7

И вдруг все наши надежды разом смахнула чудовищно-яростная и длинная очередь крупнокалиберного пулемета, а за нею все гуще и гуще начали рявкать пушки, и разрывы снарядов стали близко ложиться к сараям, где стояли наши обеспокоенные, приготовленные к переправе кони.

Появились новые, привезенные от реки раненые. От них мы узнали, что группа прикрытия, едва успев спустить плот на воду, была встречена шквальным огнем. Захваченный в плен разведчик противника показал, что к реке Сож подошли крупные фронтовые части, которые имеют намерение переправиться на западный берег, чтобы уничтожить партизан.

Бессмысленно было лезть на рожон и начинать драку с фронтовыми соединениями противника.

Весь поход, принесший нам столько мучений, оказался напрасным. Думается мне, что если бы мы выступили на сутки раньше, то перешли бы реку Сож до дождя, без всяких препятствий. В то время там не было ни одного фрица. Передовые, сравнительно небольшие части противника столкнулись с отрядом Китаева лоб в лоб. Фашисты не ожидали такой внезапной встречи и не могли оказать партизанам сильного сопротивления. Прошла бы и наша колонна, если бы мы к тому времени оказались на исходном положении. Появление партизан обеспокоило, насторожило немецкое командование, и оно незамедлительно приняло свои меры.

Во избежание напрасных потерь Демидов и Кочубей приняли совершенно правильное решение: возвращаться обратно, в район Кулишич — Александрове — Бовкинский лес.

Потащилась за отрядами и наша костыльная кавалерия. Снова нужно было обходить фашистские гарнизоны. При воспоминании, что опять придется ехать по оврагам, перетаскивать на руках телеги, переходить Варшавку, проходить мимо дзотов, начиненных пулеметами и скорострельными пушками, — мороз продирал по коже.

25 сентября 1943 года противник был выбит нашими войсками из Смоленска и откатывался к реке Проне. Бои шли, как сообщил Кочубей, в районе Пропойска. А это значит, что направление, по которому двигалась наша большая колонна, стало совсем близким, прифронтовым тылом противника. С каждым часом положение становилось все более опасным. Не исключено, что по Варшавке будут патрулировать танки противника и бронетранспортеры, потому что тыловые коммуникации — та же самая арена боевых действий, где интенсивно идет подвоз снаряжения, боеприпасов, продовольствия. Нельзя было сбрасывать со счетов и разведку противника. Она никак не должна оставить нас без внимания. Да и какой военачальник потерпит, чтобы в его прифронтовой полосе, на самых важных коммуникациях бродили партизанские отряды и какая-то лохматая конница?

Все это убеждало меня, что надежды на скорое воссоединение с частями Красной Армии у госпиталя нет и быть пока не может. Армии наши ведут наступление беспрерывно в течение девяноста дней. Железнодорожные линии, мосты через большие и малые реки отступающий противник разрушает. Коммуникации растянуты на сотни километров. Передовые части подошли и уперлись в водные преграды — Проню и Сож, с ходу их не перепрыгнешь, противник будет оказывать упорное сопротивление. Люди устали. Нужен отдых и перегруппировка. Необходимо подтянуть резервы, тылы, восстановить мосты, дороги. Сколько на это понадобится времени?

Что станет с нашим госпиталем? Гришин увел полк за Днепр. У Демидова свои, очень сложные, задачи. Остается Кочубей — Кирилл Новиков. Какое решение примет он в этой исключительно трудной обстановке? Идти с таким хвостом за Днепр? Если уж Сож не сумели перейти, куда соваться к великой реке! Однако, прежде чем думать и гадать о будущих «маневрированиях», надо преодолеть еще раз Варшавское шоссе и добраться до хорошего леса. А небо опять обрушило на нас стену затяжного, пронизывающего дождя. Надо отдать должное Кочубею и Демидову — они очень удачно выбрали место перехода шоссе, заранее провели тщательную разведку.

Однако едва наши кони процокали по жесткой каменистой Варшавке, как на шоссе загрохотала траками крупная танковая часть противника.

Наша колонна быстро втянулась в заболоченный лес. Враскисшей после дождя мочажине колеса стали увязать по ступицу. Снова пришлось вытаскивать брички с тяжелоранеными на руках. Никогда не забыть эти дни адских мучений.

Усталые, измотанные, продрогшие до самых костей, мы вышли из леса и втянулись в село Александрово. Ранних гостей встретили женщины, стоявшие у калиток в длиннополых мужских пиджаках.

— Завертайте ко мне, родные мои хлопчики! — крикнула высокая миловидная Настя Колесникова, которая перед походом выносила нам водичку.

— Привал! — раздалась по колонне команда.

— Ой, бедные, горемычные! — всплескивая руками, причитала Настя, посматривая на нас синими тоскующими глазами. — Чего же назад вернулись?

— Так уж вышло, Настенька, — ответил Шкутков.

— Слезайте с коней, я им сейчас сенца подкину, а вам картошки наварю и баньку истоплю. Хоть погреетесь, отмоетесь маленько. Ничего, родненькие, наши вон совсем близко. Вчера полный день пушки стреляли. Мы тоже в лесу бедовали, только вчера домой вернулись. Бегут супостаты от нашей червонной армии, жмет она на ворогов, а они уходят и народ впереди себя угоняют, вот мы и подались в лес. Тут ваши хлопцы опять возвернулись, ну и мы по своим домам. А то все кинуто, заброшено, огороды и все хозяйство. Вон картошка не копана. Впереди зима, жить надо. — Рассказывая, она хлопотала возле печки, простоволосая, разрумяненная жаром. — Ешьте, ребята, картошку, огурчики соленые, крепкие. К обеду красного борща сварю.

И картошки поели, и в баньке попарились мы четверо — Шкутков, Терентий, Артемия; а после еще борща досыта нахлебались и только к вечеру переехали в лес, где расположился отряд Демидова. Там уже вовсю костры пылали под огромными, подвешенными на жерди котлами и пригнездившимися на кирпичах чугунами — они распространяли запах лаврового листа и упревающей говядины.

— Для вас стараются! — проговорил подошедший Солдатов.

— Кто постарался? — поинтересовался я.

— Сам полковник Гришин.

— Гришин?

— Ты что, парень! — воскликнул Артем.

— Да трепло же! — сказал Шкутков и с досадой плюнул в сторону.

— Полегче, Миша! — осадил его Солдатов. — Гришин вернулся вместе с полком. Ясно тебе?

— Тоже не переправились? Напоролись? Бой был? — раздалось со всех сторон.

— Ничего не знаю. Приедет полковник — сам доложит твоей милости. А сейчас снимайте с лошадей вьюки...

Кочубеевцы взяли у нас коней. Прощай, Веселая, — моя последняя фронтовая! Бойцы увели наших лошадей, чтобы потом пустить их на мясо. Вернулись и помогли построить шалаши, покрыли лапником, устилая привезенной с поля соломой.

Около большой медицинской палатки, где белели халаты доктора Левченко и медсестер, выстроилась очередь на перевязку. Зная свое дело, медицина приступила к работе под отдаленный рев пушек. Раненые были чрезмерно рады возвращению Гришина, я тоже обрадовался, отгоняя давящую сознание тревогу.

В самый разгар неотложных медицинских дел и хозяйственных забот послышался знакомый раскатистый голос:

— Здорово, лесовички!

— Полковник наш! Гришин! Эх, мать твоя богородица! Вот он, сухой немятый. Откуда взялся-то, батя?

Все кинулись навстречу всаднику на вороном Орлике, который, кивая суховатой башкой, яростно скреб подковой усыпанный иголками мох. Гришин соскочил с седла, отдал поводья Николаю Кутузову, шагнул навстречу раненым, еще раз поздоровавшись, спросил:

— Вы что же, путешественники, Сож одолеть не смогли? Ай-яй-яй!

— А сам-то ты тоже не сумел через Днепро шагнуть, а? — спросил Шкутков.

— Так это же я, и потому что без вас... — Фраза эта имела глубокий, двоякий смысл и не сразу дошла до сознания.

— Вот кабы... — Мишка выдвинулся вперед, прилаживая под мышкой самодельный костыль, давил, тискал ладонью кепку на голове.

— Опять, Миша, у тебя кабы!.. — засмеялся Гришин.

— Да, опять! Вот кабы ты, полковник, был с нами, совсем был бы другой конгресс! — Миша окончательно стащил с головы измятую кепку и вытер ею взволнованное, осунувшееся, но все же сияющее лицо.

— Нет, Шкутков, я бы тоже ничего не смог поделать. Запоздали! Обидно, черт побери! — Гришин присел на широкий свежеспиленный пень, коробку с маузером кинул на подобранную полу кожаного пальто, наморщил высокий, под морским крабом, лоб.

— А вы, товарищ Гришин, почему не пошли через Днепр? — Спрашивая, я стоял совсем близко от командира полка, рядом со Шкутковым, дивился той искренности, с какой он ответил на Мишкин «конгресс»....

