Засада
В долине стало тесно. Нашпигованная людьми и оружием, она тяжело дышала в преддверии битвы. Не все, быть может, проснулись нынче в настроении воевать. Закрадывались сомнения у некоторых — вывезет, не вывезет судьба, а ничего не поделаешь: принято решение там наверху, отдан приказ, побежал он стремительно по паутине связи, разлетелись, как склевавшие корку хлеба воробьи, команды по бригадам, полкам, ротам, взводам.
И нет обратного хода; кто-то всемогущий замыслил сражение, и люди войны вышли навстречу неизвестности, как выходили тысячи лет назад гладиаторы, чтобы порадовать, повеселить собравшуюся избранную публику.
Отшумела авиация. Облегчились от тяжелой ноши штурмовики, ухнув вниз десятки бомб, ушли на базу, уступили место артиллерии. Заговорили стволы, педантично заработали по квадратам, будто картошку окучивают: рыхлят, рыхлят землю.
Офицерам командно-наблюдательного пункта, среди которых был и генерал Сорокин, в бинокль открывалось зрелище занятное: пике — разрыв, еще заход — еще разрыв; столбы пыли и гари вырываются вверх. И предположить жутко, каково там находиться под обстрелом врагу; сравнимо, наверное, только с адом; дробится, размельчается все живое и неживое, оказавшееся окольцованным на оперативных картах, приговоренным синими карандашами штабных работников.
Тщательно утюжат склоны, и кишлаки, и «зеленку» артиллеристы, чтоб ни клочка не упустить, чтоб наверняка раскрошить, умертвить, чтоб никто не уцелел, чтоб оголилась долина и хребты сплющились, выгладились, выровнялись, чтоб вконец сломленные, впустили без сопротивления иноземную пехоту и покорились новой власти.
«Пока авиация и артиллерия всех их не уничтожит, — врезались в голове Сорокина недавние слова командующего, — войска вперед не пойдут... Мне лишние потери не нужны...»
Все так говорят, пока сверху не начинают нажимать, вздохнул Сорокин. Особенно туго приходится, если кто из московских тузов приезжает. Им всегда скорый результат подавай. Отчитаться перед Москвой спешат. А уж когда сам министр обороны приезжает, потери возрастают в несколько раз. Так было в Панджшере, так было в Кандагаре. В данном случае пока везет, «папа» грамотно руководит, на командующего не давит, согласовали все заранее, и действуют по плану.
К сожалению, думал он, осматривая район боевых действий в бинокль, всех их уничтожить никогда не удается. Душманы — как кроты, зароются в пещерах, в кяризах, и пересидят артподготовку, даже вакуумными бомбами их не выкурить. Потери будут, непременно будут. На войне без потерь не бывает...
Стронулись с позиций войска, двинулись на врага. Как осетры в нересте, расползались по местности вертушки, выбрасывая то тут то там пригоршни людей. Махина армейская заскрипела, закрутилась, ползли в бой, на укрепрайон духов, все новые части.
Так всегда было на войне, испокон веков: кто-то приезжал командовать, кто-то в обозе ждал исход битвы, кто-то наблюдал издалека, кто-то дрался и погибал. В списках воюющих значился старший лейтенант Шарагин — роту должны были под покровом темноты забросить в горы, шли последние приготовления, среди наблюдателей — генерал Сорокин и кучка штабных политработников, которые поголовно скучали, впрочем, умело маскируя безделье собственное, делая вид важный, серьезный, нужный.
Особенно это здорово получалось у толстенького подполковника с густыми бровями. Он листал тетрадку, записывал что-то, и временами, пытаясь произвести впечатление на генерала Сорокина, обращался к сослуживцам, зачитывая выдержки из какой-то книжонки о быте и нравах пуштунских племен, против которых и выдумали всю эту боевую операцию.
— Шухер! — прибежал запыхавшийся поджарый подполковник, и тут же смутился:
— Извиняюсь, товарищ генерал, к нам сюда член Военного совета с телевидением направляется...
Многие генералы любят, когда в их присутствии, еще стоит только обозначится на горизонте, подчиненные начинают суетиться, отдавать громкие приказы, иначе не улавливают они должного почтения к званию и положению. Член Военного совета относился именно к этой категории генералов, Сорокина же, казалось, подобная суета не сильно трогала.
