10

Весь вечер и до полуночи мы шли по глухой, ведущей на север просеке, но до намеченного места так и не дошли. Одолела усталость, пришлось заночевать в густом ельнике. С рассветом поднялись и наконец-то вышли в район обороны 5-го батальона. Выбрали самый большой, расположенный на высотке блиндаж — вместительный, крепкий, хорошо замаскированный дерном, с узким, похожим на нору отверстием. От высотки начиналась впадина, где росли матерые ели и старые сосны в два и более обхвата.

В случае нападения, что не исключалось, по впадине можно было удобно отойти в глубь леса.

Сколько нам придется здесь бедовать? По моим расчетам, Красная Армия может начать наступление, когда на реках Проня и Сож установится прочный лед. Реки здесь могли замерзнуть лишь в конце ноября, если не позднее. Значит, жить нам тут не меньше месяца. Что будет, если выпадет снег и начнутся морозы? Надо было думать о заготовке продуктов, топлива, обуви, одежды. На мне была все та же старая короткополая шинель, которая грела плохо. У Терентия тоже немудрящая. Артем носил стеганый ватник, Коля — армейский бушлат.

В одной из землянок нашли килограммов двадцать ржи и полтора мешка картошки.

С питанием на первых порах все улаживалось, но шибко мучились из-за отсутствия курева. Коварную шутку однажды сыграл с нами этот проклятый табачок, за который мы едва не поплатились головами...

Пробовали сушить ольховые листья вперемешку с дубовыми, крутили цигарки и затягивались. Дым першил в горле и вызывал кашель.

Самый заядлый курильщик, Артем, стал подбивать меня сходить с ним в деревню и раздобыть самосада. Мне тоже хотелось курить, но идти за табаком я не решался, да и им запретил. Они мирились и как верные, дисциплинированные товарищи подчинялись беспрекословно всем моим требованиям и твердому распорядку дня.

Утром сообща стряпали завтрак, заготавливали дрова. Занимаясь устройством быта, снесли из других землянок солому для постелей.

Все работали старательно и по-хозяйски полезно, оберегали Колю, не давали много ходить и бередить рану. Починили ему брюки, а мне снова подремонтировали сапоги. Вместо дратвы применили тонко нарезанные ремешки и проволоку. Из конского потника я сшил себе войлочные чулки, в которых можно было ходить не только в сухую погоду, но и по снегу. Спал я теперь в чулках, и ноги мои, присыпанные ксероформом и старательно перебинтованные Артемом, блаженствовали в тепле.

Наступил ноябрь. С каждым днем становилось все холоднее. Соль и картошка кончились.

После ухода группы Гришина за Днепр противник и на самом деле как будто бы оставил Бовкинский лес в покое, не трогал и жителей, которые понемножку возвращались в свои родные места.

Не доверяя такому покою, мы днем уходили глубже в лес, собирали топливо и возвращались к вечеру Однажды наткнулись в лесу на двух десятилетних мальчишек с вязанками хвороста.

— Откуда, хлопчики? — спросил я.

— Из Дабужи, — дружно ответили они, нисколько не удивляясь такой встрече.

— В лесу жили?

— А то как же! Тута...

— Давно вернулись домой?

— Дён семь аль восемь.

— Немцы у вас стоят?

— Ни единого пока...

— А были?

— Приезжали, да смылись.

— Герасима Кулика знаете?

— Знаем. У него конь. Он на ем дрова возить... Хароший каняка!

— Пойдем, товарищ старший лейтенант, к нашему дружку, табачком разживемся и бульбой, — предложил Артем.

— Бульбы у нас скольки хошь! Приходите, дядьки. Ганса нема ж!

Как ни заманчиво было побывать в Дабуже и повидать Герасима, но я все же опасался встречи с фашистами.

— Рожь там хоть высушим, перемелем на ручных жерновах, как вы тогда ячмень употребили в дело, лепешек нам напекут мамаши, — вспомнив мой рассказ, говорил Терентий.

— Может, там помоемся в бане, бульбы наедимся рассыпчатой, — теребил нас Коля. — Чо нам их бояться?..

Меня не могли соблазнить ни баня, ни лепешки, ни бульба рассыпчатая, беспокоило другое: хотелось предупредить жителей, чтобы решительно не верили карателям. Не оставят они без внимания людей, побывавших возле партизан. Сама природа фашизма, коварство этих изуверов были ох как известны. Да и совсем недавний пример в районе Красной слободы. Необходимо было срочно идти в Дабужу и попытаться спасти людей от угона и неминуемой гибели.