— А вы как думаете? — Гришин резко повернулся ко мне.

— Не знаю... Быть может, и там уже поздно?..

— Нет. Не пошли потому, что вернулись вы.

— Из-за госпиталя?

— Только поэтому! Так-то, хлопцы. Переправься вы благополучно через Сож, полк еще позавчера был бы за Днепром.

Застывшую недобрую тишину нарушали щелкавшие под котлами искры. Близко фырчали крупные кони артиллерийской упряжки демидовской батареи.

— Об этом говорить и вспоминать больше не будем. Прошу не вешать голов. Как поется: «Приказ — голов не вешать и глядеть вперед». Денечка три, от силы четыре побудете здесь, а там наши подойдут, — проговорил Гришин.

— Думаю, товарищ полковник, скоро наши не подойдут. — Мне трудно было удержаться от такого замечания.

— Вы убеждены в этом? — Гришин взглянул на меня.

— А вы разве не убеждены? — спокойно спросил я и тут же сам поспешил ответить. — Наши части ведут наступление три месяца. Люди устали. Войска уперлись в водный рубеж. Нужна перегруппировка... — Тут я высказал все, о чем мучительно думал обратной дорогой. — Обстановка складывается не в нашу пользу.

— Перетерпим, — задорно кивнул Гришин.

— Думаю, что придется перетерпеть и бомбежку, и еще что похуже...

— Возможно, и придется, — нисколько не смущаясь таких моих выводов, ответил Гришин. — Нам не привыкать...

Такой человек, как Сергей Гришин, не мог не предвидеть этого, тем более что, пока мы рейдировали к реке Сож, полк вел усиленные боевые действия на всех шоссейных и железных дорогах, нападал на гарнизоны. Три-четыре денечка он подбросил не в утешение, он искренне верил, что нам быстро помогут.

— Уверяю вас, товарищи, что фронт придет нам на выручку и непременно проведет частичную операцию. А сейчас, други мои, все на концерт. Я вам артистов привез, да еще каких! Нечистая сила! — Сергей Владимирович разразился своим удивительным, бархатистым смехом.

Лес обволакивало дымом костров. На реке Проне на расстоянии каких-то двух десятков километров погромыхивали пушки, а тут вдруг концерт!

— Что за артисты? Откуда взялась нечистая сила? — посыпались вопросы.

— Артисты, без подделки! Настоящие! Правда, с небольшим душком... — заливисто посмеивался Гришин. — Местная, новоявленная «филармония»: фрицев ехали развлекать, а мы их перехватили, голубчиков...

— У-ух! А-а! Вот это да-а-а! Да иде же вона, ента хреналмония?

Сообщение командира всколыхнуло все шалаши. Даже усталые костыльники и те зашебаршились, чтобы взглянуть на доморощенных развлекателей.

— Эй, филармония, а ну быстренько на сцену! — скомандовал Гришин. — Чтобы все было отменно! Учтите, перед кем выступаете. Перед отважными бойцами и командирами! Сейчас увидите, какие вас будут слушать лесные братья!

А братья расселись прямо на земле, приготовились обозреть и послушать новоявленных артистов...

8

Сытые, чистые, напаренные в бане, напоенные разными песенными мелодиями, мы в ту ночь крепко спали в своих новых шалашах, зная, что вокруг нас близко расположились батальоны нашего полка и демидовские. А сам Демидов раскинул армейскую палатку рядом с медпунктом.

Осень. Листья на березах посеребрил первый легкий сентябрьский заморозок. Утром было так прохладно, что не хотелось вылезать из-под теплого ватного одеяла. Вчера после концерта Гришин всем раненым, у которых не было теплой одежды, прислал стеганые на ватине куски. Стеганки эти предназначались для утепления капотов больших грузовых машин и авиационных моторов. В полк они попали следующим путем: на протяжении длительного времени самолеты сбрасывали медикаменты, взрывчатку и другие необходимые предметы. А чтобы подвешенный к парашютам груз при падении амортизировал, он упаковывался в эти ватные стеганки. Гришин распорядился порезать их на части и раздать раненым. Дальнейшее покажет, как пригодились нам эти одеяла.

Мы вылезли со Шкутковым из своего шалаша, слили друг другу на руки, ополоснули холодной водой лица. В лесу всюду пылали костры, стучали топоры, трещали сучья, из подвешенных котлов валил пар, вкусно пахло съестным. Повара готовили завтрак. На приближающийся гул самолетов никто не обратил внимания. Летали они и днем, и вечером, и глубокой ночью, то стороной, а то высоко над лесом. Бороздили небо и наши, и чужие.

Разрыв бомб застал нас со Шкутковым около костра. Фугаски разорвались у палатки Демидова, при этом было ранено несколько его людей и убиты две трофейные лошади — крупные бельгийские тракены игреневой масти из артиллерийской упряжки. В первом налете противник сбросил несколько бомб. Это было начало упорной, длительной, жесточайшей осады немецкими войсками партизан, сосредоточившихся в Бовкинском лесу, юго-западнее деревень Дабужа и Бовки, охваченном с одной стороны северо-западной шоссейной магистралью Быхов — Могилев, с другой — от Бовок, Карловщины до Радьковской слободки — непроходимыми болотами. На этом очень опасном участке были заблокированы полк Гришина и отряд Демидова. Всего скопилось в этом лесу несколько тысяч партизан, не считая местных жителей — женщин, детей, стариков, покинувших дома, чтобы не быть угнанными в Германию. Отступая, фашисты гнали перед собой все население — это была неслыханная, варварская жестокость. Кто не хотел уходить, тех расстреливали на месте.

Вслед за первым самолетом налетела большая группа бомбардировщиков, сбрасывая смертоносный груз на любой самый малый дымок. Но дымились лишь одни головешки. После первого налета начался методичный артиллерийский обстрел, продолжавшийся почти круглые сутки, с редкими промежутками затишья.

Перед походом к Днепру к полку присоединился прибывший из Кроток батальон под командованием Ивана Матяша. Собственно, это был уже не полк, а крупная бригада, соединение 13, как оно стало потом называться.

К тому времени можно было еще уйти за Днепр, но трудно оказалось переправлять раненых. Оставить нас здесь, в Бовкинском лесу, — значит бросить на растерзание врагу. Гришин на это пойти не мог и попросил у командования разрешения остаться на месте и ждать подхода частей Красной Армии.

После первого же налета полковник Демидов отдал приказ: батальонам сниматься и готовиться к обороне.

Гришин рассредоточил полк, отвел каждому батальону определенный участок и приказал зарываться в землю.

Лес, где накануне состоялся летучий концерт артистов, подступал высокой грядой к небольшой заболоченной речушке Ухлясть, с прочным горбатеньким мостиком, через который выскакивала дорога в луговую низину. Она вела в занятое противником село Хотище. Каждую минуту оттуда можно было ожидать появления противника и обстрела. Гришин распорядился перевести госпиталь в более безопасное место, в центр Бовкинского леса, одновременно приказал командиру первого батальона Москвину разрушить мост и посадить одну роту в засаду.

Для раненых, которым было трудно передвигаться, штаб прислал подводы. Пока брички, гулко постукивая железными осями, вытягивались на просеку, к Ухлясти, на наше место, цепочкой выдвигалась первая рота полного состава. Вместе с винтовками и большим количеством пулеметов пестро одетые бойцы несли на плечах топоры и саперные лопаты.

Роту вел красавец командир со светлым, свисающим из-под козырька армейской фуражки чубом.

— Алеша Алексеев! — с ласковостью в голосе проговорил Шкутков. — Он сменил нашего Матяша, когда Ивана назначили к нам комбатом. Знаете, какой он? — толкая меня в бок, спросил Шкутков.

— Какой?

— Ровный, спокойный и смелый, дай бог каждому, — заключил Шкутков.

— Его бойцы любят, очень, — вставил сидевший рядом со Шкутковым Терентий.

— Ну, а Матяш? — спросил я.

— Это — Чапай! Природный комбат наш Иван! Углубляясь в лес, колонна растянулась вдоль просеки.

День был тихий, солнечный, с легким и звонким морозцем. Если бы не отдельные дробные вспышки пулеметных очередей — бери лукошко и ступай собирать крепкие осенние грибы...

Проехав километра три, госпиталь расположился в густом сумрачном бору.

Пришла группа партизан с саперным инструментом и начала копать щели и сооружать для раненых блиндажи. Мы помогали как могли.

Под прикрытием старых могучих елей повара разожгли костры и подвесили на жердях котлы.

Едва взвились над лесом прозрачные на солнце дымки, как на них полетели крупные снаряды. Словно раскалываясь о крепкие стволы деревьев, они рвались с каким-то завывающим гулом, с треском ломая тяжелые сучья, выворачивая с корнями молодой подрост елок и сосен.

Обстрел не прекращался до позднего вечера, а наутро возобновился по всему лесу с еще большей силой.

