейчас в своем железном гробу. Повезло, повеселели, сволочи, лопочут, рады-радешеньки, в живых остались.

Старший сделал ему знак пистолетом — встать. Рявкнул что-то, багровея лицом. Ратников знак понял, конечно, тут любому ясно, но медлил, прикидывая, как подороже сорвать с них за свою жизнь, однако ничего путного не приходило второпях на ум. Подумал только в последний момент, что стоя принять смерть все-таки достойнее, и решил уж было подняться. Неожиданно резко ударила автоматная очередь. Немцы мгновенно обернулись на выстрелы, двое сразу же ткнулись ничком в заросли, а третий огромными прыжками, точно сайгак, бросился к танку, укрылся за его горящей бронированной тушей.

Ратников вскочил и, пораженный, застыл на месте. Над своим окопчиком почти по пояс возвышался Панченко, в бескозырке и рваной тельняшке. И бил, не заботясь о себе, из автомата. Но теперь, свалив двух немцев, бил уже туда, где укрылся третий. А сбоку к нему приближался тот, другой танк, поводя хоботом орудия.

— Панченко! — не своим голосом закричал Ратников, удивившись, как это тот сумел подняться на раненых ногах. — Ох, паразиты!

Почти ничего не соображая, зная только, что должен, обязан помочь Панченко, Ратников выхватил автомат у убитого немца и кинулся к окопчикам.

Сбоку сухо щелкнул пистолетный выстрел. Ратников лишь оглянулся на мгновение и, продолжая бежать, метров с десяти перекрестил очередью немца с пистолетом в руке, выскочившего из-за горящей машины.

Другой танк не стрелял, но страшно, неотвратимо наползал на окопчик Панченко.

«Заутюжить решил, подлец! Что же это? Зачем?» Ратников бежал, не спуская с него глаз, с отчаянием видя, что остаются последние метры.

— Панченко, я сейчас. Панченко!

Панченко не прятался — и это больше всего поразило Ратникова, — все так же возвышался над окопчиком и посылал последние патроны в надвигающуюся на него громадину. Это было бессмысленно, но он продолжал стрелять, точно надеялся, верил, что пули пробьют чудовищной прочности броню. В следующий миг танк перевалил через крохотный бруствер, обрушился на окопчик Панченко многотонной тушей и заелозил гусеницами, утрамбовывая землю.

Ратников не выдержал, заслонил рукавом глаза. И все пропало… Взметнулись на дыбы быстрокрылые кони, заржали жалобно, призывая хозяина, но лишь степь, горячая и неоглядная, откликнулась на этот тревожный зов тысячеголосым эхом, — казалось, бесчисленные табуны, рассыпавшись, летели по звонкой земле навстречу пылающему, равнодушному солнцу. И никто не мог остановить их, спасти, кроме самого хозяина. Но его уже не было — земля сомкнулась над ним…

— Панченко, я сейчас!

Ратников вздрогнул от внезапно наступившей тишины, поднял глаза и отпрянул: прямо в лицо ему нацеливалось глубокое черное жерло орудия. Танк стоял перед ним, метрах в пятнадцати, точно выжидая, что он предпримет. Спокойно, на малых оборотах работал двигатель.

Что-то роковое крылось за этим странным выжиданием, и Ратников почувствовал вдруг, что не вынесет больше ни минуты, если так будет продолжаться. Представил, как немцы с издевкой наблюдают сейчас за ним из танка через смотровую щель, а он стоит перед ними совершенно беспомощный, будто раздетый донага. Ратников инстинктивно вскинул автомат и судорожно нажал на спуск.

Зачем-то он целился в это немыслимо глубокое, черное, уставившееся в него жерло орудия. Когда автомат перестал биться в руках, Ратников швырнул его под ноги и, повернувшись, медленно пошел к своему окопчику. Не торопясь, точно делал какое-то будничное, обыкновенное дело, отыскал свою бескозырку, окинул взглядом истерзанный снарядами пятачок-плацдарм, погибших ребят, которых так и не успел похоронить и о которых так и не успел написать домой. Кто теперь узнает, как приняли они смерть? Какими были для них последние минуты жизни? Подумал с болью и горечью в сердце: «Все до одного полегли. Вот и Панченко тоже. Молодые — жить бы да жить… Что ж, и так дольше их прожил, подошла и моя минута — не святой… Делили мы прежде все поровну: и горе, и радость, разделим и это — последнее…»

И, почувствовав успокоение и уверенность при этой мысли, при таком честном и равном исходе, Ратников натянул поглубже, ненадежнее бескозырку, посмотрел прощально на свой недалекий, недоступный теперь для него берег — значит, артиллерия так и не подоспела — и, стиснув кулаки, повернулся лицом к танку, неотступно следящему за ним орудийным оком…