Пока телевизионщики записывали интервью с ЧВСом, Сорокин обратил внимание на то, как тяжело дышит журналист. На экране, в телевизионных репортажах программы «Время», это всегда выглядело крайне убедительно, напряжение вносило, будто корреспондент только что вместе с разведротой в гору поднимался, из боя вышел вместе с доблестными военнослужащими ограниченного контингента.
А ведь мне тоже хочется быть в кадре, мелькнула у Сорокина мысль. Другие офицеры наверняка попали в объектив — суетятся на заднем плане, карты разворачивают, карандашами по ним водят, биноклем шарят по местности. На всю страну покажут.
— Закончили? — ЧВС пробежался пальцами по волосам. Прическу во время интервью ветер не растрепал. — Нормально получилось?
— Прекрасно все рассказали, — заверил журналист.
— Теперь, что еще?
— Я бы хотел заснять десантную роту, помните мы обсуждали с вами? Последние часы перед боем. Что-нибудь в этом роде.
— Так, — ЧВС выбирал, кому бы поручить. Подполковник с густыми бровями выразил на лице готовность и старался верным своим, преданным взглядом поймать взгляд ЧВСа. Это у него получилось. — Борис Александрович, свяжись-ка с десантниками. Кто у них там за главного?
— Я только что разговаривал с Богдановым.
— У него все готово?
— Так точно.
— Борис Александрович вас проводит. Закончите, будем обедать. И вас ждем, Алексей Глебович, — пригласил ЧВС.
— Да, конечно же, — забасил корреспондент.
— Благодарю, — признательно кивнул Сорокин.
Сборище политработников вернулось к обсуждению военно-политической обстановки в провинции, и с серьезным видом, выкидывая спектакль перед генералом, вслух анализировали ситуацию.
Пуштуны, таджики, хазарейцы, узбеки, парчамисты, халькисты, Амин, Тараки, Бабрак Кармаль, Ахмад шах Масуд, Гульбеддин, — кого здесь только нет, удивлялся Сорокин, сам черт ногу сломит! Так все запутано. Сколько справок понаписали, начитался вдоволь, что в Москве, что в резиденции, да только разве все упомнишь?
Впрочем, пустое это занятие: сидеть и обсуждать нравы и обычаи племен, на которые только что сбрасывали бомбы.
В проеме техники увидел генерал, направлявшийся отдохнуть и умыться, как под тентом, по пояс голые, с повисшими на ремнях кругленькими животиками играют в нарды прапорщики медицинской службы. За ними, на носилках валялись выведенные из строя тепловыми ударами солдаты. Генерал прошел мимо, не заглянув в этот импровизированный лазарет, иначе стал бы он свидетелем того как, закончив партию в нарды, один из прапорщиков подошел к носилкам, поочередно полил жидкой струйкой из котелка головы и лица размякших, утративших сознание молодых бойцов, и поспешил, обуреваемый азартом, обратно, отыгрываться.
...Андерсен прилетел, сказочник ты наш... хоть бы раз правду сказал! в Союзе смотрят его репортажи, и каждому слову верят... басни, чушь собачья! Ганс Христиан Андерсен позавидовал бы твоей фантазии!..
Офицер сделал серьезный вид, как и полагается настоящему командиру, крепко пожал руку корреспонденту, такому же грузному, как и он сам:
— Подполковник Богданов.
— Привет, — журналист остановил свой бычий взгляд на маленьких парашютах, что вдавились давно в петлицы эксперименталки, словно проверяя, действительно ли из десантных войск подсунули офицера или нет, похлопал подполковника по спине:
— Показывай свое хозяйство. — Если с генералами он еще церемонился, на «Вы» обращался, то полковников и подполковников за равных не считал. — Где твои орлы?
...надо сматываться... не хватало, чтобы меня глупости разные заставили говорить на всю страну... засмеют...
— Товарищ старший лейтенант! — крикнул Богданов.
Шарагин проклял все на свете.
— Нет, у этого рожа слишком славянская, — отрицательно покачал головой корреспондент. — Потом, он — офицер. Мне бы хотелось, чтоб солдатиков разных национальностей собрали, чтоб показать, так сказать, дружбу народов. Скажем, армянина с азербайджанцем, прибалта какого-нибудь, из республик Средней Азии.
— Старший лейтенант Шарагин по вашему приказанию прибыл!