— Хорошо, ребята. Завтра пойдем, только не ради рассыпчатой картошки... — Я объяснил товарищам суть дела. — Идем без оружия.

— А как же винтовки? — спросил Артем.

— Обойдемся без них. Спрячем в лесу, когда вернемся — заберем.

— Ну, а на крайний случай?

— Никаких крайних случаев быть не должно. Появимся с оружием — себя выявим и для жителей будет хуже.

Село Дабужа растянулось одной улицей вдоль все той же речушки Ухлясти, за которой начиналась северо-восточная сторона заболоченного Бовкинского леса. С южной части через весь лес и Дабужу пролегала дорога Хочинки — Трилесино. Трилесино, находившееся в пяти километрах от Дабужи, было занято противником. Это мы сразу же выяснили, когда зашли в село, в самый крайний от леса дом.

— Много их там? — спросил я у хозяйки.

— Ой, родненький, кто ж их ведает. То есть, то нет, то опять наезжают. А вы не бойтесь! Были тут и у нас, никого не тронули. Собрали всех на сходку, и заявил ихний офицер, чтобы мы жили спокойно... Хватит, мол, вам по лесам шататься.

— А вы и поверили им?

— Вторую неделю дома живем... Ничего вот...

— Нельзя им верить. — Я рассказал о зверствах карателей на Проне.

— Опять в лес... О-оох, горемычные! — Хозяйка вытерла концом пестренького платка сморщенное, исхудалое лицо, наклонившись, помыла картошку, высыпала в чугун и задвинула рогачом в горящую печь.

В избу стали набираться женщины, дети. Задавали одни и те же вопросы. Жив ли Гришин? Когда придет Красная Армия?.. Про Гришина мы сказали, что отряд его давно за Днепром, громит оккупантов. А наши начнут наступление в самые ближайшие дни.

Женщины накормили нас картошкой, напоили малиновым чаем. Предлагали остаться и помыться в бане.

После бульбы и чая мы разомлели в тепле, но нам нельзя было расслабляться. Ребята посменно несли караул и следили за улицей. Охваченный нехорошим предчувствием, я часто выходил. Темно и тихо было в Дабуже. Тускло и сиротливо светились окна, да и то не во всех избах. Что-то настораживающее было в этой тишине, будто из каждого слабо освещенного окошка выглядывала затаившаяся беда.

Пришел Герасим и принес несколько корней табаку с сухими листьями, сокрушаясь, что не успел приготовить мелкого, рубленого.

— Все в хозяйстве робим. Разруха кругом...

— Как наш конь?

— Добре работает, чаго яму.

— Отберут его фашисты и вас угонят, — предупредил я старика.

— Так ведь самый главный приезжал и сказал: не тронем, живите и робите. Так же, бабы? — беспокойно поглядывая на женщин, спрашивал Герасим.

— Так и было! — подтвердили они.

Сколько ни убеждали мы Герасима и женщин, не послушали они нас.

Не хотелось уходить из тепла, но мы все-таки ушли. Женщины поменяли нам рожь на готовую муку. Мне дали старую, узкую в плечах шубенку. А Герасим указал поле, где находится бурт с картошкой.

— Бульба добрая, берите сколько надо, только отверстие хорошенько закрывайте соломой, чтобы не померзла.

Прошло несколько дней. Мы обжили лагерь, запаслись топливом, сходили на поле к бурту и принесли, сколько смогли, картошки.

Как ни старались заткнуть отверстие старой дерюгой, спать было холодно.

Надвигалась зима. Все гуще нависали над лесом тяжелые тучи; иногда, плавно крутясь в воздухе, на землю, устланную пожелтевшими листьями, падали первые пушистые снежинки.

Ночи казались мучительно долгими. Пересказали друг другу все главные события в жизни — военные и гражданские. Ребята тяготились нашим трудным, опасным положением; боясь простудиться, мечтали о железной печке и куреве, которое опять кончилось.

Однажды под вечер неожиданно появился комиссар полка Иван Стрелков со своим ординарцем. Как тут не обрадоваться! Он рассказал нам, что наши войска освободили Киев.

— Потерпите, ребятки, и вам недолго осталось мучиться.

— Вот-вот зима грянет, товарищ комиссар, закоченеем мы тут, — простуженно кашляя, сказал Терентий. Его сильно мучила не только рана на ноге, но и язвенная болезнь. Жалко было смотреть, как он иногда корчился.

— Знаю, сколько вы натерпелись. Что поделаешь. Со дня на день ждем удара на Славгородском направлении. Вы люди мужественные. Всем сейчас лихо...

