Глава семнадцатая.

Дневник

...в Афгане госпиталь, здесь госпиталь... осточертела госпитальная канитель! что ж теперь не вставать с больничной койки?.. пора в строй!.. вот только пройдет боль...

Лекарства не помогали, лишь притупляли боль. Соседи по палате, два лейтенанта, не потерявших жизнерадостный настрой несмотря на перенесенные тяжелые ранения, также скептически, как и Шарагин, относившиеся к людям в белых халатах и длительным курсам лечения, придумали собственное, домашнее средство от приступов: обвязали голову приятеля мокрым полотенцем и крутили его, все равно что тисками зажимали. Помогало слегка, хотя в последний момент Шарагин испугался, что закрутят полотенце еще сильней, и треснет черепушка, как грецкий орех.

Как раз в эту минуту в палату вошел майор, которого подселили утром. Он ходил курить.

— Что ж вы, ироды, делаете!

Лейтенанты послушно отпустили полотенце. Шарагин завалился на кровать, стиснув зубы, терпел.

Майор обхватил его голову жилистыми руками, стал массировать какие-то точки, и боль, удивительным образом, притупилась.

...старые майоры, как ангелы, все знают...

Сам Шарагин тоже позднее пытался нажимать на подсказанные точки, когда становилось нестерпимо больно, однако ничего не выходило. Будто и в самом деле особым даром лечить обладал майор, энергию отдавал.

С майором быстро все сдружились. Располагал он как-то сразу к себе. И, несмотря на явное старшинство — и в звании, и в возрасте, — легко вошел в из компанию.

...ему надо было не в командное, а в педагогическое училище

записываться... такой учитель пропал...

Не за отца, скорее за старшего, мудрого брата негласно приняли майора лейтенантики.

Когда заходили в палате разговоры об Афгане, и поочередно вспоминали истории — смешные и трагичные, — майор рассказывал все больше о пустыне, и о боевых действиях в пустынной местности, что для Шарагина было совершенно непривычно. Как это так, в Афгане и без гор? И остальные находящиеся на излечении офицерики — один лейтенант в Баграме служил, второй — в Джелалабаде — не представляли себе ту страну без горных вершин, чтоб прямо совсем почти плоская, и один песок, и без главенствующих высоток, без снежных пиков. Странно. Вообразить-то, в принципе, можно: как движется вдали по пустыне, по афганской степи, колонна бронемашин или духовский караван на Тойотах, и как клубится пыль на горизонте, но воевать в таких условиях, после гор, еще привычка нужна.

Под вечер за окном палаты начинался базар: слетались со всех окрестностей на ночевку вороны. Сотни и сотни птиц чистили перья, порхали и вновь садились на ветки, ссорились. Час, а то и больше продолжался жуткий галдеж.

Птицы облюбовали тихий безветренный госпитальный дворик. Днем по дорожкам бродили, отдыхали и курили на выставленных каре скамейках под худой еловой троицей больные. А после темноты полными хозяевами становились пернатые.

Птицы галдели перед сном, и просыпались с восходом, как будто армейские распорядки распространялись и на них.

Вороны копошились на ветках, шумели, как солдатня в казарме, оставленная без офицерского присмотра, и беспризорность подобная нервировала некоторых командиров. Хаос длился с полчаса, после чего вороны разлетались по всему городу: улицам, помойкам.

В палате не любил пернатых только майор. Когда начинался утром вороний переполох, майор высовывал из под одеяла руку, вытаскивал из тумбочки электробритву, втыкал в розетку, и, лежа с закрытыми глазами, долго жужжал ею по лицу, и в завершении, уже встав с кровати, обливал кожу одеколоном, отчего палата почти до обеда пахла, словно третьесортная парикмахерская.

Шарагин считал, что у каждой птицы, безусловно, в пределах города своя зона ответственности, как у каждого полка, у каждой дивизии.

Когда пернатые друзья утром улетали, на деревьях обязательно оставалась как минимум одна ворона.

— И пернатые живут по уставу. Дневального оставили, — сказал Шарагин.

Никто из офицеров не разделял его восторга. Откликнулся только майор, лежавший у стены:

— Ошибаешься, — майор недовольно покосился на окно и резко, будто и в самом деле речь шла о нерадивом солдате ответил:

— Сачкует она или хворая какая.

— Понаблюдайте за птицами, — не сдавался Шарагин. — У них все продумано до мелочей. Мне кажется, даже звания и должности существуют. Посмотрите внимательней вечером, когда орава на ночлег слетится. У них и генералы свои есть. Сидят на ветке, ни хера не делают, а суетятся те, что пониже в званиях.

— ...дай поспать, — проворчал, отворачиваясь к стене, майор.

— Неважно чувствуете?

— Спал плохо.

...интересный человек Геннадий Семенович, мой «ангел — спаситель» от боли, полночи колобродит, курит, читает, с медсестрами шушукается, а утром жалуется, что спать ему не дают... чего это женщины только находят в нем? худой, плешивый...

Майор не пел песни под гитару, не собирался покорять женские сердца внешними данными — никто бы и не позарился на морщинистого, невысокого мужчину, когда столько молоденьких, ясноглазых, симпатичных офицериков на излечении, — не рассказывал майор душещипательные истории, он использовал более простой прием — гадал на картах. Действовало безотказно. Не все, но почти все медсестры госпиталя в палату хоть раз да заглядывали, майора спрашивали, в коридор вызывали.

— Где вы гадать научились, Геннадий Семенович? — полюбопытствовал Шарагин.

— Как-то само собой пришло.

— Научите как-нибудь? — Шарагин достал из тумбочки колоду.

— Отстань, — рявкнул майор, но рявкнул не сердито, а по-приятельски, так что Шарагин не обиделся. — У меня никогда не получалось выспаться. Все время заботы одолевали, пока не ранили.

— Скоро на завтрак.

— Скоро — это через сколько?

— Через полчаса.

— Значит через двадцать пять минут разбудишь.

По идее старший лейтенант Шарагин давно имел право перейти с майором на «ты»,

...медсестры и то его Геночкой зовут... а я все по имени — отчеству...

однако воздерживался из уважения. Майор все же был на десять с лишним лет старше.

С Шарагиным сдружились они быстро, почувствовав, видимо, что есть много общего. Олег сразу угадал в майоре неординарного человека, мудрого и далеко смотрящего, майор же нашел в Шарагине благодарного, понимающего слушателя, с «не закостенелым умом», как он сам выражался.

Два других лейтехи шли на поправку, готовились скоро выписываться. Считали оставшиеся дни.

Геннадий Семенович не воспитывал лейтенантов, не читал мораль, тонко и незаметно поучал, наводил на размышления, как бы подсмеиваясь над самим собой, учил жизни, приводя примеры из собственной биографии.

...выдумщик! а они все за чистую монету принимают...

Откуда он сам, и что за смешение крови придало его лицу кавказское напыление, как он пришел в армию, где семья, есть ли дети? — от таких вопросов Геннадий Семенович Чертков уклонялся, как мог. Пробормотал что-то невнятно еще в первый день, отвечая и вроде бы и не отвечая одному из лейтенантиков, что жена и сын в Ташкенте, что не видел давно. И по поводу семейной жизни выдал наставление, когда лейтенантики медперсонал обсуждали. Слишком торопились они, судя по всему, влюбиться, обзавестись невестами, некогда им было выбирать. Вновь на войну скоро, а ждать некому...

— Жениться не спешите. Жену надо выбирать не просто красивую и покладистую, но и, прежде всего, здоровую, — советовал майор.

— В смысле?

— В смысле того, это мать твоих будущих детей.

— А-а-а, — растянул лейтенантик из Джелалабада и глупо заулыбался.

— Плохая жена — это как старый чемодан.

— Почему чемодан? — переспросил лейтенант из Баграма.

— И с собой таскать тяжело, и бросить жалко.

Иногда на улице, на скамейке под елями, иногда в палате, когда все собирались на этаже перед телевизором, а то и просто на лестничном пролете во время перекура делился майор с Шарагиным разными мыслями.

...лучше футболом интересоваться... отец всегда любил футбол и любил выпить, и никогда не переживал из-за политики, а уж тем более не философствовал, служил себе и служил...

У телевизора, впрочем, и Шарагин и майор тоже стояли, новости смотрели, и уходили разочарованные, если Афганистан не упоминался. А программа «Время» вспоминала про Афганистан не часто.

...замалчивают...

Или же перевирали все.

— Афган — очень глубокая насечка на теле России. Как ты думаешь, эта война действительно необходима?

...прощупывает меня, что ли? хитрит?..

Обиделся Шарагин. И зачем-то заосторожничал:

— Разве офицер имеет право рассуждать на такие темы?

— Ты же ведь умный парень, Олег, ты же и так наверняка ни раз задумывался: что, да как, да почему?

— Задумывался.

— И?

— Ни конца, ни края войны не видно.

— И все?

— Много сил она у нас отнимает, а результатов — никаких.

— А то, что страна наша из-за этой войны меняется, заметил?

— В смысле?

— Что мы с тобой, да и сотни тысяч отслуживших Афган задаются одними и теми же вопросами: что это за война? что это за страна, в которой мы живем? куда мы идем?

— Задаемся.

— Брожение началось. Недовольство в людях растет. По-старому жить никто не хочет. И все меньше скрывают это.

— Да?

— Началось, поверь мне. Мы перестали бояться.

— Бояться? Чего бояться?

— Всего! И это хорошо! В тебе, прежде всего, и во мне это уже глубоко сидит. Значит, власть в стране больше не держится на страхе, как раньше.

— Дальше Камчатки не пошлют!

— Народ стал умней. Думать начал. Ему и сверху помогают — гласность провозгласили. Все карты — в руки.

— Времена меняются.

— Меняются. А знаешь, ведь судьба России, вполне возможно, выбрала бы совсем иное русло, не открой кто-то шлюз в Афганистан. У нас в стране именно с войны в Афгане, по сути, начались перемены. Не сразу, не с первого года войны, постепенно начал Афган влиять на все.

— Какие перемены? Ускорение, перестройка? А при чем здесь война? Это новая политика партии.

— Подожди, основные перемены — впереди. Они придут, когда война закончится.

...советник в госпитале, с загипсованной ногой, то же самое говорил...

— Если все сложить вместе — Афган, новую политику партии и нежелание масс жить по-старому, то...

— Прямо как по Ленину, революционная ситуация!

— Вот именно! Что ни война — перемены для России, ломка, крушение, — заключил майор.

— Разве?

— А как же?! Смотри:1812 год породил декабристов, Крымская кампания подвела к освобождению крестьянства, война с Японией сотрясла всю страну, все общество, подтолкнув Россию к первой революции, с Первой мировой войной связан крах самодержавия, полный разлом страны, от которого, — он оглянулся — одни ли они? — никто до сих пор не оправился. Теперь — Афганистан.

Шарагин согласно закивал. И правда. Он никогда не обобщал вот таким образом войны, не связывал их с историческими изменениями в России.

— Хорошо, а Отечественная, Вторая мировая война? Что, в таком случае, она принесла России, какие перемены? — подметил Шарагин.

— Пожалуй, только Отечественная не привела к резким переменам. Почему? Во-первых, вся страна сплотилась ради победы, во-вторых, Сталин был.

— Сталин, — повторил Олег.

— Сравнения напрашиваются у человека, вернувшегося из чужой страны. Размышления отнимают покой.

...что верно — то верно...

