Десантура
Возникали самолеты из ничего. Просто набухали крошечными белыми капельками на небе, и скользили вниз, точно слезы косого дождя по стеклу; и от того, наверно, что спешили самолеты эти к земле, боясь быть подбитыми невидимым, но вездесущим врагом, теряли они второпях яркие шашки, которые, как бенгальские огни, вспыхивали, искрились и вскоре сгорали, оставляя над Кабулом недолгую память из дымных белых шлейфов.
Солдаты, что возились с техникой в парке, и те, что по пояс раздетые, либо в тельняшках, подставлялись раннему, но уже теплому солнышку, пока чистили оружие, и те, что маршировали на плацу, и те, что мыли технику в парке, посматривали то и дело вверх, ожидая увидеть эти грузные транспортные самолеты, прозванные «скотовозами»; ждали, как ждут пароход с материка, на котором, известно, что плыть не придется, уж во всяком случае не в этот раз, так хоть увидеть издалека, как причаливает, да помечтать вдоволь.
Появление с началом дня Ил-76-х давно стало привычным делом. Почти из любого советского гарнизона можно было следить за полетами воздушных посредников между Союзом и Афганом, и если по той или иной причине борта отменялись, делалось грустно и печально от мысли, что, быть может, там, на Родине, забыли о направленном когда-то в Афганистан «ограниченном контингенте».
Старослужащие, глядя на парящие самолеты, предвкушали неотвратимо надвигавшийся «дембель» и млели от дембельских грез. Отслужившие полсрока солдатики тяжело вздыхали, им оставалось лишь надеяться на весточку из дома. У молодых бойцов еще свежи были воспоминания о полете в брюхе подобного транспортника, и то жуткое ощущение катастрофы, когда самолет, набитый людьми, словно скотом безмозглым, людьми, уставшими после ночного подъема и неопределенно долгого ожидания, и таможни, и границы, и задремавшими в полете, спустя час с небольшим после взлета, ни с того ни с сего устремлялся с высоты семь с лишним тысяч метров вниз, точно проваливаясь в воздушную яму или будто уже подбитый неприятельской ракетой, каким-нибудь там «стингером». На самом же деле, отстреливая десятки тепловых ловушек, он, как в штопоре, в несколько длиннющих витков заходил на посадку.
Пока самолет рулил по бетонке к месту стоянки, рампа открывалась, впуская непривычный афганский горный воздух и горный же пейзаж, чужой и потому тревожный.
С этого момента запускались для каждого из сходящих по рампе часы, которые отстукивали отмеренный судьбой срок в Афгане, а для некоторых последние месяцы жизни.
Впервые прилетевшие солдаты и офицеры, прапорщики, среди которых мелькали и женщины-служащие, выглядели и вели себя скованно, неуверенно и с плохо скрываемым любопытством и одновременно беспокойством, напряжением озирались, щурились от яркого горного солнца; тех же, кто возвращался из отпусков, командировок, после лечения отличить было просто: они знали, куда и зачем вернулись, в каком направлении надлежит им идти с бетонной полосы аэродрома. Они возвращались в ставшие знакомыми края, домой.
Солдатики прибывали на кабульский аэродром одинаково стриженные, одинаково растерянные, одинаково бесправные. В одинаковых формах, обезличенные этой одинаковостью: в длинных, часто не по росту шинелях, тяжелых, неудобных, сапогах-»говнодавах», с однотипными вещмешками, — похожие издалека один на другого; солдатиков привозили, словно боеприпасы: ровненькие, если не присматриваться ближе, солдатики-патрончики, — расходный материал, различный, впрочем, по росту-калибру.
Мало кто в масштабах великого и могучего Советского Союза воспринимал жизнь сходящих по рампе транспортных самолетов солдат, прапорщиков, лейтенантов, старших лейтенантов, капитанов всерьез. Так себе, ерундовые человечки, коих в стране осталось еще бесчисленное множество. Наштамповала их страна, тысячи и тысячи, и еще наштампуют.
Солдатики были безликими по прилету в Кабул, как и тысячи других забритых на два года парней, которых вырвали из привычной жизни, чтобы научить страдать, терпеть и выживать, пока Родина не сочтет, что достаточно заплачено ей за заботу и счастливое детство, и не подберет взамен следующих, подросших к этому времени юношей.