Я видел, что душу Ивана Арсентьевича отягощают не только наши беды, но и неотступно томит личное горе. Провожая его до ближайшей развилки лесных дорог, спросил, почему он ходит так рискованно, с одним малолетним ординарцем. Опасно все-таки.

— Маскироваться легче. Да и привык... Ходили с Колей искать тело Лариона Узлова, начальника штаба и моего друга, чемодан с документами. И ничего, к сожалению, не нашли... — Комиссар поднял воротник желтой кожанки и надолго задумался. В его словах неприкрыто звучала глубокая печаль.

Меня тоже охватил приступ цепкой и едкой тоски, которую я не в силах был превозмочь...

— Держись, дорогой, — внушительно сказал он на прощание.

Спустя два дня нас разбудила сильная со стороны Дабужи автоматная и пулеметная стрельба. Мы быстро собрали вещи и вылезли из землянки. Я скатал одеяло и завязал ремнями. На каждый день у нас был установлен порядок — держать все наготове, особенно оружие и наши теплые одеяла.

Стрельба то утихала, то вновь вспыхивала с нарастающей силой.

— Может, наши подходят? — опираясь грудью на винтовку, с надеждой спросил Коля.

По звуку нетрудно было определить, что именно в Дабуже длинно и зло ярились фашистские автоматы. Наконец их клекот умолк. Наступила тишина. Едва заметно дрожали кустистые темные брови Артема, глубже залегли вокруг губ морщины на исхудалом лице Терентия. Всех нас охватило тревожное состояние. Скорее хотелось узнать, что же произошло в селе. Идти в разведку днем не решились.

Дождались сумерек. Оставив Терентия и Колю в прикрытии, мы с Артемом выдвинулись на край леса и быстро убедились, что село будто вымерло. Нигде ни разу не щелкнула задвижка, не тявкнула собака, многие двери сеней и сараев были распахнуты настежь, отовсюду веяло угнетающим запустением. Ясно было, что каратели забрали всех жителей и куда-то угнали.

— Может, войдем и поглядим, а вдруг остался кто? — предложил Артем.

Я промолчал, борясь с желанием подняться, чтобы зайти в крайнюю хату, где недавно нас так радушно встречали.

— Ну как? — тронув меня за плечо, шептал Артем. — Сначала пойду я, а потом подам вам сигнал.

— Понаблюдаем еще. Может быть засада.

На темные крыши с холодно торчащими трубами наплывали сумерки. Совсем почернели окошки в безлюдных избах. Лишь слышно было, как где-то уныло поскрипывают полуоткрытые ставни.

Мы поднялись и задами, через огород, подошли к сенцам ближнего дома. В пустующей кухне на шестке стоял чугун с недоваренной картошкой.

В раскрытом сундуке и на полу валялись скомканно брошенные женская и детская одежда, черепки разбитой посуды. Нас томило желание скорее уйти, чтобы не видеть этого тягостного разорения. Выйдя в огород, быстро надергали табачных корней. Проходя мимо сарая, вспугнул курицу. Первый раз в жизни видел, как домашняя птица круто поднялась на крыло, шумно перелетела через всю улицу и опустилась на другой стороне.

— Так напугана, что летает вроде дикой, — сказал Артем. — Молодец, что не схотела попасть гансу в котел...

Еще прошло четыре томительных дня. Как-то проснулись утром, а вокруг землянки и на просеках белым-бело. Снег шел так густо, что засыпал все наше кострище и опавшую листву. Деревья обдали нас холодом и сыростью. Низко шли беспрерывные серые тучи и придавливали к земле.

Длинные ночи и промежутки между сном теперь уже заполнялись рассказами всяких былей и небылиц, мечтаниями вслух о том дне, когда придут наши и мы окажемся в госпитале, вымоемся теплой водой, парикмахеры остригут наши густые колючие бороды, снимут с нас всю лесную дичинку... Наконец-то перестанем почесываться!.. Не хочется об этом вспоминать, и о табачном голоде думать противно. Высушили принесенные корни, измельчили, сожгли в газетных лоскутках, наполнив легкие терпким, удушливым дымом. А когда немилосердно охватывала тоска, еще злее хотелось курить, но жечь было нечего. Ребята стали снова просить меня пойти в Дабужу за табаком.

— Пошарим по чердакам и корешков опять-де в огороде надергаем.

Все во мне против этого табачного похода протестовало. Появляться в селе — это значит оставить на снегу следы, которые непременно приведут карателей в наш лагерь. Совсем близко, в Трилесино, стояла прифронтовая воинская часть. Там постреливали из автоматов и пускали ракеты. Однажды пальба даже приблизилась к лесу. Противник был где-то с краю, но войти вглубь не решился. А почему бы ему вновь не проверить Бовкинское урочище?