— Порядок бы навести! Выправить недоделки, зажить лучше, чтоб все было, и чтоб все правильно делалось, с умом.

— Точно.

— Реформы напрашиваются. Назревшие — не назревшие. И если власть не укрепилась войной, если не в состоянии справиться с нахлынувшими настроениями, если не решается силой утихомирить усомнившихся и разочарованных, то волна сносит и саму власть. Яркий пример тебе — Первая мировая война. Сталин же предвидел все это. И принял меры. Потому-то после Отечественной, единственный раз, Россия не треснула.

...всю страну превратили в ГУЛАГ, застращали...

— В наше время так не застращаешь.

— Правильно. В принципе, и после Отечественной назревали перемены. После смерти Сталина ведь развенчали культ личности! Потом хрущевская оттепель наступила.

— И все снова заглохло. Испугались?

— Испугались не внизу, а наверху. Испугались потерять власть. Почувствовали, как запросто она ускользнет, позволь только народу расслабиться. Настало время обкомовских секретарей. Один кукурузой бредил, ботинком размахивал...

— Как ботинком размахивал? — усмехнулся Шарагин.

— Ну, в ООН. Снял ботинок и стал им размахивать. Я вам, говорит, покажу Кузькину мать!

— Серьезно? Я не знал.

— Было-было... Другой звездочки себе на грудь вешал. Всего достигли! Успокоились! Развитой социализм построили! И не заметили, как стали буксовать.

— Вас послушать, нами одни дураки управляли.

— А что, не так что ли?

— Как же мы тогда столько всего добились?

— Чего добились?

— Сверхдержавой стали! Промышленность какую создали! Первый спутник — наш, первый человека в космосе — советский! Да массу всего.

— «Волга» — не машина, колбаса — не еда, — майор прикурил новую сигарету, сгоревшую спичку убрал обратно в коробок. — Спутник... космонавт... Это все исключение из правил. Я про другое сейчас. Вот ты знаешь, куда идет наша страна?

— В каком смысле?

— В прямом.

— Вперед идем.

— Я серьезно.

— Геннадий Семенович, но ведь наша страна столько пережила! — не сдавался Шарагин.

Перечил он майору, потому что, наверное, угадывал — кто-то должен отстаивать страну, кто-то должен заступаться за державу, нельзя перечеркивать все только потому, что перегибы были.

...а перегиб по-русски — это не просто перегиб, это — надлом...

И нынче, видел он ясно, если так рассуждать,

...придем к очередному надлому...

— Ошибки были, естественно. Но каждый раз мы выправлялись, находили правильный путь. Да, при Брежневе затормозились. Но не надолго... Я верю в Горбачева, — признался Шарагин.

— И я верю. Он руководитель новой формации. Понимает, что мы засиделись, закисли, что нужен новый импульс, чтобы встряхнуть страну! Двинуть вперед! Растолкать, обновить...

— Точно.

— Точно-то точно, но пока еще перестраивать и перестраивать! До полного обновления еще ой как далеко! Разве при третьем человеке мы б с тобой на такие темы говорили?

— Слава Богу, сталинская эпоха закончилась. Горбачев такого не допустит.

— Откуда ты знаешь? — испытующе посмотрел на Шарагина майор.

— В наши дни сталинский террор невозможен.

— Соображаешь. И все-таки особые отделы никто не отменял... Но и Горбачева, между прочим, идеализировать не надо. Кто его знает, куда повернет! Вдруг тоже спохватятся и гайки начнут закручивать. Тогда сразу конец перестройке. Горбачев, тоже мне, у власти без году неделя, а дров уже успел наломать. Начал не с того. Во-первых, нельзя одновременно ускоряться и перестраиваться. Чепуха получается. Во-вторых, сколько виноградников из-за него повырубили?! Черт его дернул этот сухой закон вводить. В России — сухой закон?! Даже когда христианство принимали, и то выясняли, какая религия разрешает, а какая не разрешает вино пить. А он сразу раз — и запретил русскому человеку гулять и веселиться.

— Согласен. Глупо.

— Глупо, — повторил майор. — Не самое лучшее начало.

— С кем не бывает? На ошибках учатся.

— Эпоха великих вождей закончилось, Олег. Великие правители рождаются один раз в столетие. И вряд ли в этом веке, если и народился такой человек, придет он к власти в России. Потому-то я и говорю, что афганская война сыграет важную роль в перерождении Советского Союза. Никто не сможет остановить то, что надвигается. Горбачев, судя по всему, мягкий человек. Он начал реформы, но они могут его же и потопить.

— Каким образом?

— Сегодня мы ругаем брежневскую эпоху, потому что нам разрешили ее ругать, потому что он больше не у власти.

— Это у нас всегда так было.

— А завтра начнем над Горбачевым смеяться. Только что вон подсмеивались, что он сухой закон пытался навязать. И если не пресекут это, то значит у власти нет больше власти, значит, рычаги не действует, команд не слушаются. Если мы всех руководителей будем считать недостойными, и ничего не будем бояться, и уступим природному бунтарскому духу, наступит анархия... Все может измениться, Олег. Страна может так измениться, что ты ее и не узнаешь через несколько лет. Вот только хорошо это или плохо?

— Я что-то не пойму, Геннадий Семенович, вы за перестройку или против? Вы оптимист или пессимист?

— Пессимист — это хорошо информированный оптимист.

— Здорово сказано, — хмыкнул Олег.

- Как любой русский человек, я долго верил в сказки. В коммунистическое далеко. Коммунизм — утопия. И не больше того...

Что-то недоговаривал майор Чертков. Или давал Шарагину возможность додуматься самому? Какой-то вовсе не офицерский проглядывал в майоре охват, шире, круче брал он, чем любой иной встречавшийся ранее Шарагину образованный, анализирующий человек, и поражали при том спокойствие, с которым произносилось все, будто перекипело в нем самом, либо отговорил себя он расстраиваться.

...ведь не в книжках он все это вычитал... не продают у нас таких книжек... сам дошел... докопался... допонял...

... но что же тогда получается, товарищ майор? выходит, что на деле самые священные понятия, с которыми мы выросли — революция, Советский Союз — ценности мнимые? что это всего лишь выдуманные кем-то громкие слова, деревянные, ничего незначащие божки, и мы покорно поклоняемся им, как темные язычники?.. ...нельзя же так! великая страна, а мы ругаем ее! смешиваем с грязью... в который уж раз все повторяется! во что же верить, если мы все время торопимся отречься?!!

Мучительно-болезненый процесс происходил в сознании Шарагина. Видимо, до обещанных перемен в Союзе что-то сначала должно было переломиться в душе человеческой, в сердце. Рушилось. Постепенно, но рушилось.

Если честно, ведь и у самого Шарагина уже ни раз теснились мысли, схожие с высказываемыми майором суждениями (или ему только так казалось теперь?), но официальная пропаганда твердила обратное, и спорить с ней открыто Шарагин никогда бы не додумался; не бунтарем он был по натуре своей, философом отчасти, но не бунтарем, потому как на первом плане для него стояли с детских лет усвоенные незыблемые ценности социалистической родины, и подкапывать под них означало бы в очень скором времени потерять их вовсе.

Он легко различал все положительные и все негативные моменты такой веры, но он принял однажды присягу, как отец, как дед, как прапрадед, присягнул на верность и слово свое нарушать не намеревался, а уж тем более низвергать те понятия, на которых выстроен был весь привычный мир.

Однако, некоторые слова и рассуждения Геннадия Семеновича имели сильное воздействие, и Шарагин, лежа ночью в постели, поглядывал в сторону спящего майора, и переживал, терзался:

...без свобод мы начинаем задыхаться, но и слишком много свобод для России — не смертельная ли угроза? разве я, разве мы все способны, научены жить без ограничений?.. ...солдат ведь надо держать в ежовых рукавицах, иначе забалуют... и мы привыкли жить при твердой власти, привыкли к жесткости... привыкли, что над нами стоит царь, монарх, диктатор, генеральный секретарь, привыкли жить ради великой идеи, не ради себя, ради России, кто как это понимает... значит, пришло время поменять и это? каждый будет жить, как захочет... но тогда не будет никакого порядка... никогда не будет России!.. разве в армии такое возможно? нет! а у России получится?.. без строгости и порядка?..

...дай людям возможность выбирать, отними единоначалие — так тут же пойдет деление на наших и не наших! а еще и междоусобица начнется! как в гражданскую... и снова брат на брата пойдет?! дай только волю — все перевернет лавина чувств и эмоций, без меры, без головы всегда действуем, рубим с плеча, не умеем вовремя затормозить... ...однако, если мы уже допустили перемены в мыслях, через это наступит разочарование и соблазн в очередной раз перестроить жизнь... а надо ли?..

...плохо все... да, плохо... а все ли на самом-то деле так плохо?.. ...да какая, по большому счету, разница, самодержавие у нас, или диктатура пролетариата, или культ личности, или развитой социализм? главное, чтоб страна оставалась мощной державой, чтоб уважали ее, за силу и дух, чтоб побаивались враги!..

Долго не выходило случая продолжить тему. Процедуры, обследования, да и настроения у майора Черткова не было, он увлеченно обхаживал сестричек.

Шарагин терпеливо ждал.

— Зачем мы рвемся за пределы собственных границ? — досадовал майор. — На запад, Европу завоевывать? Что у нас миссия какая-то тайная? Что мы все возносимся, зазнаемся? От имперских амбиций — к перманентным революциям. О собственной душе думать давно пора. Хватит разбазаривать русские силы. Все о других печемся, правдоискательством увлекаемся. С головой, с обрыва, в омут, лишь бы за правду пострадать. Ведь никто никогда спасибо не скажет! Навязанная дружба все равно рано или поздно в тупик зайдет. Навечно под нашим присмотром не останутся соседи. Вырываются поочередно. Но слабы еще, чтобы отделиться. Венгрия, Чехословакия, Польша... А сколько земель собрали вокруг себя за прошедшие века! Средняя Азия, Прибалтика, Кавказ! И хватит. А за спиной у нас — целый материк. Сибирь! Нераспаханная, непокоренная, нескончаемая! Ты бывал в Сибири? — Шарагин кивнул. — Совсем забыли о ней. Лежит себе и лежит. Наша же! Не отнять! И воевать не надо. Строить, осваивать.

Он все понимал, и, казалось, предвидел многое, догадывался, что ждет Россию, и лучшего желал стране, верил в здравый смысл, в скорые перемены, и ,при всем при этом, удивительно, но как-то вновь и вновь проскальзывало у Геннадия Семеновича в разговоре, что, несмотря на все выверты истории российской, на все перегибы, на всю тупиковость ситуации,

... так и сказал: «тупиковая ветвь человечества»... вслух и не произнесешь во второй раз... ...»и в Афгане зашли в тупик, и вся страна зашла в тупик...»

мы ни в коем случае не должны вновь, как в семнадцатом, все разрушать.

— Не пойдет это на благо отечества. Только постепенно перестраивать. Обновлять. Весь мир пойдет нам навстречу. И мы пойдем навстречу, — мечтал майор. — Медленно, но верно. У России всегда был свой путь. Надо его снова нащупать. И где-то посередине встретимся. Перемены сами собой придут. Уже не за горами. Главное — знать, чего хочешь достичь.

Видать, накипело у майора, видать, не с кем ему было раньше делиться.

