Епимахов
В первый вечер Шарагин не обратил внимание, не разглядел, что лейтенант Епимахов относился к числу тех людей, поговорив с которыми поближе, наполняешься сочувствием и отчасти даже некоторой жалостью, улавливая в глазах, за неистребимым, ни то юношеским, ни то совсем детским, интересом и азартом, какую-то отдаленную, еще не разыгравшуюся трагедию.
Новый взводный оказался не по-армейски начитан и образован. Кость — армейская, вэдэвэшная, а сердце — мечтателя.
Завидя как-то по прошествии нескольких недель Епимахова в роли ответственного по роте, Шарагин усмехнулся:
— Такой массивный череп зажимать ремнями и портупеей — преступление! Пойдем, Николай, подышим свежим воздухом.
— Хорошо учился? — как бы невзначай поинтересовался, прикуривая, Шарагин.
— Да, неплохо, вроде бы, — заскромничал Епимахов.
— Все помнишь?
— Все...
— Ну так вот — забудь всю эту ахинею!
Из Епимахова ученик получился послушный, внимательный и благодарный; он впитывал советы жадно, как промокашка, и с вопросами не стеснялся больше: а что в такой ситуации обычно делают? а если так выйдет? Во все вникал до мелочей.
Только тянуло его больше говорить на другие темы. Как мальчишка (да мальчишкой он, по сути дела, и был — солдатам старослужащим почти ровесник!) заглатывал Епимахов все услышанное и тут и там о войне, все героическое и трагическое; о войне, что жила совсем близко, где-то за оградой части, и все видели ее много раз, все, кроме него.
Не терпелось, как водится новичку, Епимахову испытать, проверить себя в бою, под огнем, и награды, пожалуй что, мерещились, подвиги разные.
А в глазах, в этих голубых, не пораженных пока войной глазах, читался невысказанный Шарагину вопрос, почти по теме, но не совсем: «А ты сам много убивал? А что при этом чувствовал?»
Мелькал вопрос тот, да и нырял обратно — не решался лейтенант Епимахов вот так напрямую, в лоб спрашивать о подобных вещах, хоть и друзьями они уже заделались.
К тому же, ожегся он за первые недели, осторожней стал, сдержанней. Сперва поставлен был на место, когда, обманувшись офицерским братством, улыбками и добрым расположением, и будучи к тому же пьяным, капитана Моргульцева на «ты» назвал, затем послан был в «длительное сексуальное путешествие», то есть на три буквы, когда влез с рассуждениями в чужой рассказ.
— Философия твоя, лейтенант, нам не интересна, — сказал один офицер. — Сопляк еще, без году неделя, а уже рассуждать лезет! Нам твои книжные цитаты не нужны, мы другие университеты проходили! А дальше обидней:
— ...твоя философия, если хочешь знать, начинается с обеда, а заканчивается в сортире...
У Женьки Чистякова и спрашивать не надо было: убивал — не убивал? Возьми пересчитай ушки, а Шарагин — другой. Умел слушать внимательно, любил читать, если на то было время. Только он оценил привезенные Епимаховым книги. А остальные до сих пор смеются, и будут смеяться до конца его, Епимахова, службы в полку.
— Что это у вас такое тяжелое, товарищ лейтенант? — со свойственным прапорщикам отрепетированным уважением по отношению к офицерским погонам, с плохо скрываемой надеждой в голосе, предвкушая халяву, интересовался при знакомстве старший прапорщик Пашков, приподнимая и опуская чемодан новичка. — Пивка, наверное захватили? Умираю, хочу пивка!
— Не-а.
— Колбаса? Сало? — гадал немного разочаровавшись, но все же надеясь на чудо старшина.
— Нет. Вещи разные, а в основном — книги, журналы.
— Че-во? — не поверил ушам старший прапорщик Пашков. — Книги сюда тащили? Ты че, очумел? — не сдержался от неожиданного поворота Пашков, и перешел на ты. — Зачем они тебе?