Несмотря на опасность, ребята настойчиво упрашивали, суля курительные и прочие блага. В этой гнетущей обстановке табачная затяжка и для меня была слишком желанной и соблазнительной. Вопреки здравому смыслу и опыту, я не устоял и согласился.

Прежде чем идти, предстоящую вылазку основательно, всесторонне разработали, провели длительное наблюдение и вроде бы ничего подозрительного не обнаружили. Мы с Колей решили войти в село со стороны болота, двигаясь вдоль заросшей мелколесьем Ухлясти. Артем и Терентий с противоположной стороны крались по огороду к знакомой нам крайней хате.

День был серый, пасмурный, лениво падал редкий снег.

Лежавший рядом со мной Николай слизывал с рукава бушлата снежинки. Щеки его ввалились и покрылись молодым белесым пушком, на лице было усталое полудетское выражение. С первых же дней я проникся к нему отеческим чувством, старался всячески оберегать. Он понимал это и был привязан ко мне со всей душевной силой.

— Вы, товарищ старший лейтенант, лежите тут, в случае чего, прикроете. Я выдвинусь к тому сараю. Если все в порядке, подниму винтовку прикладом вверх. Идет?

— Нет, Коля. Я пойду сам, и ты меня прикроешь.

— У вас и рука, и нога, и плечо побиты, а у меня одна коленка задета, и та подживает, наступать стало не так больно. Разрешите?

— Не разрешаю.

— Почему?

— Нельзя перечить старшим.

— Есть не перечить...

Несмотря на всю нашу одичалость, Коля полностью сохранил понятие о дисциплине, всегда был исполнителен, послушен. Да и на Терентия с Артемом я тоже пожаловаться не мог. Эти пожилые, бывалые солдаты относились ко мне с должным уважением, быстро соображали, что к чему, не расточая своих и без того малых сил, любое дело делали умно и сноровисто. Не виню их за пристрастие к курению, потому что сам грешен...

Опираясь на палку, я медленно пробирался между кустами ольшаника, укрываясь за молоденькие ели с зеленым лапником. Вышел на огород с торчащими из-под снега капустными кочерыжками. Короткий свист пули и выстрел заставили меня упасть в наполненную водой борозду, из которой я тут же быстро перекатился в ямку, более глубокую. Вода, пронзенная в бороздке несколькими пулями, брызнула грязью.

Стало ясно: чтобы выловить остатки жителей и наши отдельные группы, каратели установили в Дабуже секретный пост. Меня можно было снять запросто, но у фашиста, видимо, не выдержали нервы, и он промахнулся.

Долго полз я на левом боку, измазав в грязи брюки, полушубок, пока не скатился в мертвое пространство балки.

Этой неразумной вылазкой мы окончательно усложнили и так нелегкое свое положение.

Собравшись в заранее условленном месте, мы отошли краем болота с полкилометра на запад и внезапно наткнулись в тонком молодом сосняке на страшную, потрясшую нас картину. В сухой, желтой, звонко колышущейся на ветерке осоке лежали запорошенные снегом старики, женщины, дети.

Это было еще одно новое преступление фашистов, забыть о котором никто из нас не имел права...

Идти в лагерь было нельзя. Я объяснил своим товарищам, что теперь нам будет трудно, как никогда. Появлением в деревне мы выявили свое присутствие. По нашим следам в любое время могут пожаловать «гости», и даже не позднее сегодняшнего дня.

Ошеломленные и подавленные увиденным, ушли в глубь болота, выбрав относительно сухое место, в кочкарнике, среди свежих елок и сосенок.

Это был удручающе мрачный, печальный и мучительный день. Нельзя было встать, пройтись, чтобы хоть немножко размять стывшие на холоде ноги в истерзанной обуви и все продрогшее тело. Не дождавшись сумерек, вынуждены были вернуться в лагерь, к спасительному огневищу. Разбитые, закоченевшие, мы быстро развели костер и поставили на огонь чугун с разрубленной на куски коровьей головой, которую нашли в лесу.

В сотне метров от нашей землянки скрещивались две просеки, по одной из них с юга на север проходила дорога на Дабужу. По ней мы в лагерь не возвращались, зато хорошо были видны утренние следы. Это было начало наших ошибок. Надо ждать «гостей». Я был убежден, что они появятся, поэтому выставил наблюдателя. Стерегли эту дорогу по очереди.

Начало темнеть. В чугуне бурно кипело варево. Костер отрадно согревал продрогшие тела. Ребята решили было развязать наши скатки и просушить одеяла, но я запретил это делать, сказал, что устроим просушку позднее.