— Мы, видите ли, решили, что умней всех! — переживал Геннадий Семенович. — Мы решили, что возьмем, да и построим райскую жизнь. Взяли и запросто отрезали от мира одну шестую часть, и долго удивлялись, почему эта часть самостоятельно не выживает. Сколько ж лет прошло, сколько крови пролили, прежде чем пришли к выводу, что невозможно построить рай на грешной земле. Написано ведь в Библии, что рай создан для праведников, для людей блаженных, что рай ждет людей праведных после, а не во время жизни. А мы, как всегда, замахнулись на невозможное, мы решили, что сумеем надуть Боженьку. Но не тут-то было! Он все видит, он не простил нам эту затею! — Выпалил, и тут же добавил, Афганистан сюда притянул:

— И как же мы допускаем, что вольны чужую судьбу определять, коли собственную выправить не можем?

Взгрустнулось после всего сказанного-услышанного.

— А вы крещеный, Геннадий Семенович?

— Крещеный.

— И в Бога веруете?

Не понравился майору вопрос. Поморщился как-то странно, покривился.

Вероятно, не следовало, влезать в частности, в личное, допытываться, кто во что и почему верит. Одно дело политика, другое — вера. Сообразил Шарагин, да поздно.

А майор, помолчав, вновь заговорил о России, только уже совсем древней, он явно искал новый пример, чтобы рассуждения свои сделать доказательней, и, зачерпнув из прошлого, хотел провести аналогию с современными событиями, показать, что все в истории повторяется, и, тем не менее:

— ... всегда люди ведут себя одинаково, выводов не делают. Помнишь, кто Русь крестил?

— Владимир.

— А как он долго решался! Колебался!

...Ох, нелегкий выбор лежал перед князем. И кто б тогда мог предположить, насколько судьбоносный! Что он вдохнет в Россию душу... Казалось, что тут сложного? Ведь прежде наметила выбор княгиня Ольга. Покрестилась. Однако, не все так просто. Надо еще раз хорошенько обмозговать, прикинуть все, взвесить.

Погоди, куда спешить? Дай присмотреться! Как невеста на выданье. Главное, не просчитаться! Ведь на всю жизнь, навечно! Никто не навязывает новую веру, никто над душой не стоит, не силой, не мечом и пожаром насаждают новую веру — сами изъявили желание признать Бога истинного!

Приходили к Владимиру из разных стран послы, кланялись в ноги, предлагали: «Прими наш закон». Немцы приходили, болгары.

А после остальных пришли греки, и бранили все законы, и только свой восхваляли. Мудро рассуждали греки, заслушаешься! Рассказывали о другом свете. Если кто, говорили греки, перейдет в нашу веру, то после смерти вновь восстанет и не умрет уже вовеки. Если же иную веру исповедуешь, то гореть тебе вечно на том свете в огне.

На чем остановиться? Как бы не прогадать? Все заманивают, выгоды разные сулят!

Обратился тогда за советом князь к старцам да к купцам знатным, повидавшим разные края.

Своего никто никогда не бранит, лишь нахваливает, отвечали ему. А посему вели верным людям пойти в далекие страны да разузнать подробно, какая у кого служба и кто как служит Богу. И верно!

Поручил тогда князь сперва к болгарам идти. И, придя, увидели, что и вино пить им запрещено, и свинину есть, и что стоят они в храме своем в поклоне, и нет в них веселья, и нет радости в глазах, только печаль великая на лицах. И еще же учиться придется их арабские загагуленки разбирать!

Послал тогда людей своих Владимир к немцам. Побывали и у немцев, но не пришлась по душе служба их церковная, и про прегрешения папские прознали, невольно отвернешься.

И отправились тогда к грекам. В Царьграде для послов русских сотворили праздничную службу, кадила зажгли, хор запел. Поражены остались люди Владимира красотой храма, очарованы литургией, восхищались благолепием богослужения и сладостным пением. Радость небывалая объяла послов русских, и разобрать не могли, на земле ли они, или на небесах. По душе им пришлось увиденное, полюбилось такое служение Богу.

И когда возвратились, рассказали при всей дружине, что в разных краях побывали, и разные службы повидали, но красоты не увидели. Но когда пришли к грекам, повели их туда, где служат Богу своему греки, почувствовали они, что будто на небе вдруг оказались. Потому что пребывает в тех храмах Бог вместе с людьми!

Главное же, передали князю свидетельства о том как страдал Спаситель, и как восстал из мертвых, и возвестил свет народам.

Наставляли князя старцы умные: пора и нам прекратить приносить напрасные жертвы истуканам, да обратиться от богов деревянных

...ложных... бездушных...

к Богу живому, истинному, дабы очистила вера новая сердца людей. Ибо Бог, сотворивший земли и небеса, повелевает людям покаяться в содеянных грехах, и уже назначен тот день, когда будут все им судимы, и будет воскресение из мертвых.

Истинно говорено! Ведь явился Господь апостолу Павлу, открыл ему замысел, и повелел донести до язычников слово Божие, и открыть им глаза, дабы обратились они от тьмы к свету. «Итак да будет вам известно, что спасение Божие послано язычникам: они и услышат».

Значит, судьба! Решено! И станет когда-нибудь Русь такой же могущественной, как Византия! С Божией помощью! Права была Ольга.

Первым делом крестил Владимир сыновей. Пример показать! Хватит возвеличивать Перуна, нечего угождать богу войны! Настрадались через него! И жрецов припугнул, чтоб не смущали народ. Народ поймет, поддержит своего князя! Непременно! Доколе будем жертвы приносить ничтожным деревянным истуканам?! Отныне с нами — Христос!

И велел Владимир избавиться от выставленных на видных местах в городе языческих идолов, дабы показать народу их ничтожество, и изжить идолослужение на Руси. И поспешили преданные люди уничтожать идолов: рубили их на части, насмехались над тем, во что сами недавно еще верили, и во что предки их верили, кололи идолов острыми мечами, жгли.

...как легко мы отрекаемся от прошлого!.. сегодня — любо, а завтра — все, прошла любовь, остыли, прозрели... отреклись и готовы нещадно бичевать все то, во что так, казалось бы, свято верили...

Самого же главного, громовержца Перуна, привязали к хвосту лошади и потащили с горы, и при этом били идола палками.

А кое где уже и других божков наказывают. И Волосу досталось, и Дажьбог пострадал, и Хорса непонятно за что наказали.

И делали это вовсе не потому, что дерево могло что-то чувствовать, а на поругание бесу, который этим идолом прельщал людей.

...и так запросто низвергли громыхавшего на огненной колеснице Перуна... сколько лет приносили ему жертвы...

Пусть от людей примет он и возмездие!

Поволокли Перуна к Днепру, и собравшийся простой люд плакал, глядя на это зрелище.

Когда же Перуна спустили в воду, и он поплыл по течению, то еще долго бежали по берегу верные слуги и следили, чтобы не пристал деревянный истукан к берегу, и прошел пороги, а если такое случалось, и застревал он, так ногой его пихнуть, палкой толкнуть к середине реки.

...а ведь мы до сих пор наполовину язычники... скифы... разжигаем костры и приносим жертвы деревянным богам... и так легко предаем их потом...

Одни не торопились креститься, будучи упорно привязанными к старой вере, другим же просто необходимо было время, чтобы свыкнуться с верой новой, чтобы пойти на крещение искренно и в радости, а не в сомнениях и печали. Были и такие, что вовсе заупрямились, отшатнулись от князя, поперек воли его говорить задумали.

Повелел тогда князь всем некрещеным у реки собираться, и пригрозил, что кто не явится будет считаться противником. И отправились люди к реке. И рассуждали они так: «Не приняли бы князь и бояре новую веру, не будь она хороша...» Но не все пошли за князем по доброй воле. Собрались у реки некоторые и по принуждению. И лишь немногие, самые преданные деревянным идолам, не явились на крещение вовсе, и, опасаясь немилость Владимира, бежали в леса и степи.

...так кто же все-таки прав? тот, кто сбежал или тот, кто крестился?.. кто позднее страдал за веру и сохранил старый обряд или тот, кто отрекся и принял новые порядки? кто мечтал освободить народ от самодержавия и построить новое общество или тот, кто сражался против революции и верил в царя? кто недоволен Советским Союзом и думает о том, как разрушить его или кто видит в нем великую державу?..

Пришедшие же на крещение зашли в воду, и стояли. Одни по шею, другие по грудь. И взрослые держали на руках младенцев. А священники на берегу читали молитвы...

И воздвигли на высоком берегу Днепра крест. Приняла Русь Православие. На веки вечные!..

Майор Чертков почти не поднимал глаза на Шарагина, говорил, уставившись в одну точку, а если и переводил взгляд, то на госпитальный корпус, словно ждал кого-то, и от этого возникло у Шарагина подозрение, что майор говорит через силу, что выговорился он, наконец, и что надоело ему обсуждать эти темы, а просто не знает он как закончить, чтобы не обидеть собеседника. Натолкнулся вдруг Шарагин на мысль, безусловно нелепую и бредовую, что совсем не к нему обращается майор, и, в отдельные минуты разговора, казалось, что вообще никакого майора Черткова в природе нет, и что он вовсе не в Союзе, а по-прежнему в госпитале в Кабуле, сидит отрешенный на скамейке, и до него доносится чей-то откровенный разговор.

...или, что и госпиталя нет, а просто мы с Епимаховым говорим о том о сем, спорим...

— Мало быть крещеным, — тем временем вел дальше нить рассуждений Геннадий Семенович. — Надо еще и жить соответственно. Лет пятьсот ушло, пока научили мужика в церковь ходить, а не идолам поклоняться, да христианской сущности придерживаться. Покрестили Русь, кого насильно, кого — по доброй воле, а грешить-то люди не перестали, не испугались Бога обманывать. Бог милостивый, он все простит! Видишь ли, Олег, я считаю так: что по этой причине, по причине того, что решили Боженьку мы надуть в очередной раз, и прокляты мы. И еще многие годы будем прокляты! Грехи не так-то просто замаливать. Мы виноваты уже хотя бы потому, что решили возвыситься над Богом, что поверили в сладкие речи. Целый народ, великий народ попутал бес и завел в тупик.

...когда только это произошло? когда мы оступились?.. ...видимо, наша страна никогда не увидит счастья, потому что она расположена где-то на задворках рая...

— ...мы верим в возможность лучшей жизни, тянемся к ней, мечтаем, что дети наши доживут до нее, но она никогда не придет, а если случится чудо, и она наступит, жить в ней не сможем, а значит и не будет ее никогда. Потому что не уместится русская душа, мятежная и неустроенная, в рамках любви и согласия.

...безнадега какая-то...

На дорожке появилась миловидная пухленькая медсестра с короткой стрижкой. Она иногда заходила на их этаж, и Геннадий Семенович с ней шептался, а сестричка кокетливо хихикала.

...миленькая, только ногти все время грызет...

Майор охладел к разговору:

— Однако, друг мой, жизнь была бы пресной и малопривлекательной, не будь в ней Бога и дьявола, добра и зла, рая и ада, не будь любви и ненависти. Тогда бы и русские люди на свет божий не рождались бы! Ну, в следующий раз договорим.

* * *

Он входил в мир заново. После госпиталей, где его резали, штопали, обследовали, где он ждал, что сживется, срастется рана, где колдовали над ним медики.

...столько мучений, столько встреч, дум, а пролетело, как один день,

как одна минута... словно и не было ничего, а привиделось во сне...

Входил пешком, неторопливо двигаясь по улицам большого города.