— Летают, товарищ старший лейтенант. Два борта сели, — доложил дежурный по роте безнадежно затосковавшему от бесконечного ожидания заменщика офицеру. Одетый по форме, лежал он на кровати, наблюдал, как по потолку ползет муха, и недовольно произнес в ответ:
— Толку-то что с этого, Титов?
— Не могу знать, товарищ старший лейтенант...
— Я говорю, что толку, что летают?
— Вы же сами просили докладывать, если борта будут садиться... Я и докладываю...
— Что за борзость в голосе? Не понял, бля! Конь педальный! — Офицер повернул голову. — Ты с кем разговариваешь?! Свободен, Титов! Дверь закрой!
— Что?
— Дверь закрой! Чтоб больше меня не тревожили! Стоять, тело! Меня будить только в двух случаях: при появлении заменщика, и в случае вывода Советских войск из ДРА! Понял?
— Так точно!
— Пошел на ... !
Здоровяк дежурный, по силе и росту превосходящий офицера неоднократно, тут же покорно изогнулся, будто лакей, которого обругал ворчливый барин, попятился из комнаты. Знакомый с взрывным нравом старшего лейтенанта, и будучи за срок службы, как и остальные солдаты, не единожды битый по печени и почкам, когда попадался под горячую руку или без причин вовсе, он предпочел не выпячивать излишнюю преддембельскую развязность, и вышел, тихонечко прикрыв дверь, после чего распрямил плечи и, как оборотень, тут же превратился в беспощадного деда, сурового властелина казармы.
Вымещая злость за только что пережитое унижение, за обидные слова, которые пронеслись по всей казарме и долетели до молодых бойцов из наряда, Титов пнул ногой нерасторопного рядового Мышковского, орудовавшего шваброй:
— Гондон штопанный! Ты когда, блядь, должен был закончить уборку?!
Загремело опрокинутое ведро. Мутная вода растеклась по фанерному полу казармы.
— Я тебя, Мышара, сортир языком заставлю вылизывать! Чмо болотное! — громко, так чтоб все слышали, закричал он.
— Младший сержант Титов! — прервал разбушевавшегося деда командирский голос.
— Ты что, салабон, не понял? — продолжал, несмотря на окрик, Титов:
— Упал, отжался! Десять раз! В темпе! В темпе! Предупреждаю, Мышара, — придавил он голову солдата ботинком, чуть тише добавил:
— Сгною!
— Титов! — повторно послышался окрик командира.
— Что такое ВДВ, Мышара?! — выдавливал Титов ответ ботинком.
— ВДВ — это воздушно-десантные войска...
— ВДВ — это щит Родины, салага! А ты даже для заклепки на этом щите не годишься!
От испуга Мышковский продолжал лежать на полу. Ботинки всемогущего деда удалялись к бытовке.
— Младший сержант Титов по вашему приказанию прибыл! — развязным тоном доложил дежурный, заходя в бытовую комнату и обращаясь к почти уже налысо остриженной голове лейтенанта Шарагина. Скрестив ноги, он неподвижно восседал на тумбочке. Плечи его покрывала простыня с казенным штампом министерства обороны — фиолетовой звездой. Рядом на полке лежала форма с красной повязкой ответственного по роте.
Лейтенант Шарагин пристально изучал в небольшом треснувшем с одного края зеркальце свой новый облик. В зеркале отражались серо-голубые глаза, выбритый подбородок со свежим порезом от бритвы, правильной формы нос, густые усы, соскабливаемые опасной бритвой последние островки растительности на голове, от чего белая кожа на черепе, резко контрастировавшая с красным горным загаром лица, как бы натянулась, словно на барабане.
Именно таким хотел видеть себя Шарагин — бритым наголо.
Природа, работая над лицом лейтенанта, явно схалтурила малость, придав ему черты скупые, стандартные, лишенные какой бы то ни было индивидуальности, эдакую русскую многотиражность.
Не отрываясь от собственного отражения, Шарагин театрально выдержал паузу, прежде чем спросил бойца, как бы невзначай:
— Что там старший лейтенант Чистяков?
Дежурный стоял у него за спиной, подпирая косяк двери и крутил на пальце ключи на цепочке:
— Товарищ старший лейтенант приказал не будить.
— Кажись, заканчиваем, — сказал сержант, выполнявший ответственную функцию цирюльника.
— Такой талант пропадает, — подсмеивался над приятелем Титов. — Вместо того, чтобы полтора года жопу под пули подставлять, лучше бы в полку парикмахером работал, а Панас?