— Думаете, что все-таки придут? — спросил Артем.

— По логике событий сегодняшнего дня — обязательно. Смотрите, братцы, в оба глаза, — предупредил я.

Каратели выследили нас по всем правилам науки. Однако в ночном лесу у них сдали нервы, не выходя из кустов, они заорали:

— Банда! Рука вверх!

Нас как ветром сдуло в низину. Выпущенные из автоматов трассирующие пули стригли верхушки старых елей и сосен.

Долго бродили по тихому, сумрачному лесу, пока не собрались в еще более густом ельнике, где месяц тому назад на госпиталь сыпались из контейнеров мелкие бомбы. Казалось, что мы прошли через все тяжкие испытания, которые все время посылала нам судьба, и худшего быть не может. Сидим в ночном бору, не видя друг друга, лишь слышим судорожные вздохи да шелест падающего снега. Положение отчаянное. Все наше скудное имущество, а главное — не заменимые ничем, спасительные теплые одеяла и мои войлочные сапоги остались там, у костра.

Теперь мы не могли ступить и шагу. Куда бы ни пошли, нас выследят, как зайцев по первому насту...

— Что будем делать, товарищ командир? — дрожащим голосом спросил Артем.

— Пойдем обратно на свое старое место.

— Обратно? А вдруг там...

— Не останутся они в лесу, да и не поверят, что мы вернемся.

Я старался мыслить за противника, неплохо зная его психологию. В лес он ходил вооруженный до зубов и большими силами. Соваться в лес малочисленными группами он не отваживался.

У нас же не было другого выхода. Там остались запасы продуктов, теплые наши одеяла.

— Уж раз они выследили, жить там нельзя, — сказал Терентий.

— А теперь куда ни пойди... — вздохнул Коля.

У нас оставался один-единственный шанс на спасение — правда, опасный и призрачный, но все же шанс: идти через линию фронта.

Брели в темноте томительно долго, казалось, что идем куда-то на край света и под каждым кустом нас подкарауливает враг. В сознании свежо, неотступно мерещились застывшие под снегом люди, шубейки, самотканые поддевки, детские валенки.

К костру привел запах горящего тряпья. Одежонку нашу, что не успели надеть, одеяла, мои войлочные чулки каратели побросали в костер — остались неуспевшие сгореть лоскутья. Одного они не сделали — не догадались опрокинуть чугун, где варилось мясо с картошкой.

— А может, они насыпали какой отравы? — усомнился Артем.

Это поставило всех в тупик. Из чугуна так вкусно пахло варевом... Поколебались немножко и достали из-за голенищ ложки. Голод не тетка...

Почти всю ночь готовили дорожный запас. Измельчили на сделанной из консервной банки терке сырую картошку, добавив остатки ржаной муки, напекли лепешек. Весь запас продуктов поделили поровну и, не дожидаясь рассвета, покинули лагерь. Стараясь замести следы, шли глухими болотными тропами. На другой день случайно наткнулись на жителей из села Иванищевичи, которые, узнав о расправе в Дабуже, бросили дома и ушли в лес. Мы передневали возле них. Люди жили в постоянном страхе и откровенно завидовали, что мы идем к своим, через линию фронта.

— Дай-то вам бог! — Дед Андрей Горошко, погладив седую дремучую бороду, начертил на снегу схему, указав, где поблизости находятся деревни, какие из них заняты противником.

Объяснил, как нам лучше пройти, и заверил, что на Проне лед запросто держит человека.

— Сейчас вороги, как червяки, залезли там в землю, спутались колючей проволокой. Дрыхнут они крепко, проскочите.

— Откуда вам, дед Андрей, известны такие подробности? — спросил я.

— Наши партизаны туда-сюда ходят, у меня тут задерживаются и сказывают.

Я перерисовал дедовскую схему на кусок картона и потом пользовался ею как картой.

Еще одну ночь провели мы в болоте, между селами Мастеши и Халчавка. Утром пошли в направлении Малых Борцов и тут днем, неподалеку от Железненского болота, нежданно-негаданно встретились с нашим Кочубеем — Кириллом Новиковым. В сопровождении пяти партизан старший лейтенант возвращался от линии фронта.

— Куда, братцы, путь держите? — спросил Кочубей.

— К Проне.

— Зачем?

— Хотим перейти линию фронта.

Я рассказал комбату о нашем бедственном положении.

— Ничего у вас не выйдет, — Кирилл Иванович покачал головой. — Сам пытался... И так и этак совался. Оборона крепкая, траншеи, колючая проволока в три кола. Если у нас, у здоровых, ничего не получилось...