— Иди-иди, — отмахнулся Богданов. — Где ж мы столько разных лиц найдем? — задумался он. — Армянин у нас один есть. Есть у нас армянин? И литовец есть. Или латыш?
— Так точно, товарищ полковник, латыш!
— А что, если в соседних частях поискать? Или вам обязательно десантники нужны? — вмешался сопровождавший подполковник с густыми бровями.
— Давай, конечно, действуй! — согласился корреспондент. — Ты посередине сядешь со своими десантниками, — он показал Богданову рукой, мол, здесь вот, — тельняшки чтоб видны были! А тут — чучмеки...
...пронесло...
выдохнул Шарагин.
...плохая примета перед боем фотографироваться... а тем более в в кино сниматься... хотя Лене, конечно, приятно было б меня увидеть... а потом бы переживала...
Сорокин сытно поел, распили бутылку водки, полюбезничал с корреспондентом телевидения и отправился в кунг отдохнуть часок-другой. Послеобеденная лень неумолима. В начале он как-то ненароком припомнил, что пару раз камера оператора вроде бы запечатлела и его на заднем плане, после чего представил, как приятно будет домочадцем увидеть его в вечерних новостях, даже мельком. С этими мыслями Сорокин и задремал. А проснувшись, лежал и сравнивал начавшуюся операцию с теми, что проводились в начале афганской эпопеи. Отчего-то командировка эта нынешняя в Афган, недолгая командировка на войну то и дело возвращала Сорокина обратно к вводу войск. И задавался он вопросом: расскажут когда-нибудь об истории 40-ой или останется все навечно под грифом «секретно»? Обидно ведь. Никто не сможет восстановить все события, все боевые действия, тут же отвечал сам себе Сорокин. Потому что в бумагах, которые пишутся и отсылаются в Кабул, в Москву заведомо много выдумок. Ради интереса, почитаю все доклады по возвращению в Кабул и сравню с тем, что видел здесь сам. Наверняка найдутся разночтения.
В дивизии, где он служил в восьмидесятом году, разве такие уж достоверные отчеты шли наверх командованию? Искажение начиналось на уровне роты-батальона. Донесения так часто не совпадали с реальной действительностью! А дальше — больше. В сводке, которая шла из дивизии в штаб армии говорилось, например, что во время боевых уничтожили столько-то мятежников, столько-то крупнокалиберных пулеметов, столько-то автоматов, безоткатную пушку, а предъявили в качестве трофеев всего каких-то пять ржавых стволов, которые подозрительно походили на те, что захватывали несколько месяцев назад. Обман? Получается, что да. Да что там за примером далеко ходить, когда он, Сорокин, самолично свидетелем был явного фарса. Вчера один шустрый подполковник, некто Богданов, имитировал нападение и бой, докладывал, и другие голоса, подчиненных, вперемежку с матом звучали в эфире: «По нам работают!», и заслужил даже похвалу комдива и командующего, потому что незамедлительно приказал открыть ответный огонь, и, по его же утверждению, подавил все огневые точки мятежников, и вышли хлопцы его без единой потери из духовской засады, и к установленному часу заняли нужные высоты, а сегодня услышал краем уха Сорокин рассказ очевидца из той колонны. Ничего подобного, оказывается, там не было. Никаких духов, никакого обстрела... Так что об этой войне правду никто никогда не напишет. И если кто-нибудь позднее начнет разбираться в этой операции, выяснится, что был такой вот эпизод, которого на самом деле и не было.
Спустя несколько дней после начала операции Сорокина вызвали обратно в Кабул. Генерал уже сидел в подготовленном к вылету вертолете, когда пришел приказ ЧВСа вылет задержать. Взлетели позже намеченного, что крайне рассердило генерала. Гостеприимный ЧВС все это время кормил и поил напоследок журналиста, и ради него вертолет прождал под парами лишний час.
Два человека с трудом втащили в вертушку «Андерсена». От него разило за версту. Он ничего не соображал и никого не в состоянии был узнать.
— Привет доблестным офицерам! Трогай! — махнул рукой «Андерсен» и захрапел у иллюминатора.
Лезли глубже и глубже в афганскую мясорубку шурави;
...нас тьмы, и тьмы, и тьмы...
она проворачивала их, раздавливала, умерщвляла; ненасытная смерть требовала новых жертв; люди сопротивлялись ей, да не всегда это выходило у них.