— Шел бы ты на хер, Тит! Извиняюсь, конечно, тварыш лейтенант, за грубость неуставную, но с Титом только так можно, иначе за .бет-замучает, как Пол Пот Кампучию. Х-х-ха-ха-ха!...
— Вы не отвлекайтесь, товарищ сержант, — обрезал лейтенант Шарагин. — Внимательней надо быть, когда бреете командира!
В отличие от младшего сержанта Титова, большого и тупого балбеса, в сержанте Панасюке находил он зачатки человечности, и даже за срок службы не все они завяли. Панасюк был родом с Алтая, тощий, как белорусский крестьянин, длинный, как флагшток, жилистый и выносливый. Панасюк любил хохмить, заядло курил, дохал от курения, матерился через слово, а когда смеялся, то под глазами и на лбу выступали не по возрасту ранние и глубокие морщины. Говорил он обычно с каким-то протяжным ксендзовским акцентом: «Шо вы волнуетесь, тварыш лейтенант? Поручите это дело мне — все будет чики-чики».
— Ночью продсклад кто-то обчистил, — Шарагин поймал в зеркальце бегающие глаза младшего сержанта Титова. — Не дай Бог кто-то из нашей роты замешан, контужу на месте!
— Ночью все дрыхли, товарищ лейтенант, — клятвенно заверил Титов.
Сержант Панасюк подтвердил, что, мол, не из их роты, вытер взводному шею вафельным полотенцем:
— Готово.
Панасюка лейтенант Шарагин выделял еще и потому, что сержант, заправлявший бойцами круто, никогда не позволял себе измываться над собратьями по роте, не превращал службу подчиненных в рабство, и, самое главное, сдерживал в меру сил других дедушек.
...особенно таких олухов, как Титов...
подумал Шарагин.
«Воспитательные» приемы, как например «прописка», когда лупили новичков в роте по голым жопам дерматиновыми шлепанцами, так что на следующий день они и присесть в столовой не могли, поглаживали через форму синячные ягодицы, проводились в строжайшей секретности. Входило это в негласный солдатский ритуал, и командиры, при всем желании, не уследили бы, не остановили бы. Потому-то и Шарагин не переживал по этому поводу. Не в силах был один взводный прервать сложившуюся за годы традицию взаимоотношений молодой-чиж-черпак-дедушка. Ничего не попишешь, ничего не изменишь.
Беспричинная импульсивная жестокость, злость и одновременно детская наивность, сентиментальность, неожиданная доброта, жалость, благородство, сострадание с легкостью переходящее к ненависти, впрочем, ненависти скоро забывающейся, — все это каким-то загадочным образом испокон веков соседствовали в офицерах и солдатах русской армии, да и, пожалуй, почти в любом русском мужике.
— Бляди! — вдруг крикнул на всю казарму старший лейтенант Чистяков.
Этот регулярно повторяющийся в течение последних недель крик офицерской души, которая хотела домой, был адресован всем сразу: и армии, и Афганистану, и солдатам из наряда.
Младший сержант Титов предусмотрительно покинул бытовую комнату и спрятался в каптерке. Знал Титов, что если Чистяков вышел из комнаты в дурном расположении духа, лучше на глаза старлею не попадаться.
— Побрился? Молодец! — выпалил Чистяков, проведя рукой по гладкому черепу приятеля.
— Ну как? — наслаждался бритым видом Шарагин.
— Нормально, мы это проходили. Пошел на ... отсюда! — заорал он на заглянувшего в бытовку бойца из наряда. — Видеть не могу эти рожи! Не завидую тебе! Дембеля у нас, конечно, у-у-у-х — орлы! А уедут, с кем будешь воевать? Прав я, а, Панасюк? — старлей вдруг обратился к сержанту, и без всякой причины, просто для профилактики, как называл это сам, резко всадил ему кулак в живот.
Панасюк согнулся пополам, выронил опасную бритву, широко раскрыв от боли рот:
— ...эт...эт...это вы правильно подметили про орлов, тварыш старший лейтенант, — после минутной паузы и затмения в голове, восстановив дыхание, с кривой улыбкой на лице ответил тронутый комплиментом сержант.
Тишину казармы надломила ворвавшаяся солдатская масса, которая заполняла помещение топотом, матом, гоготаньем, и угрозами:
— Куда ты ложишь автомат, мудазвон!