Кочубей оглядел наши измученные, заросшие лица, мои развалившиеся сапоги, обмотанные веревочками, и отвернулся. Глубоко, несколько раз подряд, затянулся табачным дымом. Закурили и мы из их кисетов.

— Вот что я вам скажу, друзья мои... — Кочубей потушил окурок. — К линии фронта не суйтесь. Пропадете ни за грош. Мы уходим за Днепр. Гришин уже переправился. Вам идти с нами нет смысла. Возвращайтесь назад, обоснуйтесь около деда Андрея. Картошка в буртах есть. Переждете. В самые ближайшие дни наши начнут наступление.

Совет был дельный, и сама встреча счастливой. Что бы вышло у нас на переднем крае, трудно сказать.

От зелени редких, заснеженных на болоте низкорослых сосен рябило в глазах, лениво перешептывались сухие осоки. Мы сидели на мшистых кочках, жадно затягиваясь цигарками с крепким самосадом, вспоминали блокаду и наш поистине уникальный и героический в своем роде поход на Сож.

Кочубей повел свою группу на запад. Километра два мы двигались вместе. Потом они нам пожали озябшие руки. Короткий день был на исходе. По открытым верхушкам деревьев пронзительно свистел ветер.

Свернув в заболоченный лес, прошли едва заметной тропой к стоянке деда Андрея. Рассказав ему о причине нашего возвращения, попросили топор, соорудили на сухом пятачке шалаш, покрыли лапником.

Ночами подолгу согревались у неяркого костра, варили и пекли картошку. Ни жители, ни мы днем костров не разжигали. Вечером сходили в поле и принесли картошки. Место, где находился обложенный соломой и засыпанный землей бурт, нам показал дед Андрей. Жена его, тетка Марья, дала чугун, иногда делилась с нами щепоткой соли, а чтобы мы окончательно не замерзли, принесла несколько одеял из самотканого рядна. Другие женщины тоже дали кое-какую одежонку. Иначе нам пришлось бы туго.

Как-то под вечер отправились за картошкой. Вышли из болота и нацелились было перейти полевую дорогу, а тут из-за поворота медленно выехал на сытой белой лошади немецкий офицер. За ним шагали в темных шинелях два пехотинца — очевидно, телохранители.

Пришлось вернуться ни с чем. Запас картошки кончился, заняли у тетки Марьи ведерко, да много ли это на четверых-то? На следующий день снова пошли, благополучно набрали, сколько смогли унести, — для себя и стариков. А ночью снова выпал снег, предательски печатая наши следы. Чтобы не привести в лагерь «гостей», возвращались окольным путем; как зайцы, петляя следы, нарочно сначала шли тропой, которая вела в Хотище. Выбрав момент, свернули в болото. Пройдя несколько сот метров, вдруг обнаружили совсем свежие следы, которые направлялись чуть ли не к нашей стоянке. На тропе отпечатался совершенно свежий след конских копыт и гитлеровских сапог с гвоздями, второй был ботиночный.

Неужели вчерашний охранник с пехотинцами решил проверить наше укромное местечко?.. Сначала растерялись, а потом, идя по следу, стали недоумевать: почему следы внезапно свернули и повели нас совсем в противоположную сторону, в глубь болота? Что нужно этим загадочным путешественникам в дымящейся испарениями топи? Приготовив оружие, решили проверить. Спрятав мешки с картошкой в кустах, пошли не тропой, а, маскируясь в елках, осторожно двигались сбоку. Пройдя метров двести, издалека увидели сквозь оголенный кустарник белую лошадь и двух людей возле нее. Заметив нас, они остановились.

— Кто такие? — крикнул Артем и поднял винтовку.

— Наверное, такие же, как и вы... — ответил дядька в немецкой шинели, с темным, давно небритым лицом. Другой, лет сорока, был в телогрейке, в серой, сдвинутой на глаза кепке.

— Где взяли лошадь и куда ведете?

— Взяли у немцев, ведем к своим...

— И много вас там в болоте?

— Да есть... — неопределенно ответил черный.

Я пытался выяснить у них, из какого они отряда или батальона. Они ответили, что местные, и от прямого ответа уходили.

— Вот что, кулички болотные, давайте забейте коня здесь. Мы вам поможем, — предложил Артем.

— Это можно, — охотно согласился черный, в немецкой шинели.

Лошадь увели глубже в ельник. Я остался на краю просеки в дозоре, стараясь унять рвущуюся из глубины души тоску, крутил ослабевшими руками цигарку из остатков корешков, полученных от деда Андрея.