Отчасти обидно где-то было новоиспеченному лейтенанту, что в таком тоне говорит с ним, офицером, прапорщик, но возраст Пашкова и тот факт, что прослужил он здесь в Афгане дольше, не позволяли Епимахову сердиться. К тому же они были в комнате одни.
Епимахов постарался представить его просто добрым и глупым, почти в двое старше себя, мужиком, к тому же Пашков действительно таким и был в жизни, и с первых минут это читалось на лице, пусть он и напускал на себя важность.
— Читать. Я так подсчитал, что на первый год хватит. Есть, кстати, очень интересные, детектив есть один... Потом достану, покажу.
— Дожили... На войну книги привозить стали. Ты только никому не говори об этом.
— О чем?
— Что книги тащил через границу. Тут, поди-ка, с полпуда будет, и одна бумага, — толкнул разочарованно Пашков сумку ногой. — Большую Советскую Энциклопедию всю притащил, что ли, или собрание сочинений Карла Маркса?
— Почему никому не говорить? — спросил Епимахов.
— Не поймут...
Понять мог только Шарагин. В этом Епимахов убедился сразу. Иным он был, не как остальные офицеры. Только с бойцами напускал строгость, а так — дружелюбен, открыт, негруб, и циничен в меру. Да и кто бы еще стал с новичком разговаривать по душам:
— Ты думаешь, что сразу лицом к лицу с ними столкнешься? Не завидую тебе, если это будет так, если в глаза им живые придется заглянуть. Заглянешь — значит слишком близко подошел. Вряд ли потом кому пересказывать придется. Лучше уж мертвых духов после боя рассматривать... И не думай, никогда не думай, что хитрей их. Духи за тобой весь день могут наблюдать из укрытий, а как найдут слабинку, самое уязвимое место — так засадят туда. И вот еще... Не стесняйся быть дотошным и въедливым с бойцами. Не сюсюкайся — на шею сядут. Если не можешь строгостью держать — бей! Мордобой на войне — хороший воспитательный прием, профилактика против потерь. Видишь, что оборзели «слоны» — мочи их! Чтоб не разбаловались и вольничать не привыкли после Чистякова. За этими хануриками, знаешь, глаз да глаз нужен! Следи, чтоб бензин не сливали духам, чтоб броники не снимали на выезде. Сдохнет от пули — сам потащишь! Видишь, что не слушаются — зап.здячь в харю! Только силу они понимают, только силу! У Женьки они как шелковые были. И сберег их Женька. Теперь благодарны, что мочил их каждый день, живы остались...
— Но ты ведь не бьешь их, как Чистяков... — подловил Епимахов.
— Вот прослужишь здесь с полгода, тогда решай, либо по печени солдата бить, либо на «Вы» называть... Я, кстати, ты меня просто не видел на боевых, но я, если надо будет, могу похлеще Женьки двинуть, если за дело...
— Знаешь! — переключился Епимахов, и с выражением маленького озорника и проказника рассказал:
— Вчера после отбоя, только свет погасили, по потолку казармы топот. Я уж думал прямо целое стадо мышиное несется в другой конец модуля пожрать. Обгоняют друг друга. Боятся опоздать к столу. Лапами скребут по фанере. Бойцы из наряда, знаешь, что придумали? Они уже, оказывается, с полсотни мышей уничтожили, мышеловки расставляют.
— Женька особенно любил это дело.
— ...а вчера слышу — щелчок. Подбежали. Попалась мышь! Честное слово, такая радость была! Бойцы визжали, как дети.
— Да они и есть дети...
— Они мышь в ведро пустое посадили, а сверху бензинчиком из банки брызнули, я боялся, что пожар будет, ничего, и спичку кинули! У-у-й! Ты б видел! Мышь воспламенилась, больно, наверное ей, горит вся, и носится по дну ведра, как очумевшая! И все ржут! Такой факел прямо получился!
— Ты, давай-ка загляни, — Шарагин кивнул на модуль, — все ли там в порядке, и пошли на обед. Есть хочется.
В курилке возле столовой, под масксетью ждали обеда проголодавшиеся офицеры и прапорщики.