Пришлось покинуть это искромсанное снарядами место и уйти еще глубже в лес. Однако, куда бы мы ни перемещались, всюду теперь был передний край. В длину Бовкин-ский лес тянулся на двенадцать километров, а в ширину всего на шесть. Встала задача: как кормить людей? На новом месте решили вырыть — подальше от нор и щелей — большие ямы для костров, сверху соорудили конусные крыши, типа охотничьих шалашей, с таким расчетом, чтобы в дневное время дым рассеивался, а ночью не отсвечивало пламя.

Удалось приготовить пищу и накормить раненых, которых с каждым днем становилось все больше. Противник продолжал обстрел не только по дымам, но и по всем лесным квадратам.

Пищу стали готовить один раз в сутки, и только ночью. А ночи в октябре по-осеннему темные; как ни маскируй, все равно из шалашей сквозь лапник просвечивали огоньки от костра, вылетали искры и гасли в ветвях. Вражеские наблюдатели засекали мерцающие светлячки, постоянно крутившийся над лесом «фокке-вульф» наводил бомбардировщиков. Творилось что-то невообразимое: бомбы вырывали с корнями не только кустарник и подрост, но и многолетние деревья. После налета начинался артиллерийский обстрел и почти не прекращался ни днем, ни ночью.

В госпиталь прибыл раненный в руку Солдатов.

— Все-таки ужалили, паразиты, Солдатова, — спрыгнув к нам в щель, проговорил он. — Хорошо, что кость цела.

Зажав меж колен автомат, Сергей поправил забинтованную руку, подвешенную на куске черной солдатской обмотки.

— Я у вас тут не задержусь. Пережду вон ту катавасию. Слышите, что делается?

Сквозь тяжкие стонущие разрывы вражеских снарядов доносились длинные, захлебывающиеся очереди пулеметов, резко бухали винтовочные выстрелы.

— Это рота Алексеева встречает гадов на Ухлясти. Вчера они перенесли артогонь в глубь леса и без всякой разведки сунулись на мостик. Идут цепью и строчат из автоматов, пулеметов. Алексеев приказал своим ребятам подпустить поближе. Фрицы осмелели и поперлись прямо к топким берегам Ухлясти. А у Алеши чубатого на узеньком участке, где стоял ваш госпиталь, с дистанции сто — сто пятьдесят метров сразу сработало пятнадцать пулеметов и более тридцати автоматов, представляете? Так рубанули, что все паразиты в болоте ухлястались...

От его слов и бодрого голоса даже в нашей щели стало как-то светлее. Одетый в ватник, подпоясанный широким комсоставским ремнем с пристегнутыми гранатами Солдатов был, как всегда, веселым, слегка ироничным, с огоньком и добротой в сердце.

— Из Дабужи на батальон Ивана Матяша ох как навалились! На остальные тоже. Вот глядите. — Солдатов отставил в сторону автомат, присел на корточки, взял хворостинку, отломил зубами веточку и воткнул в примятый под ногами песок, а чуть пониже нарисовал подковку. Орудуя хворостинкой как указкой, продолжал: — Это Дабужа, оборона пятого батальона. Матяшевцы в одну ночь зарылись в землю, лесу нарубили, под бревна засели. А вот тут, от Хочинки, полезли на наш четвертый. Мы тоже дело знаем. Кочубей не лыком шит, бревна, вот они, рядышком. От Смолицы накинулись было на батальон Звездаева, а здесь, с юга, на батальоны Иванова и Дулькина. — Солдатов всюду натыкал веточек, аккуратно обозначил оборону каждого батальона подковками, продолжая рассказывать, как роты отбивали атаки противника. — Дуром было на нас поперли, ну и получили по зубам крепенько.

— Выходит, что они окружили нас? — подняв от импровизированной схемы голову, спросил Шкутков.

— Так само собой! Со всех сторон, — ответил спокойно Солдатов.

— Эх, черт! — Шкутков стащил с готовы измятую кепчонку и тут же надел ее задом наперед.

— А ты как думал? Это же их задача! Фронт от нас каких-то восемнадцать километров, а партизаны на хвосте оседлали все большаки, жгут почем зря транспорт, расхлестывают ближайшие гарнизоны. Мы у них как чирей на шее. Одна забота — раздавить нас, и все. Вчера наши разведчики притащили «языков». Я тоже ходил. Рассказали на допросе, что за нас взялся сам генерал-фельдмаршал Буш.

Фельдмаршал, а не хрен собачий... Он бросил на полк две охранные дивизии — двести восемьдесят шестую и двести двадцать первую, и несколько отдельных батальонов, общей сложностью более двадцати пяти тысяч душ. А нас всего шесть с небольшим, да жителей, что убежали от фрицев, столько же. Если посчитать активных бойцов, придется как раз по четыре фашиста на брата. Не так уж и много... — рассуждал Сергей.

— Ну, брат, и арифметика у тебя! — засмеялся Терентий.

— Так простая, Тереха, арифметика! В марте — апреле нас было втрое меньше. Почти целых два месяца на полк наседали два генерала — Полле и Гофгартен, и тоже с пехотными и танковыми полками, с авиацией, пытались устраивать нам всякие ловушки, и ничего у них не получилось. Днем дадим хорошенько по зубам, а ночью уйдем на двадцать — тридцать километров куда-нибудь в сторону или в лес. И генералам, взбешенным, все приходилось начинать сначала. А ведь войска у них было больше разов в шесть! А что получилось? Их же измотали и растрепали начисто. Конечно, и нам было несладко. С того времени раненых возим. Болота и речки форсировали голодные, полубосые, из горящих хат выскакивали, врукопашную схватывались. Все выдержали! Ничего, выдюжим и теперь. С нами же сам Гришин!

— Вот только боеприпасы, — покачал головой Шкутков.

— Стрелять будем прицельно. Первый раз, что ли, Миша?

— Это верно, — согласился Терентий.

— Сманеврируем. Полковник Гришин что-нибудь придумает, — сказал Солдатов и, выглянув из щели, собрался уходить.

Я тоже верил в Гришина. Командир он был закаленный, испытанный. Мы все были благодарны ему за постоянную заботу о раненых. Именно ради них полк очутился в таком трудном положении. Нисколько не боясь за свою жизнь, я чувствовал себя участником небывало грозных и невероятно тяжелых событий, живой, хотя и беспомощной частицей.

Обстрел на время утих. Мы поднялись и выглянули из щели. Хотелось свободно вздохнуть и глотнуть чистого воздуха. Из низко пробегающих над лесом туч снова выглянуло солнце. Устало вытянулись с поникшими ветвями истерзанные деревья. Казалось, что, трепеща остатками пожелтевших листьев, все еще дрожат белоствольные березы.

— Ладно, братки, я пошел в роту. Ноги целы, связным буду, если не прогонят. Не беспокойтесь, опять вас скоро навещу. Перевязки...

Кинув на здоровое плечо автомат, Солдатов ушел. Немало тогда было таких парней, которые, наскоро перевязав легкие раны, брали оружие и шли в бой.

После небольшой паузы противник снова начал методичный артиллерийский обстрел. Бовкинский лес местами был густым и дремучим, обладал он одним очень неприятным для нас свойством. До войны лесоустроители весь массив измерили, прорубили вдоль и поперек прямые аккуратные просеки и разбили на квадраты. Располагая точными военно-топографическими картами, каратели, едва заметив где-либо легкий дымок, обрушивали на этот квадрат серии снарядов и мин, с воздуха с визгом сыпались десятки тонн бомб. Крутясь над расположением госпиталя, самолеты, кроме бомбового груза, сбрасывали специальные контейнеры, начиненные сотнями мелких мин, которые вываливались из раскрывающегося в воздухе контейнера и с оглушительным треском рвались между деревьями.

Если бы не блиндажи и накрытые бревнами щели, нам было бы совсем плохо.

Так продолжалось изо дня в день. Но, несмотря на голод и непрекращающийся обстрел, моральный дух раненых был твердым и стойким. Вселяла надежду близость Красной Армии, которая могла прийти нам на помощь. Могла... Не так это было все просто.

К середине октября положение полка ухудшилось, кольцо блокады сжималось. Грохот пулеметов приблизился, все явственней до нас доносились крики «ура», все чаще роты ходили врукопашную.

— Фашисты всюду потеснили батальоны и вошли в лес, — сообщил пришедший на перевязку Солдатов. — Бои кипят у самых окопов. Наши встречают паразитов гранатами, а где и штыком. Полковник сказал, что будем прорываться и попытаемся уйти за Днепр. Иначе нам придется худо. Так что готовьтесь к походу, — предупредил Солдатов и снова исчез.

Вскоре после его ухода была подана команда вылезти из укрытий и построиться в походную колонну. Теперь на бричках везли только тяжелораненых, остальные, опираясь на палки и костыли, шли своим ходом. Темная пасмурная ночь. Колонна медленно движется, на запад. Впереди, куда мы идем, тишина. Над лесом справа и слева вспыхивают зарницы ракет, резко выхлестывают пулеметы. Над нашими головами повизгивают пули. Но почему впереди тихо?