...госпиталь — опасная штука, слишком долго лежишь на кровати, и слишком много мыслей приходит в голову... вообще, для военного человека любое безделье смерти подобно... солдата надо от подъема и до отбоя гонять, чтобы не распускался, офицера тоже нельзя оставлять без дела — либо сопьется, одичает без внимания и приказов, либо, как у меня, борзость во взглядах и суждениях появится...

То, что давалось раньше, в мирной жизни, так просто, что не раздражало, нынче лезло в глаза, напрягало. Усматривал теперь Шарагин мельчайшие изъяны, словно кусались они, словно тыкали в него чем-то острым.

Забытые, некогда естественные, привычные реалии вновь окружали его: билеты в автобусе, запруды машин, много-много легковых машин,

...и никакой боевой техники...

толкотня, очереди всюду, замкнутость людей.

...и все без оружия ходят...

...ни порядка, ни дисциплины, как солдатня, потерявшая армейский вид... ...хамство везде и всюду...

— Гражданин! — схватил он за рукав расталкивающего всех в автобусе мужчину. — Куда вы лезете? Позвольте женщинам сначала пройти.

— Да пошел ты... !

...быдло, скоты!.. всем наплевать друг на друга... сами себе такое существование придумали...

Он купил билет на поезд, перекусив в привокзальной забегаловке, пошел в гастроном. На входе, в уголочке, сбил прилипший снег с ботинок, потоптался, разглядывая прилавки через головы прущей, как лавина, отоварившейся толпы. Встал в кассу, чтобы выбить чек в хлебный отдел. Покупатели метались от одного отдела к другому, ругались с продавщицами, выстаивали длинные очереди.

...мы всю жизнь проводим в очередях... когда кто-то привозит колбасу из большого города — праздник... это чем я занимаюсь сейчас... в нашем городе такого хлеба и такой колбасы не будет, а сыра вообще нет... правильно говорил Геннадий Семенович: нас научили гордиться рекордными надоями и большими урожаями, радоваться купленной по случаю туалетной бумаге или импортной обуви на размер больше собственного... в сраном Афгане шмоток и продуктов в дуканах было больше, чем в наших магазинах!.. нас научили прибедняться, и радоваться тому, что живем мы хоть чуть лучше, чем наши родители в голодные послевоенные годы, и нам об этом неустанно напоминают... сорок лет все трудности и проблемы на войну списывают... сколько можно?.. в наших людях совершенно нет чувства собственного достоинства... мы ругаем мир, в котором живем, все ругают, каждый человек в этой очереди, но ни один из них никогда ничего не сделает, чтобы изменить жизнь к лучшему... и я не знаю, как это сделать... прав майор, мы — народ, который совершенно не уважает сам себя... тогда кто же мы такие и куда идем?!! уж во всяком случае, не к светлому будущему человечества, не к коммунизму...

Вспоминались то и дело слова майора Черткова: «Неправильно живем. Плохо живем. Пора все менять...»

...смиряемся с любыми трудностями, терпим и выносим любые унижения, мы — рабы! в нас воспитали рабскую покорность... и я — раб системы, я буду служить этой стране до конца дней своих, и никуда не денусь... из этого круга не вырваться!..

Стоявший впереди мужчина в сером заношенном пальтишке в одной руке держал сетку с продуктами, в другой — меховую шапку.

...лысеющие жидкие волосы, и остатки загара, или просто кожа смугловатая... как у того духа... ...я хорошо помню его со спины, духа, которого допрашивали разведчики, и Женька Чистяков помогал, подпалил ему зажигалкой бородку, она вспыхнула... ...ответный разбросанный пулеметный огонь состриг верхнюю часть дувала... куда ему было бежать? окружили... попалась, сволочь! дух знал, что его прикончат... и механик-водитель, которому оторвало ноги, и изувеченная фугасом бронетехника — его рук дело... или его смывшихся дружков... ...под рубашкой — следы от отдачи и ремня автомата... никаких сомнений!.. ...а он все дурочку ломал, вертел головой туда-сюда, особенно на Женьку, когда тот сказал: «тьфу, блядь, еще один бестолковый обезьян»... Женька дал ему поджопник и дух проломил двухстворчатую дверь головой... и потом все на четвереньках ползал... с окровавленной плешью... ...крестьянином прикинулся! тоже мне крестьянин! а кто же тогда из-за дувала стрелял? автомат запрятал, сука... Женьке сказали: теперь он твой, и Женька увел духа за дувал и прикончил... ...гены далеких предков... дохристианская Русь... мужество в бою, воинская доблесть, красота подвига, и вдруг — коварство и беспощадность, жестокость нечеловеческая... отреклись от православия, и язычество тут же восторжествовало в нас... ...»за братана!» — сказал Женька, и выпустил вес рожок... и уши срезал... я не стал смотреть, ушел... ...как у этого мужичка уши у душка были... духу тому сколько лет-то было? как этому — где-то под полтинник... дух взрослый был, не ровня нам, двадцатипятилетним, в отцы бы сгодился... если бы не был духом... ...а ты, мужичок, не дух ли?.. нет, запах не тот... душары всегда одинаково пахнут, пахнут саманом, ружейным маслом, насваром и пылью «афганца», бедностью и болезнями, и не перепутаешь, запах у духов особенный, не выветривается... наши собаки их чуяли за версту...

— Что ты меня нюхаешь? — заговорил мужчина.

Шарагин уничтожающе, сверху вниз глядел на человека из очереди, будто и впрямь вычислил в нем душка. Глядел не то, чтобы с ненавистью, глядел так, будто хотел ни с того ни с сего долбануть чем-то тяжелым по макушке, а в последний момент передумал.

— Чего ты так на меня смотришь? — съежился человек из очереди, попятился.

Руки его дрожали, когда он забирал сдачу.

...прямо, как у того душка перед смертью...

— Батоны кончились! Надь! — оглушила зал продавщица из хлебного отдела. — Больше не пробивай!

Кассирша зевала, не прикрывая рот рукой, задирая верхнюю губу, оголяя прокуренные желтые зубы и десны.

...точно собака, когда рычит и скалится...

— Три батона белого, пожалуйста, — Шарагин высыпал мелочь на тарелочку рядом со счетами.

— Вы же слышали! Кончились батоны! — закончила зевать кассирша.

— Как же нет, я только что видел, как разгружали на улице?!

— Вот когда разгрузят, — кассирша залезла торчащим из обрезанных шерстяных перчаток крючковатым пальцем в ноздрю, почесалась, — тогда и начну пробивать. Следующий!.. Гражданин! Что стоите? Сказано русским языком! Забирайте свои деньги! Очередь ждет!

— Мне батон черного, — оттеснила Шарагина от кассы женщина с бородавкой на носу. Одета она была в тренировочные штаны и старые лыжные ботинки. — Дайте же заплатить! Чего вылупился? Чего непонятного? Ой! Ну не давите сзади! Ну, че ты встал, дай заплатить! Хам!

— Я буду ждать, пока мне не пробьют за батоны, — зачем-то заупрямился Шарагин.

— Хулиган! — завопила кассирша. — Не мешай работать!

— Ишь какой выискался! Думаешь, на тебя управы не найдется?! Граждане! Помогите! — призывала гражданка с бородавкой, отталкивая Шарагина.

Он сжал от гнева кулаки; верхняя губа начала подергиваться, на виске пульсировала жилка. Еще немного, и сделал бы он что-нибудь с этими людьми, нет, поднять руку на женщину из очереди, на кассиршу он не смог бы, а вот полезь на него кто-нибудь из мужиков, убил бы!

Кассирша и гражданка продолжали кричать, очередь заняла ее сторону.

Тогда он схватил и швырнул на пол тарелку с мелочью. Тарелка разлетелась вдребезги, зазвенели монеты.

— Хулиган!

— Милицию сюда!

Бросило в жар, он вспотел, начал задыхаться, закружилась голова. Олег обмяк, потерял координацию движений, рухнул на пол. Ему казалось, что он лежит на снегу после драки в суворовском училище. Не побоялся, против двух пацанов сразу вызвался драться, за дело, вступился за обиженного товарища. Вдвоем на одного, и пусть! Он бился не то что до первой крови, он бился на смерть. И упал только, когда ударили его головой в грудь. Сперло дыхание. Вот он воздух, его сколько хочешь, а не вдохнуть, ни сюсюлечки не заглотнуть, ни носом, ни ртом. Жалко, самого себя стало жалко. И, поднявшись в рост, придя в себя, не побежал он вдогонку за обидчиками, уставился на залитый кровь снег.

Пот вылезал из кожи, на лбу, градом катился по лицу. Теперь он видел, что ошибся, что он не падал, что он не в суворовском училище, а в магазине, и что на том месте, где, как ему показалось, свернулся побитый мальчишка-курсант, на самом деле лежит пожилая женщина.

Глаза ее были закрыты, щекой она уткнулась в месиво, образовавшееся от нанесенных с улицы покупателями мокрого снега и грязи. Из хозяйственной сумки торчала завернутая в бумагу мясная кость. Кто-то стоял в растерянности, кто-то убежал «скорую» вызывать, большинство же людей, бегло взглянув из любопытства, обходили женщину.

— Где же «скорая»? — возмущался кто-то в толпе.

— Вечно у нас так, целый час могут ехать!

— Безобразие!

...и все хотят побыстрее избавиться от мертвого тела, и забыть, что есть такое понятие, как смерть... и от меня будут так же вот избавляться, от тела моего, отвезут и бросят на холодный пол в морге... а после смерти? после — ничего? совсем? все? конец? сырая земля?..

Из прошлого донеслось воспоминание, сохранившаяся картинка: бабушку, вернее гроб с бабушкой, опускают в могилу, закапывают; он, совсем маленький, шел с родителями и оборачивался на одинокий холмик, под который только что положили

...пусть и умершего...

человека, родного — любимую бабушку.

...засыпав землей... бабушка не боялась смерти... она говорила, что пришел ее час... и забирает ее Господь... она верила... в Бога... которого никто никогда не видел... и меня крестила... втайне от всех... бабушка знала что-то такое, что никто не знал, и верила в то, во что никто не верил... и не успела мне передать то, что знала и понимала...

Скандалистка с бородавкой узрела на полу суповую кость с маслами:

— Хорошая «бульонка». Где она ее, интересно, купила?

— А вы что, не видели? В мясном магазине торгуют. Как выйдите сейчас на улицу, сразу налево. Там очередь большая, и разбирают быстро. Поспешите, может осталось еще...

— Спасибо, милая!

...эх, надо выпить!..

Бегать искать поллитровку времени не осталось. Как только поезд тронулся, Шарагин направился в вагон-ресторан.

— Закрыты мы еще, закрыты, — в дверях стояла старенькая, полноватая, уборщица с крестиком на шее.

— Чего ты там застряла, баба Маня? Никому не открывай! — крикнули ей.

— Я свой, баба Маня, — Шарагин вынул из кармана червонец.

— Ну проходи, милок.

Десятку баба Маня спрятала под лифчик:

— Вот, устраивайся здеся. Петро! Неси графинчик!

— И черного хлебушка, — подсказал Шарагин.

Петро, с виду мужик запойный, серый, с потухшим взглядом

...потухший и желтый, пепельно-желтый, будто зола от гепатита...

сказал: «Ага», пыхтя «Беломором», вынес графинчик, тарелочку с черным хлебом и холодный, жалкий,

...будто со времен гражданской войны ее никто так и не съел...

кусок курицы.