У штаба же полка, расправив плечи и выпятив грудь, картинно вышагивал, будто богатыря былинного изображал, подполковник Богданов, оставшийся на время за командира в части. Все в курилке поглядывали на бравого офицера с кулачищами, подобными баскетбольным мячам.
— Говорят, он кулаком духу в чайник однажды заехал и тот сдох сразу...
...неприятный взгляд у подполковника... мурашки по коже... деды при его виде стягивают за спину отвисшие ремни... боятся.. уважают... строг не в меру Богданов... и редко справедлив... самодур... поставят на полк — сдохнем здесь... такие командиры только о званиях и должностях мечтают...
— ...сдалась тебе эта Югославия, Петрович! — громко говорил прапорщик. — Чего ты там будешь делать?
— В военторге эти вишни югославские в банке продают. Как их там? Юготутун на банке написано.
— Ну.
— Хочу поехать на завод в Югославии и посмотреть, каким образом они все косточки из ягод вынимают.
— Наверняка машина у них там это делает, — предположил капитан Осипов. — Действительно интересно, я и не задумывался никогда...
— Или сидят вручную выковыривают.
— Не-е-е, вручную, столько банок, не-е, тяжело.
— А что?! Запросто. Ты знаешь, сколько взвод солдат может картошки начистить за час?
— Мешков пять.
— Какой пять?! Десять! Только .издюлей надо отвешивать чаще.
— А за ночь — несколько тонн! — все согласились с ним, закивали.
— Так что в Югославии у них тоже запросто солдат для этого дела используют. А что?
— Ё-о-о! — глаза офицеров и прапорщиков метнулись в сторону полной молодой женщины. Она шла к столовой.
— Новая официантка!
— Во, гляди, Якимчук, какая жопа! Сколько сала! Тебе столько за год не сожрать! — начал кто-то словоохотливый.
И дальше понеслось-поехало:
— Вот это станок! На взвод за раз хватит!
— Да, старина, секс-бомба замедленного действия.
— Не-е, это не по мне...
— А тебе никто и не предлагает...
— В Афгане, брат, выбирать не приходится. Что уж достанется...
— Рядом с такой жопой и зимовать не страшно. Всю казарму отопит.
— Где ее только отыскали?
— Так это вместо Люськи...
— Какой Люськи?
— Ну, помнишь, Люська-официантка, сисястая такая была?
— А-а, ну, помню.
— Она и проработала всего ничего, под Богданова легла.
— Ну, этот до женщин горазд! Кобель!
— Только он недолго ее попользовал. Она генерала из штаба армии охмурила, пока Богданов на боевых был. Генерал ее и перевел куда-то, поближе к телу. Говорят, врут конечно, но кто знает, ее к медали генерал представил.
— Ну-ну: «Ивану за атаку — .уй в сраку, а Машке за .изду — «Красную Звезду...»
— Во-во, я говорю, эту тоже скоро подмет под себя какой-нибудь полкан.
— Да кому она такая жирная нужна?!
— Не могли постройней на пересылке отыскать! Я неделю назад за «слонами» ездил, мать честная! Какие там бабы прилетают! Я тебя укушу! Загляденье! А это что такое?! Каждый день видеть толстый зад в столовой! Она ж между столиков не протиснется. Тьфу, стошнит... Я больше в столовую не ходок!
— Тебя никто не гонит.
За официанткой захлопнулись двери столовой, когда разразился молчавший ранее седовласый прапорщик. Затянувшись глубоко дымом, философски заметил прапор:
— Зря, зря вы, хлопцы, смеетесь... На каждую бабу в Афгане найдется мужик. Ни одна не останется без дела. И этот станок найдет когда-нибудь свой рубанок...
— Уж не ты ли, Петрович?! — засмеялись над прапорщиком все собравшиеся. — Тогда, глядишь, вскоре весь шелк парашютный из полка ей на трусы пойдет!..
Бычки полетели в гильзу от снаряда, служившую урной, отправились на обед курильщики. Остались сидеть два прапора — в углу, и Шарагин с Епимаховым у выхода из курилки. Хотел увести Олег приятеля, но тот с интересом слушал беседу, хотя, впрочем, делал вид, что не слышит их, повернувшись к ним спиной.