Стрельба и вспышки ракет сопровождают нас полукружием. Останавливаемся и подолгу чего-то ждем. Ожидание это тяжкое, томительное, как всякая неизвестность. Спрашиваем начальника медчасти Дмитрия Заболоцкого, он только пожимает плечами.

Наконец появляется Солдатов. Он теперь за связного, но каждый его приход для нас радость.

— Баста. Дальше не пойдем. Генерал-фельдмаршал Буш хотел заманить нас в ловушку, — рассказывал Сергей.

Выяснилось, что противник неожиданно очистил западную часть леса, бесшумно снялся и ушел куда-то, как будто приглашая полк и тысячи местных жителей войти в открытые им ворота.

Это обстоятельство насторожило Гришина. Высланная вперед усиленная разведка установила, что, перед тем как нам прорваться, противник почти полностью уничтожил батальон демидовцев, пытавшихся пробиться к Днепру.

Полагая, что у партизан на исходе боеприпасы и у Гришина нет иного выхода, как прорываться на запад, немецкое командование заранее сосредоточило в единственно возможном проходе — дефиле между болотами — артиллерию и танки, чтобы нанести нам сокрушительный удар. На пути полка гришинцев и местных жителей, часть которых пошла за партизанами, каратели выставили шесть вооруженных до зубов полков. На ближних аэродромах наготове стояли самолеты с подвешенными бомбами.

Обнаружив ловушку, Гришин остановил полк, расположив батальоны замкнутым кольцом, приказал быстро строить укрепления.

В тот же день, 14 октября, наш госпиталь был расформирован и раненые распределены по батальонам; для тяжелых приготовлены носилки, выделены люди. Вместе с другими ранеными я попал в 5-й батальон. Комбат Иван Матяш приказал немедленно вырыть для нас в глубине обороны щели, сверху накрыть бревнами, засыпать дерном и замаскировать лапником. Соседями моими стали: в голове — Михаил Шкутков и в ногах — Терентий. Как обычно, щели были узкие и напоминали собой хорошую могилу.

Укрывшись с головой, лежишь на спине и гадаешь: попадет снаряд в эту нашу извилистую могилу или опять мимо? С радостью ждали санитаров, которые утром и вечером приносили нам пищу. Кашевары теперь готовили еду в специальных землянках, ухитрялись маскировать их разными способами, памятуя, что не каждый снаряд попадает в щель и не всякая пуля убивает.

Противник охватил новый сектор обороны гришинцев еще более плотным кольцом на небольшом лесном пространстве, ежедневно бросая в бой свежие силы, имея намерения прижать нас к болоту и ликвидировать вместе с тысячами детей, женщин и стариков. Трудно поддается описанию все, что пережили люди за эти пятнадцать дней.

Партизаны встречали карателей небывалым по плотности шквалом оружейного и пулеметного огня.

Войну я начал в июле 1941 года под Невелём, оборонял Западную Двину, Полоцк, затем Ржев, Москву, дважды ходил в кавалерийские рейды по тылам врага, участвовал во многих десятках ожесточеннейших сражений, но пулеметного огня такой исключительной силы и мощи не встречал никогда.

Лес был наполнен сплошным гулом и треском, будто беспрерывно валились и раздирались на части вековые ели и сосны. Полк Гришина имел на вооружении свыше тысячи пулеметов — в своем большинстве трофейных, не считая винтовок и автоматов.

Получив крепкое угощение от такого свинцового ливня, противник в первые дни боев понес огромные потери и, подтянув свежие резервы, стал применять новую тактику.

Солдаты фельдмаршала Буша уже не лезли ошалело во весь рост, как тогда на Ухлясти, а наступали с оглядкой.

Зарываясь в землю, гришинцы умели отлично маскироваться и подпускали фрицевских пластунов на верный выстрел.

С каждым днем противник все плотнее сжимал кольцо окружения, намереваясь прижать нас к болоту и ликвидировать.

Вести длительно огонь такой плотности, как в первые дни, гришинцы уже не могли, патроны были на исходе.

Завернувшись в одеяло, я пробовал уснуть — щель все время дрожала от близких разрывов. Теперь она вытянулась еще длиннее и была связана с командным пунктом роты. Приходил политрук; присаживаясь на корточки, справлялся о нашем самочувствии, говорил:

— Все подходят свежие части. Нажимает крепко.

— Как с боеприпасами? — спрашивает Шкутков.

— Можно об этом, Миша, не спрашивать...

— Душа болит, потому и спросил...

— Ничего. Кое-что сберегли на крайний случай. Небось голодно?

— Вот об этом не нужно пытать... спасибо.

— Спасибо оставим до Москвы... Скоро ужин принесут. Но в тот день шел такой бой, что всем было не до ужина.

Положение стало критическим, пищу готовить негде — все бомбилось, простреливалось. Бойцы ели сырое мясо. Я тоже попробовал — пожевал кусочек говядины без соли и выплюнул. Странное меня охватило чувство — я совсем не испытывал страха. Не было того противного жжения в груди, как тогда в леске, возле Варшавки. Прислушиваясь, как полыхает близкий бой, верил в Гришина, в Ивана Матяша, в могучую силу всех батальонов и был уверен, что переживу и этот тяжкий час, запомню все, вплоть до мелочей. Лежал, задыхаясь от постоянно проникающих в щель пороховых газов.

А стрельба то захлебывалась, то бурно вспыхивала снова. Совсем рядом звонко посвистывали пули.

Пришел политрук. Присев в ногах, протягивая кисет с табаком, проговорил:

— Сейчас у Гришина было совещание. Принято решение идти ночью на прорыв.

— А куда? — спросил я.

— В район Красной слободы, навстречу фронту.

— Согласовано?

— Да. Наши войска нанесут удар и форсируют Проню. Так что потерпите немного. Завтра будем у своих. Батальон пойдет в атаку на левом фланге. Вам надо присоединиться к колонне, где понесут на носилках тяжелораненых со всех батальонов. Выделены специальные люди. К каждому раненому будет прикреплен человек, чтобы в любую минуту мог оказать помощь. Фрицы сегодня не уползают на свою укрепленную линию, знают, сволочи, что у нас патронов осталось маловато. Ну мы на этот раз ножи наточим повострее... Бывай здоров. Выше голову. Все будет в порядке. Когда выходить — придет человек и скажет.

На лес внезапно опустилась ночь. Бой затухал. Обе стороны, казалось, устали от грохота и угомонились. Лишь изредка, верные своей педантичной тактике, каратели швыряли тяжелые снаряды. От разрыва, как живая, вздрагивала на моей щели, бревенчатая крыша. В кромешной могильной тьме было слышно, как срывались комочки земли и дробно сыпались на одеяло, напоминая извечный обряд: кинуть, провожая в далекий путь, горстку земли... Однако в душе не было ни горечи, ни страха. Я с нетерпением ждал сигнала, воображая, как поднимутся несколько тысяч людей, мужественных, рассерженных, закричат громоподобно «ура», стеной навалятся на ничего не подозревающего противника. Все решит внезапность.

Политрук не сказал, да и не имел права говорить, о деталях атаки.

Какой батальон пойдет на прорыв первым? Я бы выдвинул самый сильный — или первый, или пятый Ивана Матяша. Могли выполнить эту задачу и второй, и третий, но сейчас не было времени для перегруппировки. В центре, в направлении Железенки, оборонялся первый, значит, ему и быть тараном, два других — с флангов, по одному — в уступе. Позади каждого из них — раненые на носилках, надежно прикрытые резервом и спецподразделениями, такими, как комендантская рота, разведывательная. Я лежал и мысленно рассуждал как человек, накопивший за годы войны опыт.

Думая о прорыве, я надеялся на Сергея Гришина. Не раз выводил он полк из трудных положений. Правда, сейчас обстановка была сложнее — противник блокировал нас в своем прифронтовом тылу, в восемнадцати километрах от переднего края.

К полуночи стрельба стала захлебываться и лишь возрождалась бурными, привычными для нас вспышками.

Ворочаясь с боку на бок, прислушиваясь к этой необычной промежуточной тишине, к мыслям о предстоящей нелегкой атаке, я поглаживал лежащую рядом суковатую палку, с которой должен был идти в боевых порядках, и ждал сигнала.

Наконец послышались шаги и тут же раздался знакомый, чуть хрипловатый голос Солдатова:

— Пора, ребята.

Я поднялся с хрустящих лапок и, как скатку, надел свернутое в трубку одеяло.

Помогая мне вылезти из щели, Солдатов рассказал, что Гришин распорядился, чтобы к каждому раненому был прикреплен здоровый партизан.

— Я хоть и продырявленный, но могу быть тебе полезным, если не возражаешь.

— Спасибо, Сергей.

— По старой дружбе... Трудно, да? — дышал мне в ухо Солдатов.

— Так ведь всем, Сережа, трудно...

Молчание. Ночь. Тоненький плач пуль в ветвях. Лес опахивал наши лица октябрем и блеклым светом — не то луны, не то ракетных вспышек.

Мы прошли с Солдатовым несколько сот метров, и он помог мне спуститься в довольно удобную, с выемками, землянку.