Появились лысый, невысокий, с усиками директор, повара — совсем юный Гриша,

...еще не призывали...

ругавшийся отборным матом, куривший папиросы, а за ним — главный повар — усатый бородатый Шурик, мелкого роста, который приставал к двум не очень молодым и не очень интересным на вид, с ядовито-яркой помадой на губах,

...слегка помятым после сна...

зевающим официанткам — Вале и Жене. Повар подкрадывался к ним сзади, даже когда вагон-ресторан заполнился посетителями, щипал их за попки или щекотал подмышками и хихикал: «Ну, сейчас не до нежностей, работа. Погоди, вечером приду и трахну!» При этом он противно хихикал и дергался.

Возможно, что именно эта глупая фраза, как-то косвенно указывавшая на легкодоступность официанток, пробудила в Шарагине желание.

...а вот эта ничего... на безрыбье и рак рыба...

— Еще один, — он постучал вилкой по графинчику, когда официантка остановилась у соседнего столика. — И яичницу. Может, какой салатик есть?

— Столичный.

— Хорошо.

Городской, а после загородный пейзаж, представший в мрачных серых красках непогоды, помелькав за окнами, сменился темнеющими с иссякающим днем лесами, перелесками, садовыми участками с натыканными уродливыми фанерными домишками-скворешниками, сиротливыми деревеньками.

Выпил, закусил принесенным салатом.

...в принципе, милая мордашка...

Какое-то с первого же взгляда взаимопонимание обозначилось, симпатия что ли. И, двигаясь взад-вперед по вагону-ресторану, не скрывала официантка улыбки, один раз прыснула со смеха, так заворожено наблюдал за ней офицер за столиком, что она обслуживала.

Постояли, покурили в тамбуре. Женя. Евгения. Красивое имя. И так легко общаться с ней, такая контактная, простая. Откуда родом, да как сюда попала расспросил. Скучно в глухомани российской до старости проторчать, а на поездах — и города разные повидаешь, людей всяких повстречаешь. Пока замуж никто не берет, самой кое-что подзаработать, накопить, пожить свободно.

В ответ Шарагин про себя в двух словах объяснил. Про войну — ничего, и про ранение — молчок, что к новому месту службы едет доложил, и хватит. Просветил глупышку: на флоте не такие, как у него, тельняшки носят, в воздушно-десантных войсках он служит. Разница большая! Да она, кажется, и раньше знала, просто разыгрывала, подшучивала над ним. Какой десантник не обидится, когда его за моряка принимают?! Простил. Понял, что с юмором девчонка. Старый анекдот пришел в голову, рассказал, вместе посмеялись. А то вдруг стало не о чем говорить. Женя позвала:

— Пошли, потом поговорим еще...

Расчет ее Олег сразу не углядел, не распознал. Официантка наученная, хоть и девчонка еще, недавно небось школу закончила, а хваткая, отпечаток войны в глазах незнакомого хорошенького усатого офицера угадала, — из Афгана, откуда ж еще? — да и шрам подтверждал, что после ранения человек, а значит — натерпевшийся, навидавшийся, но главное — из заграницы следует, не с пустыми карманами, и раз так к женщинам тянет его, истосковался, видать. Легко такого в оборот взять, пококетничать — он мигом клюнет. Молодые офицеры, знала Женя по опыту, — как дети, которых поманить конфетой ничего не стоит, даже жалко их порой — знающих свое дело в мире армейском и абсолютно наивных, беспомощных в мире реальном. Только завидят юбку — сразу петухами начинают ходить, гусар из себя строить, особенно когда выпьют.

...вообще-то она ничего, симпатичная... подождем, пока она освободится, уже скоро закрываться будут...

Заигрывала Женя взглядами, и с каждой новой улыбкой наваливались на Шарагина грешные мысли, будоражили воображение. А где? Как? Никогда таким раньше он не был, не бросался на первую встречную. Но тут — приспичило! Вот Чистяков — тот мастерски обхаживал представительниц слабого пола, тот без победы с поля боя не уходил. Как бы не оконфузиться! Нет.

...«налит весь мужскою силой!»..

И от ворот поворот получить в таком деле — обидно.

...а-а-а... я знаю! я ей косметичку подарю... тогда уж наверняка!..

Он допил, закусил, вернулся в свой вагон, открыл купе, полез в чемодан. В Кабуле он купил две косметички — завидный подарок для любой советской женщины: и пудра тебе есть, и тени.

...для Лены и для мамы... ничего, маме я подарю платок...

На дне чемодана, рядом с косметичками лежал бумажный сверток.

...дневник Епимахова... я забыл передать дневник... потом, потом!.. тут такое дело наклевывается!..

Вагон-ресторан закрывался. Директор то и дело гасил свет, чтобы выгнать оставшихся за столиками посетителей.

...какие-то не наши, поляки что ли?.. пше-пшекают... с официантками кадрятся... опередили! облом, товарищ старший лейтенант... хорошо, что косметичку не успел подарить... да и не такая уж она и симпатичная!.. дурость какая-то! на что я позарился?.. бес попутал...

Купился на женское внимание, на блеск игривый в глазах, на соблазнительно виляющие бедра, на фальшиво-ласковый тон! Дурак! Мальчишка!

Чтобы не оказаться в идиотском положении, Шарагин попросил выпить и закусить, но Валя сказала через плечо, что все, мол, кухня закрыта. А Женя, та и от разговора не оторвалась. Забыла про офицерика.

— Я договорюсь, — предложила баба Маня, — отпустят... сколько тебе? Грамм сто пятьдесят? Сейчас принесу...

«Прикоснись щекой к моей ладони.

Тепло смешается с холодом и заплачет.

В твои глаза залетит грусть.

Пламя свечи запляшет цыганкой на стене.

Из льющегося воска я вылеплю мечту.

Она будет прозрачной и скоро остынет... «

Читал Шарагин под перестук колес записи лейтенанта Епимахова.

...все они, бабы, одинаковые...

И дневником назвать это было бы не совсем верно. Лейтенант использовал карманного размера записную книжку с алфавитом. В основном дневник представлял собою собрание хаотичных записей: зарисовки, мысли, услышанное. Почерк был не всегда аккуратный, почти без наклона. Записи делались ручками разных цветов и карандашом, с перерывами, судя по датам, от случая к случаю. Первые месяцы после прибытия в Афган Епимахов писал много.

...«Есенин у нас свой объявился», — вспомнил Шарагин слова Пашкова. Прапор считал, что Епимахов пишет именно стихи... отчасти был прав...

«Завтра летим за речку, там идет настоящая война. Ночь на Ташкентской пересылке. Первый раз в жизни полечу заграницу.»

Смешно теперь вспоминать приключения Епимахова. Мужики по полу катались, когда он рассказал.

...Несмотря на многочисленные гласные и негласные правила и приказы, почти все на пересылке квасили. Водка в Союзе стоила дешевле, да и военнослужащие как бы не на службе находились. Офицеры часто приходили из города подшофе.

— Выпить хочешь? — спросил Епимахова краснолицый от загара усатый капитан в хромовых сапогах.

— Нет, благодарю, — Епимахов принципиально отказался, подумал: «Завтра прилетим в Кабул, не исключено, сразу в бой придется идти...»

— Да ладно тебе, на, пей! — уговаривал капитан. — Быстрее заснешь.

Когда капитан в хромовых сапогах ушел на улицу курить, вернулся из города второй сосед Епимахова — прапорщик. Он принес авоську с пивом. Епимахов отказался и от пива.

Прапорщик открыл зубами пробки, выпил одну за другой две бутылки «Жигулевского»:

— Трубы горят! — он сел к столу, взял пачку сигарет и несколько сторублевых купюр. — Ты с собой советские бабки везешь?

Епимахов ответил, что у него осталось всего рублей пять.

— Зря. Афганцы с удовольствием берут рубли, особенно стольники.

— Так ведь нельзя перевозить через границу. Таможня найдет, — наивно сказал Епимахов.

— А я тебе покажу как их спрятать, — подмигнул прапорщик.

Он разгладил три сторублевки, свернул их тоненькими трубочками, после чего достал из пачки три сигареты, высыпал табак, и запрятал деньги. Сверху прикрыл табачными крошками.

— «Таможня дает добро!» Ты ж меня не выдашь, земеля? — Прапорщик испытующе взирал на Епимахова. Тот покраснел, будто его обвинили в предательстве:

— Нет, конечно.

Ночью комната набухла от перегара, стало нестерпимо душно. Подъем в четыре тридцать утра Епимахов проспал. Раньше всех встал капитан. Хоть и вернулся он после часа ночи, выглядел как огурчик, умылся, побрился. Епимахов схватил зубную щетку, полотенце, но зубы почистить не успел.

Вскоре подали грузовики. Офицеры, прапорщики и несколько женщин-служащих полезли через борт в кузов. Выехали на аэродром.

Таможня военного аэродрома, расположенного возле совхоза «Тузель», была настроена воинственно: заставляли открывать чемоданы, сумки, перебирали вещи, отбирали водку, искали деньги. У двоих офицеров вывернули наизнанку карманы, щуплому прапорщику велели снять ботинки.

— На пушку берут, — беспокоился у стойки таможни прапорщик, сосед Епимахова. — Кто же будет в ботинок бабки прятать!..

— В носки некоторые прячут, — поддержал кто-то позади. — Я когда из Кабула летел, так одного прямо до трусов раздели.

В этот момент один из таможенников достал странный аппарат, напоминавший толстое кольцо с ручкой, и начал водить им вверх вниз по форме щуплого прапорщика.

— Видал?! Как рентгеном все насквозь видит.

— Покажите, что у вас здесь. А вот в этом кармане что? — говорил таможенник.

— Ничего не пронесешь. Любую бумажку найдут. Все видят, суки!

Подошла очередь соседа-прапорщика. Таможенник строго глянул и задал традиционный вопрос:

— Советские деньги везете?

Епимахов прошел таможню, стоял с загранпаспортом у пограничного контроля.

Прапорщик замялся, опустил глаза. Дрожащими руками вынул пачку сигарет.

— Признаюсь... забыл... Сам не знаю, как получилось, бес попутал... — залепетал он, обдавая таможенника парами перегара.

— Еще не протрезвел, — отмахнулся от паров перегара таможенник. — Проходи! Следующий!..

«Над головой летают вертолеты, — записал Епимахов. Война кажется отсюда чем-то нереальным и далеким. Стреляют вдали. Тишина приходит с рассветом, когда первые красно-желтые солнечные крылья встают из-за гор, подчеркивая удивительные по красоте контуры».

«Дети. Первым делом бросаются в глаза дети. Было уже часов пять вечера, когда мы ехали через город в полк. Я еще переживал, что не вооружен. Мы ехали вдоль глиняных дувалов. Одноэтажные постройки с маленькими окнами, закрытыми целлофановой пленкой. Грязь и пыль. Нищета. Дети, кажется, ничего этого не замечают. Они выросли в таких ужасных условиях. Откуда им знать, что возможна иная жизнь?!

Все было настолько мирно и естественно, и не было никакой войны, никакой видимой угрозы, что мне захотелось выйти из машины, и побежать к ребятишкам, и вместе с ними запускать воздушного змея».

«У меня появился друг — Олег. Он единственный человек, с кем я могу свободно говорить. Он меня понимает».

Шарагин устроился на верхней полке. Внизу возились попутчицы: пичкали толстощекого мальчишку лет пяти едой.

...на ночь глядя...