От коня нам достался бок с ребрами и две ноги — задняя и передняя, еще не знавшая подковы. Завернули все в разрезанную пополам шкуру и перенесли к оставленным мешкам с картошкой. Потом по частям доставили добычу в лагерь и поделились с семьями. Это подкрепило наши силы.

Из куска свежей конской шкуры вырезали два лоскута, а дед Андрей скроил и сшил для меня великолепные чуни шерстью вовнутрь — поршни, как их у нас называют на Урале. Тетка Марья снабдила шерстяными носками. Я надел их на ноги, перебинтованные чистыми деревенскими тряпицами, и всунул в образцово смастеренную обувку, почувствовав, что я спасен от неминуемой беды. Полубосой, я был на краю гибели. Снегу с каждым днем прибавлялось, мороз усиливался. На поле посвистывала вьюга...

11

23 ноября 1943 года. Пришел дед Андрей, отозвал меня в сторону, шепнул:

— Тянут...

— Что тянут?

— Пушки.

— Кто? Куда? — встрепенулся я.

— Да гансы! С Машевской на Трилесино, пыхтят с машинами... Тикать собираются... — Дед Андрей расправил матерчатой рукавичкой скобку буйно густых, давно не стриженных усов. Не зная, как унять волнение, сдавил мне плечо. — Бегут. Крошить их, поганых, скоро начнут. Может, даже и завтра, ох же и дуже покрошат!..

От его слов во мне все дрожало. Ночью долго не мог заснуть, да и ребятам не спалось. Рано утром на Проне коротко, но внушительно загрохотали «катюши». А вслед за ними так ударили пушки, что шалаш наш затрясло. Часам к девяти утра в направлении Халчевки послышалась близкая пулеметная стрельба и крики «ура».

Сидеть на месте не было сил.

— По-моему, это наши! Коля, бери винтовку, пойдем узнаем, — крикнул я.

Пошли с ним по тропинке — на голоса. Родная русская речь:

— Вперед, вперед! Славяне!..

Опираясь на костыль, не чувствуя боли в ногах, я устремился по мелколесью туда, где кричали. Долго, не умолкая, яростно стучал пулемет — наш «максим».

Коля был слабее меня и отстал. В воздухе послышалось размеренное завывание, и вдруг с треском начали рваться мины. Присел на корточки и обнял тонкий ствол молодой сосны. Из-под куста вдруг вывернулось желтое существо с пушистым хвостом. Ошалело высунув розовый язык, лиса остановилась так близко, что можно было достать до нее рукой. Я пошевелился и шикнул. Чутко подняв головку, стрельнув в мою сторону глазами, убрала язык, шарахнулась в сторону.

Разрывы прекратились. Поднявшись, я вышел на лесную опушку. По заснеженному полю гуськом шли солдаты в зеленых бушлатах, с автоматами наперевес, впереди офицер в серой комсоставской ушанке, с погонами на обычной, нашей, русской шинели. Подняв костыль, я крикнул:

— Товарищи!

Цепочка людей, человек пятнадцать — двадцать, остановилась и, как по команде, повернула головы. Офицер и двое солдат отделились и пошли ко мне навстречу.

Едва различая обветренные лица, звездочки на полевых погонах офицера, я почувствовал, как мои щеки обжигают слезы. Сразу силы покинули меня и почти совсем перестали слушаться ноги. Задыхаясь, шептал:

— Товарищи, здравствуйте, товарищи...

— Здорово, дедок... — Молодое широкобровое лицо офицера было словно в тумане.

Узнав, кто я и откуда, офицер выделил солдата, и мы долго, с передышками шли с ним до Хотищ.

В избе с большой русской печью, с полуоборванной занавеской за широким кухонным столом сидели подполковник и майор — оба тоже с полевыми погонами на шинелях. Как потом я узнал, командир и начальник штаба морской бригады с Тихого океана.

После краткого сообщения о себе я было полез за документом.

— Не нужно. Чем вам помочь? — задумчиво произнес подполковник. Потирая костяшками пальцев крупный, мясистый нос, он наклонился, оглядев мои ноги, быстро подняв голову, сказал майору:

— Слушай, Зимин, распорядись, чтобы принесли валенки и новый бушлат.

— Есть чтобы принесли валенки и новый бушлат, — повторил майор, поскрипывая полевыми ремнями на широких плотных плечах, посмотрев на меня, покачал головой и вышел.

— Ну, а еще что? — комбриг поднял глаза.

— Закурить.

— Ах да! Я-то сам не курю. Найдем... Выпейте водки.

— Можно. Немного. Ослаб...

— Немудрено... — Подполковник снова мельком взглянул на мои ноги, где с чуней стаивал снег, образуя лужицу. — Идите за печку, снимите эту одежду...