— Тут недалеко комендантская рота. Мяса хочешь?

— Сырое?

— Может, чуть недоваренное. Ничего. Закуси. — Сергей сунул мне мягкий кусок холодного мяса.

— А ты знаешь, Сашки Бикбаева отряд уже соединился с нашими войсками. Комиссар Коля Цирбунов погиб в тот самый день. Жалко!

— Глупо я тогда сделал, что разрешил ребятам с девчонками посудачить... Молодые же!.. Коня у тебя попросил для форсу... Да если бы я знал! Хочешь, я тебе компас подарю?

— А зачем он мне?

— На память. Об этом...

— О том и вспоминать не стоит.

— Обо всем стоит. О сегодняшней ночи... Знаешь, комбат Москвин выделил двадцать шесть пулеметчиков — для них специально собрали патроны, они рванут вперед и хлестанут вместо артподготовки. Разумно?

— Очень!

— То-то! Пошли! Сейчас начнем.

Лес вдруг ожил. Казалось, деревья, израненные снарядами, густо начиненные свинцом, тоже зашевелились, словно собрались шагать вслед за людьми.

— Ты не очень спеши, — шепчу я Солдатову.

— Я тебя не покину. Гляди, вон и полковник с комбатом Москвиным.

Гришина я узнал по его длиннополой кожанке. За ним шли адъютант Кутузов и ординарец из личной охраны, Леня.

Тишина, всюду слышится тревожное ночное шевеление, как всегда бывает перед атакой. Каратели знали, что у нас мало патронов, возможно, и не ждали такой дерзкой атаки.

Огонь двадцати шести пулеметов был ураганным, молниеносным. В предрассветной тишине русское «ура» шести тысяч глоток было могучим, яростным. И казалось, что всех перекрывал мощный голос командира полка:

— Вперед! Вперед!

Я тоже, устремившись вперед, смешался с тяжело дышащими людьми, бежал, размахивая можжевеловым батожком, кричал во всю силу.

Вслед за атакующими батальонами шли жители ближайших сел — дети, женщины, старики.

Не ожидая такого яростного нападения, каратели явно растерялись. Уничтожая их врукопашную, гришинцы тут же пополняли запас патронов, так как в ротах много было немецких винтовок. Никогда не забыть этой удивительной по своей силе и вдохновенности атаки. Живой, грозной силой, с одними винтовками и пустыми дисками автоматов противник был буквально смят, раздавлен.

Предвещая солнечный день, рассвет обнажил окруженную лесом поляну с огромными брошенными повозками на высоких колесах. Бойцы разбивали ящики, наполненные боеприпасами и продуктами. Повозки быстро очищались. Партизаны обматывались железными пулеметными лентами, обвешивали себя гранатами с деревянными ручками.

Тут же Гришин допрашивал сидящего на пеньке гитлеровского офицера, одетого в серый помятый, с расстегнутым воротом, френч. Капитан был темнолицый, небритый, с круглыми, навыкате, глазами. Ответы переводил на русский язык Виктор Коротков.

— Он говорит, что командует батальоном недавно. Раньше эту должность занимал майор и был убит. Батальон понес большие потери.

— Спроси, куда отошли другие, основные части, которые нас блокировали? — потребовал Гришин.

— Параллельно нашему движению: слева на Лесную — Рабовичи, справа на Кульшичи — Рябиновка, — перевел Коротков.

— Ясно, — кивнул Гришин и крепко сдавил зубами мундштук трубки. — Хотят снова перекрыть нам все пути...

Стало светло. Из леса доносился сдержанный, торжествующий гул голосов. Близилось утро 19 октября 1943 года.

Выслав вперед группы разведчиков, Гришин отдал приказ двигаться в направлении Красной слободы.

— Быстро вперед! Быстро! — подбадривал он людей, имея одно желание — опередить противника, не дать ему снова собраться с силами.

Подошел Солдатов, обняв меня, шепнул:

— Живой! Славно! Тебя разыскивают дружки из пятого — Шкутков и Терентий. А это на, держи. — Сергей сунул мне в руку трофейный пистолет в кобуре. — На память. Компас у тебя есть.

— Сегодня будем у своих, — сказал я.

— Мало ли что может случиться на переднем крае... Я поблагодарил его, и мы расстались.

Снова шли все вместе — я, Шкутков, Артем, Терентий — с 5-м батальоном. Колонна двигалась напрямик через какое-то болото, густо заросшее осокой. Часто останавливались отдыхать. Усталость валила с ног.

Полк расположился в редком кустарнике Железненского болота.

Матяш сосредоточил свой батальон где-то чуть севернее Новокрасного и Лесной. Первый раз за последние дни сварили мясо и накормили людей, в первую очередь раненых.

Комбат ушел к Гришину и долго не возвращался. Партизаны дремали под кустами, кто как пристроился.

Вернулся Матяш, собрал командиров рот и провел с нами короткое совещание. Люди снова быстро всколыхнулись и начали куда-то собираться. А Матяш, подойдя к группе раненых, сказал:

— Товарищи, друзья. Создалась очень критическая ситуация. Из разведки вернулся наш боец Роман Буяновер и сообщил, что выход к реке Проне крепко заперт. Засада. Нас ожидают танки противника, артиллерия, в траншеях засела пехота. С полком соединился один батальон Красной Армии. Понес потери и отрезан.

Далее комбат сказал, что противник снимает с флангов и подтягивает из резерва крупные части. Несколько тысяч партизан и жителей очутились в исключительно тяжелом положении.

9

Гришин приказал рассредоточить полк побатальонно и разными путями уходить за Днепр.

— Тяжелораненых мы надежно спрячем в лесу и оставим охрану. Вам, ребята, раз вы можете немного идти, хочу дать один совет... — Матяш присел на сваленное дерево, попросил и нас сесть с ним рядом. Положив пистолетную кобуру на колени, продолжал:

— В этом нашем положении мы вынуждены будем маневрировать, совершать быстрые переходы, а где-то, возможно, придется принять бой. Трудно вам будет, хлопцы. Мы вас не бросим. Об этом и думать не надо. Но надо и о нас подумать. Скажем, я пойду с первой ротой. Не могут более ста душ хромать вместе с нами. Я бы на вашем месте сегодня же ночью перешел Проню и к утру был у своих. Расскажите там, каково нам тут приходится, особенно раненым. На Проне теперь мелководье, пройдете в любом месте, ну, может быть, где-то немножко помокнете в холодной воде, не без этого. С вами опытный командир-разведчик, сумеете принять нужное решение. Как вы полагаете, товарищ старший лейтенант? — обращаясь ко мне, спросил Матяш.

Что я мог ему ответить? Рота — это подвижная боевая единица. Не может она, на самом деле, «хромать» вместе с нами. Я одобрил его решение, но попросил, чтобы сказали свое слово мои товарищи.

— Пойдем через Проню, раз такое дело... — Опираясь на костыль, Шкутков отвернулся, крутя головой, надвинул кепку глубоко на глаза, чтобы не показать, как дрожат у него ресницы.

— Ты не обижайся, Шкутков. Сам понимаешь, какая обстановка... — проговорил Матяш, с грустью поглядывая на Мишкино осунувшееся лицо.

— Я все, товарищ комбат, понимаю. Вы командир, должны наперед думать. Когда я был председателем сельского Совета, тоже о людях думал; когда у вас отделением командовал — опять же... Сейчас я с костылем, за вами не поспеешь. Теперь можно и без Мишки Шкуткова с фрицами справиться... Ладно. Ступайте и не рвите мое сердце... — Шкутков круто повернулся на костыле и заковылял в кусты. Матяш вскочил и пошел за ним.

— Мы как спутанные кони, что и говорить, — сказал Артем.

Я их встретил с Терентием на болоте. Опираясь на палки, они шли в обнимку и очень обрадовались, когда увидели меня сидящего на кочке, пытавшегося как-то починить раздрызганный сапог. С тех пор и не расставались.

Особенно трудно пришлось Терентию. Он был ранен в голень. К тому же страдал еще язвой желудка. В госпитале ему давали иногда молоко и болеутоляющие средства. После нашего похода за Сож все переменилось. Я видел, как Терентий сидел в щели согнувшись, корчился от боли. Как он жил эти пятнадцать дней?

Пока Матяш разговаривал со Шкутковым, партизан принес большой кусок сырого мяса, отдавая его нам, сказал:

— Мы вам оставляем котелки. Сварите потом. А на поле сколько угодно картошки. Всего вам доброго, друзья. — Партизан помахал нам рукой и ушел.

Подошел Матяш, и мы простились. Печальным было наше прощание. Но я не был в обиде на комбата... Совет его мы приняли и решили попытать счастья — перейти линию фронта.

— Ну что же, старший лейтенант, командуй. На тебя вся надежда. Правда, Коля? — обращаясь к молодому парнишке, раненному в первый же день блокады, проговорил Шкутков.