После изнурительных боев, захвата высот и преследования разрозненных духовских групп, батальон вытягивался к основному лагерю, к бронегруппе. В замке шел взвод старшего лейтенанта Шарагина.
...только наш солдат может непонятно за какую идею и за десять чеков в месяц карабкаться в горы, навьюченный оружием и припасами, драться, как черт, и умирать с чувством «выполненного долга» в этом проклятом Афгане!.. что это за взвод?.. кот наплакал!.. что это за взвод, мать его?!. двенадцать человек... склоны тех холмов, как подбородок небритый, усеяны кустами... и я щетиной порос...
Шарагин снял с плеча автомат, понес в руке. Теперь и его короткая тень тоже вооружилась на всякий случай.
...двенадцать человек во взводе... ну и что?... бывало и хуже... так точно, бывало лезли, усиленно матерясь, в горы, и хохотал от счастья, что хоть десять человек... а здесь — две-над-цать!.. мы еще повоюем!.. часок еще, наверное, и выйдем отсюда... за.бали эти горы! домой тебе пора, Шарагин...
Он вытер грязным рукавом лоб и брови. Панама пропиталась потом, успела размякнуть и засохнуть, соль проступила на ней белыми разводами. Панама задерживала пот, но некоторые струйки стекали со лба по красному от солнца лицу, текли по шее.
...тяжело идти, дыхалка ни к черту, и войско мое устало, как воблы вяленые... во рту пересохло, дерет глотку от сушняка... нельзя останавливаться, надо выходить отсюда... стремно здесь, не нравится мне этот гребень...
Обернулся — тянутся бойцы цепочкой, не совсем пока квелые, есть еще порох в пороховницах.
...Саватеев устал пулемет тащить... он также вот товарища раненого тащил в свое время... Бурков ковыляет, ноги, небось, стер до залупы.. Герасимов, это тебе не боевые листки для замполита писать... Мышковский всех подгоняет... хм, не заминировано ли здесь? поздно, однако, ты об этом задумался... раньше надо было думать... теперь уж как выйдет... да нет, здесь еще не ступала нога человека... надеюсь...
Впереди двое. Затылки и спины. Соль проступила на хэбэ. Ну и пусть, ему не обязательно видеть их лица. Он и по спинам знает своих гавриков, по затылкам.
...у Сычева щеки видны из-за затылка, наел харю, толстопузым будет лет через десять... у Чирикова штаны болтаются, сутулый, спина колесом... «ты не смотри, что у меня грудь впалая, у меня спина колесом»... ...душ, хороший душ, вот что мне надо, стакан водки после бани... не нравится мне это ущелье... буду стоять под душем целый час... чистая одежда... где-то должен быть блок прикрытия, вот на том гребне, по — моему... нечего переживать, нет здесь никаких духов! не может быть, не должно быть, откуда здесь взяться духам?.. они все позади остались... мы же добили всех духов... спустимся к руслу реки, а там уж близко... курить хочется... ...солнце печет... терпи, казак!.. так, сзади у меня порядок, спереди тоже... все устали, и я тоже устал... колючие нервные лица... скисли, смякли... замена, скоро замена... не думай об этом!.. голый гребень слева, не нравится мне этот гребень... где же обещанный блок прикрытия?.. тихо как-то... где же наши?.. двухкассетник бы купить, как у Зебрева... хорошо, что девчонкам моим почти все купил... надо будет в город выбраться после операции... чего он там говорит, какой привал!..
— Не останавливаться! Двигаемся вперед! Живей!
...солнце, чертово солнце, лучше бы холод и снег, чем жара, а ночью, когда спишь в горах, замерзаешь до костей, наоборот думаешь, мечтаешь, чтоб было тепло, мечтаешь, чтоб солнце встало... ...быстрей отсюда, от беды подальше, гиблое место, и наших блоков не видать, скорей бы отсюда выйти... туча налетела... солнце скрылось, накрыла туча все ущелье, тенью накрыла...