Молодые еще, но сильно располневшие женщины, счищали скорлупу со сваренных вкрутую яиц, разламывали курицу, макали в насыпанную на газету соль помидоры, и, набив рот, что-то обсуждали.

«Я чувствую вину, — писал Епимахов, — за то, что не женился до Афганистана. Будь у меня семья, будь сын, я бы, наверное больше оберегал себя, мне бы легче было воевать, зная, что дома они ждут, и маме не было бы так одиноко. Бедная мама, что у нее в жизни осталось? Сын единственный и дурацкий завод, который скоро загонит ее в могилу. «Серп и молот». Просто и ясно!»

...в Афган-то понятно как он попал... ему просто предложили вместо кого-то другого, а он и обрадовался, дурачок — честь оказали... мы думали, что раз Епимахов из Москвы родом, то обязательно с блатом, чей-то сынок или родственник... образованный, вежливый... Моргульцев, как узнал, что Епимахов не генеральский сын, все смеялся над ним: «.бтыть, ты у нас, бляха-муха, оказывается, из гегемонов! а мы-то думали, может, из дворян... вдруг ранят, и голубая кровь потечет, где ее голубую-то достать?..» ...голубую кровь клопы любили...

...Одолели Епимахова клопы. Никого не трогали в роте, а лейтеха вставал весь искусанный. Да ладно бы только утром чесался! Крутится на кровати всю ночь напропалую, свет включает.

— Так больше нельзя! — возмутился Зебрев. — Спать невозможно!

Зебрев тоже хорош! Спать ему мешают! Сам если начнет храпеть после водки, в штабе полка слышно. И свистели, и на другой бок переворачивали, и будили, Пашков однажды задушить хотел. Ничего, терпели товарищи.

— Почему они меня не кусают? Почему тебя выбрали?! — стоял над кроватью лейтенанта сонный прапорщик Пашков.

— Не знаю, — пожимал плечами Епимахов.

— Кровь у него особенная, — предположил однажды Моргульцев. — Голубую кровь клопы обожают.

— Мне кажется, я понял в чем дело, — с совершенно серьезным видом сказал Епимахов во время рейда.

— Ты о чем? — Шарагин чистил автомат.

— О клопах. Я вывел одну закономерность. Понимаешь, клопы обладают очень хорошим зрением... И слухом.

...рановато у тебя, приятель, крыша поехала... солнечный удар, что ли?..

— Стоит мне поесть сгущенку, — продолжал Епимахов. — Как они набрасываются. Я их засек. Сидят под потолком, высматривают. Слушают. А вы им подсказываете.

— Кто подсказывает? Кому?

— Смеялись надо мной?! Пашков на всю казарму кричал, что лейтенант Епимахов может ящик сгущенки съесть? Придется их обманывать. Отныне — полнейшая конспирация!

— Хорошо, будем при помощи азбуки Морзе общаться...

— Что ты смеешься, Олег? Ну, пожалуйста, давай попробуем! Достали клопы! Возвращаемся с боевых и проводим эксперимент.

— Я уж думал все, привет... — Шарагин покрутил пальцем у виска. — Лейтенант «нацепил фуражку, отдал честь и выпрыгнул в форточку...»

К великому удивлению офицеров и старшего прапорщика Пашкова, клопы оставили Епимахова в покое. Сгущенку есть он продолжал, потому что без сладкого жизнь была лейтенанту не мила, а открывая очередную банку, предварительно сдирал бумажную этикетку, и громко, на всю комнату, говорил:

— А не отведать ли нам, господа офицеры, тушеночки? — и по пять кусков сахара в чай бросал, сластена.

Иногда Пашков подсмеивался:

— Какое ж это мясо, товарищ лейтенант?! Это ж сгущенка!

— Тихо, старшина! Тихо! Враг все слышит, — Епимахов оглядывался на фанерный потолок, громко повторял:

— Мясо мы едим, мясо! — и макал в банку галет, вытягивая белую сладкую паутинку...

«Первый выезд из полка, писал Епимахов. Вдоль дороги часто встречались самодельные памятники погибшим солдатам и офицерам. Сколько русских жизней оборвалось здесь!

В уездном центре к колонне подбежали мальчуганы. Некоторые бегло говорили по-русски. «Эй, бача, — кричали они. — Как дела! Куда едешь?», «Бакчишь давай!» — требовали подарки другие. «Хочешь гашиш?», — доставали из кармана пластилиновые скатыши третьи. Самые маленькие — в ботинках на босую ногу, сопливые и немытые, непременно с рогаткой в руке или на шее. Когда я спрыгнул с брони, и подошел ближе к ним, они окружили меня и долго рассматривали с ног до головы. Мы даже сфотографировались вместе. Старики-афганцы к колонне не подходили. Они сидели около лавок и пили чай.

Машины двигались по одной колее, на случай мин, и я вытащил ноги из люка и сидел на броне боком. В случае подрыва, это единственный шанс уцелеть. А нас учили, что все должны находиться под броней!

Кишлак был бедный. Люди покинули эти места из-за войны, ушли в Пакистан. Вот до чего довели душманы свою страну! Остались самые малообеспеченные. Они пришли на площадь в надежде получить от советских друзей помощь.

Человек сто, главным образом дети и старики, сели прямо в пыль. Перед ними один за другим выступали афганские активисты — молодые ребята, вроде наших комсомольцев-добровольцев, устанавливавших советскую власть в деревнях России. Активисты рассказывали, как мне объяснили, о целях нашего приезда, о революции в стране и народной власти. А потом афганцы попросили выступить переводчика из агитотряда. Не узбека, а второго, белобрысого младшего лейтенанта. Так и сказали: пусть этот молодой блондин расскажет нам на фарси о советских. И переводчик выступил. И дети и старики, которые задремали под горячими лучами солнца, очнулись, и с интересом слушали.

...этого я совершенно не помню...

Затем подъехал грузовик и по спискам начали раздавать материальную помощь. И врач из агитотряда начал прием.

...Айболит...

Подходили беззубые старцы, подводили детишек. Родители указывали на вспухшие от голода животы, язвенные нарывы на руках и ногах, засохшую, почерневшую кожу, усыпанную чесоткой. Просили помочь, дать тюбик с мазью, таблетку, порошок.

Верю: революция все равно победит! Дети будут жить в более счастливом мире! Мы поможем построить в Афганистане новую жизнь!

Афганцам раздавали керосин и зерно. Они бегали от одной машины к другой, ссорились, ругались, радовались.

...еще бы, такая халява!..

Выпросил у агитотрядовцев несколько маленьких пластмассовых игрушек и ходил между детьми, надеясь их кому-нибудь подарить. Некоторые дети, как дикие волчата, пугались и убегали, как только я пытался заговорить с ними. Вдруг я увидел паренька лет пяти с длиннющими, как у девчонки, ресницами. Когда я подошел поближе, малыш струсил и отбежал, спрятался за спины взрослых. Я потерял его из вида. Но зато увидел девочку, и протянул ей медвежонка. В ее глазах светилось счастье. У меня даже комок в горле встал. Ведь у этих детей никогда не было игрушек!

Под конец нашел того парнишку. Он сидел на стуле рядом с доктором. Подкрался так, чтобы он меня не заметил, и подарил желтого поросенка».

...тоже мне подарок! они ж свинину не едят! это грязное животное для любого мусульманина!.. и агитотряд хорош! привезли детям игрушки — поросят!..

«Я испугался при первом обстреле. Стыдно. Просто струсил. Хорошо, что это произошло не в настоящем бою. В следующий раз, я уверен, такого не повторится. Главное — всегда помнить, что страх — это расплата за хорошее воображение».

«Разговорился с узбеком-переводчиком. Он почти два года в Афгане. Две медали заработал, в партию вступил. А сам — суры из Корана разучивает, на случай, если в плен попадет... И я уверен, что, окажись он у духов, сразу же их сторону займет! Всех предаст! Противно стало — я ведь ничего ему не сказал в ответ. Растерялся. Он, наверняка, подумал, что я тоже боюсь плена...»

«Шарагин правильно рассудил — случай со сгоревшей БМП замяли, списали на боевые потери. Все очень просто: командир полка ждал новое назначение, и ему абсолютно ни к чему был перед отъездом глупый скандал, а командир дивизии ждал очередную награду. Моргульцева поставили на должность комбата, послали на очередное звание, роту принял Зебрев».

«Прошел боевое крещение. Как сказал Иван Зебрев: «Ты уже не целка». Он всегда называет необстрелянных солдат «целками».

«Сына застрелили. За что? Такой добрый был щенок. Я знаю кто, но сделать ничего не могу».

«В нашей роте двое раненых. Подорвалась на мине одна БМП. На дороге осталась глубокая воронка после взрыва. Взрыв сорвал бетон, как срывается кожа с коленки, когда падаешь».

«Видел сегодня чью-то оторванную кисть. Дважды смотрел себе на руки, казалось, что это моя рука лежит...»

— Чайку не желаете? — заглянула в купе проводница.

— Два чая, — заказали женщины-попутчицы.

— А вам?

— Нет, спасибо, — Шарагин отвернулся к стене.

«Погиб рядовой Красиков. Может быть, те пули предназначались мне? Красиков умер почти сразу. На броне было огромное количество крови, как будто целое ведро с красной краской вылили! Бойцы потом долго отмывали».

«Капитан Моргульцев говорит, что Афганистан — это восточная сказка, где чаще всего побеждает зло...»

«Привезли русские в Афганистан свои суеверия, бесконечную печаль и загадочную душу...»

«Любая война обладает притягательной силой... Когда выходишь на боевые, соприкасаешься со смертью, и вся идеологическая «прокачка» испаряется. Ты убиваешь врага не за идею, а просто для того, чтобы самому выжить. У солдат точно так же. Я недавно проходил мимо Ленинской комнаты, слышу политзанятия идут, и наш замполит кричит на солдат:

— Кто твой личный враг?!

Чириков отвечает:

— У меня нет личного врага, товарищ старший лейтенант.

— Идиот! — заорал замполит. — А у тебя, Саватеев, кто личный враг?

— Тоже нет, товарищ старший лейтенант. Был в поселке один — Шурка...

— Садись, дурень! Запомните все: ваш личный враг — Рональд Рейган! Вы здесь, чтобы защищать южные рубежи Советской Родины от американского империализма! Ясно?!»

«Я не знал раньше, что такое убивать. Теперь знаю. Я убивал издалека, я уверен, что убил того духа. Я видел, как он падал. Убивать оказывается не страшно. Человек, которого я убил, был духом, но ведь раньше он был нормальным человеком, крестьянином, и у него, скорее всего, есть семья. И воевать он пошел, потому что мы пришли.

Все понимают, что война рано или поздно завершится. Все, что происходило, забудется. Откуда им будет знать, что мы делали в Афганистане, кого защищали, кого и зачем убивали. В учебнике истории об этой войне напишут несколько строк.

Лишь я буду знать, и жить с этим дальше, и такие же, как я, «афганцы» — подранки запрятанной от всех за горы войны».

«Когда я только приехал сюда, все узнать хотел: как это — убивать людей? Не верилось, что это так просто. В Союзе, непременно, только этот вопрос и будут задавать: сколько убил душманов? Не как там было, будут спрашивать, не что там происходило все эти годы, не почему мы ввязались в эту войну, а сколько ты убил людей, будут спрашивать».

Не наши эти горы, и нашими не станут.

Оставьте разговоры вокруг Афганистана.