— А чего же неправильно. Нас теперь пять душ, — ответил Коля, перебрасывая тяжелую немецкую винтовку с одного плеча на другое. Артем и Терентий тоже были с винтовками, и даже патронами запаслись во время прорыва. Миша Шкутков был вооружен ножевым штыком. Я отвел свое хромоногое войско в относительно безопасное место, и мы расположились в кустах, неподалеку от заброшенного сарая. Выставив наблюдателя, переварили в котелках все мясо, часть съели, остальное поделили на равные доли.

Обсудив наше горькое положение, решили провести обстоятельную разведку. Хорошо отдохнув перед вечером, маскируясь в балке, двинулись к Проне. Конец балки упирался в прибрежный бор, где вперемежку с елями и соснами росли кряжистые дубы, которыми я любовался, когда в августе проезжал тут на веселой кобыле Пчелке. Теперь над лесом стелился дым, доносился стук топоров. С какой-то обреченной безмятежностью женщины склонялись над дымящимися котлами, над сырой одежонкой, что-то мыли, полоскали.

— Что они делают, как так можно? — спрашивал Шкутков. — Ведь кругом фрицы!

— Дети же... изголодались, — прошептал Артем.

Мы решили обойти этот невойсковой лагерь стороной, чтобы кустами и овражками дотемна подойти ближе к реке, разведать место переправы, систему обороны противника. Солнце давно уже ушло за лес. Стало прохладно. В болотных лужицах стекленел ледок. Октябрь чувствительно напоминал о себе, пробуя наши шинелишки. В сапогах хлюпала вода, подошвы держались на честном слове. Во время приготовления обеда мы сообща кое-как поправили мою обувку. Нога не только не хотела заживать, а снова разболелась: сказывалось и длительное хождение по болотам, и многодневное ношение сапог. Но я не унывал и верил, что завтра все равно будем у своих...

Мы шли по редкому малорослому лесочку. За нами ползли хмурые осенние сумерки. Чутким ухом уловил сначала глухой, а потом более явственный шум моторов.

— Танки, — сказал Артем.

Мы двигались на северо-восток, как раз туда, где завывали моторы.

Решив понаблюдать за продвижением вражеских машин, выдвинулись на край леска и схоронились в кустах. Внезапно вечернюю тишину разорвал тяжелый гул крупнокалиберного пулемета. Задевая за ветки, с оглушительным треском лопались разрывные пули, создавая впечатление, что пулемет стреляет совсем рядом. По сердцу ударили истошные выкрики женщин и пронзительный плач детей. Из леса выползали тупорылые танки и бронетранспортеры, в упор расстреливая лагерь мирных жителей.

Долгие, долгие годы мне все слышатся материнские вопли, душераздирающий крик ребятишек у реки Прони, близ деревни Красная слобода. Над нами тоже стали зловеще шипеть и посвистывать пули. Потрясенные увиденным, мы отошли назад. Возвращаясь к месту дневки, наткнулись на разведчиков из отряда Кочубея.

— И не пытайтесь, — сказали они. — Все броды контролирует противник. Подходят новые части. Кругом танки. Видите, что творится!

От завывающих моторов и гулких выстрелов дрожала земля. Крики прекратились...

— Если попытаетесь пройти севернее... там, правда, поглубже, плыть немного придется, — видя нашу растерянность, посоветовали на прощание разведчики.

При одном упоминании, что придется плыть, становилось знобко.

— А я и плавать не умею, — заявил Коля. Это был тихий, неразговорчивый паренек с живыми карими глазами. Днем он первый шел собирать хворост, раздувал костер, старательно поправляя обгорелые палочки.

— Совсем не умеешь? — спросил Шкутков.

— Как топор... — улыбнулся Коля. В защитного цвета бушлате, в смятой пилотке с облезлой на звездочке эмалью, он весь был какой-то домашний, беспомощный, с бледноватой детской пухлостью щек.

— Где ты родился, что плавать не умеешь? — допытывался Шкутков.

— В Башкирии. У нас дома речка мелкая, плавать негде... А из рыб — одни пескари...

Наша затея с переходом линии фронта отпадала. Тащить парнишку через Проню с простреленной ногой я не мог, да и рисковать в этой обстановке было нельзя. Мои товарищи хорошо это понимали.

— Куда пойдем? Какое твое будет решение, командир? — спросил Артем.

— Пойдем на старое место, — не задумываясь ответил я.

— Туда, где были вчера? — удивился Терентий.

— В Бовкинский лес.

— Опять туда... почему? — насторожился Шкутков. Одно напоминание о пережитом сразу взвинчивало наши истерзанные нервы.

— Сейчас там безопасней, а главное — есть продукты.

— Продукты-ы-ы? — Артем покачал головой.

— Да. Мясо. Вы же знаете, что в последние, самые тяжелые дни блокады забивали рогатый скот и коней, срезали с костей одну мякоть, а туши целиком оставались неразрубленными. Там и картошка в буртах есть. Продержимся до прихода наших войск. И землянок, блиндажей готовых полно. Фашистам и в голову не придет, что партизаны могут вернуться на старое место, откуда они только что вырвались.

— Правильное, старший лейтенант, решение, — согласился Шкутков.

На том и остановились. Другого выхода я не видел. А еще знал, что кроме мясных туш в районе стоянки отряда «Три семерки» — так назывался отряд особого назначения — зарыто несколько десятков тонн ржи. Там были землянки и шалаши, добротно покрытые лапником. Туда я и решил вести свою группу.

Идти надо было все время лесом. Карты у меня не было, и дороги я путем не знал. Взял направление по компасу на юго-запад, мысленно благодаря Сережу Солдатова за его подарок. Сумерками небо снова стало затягиваться тучами, и я бы никак не смог ориентироваться по звездам. В лесу было темно, сумрачно. Двигались напрямик, потому что лесные дороги и просеки могли увести нас совсем в другом направлении. Не спуская глаз со светящихся стрелок, я шел впереди. Из-за поврежденной руки я плохо удерживал равновесие, часто спотыкался о пни, временами падал. Мне казалось, что в кромешной тьме каждый сучок и коряга норовят ухватить за рваный сапог, больную ногу, чтобы свалить на землю.

Углубляясь в лес, останавливаясь отдыхать, прислушивались к неумолкающему ночному бою, доносившемуся из района Железненских болот.

С кем фашисты вели бой? Неужели все еще расправлялись с мирными жителями? А может, с регулярными частями Красной Армии? Этого мы пока не знали.

Споткнувшись о корягу, я ударился рукой о дерево и разбил компас. Светящиеся стрелки вылетели, и наш путеводитель потух.

— Вот незадача, — сокрушался Шкутков.

Чтобы не идти вслепую, пришлось ориентироваться по сучьям. Михаил чиркал зажигалкой, я старался разглядеть склоненные на юг сучья, ощупывал на коре бархатистые лишайники.

После полуночи, усталые, измученные, решили сделать привал. Найдя подходящее место, наломали лапника, устлали землю, подкрепившись холодным мясом, завернулись в наши спасительные одеяла, улеглись в ряд и заснули как убитые. Поспали часа два и пошли дальше, зябко поеживаясь от холода. В лесу по-осеннему было темно, загадочно тихо. Я в отчаянии терзал себя за разбитый компас и совсем не был уверен, что приведу доверившихся мне товарищей в нужное место.

Все чаще и чаще приходилось делать привал, ощупывать деревья. Ребята замертво падали на сырую холодную землю и вслух мечтали о куреве. С трудом поднимались, плелись дальше — в ночь, в неизвестность.

Часа за четыре до рассвета вышли на какое-то мягкое луговое поле и увидели темнеющий впереди стог сена. Мы настолько были измотаны, что, не думая ни о чем, прямиком направились к нему; помогая друг другу, влезли, разрыли вершину и окунулись в блаженную, душистую теплоту. Не знаю, сколько времени длился наш сон. Я проснулся оттого, что мне стало душно и жарко. Разворошив пласт сена, увидел чистое голубое небо, внизу луговину, схваченную морозцем отаву, покрытую седоватым инеем. Неподалеку змейкой тянулся кустарник. По каким-то едва уловимым признакам почувствовал, что знаю это место, бывал тут и видел вон тот сухой топорщившийся коряжник. Скомандовал тихо:

— Подъем, хлопцы.

Сам быстро скатился со стога, прислушался к собачьему лаю, доносившемуся с южной стороны.

— Ребятушки, мы, кажется, вышли к Ухлясти, — прошептал я ликующим голосом.

Приложив ладонь ко лбу, Шкутков долго вертел головой, сказал уверенно:

— Точно. Она, милая... Вон и коряга, и мостик горбатый.

Ну, старший лейтенант, и чутье у тебя! Вывел как надо. Пошли!

Идти сразу к переправе, как предлагал Шкутков, было нельзя. Я решил вернуться в бор, чтобы понаблюдать за мостиком, провести основательную разведку.

Убедившись, что за переправой все спокойно, мы пошли краем болота.

Вдруг я услышал тихое, жалобное ржание коня и невольно остановился, соображая: наяву ли это или только почудилось? Мне не раз живо и ярко снились мои кони, да так, что по утрам шатало от тоски.