С блока прикрытия, разбитого больше чем в двух километрах от гребня, под которым двигался взвод Шарагина, командир роты капитан Зебрев увидел в бинокль маленьких человечков с косматыми, смолянистыми бородами. Все равно что игрушечные выглядели на таком расстоянии люди. Быстроногие люди в чалмах и пуштунских шапочках перевалили через гребень, рассосались в двух направлениях, затаились за валунами, заняв господствующее положение, выжидая, когда появится замыкание взвода; и видел Зебрев, как втягивается растянувшаяся цепочка взвода в засаду, но сделать ничего не успел.
Застрекотали автоматы, десантники попадали, словно оловянные солдатики, которых мальчишка, играя в войну, один за другим завалил: «Пах-пах, ты убит! Лежи, не двигайся! А ты — ранен!»
Шарагин рухнул после первого же выстрела и первого взрыва. Вдохнул взрывную горечь, оглох, но сумел быстро очухаться от глухоты, заглотил ту горечь, и, как будто вынырнув на поверхность после глубокого погружения под воду, жадно ухватился за глоток свежего воздуха, «отрезвел».
Вспышка, сверкнувшая сперва рядышком, а после залетевшая в глаза, проникшая в мозг, ворвавшаяся в сознание, больно уколола, и тут же позорно бежала прочь.
Он думал, что сам прыгнул, прячась от схожего с проливным дождем, хлещущего с гребня огня, и отчасти это так и было, но, ударившись тяжело о песок, обнаружил, что мокрый от крови.
Впрочем, наверняка сказать, сколько прошло времени с того момента, когда он услышал выстрелы и взрыв до нынешнего, когда он оказался ранен и, сбросив со спины эрдэ — ранец десантника — со спальником, пытался целиться по гребню, и видел, что кровь течет ручьем, Шарагин был не в состоянии. Засада эта будто столкнула его с выверенного курса, раздробила внутри отлаженный механизм, и время сбилось с обычного хода, начало загадочно сжиматься, растягиваться.
...Кто-то всемогущий выбросил жребий, и выпал ЕГО, Шарагина, номер, но он же, этот всемогущий, засомневался в последний момент, либо отвлекся, а может быть кости встали на ребро, и какое-то время балансировали, пока не упали плашмя на стол, и из-за этого к жизни прибавились дополнительные мгновения, ничтожные по времени в сравнении с вечностью...
Он сразу оценил ситуацию: зажали грамотно, весь взвод у духов, как на ладони. Прикидывал Шарагин, как долго смогут они продержаться, как далеко батальон, смогут ли быстро связаться по рации, и вновь и вновь недоумевал, куда же все-таки подевался обещанный на гребне блок прикрытия.
Первым заметил, что командира подстрелили, младший сержант Мышковский. Он бежал, и Шарагин видел, как поднимаются под ногами бойца фонтанчики пыли, и не узнал собственный же хриплый голос, как будто бы со стороны кто кричал, а не он сам надеялся пробиться сквозь шквал боя:
— Назад!..
И Мышковский неожиданно остановился, словно услышал крик командира, дернулся, развернулся на месте и застыл на мгновение, как-то неестественно, и, похоже было, что собрался он бежать вниз, прочь от засады, но затем вроде как передумал и свалился.
Упал он лицом на торчащие камни, от чего один глаз его лопнул и вытек; и со стороны любой бы подумал, что это должно быть невыносимо больно — упасть лицом на камни, и лишиться таким вот образом глаза. Он, однако, ничего не почувствовал, так как был мертв еще в полный рост, когда несколько пуль аккуратненько прошили его, точно на швейной машинке шов прострочили, сквозь правое легкое и сердце.
Откатилась и осталась лежать в пыли панама со значком — красной звездой, с серпом и молотом.
Обращенное к командиру мертвое уже лицо выражало и како-то детское, наивное удивление, и, в то же время, будто ждало последнего приказа, поскольку ведь позвал его командир, крикнул что-то мгновение назад. В единственном глазе Мышковского застыло отражение смерти.
...смерть выбрала его, я — следующий...
Случилось то, чего он ожидал давно, но во что отказывался верить. Шарагин лежал на боку, зажав левой рукой шею, из которой, пульсируя, затекая за воротник, вырывалась кровь, и смотрел на мертвого Мышковского. Они лежали почти вместе, рядом — командир и солдат — всего-то в паре метрах друг от друга.
...как же так? почему в меня попали?..