— Вот возьми мою семью, Петрович, — говорил один из прапорщиков. — У меня жена не работает. Двое детей. В прошлом году третий родился. Что ей дает государство, знаешь? Тридцать пять рублей в месяц! Тридцать пять! Это, случись здесь что со мной...
— Ни хера здесь с тобой не случится, в тылу-то!
— Нет, нет, я на полном серьезе. Вот случись что со мной, как она проживет?! Да я, бля, за тридцать пять рублей до КаПэПэ не пойду!
— Пойдешь, куда ж ты на хер денешься! — уверял седой прапорщик товарища. — Прикажут и пойдешь!
— Не пойду! Из принципа не пойду! Нет, ну скажи ты мне, как так жить? И еще хотят, чтобы я жил и не воровал!
— Ладно, пошли отсюда! — встал с места заскучавший от этих фраз Олег. — Недаром им в характеристике пишут, что прапорщик такой-то «вдумчивый» и «выносливый»...
— В смысле?
...а парень и впрямь не от мира сего...
— Ну, это... чтоб по справедливости, не буду за всех прапоров говорить. Наш-то, Пашков, не зря медаль получил. А эти двое — другое дело, крысы складские. Это не ровень Пашкову. Так вот, «вдумчивые» и «выносливые» они потому, что сидят у себя на складе до обеда, .уем груши околачивают, и думают, думают, а после обеда выносят. Когда в город удастся выбраться, сам увидишь — все дуканы забиты нашими же банками и продуктами. Мы с тобой, понимаешь, должны жрать нормально, а эти суки все распродают направо налево, а нам, офицерам советским, — хер лысый остается!
— А когда, Олег, как ты думаешь, в город удастся поехать? — уже в столовой спросил Епимахов.
— Без году неделя, а уже в город рвется, — с ноткой высокомерья сказал Немилов.
— Интересно ж посмотреть...
— Чеков-то накопи сперва, — посоветовал через стол Зебрев.
— Все в свое время... — подмигнул Шарагин.
Хлебая из пластиковой тарелки суп, вспоминал Шарагин свой первый выезд в город — нелегальный. Тогда, вместе с Иваном Зебревым, который ехал в отпуск, и которому, кровь из носа, надо было закупиться, отправились они на свой страх и риск по дуканам. Дело в том, что, на их беду, вышел приказ, и в город вообще никого не пускали, по соображениям безопасности. Только с письменного разрешения начальника штаба армии разрешали выезд, и комендачи свирепствовали — жуть! Всех гребли из дуканов в комендатуру.
Переоделись «в гражданку». Договорились за литровую бутылку «Столичной», чтобы вывезли их на бронетранспортере из полка, переживали всю дорогу, что случится какое построение, тревога, и в полку заметят отсутствие. Замполит Немилов мог настучать. Прятались от патрулей.
Шарагин просто обомлел, когда первый раз вошел в дукан, и увидел изобилие импортных шмоток: джинсы, материал любой на платья, обувь, складные солнцезащитные очки, часы кварцевые, зажигалки всякие, и так обидно стало вдруг за Лену и Настюшу, что сидят они там в Союзе, и ничего подобного никогда в своей жизни не увидят.
...а как было бы здорово, если б Лена сама выбрала, что ей нужно!.. все чеки бы отдал ей — пусть тратит... а детских вещей! да почему же у нас дети такие серые и невзрачные?! почему нельзя выпускать для них красивую одежду?!.
Как же потом отчитывал их Моргульцев! Словно пацанов! Чуть не лопнул от негодования ротный, узнав, что надули его лейтенанты, кричал и кричал, минут двадцать кричал, весь красный стал, как сваренный рак, и вынес приговор:
— Объявляю строгий выговор, с занесением внутрь!
Это означало, что ротному надо поставить пол-литра, чтобы он нервы в порядок привел.