— Лошадь, — опередив меня, проговорил Коля.

— В болоте, наверное, — подтвердил Шкутков и остановился.

За кустами чахлого болотного сосняка, совсем близко, была лошадь. Я свернул с тропы, прошел несколько шагов и увидел круп вороной, увязшей в грязи лошади. Услышав шаги, она повернула голову с большими, тоскливо слезящимися глазами.

— Надо ее вытащить, братцы!

— Попробуем, — отозвался Артем. — Как же ты, бедолага, влезла? Попить, поди, захотела... Уздечку бы...

Я быстро связал из поясных ремней подобие уздечки, надел лошади на голову. Дружно взялись — кто за хвост, кто за шею и уздечку, вытянули беднягу волоком и поставили на ноги. Сами изрядно извозились в грязи, но все равно чувствовали себя счастливыми. Только у горести можно учиться радостям...

Жеребчик-двухлеток вороной масти был еще сытенький и плотный. Встав на твердую землю, он жадно начал щипать траву, приветливо обмахиваясь жиденьким, мокрым хвостом.

Перебрались через полуразрушенный мост, зашагали по знакомой в сосновом бору дороге и сразу же наткнулись на стоявшую посреди колеи нашу партизанскую одноконную, вполне исправную бричку. В дощатом кузове лежало драгунское седло с хорошим кожаным потником, две большие саперные лопаты и несколько штук топоров.

— Тут кто-то есть, — сказал я и вынул из кобуры пистолет.

— Эй, дядек, выходи! — крикнул Терентий и на всякий случай шумно щелкнул затвором винтовки.

От желтого ствола крупной сосны отделился «дядек» в сером сермяжном, подпоясанном веревкой пиджаке, в армейском треухе и с надетым на шею конским хомутом. Смущенное узкое лицо с острой иконописной бородкой.

Дядька был мирный. Оружие пришлось убрать. Мы поздоровались. Я спросил его, что он тут делает и зачем повесил на шею хомут.

— Да гетаже сбрую подобрау. Брычка покинута и увсяка гетаже сбруя валяца.

— Это ты, значит, бричку выкатил? — спросил Терентий, подняв оглоблю, ласково погладил ее и бережно опустил на землю.

— Да як же! Дома кругом пусто, холера его возьметь, того германца, а жить-то надо. Ведаю, селяне косы зачнут купляц.

Дядька достал вместительный кисет с табаком, полоску газеты примерять начал для цигарки.

— Как тебя зовут? — Я с вожделением смотрел на его туго набитый самосадом кисет.

— Герасим. По фамилии Кулик. — Он подал нам клочок газеты. Тут же все потянулись за табаком. Закурили, и головы наши закружились в сладком опьянении. Спросили о противнике.

— В Бовках и Дабуже нет. В Трилесино трохи есть, в Хочинках...

— Хочешь, Герасим, иметь коня? — спросил я.

— Какой же селянин не захочет коняки? Пока ату брычку ведаю тащить на сваих плячах...

— Ладно. Мы дадим тебе коня, — сказал я.

— А где вы его возьмете?

— Найдем. Пошли! — крикнул Артем.

— Мы тебе коняку, а ты отдашь нам весь свой табак, — проговорил Шкутков.

— Яще принесу! Есь ен на огороде! Чаго там... — растерянно бормотал обрадованный Герасим, не веря, что мы ведем его, чтобы подарить лошадь — мечту каждого крестьянина.

Молодой жеребчик оказался смирным, спокойно дал себя в руки, позволил надеть на голову заранее приготовленную Герасимом уздечку.

— Бери, дорогой, коняку, сей жито, косу покупай, — назидательно сказал Терентий, открывая свое сердце хлебороба.

— Ой, спасибо вам, хлопчики, сто раз благодарствую. Теперь ня буду тягнуть брычку на своих плячах. Ён потягнет, ем, голуба!

Потрясенный нашей щедростью, он высыпал из кисета табак до последней крошки, обещая принести еще.

— Скажите, как вас найти? Приду и яще бульбы прихвачу. Але сами приходите до меня в Дабужу.

Вернувшись к бричке, я взял из-под седла кошемный потник в надежде пошить себе войлочные чулки. Подходили холода, и сапоги мои, увы, совсем расползались.

Попрощавшись со стариком, мы отправились к своей прежней госпитальной стоянке, где упали тогда первые бомбы. Шалаши наши были полуразрушены. В одном нашли несколько деревенских чугунов. Неподалеку под крупной елью лежала совершенно свежая конская туша с обнаженными ребрами, а рядом с нею голова коровы. Артем тотчас же опалил ее на костре, разрубил и сложил в чугун. Часть туши тоже аккуратно разделали, снесли куски в шалаш и укрыли ветками. Нашлась и картошка, и даже немного соли. Скоро в двухведерном чугуне закипело варево.

— Лесовичкам привет! — из ближних от костра кустов возникла фигура Сергея Солдатова. С ним был еще один партизан с немецким автоматом, увешанный трофейными гранатами. Опять наши пути неожиданно сошлись.

— Как вы тут очутились? — Сергей обрадованно тряс мне руку.

— Как видишь... — я рассказал про наш ночной поход.

— Без компаса?

— Сумели...

— Молодцы. Хорошо сообразили. Только вы тут особенно-то не располагайтесь. За речкой, в Хотище, немчура и власовцы — до роты. Смените место.

— Куда советуешь? — спросил я.

— Перейдем в район обороны нашего пятого батальона, напротив села Дабужа, — сказал Шкутков.

— Можно и в «Три семерки». Там есть наши...

— Наши?

— Кто?

— Гришин.

— Здесь, Гришин?

Мы плотно обступили Солдатова.

— Не шумите. Пришел ночью с комендантской ротой и разведчиками. У нас большое горе. Потеряли начальника штаба Лариона Узлова и парторга полка Афанасия Кардаша, — тихо проговорил Сергей.

На лес наползла темно-серая туча, деревья и утоптанная земля вокруг шалашей почернели. Солдатов рассказал нам удручающую историю. После того как батальоны разошлись, Гришин со штабом и двумя ротами остался в Железненском болоте. Сосредоточились на небольшом островке, чтобы дождаться сумерек и вернуться в Бовкинский лес. Однако противнику удалость обнаружить их группу и скрытно окружить. Нападение было внезапным и сильным. Обороняясь, роты понесли тяжелые потери. Гришин приказал идти на прорыв и лично возглавил роту разведчиков. Пробились, но тут выяснилось, что с ними нет начальника штаба Узлова и чемодана с документами.

— Пойдем назад и выручим, живого или мертвого, — сказал Гришин и повел роты обратно. С боем снова вошли в кольцо окружения, но ни начальника штаба, ни чемодана с документами не нашли. Пришлось пробиваться в третий раз.

— Полковник, конечно, переживает. Даже заболел. Снова собираем людей и, наверное, пойдем за Днепр. Я от своих отбился. Занимаюсь разведкой. Но все равно найду кочубеевцев. Не очень-то тут дымите, лесовички. Дело вам говорю...

— Пожрать-то надо, друг милый! — проговорил Шкутков.

— Заправьтесь — и мотайте, как можно скорее, да часового не забывайте выставлять.

Отказавшись от приглашения пообедать с нами, они ушли.

А вскоре пришел еще один, самый дорогой, нежданный гость — комиссар полка Иван Стрелков с молодцеватым парнишкой Колей Миченковым, в шутку прозванным Швейком. Будучи ординарцем и коноводом комиссара, четырнадцатилетний Коля носил круглую кубанку, за плечами короткоствольный пятизарядный дробовик 20-го калибра. Я не раз видел, когда стояли в Кошелях, как он кормил с рук гнедого коня комиссара и своего упитанного, низкорослого маштака. Теперь пришли пешком. Коней во время блокады забили и съели.

— Здравствуйте, товарищи дорогие. Вот и встретились! Живые! Никому не добавило? — спросил комиссар.

— Целы покамест, — сказал Шкутков.

Мы рады были появлению комиссара. Выяснилось, что он ходит по Бовкинскому лесу, ищет уцелевших раненых.

— Тут неподалеку еще есть один. Остался случайно, — проговорил Стрелков.

В густом ельнике была вырыта землянка, в ней лежал тяжелораненый боец. Подобрала его наша бывшая хозяйка из Александрове Настя Колесникова.

— Сторожит, ухаживает за ним, перевязывает, кормит, украдкой проникая в свою деревню. Слов у меня нет, какая эта Настенька, — ведя нас к землянке, рассказывал комиссар. — Сама материнство и доброта. Мир ахнет, когда узнает, что во время войны выпало на долю наших советских женщин.

Когда мы поднялись на небольшую высотку, Настя стояла у открытой, замаскированной елочкой дверцы. На ней был серый мужской пиджак, на голове розоватый, выгоревший на солнце платок, на ногах кирзовые сапоги. Шагнув навстречу, проговорила:

— Уснул. — Тонкие губы Насти тронула легкая улыбка. Приветливо, радужно поблескивали светло-серые глаза. — Спасибо, что пришли, и незнамо как я рада, что живехоньки.