Стоило Шарагину отнять руку от шеи, как струя алой крови толщиной в палец вырвалась из него, смешалась с пылью, окрасила мелкие камушки. Он облизнул ладонь, как будто решил удостовериться, что это действительно кровь, и ощутил во рту тепло-соленый вкус ее. Сплюнул. Перемогая боль, клином застрявшую в шее, обжигающую, схоронился Шарагин от духов за камнем.
...скорее перевязаться...
Он разорвал индивидуальный перевязочный пакет, но понял, что сам перевязаться не сможет, перевернулся на другой бок, позвал:
— Сычев! Сычев...
Сычев взводного не видел и не слышал.
...ботинки мокрые... почему мокрые ботинки?.. полные ботинки крови, двигаю пальцами ног, а там все хлюпает... тельник весь мокрый, липкий... надо срочно затыкать рану!..
— Сычев!..
Солдат перезаряжался в это время и заметил, наконец-то, что командир ранен, подполз, по-крабьи, бочком, не отрывая осоловевших глаз от гребня, увидел лежащего за взводным друга.
— Мышара!..
— ...мертв он, — прохрипел Шарагин, чтобы не терять время.
— Суки! — завопил Сычев. Он схватился за автомат, но Шарагин удержал его.
— Ща, товарищ старший лейтенант, ща перевяжу...
Он зубами разорвал резиновую оболочку пакета, усердно наматывал бинты на шею взводного. Бинты тут же, как губка, пропитывались кровью, слипались, пропуская красные струйки.
— Жопа нам здесь! — занервничал солдат, когда рядом взорвалась граната, но взгляд взводного подействовал отрезвляюще.
Он собрался что-то сказать, но небо над ним вдруг дрогнуло, повалилось на бок, опрокинулось...
...если сонная артерия перебита — крышка, через минуту сдохну...
— Не останавливается кровь! — прячась от пуль, кричал в растерянности солдат, прямо в ухо кричал:
— Не останавливается!..
— Оберткой! давай оберткой резиновой от ипэпэ затыкай... — догадался Шарагин.
Вышел толстенный комок на шее. Кровотечение остановилось. Он повернул голову, и кровь опять нашла лазейку.
Сычев вслушивался в хрипенье командира и передавал дальше приказы. Слышали ли их разметавшиеся на склоне солдаты?
— Не расходовать патроны! — кричал Сычев. — Окучивать гребень из подствольников!.. Прикрывай левый фланг!.. Одиночными!.. Не расходовать патроны!..
Шарагин перевернулся на живот. Он отчетливо видел спускавшегося с гребня духа.
...ровесник мне...
Он удерживал его на мушке, позволяя приблизится. Он так хорошо прицелился, что выстрели кто-то первым, обязательно расстроился бы из-за того, что упустил «добычу».
...пора...
Пули попали в цель. Дух упал, но Шарагин не отпускал курок, потому что справа и слева тоже высовывались из-за камней головы духов. Он расстрелял почти весь рожок, прежде чем автомат заклинило. И почти тут же потемнело в глазах.
...начинается... живым не возьмут, подожду пока стихнет и подорвусь, когда духи подойдут ближе подорву ее...
Он вытащил из «лифчика» гранату, сжал ее, ребристую, в руке, как что-то родное, как что-то, что принесет в один миг избавление от мучений и ужасов плена.
Зрение вернулось. Мутно вначале видел все Шарагин, затем четче. Он мог разглядеть недалеко от себя Сычева. Непонятно было только, почему все перестали стрелять. Неужели отбили духов?
...слух пропал! не может бой кончится просто так... так не бывает...
И действительно, бой продолжался, только старшему лейтенанту словно ватой заткнули уши. Он видел, как кривится рот Сычева, как дергается затвор его автомата, и сыпятся в пыль гильзы, но ни голоса, ни выстрелов не слышал.
Мягкие усики на гранате распрямились. Шарагин прижал гранату правой рукой к сердцу.
...боль, я не сразу заметил ее...
Боль. Она робко притиралась,
...как попутчик в автобусной толкотне...
жалась, осторожничала, вроде бы ластилась; лишь позднее, окрепнув, она перенарядилась в нечто более яркое, волнительное — в алое, в цвет крови, которая исходила из раны; углублялась боль, утверждалась, становилась невыносимой, и стирала,
...как стирают со школьной доски отслужившие слова...
цвета яркие и мысли, и переживания, ныряя в бесконечность, наполняя каждое мгновение ослепительно жгучим светом...