Комбриг вышел. Вернулся скоро вместе с майором. Обращаясь к начальнику штаба, проговорил:

— Пусть закрепляются на высотке, перед Бовками. Нужно выяснить силы противника. Подтяните туда пушки, поближе.

— Разрешите мне самому? — спросил майор.

— Пожалуй, — согласился подполковник. — Автоматчиков возьмите.

Майор надел перчатки из желтой кожи, снял со стены новенький автомат с длинным магазином и удалился.

— Сопротивляются крепко, — сказал комбриг и развернул карту. Вошел старшина, принес валенки и бушлат. Пока я обувался, старшина открыл консервы и налил из висящей на поясе фляжки в кружку водки. Водку я выпил, а консервы почти не ел, с каким-то особым наслаждением грыз армейский сухарь, и мне казалось, что ничего нет на свете слаще этого угощения.

— В Кульшичах уже много ваших лесных братьев, — сказал старшина. — Идет сортировка — кого в армию, кого в госпиталь. Сейчас поедете и вы.

— Товарищ Лобанов, проводите старшего лейтенанта и посадите в кабину, — подняв голову от карты, проговорил подполковник.

Я поблагодарил и простился. Сердце мое билось толчками, голова кружилась от радости.

Встреча с моряками состоялась 24 ноября 1943 года. Ровно год назад, в этот же день, наша кавалерийская группа форсировала реку Вазузу в районе Хлепинской долины и вошла в тыл противника.

Триста шестьдесят пять дней были насыщены бурным кипением жизни и, слитые воедино, превратились в сплошной, немыслимо тяжкий бой.

Уже сидя в кабине, я пожимал руку стоявшему рядом старшине, стараясь подольше задержать ее в своей, благодарил за валенки, бушлат, за плотную пачку «Беломора» и книжечку листочков для цигарок.

На другой же день из Кульшич меня доставили в армейский эвакогоспиталь, который только что развернулся прямо в санитарных палатках в лесу.

Солдат-парикмахер остриг мою бороду. Готовя прибор для бритья, заявил:

— Как хотите, а усы ваши брить не стану. Рука не поднимется... За такую-то красоту командир нашей части поощрения выносит в приказе...

Когда голова была подстрижена, подбородок и щеки побриты, он поставил передо мной зеркало.

На меня смотрел темными немигающими глазами скуластый, малознакомый человек, с черными, невероятной пышности усами, немножко хмельной от двойной порции вина и великого, бушующего в груди счастья.

После радостного Колиного смеха, когда он в бане тер мне спину, медсестра Оля, в белой косынке, с мило вздернутым носом, поврачевала раны, умело и ловко забинтовала, улыбаясь моему восторженному многословию, завела историю болезни и проводила в четырехместную палатку.

— В офицерскую, — сказала она, — так приказал товарищ майор, начальник госпиталя. А вашего желудочника Терентия увезли в Клинцы. Его срочно надо оперировать.

В палатке было тепло и по-больничному безукоризненно чисто. В чугунной печке гудели горящие чурки. На походной койке, баюкая забинтованную до плеча руку, сидел майор Зимин, начштаба бригады. Увидев меня, улыбнулся живыми, светлыми глазами. Поздоровавшись, проговорил:

— Ну что ж, братуха, опять казак! Хоть портрет рисуй... А меня вот вчера осколок рубанул. — Майор качнул забинтованной рукой и запел: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море...»

Я слушал эту еще незнакомую мне песню и не верил, что сижу на белоснежной постели. У изголовья стоит тумбочка, накрытая хрустящей салфеткой, на ней ждет меня кем-то заботливо приготовленный лист почтовой бумаги и половинка зеленого химического карандаша. Я взял его и левой дрожащей, совсем непривычной к писанию рукой начертил прыгающими буквами: «Милая, родная, здравствуй!»

Больше ничего написать не смог. Засыпая, видел, что иду по степи и подставляю лицо солнцу. Оно радужно ласкает волнистую забуревшую пшеницу. В небе свечкой взвиваются, поют жаворонки, напоминая далекое детство, юность, родное Оренбуржье. Я вырос под крылышками этих веселых утренних птиц, навечно запомнил их рассветные песни и мягкую, теплую под босыми ногами землю, когда шагал за конем, рядом с бороной, прыгающей по вспаханным пластам. Я ведь был пахарь. А пахари всегда, когда нужно, становились воинами. И вот я, раненый воин, воскресший из мертвых, положив голову на подушку, засыпал под тихие напевы жаворонка и нежные слова песни: «А вечер опять хороший такой, что песен не петь нам нельзя...»