...мы к нему, конечно же, привыкли, и не реагируем, не обижаемся особо, уж какой есть... дерганый, быстро заводится, кричит много, но почти всегда беззлобно... отходчивый он все-таки мужик, наш ротный... поэтому и прощаем ему вспыльчивость... орет и орет, обидно, а замолкнет — жалко становится, потому что знаешь, что не со зла он, что все-таки неравнодушен он, что переживает он, любит свою роту, и взводных, и «слонов»...
— Пошли? — поднялся из-за стола Епимахов. Перебил Шарагину воспоминания.
— Иди-иди! Я чайку попью...
Почти все пообедали. Шарагин сидел в пустом зале. Лениво смахивал крошки хлеба со столов солдатик, у кухни ворковали две официантки. Боец без ремня мыл пол. Олег макал кусочки сахара в стакан чая, обсасывал их, держа двумя пальцами. Сахар, наполовину сменив цвет, разваливался, таял во рту, — и закусывал бутербродом с маслом, пропахшим вонючим складом.
В тот день, когда провернули вылазку по дуканам, он был несказанно счастлив. Вместе с Зебревым он отправлял в Союз, домой, первые подарки для Лены и Настюши, музыкальную открытку и баночку чая...
...с бергамотовым маслом... не какой-нибудь там грузинский, и даже не индийский с тремя слонами!.. вот обрадуются!..
Зебрев не поленился, заехал с посылкой к Шарагиным, посидел, рассказал, что живут они и служат хорошо, успокоил Лену, что опасности почти никакой, изредка только столкновения происходят на границе где-то, но это вдали от расположения полка. «Жена у тебя, — признался Зебрев, — необычная, грым-грым. Скромная бабенка, робкая. Мне б такую. Я ей бакшиши-то из сумки вынул, а она пакет даже не раскрывает. Отложила на диван. Еле уговорил посмотреть. Надо ж, говорю, убедиться, что все подошло. Сколько ж ты чеков потратил? Вообще, правильно, это я пожадничал тогда в дукане. Особенно голубое платье ей приглянулось. Я думал пойдет мерить, моя сразу бы мерить побежала, так нет, странная она у тебя какая-то, села у стола и заплакала. Я спрашиваю, чего ж ты, дуреха, слезы льешь, а она говорит, что никогда в жизни у нее таких красивых вещей не было. Вот тебе на! Прямо неудобно стало. Моя-то коза фыркала, критиковала, что не в тон пришлось кое-что. Да оно ей в самый раз будет, не переживай, она ж у тебя худенькая. Вот, и, значит, стала она детскую одежду разбирать, нарядила дочь. Опять села на стул и давай про тебя расспрашивать. А чего я ей сказать мог? Грым-грым... Как сейчас вижу, сидит на краешке стула, бледная, она чего, больная у тебя что ли? Хрупкая такая.
...как чашечка из китайского сервиза... Пашков себе купил в дукане такой...
Я ей несу лабуду всякую, а она слушает, улыбается и плачет. Вот дуреха, грым-грым...»
Шарагин прихватил банку кабачковой икры, поблагодарил куривших за столиком в углу официанток, и пошел в роту.
Моргульцев выглядел недовольным, с ходу выпалил:
— Собирайся! Завтра на выезд.
— Опять? Куда?
— А хер его знает! Из политотдела звонили. Там у них какой-то то ли продотряд, то ли музотряд, то ли агитотряд. Тьфу ты! Не понял я толком, не спрашивай! Не нервируй меня, Шарагин! Я сегодня в плохом настроении, сразу предупреждаю!.. Чего стоишь?
— Жду более детальных указаний.
— Уши прочисть, Шарагин, я сказал, завтра на выезд!
— Так точно, куда едем-то?
— Откуда я знаю?! Бляха-муха... Значит так, задача простая. Нужна, видите ли, рота охраны в сопровождение, чтоб, понимаешь, по кишлакам кататься, духов на балалайке учить играть!
— Серьезно?
— Ну откуда я на хер знаю?! Машины разваливаются, запчастей нет, списывать пора, не то, что по кишлакам с самодеятельностью разъезжать! Я им говорю: «Не готова рота к выезду!» А мне: «Приказ, бля, выполняй!» Короче! Бляха-муха! Завтра в четыре ноль-ноль выходим...