— Связь нужна! — захрипел Шарагин. — ...Артиллерию... вызывай!.. Огонь на себя!..
Первый снаряд положили точно по гребню. Шарагин не услышал разрыв — ощутил всем телом, как содрогнулась земля. Он выглянул из-за своего камня-укрытия, чтобы проверить, куда попали. Били четко, один к одному ложились снаряды, будто кто-то корректировал огонь.
...везуха!.. вызывали огонь на себя, а они, как всегда, мазанули... но как они успели так быстро выйти на связь и передать координаты? должно быть, я в отключке был... сознание потерял?..
Не знал Шарагин, что весь бой ротный наблюдал в бинокль. Выставили-таки блок, но только в другом месте, два километра с лишним разделяло их. Так что координаты выдал Зебрев, он же корректировал огонь. Видел, что духи спускаются по левому склону. Обошли бы очень скоро взвод с фланга и расстреляли бы в упор.
Последние разрывы на гребне, и жиденькие автоматные очереди Шарагин слышал уже отчетливо: слух вернулся так же неожиданно, как и исчез. Словно волна прибоя накатилась на него, возвращая в мир привычных звуков.
Пока бойцы возились с ранеными и убитыми, Шарагин запрятал гранату в лифчик и занялся автоматом, который так не вовремя подвел его. Он увлекся и злился, будто важнее сейчас дела не было, чем чинить заклинивший автомат, будто и ранения не было, и боли, которая то налетала, то исчезала.
— Товарищ старший лейтенант, Мышковский и Чириков убиты... пять человек ранено, Саватеев и Бурков серьезно, — докладывал кто-то из солдат взводному.
...да-да... что ж ты, сука, подвел меня!..
— Товарищ старший лейтенант...
Шарагин дергал затвор автомата. При каждом рывке сбивалась повязка на шее и начиналось кровотечение. Он схватил камень и что есть силы ударил по затвору. Пошел затвор. И кровь хлынула сильней. Он почувствовал, как теплая струйка побежала вниз под тельняшку.
— Товарищ старший лейтенант...
Шарагин захлебнулся кашлем, искры засорили глаза.
— Олег! — звал Зебрев. — Ты слышишь меня?
...вот и все, я ухожу...
Он, видимо, давно уже лежал без движений. Из ушей и из носа текла кровь. Почти закрыв небо, обступили его напряженным кругом солдаты.
И он понял, что мертв, что и они это знают, и прощаются с командиром.
Глубокое небо утягивало, неслось навстречу, советовало расстаться с земными заботами, и лететь в бесконечность небесную, чтобы раствориться там навсегда.
И последнее, что довелось наблюдать ему перед тем, как умереть, был плывущий самолет, и он обрадовался, что это летит Ил-76-й, который, возможно, уносит из Афгана переживших войну людей,
...кому-то повезло...
а, возможно, возвращается из Ташкента, набитый новичками и отпускниками. Но в последний момент он засомневался, и стал более пристально всматривался в небо, пока не разглядел, что это «Черный тюльпан».
...как же все прозаично закончилось!..
Однако что-то, возможно, удержало в нем дыхание жизни, вернуло назад, к тому мгновению, когда подошел Зебрев. Или просто почудилось Шарагину, что он остался жив?
...с того света люди не возвращаются... наваждение... сколько времени прошло?..
— Подожди, не двигайся! — говорил Зебрев. — Мы тебя перенесем!
— Не надо, я своим ходом! Помоги встать!
— Выдвигаемся! — командовал ротный, и солдаты из подоспевшего с ним взвода подняли и понесли раненых и убитых.
Шарагин утвердился на ногах, оттолкнул бойцов:
— Я сам!
...надо идти, а сил нет... как полудохлый таракан...ноги трясутся... кашель...
Только теперь почувствовал Шарагин, что пуля
...или осколок...
в горле застряла.
...прямо комок инородный внутри, маленький свинцовый комок...
— Товарищ старший лейтенант, давайте промедол вколю, — предложил Сычев.
— Отставить!
...вколют — поплыву...
— Раненым колите.
Кое-как держась на ногах, покачиваясь, опираясь на автомат, Шарагин спускался к речке. Ниже по руслу была пригодная площадка, там ожидали вертушку.
Он шел больше километра, предпоследним в цепочке, а впереди бойцы тащили в плащ-палатках два трупа и стонущего Буркова.