Один юнец московский, проездом из Арбата,

Геройствовал чертовски, палил из автомата.

Всех под одну гребенку — и смелого и суку.

Панджшеры и зеленки — невелика наука.

Старлей с пробитым легким стал скоро капитаном.

Ах-ах, какая легкость, вперед за орденами!

А трус курочил вены и клялся пацифизмом.

По недоразуменью ты здесь вот ищешь истин,

Что не дались в Союзе. Хотелось очень прямо:

Хотелось с маху узел. И вот, в Афганистане...

А вышло, что не вышло. Дерьмо России милой,

В которой был ты лишним, и здесь тебя душило.

Ах, русский Че! В Тузеле садятся скотовозы.

У шлюхи на постели уронишь свои слезы.

А ей не это надо, ей спать уже охота.

Облизана помада, ломает рот зевота.

Не наши эти горы и нашими не станут.

Оставьте разговоры вокруг Афганистана.

...все они бабы одинаковые... чего я позарился на официантку? что я в ней нашел? подстилка... водка на соблазн натолкнула... как говорил Моргульцев: «Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки...» ...а песня-то сильная... я когда первый раз услышал — мурашки по коже побежали... магнитофонные кассеты на границе таможня отбирает, чтобы крамолу пресечь, а он молодец, в дневник переписал... на самое видное место... лейтенантом написанная, лейтенантом сохраненная... увековечили афганскую войну в стихах и песнях...

«Мы часто выпиваем. После боевых, звания обмываем и награды, дни рождения, отпуск и возвращение из отпуска, и просто так, потому что хочется выпить. После водки расслабляешься... до утра. Тянет выпить, каждый вечер тянет».

«Убивать на войне — еще не обязательно совершать преступление. В чем виноваты, например, солдаты, вынужденные стрелять в людей по приказу командира? Нельзя их обвинять. Хотя, с другой стороны, немецких солдат вроде бы судили, не всех, но судили. Получается, что если в основу войны закладывается формулировка типа «во имя» или «на благо», значит убивать можно. А если кто-нибудь потом, скажем, лет через двадцать, решит, что война в Афганистане была неправедной, тогда что? Выходит, что мы автоматически превратимся в преступников! Так все же: кто имеет право решать «на благо» ведется война или же она несправедлива?»

«Сильных не судят, сказал Олег, когда я затронул с ним эту тему. Он, как всегда, прав. Победителей не судят. Судят проигравших и побежденных. Вот почему немцев судили за их преступления. Американцев после Вьетнама не судили, и нас никто не посмеет судить. Советский Союз есть и всегда будет великой державой!»

«Дисциплина в армии основана на кулаке и мате. Хочешь — не хочешь, а слова сами начинают вылетать из тебя. Пропитываешься матом насквозь. Слова грубые, умело и в нужной ситуации сказанные, могут возыметь большую силу, поднять авторитет. Солдаты к мату привычны, другого языка не понимают. Они иногда используют обычные слова в разговорной речи, но мало. Даже «чурки», как называют выходцев из среднеазиатских республик, плохо знающие русский, если на них накричишь матом, все понимают, как миленькие. И афганцы первым делом освоили этот немудреный язык.

Одна наша часть стоит в центре города, на охране афганского президента. Мы как-то заехали туда. Подходит ко мне афганец в военной форме. Я спрашиваю: «Как дела, бача?» Он отвечает: «Заэбыс, командор!» Я ему стал объяснять, что так не говорят, что это плохое слово. Афганец слушал-слушал и говорит: «Нет, командор, я знай русский хорошо! Плохо — это уево, а хорошо — заэбис!»

Мы привезли в Афганистан танки, идею о коммунизме, тушенку и матерщину. Видимо, это все, на что мы способны...»

Проводница внесла в купе жиденько-рыжеватый чай в подстаканниках.

— Потом, — отмахнулась от мелочи. — После рассчитаемся.

«Заходишь в афганскую мечеть, разрушенную нашей артиллерией, а внутри все загажено, на стенах — фамилии солдат нацарапаны, и надписи: Казань, Новороссийск, Калининград, Тула, дембель, такой-то год. Вот она наша армия-освободительница!.. Сами себя не уважаем, и на других людей, на другой народ, на их культуру наплевать...»

«Я всегда считал, что ордена и медали выдают героям. Ордена и медали чаще всего выдают за службу, как зарплату. Офицеры ведь, как дети, им бы побольше побрякушек на себя навесить: звездочки, медали, ордена.

Не скрою, что с первых дней мечтал о награде. А кто не мечтает об этом? Я думал, что надо совершить подвиг, чтобы тебя наградили. И тогда меня вызовут перед строем, вручат орден, а я повернусь к боевым товарищам и громко скажу: служу Советскому Союзу!

Сегодня мне сказал комбат: «Пора тебя представлять. Бери наградной лист и пиши». Я спросил: «А что писать?» Комбат говорит: «Пиши, как здорово воюешь, сколько душманов убил! Только не тяни. Попроси у кого-нибудь старый наградной и немного измени, но не очень, потому что иначе не пройдет».

Медали и ордена распределяются особым образом. Некоторые получают за храбрость, за умение воевать, за героизм. Другим достаются награды просто так. Мы тут в дивизии переживаем, что награждают нечасто, некоторые без единой железки уезжают, а в штабе армии, судя по рассказам, каждая крыса тыловая ходит с орденом Красной Звезды. Говорят, что из-за них боевым офицерам не достается порой орденов и медалей, заворачивают. Как-то рассказывали мужики, что, бывает, съездит комсомольский работник или начальник отдела кадров на боевые несколько раз, посидит на наблюдательном пункте, лизнет начальство куда следует, и представление на орден отправляют. Хотел бы я почитать наградной лист такого героя! Небось, пишут, что во время засады грамотно организовал оборону, что лично убил пятерых душманов.

Кто-то сказал, что если собрать все наградные листы по 40-й армии и сложить количество указанных в них убитых душманов, получится цифра, превышающая население Афганистана».

«Героя Советского Союза у нас все мечтал получить капитан Осипов из разведки. За «стингерами» гонялся, Ахмедку — Ахмад Шаха Масуда — хотел парашютной стропой заарканить. Не везло капитану Осипову. Обходили его каждый раз другие. Вообще, Героя просто так не дают. Тут один майор из дивизии рассказывал, что Героя только по разнарядке сверху дают. Вот оттого-то Осипову нашему не везло. Только на него наградной приготовят, разнарядка на какого-нибудь нацмена приходит, либо кто-то вдруг геройский подвиг перед смертью совершит. Последний раз, когда все в полку думали, точно капитан получит, (такой результат принесла разведрота!) вновь не прошел наградной, завернули. А звезду себе чуть позже комдив на мундир повесил...»

«Несправедливость войны заключается в том, что одни здесь лопают вкусные супчики, шастают по дуканам, воруют (ох, сколько воруют! в России всегда воровали, но столько! и, причем, не только прапора со склада, но и большие чины!), купаются в бассейнах, своевременно получают награды и звания, тискают по ночам баб.

...как на любой войне...

А другие делают всю грязную работу за них: убивают, мерзнут в горах, обнимая автоматы».

...кто бы знал, какая в горах зимой холодрыга!..

«Часто вспоминаю слова одного майора, с которым познакомился в Ташкенте, перед отправкой сюда. Я тогда расспрашивал всех подряд, как там в Афгане, а он молчал. А затем выяснилось, что он на второй срок едет, в Кандагар.

...майор? Кандагар? не Геннадий ли это Семенович был?..

Он тогда сказал, что Афган для каждого разный. И у тебя будет свой Афган, сказал мне майор. Отслужишь два года, вернешься, начнешь говорить с теми, кто служил раньше или позже тебя, или в другой части, другом месте, и увидишь, что говорит каждый о своей войне.

Афган — наркотик, к которому быстро привыкаешь... Поэтому он снова туда ехал».

— Мужчина! Нам пора укладываться. Выйдите, пожалуйста, из купе на пять минут, — попросила попутчица.

Шарагин спрыгнул с верхней полки, надел ботинки. Мальчишка впился глазами в длинный шрам, сбегавший у офицера от уха вниз под тельняшку.

В тамбуре валялись раздавленные окурки, ритмично стучали колеса, поскрипывала вагонная сцепка, то и дело кто-то хлопал дверьми, переходя из вагона в вагон. Стоял кислый запах сигаретного дыма и пепла.

«Война — сплошной беспредел, — читал дальше Олег. — Сколько неоправданных убийств, садизма, мародерства. Я слышал, что военная прокуратура возбуждает уголовные дела, даже срок кому-то давали. Однако, это единичные случаи. Чаще замалчивают, закрывают глаза. Странно. Когда люди едут в Афганистан, они вполне нормальные, а послужат немного, и глядишь, будто очумели, опьянели от безнаказанности. Некоторые думают, что нам все сойдет с рук. Никто афганцев и за людей не считает.

Если верить О.Ш., это накопилось все в Советском Союзе за последние годы, и через армию вылезла вся эта погань наружу. Только в Афгане мы поняли, когда оголилась безнадежно больная душа нашей великой страны, что не знаем, куда и зачем идем, что давно сбились с пути. Пишу эти строчки и становится не по себе...»

«До Афгана мечтал вступить в партию, но говорил себе, что не достоин, заслужить надо. Верил в коммунистическую партию, в революцию, верил, что живем мы в самой лучшей стране в мире. А недавно предложили в кандидаты в члены КПСС, рекомендации только надо было собрать, и через полгода, по боевой характеристике, приняли бы. Я отказался. Не верю. Никому не верю! Тем более, что в партии заправляют в основном такие типы, как Немилов и Богданов.»

...а мне всегда мешали какие-то обстоятельства... то на боевые отправляют, то в госпиталь попадешь... однажды чуть не в приказном порядке секретарь пытался заставить, благо шел сбор на операцию... открутился... а заочно вступить... можно было и заочно... только совесть не позволяла... еще верил тогда, по честному, по — настоящему...

«Прочел «Архипелаг» А.С. Неужели он писал про мою страну? Почему же я никогда не знал об этом? Почему все молчали? Столько изломов! Столько страданий! Столько метаний пережил народ русский за этот век!

...за все века...

Как же над людьми измывались!

...и тут выстояли...

Испытание за испытанием! Войны, лагеря, тюрьмы. Каких же сил стоило вынести такое!

...а что, вдруг за этим кроется некий неразгаданный замысел?.. счастье всегда вперемежку со страданиями... от крайности — в крайность... и в том обрести особую силу... чтоб вечно пылала порывами высокими русская душа... и смирению училась... чтоб обрели мы силу в незавершенности... чтоб нескончаемые испытания помогли уцелеть... и спастись... душу русскую помогли спасти...

Читал урывками, тайком от всех. Карманное издание на тончайшей бумаге. Такие томики забрасывают в Афганистан с Запада в качестве антисоветской пропаганды.

...мы всегда пренебрегали благополучием... мы, да даже в коммунизме! видели не способ устроиться поуютней на земле, а что-то недостижимо далекое и светлое — для детей, для внуков, для последующих поколений! счастье — не для тебя одного, а для всех разом! жить ведь мечтали не в избытке — в достатке! Человеку русскому так мало ведь надо для счастья: краюху хлеба, крышу над головой, да тепло, да понимание...

Уничтожили как-то банду. Помимо оружия и боеприпасов они тащили целый мешок антисоветской литературы. Все томики собрал особист, пересчитал, составил акт и уничтожил. А через неделю я застукал бойца, который оставил себе один экземпляр».