— Че встал на пороге, проходи!
— ...а, чаво, автомат...
— Мой возьми, положи тоже, я умываться пошел...
— Сюда ложь, ка-зел! Сколько учить вас опездалов!
— Сыч! Ты как мою койку заправил?!
— ...
— Молчишь?
— Я сейчас заново...
— Оборзел, бача! Понюхай чем пахнет. Смертью твоей пахнет...
— ...
— Рота, смирна! — заорал дневальный на тумбочке, отдавая честь входящему в казарму ротному. — Дежурный по роте на выход!
— Вольно, — прошел мимо долговязый капитан Моргульцев, шмыгая носом:
— На улице плюс тридцать, а я, бляха-муха, простыл!
— Воль-на! — повторил громко слова капитана дневальный.
— Кондеры во всем виноваты, товарищ капитан! — вставил старший прапорщик Пашков. Он шел следом.
— Причем здесь кондеры, старшина?! — сморкался в платок ротный.
— От кондера сдохнуть можно. Воспаление легких — как нечего делать! Чего смешного? Ничего смешного! Кондер все легкие выстудить может.
— Без кондера скорее сдохнешь! — противостоял прапорщику Чистяков.
— Господи! — Моргульцев уставился на бритую голову взводного. — Явление Тараса Бульбы народу! Не иначе.
— Якши Монтана! — всплеснул руками Пашков.
Шарагин смутился, почесал в затылке, прикрыл голый череп кепкой, по всей строгости доложил:
— Товарищ капитан! За время вашего отсутствия происшествий не было!
— Засранцы! Бляха-муха!
— Ты чего такой смурной? — решил разрядить обстановку Чистяков.
— Раз в году, — огрызнулся ротный, и выдал одну из многочисленных своих заготовок:
— организму требуется встряска. В этот день я не пью...
— Не обращай внимание, — Чистяков подмигнул Шарагину. — Он в штабе был. Наверняка, Богданов на него накричал.
Пересказывать своими словами материал политзанятий старший лейтенант Немилов не умел. Скучно и нудно читал он подчеркнутые карандашом отрывки из брошюр, из журнала «Коммунист вооруженных сил», и охотно отвлекался от темы, если, скажем, замечал, что недостает у кого-нибудь комсомольского значка. Рассчитывать на то, что бойцы что-то запомнят из услышанного на политзанятиях было б наивно, а потому Немилов заставлял отдельные строчки писать под диктовку. Если нагрянет проверка, у каждого бойца тетрадочка с конспектами.
— Записываем! Демократическая Республика Афганистан.
— Знакомое название, — хихикнул ефрейтор Прохоров. — Где-то я его уже слышал.
— Нечего паясничать! Истории страны пребывания не знаете. Итак! Официальные языки — пушту и дари. Население — ... миллионов. Кто его знает, какое у них теперь население?! Ничего не записывайте. Теперь немного истории. Диктую! Попытки Англии подчинить Афганистан в 19 веке окончились провалом. Благодаря поддержке Советской России, очередная англо-афганская война в мае-июне 1919 года закончилась победой Афганистана. В 1919 году...
— В каком году?
— Для глухих тетерь повторяю: в 1919 году была провозглашена независимость Афганистана. Так, это вам не обязательно... — Немилов перелистнул страницу. — Вот: СССР и Афганистан на протяжении длительного исторического периода связывают дружеские отношения. После Апрельской революции 1978 года они стали отношениями братства и революционной солидарности. Основываясь на Договоре о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве, правительство ДРА неоднокартно обращалось к СССР с просьбой о военной помощи. Правительство СССР решило удовлетворить просьбу и направило в Афганистан «Ограниченный контингент советских войск» для защиты молодой республики от посягательств мирового империализма и внутренних реакционных сил. Новый абзац! Истинными друзьями афганского народа проявили себя советские воины, с честью выполняющие свой интернациональный долг на территории ДРА. Новый абзац! Апрельская революция — поворотный этап в развитии Афганистана, результат многовековой борьбы афганского народа за свободу и независимость, против отсталости, нищеты, бесправия и угнетения, за социальную справедливость. Панасюк, почему не пишешь?