Несколько раз он останавливался, просил наполнить флягу, жадно глотал ледяную воду горной речки. Будто из святого источника черпали — силы прибавлялись, вода, как наркоз, замораживала и притупляла на время боль в шее.
В одном месте Шарагина повело. Он удержал равновесие, остановился. Ему захотелось прыгнуть в воду, чтобы унесла река в неизвестность, чтобы сбежать от свершившейся трагедии.
...только бы стерпеть, не отключиться, не потерять сознание, не скиснуть от жалости к самому себе... буду идти до конца... надо вывести взвод!..
— Если буду падать — держи, — сказал он поравнявшемуся с ним солдату. Лицо солдата он не разглядел, мутило в глазах.
Колючая пыль, гонимая лопастями вертушки, разлеталась прочь, царапала и кусала Шарагину лицо, и без того обветренное после недели в горах. Сгоревшую на солнце кожу можно было бы, наверное, при желании стянуть, как чулок.
Понесли Мышковского с одним оставшимся целым глазом.
...пустой мертвый взгляд на холодном застывшем лице... когда рыба лежит на дне лодки и беспомощно хлопает хвостом, ее засыпающий глаз видит небо, и принимает голубой свет его за море... целый день рыбачишь себе, поглядываешь на улов... и ни капли жалости, сострадания... что же это со мной делается?.. солнце припекает чешую, рыба твердеет, становится будто деревянная...
— В хвост заноси!
За Мышковским последовал Чириков. Пока тянули солдата за ноги, запихивая труп в вертолет, брезент распахнулся, обнажив белобрысую шевелюру и залитое запекшейся кровью лицо. Шарагин подался вперед, накинул сверху брезент.
— Теперь раненые!
— Всех погрузили! — крикнул Зебрев и помог забраться Шарагину. — Держись, Олег! Возьми, — на ладони лежали лазуритовые четки, — у духа одного выпали. Они ему больше не нужны.
Измученный, злой, полу оглохший, Шарагин устроился на полу, откинулся спиной к стенке фюзеляжа. Боль распухла до размеров ревущего вертолета, и даже, пожалуй, больше, заполнила все пространство, зримое и незримое.
Лопасти потащили вертолет вверх.
Из кабины высунулся пилот:
— Мужики! Кто-нибудь, сядьте за пулемет! Здесь район проклятый!.. Дай Бог выбраться!..
...где мой автомат? как я буду отстреливаться?..
— Перетяните жгут, товарищ стар... — попросил-простонал рядовой Бурков.
Шарагин опомнился, встал на колени, чтобы перетянуть перебитую пулеметным огнем ногу, и тут же почувствовал сильное удушье. Видимо, из-за высоты не хватало кислорода. И обмотки на горле сдавили шею. Он рухнул на бойца.
Наступившая вдруг темень не испугала. Он легко поддался ей, зная, что сопротивляться не сможет. Сил на поединок не осталось.
...а дальше тишина.... откуда это?.. Шекспир?.. не помню сейчас... и рад бы в рай, да грехи не пускают...
Он очень хотел разобраться, что же происходит, что случилось с сознанием, но ухватить хоть одну точку опоры, зацепиться за что-нибудь твердое, чтобы затормозить падение в бездну, не получалось; исчезло прошлое, все разом, о будущем он и подозревать не смел, и настоящее заполнилось тишиной — ни шороха, ни звука, пусть даже очень отдаленного, ни намека на жизнь.
И после миллиона лет тишины, что-то оживилось, и он мог бы поклясться, что в темноте теперь угадывалось чье-то присутствие, по всей видимости, то была смерть, шарившая руками, искавшая истекающего кровью, доведенного до безумия болью, забившегося в сырой угол, спрятавшегося, не готового, не желающего умирать человека.
...вот и все... конец...
Из нахлынувшей на него пустоты выросла гора шума, вселенная жуткого шума; проваливался он в ту черную пустоту глубже и глубже, повис, застрял, не разбирая, не выделяя отдельные звуки: монотонный сверлящий черепную коробку гул и только. Не понимал Шарагин, ослеп ли он, глаза ли закрыты, или, надеющаяся секунду, минуту, час тому назад на спасение жизнь, покинула его, подтолкнув сюда — в черную пустоту, в предбанник смерти.