...и я себе один томик сохранил...

«Кто же решил ввести войска в Афганистан и зачем?..»

...а что здесь непонятного? кремлевские старцы, на иконостасе в каждой ленкомнате красуются — партайгеноссе Брежнев, дорогой и любимый Леонид Ильич, а кроме него — Андропов, КГБ был в курсе всей ситуации, Суслов, он идеологией заправлял, Громыко, обеспечивал дипломатическое прикрытие, и у министра обороны, товарища Устинова руки, чесались...

«Никогда нам не узнать».

...да уж, это за семью печатями навечно скрыто... никогда не признаются...

«Сегодня мылся в бане. Вышел в раздевалку, а там Немилов, подлец, вытащил из формы мой дневник и роется в нем, бегает своими свинячьими глазками по страницам, пытается что-то отыскать. Как же хотелось разбить ему морду! Но я сдержался. С замполитом лучше не связываться. Этот хмырь всегда выкрутится. Что он искал в моем дневнике — не знаю, и сколько успел прочитать — не знаю. Но наверняка заложил бы особисту, если б дочитал. У меня с ним отношения не сложились. И не только у меня. Кто ж тебя уважать станет, если ты от боевых отлыниваешь, солдат учишь стучать друг на друга, доносить, выделяешь лишь тех, кто боевой листок тебе пишет, да на комсомольских собраниях выступает? Зачем солдату эти комсомольские собрания? Солдату отдохнуть от нарядов и войны надо, а не глотку драть, да передовицы из «Правды» заучивать!»

...замполит вовремя заменился, а то бы мы его точно на боевых грохнули...

Почуял Немилов, что пора сваливать. И не с пустыми руками уехал. Шарагин закипел, как радиатор, когда узнал про наградной, перехватил у штаба Моргульцева:

— Ты подписывал ему на орден?

— Отстань!

— Подписал?

— Отвяжись!

— Подписал!

Моргульцев насупился, подтвердил:

— Подписал... Хер с ним!

«Бог наделил человека свободой выбора: идти следом за Творцом, либо искать самому путь к спасению и... неминуемо загубить себя. Плененные заманчивыми целями и обещаниями скорого счастья, мы отпали от Бога! Соблазнились мнимой свободой, купились на новую идею, провозгласившую украденные у христиан же лозунги добра и справедливости. Извечно русская готовность пострадать за правду воодушевила нас. Погнались за призраком и сотворили зло. Отвернулись от Бога, чтобы обрести свободу и счастье, а, по сути, сделались рабами собственных заблуждений и той системы, которую воспевали. Как Адам и Ева, вкусив от плода добра и зла, отреклись мы от Бога. Стихия зла поработила нас.

Грехопадение повторилось. Мы поддались уговорам Змия, возомнили, что в силах обойтись без Бога. Раз живем без царя, — так переживем и без Бога. Решили искать новую правду. А правда все время ускользала от нас, правда-то обернулась кривдой. Быть может, изначально что-то и было искреннего в намерениях тех, кто купился идеями коммунизма, или мы теперь все выдумали, все напридумывали?

...конечно было!.. мы же верили в эту правду... и сегодня верим!..

Нет, все-таки то была не правда. И беспокоится теперь нужно не о том, чтобы выправить положение, подремонтировать имеющееся, а в том, чтобы вернуться вновь к Богу!

Александр Блок в поэме «Двенадцать» сумел разглядеть под революционным знаменем Христа. И вот я подумал: а ведь Христос по-прежнему искренне и нежно любит нашу страну, прощает нам и воинствующий атеизм, и то, что мы десятилетиями оскверняли и рушили храмы. Он — всегда с нами, Он не покидал нас! Россия — это его детище, Россия — величайшая из мыслей Творца, Он задумал Россию ради особой миссии, цель которой — помочь миру спастись. Если он так заботится о России, как об этом пишут русские писатели и философы, то становится ясно, откуда взялись все мучения и страдания, выпавшие на нашу долю. Нельзя представить, что Христос поведет любимую страну по иному пути, чем прошел сам. Россию хотят распять. А, может быть, давно уже распяли? Сколько терзали ее, сколько надругались над ней! И после мучительной смерти, возможно, Россия возродится... Верит Христос в Россию и радуется, что путь, по которому мы идем, столь тернист. И посылает нам новые испытания! И чем больше испытаний, тем лучше! Выходит, только через страдания мы пробьемся к счастью, к лучшей жизни. Выходит, путь России — это путь Христа».

«Пришло письмо от Чистякова. Капитана получил, ребенка второго ждет. Пишет, что рвется в Афган. Странно. Многие из отпуска бегут раньше времени обратно. Олег признался, что испытывал нечто подобное. Рассказывал, что они ездили на море, что Настя ракушки собирала. Если он безумно любит их, то почему в отпуске, на море постоянно думал об Афгане? Он так счастлив был, когда вернулся обратно в полк. Неужели настолько сильно манит война? Как можно думать об Афганистане, когда ты дома, когда рядом с тобой любимые люди?!»

...можно, в том-то и дело, что Афган никого не отпускает...

«Кто-то нас будет все же судить. Не знаю только, кто. Я никогда не думал об этом раньше, а в последние месяцы почему-то стал задумываться.

Бог он, конечно, есть. И спорим мы, атеисты и верующие, вовсе не об этом, а о том, какой он на самом деле Бог, что считать Богом.

Когда убийство, любое убийство человека человеком, можно оправдать высокой идеей, приказом сверху — не задумываешься, а когда цели нет, или же цель рушится вместе с идеалами, а стрелять приходится, стреляешь как бы в себя самого».

«Бог есть, он — олицетворение добра в целом, добра в масштабах вселенной, добра как противопоставления злу, силе почти равной, необходимой, видимо, для равновесия... Разве не так?»

...в нас слишком много и того и другого...

«Безгрешны и чисты только праведники, а это уже не совсем люди, они отделяют себя от нашей мирской суеты. Но праведниками становятся обычно люди, познавшие грех, люди которые раскаялись, смирились... Выходит, что надо сначала согрешить, потом раскаяться... Значит, у нас еще есть шанс спастись?!.»

...есть ли этот шанс? посмотрим... может, просто там, на небесах, где это все происходит, где нас судить-то собираются, столько набьется народа, что не заметят наши грехи, неужто ль с каждым отдельно разбирательство учинят? прокуроров не хватит...

«В самом начале жизненного пути человек делает выбор, через мысли, поступки, решения. Иными словами, мы как бы подсознательно знаем, насколько мы плохи или хороши, и куда уйдем после — на небо или в преисподнею...»

...пьяный, наверное был, когда говорил ему это... а он все записывал, по ночам записывал... и хорошо, что записывал, рукописи не горят...

«Горький, по-моему, написал, что в русском человеке живет всегда жажда согрешить, чтобы испугаться и присмиреть. Мы долго говорили об этом с Олегом. О русской душе говорили, о стране нашей. Трудно представить, чтобы было, если б прочел мои записи особист... И я пострадал бы, и Олег, потому что я все время упоминаю его имя. Но этот дневник всегда со мной. Его никто никогда не прочтет...»

«Уйти что ли в монастырь, чтобы молиться там за грехи, что сотворили мы в Афгане?..»

«Все мы, кто был в Афгане, виноваты, грешны. Кто-то убивал, кто-то приказы отдавал, кто-то смолчал, кто-то не помог... кто-то не осудил этот ад, оправдывал его...

Мы не сможем отмыться от тех грехов, привезем мы отсюда домой много зла, и зло это погубит нашу страну... Эта война — начало великой катастрофы... Нельзя после зла просто так взять и вернуться к добру, и человек никогда уже не будет таким же, как раньше...»

«Богданов как-то приехал на заставу. Над въездом — бойница. Духи давно пристреляли это место из «зеленки», и ставить там солдата небезопасно. Поэтому ротный приказал замотать деревянную чурку одеялом, на палку повесили каску, получилось чучело. Духи стреляли по нему иногда. Богданов подумал, что это настоящий боец, крикнул: «Постовой!» В ответ — молчание. Он снова крикнул: «Постовой!». Ноль внимания! Взбешенный, Богданов заорал: «Солдат! Ты, грязная скотина! Поздравляю — ты сапер!» Комбат подсказал Богданову: «Это же чурка, товарищ подполковник». — «Я вижу, что это чурка! — закричал Богданов. — Набрали чучмеков на свою голову! Перевести его в саперы!» Именно он ввел в обращение название: «сапер одноразового использования», сокращенно — СОИ».

...хороший сапер всегда на вес золота ценился...

«Мусульманин делает что-то, и оглядывается на Бога своего, а русский не оглядывается, грешит и грешит, а когда его господь настигнет, прищучит, он кричит: «Господи! Да за что же мне такое наказание?..»

«Добро — цельно, однозначно, единично. В этой единичности заключается полное содержание этого понятия. Добра не бывает много, оно просто есть, либо его нет. Зло же, напротив, многогранно. Оно рождается незаметно, растет, совершенствуется, делается более изощренным, жутким. От того зло, подчас, трудно сразу увидеть, и от того зло часто бывает сильней добра. Зло проще, доступнее. Бог не отвечает за зло. Бог — это добро. Зло — вне Бога. Бог желал России добра, он не наказывал нас за богоотступничество, мы себя сами наказали, мы выбрали путь страданий, путь Христа».

...эх, Епимахов, Епимахов... глубокая философия на мелких местах...

«Лет через десять никто про Афганистан и не припомнит... Романтики здесь нет... Ни в одной войне ее нет! Пока мы не расскажем всем правду об этой войне, всю правду, без утайки, мы не освободимся от Афгана, он так и будет преследовать нас».

«Купил матери красивый материал на платье, часы, носки из верблюжьей шерсти, дубленку. Скоро в отпуск. Маки зацвели, целые поля маков видел вчера, когда летели на вертолете. И завтра летим на вертушках в горы...»

Шарагин вернулся в купе. Стемнело. Женщины спали, одна из них посапывала.

...мы не только убивали, и в водке топили тоску и печаль, мы пытались разобраться, что за странное существо русский человек, мы искали, как и все предыдущие поколения, ответы на вопросы: кто виноват? и что делать?..

По перрону, вдоль прибывшего поезда, отталкиваясь зажатыми в руках деревяшками, на квадратной доске с четырьмя подшипниками, передвигался нечесаный, небритый, в оборванном дрянном пиджачке инвалид. Ноги его были отрезаны почти «под корень», и от этого он ростом приходился большинству торопящихся с чемоданами и тюками пассажиров и стоящих на перроне встречающих по пояс, а то и ниже. Он был пьян и улыбался всем подряд.

Шарагин вышел из вагона, опустил на перрон чемодан, сетку с мандаринами.

— Товарищ командир, закурить не найдется? — подкатился на подшипниках инвалид.

...убежал капитан Уральцев от такой участи... а этот нашел в себе силы не умереть... осталась от него лишь половина, но эта половина не разучилась радоваться жизни...

Шарагин вынул из пачки две сигареты. Одну сигарету инвалид вставил в губы, вторую заткнул за ухо, похлопал себя по поношенному пиджаку, достал спички.

— На, батя, купи себе выпить-закусить, — Шарагин отделил от пачки денег двадцатипятирублевую купюру. — Ты один в этом городе встречаешь меня с улыбкой. Я дома, батя, я наконец-то дома!