Сержант составлял письмо домой, но после первых двух предложений: «Как у вас дела?» и «У меня все хорошо», мысли закончились, и он уставился на цитату Ленина на стене о том, что революция лишь тогда что-нибудь стоит, если умеет защититься. «Это и ежу понятно!» — подумал Панасюк, и скосил взгляд на «иконостас» с членами Политбюро. Ленинская комната, она для того и существовала в каждом подразделении, чтобы, как в церкви, на стенах почитаемые ангелы-партийцы красовались вместе со «святой троицей» — Марксом, Энгельсом и Лениным, да чтоб приходил сюда солдат и время свободное проводил — в шахматы играл, письмо домой писал, телепередачи смотрел, и чтоб под присмотром вождей мирового пролетариата все это происходило.
— Панасюк!
— Думаю, товарищ старший лейтенант.
— А я тебя сюда, Панасюк, не думать посадил! Ты должен слушать и записывать!
— Так точно! — Что-то впорхнуло в голову сержанту, он разродился двумя строчками: «У нас очень тепло. Скоро лето».
— Опыт показывает, — читал Немилов. — Это не записывайте! Опыт показывает, что афганские граждане часто обращаются к советским воинам с просьбой рассказать о Советском Союзе, образе жизни советских людей, истории революционной борьбы в СССР. Сычев! Я тебе, кажется, ясно сказал: не надо это записывать. Слушать надо!
Рядовой Сычев лишь зашуганно втянул голову в плечи.
— Меня ни разу не спрашивали, — вновь развязно подал голос Прохоров.
— Спросят, Прохоров, спросят!
— А откуда я узнаю, что им надо, если не понимаю по-ихнему?
— Поймешь! Через переводчика... — Немилов прервался. Нечего на идиотские вопросы отвечать. Время тянут. — Вы всегда должны быть готовыми к беседе с афганскими товарищами.
— Их тавось, стрелять надо. Духи они все! — вырвалось у Панасюка. — Чего с ними беседовать-то?!
— Отставить! Пишем дальше. Без советской помощи силы империализма и внутренней контрреволюции задушили бы Апрельскую революцию.
В стеклянную дверь постучался младший сержант Титов:
— Товарищ старший лейтенант, разрешите?
— Что тебе?
— Надо два человека на кухню.
— Забирай, только быстро.
— Продолжаем... — Немилов открыл «Памятку советскому воину-интернационалисту». Пишите! По характеру афганцы доверчивы, восприимчивы к информации, тонко чувствуют добро и зло. — По комнате прокатилась волна смеха. — Отставить! Особенно ценят афганцы почтение к детям, женщинам, старикам. Так, вот это очень важно! Находясь в ДРА, соблюдай привычные для советского человека нравственные нормы, порядки и законы, будь терпимым к нравам и обычаям афганцев! Записываем! Записываем!!! Всегда проявляй доброжелательность, гуманность, справедливость и благородство по отношению к трудящимся Афганистана.
Писали солдаты медленно, с ошибками, пропуская целые предложения. Дедушки вообще не писали, только вид делали.
— Чириков, чтоб к утру моя тетрадка была заполнена, — ефрейтор Прохоров расчерчивал поле для игры в морской бой.
— Пока писать не надо. Я скажу, когда писать! Вы все должны умело, на конкретных примерах пропагандировать благородные поступки советских воинов по отношению к местному населению. Кто знает такие примеры? Никто не знает! Отлично! Газеты надо читать! Зачем в Ленинской комнате подшивки лежат? Чтобы вы, кретины безмозглые, читали, а не шашки пальцами щелкали! К следующему занятию чтобы каждый знал по два примера. Буду спрашивать!
— Кто ест мясо, часто болеет насморком, — изрек, хитро прищурившись, прапорщик Пашков. — Ночью от мяса у мужчины кое-что начинает шевелиться, приподнимается одеяло, ноги оголяются, а кондер на полную мощность морозит — отсюда и насморк.
Шарагин добродушно рассмеялся.
Старший лейтенант Чистяков сгреб в охапку валявшийся в шкафу в офицерской комнате купол парашюта, запрятал в сумку. В это время дня повадился он греться на солнце, нашел укромное местечко за модулями, чтоб не мозолить глаза начальству.
— Выходи строиться! — загорланил, ровно петух в деревне, дневальный.
— Слушай сюда, петушиная харя! — Чистяков стащил солдатика с тумбочки, сжал рукой шею:
— Ты чего мне в ухо орешь?! Я на заслуженном отдыхе. Понял? Меня не тревожить по пустякам. Если что серьезное, лейтенант Шарагин знает, где найти.