— Как вы его нашли, Настенька? — спросил комиссар.

— Так ведь боле пятнадцати деньков стреляли в вас. Уж такая была пальба, думала, и деревья-то все погорели да попадали замертво... А фашисты все у нас на селе тормошились. Пушки на мой огород выкатили и хлещут, и хлещут. Так хлестали, аж все стекла в доме побили. Думаю, не стану для них печь растоплять, картошку копать, взяла да и в лес подалась. Тоже в щели ховалась. А как пальба кончилась, я — сюда: может, думаю, кто еще живой. Так оно и вышло. Слышу, стонет в кустах. Я — туда. Вижу, лежит весь в крови. Ноги обе прострелены и плечо насквозь. Нашла в лесу чугунок, водицы нагрела. Обмыла... Потом домой сбегала, простыню принесла, йоду пузырек, помазала возле дырок. С одной-то стороны они малые, а с другой, навылете, похуже. Я йодом кругом, йодом. Он глаза зажмурит и терпит, бедный... А вот сейчас уснул.

— Мы, Настенька, лекарства пришлем. Продуктов. Спасибо тебе, — проговорил Иван Арсентьевич.

— А за что спасибо-то? Мы же свои. Как можно кинуть раненого? Нельзя. Ваши-то не углядели, да и где ночью углядишь в темном-то бору? — проговорила она своим спокойным грудным голосом. — Дверочку от предбанника сняла, притащила сюда и приладила. Осень, заморозки по утрам. Под двумя одеялами ему ничего, тепло. А в случае станет зябнуть, шуба есть моя и трубы припасены. Если наши скоро не придут, печурку придется поставить. А скоро наши-то придут, товарищ комиссар?

— Думаю, что скоро.

— Дай-то бог! — вздохнула Настя.

Пообедав с нами, Иван Арсентьевич повел нас в лагерь «Три семерки», где нас быстро перевязали и поместили в теплый, набитый соломой шалаш.

В «Семерках» нас собралось уже более восьмисот человек, во главе с Гришиным, комиссаром Стрелковым и комбатом Москвиным.

С блокнотом в руках ходил политрук Шалаев и переписывал членов партии. Подошел и ко мне. Я сказал, что принят в члены ВКП(б) в декабре 1942 года, во время рейда конницы по тылам противника группы «Кавказ».

— Принят на общем собрании? — спросил Шалаев.

— Да. Единогласно.

Я кратко рассказал ему свою историю.

— Приходи на партийное собрание. У нас не один ты такой. К тому же за это время вместе с нами ты прошел, брат, такую партийную школу!.. После собрания угощу тебя говядиной с жареной картошкой. Только вот нет соли. Правда, у нас нашлись некоторые добытчики, пошли в село и не вернулись...

Шалаев ушел.

Опираясь на суковатую палку, ко мне подошла Мария Ивановна Боровикова. Ее я не видел с момента возвращения из похода на реку Сож.

— Попали в меня во время прорыва. — Она чуть ли не на весу держала распухшую, забинтованную ногу. Рассказала, что у нее задета кость, что приставленный Гришиным парнишка ушел в деревню добыть хлеба.

— И меня не спросился. Это про него, глупого, говорил Шалаев. Вся душа переболела, вдруг попадется им в лапы...

Мария Ивановна присела на сосновое бревно, вытянув забинтованную ногу, зябко пряча руки в длинные рукава армейского бушлата. К вечеру становилось свежо, а ночью мертвую листву схватывал иней. Дымок неярких костров крепче бил в лицо.

В голосе Марии Ивановны слышалось горестное страдание, которое нельзя было выразить никакими словами. Сейчас она оказалась единственной женщиной среди сотен мужчин.

— Одна в землянке боюсь, — тихо проговорила она. Мы предложили ей место в нашем шалаше. Она согласилась. Провели эту последнюю ночь втроем. Мы все относились к этой славной, мужественной женщине с глубоким уважением.

На собрании выступил комиссар Стрелков и предупредил, что сейчас самым опасным является демаскировка и потеря бдительности.

— Командир наш болен. Каратели всюду ищут Гришина. За его голову обещана крупная награда. Если противник узнает, что здесь, в Бовкииском лесу, собираемся, на нас снова бросят отборные части и пойдут за нами по пятам, не дадут собраться с силами, чтобы продолжить борьбу, дождаться Красной Армии, определить в госпиталь раненых. Мы понесли горькие потери... — Голос комиссара дрогнул, и лесная сумеречная тишина накалилась до звонкости. — Создалось такое положение, что мы не сможем принять крупного боя, стоять на месте тоже не можем. Будем маневрировать и при первой же возможности снова начнем бить врага. Наступит и наш час, наступит! — заключил комиссар.

Близилась зима. Прекратилась хлопотливая работа лесных птиц. Политрук накормил нас жареной картошкой. Удивительно было то, что я с удовольствием ел ее и без соли. Оказывается, можно и к этому привыкнуть.

Ночь. Стынут в прохладе молчаливые деревья. Где-то близко строчит немецкий автомат.

Два дня мы прожили в лагере «Три семерки» относительно спокойно. Гришин собирал людей и вел разведку. Выяснилось, что молодой парнишка-партизан из местных, самовольно ушедший в село Хочинку за хлебом, был схвачен гестаповцами, не выдержав пыток, рассказал, что Гришин снова находится в Бовкинском лесу.

Разведка установила, что каратели готовятся к операции для прочистки леса. Утром передовые части противника появились на просеках. Группа наша поспешно снялась и, не приняв бой, стала отходить в направлении Комаринского леса. Чтобы подальше оторваться от противника и запутать следы, шли быстро.

Я напрягал последние силы, подбадривал ребят, чтобы двигались поскорее.

— Нема у нас пороху, — тяжело дыша, ответил Артем.

Обеспокоенное нашим отсутствием, командование остановило колонну. Гришин и Стрелков поджидали нас на узкой, заросшей молодым леском просеке.

— Тяжко, ребята? — присев на пень, спросил Гришин. Вся наша пятерка обессиленно свалилась на холодную землю.

— Дальше, друзья мои, будет еще труднее — всем, а вам в особенности. — Командир нахмурился и замолчал, перекатывая в крепко поджатых губах потухшую трубку.

С грустным, постаревшим лицом рядом стоял комиссар Стрелков в желтой поцарапанной кожанке. Он сильно скорбел о погибших, пуще всего о Ларионе Узлове, да и на нас смотреть было жалко.

— Один выход — носилки, — словно про себя задумчиво продолжал Гришин. — Но в нашем теперешнем положении вы и сами на них не ляжете...

— Об этом не может быть и речи, — ответил я, вполне сознавая, что с нами, горемычными, надо решать вопрос как-то совсем иначе. А вот как?

— Обстановка такая, что группе придется все время маневрировать, менять направление, быстро передвигаться из угла в угол. Я вовсе не хочу, чтобы вы попались в руки фашистов, тем более раненые. Вы, старший лейтенант, — обращаясь ко мне, продолжал Гришин, — знаете, что в Бовкинском лесу в разных местах под охраной оставлены такие тяжелораненые, которых даже нельзя нести на носилках...

Командиру тяжело было говорить, и он снова умолк, торопливо набивая трубку.

Я решил облегчить разговор и сказал, что готов остаться и схорониться где-то в другом месте.

— Вы правы, товарищ командир полка, думаю, что так будет лучше.

— Я не настаиваю. Хочу, чтобы вы все решили сами, — ответил Гришин.

— Я высказал свое мнение. Пусть каждый скажет сам за себя, — проговорил я, и подступившая горечь сдавила мне сердце.

Артем, Терентий и Коля согласились остаться со мной.

— Иду, товарищ полковник, с вами! — проговорил Шкутков и отбросил костыль в кусты.

— Не возражаю. Смотри, Шкутков, не подведи себя, и нас тоже, — предупредил Гришин.

— Не отстану. Зубы сцеплю... Винтовку снова возьму, — ответил Шкутков.

— Желаю поскорее встретить Красную Армию, — сказал Гришин.

— Думаю, что вам недолго придется ждать, — заговорил комиссар. — Советую обосноваться в районе обороны пятого батальона. Там густой лес, хороший сектор наблюдения и капитальные землянки. Раз мы уйдем за Днепр, противник оставит этот лес в покое.

Стрелков распорядился выдать нам вареного мяса и немного соли.

Мы простились. Как ни горько было на душе, но иного выхода я не видел.

Мои товарищи поднялись, надели на плечи винтовки и вещевые мешки с небольшим запасом вареного мяса и немудрящим солдатским имуществом. Я, как шинельной скаткой, опоясал спину куском одеяла.

Встали и пошли, оборачиваясь, видели, как нас провожали, не сходя с места, партизаны, помахивая снятыми фуражками и кепками. Мы шли в свой надежный, воинственный лес, который приветствовал нас израненными, обгорелыми ветвями.